Рассказ был написан на конкурс
"Игра в классики",
проходивший на странице
"Конкурс Копирайта -К2" (июнь, 2014 г.)
Князь Корней Никанорович Семиуткин потянулся, спустил ноги с постели, встал и прошлепал к стене. Попробовал было подать команду автоматике голосом, прокашлялся, подумал, что после вчерашнего голос к нему вернется нескоро, на ощупь нашел на стене пульт, нажал нужную кнопку, и только после этого открыл глаза.
Глухая стена перед ним стала прозрачной. За ней открылось огромное, забитое кораблями, пространство причала.
Здесь был и большой многопалубный крейсер, принадлежащий князю Птицыну, и несколько яхт поменьше - вон та красного цвета дискообразная посудина с краю вроде бы собственность генерала Яна. Корней Никанорович попробовал сфокусировать на ней взгляд, в затылок как будто ввинтился зазубренный стержень. Он трясущейся рукой торопливо хлопнул себя по встроенному в рукав пижамы медпакету, и спустя мгновение с облегчением почувствовал, как стержень становится меньше, растворяется и выходит наружу.
Приятно онемел затылок, и ослабли колени.
Он вспомнил, как отплясывал вчера на пару с Птицыным что-то невообразимо непристойное, и они вроде даже пили «на брудершафт» и лобызались, сидя голыми в бассейне.
Корней Никанорович застонал и торопливо хлопнул по плечу еще раз, пытаясь отогнать воспоминание. Кончики пальцев потеряли чувствительность, и язык стал приятно легким и подвижным. Он даже подумал было спуститься вниз, растолкать Птицына, вытащить из клетки зверюгу пострашнее и втроем пойти пугать недавно уснувших гостей, потом кое-что вспомнил и передумал.
Мерзавец репетитор. Он скрипнул зубами.
Хорош, ничего не скажешь. Отличился.
В памяти всплыла его, Корнея Никаноровича, вчерашняя шутка, закончившаяся совершенно недопустимым образом: раскинувший щупальца рептилоид Никанорыч и стоявший рядом с невозмутимым видом выписанный аж с другого края галактики репетитор де Морж.
Вот ведь гад какой! Как будто знал. Знал и специально подготовился.
А какая была шутка!
Его, Семиуткина, любимая.
Что может быть веселее, чем провести новенького через выставочный зал, показать ему висящий между ярусов, абсолютно прозрачный, похожий на огромную каплю, бассейн, и, пока вновь прибывший в восхищении округляет глаза и причмокивает, незаметно подвести его к стене и затолкнуть в клетку с многоголовым ящером.
Стенки у клетки прозрачные, зрительские места уже все заняты. И не просто заняты – люди за них дерутся. Всем хочется поглядеть как его, новенького, будут хлестать из многочисленных пастей языками, обвивать щупальцами и - самое интересное – заглатывать, проталкивать сквозь свое огромное чешуйчатое тело и выкидывать с обратной стороны. С ног до головы измазанного фекалиями, обмотанного остатками собственной одежды, орущего благим матом.
Большинство зрителей сами через это проходили.
Корней Никанорович прислонился к стене и закрыл глаза. Что там сказал про вчерашний инцидент Птицын? Что де Моржа, наверняка кто-то предупредил? И что не мог три недели назад прибывший личный репетитор его сиятельства юного принца Алексея и его сестры знать о подобном.
Ему по статусу не положено. Знать.
Не мог, не мог. А ведь не растерялся, гад. И разрядник с собой каким-то образом умудрился пронести. Надо будет, кстати, разобраться – каким? Семиуткин содрогнулся, вспоминая распростертое тело Никанорыча. Его начисто отстреленную среднюю башку и бьющиеся в агонии крайние головы.
А Птицын, ведь бывший разведчик, ныне действующий начальник личной императорской охраны. Стоит, пьяные зенки выкатил, губами шлепает, и сказать ничего не может.
Корней Никанорович отошел от окна, влез под дезинфектор и включил щадящий режим. Вспомнил, как вчера они с Птицыным плелись по коридору, тот признавался ему в любви, потом они забрались в рубку, и с криками: "Долой обнаглевших помпейцев! Распылить этих высокомерных бандитов!", лупили по кнопкам, и пытались подобрать пароли от пульта запуска ядерных ракет.
Корней Никанорович на некоторое время замер, чувствуя, как холодеет спина.
Кажется, не подобрали, через некоторое время с облегчением подумал он. А то будет как с этим…
Тут он включил режим пожестче, пытаясь отогнать нахлынувшие воспоминания.
Безуспешно.
Внутри шевельнулось нечто похожее на совесть, он с силой сглотнул, заталкивая это нечто как можно глубже в себя.
- Что было, то было, - проворчал он слабым голосом.
Федорин сам виноват. Незачем было провоцировать.
Перед мысленным взором князя возникло лицо Петра Федорина, его распахнутый в крике рот и разлетающаяся на куски Федора.
Неплохая вообще-то была планета. Хоть и бедная. Экономика ни к черту, жили на дотациях.
Семиуткин почесал шею и подставил спину под ионизатор.
А все-таки высокомерный он был тип, этот Федорин. Наглый. Авторитетов не признавал. Все делал по-своему. Указы императорские игнорировал. Всеми признанную систему воспитания и образования на Федоре переделал на свой лад. Самодур, одним словом.
Какие-то семьдесят миллионов населения в подчинении и туда же.
Еще с ним, с Семиуткиным, тягаться. С его восемьюстами миллиардами.
Нашелся, тоже мне, великий президент.
Граф Петр Федорин.
Хотя его, говорят, любили.
«В отличие от меня», - признался вдруг себе Семиуткин.
Любили так, что никто тогда с планеты не сбежал, хотя могли бы. Все знали, что за ракеты к ним вылетели. Настоящие. С ядерными боеголовками.
Сто раз могли улететь.
Не улетели.
Дурачье.
Корней Никанорович поморщился и выключил душ.
Сами виноваты. Он и так их вон сколько терпел. Их нахальство и заносчивость.
Все знают, что с князем Семиуткиным никакие такие номера не проходят. Раз князь сказал, что этот танкер принадлежит ему – значит, так оно и есть. Мало ли, что это собственность федорианцев? Мало ли, что там был их годовой запас продовольствия? Ему-то что за дело? А эти - вот разбойники – нападавших перебили, их корабли сожгли, да еще и в Высший Суд иск подали. И не только туда, но и самому императору петицию накатали.
Мерзавцы.
Получили?
Князь Семиуткин таких не любит.
Он попытался победно улыбнуться.
Кончики губ поползли в стороны, при этом почему-то упрямо загибаясь книзу.
Случай, сам по себе, конечно, вышел пренеприятный. Птицын до сих пор вон ему, Семиуткину, поминает. Каких, мол, трудов стоило такое дело замять. Шутка ли - семьдесят миллионов душ как корова языком слизала. Да еще этот, сынок Федорина, теперь никак не уймется. Как же его…?
Модест Петрович?
Корабли его, Семиуткина, грабит, на колонии нападает, и никакой управы на него нет.
Корней Никанорович щелкнул пальцами. Загудели, раскрываясь, дверки гардероба и князь принялся просматривать появляющуюся перед ним одежду.
«Это не пойдет, - думал он, - такое я надевал позавчера, розовое уже сто лет никто не носит. И вообще, надо сказать Сеньке, пусть уберет из перечня эти идиотские ботфорты. Чай, не в темные века живем».
Он выбрал, наконец, одежду поскромнее, с выражением непомерного страдания на лице позволил системе себя одеть, и вышел из спальни. Прошагал сквозь анфиладу комнат, растянул губы в приветственной улыбке при виде играющего на фоно де Морже, и сидящих рядом его воспитанников - сыне Корнея Никаноровича Алексее и дочери Машеньке.
Вышел на крыльцо. Оглядел раскинувшееся перед ним многосветное пространство – слои жилых, уходящих вверх и вниз, ярусов, огромную каплю бассейна, висящую аккурат между ними, и два искусственных светила по бокам. Жестом отослал пристроившуюся было к нему охрану, и зашагал в сторону покоев своего приятеля князя Птицына.
***
Модест Петрович Федорин с удовольствием смотрел на красивые кисти Машеньки, изредка осмеливаясь кидать взгляд на ее не менее красивые плечи. Не забывал он при этом и поправлять не попадающего в ноты Алексея.
Он поздоровался с князем, проводил его взглядом, и кивком головы разрешил Алексею выйти в соседнюю комнату.
Тот, бедный, и так уже весь извелся. Все утро сидел за фоно и репетировал гимн Семиуткиных. Сначала на общегалактическом, потом на русском, а теперь вот еще и на втором галактическом - китайском.
Зачесалась щека, и Модест Петрович, сделав вид, что обеспокоен прической, отвернулся к висящему сбоку от фоно зеркалу.
Силиконовый нос лже-де Моржа был на месте. И гладкие, пухлые, несколько отвисшие книзу искусственные щечки никуда не сползли и не вспухли, как, например, вчера.
Хорошо, что все смотрели на многоглавое чудовище на полу, подумал он, а не на лицо переодетого и загримированного в Де Моржа Федорина.
Чуть весь грим с него вчера не стянул, рептилоид проклятый.
«Плохо я подготовился, - уныло подумал Модест Петрович. - Плана толкового нет, три недели уже тут сижу, а не на сантиметр вперед не продвинулся. И настоящего де Моржа давно пора выпускать. Мы же не звери какие, честного человека целый месяц держать взаперти».
Он мельком глянул на тонкий Машенькин профиль и почувствовал, как загорелось под слоем силикона лицо.
Еще и влюбился.
«Славный из меня получился мститель», - мрачно сказал он себе.
Тоже мне, Зорро.
Граф Монте-Кристо.
Дубровский.
Книжек начитался и туда же.
Сразу надо было, сразу, опять начал корить себя он. В первый же вечер. И возможность такая была. Чудо просто, а не возможность. Куда уж проще – зашел в комнату, выпалил убийце отца негодяю Семиуткину в затылок и вышел. И охраны рядом с ним в тот момент никакой не было.
Надо же было Машеньке появиться. Выплыла из библиотеки, словно лебедь. Вся такая тонкая, до невозможности красивая, и голос такой, необыкновенный. Он вспомнил, как задрожали его колени, когда он впервые услышал Машенькин голос.
Модест Петрович несмело глянул на играющую Машеньку. Она разгорячилась, принялась с силой нажимать на клавиши, лицо ее раскраснелось и сейчас она была так хороша, что Модест Петрович чувствовал себя неспособным не то, что кого-то убить - пусть даже и негодяя Семиуткина, он даже подумать ни о чем подобном не смел.
А как же семьдесят миллионов невинных, попробовал подстегнуть себя он, отец, сгоревший вместе со всеми?
Тяжело вздохнул.
Когда теперь еще представится возможность. И единственный выстрел разрядника он на этого крокодила потратил.
Вот же еще шутники. Дикари. Нелюди какие-то. В цивилизованном мире вроде живем, а здесь, на личном спутнике Семиуткина, творится черт знает что. Рептилоиды многоголовые с гостями забавляются. Все об этом знают и молчат.
Единственное, что теперь, после неудачно потраченного выстрела, оставалось делать – это схватить Машеньку за шею, закрыться с ней в кабинете Семиуткина и уже оттуда показать им всем кузькину мать.
«Ничего у меня не получится, - признался Модест Петрович сам себе. - Корней Семиуткин ни на какие мои условия не пойдет, и тем более сам с собой во имя спасения дочери не покончит. Не из того теста человек. Даже если я его драгоценного Алексея с собой прихвачу. Да даже если я весь кабинет забью его родственниками и детьми, этого бегемота ничем таким не проймешь».
Он опять сделал вид, что разглядывает в зеркало свою прическу, откинулся чуть назад и украдкой посмотрел на Машеньку. Представил свои пальцы на ее шее.
Нет, это было невозможно. Это было абсолютно невероятно.
«Да я скорее себя задушу, чем ее», - скрипнув зубами, подумал он.
Модест Петрович вдруг вспомнил вчерашнее лицо Птицына, когда он, Федорин, оказался вдруг в его каюте.
Эк его, бедного, перекосило.
«Хоть это у меня получилось, - с некоторым удовлетворением подумал он.
Птицын даже сопротивляться не пытался. Тоже мне, начальник охраны. Потомственный дворянин в черт знает каком колене. Все деньги сразу отдал. И свои личные и фондов подотчетных. Даже не пикнул, когда на него ошейник надевали».
Трусливая душонка.
Модест Петрович пощупал лежащий в кармане брелок.
«Ну, ты мне только вякни, Птицын, - подумал он. - Я кнопочку нажму, и тебя мигом по стенкам размажет. И сбежать с моим ошейничком ты никуда не успеешь. С Семиуткиным я смалодушничал, а с тобой точно колебаться не буду.
А самому мне еще рано уходить. У меня тут дела».
Федорин опять украдкой взглянул на ее сиятельство.
- Почему вы не выбрали профессию военного? - вдруг спросила, перестав играть, Машенька.
"Чтобы учить вас!" - хотел было восторженно вскричать он, но вовремя сдержался.
- У меня плохо получается учить? - вместо этого с притворным огорчением в голосе спросил Модест Петрович.
- У вас отлично получается, - сказала Машенька. - В том числе и этому! - многозначительно добавила она и кокетливо повела плечиком.
Федорин смутился.
- Я не виноват, - потупившись, сказал он. - Если бы спросили лично меня, перед тем, как ввести этот постыдный предмет, я бы обязательно сказал свое решительное нет.
- Это мне в вас и нравится, - с несколько преувеличенной, как ему показалось, пылкостью, сказала Машенька. - Ваша решительность. И, между прочим, ничего постыдного в этом предмете нет. Должен же кто-то обучать девушек основам половой грамотности.
- У нас такого нет, - сказал Федорин, и тут же спохватился, что сболтнул лишнего.
- У вас, это где? - спросила Маша. Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Модеста Петровича бросило в жар.
Она добавила:
- Впрочем, ладно. Неважно.
Он смутился еще больше. Подумал - как хорошо, что она не видит его покрытой красными пятнами настоящей физиономии.
- Вы такой милый, - по-своему истолковала его молчание Машенька. - И столько знаете. И про любовь так хорошо объясняете. Нам в лицее про это совсем по-другому рассказывали. И про эту, как ее... Верность?
Она мило сморщила носик.
Модест Петрович с содроганием вспомнил, что было написано в планшете у молодой княгини на тему верности. И на другие темы тоже. Подумал, что они на своей Федоре учились совсем другому. И вообще, странно тут у них все - книг они, кроме методических рекомендаций и военных мемуаров, никаких не читают. Обучаемые живут почему-то в интернатах, в которых везде, даже в туалеты, ходят строем.
И эти люди еще называли Федору отсталой планетой.
А у самих слово «верность» звучит как ругательство, а под любовью понимают что-то совершенно другое. Он поежился, вспомнив приставленную к нему положенную по регламенту массажистку. Ее цепкие проворные пальцы и уверенный опытный рот.
Батюшка всегда говорил, что у них на Федоре все по-другому. Не так, как везде.
Все, мол, у них по правильному. Как это - по правильному, Федорин-младший тогда не понимал. Петр Аркадьевич говорил, что не позволит кому бы то ни было насаждать на его планете свои порядки. И реформу образования называл не иначе, как казарменно-туалетно ориентированной. Сказал, что позволит ее провести у себя только через его труп.
Вот и получил.
И никакой танкер с продуктами тут ни при чем, в который уже раз подумал Модест Петрович.
И весь этот процесс, все эти расследования и экспертизы, никому они не нужны. Фикция это одна, а не расследования. Чего там можно обнаружить, в этой куче пыли, оставшейся от планеты? И кто будет искать? Те же люди, что это организовали?
Больно вольная у них на Федоре была жизнь. Вот она, причина.
Про это Федорин по-настоящему стал думать уже потом, когда его, полуживого, извлекли из чудом уцелевшей спасательной капсулы, и поместили на одну из императорских планет, где он прожил два самых страшных месяца в своей жизни.
Он поежился, вспоминая.
Слова лишнего не скажи - сразу штраф. Книжек нормальных днем с огнем не найдешь. Все друг на друга доносы пишут - это у них называется посильным надзором. Приемы пищи, отход ко сну и просмотр общественно-политических передач строго по расписанию,
Не то, что на Федоре. Свобода вероисповедания, и не такая как везде, а всамделишная. Никаких тебе надзорных комитетов, проверяющих комиссий и комитетов, проверяющих проверяющие комиссии.
Свобода слова. Настоящая.
И не только слова.
Послали, например, тебя, куда подальше. И поглубже. Не понравилось тебе это - в морду дал, и все дела.
Попробуй тут кому дай. Три года исправительных работ. И штраф. Пожизненно выплачиваемый.
У них на Федоре и многие дела велись вот так вот - под честное слово. Никаких тебе договоров или расписок.
Неслыханное дело, сказал однажды про это при лже-де Морже Семиуткин. Невозможное дело. Чтобы без документов, вот так вот, на основе всего лишь устных обещаний, пригнать черт знает откуда целый танкер с товаром. И тут же, без всяких, опять же, подписей и заверенных гарантий получить за это деньги.
Модест Петрович, когда Машеньке о таком рассказал, она долго смеялась и не могла поверить. Говорила ему, что он ее разыгрывает. Сначала разыграл, рассказав небылицы про эту самую любовь - про все эти странные вещи, типа душевных терзаний, пения серенад под окнами, дуэлей, а теперь шутит с ней про честность. И вообще, она считает, что не честность это, а глупость. И верить на самом деле нельзя никому.
Ну, она поудивлялась, да вроде как забыла, а вот Алексей на это дело запал. Вон теперь бегает и машет все время лазерной указкой, словно это шпага, а сам он д'Артаньян, про которого Федорин рассказал ему на первом же уроке. Недурственно у него, Алексея, кстати, получается.
Вот и сейчас - у него по плану занятия музыкой, а он ускакал в соседнюю комнату и, судя по звукам, строит там рыцарский замок. Из тумбочек и стульев.
Главное, чтобы его отец это не увидел, подумал Модест Петрович, а то прикажет эту самую указку ему, Федорину, засунуть по самую его честность. Или даже по любовь.
Тут Машенька положила кисти на клавиши, лицо ее стало сосредоточенным, и такое на нем появилось выражение, что лже-де Морж невольно умилился и чуть не пустил слезу. Такое лицо не может быть у девушки, считающей, что любовь это то, что они изучают на уроках по основам поведения особ дворянского звания.
Модест Петрович коснулся пальцами клавиатуры и извлек первый аккорд гимна Семиуткиных.
***
Федорин поправил Машенькину руку, передвинулся ниже, и велел ей не увлекаться и так сильно не кричать. Объяснил, что молодым княгиням нужно сдерживать свои эмоции, иначе он, как репетитор, не засчитает экзамен и ей придется пересдавать заново.
Машенька приоткрыла глазки, моргнула, потом все-таки не выдержала, обхватила его ногами, и принялась орать пуще прежнего. Федорин подумал - а, все равно теперь начинать заново, и нарушил принятую строгим этикетом позу. Перевернулся вместе с Машенькой в другую сторону, усадил ее к себе на колени и впился в плечо зубами...
«Ну, хоть финал у нас вышел по всем правилам», - через некоторое время подумал он, увлеченно, и совсем не по протоколу целуя ее в шею. Прямо королевский финал. И у нее вроде все положенные правилами три раза получились. Вон как шея покраснела, да спина вся мурашками покрылась. И простыня мокрая, аж хлюпает.
Он неуклюже попробовал сдвинуться вместе с воспитанницей в сторону, привстал, не удержал равновесие, и они упали на простыню.
«Правильно она про меня говорит, - подумал он, уложив Машеньку на живот и успокаивающе поглаживая ее по спине, - ничего этого я не умею. И учитель из меня никакой. Мне бы только из разрядников палить, да кулаками махать. И как она догадалась? О том, что у меня у самого это все в первый раз? Пожалуй, немудрено, догадаться-то. Вот опять я напутал этот идиотский этикет. Она меня должна сейчас гладить. Не я. Я же король. А она моя восьмая жена. Таковы условия задачи. Вот если бы она была первая жена, или главная, тогда да».
Он вздохнул и выключил регистратор.
- Не сдала? - слабым голосом спросила Машенька.
Он подавил возникший было соблазн, и ответил, что да, сдала.
Она вроде как расстроилась.
Федорин поспешил добавить, что завтра им придется это повторить. Для закрепления. Потому как сегодня он заметил у нее некоторые помарки. Руки не на месте, двигается слишком быстро и вообще.
Он погладил ее умопомрачительные ямочки над попой, понаблюдал, как она садится, откидывает волосы назад и улыбается. Отвел взгляд от ее обнаженной груди.
- Ты мне так до конца и не объяснил, - сказала Машенька.
Он вопросительно приподнял бровь и стыдливо прикрылся руками.
- Про любовь, - продолжила Маша.
Федорин посмотрел на ее доверчивое лицо, застывшую на нем полуулыбку, идеальную бархатную кожу плеч, и круглые, подтянутые к подбородку, и такие беззащитные коленки.
Вдруг разозлился, и подумал, что в ее дурацком учебнике все написано. Чего еще тут объяснять? Или рассказать ей про то, как он не спит ночами, как гладит ее изображение и, забываясь, называет ее на «ты» и Машенькой, словно они муж и жена, или как будто находятся, как сейчас, в учебном симуляторе, где «должно воспроизводить все, вплоть до обращения, дабы заучить это до автоматизма»?
Тут, видимо, на него вдруг накатило помутнение, потому что в себя Федорин пришел, стоя перед Машенькой на коленях.
Он сбивчиво говорил о том, что не смог, что всегда думал, что сможет, и уже которую неделю к этому готовится. А вчера опять была такая возможность - ее отец сидел один около бассейна, а он этим не воспользовался, и виной всему она, Машенька. Что он готов ради нее на все, и даже больше. И убивать он Корнея Никаноровича не станет, он для него теперь чуть ли не родственник.
Хоть он и убийца и негодяй. Убийца его отца - Петра Федорина. И все это с ним происходит из-за нее.
Это и называется любовь.
Она его понимает?
Машенька смотрела на него своими чистыми глазами, ротик ее был приоткрыт. Модест Петрович вдруг подумал, что ни черта она не понимает, ни про любовь, ни вообще. И все они тут ничего не понимают. Они и Федору взорвали, потому что не понимают. От страха взорвали. Чтобы не распространилось. Чтобы не расползлась эта зараза дальше, не ходили везде, где им вздумается, федорианцы, и не возникали после них вот такие вот вопросы, ненужные, в общем-то, вопросы, мелкие и неправильные вопросцы, отвлекающие от главного, и мешающие самому важному.
А что для них главное? Что самое важное?
А для меня? За каким вообще чертом я здесь торчу? Зачем мне сдалась эта Маша?
Он опять посмотрел в ее красивые пустые глаза.
Ей ведь уже ничего не объяснить. Раньше надо было объяснять. Лет десять назад.
Он вдруг с ужасом осознал, что она стерва.
Мегера.
Она же все умеет.
То, чего не должна уметь.
Рано ей, а она все равно умеет. И знает, как надо.
Но не знает - почему так надо. Для этого самого «почему» надо уметь самую малость - думать.
А думать ее не научили. И никого из них не научили.
Огромная вселенная не умеющих думать.
Модест Петрович весь покрылся холодными каплями.
Методические пособия и военные мемуары, вдруг вспомнил он.
А он ведь дал Алексею свою книгу. Своих любимых «Трех мушкетеров». Зря, наверное, дал.
Испорчу пацану жизнь, подумал он.
Интересно, поймет?
Ну, он-то положим кое-что и поймет, не все же еще в нем выжгли. Не все и не до конца.
Его еще волнует, что Пашка обманул его, Валька отобрал его леталку и не пришел, как обещал, в гости. Это потом ему объяснят, что обман, это когда Пашка подписал договор и не выполнил взятые на себя обязательства. А все остальное это не обман. Это просто шутка. Неважно это, все остальное.
И любовь, это когда ты был утром с инструктором Таней, в обед у тебя положенный регламентом массаж со всеми вытекающими, вечером ты вернулся к жене, у которой тоже было утро, проведенное с личным инструктором и тоже массаж с вытекающими. Вы приняли соответствующую дню недели и времени года позу и зачали восьмого по счету, и третьего по рангу сиятельного отпрыска.
Конечно, пока он будет помнить своих мушкетеров, это все будет его удивлять, вводить, так сказать, в диссонанс и сбивать с толку. Но это пройдет. Потому что их много, а он один.
И его, Федорина, рядом не будет.
Вот прямо сейчас и не будет.
Модест Петрович обратил, наконец, внимание, на раздающийся отовсюду сигнал тревоги.
Моргнул, переключился на внутреннюю, спрятанную под веком, камеру и увидел яростно жестикулирующего Птицына, багровое лицо Семиуткина и бегущих к ним со всех сторон людей в форме.
Вот сволочь, спохватился Модест Петрович. Гад.
Он встал с колен, дотянулся до одежды и нажал кнопку брелка. Взрыва не последовало. Птицын лишь почесал шею, и Федорин увидел, что надетого им ошейника там уже нет.
Он растянул губы в улыбку, согласно правилам церемониала по-особому поклонился Машеньке и, одновременно с поклоном, нажатием на тот же брелок, отправил сообщение ждущим сигнала помощникам.
Последнее, что он увидел – как брови Маши удивленно приподнялись, запищал личный, ее сиятельства, коммуникатор и она с рассеянным видом, следя за Федориным взглядом, достала из лежавшей рядом с постаментом сумочки планшет.
Восемь шагов вправо, принялся считать про себя Федорин, оказавшись в соседней комнате, двадцать два вперед, подпрыгнуть, сдвинуть крышку в сторону, проползти по длинному и узкому воздуховоду, потом три уровня вверх, там маленькая комнатка с четырьмя глядящими в мониторы охранниками.
Охранников оказалось не четыре, а двенадцать, и смотрели они не в мониторы, а почему-то на него.
Он вывалился из люка в потолке прямо в центр комнатки.
Дальше были удары, хруст ломаемых костей и сворачиваемых шей, мелькавшие кулаки и распахнутые в крике рты.
Модест Петрович швырнул последнего охранника на пол и запоздало подумал, что путь к отступлению он выбрал не самый лучший, паролей от шлюза у него нет, и спросить теперь не у кого. Он вытащил за ногу одного из поверженных, которому, он помнил, досталось меньше всех. Голова того безвольно болталась из стороны в сторону.
Федорин сильно шлепнул его по щеке, охранник открыл глаза и испуганно воззрился на голого Модеста Петровича.
- Пароль! – хрипло, еще не успев как следует отдышаться, рявкнул Федорин. Солдат помотал головой. Модест Петрович несильно прижал ему шею, тот заорал, принялся извиваться и отчаянно сжимать губы, как будто боялся, что Федорин полезет за паролем прямо к нему в рот.
Модест Петрович вздохнул, прикрыл глаза и перешел к крайним мерам.
Через три минуты пароль был получен, то, что осталось от охранника, упало на пол, шлюз был открыт и Модест Петрович зашагал по проходу между выстроившихся в шеренги кораблей.
Да, насчет кораблей ребята правы, вспомнил он слова помощников.
Этот «ка-шестой» мелковат - он придирчиво оглядел небольшой звездолет с двумя пушками на носу.
А у его соседа защита ни к черту - перешел он к следующему, крупному и неуклюжему с виду кораблю.
Эти помельче вообще барахло. Федорин пренебрежительно фыркнул в сторону одинаково круглых, двухместных, предназначенных для ближних полетов, шлюпок.
А вот тот, пожалуй, подойдет – он разглядел в самом конце причала выдающийся далеко вперед нос Птицынского крейсера.
Сумеем ли мы его взять?
Напротив корабля уже стояли его помощники - близнецы Петька с Ванькой. Федорин мотнул им головой в сторону крейсера, и они бодро затрусили в сторону торчавших у бокового люка охранников.
Через шесть минут они были в капитанской рубке, позади остались пять уровней, три десятка неподвижных тел и снесенная зарядом из ракетомета дверь в личные покои его сиятельства.
Федорин поглядел на устроившихся в креслах в ожидании его команды помощников, поправил воротник княжеского костюма, положил руки на пульт и принялся вводить пароли доступа.
Через две минуты они были уже в космосе.
Прямо перед ними висела громада искусственного спутника - он же личный дворец его высочества князя Семиуткина.
Пальцы Федорина погладили пусковые клавиши торпед.
Он не торопился, давая время сидящим на спутнике осознать ситуацию и попробовать связаться с ним для переговоров.
Мощность энергетических щитов Модест Петрович на всякий случай приказал вывести на максимум, и уж один залп со спутника они теперь точно выдержат.
«Зря. Жду зря», - подумал Модест Петрович. Он посмотрел на вдруг замигавшее предупреждение об атаке.
Переговоров, видимо, не будет.
Со спутника грянул залп. Корабль вздрогнул от носа до кормы. Близнецы потянулись было к рычагам выброса торпед, Модест Петрович вспомнил восторженное лицо глядящего на него Алексея и крикнул:
- Нет!
Одной рукой ввел координаты, хлопнул по кнопке запуска, сел в кресло и пристегнулся.
- Мы обязательно вернемся, - сказал он громко, так, чтобы услышали близнецы. - Сначала сюда, а потом и к императорским планетам.
Побарабанил по подлокотнику.
- С таким кораблем можно открывать третью галактическую, - добавил он уже тише. - И еще неизвестно, кто ее выиграет.
Он мельком глянул на хищно вытянувшиеся лица близнецов и почувствовал пробежавший между лопаток холодок. Этим теперь в сладких снах будет сниться, как они одну за другой сжигают планеты императорской системы.
Корабль загудел, черты спутника перед ними стали таять.
- Я научу вас любить, - сказал Федорин, - Я заставлю вас сожрать все ваши договорные обязательства, традиции продолжения рода и идиотские церемониальные процедуры.
Он нехорошо улыбнулся.
Представил размахивающего электронной указкой Алексея, доверчивое лицо Маши и сурово сдвинутые брови Корнея Никаноровича.
Не семиуткиных с птицыными нужно убирать, подумал вдруг он. И не таких вот Машенек переучивать. Он с усилием отогнал от себя видение ее красивого лица.
Что делать на самом деле он пока не знал.
Спутник перед ними был уже едва виден, Федорин прочитал появившееся на экране предупреждение о том, что второй залп ожидается через семь, шесть, пять секунд, презрительно хмыкнул, корабль вздрогнул, тонко запищало в ушах и они, наконец, нырнули в гиперпространство.