Боец фортуны - записки русского американца

ЧАСТЬ I

НАЧАЛО

В 1933 году какой-то человек вырвал из моих рук только что купленный по карточкам хлеб и стал его есть, а потом убехсал. Я посмотрел ему вслед, заплакал и пошёл домой.
— Карточки-то целы? — спросила мать.
— Це-лы... — всхлипнул я.
— И слава Богу. С голоду не умрём.
Тому человеку хлеб, видать, нужнее, чем нам. Лет за пять до этого случая мы с мамой ездили купаться в Петровско-Разумовское. Трамвай громыхал по рельсам, а я смотрел в окно и запоминал дорогу. Тогда мы провели сказочный день: катались на лодке, собирали цветы. Мама учила меня плавать.
Ночью всё повторилось во сне, только плавал я уже самостоятель-но, А мама стояла на берегу и радовалась моему умению.
— Мам, когда ещё поедем туда? — спросил я её утром.
— Когда-нибудь... — ответила мама.
И вот в один из ясных дней я решил, что, раз уж плавал во сне, так наяву получится не хуже. Надо бы только добраться до того пруда.
Я подставил стул к двери, открыл замок и спустился вниз, на улицу.
Трамвая долго не было, и я решил идти пешком. Никто не обращал на меня внимания: напустил я на себя важный взрослый вид.
Сколько времени продолжалось моё шествие — не знаю. Сильно хотелось пить. Стали сгущаться сумерки. Вокруг появились маленькие дома, нечто вроде леса: ведь тогда за Бутырским хутором уже начина-лись дачные места.
Стало страшно и одиноко. Расхотелось плавать самостоятельно. Я пристроился за каким-то спешащим гражданином в кепке и двинулся в обратную сторону — домой, к маме...
Гражданин шёл очень быстро, пришлось бежать. Через некоторое время он стал оглядываться на меня.
— Ты чего за мной гонишься, пацан? — остановившись спросил он.
— Я не гонюсь, я к маме хочу...
— А где твоя мама?
— Не знаю.
Где-нибудь есть, наверное...
...Потом я сидел под столом на большом овчинном тулупе,а вокруг
шевелились ноги... много ног в огромных блестящих сапогах. Это была
милиция.
Мама нашла меня лишь на третий день. Жизнь моя после этого случая решительно изменилась.
 
КРЕЩЕНИЕ
В Доме появилась няня, молодая деревенская девушка Дуся, выброшенная в город разрушительной волной коллективизации.
А у меня на груди тускло заблестел маленький медный крестик.
— Откуда это у него, Дуся? — спросила мама.
— Да как же, Фелицата Ивановна? Что же Лёвушка, нехристь какой? Я ведь с ним не могу, с некрещёным-то, сидеть...
Вскоре меня окрестили. Само крещение помню как что-то одно, неразрывное: пение хора и золотые одежды, борода батюшки и серебряный огромный крест у него в руке - всё слилось в величествен¬ное и грозное действие, называемое таинством. Меня повели вокруг купели, потом макали голову: ведь был уже довольно большим... Началась иная жизнь.

ОТЕЦ
Мой родной отец, Сергей Васильевич Никитин, родился в селе Красково Можайского уезда. Семья была дружная работящая. Держали лошадей, коров, мелкий скот и птицу. Были сельхозмашины и всякие постройки. И два дома: старый и новый, пятистенный, на каменном фундаменте... В общем, хозяйство «кулацкое», как определило бы НКВД...
Отец и его братья, Иосиф и Пуд, воевали на фронтах Первой Мировой. Дядя погиб. После октябрьского переворота отца призвали в Красную Армию, потом направили на курсы, а как успевающего — на учёбу в институт.
Тут он и познакомился с симпатичной, невысокого роста девуш¬кой с длинной русой косой - моей будущей мамой.

МАМА
Моя мать, Фелиция Ивановна Можаева, родилась в семье беломор¬ских моряков. Отец её был капитаном, а два дяди — лоцманами: вели суда по Белому морю. Но, забегая вперед, скажу незадолго до своей кончины она рассказала мне совершенно иную историю. Сберегая себя и своих близких, она долгие годы жила с «легендой», придуманной для бдительных «органов». А насколько они были бдительны — сейчас ни для кого уже не секрет... Так и стала дворянка Можайская совслужащей Можаевой...
Мамой я гордился и очень любил её. Она всегда что-то напевала, никогда не унывала, в любых обстоятельствах проявляла находчивость и сохраняла воистину мужскую выдержку, хотя внешне была миниатюр¬ной, женственной... Этот жизненный стержень, основа рода, давал опору многим людям, попавшим из патриархальной, пусть бедной, но
 
прочной царской России в разрушительный хаос большевичкой Совде-пии. Но и он стал рассыхаться в последующих поколениях — мировая сумятица побеждала уклад.
Несколько лет подряд мама отвозила меня на каникулы в деревню
— к отцу моего отца, деду Василию.

ДЕД ВАСИЛИЙ
До Можайска ехали поездом. На перроне нас встретил дед, борода лопатой, одет (по нынешним временам) как Лев Толстой. Пахло тот него сеном и почему-то яблоками. Потом оказалось, что яблоки — огромная корзина — стояли в пролётке. Это были мои гостинцы.
Деревня Красково располагалась в двадцати верстах от Мохсайска. Ехали сначала полями, затем через густой, казалось, непроходимый лес. Не хватало лишь соловья разбойника, аза Илью Муромца сошёл бы сам дед Василий... Вскоре стали переправляться через реку, небольшую, но с частыми отмелями и рукавами. В некоторых местах вода доходила до кузова пролётки.
— Держись, Лёва, сейчас будет место — поплывем... — серьёзно предупредил дед.
Сердце у меня замерло. Я ждал. Вода внизу была чистой, прозрач-ной: виднелось дно, плавали вокруг колёс какие-то мелкие рыбки. Некоторые пытались вьшрыгнуть из воды.
Происходящее казалось сказкой. Правда, пролётка так и не поплы¬ла, но когда выбрались, наконец, на берег, я вздохнул с облегчением.
— Что, испереживался, небось? - смеялся дед в бороду.
Бас у него был густой, и пел он, как и полагается, в церковном хоре. А мне очень нравилось слушать его. Я охотно бежал в храм в воскресный день, принимая свечи, лампады, иконы, молящихся при-хожан как своё — и именно такое, а не иное...
Дед и окрестил меня во второй раз, так как ничего не знал о первом крещении.
— Ладно, ничего, - сказал он маме.
— Это ему не помешает. Может и счастья прибавит, и от большой беды отведёт...
Сам же дед большой беды не избежал. В 1933 году он поехал в Можайск по хозяйским делам. По обычаю, завершив работу, дед зашёл в трактир выпить горячего чаю перед дорогой. За столом зашёл разговор о лошадях.
— Не знаю, у кого какие лошади, а моя за прыть награды получала
- похвастался дед.
— Это ж какая лошадь твоя?
 
- А вон та! - указал дед в окно.
Собеседники переглянулись, чай допили и тихо удалились. Через некоторое время и дед продолжил свой путь.
Но у села Борисово «собеседники» выскочили из леса с дубинами, забили деда насмерть и увели приглянувшуюся лошадь.
Тело нашли через несколько дней. Убийц никто и не думал искать: милиционер был один на два десятка деревень...
Сыновья нашли убийц сами - по лошади, на одной из многочис-ленных ярмарок. Связали, погрузили на телегу и увезли в лес. А что там было дальше — одному Богу ведомо...

ОТЧИМ
Через три года мама и отец разошлись: видимо, сказалась разница в духовном и культурном уровнях. А через год к нам стал приходить дядя Миша. Они с мамой учились в одном институте.
Иногда он засиживался допоздна. Часто, просыпаясь утром, я видел что дядя Миша уже здесь. Может быть, он и не уходил. Относился он ко мне хорошо, и меня только радовало его присутствие.
А вскоре он стал моим новым папой. В маме он души не чаял. Иногда мы приходили в гости и к нему. Он жил на Солянке, в огромном угловом доме: два корпуса, а между ними, вытянувшийся буквой «Г», большой тёмный двор.
Я не любил это место и был очень доволен, когда мама и дядя Миша сменяли свои комнаты на две вместе в Скатертном переулке.
Дядя Миша, Михаил Васильевич Невежин, был младшим сыном богатых московских промышленников. (Чем они владели я не интере-совался). Мама его была ещё жива. Столетняя старушка ютилась в полуподвальной квартире в бывшем собственном доме. Было очень тесно: кроме неё ещё незамужняя дочь и старший сын с женой и ребёнком. Ребёнка звали Володей.
Я любил бывать в этой семье, слушать бабушкины рассказы о прежней, загадочной жизни.
Очень понравился мне новый двоюродный брат Володъка.
Это был смекалистый и ловкий парень: увлекался всевозможными играми, имел массу друзей.
Частенько мы убегали играть в большой сад, примыкавший к дому (ныне — сад им. Прямикова, не знаю кто таков...).
Когда родители собирались уезжать домой, найти нас было непросто.
 
Я САМ
Я рос независимым и самостоятельным: не заискивал ни перед кем, и ни к какой компании не примыкал. Ребята в московских дворах разбивались на группы по возрасту, в каждой был свой вожак. В нашем доме верховодили Ростик, по кличке Растяпа — на два года старше меня... Белобрысый долговязый пацан любил издеваться над младшими ребятами и заставлял их выполнять всякие поручения. Второй — Димка Богоявленский, крупный сильный мальчик лет 13-14, с более уравно-вешенным и справедливым характером. Но его я тоже не признавал.
Мне было уже лет двенадцать. Мы играли с Димкой в «орлянку». Он проиграл всё, чтоунего было. Попросил, чтобыяповерил емувдолг. И проиграл ещё девять рублей — по тем временам большие деньги, особенно для нас.
Конечно, долг он отдать не смог. Но я не очень-то настаивал -знал, что этих денег негде взять.
А с Растяпой у меня были откровенные враждебные отношения.
Однажды на чердаке нашего дома я нашёл старую шашку и браунинг. Последний я спрятал, а шашку решил показать ребятам. Засунул её в штанину. Эфес шашки упёрся мне подмышку.
Вышел во двор.
— Чего ты хромаешь? - спрашивает Растяпа.
— Хочешь, покажу что-то? - забрасываю я крючок. По рожице вижу: очень ему интересно. Показал под рубашкой эфес.
— Ну-ка, ну-ка... — Растяпа потянул за эфес и выдернул шашку. Покрутил, потрогал лезвие.
— Тупая, — сказал. И бросил её.
— Подними! - говорю я.
— Вот ещё! Стану я всякой сопле поднимать!
— Ладно.
Я нагнулся, взял шашку и перепоясал его по спине, ногам, рукам. С криком понёсся Растяпа к себе в подъезд. И здесь я ему добавил. На следующий день выхожу во двор: его компания вся в сборе, окружили меня.
Растяпа подходит и хватает за воротник рубашки.
Я оттолкнул его и с размаху стукнул в нос. Началось. Удары со всех сторон: по глазам, по ушам, в грудь, в спину. Их было человек пять-шесть. Оттолкнул кого-то и бежать.
Очутился в подъезде, а оттуда — по чёрному ходу на чёрный двор, туда, где спрятана шашка. Ну, думаю, пощады не ждите!
 
Оглядываюсь - за мной никого. Поднялся на площадку и глянул вниз: ребята стояли возле Растяпы. Сам он тянул нос кверху, пытаясь остановить кровь. Удар был точен.
Вдруг двое вошли в мой подъезд. Я стремглав вернулся на лестницу. Один из разведчиков опередил своего напарника на целый лестничный марш. Такая расстановка сил меня устраивала. Когда он оказался этажом ниже, я кинулся вниз по лестнице и со всего размаха толкнул его в грудь. Не видел его полёта, но и через несколько дней вид у него был больничный... А напарник струсил, догонять его не при-шлось, да и не особенно старался.
Мама от моего вида пришла в ужас. А дядя Миша смеётся:
— Опять на тебя придут жаловаться или нам идти? Запгящай себя сам. —А мне не нужна помощь, - ответил я.
После этого случая никто из компании Растяпы ко мне не приставал. Да и Растяпа стал обходить меня стороной.

МОЯ УЧЁБА
Учился я в «сотой школе», затем в 110-ой. Учёба давалась легко без напряжения сил. Уроков дома почти не готовил, всё запоминал сходу ещё в классе. Любил географию, очень интересовался историей, особенно дореволюционной. С математикой осложнений тоже не было.
Наша квартира располагалась на седьмом этаже, а в соседней квартире жил Александр Борисович Гольденвейзер, профессор Мос-ковской консерватории.
Я любил останавливать лифты. Когда кабина поднималась вверх я просовывал длинную палочку в решётку шахты и толкал дверь до тех пор, пока не разъединялся контакт. Лифт останавливался, пассажир обычно звал на помощь дворника или домоуправа.
Профессор Гольденвейзер обычно звал свою домработницу. А однажды он поймал меня на месте преступления.
Вечером мама и папа были дома. Вдруг к нам вошёл Александр Борисович.
— Я хотел бы поговорить с вашим сыном?
— Что же он опять натворил? — возмутилась мама.
— Нет-нет, ничего... Просто я хотел бы поговорить с ним. Привел он меня к себе в квартиру. Зашли в кабинет. Возле окна
рояль, а вдоль стен огромные книжные шкафы.
Усадил он меня и стал расспрашивать, как я учусь, чем интересу-юсь, с кем дружу, не хочу ли заниматься музыкой...
О музыке я никогда не думал, да и не предполагал, что во мне могут дремать такие способности.
 
Профессор простучал несколько тактов, попросил меня повто¬рить. Я повторил.
— Неплохо, неплохо, — сказал профессор.
— А слух можно развить... Да, развить обязательно... А пока его, можно сказать нет, да...
Желания заниматься музыкой у меня не было — я честно признался. Но сказал, вожделенно заглядываясь на книжные полки, что очень люблю читать и рад любой книге, уносящей меня в свой удивительный мир.
Договорились, что буду приходить к нему и брать любые книги.
Профессор Гольденвейзер хотел отвлечь меня от влияния «улицы».
Вечерами я стал пропадать у него - читал всё подряд. Брал книги домой. Нх выдавала мне его дочь, уже старшекласница... Системы чтения не было. Мне нравились «Кондуит и Швамбрания», «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Как закалялась сталь», «Тиль Уленшпигель», «Пётр Первый», «Три мушкетёра», «Дерсу Узала» и многое другое...

ОКРУГА
Наш дом стоял в центре старейшего района Москвы. Параллельно переулку с одной стороны шла улица Герцена (бывшая Б.Никитская, а теперь - бывшая Герцена...). С другой стороны - ул. Воровского (бывшая Поварская). Между ними — переулочки, со старыми интересными названиями: Хлебный, Ножевый, Мерзляковский, Медвежий, Столо¬вый...
Названия они получили по находившейся в этом районе в 17-ом веке Дворцовой слободе, где проживал мастеровой люд, приписанный к царскому двору. В 18-ом веке слобода была упразднена, и тут стал селиться другой класс — аристократический. По переписи 1914 года из 54 домов на Поварской шесть принадлежали церкви, четыре - учрежде-ниям, шестнадцать — князьям, графам и другим дворянам, остальные двадцать восемь — купцам и почётным гражданам.
Из окна нашей квартиры виднелся храм Вознесения Христова, в котором венчался Пушкин со своей возлюбленной Натали Гончаровой.
Не было такого двора, который бы я не знал. Не было театра и кинотеатра в наших районах, в которых я не был. Конечно, я посещал их бесплатно: через выходные двери или форточки в туалетах на первых этажах. Кинотеатры «Художественный», «Повторный», «Палас», театры, Исторический Музей, Зоологический, Третьяковка, Планетарий, Зоо¬парк были открыты для меня, как двери нашей квартиры. Летом я там «дневал и ночевал». Парк Горького и Ленинские (б. Воробьёвы) горы были для меня дачей. До войны Воробьёвы горы были малолюдны представляли собой довольно густой лес. Московскую консерваторию я тоже посещал, хотя и не понимал, конечно, всей красоты симфонической музыки. А
 
сидеть надо было тихо и только слушать. Это было не по мне. Но историю здания консерватории я узнал — это меня интересовало.
Во времена Екатерины построили дом для князя Прозоровского. Затем он перешёл к княгине Дашковой, от неё — к наследнику, графу Воронцову, а после пожара 1812 года здание было перестроено под руководством академикаЗагорского и архитектора Шаповалова. С1870 года здесь — Консерватория.
На Страстной Площади (ныне пл. Пушкина) стоял Женский Страстной монастырь, а в нём размещался Антирелигиозный музей. Побывал я и здесь, но после первого и последнего посещения на душе остался неприятный осадок. Чувствовалось в этом «музее» какая-то неестественность: атеисты боролись с тем, кого, по их твёрдому убеж-дению, вообще не было - с Богом. Абсурдная ситуация...
В 1937 году монастырь снесли и разбили сквер. А в 1950 году на это место переехал памятник Пушкину.

УВЛЕЧЕНИЯ
Я увлекался, как многие мальчишки того времени, строительством моделей самолётов и планеров. Свободное время проводил на техничес-кой станции в парке Горького. Прыгал с парашютом с вышки. Каждое утро в 9 часов был готов к выполнению прыжка — стоял на площадке.
... По малому Садовому кольцу ходил трамвай «А», «Аннушка», один вагон с большими защитными решётками впереди и сзади вагона. На них катались «зайцы». И мы. А зимой можно было проехать совсем иным способом: трамвайные рельсы лежали ниже утоптанного снега и можно было поставить валенок в жёлоб, зацепиться за буфер и катить от Арбатских до Никитских Ворот. Дух захватывало от удовольствия: тебя несло да несло, а куда — неважно... Однажды меня увидела наша соседка тётя Груша и рассказала маме. Долго у меня болели уши, да и валенок я лишился...
Во дворе играли в прятки, двенадцать палочек, футбол, волейбол, казаки разбойники, чижик. А дома — солдатики, собирали из конструк-торов всякие машины, пускали змей, бумажные самолётики, корабли¬ки. Собирали марки, фантики, наклейки от спичечных коробков, монеты и значки. Бегали в кино, а затем подражали любимым героям. Это, конечно, «Чапаев», «Александр Невский», «Красные дьяволята», «Три мушкетёра».
Среди детворы пользовались большой популярностью фильмы Чарли Чаплина - «Новые времена», «Огни большого города». Нравились «Два друга - модель и подруга», «Трактористы», «Кукарача», «Подки-дыш», «Весёлые ребята», «Волга-Волга», «Танкер Дербент», «Принц и нищий». Из первых цветных фильмов любили «Три поросёнка», «Кука¬
 
рача», «Два пингвина». И первый страшно «сексуальный» фильм «Пыш-ка». Детей до 16-ти лет не допускали, но для нас преград не было. В этом фильме я ничего не понимал, но вида не показывал.
Иногда заходили во время православных праздников в церковь. Ближайшая от нас — Симеона Столпника — находилась на углу ул, Воровского и Б.Молчановки. В это время она работала. Я с любопыт-ством следил за службой. Многого не понимал, но часами простаивал на ногах. Это был другой, загадочный мир, в котором я чувствовал себя вне всякой опасности.

МОЙ ДРУГ ГЛЕБ БАУЭР
В 1937 году появился новый мальчик — они въехали в квартиру на четвёртом этаже в нашем подъезде. В квартирах нашего дома обычно проживало по 4-5-ть семей. Это были квартиры коридорного типа с общими удобствами, кухня с одной или двумя газовыми гагатами, ванная комната и туалет. Это создавало большие неудобства, особенно в утренние часы, когда жители спешили на работу или в школу.
Семья Глеба поселилась в одной комнате, общей квартиры, хотя его отец и работал в Наркомате Иностранных дел.
До сих пор не могу забыть Глеба — мальчишку в коротких штанишках и чулках до колен. Помню то тихое, солнечное, приветли-вое, утро, когда я познакомился с ним.
— Как зовут? — спросил я.
— Глеб Бауэр.
— Откуда приехал?
— Из Германии.
— А что там делал?
— Отец работал в Советской миссии. А мы с мамой были с ним.
— А чего это ты в чулках?
— Там все дети так одеты, — ответил он.
— Ну ладно, это не важно. Давай дружить.
— Давай, — ответил Глеб и, каквзрослые, мы пожали другдругуруки. И эта дружба продолжалась почти сорок лет — целая человеческая жизнь.

ПОБЕГ В ИСПАНИЮ
В 1937 году события в Испании волновали не только взрослых. Мы с Глебом много читали об Испании, спорили и гадали, когда же разобьют Франко. И решили, что и мы можем помочь: придумали поехать в Испанию. А как? Глеб рассказал о своей тётке, которая жила в Севасто¬
 
поле. Решили поехать в Севастополь, переночевать у тётки, а затем пробраться на корабль, уплыгающий в Испанию. А там - видно будет.
Готовились целый месяц. Накопили 20 рублей от школьных завтраков. Купили пять банок кукурузных консервов (они были самыми дешёвыми), пачку соли и двадцать коробок спичек. Нашли какую-то старую меховую шкуру. Приготовили и оружие: Два кухонных ножа и пистолет без патронов, который я когда-то нашёл на чердаке.
Стоял холодный октябрь. Оделись потеплее. Оставили родителям записки: «Уехали сражаться в Испанию». И двинулись на Курский вокзал. Купили билеты до Серпухова. Поздно прибыли в Серпухов, ночь провели на вокзале.
Было ещё темно, когда мы покинули ночлег и отправились на пути. Разыскали товарный состав и влезли на платформу груженую брёвнами. На наше счастье, поезд тронулся в нужном нам направлении. Ехали долго. Позади осталась Тула. Мы замёрзли. Хотелось есть. Казалось, что не будет конца этому дню. Только к вечеру увидели зарево, замелькали огоньки домов, показались фабричные здания, большие дома. И стали различать улицы, трамваи, автобусы и людей.
Состав прошёл мимо главного вокзала, на котором было написано «Орёл». Глеб молчит. Вижу, что он не рад.
- Ты чего? — спрашиваю.
- Лев, давай дальше на пассажирском.
- Как хочешь, - мне тоже не очень нравилось ехать на платформе. Наш «экспресс» остановился, и мы по путям пошли к вокзалу.
В буфете купили горячий обед. Наевшись и немного отдохнув, отправились в город. В каком-то подъезде переночевали ми утром были на вокзале. Побродили, в буфете купили горячего чаю.
Поезд на Севастополь 1 фибывал поздно ночью. А на Симферополь приходил через час.
- Каким поездом? - спросил Глеб.
- Давай Симферопольским, всё-таки приедем раньше.
Денег было мало и на билеты и на еду, но нас это не волновало. На перроне собралось много народу в ожидании поезда. Он медленно приближался. И народ в панике начал разыскивать свои вагоны, волоча за собой чемоданы, детей, узлы и стариков.
Люди толкались, кричали, нервничали, боялись не попасть на поезд.
В такой суматохе нам ничего не стоило пробраться в любой вагон, но отыскать пустую полку было трудно, нижние полки пронумерованы и заняты законными пассажирами.
Вошли в тамбур. Тем временем поезд набрал скорость, и нам, стоя в тамбуре, было интересно наблюдать, как Орёл с его пригородами сменяли леса, перелески, поля и деревеньки. А мы все ближе и ближе к цели.
 
— Эй, ребята, на каких местах вы сидите?, — перед нами проводник. Наш лепет не произвёл на него никакого впечатления.
— Платите за проезд, — произнёс он.
— У нас денег нет, — сказал я.
— Ну что ж, сдам вас в милицию, а если не хотите попасть в детприёмник, то прыгайте на ходу.
Пришлось отдать все деньги. Так, едете до Харькова, а там чтобы я вас не видел в моём вагоне. И по составу не болтаться. Прибыли в Харьков.
— Ну давай, ребята, проваливайте, - говорит проводник. Вышли покрутились у вагона. Поняли, что здесь нам больше
делать нечего.
В здание вокзала не пошли, примостились на пероне на скамейке и приумолкли. Стук колёс прервал наше молчание — подавали состав с табличками на вагонах ХарьковСимферополь. То, что нам надо. Выяснили, когда посадка, и стали ждать. Всё повторилось, как и в Орле. Та же суматоха и неразбериха под зорким оком «железного наркома» Лазаря Когановича.
И мы снова в вагоне и даже с удобствами. Забрались на верхнюю багажную полку и затихли, как мыши. Как отходил поезд, как рассажи-вались пассажиры, мы не видели - крепко уснули. А утром на на уже обратили внимание, сходили за проводником. Тот же разговор, те же угрозы. А за окном виднелся Сиваш. Поезд остановился на станции Джанкой. Позвали милиционера, и мы под конвоем прибыли в дорожное отделение вокзала. Оказалось, нас уже ждали на всех станциях южного направления. Так бесславно закончилось путешествие в Испанию. Нас посадили в поезд Симферополь—Москва под охраной проводника. В его купе мы провели ночь и день. Он не выпускал нас до самой Москвы. Из окна вагона увидели взволнованные лица родителей. Правда, цветов и оркестра не было, но слёзы на глазах наших мам мы заметили.
Нам не разрешали встречаться. Во всём обвиняли меня, как инициатора и руководителя.
Я учился в 110-ой школе, в пятом классе. Глеб тоже учился в этой же школе. И родители не хотели, чтобы мы даже на переменах виделись. Упросили мою мать перевести меня в другую школу, и все хлопоты по переводу взяли на себя. Продолжал учёбу в 106-ой школе, в нашем же районе, в хлебном переулке.

* * *
1937 год — год репрессий — коснулся нашей семьи косвенно. У дяди Миши стали исчезать друзья, с которыми он и мама учились в институте. Я ещё не понимал, что происходит.
 
В учебнике по истории были помещены портреты руководителей и прославленных военноначальников страны. И один за другим эти люди объявлялись врагами народа. Учителя приказывали замазывать их портреты. Вскоре оказалось больше черных пятен, чем чистых страниц. Вторично пользоваться учебником было невозможно. Помню плакаты, развешанные на дверях подъездов. На них изображалась рука, зажавшая в кулаке маленьких черненьких человечков, которые извивались, как черви, а на руке - перчатка, покрытая маленькими трёхгранными штыками. И надпись под плакатом: «Возьмём врагов народа в ежовы руковицы».

ЮЖНЫЙ УРАЛ
В 1939 году моего отчима командировали руководить монтажом электрооборудования на Челябинской ГРЭС. Он забрал семью с собой. И мне пришлось учиться в Челябинске.
Зима 1939-40 года была суровой. Нередко морозы доходили до 40 градусов, а несколько дней подряд температура падала до 48—50 градусов. В городе не хватало хлеба. Ночами мне приходилось стоять в очереди, чтобы не потерять право на свой номер, который переписывали несколь¬ко раз за ночь. Людей, которых на время переписи не было на местах, вычёркивали. Зачастую утром хлеб не завозили, а выдавали тесто.
Мама была мастерицей печь пирожки и лепить пельмени. И тесто, которое я приносил после длинной ночи, служило не хуже хлеба.
Той зимой я научился кататься на лыжах. Катание стало моим любимым видом спорта. Мне нравились морозы и лыжные прогулки.
Когда наступили летние каникулы, меня отправили на три месяца в пионерский лагерь от Челябинской ГРЭС. Лагерь находился недалеко от города Златоуста. В горах были построены деревянные бараки, в каждом из которых размещался отряд. Вокруг ни одного селения. Место дикое, без электричества. Небольшой движок, который вырабатывал ток, страшно тарахтел и дымил. От этого шума разбегались даже звери, которых вокруг было много: зайцы, белки, лисицы, барсуки.
У меня под кроватью жил птенец совы, ухал по ночам. В конце-концов его выселили в живой уголок — место, где помещались звери и птицы, найденные ребятами в окрестностях лагеря. Вокруг было много заброшенных «старательских» шахт за самостоятельные раскопки нам попадало от пионервожатых: без сопровождения взрослых не разреша-лось к шахтам даже подходить. Но мы ухитрялись в них копаться. Я находил горный хрусталь. Возьмешь, бывало, какой-нибудь камень, похожий на шар, постучишь по нему, а внутри притаились гроздья кристаллов, похожие на толстые карандаши. Чаще желтые, а иногда даже голубоватые и совсем прозрачные. Иногда находили драгоценные
 
камни. Однажды я нашёл «александрит», который менял цвет при освещении от зелёного до красного.
В распознавании камней нам помогал сторож пионерского лагеря, местный житель — дед Андрей. Он рассказывал истории из «старатель-ской» жизни. Многие сочинял сам. Но слушать его было интересней, чем наших пионервожатых и воспитателей.
Пробовал я мыть и золото, но из этого ничего не получилось. Большей частью намывалась «шихта», которая сопутствовала золоту. За три месяца лагерной жизни попалось не более 15-ти крупинок. Промы¬вали его в горной речке, которая протекала рядом с лагерем. Но больше всего любили мы купаться в ней. Местами она была глубокой, особенно около больших скал. Мы прыгали в эти «заводи».
Лето пролетело. Командировка закончилась. Мы возвращались в Москву. Следующий учебный год я начал в 109-ой школе, которая находилась на углу Б.Молчановки и ул. Воровского, напротив роддома им Грауэрмана.

УЧЕБА, СПОРТ
В 1940 году мать посоветовала мне идти учиться в ремесленное училище. Тогда они только стали зарождаться. Я неплохо рисовал, и поэтому решили, что я пойду в ремесленное училище при строительстве дворца Советов.
Там готовили маляров-альфрейщиков. Это редкая специальность. Зашшаются они художественной росписью потолков, стен фресками или реставрацией старой росписи. Надо было сдать экзамен по рисунку, что я с успехом и сделал. Но возиться с красками, вдыхать их запах мне не особенно нравилось. Меня потянуло на море — не любил я сидеть в четырёх стенах.
Через четыре месяца перевёлся в училище работников речного транспорта. Ничего, что не море, но всё-таки простор. Пришлось навёрстывать упущенное за три месяца.
В это время я увлёкся боксом. С успехом занимался в спортивном клубе «Строитель» на Разгуляе. Старшим тренером был знаменитый боксёр старой России и первых лет советской власти - Борис Семёно¬вич Денисов со своим братом, Градополовым.
К нему приходили знаменитые боксёры Огуренков После трени-ровок мы с удовольствием слушали рассказы о прославленных спор-тсменах-любителях и энтузиастах спорта в предреволюционной Рос¬сии. «Старик» умел рассказывать: так увлекался, что показывал на натуре какойнибудь драматический бой.
 
Я провел несколько боёв без поражений. Трудно совмещать учёбу и спорт, — но я в одинаковой степени любил и училище и, и спортклуб. Всё зависело от моей организованности.
В училище было два отделения: механиков иождения. Я выбрал второе. Вязали кранцы, изучали флажковую азбуку, теорию вождения.

ВОЙНА
В мае 1941 года я проходил практику на пассажирском двухпалуб¬ном пароходе типа «Ляпидевский». Он плавал по Москве-реке, по водохранилищам и каналам. Брало на борт около 200 пассажиров. Экскурсии длились от одного дня до недели.
Помню случай, из-за которого меня чуть не выгнали из училища. Была однодневная экскурсия, ко мне пришел Глеб. Стояли в рубке. Когда подходили к пристани, он попросил подержать штурвальное колесо. В результате был сломан фальшборт у деборкадера. Слава Богу обошлось без последствий. Годы были суровые...
21 июня у Глеба день рождения, а 22-го родители дали ему денег и сказали, что он может купить себе, что хочет. Глеб мечтал о ручных часах. Зашли в комиссионный магазин. Что-то нам показалось очень странным: народу много, но стояла тишина и напряжение. Ничего не понимая мы громко говорили и смеялись.
— Тише, мальчики,— кто-то нас прервал.
— Сейчас будет выступать Молотов.
Война! Мы забыли о часах. Странно было смотреть на взрослых: Печальные лица, у многих, особенно у женщин, слезы на глазах. Нашему возмущению не было конца: «Да как же так! Да мы их разобьём в пух и прах. Красная Армия всех сильней: три танкиста их все танки разнесут. Жалко, что мы не в армии. Война кончится, а мы не повоюем. Да мы убежим на фронт и ничто нас не остановит. Ведь это не Испания», — примерно так мы рассуждали. Через два месяца, в августе, мать с братьями и сестрой эвакуировались в Татарскую АССР. Дядя Миша в сентябре ушёл добровольцем в народное ополчение. Я закончил прак¬тику и вернулся домой. Дома никого. Пусто. Ни хлеба, ни денег. Перед отъездом мать сказала, что я не пропаду - в училище кормят, одевают, а жить можно с дядей Мишей дома. Она не знала, что дядя Миша уйдёт в ополчение, спустя несколько недель после ее отъезда. Я остался один.
Училище закрылось. Все суда перешли в армейские руки. Учени-ков отпустили по домам.
Иногда на пару часов забегал дядя Миша, приносил хлеба, консервов и что-нибудь ещё из солдатского пайка. Их часть формиро-валась в Текстильном институте у Большого Устьинского моста. В конце сентября отправили на фронт. С тех пор ни мама, ни я, ни его дети о нём никогда ничего не слыхали.
 
Тогда в сентябре- — декабре 1941 года из Московского ополчения мало кто уцелел. По слухам почти все ополчение было окружено и уничтожено при подходе немецких войск к Москве. В официальных советских сводках об этих формированиях, ничего не говорилось. Там были люди не призывного возраста, многие с физическими недостат-ками, и почти совсем невооруженные.
В моей памяти дядя Миша остался добрым, веселым, иногда строгим, но справедливым человеком.
События того времени развивались стремительно. Немецкие войс-ка стремительно приближались к Москве. Ежедневные тревоги, бомбеж-ки по нескольку раз на день. Домоуправление организовало дежурства на крыше нашего дома на случай воздушных налетов. Вначале было инте¬ресно. Сидишь на крыше, особенно ночыо, и видишь — кругом прожек¬тора светят, аэростаты колбасками на веревочках, осколки зенитных снарядов стучат по крышам как горох, фейерверки трассирующих пуль. И вдруг в перекрестьях лучей — самолет: вот он, немец! Интересно было гасить зажигательные бомбы. Они горели голубым пламенем. Упала одна такая на крышу и скатилась по желобку к дымовой трубе недалеко от меня. Схватил клещи с длшшыми ручками, поднял «голубушку», поднёс к краю и крикнул в низ: «Принимайте». Не помню, кто там внизу её тоже клешами схватил, но вместо того, чтобы засыпать песком, бросил в ванну с водой, стоявшую около стены. Взрыв был такой силы, что капли достигли крыши. Тот, кто бросил бомбу в воду отделался серьезным испугом. Долго после войны мама находила в ящиках моего ученического стола осколки, куски зажигательных бомб и другие «игрушки», Которые заменили «солдатиков», коллекции марок и монет.
...Дежурства на крыше прервались. Население начали мобилизо-вывать на рытье окопов, противотанковых рвов и траншей. В первую очередь брали одиноких женщин, школьников старших классов и пожилых людей.
С отрядом из нашего дома оказался я где-то за Кунцевским посёлком, разместили нас в школьном здании. Привезли соломы, которая служила нам постель. Дали лопаты, показали участок, и работа закипела.
Питались тем, что успели захватить из дому. А через два дня стали давать утром и вечером горячу кашу и по куску хлеба. Я ничего из дома не взял — приходилось довольно туго. Потом полегчало — многие не ели казенной пищи, и мне перепадали добавки. Но когда у всех кончилась домашняя провизия, пошла в ход и каша.
Начались дожди. С утра до позднего вечера копали с двумя короткими перерывами. Работали в грязи, воде. Сушится было негде. Люди простужались и уезжали домой. Зачастую, не возвращаясь. Начальству пришлось принять меры, сводившиеся к следующему: «Если не отработаешь положенное количество дней, не дадим справку
 
на получение продовольственных карточек». Я отработал уже две недели. Как-то утром почувствовал боль в горле, хриплю, горю от высокой температуры. Знобило с такой силой, что зуб на зуб не попадал. Пошел к старшему:
— Заболел, — говорю.
- Я тоже больной, - ответил он. — А уйдешь пеняй на себя, не видать тебе справки.
— Плевал я на вашу справку. Не помирать же мне здесь. Собрал вещи, взял мокрое полотенце и — пешком до Филёвского
поселка. Как шел - не помню. В поселке была конечная остановка трамвая. Добрался домой, вошел в пустую квартиру. Ванная у нас была с газовой колонкой. Газ ещё не отключили. Нагрел воды, налил полную ванну и погрузился в неё. Такого блаженства не испытывал давно. Купался часа два, подливая горячу воду. Вылез распаренный и — в постель. Проснулся через сутки. Горло не болит, хрипа нет, глотать можно, только нечего.
У мамы в стенном шкафу нашёл немного муки и крупы. Несколько дней питался кашей и лепешками. Но что делать? Народ бежит из Москвы. Немец близко. Говорили, что видели немецкий танк у Хим-кинского речного вокзала. Единственный выход — идти в армию. Но мне еще не исполнилось 16-ти лет.
Пошел в военкомат, который располагался на Красной Пресне. Дом большой, здесь было школа. Народу, как в муравейнике. У кого спросить? Все бегают, таскаюттюки, ящики. Готовятся к отъезду. Зашел в какой-то кабинет. Сидит начальник. Никуда не торопится. Спокойно пишет. На меня не обращает никакого внимания. «Ну что? В армию хочешь?» — спрашивает.
Рассказал я ему, что и как. Задумался. Позвонил кому-то по телефону. «Вот тебе записка. Поедешь в Текстильный институт у Устьинского моста. Найдешь вот этого —... (не запомнил фамилию того человека) — Он тебе скажет, что делать». Не спросил, сколько мне лет, повезло... Не по годам я был крупным и физически хорошо подготов-ленным.
Поблагодарил я его и — ходу... Приехал в институт, а там светоп-редставление: выносят столы, шкафы, стулья, вносят доски и брусья. Строят двухэтажные нары. С трудом нашел человека, к которому меня направили. Оказался лейтенант, отвечающий за оборудование и подго-товку здания института к приёму людей, из которых должны формиро-ваться маршевые роты.
- Ну, что, давай работать, Лев. Будешь сколачивать щиты для нар.
— А как насчет продовольствия? — спросил я его.
- Скоро будет кухня, а пока возьми записку к старшине. Он даст сухой поек и обмундирование.
 
Подружились, начал работать. Присмотрелся.
Кроме лейтенанта и старшины еще двое военных, а остальные человек 25 — гражданские. Все заняты переоборудованием институтс-ких помещений в казармы.
Пища есть. И спать было где. Заботливое начальство на месте. Значит, все в порядке. А что будет дальше — посмотрим.
Через несколько дней пришли передвижные кухни. Стоят во дворе. Дымят. Порядок полный. Стали прибывать люди. Повели их в баню. Постриг™. Медкомиссия распределяет по отделениям, взводам, ротам.
У нас работа не кончается, т.е. у старшины и его команды, а я у него числюсь. Обмундирование, которое мне выдали, когда я пришёл сюда, старшина сменил мне на новое. И я превратился в красноармейца. В списках, одет по форме, на довольствии, а красноармейской книжки мне не выдают.
Спросил у старшины. — «Куда ты торопишься, Лев? Тебе, что плохо?» «Нет». «Тогда работай и молчи - навоюешься», — закончил старшина.
Наступил ноябрь месяц. На улице холод и снег. Из помещения не хочется выходить. Работа заканчивается. Из моего начальства остался только старшина. Да и то все поговаривает, что его скоро отправят на фронт. Лейтенант исчез. Спросил как-то старшину о нём. «Уже на фронте»...
Народу в институте полным-полно. Каждый день прибывает новое, и каждый день отправляются сформированные роты на фронт. Начальства тоже много, но к нам оно не имеет никакого отношения. Мы — взвод обслуживания.
Как-то от нечего делать позвонил домой, вдруг слышу голос мамы. Оказывается, она в первых числах ноября вернулась из эвакуации. У нас горе — умер брат Гена. Они там бедствовали, голодали. Местное население относилось к эвакуированным плохо, колхоз, в котором их поселили недалеко от города Арска бедный. Местному населению и в мирное время не хватало хлеба, а тут война, да ещё приезжие с детьми и стариками. Голод охватил всю территорию.
Приезжие начали менять на провизию носильные и ценные вещи, но и этот товарообмен скоро заглох — нечего было давать взамен. Да еще смерть Гены. Мать с трудом сумела уехать оттуда. У меня горе и радость. Пошел к старпшне отпрашиваться. Рассказал ему, в каком положении семья. Дал он мне несколько буханок хлеба, консервов, сахару, рыбы, две пачки чая и соли. И сказал: «Пару дней побудешь дома, а потом обратно». Багажа у меня получилось два вещевых солдатских мешка.
Через час я был уже дома. Мать была энергичной женщиной: в домоуправлении оформила карточки на себя и детей, отмыла и отчис-тила от вшей, которыми их наградила эвакуация, привела в порядок
 
квартиру, все перестирала и продезинфецировала. Мои продукты очень пригодились. Но маму угнетала смерть Гены. То, что дядя Миша находился на фронте, — это в порядке вещей. Беспокоило отсутствие известий о нем.
После двухдневного отдыха вернулся в команду. Прихожу, а старшины и команды нет. Распоряжается новый старшина. Он же комендант, он же завхоз. Я к нему. Говорю, что вот так и так, два дня был дома по разрешению начальства. Вернулся.
— Что я должен делать дальше?
— Э, брат, твой старшина да и вся команда уже под Нарофомин-ском воюет. Завтра туда отправляется маршевая рота. Догоняй его там.
Отвел меня в канцелярию. Занесли мою фамилию в списки роты. Выдали чистое белье, неприкосновенный запас продуктов, (Н.З.), шапку-ушанку, телогрейку, две пары тёплых портянок и новую шинель. Оружие выдавали на месте. Вечером я успел позвонить маме. Утром нас посадили на грузовики, и повезли на фронт.
Линия фронта проходила через город по реке Нара. Не доезжая 20-ти километров до Нарофоминска, нас высадили, и ночью мы были уже около передовой.
Участок, куда прибыло наше пополнение, проходил по террито-рии ткацкого комбината. «Окончили институт, будем служить по специальности» — шутили ребята.
Немцы были в городе. Передовая на нашем участке шла по улице и территории заводского клуба. Между цехами и клубом стоял высокий деревянный забор, который выглядел, как кружева от бесчисленного роя пуль и осколков. Сквозь забор всё отлично просматривалось.
Новобранцев разбирали по отделениям и взводам, а меня, как малолетку, (узнали мои малые годы), оставили в тылу примерно в километре от передовой. Я стал выполнять «особое поручение»: каждую ночь несколько человек впрягались в санки или сбитые лыжи и на этом транспорте доставляли боеприпасы в цеха и окопы.
Бои шли сильные. Противник предпринимал атаку за атакой. Но за те 20 дней, которые я пробыл там, немцы не смогли взять наши цеха. Через три недели я случайно встретил старшину, с которым познако-мился в Текстильном институте.
— Лев, откуда же ты здесь? Я рассказал ему.
— Да ты еще невоеннообязанный и присягу не принимал. Вот дурная голова. И чего вы, дети, лезете сюда?
Через некоторое время вызывают меня в штаб полка. Это еще на один километр глубже в тыл. Прихожу. Докладываю, что прибыл. Командир полка говорит:
— Вот тебе со! [роводиловка, в ней все о тебе. Иди в Ворошиловские казармы, в Сокольниках. Будешь учиться в школе связи. Все. Можешь отправляться.
 
За ночные рейды с боеприпасами начальник штаба полка предста¬вил меня к медали «За боевые заслуги». Не ахти какая награда, но мне, мальчишке 15-ти лет, она казалась важнее любого ордена.
57-ой батальон связи располагался в Ворошиловских казармах на улице Матросская тишина, недалеко от Сокольников. Это, по существу, была школа связи. В ней готовили телефонистов и радистов (сержан-тский состав) для наземных частей. Срок обучения 6-ть месяцев. Занятия начинались с 1-го декабря 1941 года, и должны закончиться в мае 1942 года. Меня зачислили в радио-роту, и я стал курсантом. График предусматривал 12-ти часовые занятия ежедневно, кроме воскресенья. В воскресенья устраивались лыжные кроссы. В апреле в Сокольничес¬ком парке проводились кроссы по пересеченной местности.
Свободного времени не было совсем. Часовые полит занятия, уборка помещений, наряды на работу и дежурства по кухне и в столовой, чистка личного оружия и всякие другие мероприятия. Бывали учебные построения по тревоге — обычно в ночное время или за час до подъёма. Появились новые друзья. Я подружился с Володей Чертовичем, тоже москвичем с Ружейного переулка. Кормили нас плохо. Хлеба — 600 грамм в день. Утром черпак жидкой каши и кружка чая с кусочком сахара. В обед—черпак горячей воды, в которой плавали редкие крупинки какой-нибудь засыпки, черпак той же каши, иногда кусочек селёдки. Вечером - опять каша. Почему я заострил на этом внимание? Потому что последующие несколько лет я постоянно испытывал ноющую боль в желудку. Голодные годы остро запечатлелись в моей памяти.
Спать ложились в 23.00. Подъём в б.ОО утра, а если получали наказание за что-нибудь (наряд), то спать оставалось уже не семь часов, а 5 или 4. Офицеры и сержанты, наши наставники и учителя, не стеснялись — наряды давали за плохо пришитый подворотничёк или за морщинку на заправленной постели, за плохой ответ или за дремоту на лекциях. А спать хотелось все время.
За более грубые нарушения полагалась гауптвахта. Но все эти наказания не освобождали курсанта от занятий по спецпредметам. Я предпочитал гауптвахту. Там можно было поспать немного больше, да и спокойней — никто не дёргал по пустякам. На гауптвахте отбой тоже в 23.ОО, но можно было поспать и сидя. Единственно, что плохо — это совсем маленькие порции супа и каши.
Мы стали привыкать и к питанию и к распорядку. Иногда удавалось сбегать домой, чтобы повидать своих. Жили они тоже впроголодь. Питались только по карточкам. До сих пор поражаюсь целеустремленности матери. Затеяла она обмен наших двух комнат на Скатёрном на отдельную квартиру около Земляного вала. И сменяла на трехкомнатную, но на первом этаже. Переехала даже без моей помощи.
С Володей Чертовичем я очень подружился. Наши койки стояли рядом. Лишний кусочек хлеба делили пополам. На занятиях старались
 
сидеть вместе. Помогали друг другу, чем могли. Он был старше меня на год. Остальные курсанты — призывного возраста, старше восемнадцати лет.
Затузиму я изменился: стал практически смотреть на жизнь. Если раньше равнялся на героев книг: Павку Корчагина или мальчишек из «Белеет парус одинокий», во всем соглашаясь с ними, то нынче понял на собственной шкуре, что сталь не такая уж закаленная, а паруса не казались такими уж белыми, как крыло альбатроса. Шелушилась детская романтика — с помощью наших командиров.
Возможно, они хотели воспитывать нас по принципу: «Тяжело в учении - легко в бою», но применить это правило на практике не умели. Прегибали палку и оказывались в нелепом, порой даже глупом положении.
Каждую ночь большинство курсантов отрабатывали наряды: мыли коридоры и драили туалеты, чистили на кухне картошку ведрами, вычищали территорию части, не забывая, между прочим, напилить дровишек для офицерских общежитий.
Что могло осесть в голове у курсанта после бессонной ночи? У нас, у радистов, особо важны были знания по приёму и передаче азбуки Морзе, но как мы могли что-либо усвоить, если дремали прямо с утра.
...Был у нас командир взвода - лейтенант Акулов. Кадровый офицер. В армии служил около 10-тилет, но так и остался лейтенантом. Любил быть дежурным по части. Как-то мы с Володей попали в наряд. Я — часовым у склада, Володя - у бензохранилища. Объекты находились недалеко друг от друга. Стояли мы с ним в одни и те же часы. Дежурным по части был лейтенант Акулов. А ночь была тихая, лунная и морозная, казалось ничто не нарушит эту гармонию, разве что лейтенант Акулов...
Володя предупредил меня, что немного поспит. Часовым выдава-ли большие тулупы и хорошие валенки, поэтому замерзнуть мы не боялись. Стою. Слышу скрип снега, и из-за угла склада на снегу замечаю скользящую тень. Как же предупредить Володьку? Загнал патрон в патронник так, чтобы не было слышно щелчка и жду. Смотрю, Акулов один, без разводящего. Это уже лучше. Крадется вдоль стены склада в сторону бензохранилища. Я прицелился немного впереди его тени и выстрелил, а затем крикнул: «Стой, кто идет?» Все сделал не по уставу, но зато Володька проснулся. Акулов кричит: «Это дежурный по части». Дальше я действовал уже по уставу. Дежурный не дежурный, раз без разводящего. Кричу ему: «Ложись». А он в шинели и хромовых сапогах. Лежит и говорит со мной: «Это я, лейтенант Акулов» «Ничего не знаю, лежи, пока не придет разводящий.» А разводящего нет. Видимо, в караульном помещении не слышали выстрела.
Пришлось выстрелить второй раз. Теперь услышали. Смотрю идет разводящий и дежурный по караулу. Подняли Акулова. Подошли ко мне. Разводящий подменил меня. И втроем мы вошли в караулку. Акулов так замерз, что не мог проговорить и слова. Ждали, пока отойдет.
 
Дежурный лейтенант всё понял. С Акуловым это случалось уже не в первый раз, но ни разу он не лежал так долго на снегу. Я думал, что он будет кричать на меня, ругаться. Но он молча сел и стал писать свои замечания в журнал. Что вы думаете? Оказалось всё хорошо. Дежурный доволен, я счастлив, и Володька спасён. Акулов больше караул не проверял.
Занятия и жизнь в батальоне шли своим чередом. Месяц апрель 1942 года. Немецкие войска отброшены, и бои проходили в 200-300-х километрах от Москвы.
У нас начинались зачёты, от которых зависело, какое получишь звание. Отличникам присваивали старшего сержанта. А дальше, в зави-симости от отметок: сержант и младший сержант. На второй год никого не оставляли. Мы с Володей получили два треугольника — сержанты.
Наступил день выпуска, утром были выстроены все роты. Выне-сли знамя батальона. Привели к присяге тех, кто её ещё не принимал, в том числе меня и Володьку. Зачитали приказ о успешном окончании курсов. Поздравили. Был дан праздничный обед: густой суп, рисовая каша и компот.
На другой день приехали «покупатели». Опять же нам с Володькой повезло: купил нас обоих капитан Киселёв, тоже москвич. Он взял ещё человек десять. Выезд был назначен через два дня. Мы отпросились на сутки, выписали увольнительные, и по домам.
До дому не больше часа ходу на метро и трамвае. Вышел из метро на площади Дзержинского, чтобы пересесть на трамвай, который шёл к Земляному валу. Бегу, радуюсь, ничего и никого не замечаю вокруг. И вдруг: «Эй, товарищ красноармеец, почему не приветствуете стар¬шего по чину?»
Чуть не плюнул. Стоит какой-то не то железнодорожник, не то генерал. Оказался всё-таки генерал. Вытянулся, а обмотка на ноге, как на грех, сползла. А он весь красный, слюной брызжет и во весь голос читает мне нотацию. Собрался народ. Кто поддакивает генералу, а кто кидает реплики: «Тут воюешь и орёшь, шёл бы на фронт лучше, там война, а ты здесь». Опомнился мой «железнодорожник», спрашивает: «Где твоя увольнительная?» Даю увольнительную. Написал на ней: пять суток гауптвахты за неряшливый вид, за неряшливый вид, за неотдание чести и подпись - генерал такой-то.
Погостил дома. Поговорили обо всём. Что мог починил в кварти¬ре. Больше нечем помочь. Утром поехал обратно. По прибытии сдал увольнительную. «Вечно этот Можаев, в последний день и то не мог без происшествия» — ругался старшина. На следующее утро мы уезжали, и пять суток гауптвахты я оставил старшине на память.
Капитан Киселёв был командиром роты связи полка, поэтому его и отправили за пополнением из курсантов.
 
И вот мы собрали вещи,уместившиеся в карманах и на дне вещевых мешков, получили сухой паёк на сутки, который съели немедленно, и отправились на Белорусский вокзал. Поезда ещё не ходили, только военные эшелоны. Капитан пошёл к коменданту вокза-ла, узнал с какого пути отправляется состав в нужном нам направлении и мы пошли грузиться. На наши вопросы, далеко ли едем, говорил, что, когда приедем - увидим.
Состав собран из товарных и пассажирских вагонов вперемежку. Заняли мы одно купе в пассажирском вагоне и приготовились ехать, по крайней мере, до самого фронта. Поезд тронулся. Часа через два наш капитан оживился и стал смотреть в окно и, наконец, обратился к нам: «Скоро выходить, поезд останавливаться не будет, но ход замедлит. Прошу стать по двое-трое на ступеньки вагона и по моей команде прыгать.»
Как обычно, мы с Володькой вместе. Замелькали сташгионные постройки. Поезд стал замедлять ход. «Прыгайте». Нам натренирован-ным на московских трамваях, такой способ приземления показался детской шалостью. Но ребятам, проживавшим в деревне, пришлось туго. Правда, особых травм не было, не считая шишек и ссадин. Собрали разбросанные вещички, построились и пошли в левую сторону по ходу поезда. Проходим небольшой посёлок. Кто-то из ребят спросил идуще¬го мимо человека, что это за станция. «Кубинка» — ответил он.
Погода стояла дивная. Деревни и обочины дорог все в зелени. Прошли километров 7. Впереди густой лес. Дошли до развилки дорог. Одна поворачивала в лес, а другая — к опушке. Мы направились в лес. Прошли еще два километра и стали замечать, что лес полон народу. Кругом землянки, прорубленные просеки, на полянах, укрытые маски-ровочными сетками, машины, пушки. «Ну вот, ребята, и пришли. Теперь вашим домом будет 233-я стрелковая дивизия, 703-ий стрелко¬вый полк. Часть из вас зачислят в роту связи, а другие будут распреде¬лены по стрелковым ротам», - сказал капитан Киселев.
И опять нам с Володькой повезло: попали в одну роту связи. Он стал командиром отделения, а я простым радистом.
Пришли в роту. Нас встретил старшина. Проверил обмундирова-ние, согласно аттестатам. Записал, кому чего не хватает и сказал, что завтра будет полный комплект, необходимый красноармейцу. А где отдыхать? Старшина показал нам кусты. Мы с Володькой пошли в кусты, думая, что за ними землянки или какие-нибудь шалаши. Прошли метров двадцать, а кусты еще гуще. Вернулись. Спрашиваем старшину: «А где же располагаться?» «Да здесь же... Выбирайте куст по вкусу, и под ним будет отдых и все остальное». Ну что ж, делать нечего. На всю роту оказалась одна землянка, в которой жили старшина и командир роты. Там же была и каптёрка, и склад, и канцелярия.
 
С дороги мы устали и поэтому не «мудрствуя лукаво», наломали веток побольше и уложили их между двух густых кустов. Получилась мягкая и свежая постель. Сели мы на свою постель, поужинали тем, что осталось от сухого пайка, попили водички и легли спать.
Май месяц в том году был теплый, но подмосковные ночи еще холодные. Уснул я сразу. Но всё время просыпался от холода: мёрзли то голова и плечи, то ноги. А свернётся калачиком — млеют ноги и спина, казарменная койка вспомнилась, как царская кровать. Утром из дремо¬ты меня вывели холодные капли росы, которые падали с листьев, когда я поворачивался и задевал ветки.
Открыв глаза, я поразился зрелищу: между ветками паук сплёл сетку паутины, которая была усыпана капельками росы. Её пронизывали лучи солнца, и капельки росы на сетке паутины переливались всем спектром радуги. Я перевернулся на спину и долго любовался синими, фиолетовы¬ми, красными, белыми, оранжевыми переливами этого лесного оже¬релья, как будто сделанного из уральских самоцветов. «Лев, вставай, хватит валяться,» — кричит Володька. Он уже в шинели и с котелком, готов идти за завтраком. Долго ли солдату собраться. Зачерпнул воды из бочки — сполоснул лицо, руки, зубы, вытерся и готов. Вся рота уже в сборе. Пошли на кухню. Получили первый горячий завтрак: хлеб, кашу, сахар и чай. Несколько дней впятером сооружали землянку. Получилась добротной и была рассчитана человек на двадцать, с учетом пополнения.
Первые дни мы только работали, а в свободное время бродили по территории части и прилегющему лесу.
После осенне-зимних боев под Москвой, в лесу, полях и перелес-ках можно было натолкнуться на ржавую винтовку или пистолет, кучу отстрелянных гильз или целую пулеметную ленту. Можно было прова-литься в неглубокую солдатскую могилу или наступить на забытую мину. Но нас интересовал «подножный корм»: ранние грибы или щавель. Кормили нас пока не лучше, чем на курсах, и голодными мы были всё время.
Однажды, закончив рабочий день, мы решили побродить по лесу. Я нашел старую ржавую винтовку без мушки с разбитым прикладом. Прочистил ствол, патронник. Загнал патрон — и выстрелил. Пошли дальше. Вовка нашел три немецкие гранаты с деревянными длинными ручками. Продолжали присматриваться. Густой хвойный лес закончил-ся, и пошёл молодой осинник. Метров в пяти от нас с шумом вылетела огромная птица. Нам показалось, что у неё размах крыльев не менее двух метров. Поднял я винтовку и сколько было в магазине патронов, все перестрелял, а Вовка сорвал крышку с ручной гранаты, дернул за шнурок, бросил в догонку одну, затем вторую.
Когда осела пыль, мы кинулись искать добычу, Увы, шуму было много, а результатов никаких. Улетела наша «жар-птица». Хорошо, что этот бой происходил далеко от части, а то нам попало бы. По дороге
 
обратно Вовка третьей гранатой взорвал старый трухлявый пень. На этом мы успокоились. Винтовку я выкинул. Не нести же её в роту.
Стало приходить пополнение, начали образовываться отделения, взводы. Появились и командиры взводов, и новый сержантский состав. И ещё через несколько дней наша рота была укомплектована. Построили новые землянки. Врыли перед кухонным навесом столы и скамейки — получилась столовая. Построили душевую и туалет. Расчистили поляну для строевых занятий. Сделали клуб — на большой поляне построили навес, а под ним - эстраду. Соорудили полосу препятствий и беговые дорожки — получился стадион. Построили полковую гаубтвахту.
Начались регулярные изучения оружия и политзанятия, кроссы с полной боевой выкладкой. Недалеко от нашего полка находился танкод¬ром. Приближая учения к реальной боевой обстановке, нас заставляли бегать вслед за танками. Моя экипировка состояла из каски, винтовки, малой лопатки, противогаза, патронташа с патронами, скатанной и одетой через плечо шинели, вещмешка и радиостанции малой мощности
— металлическая коробка килограммов 12. А на спине другая коробка, примерно такого же размера и веса, с батареями для радиоприемника.
В таком положении был не только я. Телефонист должен был нести катушку телефонных проводов и полевой телефон. Миномётчик
— ствол или плиту миномета, хорошо, если миномёт — ротный. Пулеметчик — ствол или станину пулемета. Пэтээровец — длинющее ружье. Вся эта орава людей, нагруженных скарбом, в облаке пыли, поднятой танками, звеня железом неслась вперед, проклиная всё на свете. Пот заливал глаза. Каска сползала на нос. Я старался не падать: это было очень опасно — затопчут. Километров через 5 объявлялся привал. И чтобы снова поднять людей после 15-ти минутного отдыха командирам приходилось применять если не подъемный кран, то не очень лестные выражения, а иногда и футбольные приемы.
Люди подняты. Построены. Подразделение разворачивается в обратном направлении. Маршируем. И вдруг команда: «Газы». Все одевают противогазы. «Бегом марш», — несется команда.
Наиболее находчивые вынимают резиновую прокладку в клапане или отворачивают гофрированную трубку от коробки и бегут, как ни в чём не бывало. Воздух идёт свободной струей и дышится без затрудне-ний. Кто не догадался сделать этого простейшего «усовершенствова-ния», минут через 15~ть начинает синеть и падать. Ведь воздух идёт с затруднением через очистительную коробку. Таких кроссов в неделю было не менее двух.
Каждое утро мы делали зарядку и 2-3 километра кросса по пересеченной местности в нашем лесу.
Самые трудные были первые 15-20 дней, а затем стало бегаться легче. Человек ко всему приспосабливается, несмотря на плохое пита-ние. Молодость брала свое. Труднее приходилось людям в возрасте. А
 
в нашей части «стариков» было процентов 50. Мне смешно сейчас вспоминать об этом, но я тогда на человека в ЗО—35 лет смотрел как на старика. Завидовали мы командирам чёрной завистью в этих кроссах: бежит он с тобой рядом, а на нем только пистолет и противогаз, да ещё подгоняет. Несмотря на это, со многими командирами взводов, а особенно с нашим командиром роты у меня сложились хорошие от ношения. Сейчас я понимаю, что капитан Киселёв относился ко мне как к сыну. У него был сын моего возраста. Старшина нашей роты Муравец был по характеру таким, каким требовало его звание. Замеча¬ния и наряды летели от него направо и налево. Говорят, что характер человека не меняется, это нечто «постоянное». Но когда прошел слух, что наша часть скоро отправиться на фронт, старшина стал приветлив и добр. Перестал приказывать и давать наряды. Просил людей порабо-тать то на кухне то в столовой. Вообще-то я думаю, что мужиком он был неплохим. Когда его ранило в живот осколком, мне было жаль его.

ДЕЗЕРТИР МОЖАЕВ
Однажды у меня разболелся зуб и даже припухла щека. Пошёл в медсанчасть. Врач сказал, что ничего не может со мной сделать и надо отправляться к специалисту. А специалист или в Москве или в санбате. Санбат находился в 15 километрах от нашей части. Врач выписал мне направление, а старшина — увольнительную на сутки.
Долго не раздумывая: собрался и пошел. Вышел из леса на развилку дорог и чувствую — ноги зашагали не в сторону санбата, а в сторону станции Кубинка. Ничего не могу с собой поделать. Хочу домой. Хочу увидеть мать, братьев и сестру.
Думаю: побуду часов восемь-дссять дома и обратно, а зуб и так пройдет. А в мозгу шевелится другое — ох, и попадет, тебе, Лев... Другой голос: «Давай топай, Лев, домой, попадет, так все равно на фронт отправят». К вечеру я был уже дома.
Мать обрадовалась, ребята тоже. За разговором не заметили, как пролетела ночь. А в шесть утра я простился со своими, и ранним трамваем поехал в сторону Кутузовской Слободы, к Можайскому шоссе. Патрулей нет. Я спокойно добрался до шоссе. У контрольно-пропускного пункта стал ждать попутную машину. Никто документов проверять не стал. А если бы и проверили, то адреса в увольнительной не указано, а только номер полевой части.
Поймал попутку. Забрался в дальний угол кузова и погрузился в раздумья: как же мои там будут — ребята маленькие, а маме нужно и работать, и по очередям...— невеселые мысли. По дороге несколько раз останавливались: колесо сменили, воду доливали в радиатор. Шоферне очень опытный. К Кубинке подъехали вечером.
 
Срок увольнительной закончился, но я особенно не волновался: в лесу патрулей нет, а если старшина и заметит, то как-нибудь отговорюсь. В крайнем случае отработаю пяток нарядов. Спрыгнул с машины. Поблагодарил шофёра и зашагал в сторону леса. Погода хорошая. Дышалось хорошо и свободно.
Смотришь на поле созревающей ржи и кажется, что золотистое озеро разлилось перед тобой. Идёшь по пыльной дороге, а кажется, что мягкий пушистый ковер под твоими ногами. Посмотришь вверх, а над головой голубой неяркий купол неба, по которому бегут белые барашки облаков.
Лес на окраине поля, как тёмно-зелёный замок, неприступный и суровый, а войдешь в него — и расступается он перед тобой, раскрывая свои сокровища.
«Эй, солдат, чего пылишь? Садись, подвезём». Не заметил, как догнала меня легковушка М-1, открылась дверца и из машины: «Садись, садись, солдат, не стесняйся» Сел. В машине двое: водитель и какой-то ещё, видимо, командир. В накинутой на плечи плащ-палатке.
— Далеко ходил? - спрашивает командир.
— Да нет, в медсанбат, — отвечаю.
— Медсанбат в другой стороне вроде бы... Как ты думаешь? — обратился он к своему водителю.
— Так точно, товарищ генерал, — говорит водитель.
У меня глаза на лоб полезли. «Ну влип» — думаю. Тут пятью нарядами не отделается.
— Покажи-ка свою увольнительную, — генерал опять ко мне. Показываю.
— Да она же у тебя пять часов как просрочена. Ну-ка сворачивай в 703-ИЙШЛК. Разберёмся, что это за гусь, —обратился генерал к водителю.
Как всё хорошо было, и на тебе, откуда его принесло. Нужна мне была его машина и без него дошёл бы. Второй раз в жизни встречаюсь с генералом, и не везет мне на эти встречи.
Машина подъехала к штабу полка. Я остался с водителем в машине, а генерал вошёл в штаб. С кем он там говорил и о чём, не знаю.
Затем появились два вооружённых красноармейца и лейтенант. Из штаба вышел начальник особого отдела и подошёл к машине: «Ну, вылезай, дезертир»,- говорит он. Вышел я из машины и под конвоем в сопровождении лейтенанта и «особиста» повели меня в полковую гауптвахту. Она представляла из себя глубокую просторную землянку без окон. Единственная дверь была наподобие наклонного люка. Деревянная лестница вела вниз. В землянке — двухэтажные нары по обеим сторонам, человек на двадцать, и в углу параша с деревянной крышкой. На нарах солома.
 
Здесь было ещё два человека. Когда дверь открылась, я разглядел, что один из них был молодой парень лет 20-ти, а другой - лет 50-ти. Потом дверь захлопнулась, и мы остались в темноте.
— Что натворил, паря? — спросил старик. Я начал рассказывать.
— Да, лет 10-ть можешь схлопотать, - заключил старик.
— А ты за что? — спросил я у него.
— Как звать-то тебя? — вместо ответа он задал второй вопрос.
— Лев, — ответил я.
— А тебя? — не унимался я.
— Пётр.
Молодой сидит или лежит — не видно. И голоса не подаёт.
— А его? — спрашиваю опять.
— Иван.
— Ну, а за что всё-таки? — снова я за своё.
— Эх, паря, да все за то же, за дезертирство и меня, и Ивана, — говорит Пётр.
— Попали мы под компанию по борьбе с дезертирством. Это, как пить дать — скоро поедем на фронт. Вот и ты вместе с нами попал под эту компанию. Ну ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Каждый получит своё, — закончил Пётр. Немного погодя, принесли ужин. Поели. И все затихли.
Я лежу и думаю: стыдно мне перед ребятами в роте. Звание-то какое: дезертир. Потом не заметил, как уснул.
Утром дали завтрак. После завтрака вывели на верх и дали умыться. Мы были похожи на пугало: в гимнастёрках без пояса, без обмоток, из ботинок торчат портянки. Все в соломе. Физиономии мятые, постояли около землянки минут 15-ть и затем обратно вниз. Через час, примерно, открылась дверь, и часовой кричит: «Можаев, на выход...». Вышел. Смотрю, ещё один часовой стоит. «Давай, пошли», — говорит он. «Куда ведешь?» «В особый отдел, оформлять тебя будут», — отвечал часовой.
Пришли в штаб. Встречает нас «особист». Завёл к себе в каморку. Указал рукой на стул. Сам сел и долго молча смотрел на меня. Потом тихо, без командного тона сказал: «Ну рассказывай, куда собирался бежать-то?». У меня глаза на лоб, «Как это бежать? Я же в часть возвращался. Меня и генерал подобрал когда я шёл по направлении к части». «Вы все так говорите. Бери бумагу, ручку и напиши всю правду. Если соврёшь — пеняй на себя».
Взял я ручку и лист бумаги и начал писать всё, как есть: и что дома побывал, вместо санбата, и что на поезд опоздал на пять часов, и что виноват. Отдал особисту. Прочёл он, а потом спрашивает: «А устав
 
знаешь?» «Да». «А что полагается за дезертирство в военное время?» Молчу, так как знаю - расстрел. Ещё минут тридцать он что-то писал, а затем говорит: «Ладно уж, иди, молодой ещё, жалко тебя, что-нибудь придумаем»... Крикнул часовою: «Отведи его на «губу», торопись». И опять захлопнулась над моей головой дверь «губы».
Разговорился Пётр. Оказывется, он пропадал в соседней деревне около трех суток у какой-то женщины, поправлял разрушенный дом, — сделал полный ремонт им даже очистил колодец. А когда вернулся в часть, то на него уже заготовлена записка об аресте.
Секретный приказ Сталина N227 начинался словами: «Донская армия покрыла свои знамёна позором...». В нём говорилось о создании штрафных рот, батальонов, загородительных отрядов.
Как-то во второй половине дня приходит вооружённый наряд и сержант, командир комендантского отделения, говорит: «Собирайтесь в баню. Завтра выездная сессия трибунала, будет вас судить».
Первый раз за много дней мы хорошо вымылись. Выдали нам чистое белье и гимнастерки. Ночь прошла спокойно Иван всё время курил и не спал, Пётр тоже ворочался. Я заснул лишь под утро. Утром дали хороший завтрак. И вот... Весь полк расположился на поляне перед открытой эстрадой клуба. Под конвоем усадили нас на эстраде. Смотрю вниз — вся моя рота сидит, а рядом с нею стоит капитан Киселёв. Вовка в первом ряду что-то показывает на пальцах, а я не пойму...
Расселись члены выездной сессии трибунала. На эстраду вышел баталь¬онный комиссар Региния и говорит: «Расстрелять их всех подлецов».
Потом ещё кто-то выступил, но уже не так злобно. Командир полка полковник Фаерштейн защищал нас, прикрываясь общими словами о дисциплине, о воинском духе, о присяге. Напирал на патриотизм.
Начали слушать моё дело: зачитали состав преступления. Высту-пил прокурор. Я тогда не разбирался в чинах правосудия.
Дали мне слово. А какие у меня слова? «Да, виноват, я не дезертировал. Я искуплю свою вину...» — и сел. Судьи ушли. Вернулись через десять минут. Видимо, всё у них расписано заранее (но имели ли право меня судить, ведь мне не было еще 17-ти лет).
«Полк, встать», - звучит команда. Председатель ревтрибунала зачитывает приговор: «Разжаловать в рядовые и восемь лет искупления вины на фронте. Из под стражи освободить. Наказание отбывать в своей части». Конвой расступился, и меня спихнули с эстрады прямо в толпу моей роты. Ребята чуть не задушили: кто бьет по спине от избытка чувств, кто сжимает в объятьях. Смотрю, у капитана Киселёва слёзы на глазах. А я, как балда пустая, стою, ничего не соображаю. Прошло некоторое время, пока пришёл в себя.
С Петром всё повторилось, но только приговор другой: 10 лет с отправкой в лагеря. Гул. Полк недоволен. На эстраде остался один Иван.
 
Опять та же процедура, и приговор: расстрел. Сначала повисла тишина. Потом застонало всё кругом: и люди, и деревья, и эстрада, и воздух. Командиры начали строить подразделения и разводить по местам.
Через несколько дней вызывает капитан Киселёв и говорит, что меня переводят в первую роту — там буду отбывать наказание. «С командиром роты я договорился, не бойся, всё будет хорошо. Как только покажешь себя в деле, он сделает представление, и ты снова вернёшся к нам», — закончил Киселёв. Простился с ним, Вовкой, новыми друзьями. Собрал вещички и отправился в первую роту.
Через 20 минут был в роте. Оказывается, меня знают: знамени-тостью вроде стал. Никто не смеётся, а только успокаивают: «Не дрейфь, парень». Доложил новому командиру о прибытии. Тот вызвал старши¬ну. И я в пехоте. Радиостанций нет. Таскать нечего. Сразу легче стало.
Спустя несколько дней, на общем построении полка зачитали приказ Сталина N227. Выступили политкомиссар, командир полка и ещё несколько человек. Ждем, что распустят нас, но команды нет. И снова загадочная тишина. Вдруг появляется автобус. Остановился около полковой гаубтвахты и из него выскочили десять автоматчиков. Выстроились лицом к гауптвахте. Из неё выводят Ивана. Выглядел он ужасно: взгляд отсутствующий. Было жаль ею: неужели за то, что он сделал, надо лишать жизни?
Его наказание в моём сознании не укладывалось. Парню 20 лет. Отправьте его на фронт. Погибнуть от пули врага — это объяснимо.
Вышел член трибунала. Зачитал приговор. Особист завязал Ивану глаза и руки. Он не сопротивлялся и, видимо, ничего не воспринимал. Командир комендантского взвода дивизии прокричал: «По изменнику Родины Огонь...». Иван осел и упал на бок. Подошёл начальник особого отдела, ещё пару раз выстрелил в голову. Похоронили тут же, около гауптвахты.
Полк расходился подавленный. Люди не были напуганы. Эта омерзительная сцена вызвала не только отвращение, но и мысли, что не всё в наших законах правильно. Каждый по-своему понимал шат¬кость системы, но никто не высказывался вслух. От этого росло ожесточение.

СТАЛИНГРАД
Шёл июль 1942 года. Кроссы, зарядки, учения, политзанятия прекратились. В один из дней поступила команда паковать имущество. А ночью другая команда: «Стройся в походный порядок». Строились и собирались всю ночь.
«Марш вперед...», — и зашагал полк. Машины с пушками ушли вечером, а пешни и конные части оставили обжитые места только утром.
 
Пришли на станцию. Эшелон уже готов под погрузку. Каждый взвод получил в своё распоряжение «тешгушку».
Команда: «По вагонам...» и, набирая скорость, эшелон оставил станцию и пошёл в сторону Москвы. Командиры, конечно, знали маршрут. А мы ехали в никуда...
Целый день эшелон переходил с пути на путь, от одной станции к другой. Наконец оказались в районе Павелецкой железной дороги. Я, как москвич, ориентировался, а многие и понятия не имели, какая станция, какая железная дорога. Эшелон некоторое время постоял в районе Нижних Котлов, а затем покатил на юг.
Ребята гадают: может быть на Северный Кавказ, под Изюм? Немец прорвался на Кавказ, и там шли сильные бои.
На другой день со станции Грязи эшелон повернул в сторону Воронежа. Доехали до Усмани. Стали выгружаться. Обошлось без бомбёжки. За день до нашего прибытия станция была разрушена налётом немецких самолётов. На путях дымились сгоревшие вагоны. Не задерживаясь у станции, мы быстрым маршем отшагали в тот день километров двадцать пять и расположились в лесу. Здесь я почувство-вал, что наказан: ни командир отделения, ни командир взвода отдыхать не давали. Заставили рыть яму для уборной. Вырыл. Затем надо было нарубить жердей, чтобы покрыть её. Нарубил. Перекрыл. Пошёл дождь. Счастье, что в этом лесу почва была песчаной, а то бы завязли в грязи. От палатки комвзвода протянул телефонный кабель до командира роты. А через несколько часов какая -то подвода порвала его. Целый час под дождём искал порыв. Нашёл. Соединил. Только перед утром заснул на два часика. И пошло...»Лев, давай, Лев, найди. Лев, сделай».
Трое суток двигались в направлении Дона. Ночью шли, днём отдыхали. Был конец июля. На четвёртый день марша полк разворачи-вается на 180 градусов, и следующие три ночи теми же дорогами идёт в обратном направлении. И снова станция Усмань. Грузимся в вагоны и, не задерживаясь нигде, подходим к станции Грязи. От грязей поворачи-ваем на юг. Ребята снова строят догадки: всё-таки, на Северный Кавказ. В этом направлении двигалась не только наша часть — это было видно по воинским эшелонам, которые мы обгоняли на многих станциях.
Стали ходить слухи: то в одном, то в другом вагоне пропадают бойцы — то ли отстают от поезда, то ли дезертируют. Командир отделения, чувствую, стал следить за мной — как бы не убежал. А у меня даже в мыслях этого не было. Пусть следит, мне спокойней будет, и меньше работать буду. Так оно и случилось. Стал посылать других на работы.
Попадались разбитые станции и сгоревшие паровозы и вагоны. Навстречу шли санитарные поезда. Крики и стоны вырывались из открытых окон вагонов. Наконец выяснилось, что мы двигались к Сталинграду. На одной из станций прозвучало: «Выгружайся». Прибы-ли в станицу Иловлинскую.
 
Было раннее утро. Солнце только отрывалось от горизонта. Наш эшелон стоял на тупиковой ветке, примерно в трёх километрах от станицы. Разгрузка подходила к концу. Успели вывести лошадей из вагонов и выгрузить основное имущество, как вдруг: «Воздух!...» Двад-цать пять-тридцать юнкерсов выстроились в наклонный круг. И закру-жилось это «кольцо» над эшелоном. Посыпались бомбы. Начинающий-ся день превратился в серый вечер. Всё слилось в один сплошной гул. Песок впивался в кожу лица и рук.
Продолжалось это минут двадцать пять, а когда осел песок и успокоилась земля, я разглядел горящие вагоны нашего эшелона.
Я не помню, как быстро бежал, когда закричали «Воздух», но двести пятьдесят метров, которые отделяли меня сейчас от эшелона, были преодолены за рекордное время. Пригодились тренировки в кроссах.
День прошёл в хлопотах и комплектовании транспорта. К ночи стали строиться в колонны. Рота за ротой, батальон за батальоном двинулись из станицы по пыльной дороге в надвигающуюся темноту. Пехота несла имущество на своём горбу.
Ночной прохладный ветерок вперемежку с пылью освежал пот-ные лица. Шли, переговариваясь. Курить разрешалось так, чтобы не было видно огоньков. Примерно километров чрез пять разговоры прекратились, да и курить стали реже. Ночной ветерок перестал казаться прохладным. Гимнастёрки прилипали к спине. Из-под пилот¬ки струйки пота побежали по щекам, по шее, за воротник. А мы всё шли и шли. Иногда нас обгоняли артиллерийские части на машинной тяге, иногда — танки и отдельные грузовые и легковые машины.
А мы, как заведённые автоматы, тупо уставясь в спину впереди идущего, топали сапогами, поднимая пыль столбом. Через двадцать пять километров прозвучала команда: «На тридцать метров вправо от дороги — привал».
Я свалился, как подкошенный, и сразу уснул. Сколько минут спал - не знаю. Может пятнадцать или двадцать пять минут. Сон был прерван командой: «Подъём, в походный порядок стройся».
Стою, дрожу от холода и озноба. Началось всё с начала: через пять километров согрелись, через десять — были опять мокрые. К утру сделали ещё один привал и один переход. С рассветом подошли к большой станице и расположились в «посадке», которая проходила вдоль небольшой высохшей речки. Кое-где ещё виднелись следы воды и озерки, в которых мы освежились и привели себя в порядок.
Это был наш первый долгий дневной привал. Теперь стало ясно: немецкие части стремительно продвигались к Сталинграду, а мы должны были их остановить и не дать перейти Волгу. На первой утренней политбеседе наши командиры объяснили нашу роль и задачу. Хотелось пить, есть и спать. Задымили походные кухни. Из станицы привозили воду и поили людей.
 
Вымылись, напились, разулись, постирали портянки и гимнастёр-ки, которые тут же развесили по веткам, придав местности обжитый вид.
Меня включили в пару с одним бойцом нести противотанковое ружьё и две коробки боеприпасов к нему. Это помимо каски, скатки, противогаза, палатки, винтовки, вещмешка с котелком, патронташа, двух противотанковых гранат и двух лимонок. «Если что-то потеряете, будете отвечать головой», предупредил старшина.
В первом ночном переходе я стал замечать, что у многих исчезали противотанковые гранаты, у других - противогазы, а у третьих и то и другое.
Командир взвода и старшина пытались ругаться и стыдить бойцов. Потом старшина и писарь стали подбирать с обочин то противогаз, то фанату, то каску. Нагрузили повозку. Так было в каждом взводе и отделении.
Настала вторая ночь похода. Мы с напарником запаслись пить-евой водой. Всё что нам мешало и болталось на плечах, мы подвесили на противотанковое ружьё: благо оно было длинным. Взялись за его концы и таким образом приготовились к новому походу. Как мы не распределяли вещички, а легче не было. Отшагали вторую ночь.
Следующая дневная остановка застала нас в степи. Часть распо-ложилась на дне длинной, глубокой и широкой балки, в которой в избытке оказалась даже питьевая вода. В углублении склона размести-лась походная кухня.
Высоко в небе появилась «рама» — немецкий самолёт-разведчик. Минут пятнадцать она кружилась, а за тем удалилась.
Ничего на свете не бывает просто так. Где-то высоко вдали слышим: гудят моторы. «Воздух, воздух!» - а куда прятаться? Мы схватили «пожитки» и по склону балки побежали в степь. Прилетели «Хейнкели» в сопровождении «Мессершмиттов». Бомбили, потом от-бомбив прочесали из пулемётов балку и её склоны - и улетели.
Все потихоньку стали возвращаться. Обозы разбиты. Много уби-тых лошадей. И без людских потерь не обошлось. Три кухни стояли бок о бок. Одним попаданием разбиты в щепки. На десятки метров дно балки было усеяно пшённой кашей. В этот день нам выдали сухой паёк.
Вечерело. Роты начали вьгходить на степную дорогу. Оказалось бомбили не только нас. В сумерках мы видели разбитую технику, а по краям дорог свежие холмики могил и множество воронок.
В эту ночь был всего один марш-бросок километров на двадцать пять-тридцать. Передовая находилась в семивосьми километрах. Во¬круг степь, ни одного посёлка. Правда, в двух-трёх километрах, наш командир взвода определил по карте овцеферму, а ещё на север — станцию Котлубань.
 
Батальоны разворачивались по фронту, готовые занять отведён-ные им места на передовой. Сейчас, когда я пишу эти строки, передви-жения понятны. Тогда же, ночью, стоя в строю и видя на горизонте взлетающие ракеты, вспыхивающие отсветы взрывов или красивые, как пшенный стежок, след трассирующих пуль, я только видел, что там — передовая, а что справа или слева и куда и зачем движутся люди, пушки, машины, не имел представления. Твёрдо я знал лишь одно — мы пришли, и вот там впереди моё будущее.
Перед самым рассветом наша рота подошла к передовой настоль-ко близко, что были слышны не только стрельба из винтовок, но и обрывки человеческой речи: впереди были немцы. Подана команда окапаться. Кое-где были ячейки по 2-3 метра длины и с большими промежутками друг от друга.
Когда рассвело, мы увидели перед собой невысокую железнодо-рожную насыпь. Немецкие части всего лишь за день до нас подошли сюда и окапались за насыпью и за ней. Они и в это утро ещё окапывались: было видно, как выбрасывалась земля, и иногда — перебегавших немецких солдат.
У нас тоже во всю окапывались. Земля твердая, как антрацит. Кругом — ровная степь и кое-где небольшие курганы. Трава выгорела, побурела, а местами была сожженаи торчали чёрные корешки и будыли. Когда приходилось переползать от ячейки к ячейке, то руки и физио¬номия были поцарапаны и чёрные от сажи.
В этот день пару раз по полчаса немцы стреляли из миномётов. Один раз немецкая авиация бомбила наши части.
Весь день лихорадочно работали. Я и мой напарник, Иван Никола¬евич, сооружали ячейку. Мы нашли воронку в 80 сантиметров глубиной. Прокопав ешё полметра вглубь, стали расширяться. Получилось что-то вроде могилы: метра три длины, около метра ширины, метра полтора глубины. Передячейкой сделали полукруглую площадку для противотан¬кового ружья. Землю выбрасывали в сторону немцев - получился вал. Верхушку вала немного прибили, чтобы не мешал стволу ружья.
Вечером старшина, писарь и ещё несколько человек из хозкоман-ды притащили термоса с кашей, водой, водкой и буханки хлеба. После трёхдневной гонки по степи и дня земляных работ настолько устали, что после ужина и порции водки мы с Иваном уснули в своей могиле непробудным сном. Я не слышал ни стрельбы, ни разрывов мин. Нас спокойно можно было взять в плен или прикончить, мы бы и не почувствовали.
Лиигь к середине ночи приполз командир отделения и стал будить нас. Мы что-то мычали, отбрыкивались, ругались, но ему всё-таки удалось нас растормошить. Надо было только одно: чтобы мы спали по очереди. Его самого, так же как и других командиров отделений, разбудил командир взвода. И так шло по цепочке.
 
Наступил второй день нашего пребывания на передовой. С пер-выми лучами солнца высоко в небе закружилась «рама». Начался миномётный огонь. Часа два немцы обстреливали нашу передовую, перенося обстрел с фланга на фланг. Подняться и перебежать из ячейки в ячейку не было никакой возможности.
Немец сидел выше нас, зарывшись в насыпь, и ему всё было видно, как на ладони. Во время миномётного обстрела несколько групп «юнкерсов» и «хейнкелей» закружились над линией фронта. Комья земли падали сверху. Высунуть голову из ячейки было невозможно, да и незачем. Мы с Иваном ковыряли землю и углубляли свой окопчик. На зубах скрипел песок.
В вещмешке была цигейковая шапка-ушанка, я её берег на случай. И пригодилась — одел на голову, чтобы не сыпалась земля в волосы, а сверху натянул каску. Взрывы стали глуше, и подушка не нужна.
Иногда слышались вопли и стоны — в окоп или ячейку попала мина.
Горизонт стал очищаться, но запах гари и пороха густо стоял в воздухе. Мы сидели на дне окопчика и ждали, что будет дальше? Послышались голоса - командиры проверяли своих людей. Ползком от воронки к воронке, ггрячась за всё возможное, санитары начали вытаскивать раненых. Об убитых никто не беспокоился, кроме их товарищей: если можно было закопать - закапывали, если нет -оставляли, как есть.
Хотелось пить, но мы берегли единственную фляжку с водой. До вечера далеко. Неизвестно, смогут ли ночью привезти воду и еду.
Во второй половине дня повторилось всё сначала, но в обратном порядке: немецкая авиация начала бомбить наши позиции, затем вступили миномёты и артиллерия. Сколько это продолжалось опреде-лить мы не могли: ни у меня, ни у Ивана не было часов. Но обстрел действовал на нервы и казалось ему не будет конца.
Когда он прекратился, можно было отдохнуть и осмотреться.
Мы знали, что сзади нас, метрах в пятистах, находилась балка, уходившая в тыл на 15-20 километров. Другим концом, изгибаясь и расширяясь, она подходила к насыпи, которая была в руках у немцев. И продолжалась под железнодорожным мостом. Мост взорван.
Расстояние между немецкой и нашей передовой было 70-80 метров. На нейтральной полосе возвышался курган, с которого хорошо просматривалась немецкая сторона. На кургане находился наш наблю-дательный пункт.
Эта точка обстреливалась и подвергалась бомбёжке днём и ночью. Связь с ней днем была нарушена, а ночью, если и восстанавливалась, то на короткое время.
Все, кто туда попадал, больше двух дней не задерживались: к подножью кургана скатывали убитых, а ночью вытаскивали раненых, если подходила помощь. Санитары сюда не подползали.
 
Сидим мы с Иваном и ждём вечера. Перед заходом солнца повторился артобстрел.
Наконец мы получили ужин-обед-завтрак. Команда старшины понесла потери: два человека ранено. И старшине пришлось на себе волочить лишних два термоса с водой и кашей. Людей в роте уменьши-лось, воды и еды нам перепало больше, но водку он хотел утаить. Ребята его предупредили, что в следующую ночь он не досчитается самого себя.
Система была такова: старшина подавал строевую записку о довольствии за сутки на то количество людей, которое было в данный момент. Получал на всех пишу и на следующую ночь волок нам. За день боёв какое-то количество людей выбывало, и мы за них получали дополнительно хлеб, воду и все остальное. Каждому бойцу полагалось 900 грамм хлеба на сутки. Полагался и приварок: сколько-то граммов сахара, мяса, рыбы и жиров. (Когда я рассказывал о военных пайках одному американцу, тот закивал головой: «Да, да, Лев! У нас тоже было плохо с мясом во время войны. Каждый день куры, куры, куры...».
Немцы не давали спокойно поесть и поспать. Ввели в расписание ночные миномётные и артиллерийские обстрелы с разрывом в полчаса. Один раз нас с Иваном завалило: разорвавшийся снаряд, недалеко от окопа, почти сравнял его с землей. Всю ночь пришлось рыть новый окоп.
И дневное расписание изменилось. Стали пускать танки, а за ними - пехоту. Пришлось нам с Иваном работать. Первые танки пошли на пятый день нашего прибытия. Основное направление атаки после хорошей артподготовки было левее нашей роты, но от артобстрела досталось и нам. Немец прощупывал слабые места.
Насыщенность артиллерией нашего участка была плотной: 45 мм., 76 мм. батареи стояли друг от друга не больше, чем в 50- ЮО метрах Не считая большого количества противотанковых ружей. Наше отделение имело одно.
Хотя первая танковая атака прошла и захлебнулась левее нас, но несколько раз и нам пришлось пострелять...
Иван был первым номером — стрелял, я же подавал патроны. Каждый рабочий день начинался с облёта нашего переднего края немецкой «рамой». После облёта появлялись эскадрильи бомбардиров-щиков: бомбили либо участок справа, либо слева, или нас, или тыл. Наверное, у них было своё расписание. В артиллерийских и миномёт-ных бомбёжках тоже была точность по времени и по участкам. Немец-кий порядок. Орднунг...
Как-то я проснулся очень рано. Иван Николаевич ещё спал, свернувшись калачиком в углу окопа. Уже было довольно светло, но солнце ещё не выглянуло. День обещал быть жарким в прямом и переносном смыслах. Стояла середина августа. Высовываться из окопа я не стал. У нас был маленький проход в соседнюю воронку. Сделал своё
 
дело и вернулся. Попил воды, что-то пожевал и стал смотреть в небо. Ни облачка. Спокойно. Появилась «рама», и довольно-таки низко. Взял я ружьё. Зарядил. Положил ствол на бруствер, а приклад на дно окопа, а сам лёг на спину.
Лежу и жду. Вижу: «рама» летит в сторону нашего окопа. Уже совсем близко. Ещё 5-Ю секунд, и она будет над нами. Точно не могу описать, как это произошло, но действовал по интуиции: с небольшим опережением прицелился и выстрелил. Иван Николаевич вскочил. «Ты чего, Лев, сдурел?», - говорит он и смотрит на меня осоловелыми глазами. «Иван, ты посмотри, загорелась, видишь, за ней дымок потянулся», - почему-то пкмгчу. «Где дымок, у кого?», - спрашивает Иван. «Да ты вверх смотри», - и показываю ему на «раму». Она действительно загорелась и повернула на свою сторону. Иван усмехнул¬ся и говорит: «Вот увидишь, как нам сегодня попадет от командира. И не сдобровать, если только кто из немцев видел, откуда стреляли».
Слышим кто-то ползёт. Кубарем к нам в ячейку скатился коман¬дир отделения: «Кто стрелял?», — Иван кивнул на меня. Не знаю одобрил ли он мою инициативу, но немного посидел, поговорил, а затем, чтобы не застал очередной артналёт или бомбёжка, уполз.
Особого изменения в поведении немцев не наблюдалось в этот день. Всё так же нельзя было поднять головы, или попытаться перебе-жать из воронки в воронку. Каждый из нас сидел, прислушиваясь к свисту снарядов и мин. И каждый думал: будет ли атака, повезёт ли ему сегодня, останется ли он в живых...
Наша сторона атак не предпринимала, ограничиваясь артилле-рийской и миномётной дуэлью. Продремав ночь в окопе, мы встречали каждое утро. Бывало, что и днём дремали, хотя было очень жарко. Жара разлагала трупы, и запах висел над каждой ячейкой. А избавиться от него было невозможно: ни ветерка, ни возможности похоронить или оттянуть трупы подальше. Иван шутил «по-чёрному»: «Это наш с тобой душок, мы тоже так можем пахнуть».
Ко всем неудобствам привыкнуть можно, но к отсутствию воды, никогда.
Около железнодорожного моста находился глубокий колодец. Ког¬да-то из него доставали воду для овец, наливали корытце, стоящее подле колодца. Сейчас и журавль, и корыто разбиты, но вода в колодце есть.
От недостатка воды мучались и немцы. Соблюдая «джентельмен-ское» соглашение, каждую ночь, в отведенное время, дежурные отправ-лялись к колодцу с вёдрами, термосами и котелками.
В одну из ночей подошла моя очередь идти по воду. Дали мне два 20-ти литровых термоса с заплечными ремнями, а в руки — два ведра. «Один термос повесишь сзади, другой — спереди», — учили меня ребята.
У колодца стояла очередь. Воду зачерпывать было трудно: мешали вёдра, котелки, провода и верёвки, которые когда-то оборвались и
 
засорили дно. Заполнил я свою посуду. Кряхтя и проливая воду добрался до нашей роты: на открытой местности «джентельменское» соглашение не действовало - любой дежурный немецкий автоматчик мог подстрелить.
Воду процедили через марлю, каждому досталось по трети котел-ка, это кроме того, что приносил старшина. Мы рассчитывали, что такой порядок будет каждую неделю. Но по приказу нашего начальства эта процедура была нарушена: когда подошла очередь немцам идти по воду, кто-то распорядился открыть огонь. Уложили несколько немец¬ких солдат. С тех пор немецкие пулемётчики стреляли, что к колодцу нельзя было подползти. Местность просматривалась очень хорошо. Ночью над передовой взлетали ракеты, с обеих сторон. С немецкой — чаще. И снова мы ждали, когда старшина со своей командой притащат скудную порцию воды. Мы забыли, когда умывались в последний раз. Протрёшь глаза слюной — вот и весь туалет.
Два раза в неделю вместо бывших солдат поступало пополнение. Состав роты колебался в зависимости от интенсивности огня, но всегда был на уровне 50-70%. Меня и моего напарника Господь берег...
27 августа 1942 года я запомнил очень хорошо. День начался с бомбёжек и обстрелов. Со стороны левого послышалась орудийная стрельба и шум танковых моторов. Вдоль наших окопов неслись немецкие танки, стреляя на ходу из пушек и пулемётов. Налетали на орудия, подминали под себя. Их было не меньше десяти штук.
Когда один из танков начал разворачиваться и повернулся к нам задом, Иван выстрелил и... попал! Мотор задымил и вспыхнул. Вдруг задымил ещё один танк. Стрельба шла по всей передовой.
В это время усилился миномётный огонь и стрельба из пулемётов. Но немецкие танки бросили свою затею и на полной скорости устре-мились в сторону разбитого моста - насыпь прерывалась, и был широкий выход за передовую. Один из танков вдруг резко отделился от своей группы и пошёл наискось в нашу сторону, давя окопы и ячейки нашей пехоты.
«У, сука..., неужели наедет?» — подумал я. Приподнялся, смотрю, а танк мимо проскочил, обдав нас дымом отработанного дизельного топлива и землёй вылетавшей из под гусениц.
Иван, не долго думая, выстрелил опять. Есть! Ещё один, угодил опять в мотор.
Повалил густой сизый дым. Из танка начали выпрыгивать танкис-ты. Ни один не уполз живым. Здесь постаралась наша пехота.
В последующие дни немцы всё так же бомбили, обстреливали, предприняли ещё несколько танковых атак вместе с пехотой, но безрезультатно.
Как-то ночью Иван вылез из ячейки и, пригнувшись, побежал в сторону окопа, где старшина делил водку. Получив нашу порцию, он
 
таким же путём хотел вернуться, но немецкий дежурный автоматчик тут же дал очередь. Слышу, кричит кто-то из соседнего окопа: «Лев, твой напарник ранен, вот он здесь, недалеко от меня». Я не стал дожидаться санитаров. Взял плащпалатку и ползком к тому месту, где Иван лежит. Иван Николаевич получил две пули: в правую лопатку и бедро. Но водку не разлил — упал акробатически...
А немец, как назло, кидает ракеты, строчит куда попало. Переби-раясь от трупа к трупу и прячась за ними, я добрался к тому месту, где должен был лежать Иван. Ищу, а его нет. Потихоньку стал звать. Откликнулся. Я пополз на звук. Смотрю, окоп, обвалившийся от взрыва, и в нём лежит Иван. «Давай выбираться отсюда».
Завернул его в плащпалатку, и потащил в тыл. Те 500 метров, которые нас отделяли от балки, я преодолел за два часа. Выдохся окончательно.
Иван Николаевич Потерял много крови, хотя первая помощь была оказана мной правильно. Когдая спустил его в балку он был без сознания. «А жить-то будет?, — спросил я у санитаров.» Конечно, санрота рядом, а завтра его в медсанбат, поправят и в госпиталь. Месяца два отдохнёт».
Больше Ивана Николаевича я никогда не видел. К рассвету вернулся в свою ячейку. Сосед спрашивает, дотащил ли я его и всё ли в порядке. А мне что-то не по себе. Тоскливо. Я просил соседа перебраться ко мне. Не захотел. А днем в его окоп попала мина. Похоронили его здесь же...
Приполз командир отделения и сказал, что если будет пополне¬ние, даст мне второго номера. Этой ночью пополнения не было, а днём повторилась танковая атака. Я, как и Иван Николаевич, не стал стрелять в лоб и в бок танка. Немецкую пехоту отсекли. Мне удалось поджечь один танк выстрелом в мотор.
После боя на поле горело семь средних и лёгких танков. На следующую ночь нам подбросили пополнение. Меня же вызвали к командиру роты. «Лев, я на тебя послал рапорт о снятии судимости и представил к двум наградам: за «раму» и за танки. Иди в свою роту. Твой капитан давно ждет тебя».
Штаб нашей отдельной роты связи помещался в балке. Отправил-ся я уже перед рассветом. Где ползком, а где перебежками добрался. По дну балки проходила наезженная грунтовая дорога, изрытая воронками разного калибра.
Всё здесь было не так как на передовой — нигде не валялись трупы. «Вот живут люди, и порядок-то какой», - думал я. Указатели, которых было много по сторонам дорог, привели меня в штаб. Капитан Киселёв находился в блиндаже. Встретил меня тепло. Рассказал ему о себе. А капитан, как бы дополняя: «Слышал уже о тебе, молодец...».
Определили меня опять таскать радиостанцию. «Лев, в некоторые места нельзя провести телефонную связь. Вот ты и будешь её поддер¬
 
живать. А пока отдохни денёк. Сходи в хозроту. Вымойся. Смени бельё и обмундирование, а то от тебя псиной несет, ведь, наверное, больше месяца не мылся?» — закончил свою речь капитан.
С каким удовольствием я мылся!... Баня в хозроте была сделана в землянке, в четырёх километрах от передовой. Здесь же была и наша ротная кухня.
Степь усеяна блиндажами, землянками, машинами, орудиями. Люди ходили в полный рост. Немцы бомбили и обстреливали тыловые части, но такой плотности огня, как на передовой, здесь не было. А в случае налета можно спрятаться в блиндажах, землянках, воронках.
Вернулся в свою роту и в этот же день попал на Н.П., о котором говорил раньше. Володька Чертович был там.
Выпили за павших и за живых.
Шёл сентябрь месяц 1942 года. Бомбёжки стали реже, а миномёт-ные и артиллерийские обстрелы — менее продолжительными. Большую часть времени я стал дежурить на наблюдательном пункте.
Блиндаж наблюдательного пункта был глубоким, но с разбитым перекрытием. Некоторые брёвна поперёк.
По соседству с большим блиндажём находился маленький, где размещались наблюдатели и радисты. Нижний ярус спасал нас от бомбёжек. Не думаю, что от такого наблюдения была большая польза, но командирам видней. Дежурил я там две недели через день.
Сложно туда добраться и возвратиться. Володя Чертович был командиром отделения, но и ему приходилось дежурить. Людей в отделении было мало: по штатному расписанию 10 человек, а на самом деле 4-5. А пополнение нарасхват.

РАНЕНИЕ
В одну из бомбёжек тяжело ранило старшину Муравца. Он был одним из «долгожителей» роты, если не считать нас с Вовкой и капитана Киселёва.
Я должен был сменить на Н.П. Вовку. Запаслись водой и едой и в темноте отправились на дежурство. До наблюдательного пункта добрались благополучно. Доложили ребятам, что на ужин, а они нам — обстановку у немцев. На этом расстались.
Три минуты спустя, немцы стали кидать осветительные ракеты и стрелять. А ребята как раз ползли от подножья кургана в сторону наших окоп. Их засекли. Через полчаса связался и узнал, что один приполз раненый, второй убит, а Вовки нет. Надо его искать.
Капитан Киселёв по телефону говорит мне: «Лев, ты всё-таки к нему ближе, посмотри около себя...» Ребятам говорю «Это мой товарищ,
 
пойду его искать». Взял плащпалатку, автомат, санпакеты и спустился в «мёртвую зону». Переждал, пока погаснет очередная ракета и ползком выбрался в котловину.
Кругом трупы, воронки, выброшенная земля. Темнота. Как толь¬ко слышу свист выстрела, замираю. Переждав очередную очередь немецкого автоматчика, ползу. Потихоньку стал звать: «Вов, Вов...» Ничего не слышно, кроме выстрелов и гула далёких моторов.
И снова ракета. И снова очередь. Опять замер. Слышу стон. Кажется, близко. Я приподнялся. Не успел выпрямиться, как одновре-менно с ракетой раздалась автоматная очередь. Я уже был на ногах, как вдруг споткнулся, и сделав ещё один шаг, упал. С трудом приподнялся и почувствовал, что-то запекло, и пальцы налевой ноге стали горячими. Успел пробежать ещё метров десять, а может и больше. Немец дал пару очередей.
Слышу стоны совсем рядом: «Вов, ты?..» «Я, Лев», —отвечает Вовка. Лежал он подтрупом, и немец его не заметил. Пристроился я рядом: «Куда тебя?, — спрашиваю. «В грудь и в руку». Как мог, перевязал его.
В темноте трудно что-либо разглядеть, тем более выбирать дорогу, чтобы остаться незамеченным. Наметил примерный путь. А нога огнём пылает, и боль становиться всё ощутимее. Снял ботинок, обмотку. Портянка пропиталась кровью. Обмотал ногусанпакетом, затем обмот-кой, а ботинок с оторванной подошвой выбросил.
Володьку положил на плащпалатку. Приготовились в путь. Всего-то метров пятьдесят: по ровной местности метров тридцать, да метров двадцать - по верху к нашим окопам. Не знаю, что случилось с немцем: то ли бЛохи его заели, то ли не спится ему — он всё строчит да кидает ракету за ракетой. Лежу — выжидаю: не чувствуется, что немец собира-ется сделать перекур. И решил: была — не была — попробую его успокоить, да может быть наши увидят.
Пристроил автомат и стал искать точку, откуда он стреляет. Раздалась очередь, и я засёк. Он повторил то же самое. Прицелился, выжидая третьего раза. И тогда по огонькам я выпустил весь круглый диск — 71 патрон. Подождал немного, и вдруг немцы начали стрелять в нашу сторону справа и слева, а «мой» немец заглох. Застрочили несколько пулемётов с нашей стороны. Под этот «концерт» мы и выбрались. Вовка потерял сознание. У меня нога мертвеет. Наступать не могу. Пришли санитары и нас в санроту. Вовку тут же увезли дальше. Мне сделали перевязку, и я остался ждать следующего транспорта.
...Пуля попала мне в пальцы левой ноги. Фалангу безымянного оторвало, палец раздробило, на указательном и большом рассекло мясо до кости. Мезинец не задело. Сутки пробыл в санроте. Навестил меня Киселёв. Обменялись адресами, дал он фляжку водки, и на этом расстались.
 
Пришло несколько повозок за ранеными. Нас погрузили и повез¬ли в тыл.
Километра через три «Катюши» преградили намдорогу. Произош-ло это быстро - мы не успели выбраться из повозок. Дали залп и моментально укатили. Минут через пять наши повозки тронулись в путь. И сразу же появились «Юнкерсы» и начали бомбить место, откуда был дан залп. В результате - несколько человек убитых, почти все лошади покалечены, повозки разбиты.
Проклятия сыпались на головы гвардейских миномётчиков, но делать нечего — война.
Попутные машины подобрали всё, что осталось от обоза, и доставили в санитарный батальон.
Это был длишгый и широкий глинобитный сарай под соломенной крышей. Стены выбелены, пол устлан соломой, на ней - раненые. В соседнем сарае — операционная. Здесь я пролежал два дня. Затем пришли крытые студебеккеры, и всех, кроме выздоравливающих, пог-рузили на машины. Нас повезли в эвакогоспиталь, в город Камышин.
Я не считал себя тяжело раненным, но из-за того, что не мог ходить - был отправлен дальше.
Камышин поразил изобилием арбузов. Они были и в магазинах, и горками на улицах, где свободно продавлись, и на пристанях у Волги. Нас закормили арбузами.
Дней пять я пролежал здесь. Затем пришли пароходы, и начали забирать раненых. Город казался сплошным госпиталем — во всех школах, учреждениях и частных домах лежали раненые или размеща-лись медицинские пункты. На улицах полно хромых, на костылях, или с медицинскими знаками отличия.
На пристани загружали теплоходы, и они уходили один за другим по Волге. Дошла очередь и до нашего госпиталя. И снова меня отправляют дальше.
Когда закончилась погрузка, я подковылял к поручню и смотрел вниз. Взгляд остановился на носилках, которые снимали с подошедшей машины и несли на теплоход, стоявший борт о борт с нашим. И я увидел Володю Чертовича. Заковылял вниз и встретил его у трала, нам удалось пару минут поговорить. Обменялись адресами.
После войны я приходил к нему в Ружейный переулок, у Смолен-ской площади, но никто о нём ничего не знал. Его родственники там уже не проживали. Так оборвалась ещё одна крепкая дружба.
Наш пароход шёл вверх но Волге. В каждом городе, где останав-ливался, разгружали раненных в зависимости от наличия мест в госпиталях. Этим рейсом я доплыл до Казани.
Когда отчалили от Камышина, то размещались и в каютах, и на палубах, и в трюмах, и в проходах. В четырёхместной каюте восемь человек. Моё место на полу. Теперь осталось трое.
 
В Казани я попал в госпиталь на Тукаевской улице, в здании школы.
В середине ноября медицинская комиссия выписала меня. Мне ещё не исполнилось семнадцати лет, поэтому решение медкомиссии было: «Для дальнейшего лечения и прохождения воинской службы отправить в распоряжение военкомата по месту жительства». Таких решений ещё никогда и никому комиссия не выносила.

НЕМНОГО «МИРНОЙ» ЖИЗНИ
И вотя дома. Никаких изменений. Голодно. От холода полопались трубы отопления. Никто их не чинит. Мама, сестра и братья живут на кухне и отапливаются газовой плитой.
На следующий день я пошёл в военкомат, находившийся в нашем дворе, встал на учет. Получил направление на довольствие. Попросил, чтобы мне выдали продукты сухим пайком. Командир, который меня оформлял, спрашивает: «Что ты думаешь делать до следующей медко-миссии?» Ответил: «Не знаю». Он посоветовал пойти поработать преподавателем военного дела в электротехнический техникум, кото-рый помещался в здании школы недалеко от улицы Солянка, на месте некогда знаменитого «Хитрова рынка».
Пришёл в техникум. Директор встретил тепло и обрадовался, что у него будет такой молодой преподаватель. Познакомил меня с колле-гами, повёл на первую лекцию, которую проводил военрук техникума.
Когда я вошёл в аудиторию был поражен: в группе не было ни одного парня. Девицы всё время оборачивались и шептались. Видимо, думали, что я новый студент.
После лекции я сказал директору, что работать здесь не буду, не смогу. Он уговаривал, обещал помочь, но я настоял на своём.
Пришёл в военкомат и попросил направить меня на другую работу. Спорить со мной не стали. Направили па кондитерскую фабрику «Красный Октябрь» поработать до следующей медкомиссии, а там решат, что со мной делать.
Пришёл я в отдел кадров. Хотели определить меня на кочегаром в кательный цех, но в связи с тем, что я ещё крепко прихрамывал, направили в цех по первичной переработке шоколада. Как всё-таки судьба играет человеком: полтора месяца назад сидел грязный и вшивый в окопе, ждал, когда старшина притащит воду и еду, а тут горы сахарного песка, шоколадных бобов, масла, муки. Чистота, кафель сверкает, люди в белых халатах и косынках.
Меня поставили работать на миксерной машине: смешивать сахар¬ную пудру с маслом, протертыми какао бобами и другими специями.
Работаю уже неделю. Перезнакомился почти со всеми в своей смене. Мужчин в цеху мало: или очень старые, или инвалиды. Двое ребят моего возраста глухонемые.
 
В цеху установлен такой порядок: мастер выделял пару работниц, которые готовили завтрак и обед на всю смену. Начальство закрывало на это глаза. Была мука, всевозможные концентраты, сахар и другие продукты. Так что питались на фабрике, а продуктовые карточки отдавали детям, или родственникам.

В ЛАГЕРЯ ПО ПРИЗЫВУ
Подошёл 1943 год. Получил повестку из райвоенкомата на медко-миссию.
Ребят 1925 года рождения стали призывать в армию. И хотя 18 лет мне должно было исполниться лишь в декабре, я подходил к этому призыву.
На фабрике я физически окреп и поправился. Отработал послед-нюю смену и стал прощаться с новыми друзьями. С ребятами даже выпил: в цеху был спирт. Глухонемые принесли мне в подарок красивую коробку конфет и две большие плитки шоколада из спеццеха, который изготавливал кондитерские изделия для Кремля. В спеццех посторон¬ним вход был воспрещен. Я понимал, — это был очень дорогой подарок. Единственно, что меня смущало: как вынести?
«Лев, ты — солдат. Тебе ничего не будет, если на проходной обнаружат. Только не говори, что мы тебе дали», — попросили ребята. Распрощавшись со всеми, я ушёл, не дождавшись конца смены.
В проходной было двое контролеров. Время от времени они обыскивали рабочих, вьгходящих за пределы фабрики. Дождавшись очереди и, показав пропуск, я пошёл к двери, как вдруг один из них -мужчина (другим контролёром была жешцина) говорит: «Ну-ка, войди вот сюда». И завёл меня в караульную комнату.
На мне было гражданского покроя полупальто, во внутренние карманы которого я положил шоколад, а коробку конфет засунул под ремень брюк. Мой внешний вид вызвал подозрение контролёра. Подо-шёл и начальник охраны. Нашли и конфеты, и шоколад. Составили протокол «О хищении государственного имущества». Вызвали из мили-ции машину и отправили в отделение. Посадили в камеру предваритель-ного заключения. Потом — допрос.
Говорю следователю: «Я — солдат, работал на фабрике временно». А он: «Ничего не знаю, хищение — есть хищение. Должен отвечать по всей строгости закона».
Сижу. В камере ещё бледный и очень худой парень. Спрашиваю: «За что?» «На вокзале стянул чемодан, думал, что с продуктами, а оказался с пустыми бутылками. Когда бежал по перону, этот фраер, у которого я стянул чемодан, заорал, и как на грех, перед нами лягавый нарисовался. Я дёрнул. «Мент» начал палить, попал в меня, прострелил
 
легкое. Два месяца провалялся в больнице, а вот сейчас привезли на следствие и будут судить», — закончил он печальный рассказ. Жалко его. Парню лет шестнадцать, не больше. Рассказал свою историю. Он хоть и молодой, но толк в деле понимает. «Ни в коем случае не говори, кто дал тебе, — предупредил он меня, — бери все на себя, а то будет коллективная кража, и дадут больше, да и твоим друзьям тоже намотают. А то ещё и «политику» пришьют. Конфеты-то — «сталинские»...».
На втором допросе следователь начал допытываться: «А кто тебе дал всё это? Ведь шоколад не из вашего цеха?...»
Ничего я ему не сказал, хотя он орал и грозил отправить «куда Макар телят не гоняет...»
После этого допроса меня направили в Таганскую тюрьму. След-ственная камера помещалась на пятом этаже. Хотя и называлась она одиночной, но в ней было человек десять. Люди, в основном, стояли. Ночью скорчившись, упираясь коленками в грудь, сидели и дремали. В углу стояла параша. Горько было тому, кто должен был ею воспользо-ваться, а ещё хуже тем, кто находился в камере и должен был вынюхать свою долю.
На третий день меня вызвали на допрос. Следователь другой. Всё те же вопросы, и всё те же ответы. Я пытался со следователем найти общий язык, объяснить, что я солдат, что в отобранных документах имеется справка о ранении. Он отвечал, что сидят не только гражданские, но и солдаты, и что нет никакой справки. И тоже начал грозить всеми небесными карами. Злило его, что я не сознался, кто дал мне конфеты.
Вечером меня перевели в общую камеру. Через неделю состоялся суд. В зале я увидел маму. Стыдно мне было: столько горя я причинил ей своим поступком. Ей и без того было трудно.
В заключительном слове я пытался рассказать, что воевал, был ранен. Но судья твердил одно: «В следственном деле этого нет и ничего не подтверждено».
Прокурор потребовал дать мне три года. Дали. С отбытием срока в лагере. Привезли в тюрьму, поместили в другую камеру на первом этаже.
Через полмесяца начали собирать этап, в который попал и я. Прошли вошебойку и баню. И на следующее утро в «воронках» повезли нас на Северный вокзал.
Февраль выдался не холодным, но очень снежным. Привезли на товарную станцию к дверям теплушек. Окна в решётках. В середине состава и на последнем вагоне — высокие деревянные будки для часовых.
Выгрузили нас. Кругом конвой и собаки. Сидим на снегу, на своих пожитках, а я — на пятках, так как пожитков нет у меня.
«Воронки» всё прибывают с людьми. Наконец стали загонять по партиям в вагоны. Кто замешкается, того бьют по спине или заду большим деревянным молотком. Собаки лают. Конвой орёт. Погрузка
 
закончена. Я на верхних нарах, у окна. Позже понял, что выбрал не самое удачное место. Что поделаешь? Опыт — великая вещь.
Состав долго стоял. Все это время нас пересчитывали, проверяли. Тесно, но не холодно: сорок человек могуг отопить вагон собственным теплом.
Наконец, наш эшелон дёрнулся, и колёса начали отсчитывать первые километры, приближая меня к новому периоду моей юности.
Этап на станциях стоит подолгу. Раздают уголь для печек, баланду, пайки хлеба и воду. С каждым километром мы всё ближе к цели движемся на север.
Я лежу на верхних нарах у окна и замерзаю. Сквозит из всех щелей, особенно сильно, когда поезд мчится без остановок. Тогдая слезаю с нар и стою у «буржуйки», готовый обнять её раскалённые бока и трубу. А когда поезд останавливается, поднимаюсь к себе, чтобы подремать.
Не помню, как долго мы были в пути: пять, шесть или семь дней. Очередная остановка: гремят двери, лают собаки, стучат молотки по стенкам вагонов — «Разгружайся, приехали, вылезай».
Густая тайга окружала лагерь, расположившийся на расчищенном от кустарников холме, У подножья лагеря — железнодорожная ветка от станции Плесецкая и Пукса. На берегу небольшого «Чёрного» озера ветка обрывается. Выпрыгнув из вагона, я провалился по пояс. Все покрыто снегом, даже деревья стояли до половины в снегу.
Выстроили нас вдоль состава. Ещё несколько раз пересчитали. Конвой сменился. И мы двинулись, преодолевая сугробы. Шли к наезженной дороге, поднимавшейся вверх к открытым воротам.
Лагерь нас поглотил. Ворота закрылись, но ещё не распускали: снова пересчитали, зачитали кому, куда, в какую бригаду и в какой барак направляться.
Попал я в бригаду трелевщиков. Моим напарником оказался кореец, по имени Те-Ты-Сек. Сидел пятый год из десяти.
С прежним напарником случилось несчастье: когда он тащил к платформе двухметровое бревно, на него упало спиленное дерево и здорово помяло. И Те-ты-сек остался один. Ему дали меня. При маленьком росте он был наделён огромной физической силой. Бревно, лежащее глубоко в снегу, которое мне было не под силу, он легко ставил на «попа», взваливал на плечо и нёс на платформу.
Впоследствии я натренировался и научился всё делать по методу Те-ты-сека, но таких тяжёлых и толстых брёвен, какие носил кореец, я поднять не мог.
Наша пайка хлеба зависела от кубометров леса, вытащенного и погруженного нами. Мы получали максимальную пайку. Я никогда не слышал, чтобы мой напарник жаловался на меня или упрекал в чём-либо. Он никого не боялся. Блатные, к нему не приставали. Даже уважали.
 
Проработал с ним всю зиму 1943 года и часть весны. В середине мая меня оставили в зоне и приказали явиться на вахту. Сидят лейтенант охраны и дежурный вахтер. Из соседней комнаты входит человек, по виду — заключённый, с большой рыжей шевелюрой. Протягивает мне руку и говорит: «Зяма». «Лев», — отвечаю я. Вот и познакомились. Он сказал, что давно присматривается ко мне. Узнал, что я связистом служил в армии, а ему нужен телефонист, который ходил бы по линии связи и исправлял порывы. Лагерное начальство согласилось меня расконвоировать. «Согласен ли ты?» - спрашивает Зяма. «Конечно», выдавил я охрипшим от волнения голосом. Лейтенант дал мне что-то подписать, я подмахнул, не читая.
Тут же на вахте зашли в соседнюю комнату, где была оборудована радиостанция. Стояли разные измерительные приборы, аккомуляторы, ртутный выпрямитель, катушки с телефонным кабелем и ещё куча всякого оборудования.
Телефонная линия соединяла лагерь с железнодорожной стан¬цией и постоянно рвалась. Причин было много, но главная из них — линия проходила в лесу, и деревья, падая от ветра, рвали её.
Зяма сидел по 58-ой статье. Получил десять лет. Да ещё десять прибавилось уже здесь в лагере за то, что решил со своим другом — Сашей Лабезниковым, построить самолёт и улететь в Германию. Что вы на это скажете?
Я только рот открыл... Позже он познакомил меня и с Сашей. Оба они оказались замечательными и отзывчивыми людьми. На воле редко встретишь таких, а здесь, где каждый старается жить по правилу: «Умри ты сегодня, а я лучше— завтра» — здесь встретить таких было большим подарком от Бога.
Саша Лазебников был братом жены Переца Маркиша. Коррес-пондент «Комсомольской Правды», он много знал, много ездил по стране, много писал о знаменитых и знатных людях. Его судила Тройка, и дали ему 10-ть лет. В лагере он получил ещё Ю-ть по делу с Зямой.
«Не было бы счастья, да несчастье помогло» — свела меня судьба с такими личностями. Я получил добрых и умных друзей. Поселился вместе с ними в бараке, где жили, в основном, политические. Работа не была сложной. Много времени я пропадал в лесу, даже если и не было повреждений на линии. Собирал ягоды, грибы. Пригодились уроки деда Василия. В озере ловил рыбу. Всё, что собирал, приносил на узел связи, а оттуда переправлял в зону к Саше. Всё у нас было общим: и еда, и одежда, и мысли.
Среди заключённых Саша и Зяма пользовались огромным автори-тетом. Это создавало нормальный психологический климат, который благотворно влиял на меня. Однажды я получил письмо от мамы, в котором она сообщила о смерти брата Славы от недоедания и скарлатины.
Тут-то я и почувствовал, что такое человек, друг и дружба.
 
С первым лагерным «учителем» я встречался редко. Те-Ты-Сек был не очень общительным человеком, но ко мне относился хорошо. Вечером, когда он усталый приходил с работы, я подсаживался к нему. Его молчание таило глубокий смысл и было выразительнее любых слов. Иногда приносил ему грибы или ягоды. В дарах леса он разбирался лучше меня, и научил меня отличать съедобные коренья.
Питание в лагере, не шло ни в какое сравнение с питанием в училище. Хлеб камнем ложился в желудке, который постоянно жгло. Приварок был лишь утром и вечером: либо сырые пирожки с начинкой, либо мороженная картошка, либо брюква и кипяток.
Заключённые на общих работах от такой еды быстро становились «доходягами» — физически измождёнными людьми.
В лагере находилась и больничная зона — большой барак. В нём лежали, те кто без посторонней помощи не передвигался. Редко кому удавалось выйти снова в общую зону. Если и совершалось чудо, то на короткий период. Иногда кто-то попадал на работу, не связанную с лесом.
Проработав с Те-Ты-Секом на трелевке к концу мая я чувствовал сильную слабость. Вес терял на глазах, несмотря на то, что мы вырабатывали 900-граммовую пайку хлеба и получали премиальные пирожки. Не знаю, что было дальше, но новая работа спасла меня от общей участи заключённых. Хотя я не поправлялся, но чувствовал себя лучше. Ягоды и грибы стали большим подспорьем в нашем рационе.
Саша тоже получил «блатное» место — на кухне. Днём выполнял чёрную работу, а утром и вечером раздавал баланду. На кухне он мог съесть что-то лишнее, но он был настолько честным, что ни при каких обстоятельствах ничего не брал.
Наша тройка по вечерам собиралась вместе. Иногда к нам присо-единялся кто-нибудь из политических. Бесконечные рассказы о жизни, так быстро промелькнувшей, которая проходила по ту сторону колючей проволоки, я слушал и удивлялся, как эти люди много испытали и знают во всём толк. Мир поворачивался иной стороной: книги и учебники, которыми я пользовался в школе, приобрели новый смысл. На многие вещи я стал смотреть другими глазами.
Я не стану описывать здесь о людских страданиях, искалеченных жизнях. Об этом достаточно написано людьми, которые прошли всё это сами и испытали во много раз больше горя, чем я.

СВОБОДА
Лето подходило к концу. Работая на линии, я усиленно, как белка, делал запасы на зиму: на узле связи сушил грибы и ягоды. Если удавалось поймать рыбу, Зяма её вялил.
 
В середине сентября ожидался приезд прокурора. Зяма говорит мне: «Лев, давай напиши, чтобы пересмотрели твоё дело и помиловали, ведь ты же фронтовик.»
Вечером я попросил Сашу. Опыт у него в этом деле был большой - он многим помогал писать письма о помиловании. Написал он прошение в прокуратуру СССР о пересмотре моего дела с указанием, где я проходил воинскую службу, где воевал, где лежал в госпитале. Но не упомянул, что я уже имел 8 лет. Саша не был уверен в благополуч-ном исходе.
Утром, когда приехала комиссия во главе с прокурором из Мос-квы, я отдал прошение. Комиссия провела работу и уехала.
На четвёртые сугки меня вызвали в управление лагеря и зачитали решение прокурорского надзора: «Из-под стражи освободить. Оставший-ся срок считать условным. Направить в распоряжение Каргопольского райвоенкомата». Слава Бо1у, пронесло. Отделался легким испугом.
Последние два ДНЯ прошли, как ВО сне. Саша и Зяма были рады, будто наступило их освобождение. Хотели одеть меня, чтобы я ПОХОДИЛ на человека, но я воспротивился: прямым ходом и же направлялся в армию. Наступала зима. Им самим нужны были тёплые веши. У Зямы кроме лагерного бушлата и шапки был шерстяной домашний свитер, который он дал Саше, когда тот работал на общих работах, а у Саши — большой шерстяной шарф.
Я заучил адрес Сашиных родственников, и при первой возмож-ности должен был их навестить и обо всём рассказать. Но вряд ли я буду в Москве. Как сложится моя дальнейшая жизнь, неизвестно.
Адрес Зямы запоминать не было ггужды — он жил слишком далеко и регулярно получал письма от родных.
Итак, м на воле. Справка об освобождении в кармане, направление В военкомат тоже. Сижу па станции Пукса и жду поезда на Плесецкую. Много военных. Пару раз подходил патруль проверять документы. На мне заплатанный бушлат, резиновые чуни с портянками, обмотанные верёвочками, на голове матерчатая рваная шапка. Гражданские стара¬ются обходить меня стороной. На лавку, на которой расположился я, никто не садится.
Подошёл поезд. В тот же день к вечеру я был на Плесецкой. Ночь провёл на вокзале. Прцедура с проверкой документов повторялась несколько раз, но из зала ожидания не выгоняли.
Утром явился в военкомат. В тот же день прошел комиссию. Женщина-врач, председатель комиссии, говорит: «Какой же ты худой, весь СВЕРИШЬСЯ...» Если б она видела заключённых в бане, тогда могла бы понять, что такое «худой». У некоторых рёбра можно было пересчи-тать, у большинства — рассмотреть, из каких костей состоит тазобедрен¬ный сустав и как соединяются кости на ногах и руках.
 
Направили меня под Каргополь, где проходили формирование маршевые роты. Заменил лагерный гардероб на армейский: дали всё, что положено солдату и даже погоны.
Погоны я уже видел у лагерной охраны, но ещё не носил.

ДЕСАНТ В НИКУДА
Месяц пробыл в Каргополе на пересыльном пункте, а затем отправили в Ивановскую область, недалеко от Москвы, в авиадесант-ную бригаду.
Начались ежедневные интенсивные занятия, сначала на тренажё-ра, а затем и прыжки с самолётов, да вдобавок часовые политзанятия.
Шла усиленная подготовка. Говорят, скоро на фронт. Прошло пару месяцев, и вот однажды ночью - боевая тревога — срочно собираться. Пришёл приказ - «Приступить к боевым действиям».
Погрузились в эталоны. Наш поезд идет в направлении Москвы. На окружной дороге пробыли около двух дней. Мне удалось тайком на пару часов заскочить домой. Увидел маму, сестру, брага.
Эшалонпокатился дальше. Оказались! га Украине, в районе Черкас-ска. Полевой аэродром. Пробыли там ещё несколько дней, ждали, пока всё будет укомплектовано, а затем в одну из ночей объяснили задачу: захватить плапдарм па правом бсрс1у Днепра, зарыться, отбивать атаки немцев до тех пор, пока не переправятся основные силы.
Грузимся на самолёты. На всех, кроме парашютов полный боевой комплект, еда и фляжки с водой. Самолёты идут в темноте. Ждём команды. Команда — «приготовиться!» Запенил карабин за трос, про-тянутый вдоль самолёта. Упёрся лбом в спину впереди стоящего, Люки открыты. Пошли. Спина передо мной вдруг пропала и меня вытянуло в темноту. Все внутренности около горла, а затем хлопок — и я повис. Внизу видны следы трассирующих пуль, разрыв гранат, снарядов, Бросали нас с небольшой высоты. Скорее почувствовал, чем увидел, землю. Меня проволокло. Я как можно скорее «погасил» парашют, отстегнул и стал окапываться. Кругом свистопляска: кто, откуда и куда стреляют — не поймешь. Вдруг передо мной что-то лопнуло и ослепило, а затем - темнота и тишина. Я куда-то провалился. Очнулся когда меня несли на носилках. Голова, как чугунная и болит, да и всё тело, как не моё. Переправили меня на другой берег, и вот я в полевом госпитале. Не единой царапины, но контузия. Через пару дней стал слышать, а через дней десять был уже в норме. Встретил земляка в госпитале, он работал делопроизводителем, то есть писарем. Разговорились и, оказа¬лось, что учились В одной и той же школе, но он на три года оказался старше. Я ему говорю: «Закончил я школу связи. Нельзя ли меня отправить и какую-нибудь часть радистом?» - «Лев, всё в наших руках».
 
Прошло ещё дней пять. Комиссия, и меня выписывают: годен к строевой службе.

АРТИЛЛЕРИЯ
Нас несколько человек во главе с лейтенантом отправляют на пополнение в действующую часть. Попал в гаубичный артиллерийский полк. Я радист. Всё время сижу с корректировщиками на наблюдатель-ном пункте. Бывают артиллерийские и минометные обстрелы. Но это терпимо.
После боёв и распутицы, когда пушки утопали в грязи, а лошади вязли по брюхо, наш полк вошёл в Молдавию.
Подходил уже август месяц. Пора сбора фруктов. Как-то я отдыхал от очередного дежурства на Н.П. и думал, не сходить ли в село. Вдруг командир отделения говорит: «Лев, бери вещмешки и вместе с Орловым идите в село, наберите яблок и груш на весь дивизион». Наши мысли совпали.
Взяли мы с Николаем вещмешки и отправились. Воинских частей было много в округе, но фруктов ещё больше, хватило на всех. Выбрали мы сад побольше на окраине села и принялись за дело. Заполнили почти шесть вещмешков. Николай говорит: «Я полезу вон на ту грушу, поближе к верхушке. Видишь, какие там спелые и большие груши?» Полез. Я подбираю в траве фуши, сбиваю палками. Вдруг слышу треск и его вопли. Шлёпнулся он на землю, лежит не двигается. Подбежал, смотрю: физи¬ономия и шея в крови, а на голове мозги. Тьфу: присмотрелся, а это раздавленные фуши. Он лежит какой-то толстый и мокрый. Клал за пазуху сочные фуши, а потом сорвался. Поцарапался и вывихнул руку.
Я, как ишак, волочил на себе вещмешки, набитые фруктами. Помог вымыться Николаю в ближайшем водоотводном канале. Две недели он отдыхал в санроте.
Дни проходили за днями. Немцы вели себя спокойно, не считая редких артобсфелов или миномётных дуэлей.
Середина августа. Одолевало неприятное предчувствие: в наших тылах появились новые артиллерийские части, все ближайшие леса и перелески были забиты танковыми частями.
В Кицканы за фруктами ходить запретили. В каждом саду, если не артбатарея, то, наверняка, миномёты окапались.
17 и 18 августа наши предприняли разведку боем. В ночь с 19 на 20 августа мы уже точно знали, что будет общее наступление по всему фронту. Нас сняли с наблюдательного пункта.
Перед рассветом сижу недалеко от гаубичной батареи. Спать не хочется: возбуждение от предчувствия чего-то необычного, И вот в пять часов утра началось. Наша батарея дала первый залп. Вместе с ней
загрохотали, Заревели, заухали, засвистели, заскрежетали все ближай-шие леса и перелески. Стоит сплошной свист и вой. Уже невозможно понять, какого калибра летят снаряды. Даже из камышей вырывались всполохи пламени.
Небо начали пронизывать залпы катюш. Огненные следы их снарядов уходили в плотную стену дыма и огня над немецкими позициями.
За этим адским воем и грохотом я не заметил, когда появились наши самолёты.
Не могу объяснить, почему, но меня сильно лихорадило. Только понял, что началось главное, чего мы все страстно ждали и хотели: победить и вернуться домой, смотрю на ребят и вижу, что в таком состоянии не я один. У всех глаза блестят, и какие-то напряжённые физиономии.
Полтора часа продолжался этот ад. Что могло остаться после такого артогня от немецкой обороны?
И вдруг всё смолкло. Стало настолько тихо, что я слышал как сопит Николай. И снова задрожала земля — пошли танки и самоходные орудия. За ними — пехота. И нам команда: «Готовиться к движению в походном порядке!»
Впрягли коней. И потянулись наши гаубицы вслед за пехотой. Прошли первую и вторую линию немецкой обороны: всё разбито, искарёжено. С трудом находим дорогу, чтобы ггротащить орудия.
Потеря в живой силе у немцев незначительна. Пленные рассказа-ли, что за два часа до артобстрела солдат вывели из первой и второй .шний обороны, и сейчас немецкие и румынские части бегут на запад, спасаясь, кто как может.
Целый день мы прошагали с нашей взводной повозкой на запад. Впереди — Румыния.

ПОБЕДИЛИ МЫ РУМЫНИЮ
Проходим богатые, по нашим понятиям, бессарабские сёла. Ни-чего не разбито: хорошие дома, много домашней птицы, фруктовые сады гнутся от плодов. Но население неприветливое.
Зашли в один дом попить воды. Хозяйка начала кричать так, что можно было подумать, будто режут её тупым ножом. А почему кричит — понять нельзя. Бессараб перевёл: утром, когда появились первые наши солдаты, у неё унесли несколько кур и индюка. Она думает, что тоже самое намерены сделать и мы. Птицы у неё было - не перечесть. Одних кур не менее 150-ти штук,а еще - индюки и гуси.
Что было с нею, когда подошли советы рабочих депутатов, и думать не хочется.
Переночевали на каком-то хуторе. Наконец нас нагнал дивизион и кухня. А это самое главное. С кухней и хорошим старшиной солдат везде чувствует, как дома.
На рассвете командир дивизиона вызвал меня и Орлова Николая, дал карту и приказал на расстоянии 25-ти километров найти новый пункт для отдыха. Дали коней под сёдлами, и мы отправились. Дорога была загружена всевозможным транспортом. Пришлось ехать полями, посадками кукурузы. А кукуруза высотой до 2.5 метров. Пересекали вброд ручейки и речушки, но не теряли из виду дорогу.
Нас обогнали танки и самоходные орудия. Из крайней самоходки высунулся лейтенант и спросил: «Где немцы? Кто там по дороге движется?» Видимо, заблудились. Мы ему объяснили и поехали дальше.
Перейдя вброд небольшую речушку, протекавшую в овраге, подня¬лись по склону и вышли к огромному полю подсолнухов и кукурузы. Из зарослей вышел человек в непревычной для меня форме и начал махать руками. «Коль, смотри, румын там, что ли?!» — говорю я. «Вроде, да,» — отвечает он. А сам за автомат. Я проделал то же. Румын направился к нам и вдруг а по-русски начал кричать: «Не стреляйте, в плен, в плен...» «Брось оружие!» «У меня его нет,» — отвечает «румын» по русски.
Мы подошли к нему. Смотрим, вроде офицер. «Я не один. Со мной солдаты, а в повозках — оружие... Мы боимся, если выйдем на чистое место, нас перестреляют. Мы хотим сдаться в плен». Я приказал вывести солдат. Румын побежал к полю и подал команду. Кукуруза зашевели-лась, и из неё стали появляться солдаты, лошади, повозки. Я думал, будет человек 50, ну от силы ЮО, а оказалось - не менее батальона.
Вот так мы с Николаем взяли в «плен» целый батальон румын. Выстроились. Я на коне впереди, Николай - сзади. Тронулись. Когда подошли к дороге, у шедших по ней солдат округлились от удивления глаза: румынская регулярная часть движется к нам в тыл.
С трудом нашли какого-то майора, который согласился выделить солдат для сопровождения пленных на сборный пункт. Объяснили ему, что у нас другое задание, и мы не можем больше терять времени. Еле отвязались. И уже, поторапливаясь, поехали на запад.
Наш пункт оказался небольшим селом, утопающим в садах. Тот военный август запомнился мне садами, изобилием фруктов, огромным и разнообразным миром домашней птицы.
Выбрали мы несколько свободных домов, а через некоторое время подошёл и наш дивизион.
Рано утром следующего дня повторилось тоже самое.
Снова нас с Николаем отправили вперёд, указав на карте следу-ющий пункт отдыха нашей части. Полдня двигались без происшествий, как вдруг услышали пулемётную стрельбу и взрывы артиллерийских снарядов.
Проехав ещё с километр, поняли — идет бой и нам до нашего пункта не добраться.
Решили повернуть обратно и предупредить своих, но тут послы-шался свист снарядов, затем взрывы рядом с нами.
Мы оглядели местность, ища где можно укрыть коней и спрятать-ся самим. Следующий залп накрыл нас.
Несколько осколков попало моему коню в круп, а мне один угодил в правый бок, другой — в правое колено. Николай находился метрах в 15-ти от меня и отделался испугом, а его конь убежал. Так же внезапно прекратился налёт, как и начался, но бой впереди продолжался.
Рана была небольшая и неглубокая. Николай помог мне сделать перевязку, и мы зашагали в обратном направлении.
Через два часа встретили свою часть, и я был отправлен в санитарную роту. Здесь мою рану обработали: вытащили осколок, который застрял меж рёбер, сделали перевязку и, несмотря на мои протесты, начали готовить к отправке в тыл.
Началось самое интересное — мы входили на территорию Румы-нии, а тут Эвакуация в тыловой госпиталь.
Раны были «лёгкие»: кожа на колене рассечена, но ходить я мог, а дырка меж рёбер была маленькой и не беспокоила. Но что делать? Я — солдат. Мне приказывают, я подчиняюсь.
Не знал, я тогда, что уже начинались тяжёлые бои Яссо-Кишинёв-ской операции и через пару дней за мной последует не одна тысяча солдат.
Погрузили группу раненых на попутный «Студебеккер», который шёл в Тирасполь. Через несколько часов я уже был в полевом госпитале. На следующий день этот госпиталь решено было перевести в Кицканы. А всех не ходячих стали готовить к эвакуации в Одессу. В это число попал и я.
Привезли нас на станцию и погрузили в эшелон. Все вагоны пассажирские. Разместили по четыре человека в купэ. Давно я не ездил с таким комфортом: чистые простыни и подушки с одеялами, горячий обед из трёх блюд, в мисках, а не в котлах. Отвык я от этого.
В Одессу поезд пришёл поздно ночью. Подошли машины, и наш эшелон стали развозить пол госпиталям. Я попал на Куяльницкий лиман. Госпиталь размещался в уцелевших зданиях грязелечебницы.
Здесь я пролежал больше месяца. Незабываемое время. Мы купались в лимане, а иногда, кто был в состоянии, ходили на Лузановку, на пляж с чистым и белым песком.
Если удавалось достать лодку, переправлялись на другой берег лимана за виноградом или арбузами.
В лимане вода была очень солёная. Местные жители говорили, что она целебная. И действительно, у всех, кто купался, раны заживали
быстрее. Администрация же и политработники купаться запрещали, мотивируя тем, что солёная вода разъедает раны. И те, кто купается хотят, мол, подольше остаться в госпитале. Не желают защищать Родину.
В начале октября меня выписали и отправили с группой солдат на формировочный пункт, который размещался в Одессе на Красной Слободке.
Ничего примечательного за эти две недели не произошло. Правда, я познакомился с гражданским парнем и его миловидной сестрой. Они пригласили нескольких солдат на вечеринку, — был день рождения этого парня.
И опять я в пути. Провожали меня мои новые знакомые. Поезд отошёл от главного Одесского вокзала и взял путь на Аккерман.
Днестр поезд переезжал по понтонному мосту. Коса, подходившая к устью Днестра, от которой начинался понтонный мост, была забита всевозможной немецкой и румынской техникой и разбитыми вагонами.
Видимо в дни освобождения Одессы, отступая немецкие части здесь попали в «ловушку».
Перебравшись на ту сторону Днестра, поезд прибавил скорость, замелькали белые домики Аккермана. Простояв недолго на станции, двинулись в Кишинёв. Расписания не было, поэтому поезд простаивал на маленькой станции дольше, чем в большом городе, Дожидаясь встречного. Кишинёв проехали ночью. Я не видел города. Измаил — конечная станция. Здесь высадилось примерно 50 человек, и мы под командованием лейтенанта пешком отправились дальше на запад.
Подошли к Дунаю. Снова переправились по понтонному мосту. Город Кагул — Румыния. Кагул оказался маленьким и очень чистень-кий. Узенькие и короткие улочки шли к Дунаю и упирались в его широкую набережную.
Наша новая часть размещалась в просторном здании местной гимназии.
И опять я попал в артиллерию, но уже в противотанковую — отдельный противотанковый 76-ти мм. дивизион.
Кончался 1944 год. Мы всё ещё стояли в Кагуле. Фронт проходил вЮгославии, а мы чистили пушки, изучали устав и слушали политбеседы.
В каждом румыне нас учили видеть если не врага, то шпиона. Ходить по городу по одному не разрешалось: если не завербуют, то или убыот, или затащат в публичный дом.
Для нас было интересны и сам город, и уклад местной жизни, и люди. Хотя фронт прошёл здесь недавно, но боёв не было, и город остался нетронутым. Жизнь продолжалась: как обычно торговали магазины, работали учреждения. Вечером гуляющая толпа заполняла улицы и центр, несмотря на холодный декабрь. Работали многочислен-ные кафе, рестораны, кинотеатры.
Мы сидели, как в клетке, в гимназии и отсюда наблюдали за городской жизнью.
В начале декабря, хоть и было морозно, я решил заняться собой, насколько позволяли возможности: делал упражнения на воздухе, пры-гал, поднимал тяжести, тренировал мышцы. Время пробегало быстро.
Наступил 1945 год. В январе мы отправились на фронт. Погрузили имущество и лошадей в вагоны, и через Румынию и Болгарию потащил-ся наш состав на запад, в Югославию.
Из дверей товарных вагонов мы видели сёла и городки чужих стран. Поезд шёл медленно, делая длительные остановки на станциях.
Солдаты — народ находчивый. Нашей постоянной пищей были гороховый суп, перловая каша и хлеб. И чтобы её разнообразить, начали товарообмен с местным населением на остановках.
Вспоминаю Болгарию — удивительный край. Ехали в горах, и вдруг открылась небольшая долина между склонами. Поезд подошёл к горе. Это была не целая гора, а её половина. Будто разрезали её по вертикали, и одну половину убрали, и тут построили красивый городок.
Вертикальная стена висела над городом и защищала его от всех ветров. Я тогда подумал, не дай Бог, землетрясение, что будет? Но Бог милостив. Я верю, что город стоит и до сих пор.
Состав остановился. Я взял вторую смену белья и сшщатские ботинки, которые дал мне для обмена мой приятель, и побежал на городской базар. Принёс в теплушку маленький бочонок вина, курицу и белые хлебные лепешки. Такой обмен происходил на каждой станции, и в скором времени наши запасы белья, ботинок и портянок исчерпались.
Состав подошёл к границе Югославии. В городе Златоброд разгру¬зились, но ко всеобщему удивлению, вместо итого, чтобы направиться туда, где шли бои, в район Белграда, наша часть развернулась и пошла своим ходом обратно на восток, в Болгарию.
Произошло следующее: болгарская царская армия не была рас-формирована. Многие части стояли в казармах Софии. Партия «Звено», в которой состояли многие офицеры, хотела поднять восстание и взять власть в свои руки. За такие «делишки» наша освободительная армия всегда «давала по рукам».
Поэтому нашу часть развернули и двинули наводить порядок в чужом доме - Софии.
Но болгарская милиция навела порядок своими силами. Объяснила солдатам и офицерам, что в стране не должно существовать двух партий.
Разместилась наша часть в 26-ти километрах от Софии, в шахтёр-ском городе Перник, а наш отдельный дивизион - немного ближе к столице, в селе Церква. Село большое. Дома кирпичные и под черепи-цей. Здесь была небольшая консервная фабрика по переработке фрук-тов и овощей, но не работала. В её цехах мы устроили казармы, склады
 
и столовую. Парк машин и пушки разместили на фабричном дворе, а коней — в настоящей конюшне какого-то помещика, которая стояла на окраине села.
Сейчас, десятилетия спустя, я вспоминаю то время и полагаю, что этот период можно назвать «санаторным». Чудесный климат. Вокруг села высокие горы, поросшие дикими фруктовыми деревьями. Приветливые и дружелюбные местные жители очень уважительно относились к нам, своим освободителям. Бывало, иногда мы заглядывали в какую-нибудь корчму. И если в ней находились старики, обязательно начинали вспо¬минать 1877-1978 годы ~ дни освобождения Болгарии от турок. Обяза¬тельно вспоминали бои на Шипке, взятие Плевны, генерала Скобелева и русских солдат. Называли нас «братушки», а если мы заказывали по стакану вина, то уже следующие стаканы они заказывали сами.
Кормили нас хорошо. Болгария поставляла продукты для нашей армии. Мы забыли вкус перловки.
Вина и фрукты были очень дешёвыми, и даже на мизерные деньги, три рубля, которые выплачивались ежемесячно солдату, можно было себя чем-то побаловать.
Армейская жизнь протекала своим чередом. В пять утра подъем, и на конюшню чистить лошадей. Наш дивизион был на конной тяге. Бежишь утром строем из казарм на конюшню и чертыхаешься.
Мой подопечный «першерон» был величиной с хорошую русскую печку, — невероятно огромный. Пока его скребком и щёткой вычис¬тишь, никакой зарядки не нужно.
В шесть утра умывались сами. Летом бежали на речку купаться. После чего следовал завтрак. Затем занятия и политучёба. С армейских времён у меня появилась к ней такое отвращение, что даже учась в институте, я с трудом сдавал зачёты по политическим дисциплинам.
У нас появились знакомые среди местных жителей. Начальство не одобряло общение с населением, но открыто об этом не говорили (политика).

ПОБЕДИЛИ ВСЕХ
Май 1945 года. Победа. Всюду песни, пляски, массовые 1уляния. Центром внимания были наши казармы: со всех концов люди несли вино, пироги, жареных гусей, кур, поросят. Целовались. Плакали от радости.
В части никого не осталось. Офицеры сами все в «стельку». На второй день стали солдаты возвращаться в казармы. «Старики» готови-лись к демобилизации. Месяца через два уехали первые, груженые вещами. Помню один из них достал где-то ручную швейную машинку «Зингер». С тех пор — с ней не расставался и она была ему дороже всех орденов и медалей, которые заслужил, она награда его бабе за все её беды, во время войны.
 
Везли домой трофеи, понимали, что привезённая вещь в разру-шенное село или город, будет цениться дороже золота.
А наша часть всё ещё стояла в этом селе. Дни были заполнены учениями. Два раза за лето проводились манёвры, в которых участво-вало несколько полков пехоты, артиллерия, танки и авиация.
На последние манёвры были приглашены американские, англий-ские и французские наблюдатели. Стояли они на специально приготов-ленной платформе, оборудованной стереотрубами и перископами, а перед ними, в долине, демонстрировали имитацию штурма пехотой «вражеских» позиций. Её поддерживали танки и артиллерия. Стреляли боевыми снарядами, и иногда не совсем точно — среди пехоты были жертвы. Это наводило на печальные мысли: война кончилась, а люди гибли на учениях.
Наступила осень. Овощи и фрукты затопили сёла и города. Мы хорошо отдохнули и отъелись: воротнички гимнастёрок не застёгивались.
В середине сентября пришёл приказ возвращаться в Россию, домой. И потянулась пехота, а за ней повозки до верху гружённые военным и не военным имуществом. За пехотой — артиллерия, и остальная техника. Всё это пылило по дорогам Болгарии. Спускались в долины, объедая, как саранча, фруктовые деревья, виноградники, бахчу и снова взбирались в горы, продолжая путь.
Удалось около Плевны увидеть памятники погибшим русским солдатам, её освободителям.
Прошли мы и Шипкинский перевал, где произошло «ЧП»: — сорвалась с прицепа 76-ти мм. орудие, и ломая деревья, проделало на склоне горы просеку около 200 метров длиной. Застряло оно на скале, висевшей над горной речушкой. Не знаю, вытащили или нет — наша часть, не останавливаясь, пошла дальше.
Через Дунай переправились около Русса, и уже на другой стороне был румынский городишко Джурджия. За несколько дней, оставив Бухарест в стороне, скорым маршем подошли к Фокшандам.
Долина, в которой стоял этот город:, утопала в виноградниках. Наша часть остановилась в лесной посадке, окружённой плантациями винограда. На завтрак, обед, ужин — виноград. Вино вместо воды. Стали страдать желудками. Но русский солдат переносил и не такое.
В начале четвёртой недели двинулись дальше. Пересекли румынс-кую границу и вошли на просторы Молдавии. Заметно изменился рацион питания — стали получать пищу, приготовленную из перловки, пшена и гороха, много селёдки и немного мяса. Вместо белого хлеба и серого — чёрный. Первое время выбрасывали часть пищи в кусты, но «голод — не тётка»: уже через неделю уплетали всё, что повар насыпал в котелок.
Ещё несколько дней марша, и мы вошли в Котовск. Разместились в казармах на окраине. Началась дождливая молдавская осень. Просто¬
 
яв до марта 1946 года в Котовске, нас расформировали, и меня в составе большой группы солдат направили в Черновцы. На первый взгляд город производил довольно приятное впечатление: чистый, зелёный, с широ-кими улицами, площадями, парками, фонтанами, высокими домами.
Старинные здания, обвитые плюшем, придавали городу европейс-кий колорит. Недалеко от центра, в средневековом замке, разместился штаб военного округа. Город был забит различными воинскими частями.
Наши казармы примыкали к городскому парку и разделялись лишь высоким досчатым забором. За ним каждый вечер играла музыка, гуляла молодежь, продавали мороженное и газированную воду, и на огороженной площадке танцевала публика.
Эта атмосфера возвращала к мирным предвоенным дням. На полную мощность работали гаубтвахты, забитые выловленными в парке и городе военными различных рангов, которые тянулись к мирским радостям.
В частях начала проводиться компания по восстановлению воин-ской дисциплины. Наказания сыпались, как из рога изобилия. В борьбу против нарушителей включались и полевые суды, которые выносили приговоры «самовольщикам»: от 6-ти месяцев до 2-х лет с отбытием в дисциплинарных батальонах.
Как-то вечером, после отбоя, я с другом удрал на танцы. Обычный наш путь в парк — через забор. Если же добираться нормально, то надо было пройти КПП, затем около километра шагать по улице до главного входа в парк и ещё по парку метров пятьсот до танцевальной площадки. Многие добирались за 3-5 минут. Во время «Аргентинского танго» я нос к носу столкнулся со своим командиром взвода. Он увидел не только меня, но и моего напарника. Бросив наших дам, мы одним махом перелетели забор и, предупредив дневального, («мы нигде не были, а всё время спали»), заняли свои места на койках и моментально «уснули».
Минут через пятнадцать в казарму вбежал запыхавшийся коман-дир- Содрав с нас одеяла, уставился на наши «сонные» лица, которые мы нещадно тёрли руками, изображая заспанных. «Где вы были пятнад-цать минут назад?» — это первый вопрос. Мы, недоумевая, глядели на него. Этот вопрос он продолжал нам задавать в течение нескольких дней по нескольку раз на день. Мы отвечали самым невинным образом: спали и знать не знаем и «слыхом» не слыхали, чго такое танцы и где они происходят. Это его бесило, но сделать с нами он ничего не мог.
Но за другие промашки он лепил нам наряды, не стесняясь. Всему бывает конец. Поймал всё-таки меня командир взвода, когда я возвра-щался из самовольной отлучки. Написал рапорт. Посадили на «губу». Но он начал добиваться, чтобы меня отправили в дисциплинарный батальон. Уж больно заговорило в нём затронутое самолюбие. Добился своего, тем более, что борьба за поднятие дисциплины достигла «пика».
 
Военный суд осудил меня и ещё нескольких таких, как я, к различным срокам прохождения службы в дисбатальоне. Я получил 8 месяцев. Дисциплинарный батальон находился в ЮО километрах от Черновиц. Располагался на окраине маленького города — Вижница, у подножья Карпат и протекающей рядом с ним небольшой речушки, на другом берегу которой стоял второй город - Куты.
Солдаты дисциплинарного батальона опять принимали участие в военных манёврах. Каждую ночь приходили пограничники и под конвоем взвод или два шли прочёсывать хутора, находившиеся в горах: вылавливали «бандеровцев».
Что они из себя представляли? Это те же мирные люди, которые днём пахали, сеяли, занимались мирным трудом, а ночью создавали «орудную жизнь» советской власти. Всячески препятствовали её рас-пространению, особенно у себя в горах.
У нас в батальоне были потери и переходы к бандеровцам. Но те прогоняли чужих чуть ли не до ворот батальона: не верили, да и ненавидели советскую армию. Когда участились побеги, батальон пере-вели в Шепетовку. Тут мы занялись мирным трудом: грузили С>ровна и доски на той же железной дороге, где закаливал идеологическую сталь и Николай Островский. Продолжили его традицию закаливания.
Шла зима 1947 года. Трескучие морозы иногда сменялись неожи-данными оттепелями. На территории батальона построили гаубтвахту, да такую, что нигде такой не видел: стены, окна с решётками, двери, но без... крыши. Стены с обеих сторон покрывались льдом, апол представ-лял собой каток.
Умудрился я и здесь попасть на «губу». Ночью мы катались на «катке», аднём, нас выводшги на самую тяжёлую работу, и мы вкалывали. Все дни на губе я не просыхал: днём от пота, а ночью — от снега или дождя. Отбыв пять суток, я не жаловался на здоровье. Но были случаи, когда человек схватывал воспаление легких, были и смертельные исходы.
После инспекторской проверки командира батальона освободили от должности и отдали под суд за его «рационализацию». Здание «губы» разрушили, как Бастилию и если солдат проштрафился, то отбывал наказание в нормальных условиях.
Закончились мои восемь месяцев. Но уж если не везёт, то не везёт: направили меня не в мою старую часть, а в авиационный полк при 2-ой воздушной армии, который стоял в Виннице.
Если б попал в свою часть, то в скором времени демобилизовался, а в авиации солдат 1,925 года рождения мог только мечтать о демобили¬зации. \
Солдатом, к;1к вы видите из прочитанного, я был не очень дасщшлинироваппым и поэтому армейской службой тяготился. Сколько раз меня направляли в различные училища, чтобы сделать из меня
 
офицера, но я находил всякие причины, чтобы отказаться. Я хотел учиться и быть гражданским человеком.
Сколько раз пытались принять меня в партию, но я что-нибудь «совершал», и вопрос о партии отпадал.
И всё же в новом полку меня «женили»: попал я в авиационную школу для младших авиоспециалистов. После 6-ти месяцев обучения стал стрелком-радистом. Больше радистом, чем стрелком, так как начал летать в транспортном полку на «Дугласах» при штабе армии.
Служба в полку была интересной. Побывал почти во всех городах Украины, где только были аэродромы. Перевозили мы и военные грузы, и гражданские, и скот. Служба протекала мирно, но однажды во Львове при посадку потерпели аварию. Самолёт садился в сильном тумане, и мы соскочили с посадочной полосы и врезались в ангар. С месяц пробыл в Виницком госпитале, а после выписки был направлен в полк связи при той же армии.
Полк стоял рядом со штабом на улице Ворошилова, недалеко от Виницкого вокзала. Сама Виница — зелёный город в садах, расположен на обеих сторонах Южного Буга. Службу я закончил в этом замечатель-ном украинском городе без приключений.
За свои ордена и медали получил деньга и купил хромовые сапоги. Начальник штаба полка решил, что носить младшему комсоставу такую роскошь не позволено уставом и хотел наказать меня «за нарушение формы», но, сменил гнев на милость, когда узнал, откуда я взял деньги, разрешил одевать но выходным дням.

ДОМОЙ!
И вот наступил март 1950 года. На Винницком вокзале, в ресторане, собралась наша компания демобилизованных. Пропировали всю ночь, пропустив несколько поездов, идущих на Москву. Изрядно уставших и радостных, нас «забросили» в проходящий состав Одесса-Москва и через ЗО-ть часов я был дома.
Сбылась моя мечта: я демобилизовался. Открывалась новая стра-ница моей жизни.
Прошедшая юность была яркой и разнообразной. Каждый новый день сулил мне что-то загадочное, никогда не знал, чем он закончится. Я ни о чём не жалел, только воспоминание о погибших и потерянных друзьях и приятелях до сих пор щемит сердце.
У меня страстное желание наверстать упущенное за девять с половиной лет. Особенно хотелось учиться. Что меня ожидало, мне предстояло узнать в ближайшем будущем.
С несложным солдатским багажом направился я к дверям станции метро «Киевский вокзал»
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
 
ЧАСТЬ II
Возвращение домой после долгого отсутствия всегда приятно. Стою в вагоне метро, с любопытством разглядываю людей, станции, сам вагон. Вроде всё тоже, но в вагоне многолюднее, чем до войны. Люди какие-то озабоченные.
От площади Дзержинского я дошел до Ильинских ворот. Вот часовня в память русским гренадёрам, погибшим при освобождении Болгарии от турок, вот Маросейка. Сел в трамвай. Входят и выходят люди, а я все смотрю, во рту пересохло, как будто не могу напиться. Подбежали к Земляному валу, переехали Садовое кольцо и вот моя остановка. Иду по Гороховскому переулку мимо института геодезии, поворачиваю за угол. Когдая был далеко, то наш дом в моей памяти был большим и всличествененым, с красивыми палисадниками перед каж-дым подъездом. И вот он: пять этажей, шесть обшарпанных подъездов, горы грязного нерастаевшего снега. Дверные стекла разбиты.
Стучу. Шаги за дверью, и девчоночий голос спрашивает: «Вам кого?». Потом дверь открывается на всю ширину и на меня прыгает какая-то девчонка с криком «Лёвка, Лёвка..., Валерка, смотри, Лёвка приехал...» Это моя сестра Нина. Вхожу в квартиру: в дверях кухни стоит бритоголовый, лопоухий пацан и улыбается. Валерка. Не скоро, но всё же успокоились. Нинка говорит: «Мама на работе, а мы только что из школы пришли. Сейчас будем готовить обед».
Все свои солдатские гостинцы я вывалил на кухонный стол и работа закипела. Я, по солдатской привычке, чипгу картошку, Нинка колдует с кастрюлями, а Валерка старается помочь каждому.
Мама пришла поздно, но моё возвращение придало ей новые силы. Сидели допоздна. Нинка с Валеркой угомонились и уже спали, а мы с мамой всё разговаривали.
Главный вопрос: что дальше? С чего начинать? Ведь всё для меня ново. Я никогда не работал. Учёбу в училище речного транспорта прервала война.
Решил сходить к Глебу Бауэру. О нём я не знал ничего с первого дня войны, когда мы с ним в комиссионном магазине слушали речь Молотова. Прошло почти девять лет. Что с ним? Жив ли он? Еле нашёл квартиру. Забыл, на каком этаже. Звоню. Открыла его мама. Вся седая, но бодрая.
— Вам кого?
— Глеб здесь живет, Вера Александровна? — ?!!
— Я Лев Можаев, вы меня помните?
— Ох, Лёвушка, заходи, заходи. Поди-ка, какой ты стал большой. А я не узнала тебя. — У меня в глазах вопрос, но туг же я услышал и ответ. — Глеб скоро приедет из университета, ты подожди его. Сейчас мы чайку попьём, поговорим. ...
 
Отец Глеба служил в Наркомате Иностранных дел. Хотя занимал он не большой пост, но был освобожден от воинской службы, да и здоровье его пошаливало, он был «сердечник». В конце 1941 года наркомат эвакуировался в Куйбышев, а семья к родным в Тбилиси. В 1943 году отец умер, Глеба призвали в армию, и он попал в артеллерий-ское офицерское училище, которое закотгчил в 1944 году. На фронт попал уже к концу войны, а в 1948 году демобилизовался.
Вера Александровна к тому времени опять перебралась в Москву, слава Богу, что их комнату никто не занял.
Сидим. Беседуем. Я рассказал ей о себе, но о том, что был в лагере — ни слова. Стыдно. Поймет ли она, что все это случилось не по злому умыслу, а нелепо?
Слышу, открывается входная дверь. Затем по коридору топот нескольких пар ног, и в комнату вваливается высокий стройный парень и три девушки. Парень уставился на меня.
- Ты Лев?
- А ты, наверное, Глеб?
Обнимаемся, хлопаем друг друга по спине, смеёмся.
- Рассказывай! — кричит Глеб.
- Да что рассказывать? Обычное дело: воевал, демобилизовался. Решил тебя проведать. Мама о тебе уже всё рассказала. Вижу, что жив и здоров. Иуменя душа теперь спокойна. Асам не знаю, с чего начинать. Пойду работать на завод, а затем и учиться.
...Так вот поговорили час-другой. Я засобирался уходить. Вера Александровна заохала, запротестовала, а Глеб ничего, возражать не стал.
- Я как-нибудь приду в другой раз. И я ушёл.
Как вписаться в гражданскую жизнь? Всё вокруг меня необычно и странно. Отвык я решать вопросы самостоятельно. Нет вокруг друзей и командиров, а есть только мама и маленькие Нинка и Валерка, о которых надо было ещё заботиться.
Маму жизнь сурово била, но несмотря на это она всё идеализиро-вала, старалась плохое не замечать. Но ей было очень тяжело одной, и она надеялась на мою помощь.
Решили всей семьёй, что работать мне надо в большом рабочем коллективе. А где большой коллектив? Конечно, это завод, самый большой Автозавод имени Сталина.

ЗАВОД
В отделе кадров завода меня приняли радушно. «Солдат пришел работать. Конечно создадим все условия...». «Ух, как мне повезло, какие все внимательные», — думал я.
 
А на заводе просто не хватало рабочих рук. Каждый новый человек
— находка, тем более, только демобилизованный солдат. Он как глина, лепи из него, что угодно.
Дали мне на выбор несколько мест: формовочный цех. Главный конвейер и вспомогательный конвейер. Я думал, что уж если работать, то на Главном. И только позднее я понял, что во все эти цеха людей надо было загонять палкой. Работа тяжелая, а зарплата низкая.
С направлением отдела кадров пришёл я на главный конвейр. Он длинный, не меньше километра. Над головой плывут моторы, колёса, кузова.
Спрашиваю: - Где контора начальника цеха? Показали мне. Вхожу. Здороваюсь.
— Садись! - говорит мне пожилой мужчина, с уставшими глазами.
— Так, значит, солдат. Это дело для тебя новое? Поставим тебя закручивать гайки. Вызвал мастера. Мастер говорит: - Работа начина-ется в семь утра. Спецовка наша, руки твои. Смотри, без опозданий, а то попадешь под «Указ...». Зарплата 800 рублей. Если перевыполним план, то больше. Если будешь оставаться на вторую смену, то ещё больше. Понял? Будь здоров!
Начались трудовые будни. Утром, наспех позавтракав, бегу в метро. Поезд полный, но мне не привыкать быть в строю, в толпе. А плотность такая, что если поджать ноги, то на пол не опустишься, родной народ не даст.
Двери станции метро «Автозаводская» каждую минуту «выплёвы-вают» очередную порцию народа. Огромная толпа, как большая река, течет к проходной завода и несколько маленьких «ручейков» текут к другим предприятиям, расположенным в этом районе.
Прошел проходную. Перевесил номерок. У меня в руках гаечный ключ. Я должен за пару минут затянуть все гайки колес с правой стороны машины, плывущей по конвейеру, и успеть подсоединить тросик спидометра к мотору. Работа не сложная, хотя и не привычная.
Работаю. Стараюсь. Иногда «уезжаю» на чужой участок. Но ничего, навык придет.
Не заметил, как подошло время обеденного перерыва.Все бегут в столовую. Обед не хуже солдатского, только комбинезон на животе в масле и ладони рук как будто в ожогах. Присмотрелся, а кожа на ладонях в волдырях. Натёр и не заметил. Вечером уснул как убитый.
Прошло несколько дней. Привык. Кожа на ладонях загрубела, волдыри засохли. Стал присматриваться и знакомиться с товарищами по конвейеру. Стал узнавать много полезного и интересного. Оказыва-ется, так, как работаю я — можно, но не нужно. Здоровье дороже. Шофёр, доделывает многое сам. Дотягивает гайки, болты, регулирует работу мотора. Мы должны выпускать машину с конвейера так, чтобы
 
она в первые пару десятков километров своего пути не рассыпалась. На конвейре работали и технические контролёры, задача которых была заставить сборщика сделать все правильно. Но ведь и они люди. К концу смены устают и они.
Первая зарплата. Сменил пилотку на кепку. Маме радость, что-то можно купить и ребятам. Все пообносились, да и у мамы гардероб: два платья, пальто и платок.
А Москва живет. Работают не только заводы и фабрики, но магазины, кинотеатры, музеи, парки, кафе и другие заведения. Напро¬тив сад имени Баумана. Народ отдыхает, гуляет, танцует, пьёт пиво, катается на аттракционах. А можно поехать в парк Горького. Там всего этого во много раз больше; можно спрыгнуть с вышки на парашюте, и если не разобьёшь нос, то пойти посидеть в «Поплавке» - ресторане на переоборудованной барже.
В то время общество к коммунизму ещё не подошло, и за удоволь-ствия надо было платить, а с этим у меня туговато, да и обветшавшее солдатское обмундирование пообтрепалось, так что выйти на народ было стыдно. Старая довоенная детская одежда давно перешита на Валерку и Нинку, а если что и осталось, то на меня не налезало.
— «Подожди, Левушка, и тебе что-нибудь справим...» Подожду!

ШКОЛА

В августе записался в 8-ой класс вечерней школы.
Первого сентября начались занятия. В классе все такие же, как и я. Думал, будет трудно, но, к своему удивлению оказался понятливым, впитывал всё, как губка.
Распорядок дня уплотнился. Хотелось заняться спортом, но день отдыха — воскресенье, и если я его потрачу на спорт, то на следующий день не доберусь до своего рабочего места.
На Новый год у меня собрались друзья. Не помню кто, но кто-то сказал:
— Лев, на втором часовом заводе в цех мелких серий нужен ученик слесаря-механика. Но просто так ты туда не попадешь, со стороны не примут.
— Сделай так: начальник отдела кадров — капитан футбольной команды завода. Попадись ему на глаза, и если он узнает, что ты футболист, то считай, что ты уже там работаешь...
— Но я же не футболист..., я не знаю, с какой стороны бить по мячу...
— А это не важно. Сейчас зима. Начнёшь работать, а весной, когда нужно будет играть, то ты будешь уже кадровым рабочим, тебя никто не выгонит.

Уйти с автозавода оказалось очень сложно, но все-таки ушёл, вроде бы как на учебу.
Сижу в коридоре отдела кадров второго часового завода. Снял шинель, а на моей груди значок футболиста первого разряда — товарищ одолжил.
Пробегает мимо какой-то парень. Смотрю, покосился. Бежит он мимо второй раз и вдруг остановился. Спрашивает меня:
— Вы к кому, Товарищ?
Отвечаю: «Да, вот, я слышал, что на заводе в цех мелких серий нужен ученик слесаря-механика, да не знаю, к кому обратиться!?»
— Ну-ка, зайдем ко мне, — говорит он. Оказался начальнику отдела кадров.
Сидим, разговариваем. Он с моего значка глаз не сводит. Вдруг спрашивает:
— Где играл в футбол?
— В армии.
— Давно?
— Да ещё в прошлом году.
— Хорошо, хотя это сложно, на это место уже есть несколько претендентов, но постараюсь что-то сделать. Приходи завтра ко мне, я думаю, что все уладиться.
На следующий день уладилось. Отвели в цех. Цех маленький. Делают в нем корпуса морских хронометров и единичные заказы. Слесари-механики все самого высокого разряда. У каждого по несколь¬ко станков. Познакомили меня с моим будущим наставником, Дмитри¬ем Лукашиным. Дали станки: токарный, фрезерный и расточной.
Учеба началась. Пролетели январь, февраль.,. В конце марта пришел какой-то парень из заводской футбольной команды. Я отнеки¬ваюсь, говорю, что играть пока некогда — работа, учеба в вечерней школе, занят по горло. Да это было действительно так. Работа интерес¬ная. Физически устаю меньше, а зарплата намного больше. Наставник доволен. Передает мне не только свои знания, но и множество приспо¬соблений. Делаю я корпуса морскиххронометров. Каждый корпус стоит 200 рублей. За месяц можно сделать 15-20 штук, но мастер больше Ю штук делать не дает. Говорит, что фонд заработной платы не позволяет,
В школе занятия идут своим чередом. К концу дня устаю, но юмор и шутки помогают.
Как-то прозвучал звонок, оповещающий об окончании последне¬го урока, и весь класс, торопясь, горохом посыпался вниз по лестнице с пятого этажа на первый, в раздевалку. Бегу я со своим приятелем, Ефимом Сапожниковаым, вниз, перепрыгивая через две-три ступень¬ки, а он мне кричит:

— Лев, внизу я тебе расскажу что-то интересное...
— Давай, рассказывай, — кричу в ответ.
— Нет, только внизу!
Внизу: - Лев, ты наверху оставил свои галоши. Побежал обратно. Ефим хохочет.
В один из дней июля тороплюсь в школу. Стою на трамвайной остановке и вижу рядом со мной стоит уж очень знакомый парень. Он на меня тоже смотрит и улыбается.
«Ба, да это Валерий Кривенков...»,— пронеслось у меня в голове.
— Лев, братишка! — смеётся он.
... В 1949 — 1950 годах мы служили в одной части, в Виннице. На занятия я опоздал, но ради хорошего друга можно пожертвовать чем угодно.
Валерка работал инструктором физкультуры в спортивном общес¬тве «Строитель» и одновременно тренером по баскетболу в одном из Московских институтов.
В о/цгу из напгих с ним встреч он стал меня уговаривать бросить завод и перейти работать в «Строитель». Как раз там был нужен инструктор физкультуры.
— Тебе же легче будет учиться, ; убеждал он меня.
В Конце месяца я закончил восьмой класс и тут же отнёс заявление о приёме в 1-ую Московскую школу-экстернат, в которой программа девятого и десятого классов изучалась за один год.
Школа платная, программа насыщена, занятия каждый день по 6-7 часов, и много задают на дом.
Пришлось задуматься над Валеркиным предложением. Звоню ему:
— «Валерка, поговори со своим руководством обо мне. Я решил, перехожу...»
На заводе все мои друзья смотрят на меня как на чокнутого. Мой наставник с горечь говорит:
— Лев, этаже работа в спортивном обществе какая-то не настоящая, и заработок у тебя вместо 2500 рублей только 830, да и я к тебе привык».
И всё же простился я со всеми тепло.
— Лев, выбивайся в инженеры... А не выйдет, возвращайся обратно, примем...» — напутствовали меня ребята.

СПОРТ
Началась новая работа. Первое время Валерка везде со мной. Ездим по организациям, заводам, стройкам, которые объединяет спор-тивное общество. Организовываем команды, проводим соревнования,
 
принимаем нормы Г.Т.О. Проворачиваем кучу всякой бумажной пере-писки, оформляем всевозможные протоколы соревнований, отчеты. Городской совет на каждое общество спускает план подготовки спор-тсменов, план подготовки к сдачи норм Г.Т.О., и ешё массу планов: соревнований, собраний, конференций и т.п.
А спортивное общество распределяет это по низовым коллекти-вам, стройкам, заводам, конторам, входящим в спортивное общество «Строитель» — впоследствии общество «Труд».
У нас с Валеркой было несколько больших организаций: «Мосгаз-строй» - примерно 16 тысяч человек. Несколько кирпичных заводов по ЮОО человек. Завод «Спец.стекла» и куча маленьких предприятий, строек, контор, трестов. Легче всего было организовывать выезды за город, где мы проводили приемы норм Г.Т.О. Народ ехал отдыхать, загорать, пьянствовать. Поиграют мужики в волейбол, футбол, попла-вают, а мы записываем: столько -то человек сдало нормы по бегу, плаванью, столько-то перепрыгнуло через планку на такой-то высоте..., а их с земли надо было поднимать подъёмным краном. А что делать? Как ни агитируй, что спорт — это здоровье, а строительный рабочий во главу угла ставит перво-наперво стакан водки, корочку хлеба, а затем он, пожалуйста, готов к труду и обороне, и к работе, и к соревнованиям на любом уровне.
Но в семье не без «урода». На таких «уродах» - фанатиках спорта мы и выполняли всякие планы и участвовали в соревнованиях. Позна-комил меня Валерка и со своими друзьями.
Собрались мы у одной девчонки небольшой компанией — провес-ти первомайский вечер. Накупили снеди, выпивки. Вечер прошел интересно. Выпили, закусили, танцевали и пели. Всем понравилось. Решили продолжить встречи, чтобы они стали традиционными. Тради-ции традициями, а приглянулась мне хозяйка вечера, так что именно мои встречи с ней стали традицией, участились.
Но где взять время? Работа, учёба... Молодость, упорство, любовь побеждает все.

АД ЕЛЬ
Моей Адель шел 21-ый год. Она была худенькой, стройной девчонкой с густой гривой волос «копной» кверху, чтобы не мешали. От этого шея ее была тоненькой и длинной.
На весь мир смотрела широко открытыми глазами. Меня слушала как пожилого человека с большим жизненным опытом. А какой мой опыт? До войны детство, в котором я в девчатах видел каких-то капризуль и плакс. Затем военные годы, где моими лучшими подругами (по-суворовски) была винтовка и сапёрная лопатка. Но наши планы опережали нас. Нас будущее звало вперед.
 
В феврале 1952 года мы поженились. ЗАГС помещался в подваль-ном помещении на Сретенке. Когда пришли расписываться, то погас свет. При зажжёных свечах расписались и поехали домой, где собрались её мама и папа, моя мама, Нинка и Валерка, Валерка Кривенков с Братом Лёвкой и его женой, подруги Адель — Лидка и Нинка и еще несколько человек.
Пожелали нам все дружной и долгой жизни, любви и здоровья. Одарили подарками и под утро разошлись.
Свадьба была скромная, не шумная, без битья посуды и личностей.
Адин папа заведовал фотолабораторией в Главмосстрос, мама — Нина Сергеевна — чудесная женщина, была домашней хозяйкой.
Прожив пару месяцев у Алы, переехали ко мне. Мама была очень рада, они подружились. Зима пролетела. Напряжение в школе нараста-ло. Скоро экзамены. Взял отпуск и начал готовиться. Школьная группа распалась на несколько мелких подгрупп по 5-6 человек, и после занятий ехали к кому-нибудь заниматься. В нашей подгруппе 5 человек: я, двое Владимиров, один из них Володя Мамутов, впоследствии стал моим лучшим другом, — Зоя и Игорь. Зубрили инойраз до поздней ночи.
Наступил день экзаменов. Все преподаватели пришли вместе с нами в здание 1-ой железнодорожной школы Краснопресненского района.
Экзамены проходили в течении нескольких дней, и каждый день несколько преподавателей приходило утром, чтобы проконсультиро-вать нас и ободрить. Моя сестра тоже прибегала пару раз, чаще не могла, так как она тоже сдавала экзамены за 10-ый класс.
И вот всё позади. Выпускные вечера у меня и у Нинки. Вся наша великовозрастная группа и преподаватели собрались в ресторане «Пра-га» на старом Арбате. У Нины вечер проходил, как и положено по традиции, в школе. Раздали аттестаты, поздравили, и школьный бал был до 2-х часов ночи, а затем все выпускные классы пошли гулять на Красную площадь.
На следующий день спрашиваю Нинку: «Как выпускной бал?» А она чуть не плачет. Все танцы простояла у стенки. Её все время щэиглашали, а она отнекивалась. Школьная форма, в которой она пришла на бал, была старенькая, платье сзади треснуло, иголки с ниткой под рукой не оказалось, и пришлось быть зрителем. Но Нинка оптимис¬тка. Через пару дней всё это забылось, и мы начали готовиться к новым экзаменам. Она в Полиграфический институт, а я в Архитектурный.

ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ
Друзья отговаривали. Причина — большой конкурс. На одно вакантное место 15 человек, да и то по протекции. Очень высокие
 
требования предъявлялись к рисунку. Рассказывали, что некоторые абитуриенты сдавали экзамены в течение 3-х или 4-х лет, занимаясь все время на курсах рисунка при институте, но на экзаменах проваливались. На экзаменах ггужно было выполнить в карандаше два рисунка: капи¬тель колонны и голову древнего грека с гипсового бюста.
Не знаю почему, но рисунок меня не страшил. Рисовать я любил, но это не значит, что я мог нарисовать это, как требовалось.
Первый экзамен — литература письменная. Прихожу на следую-щий день в институт после экзамена. В коридоре толпа. На стенке вывешены отметки. Ингу свою фамилию и не могу найти. Я привык, что буква «М» всегда в середине, а тут её нет. Начинаю просматривать с самого начала список, и вот первая строчка — Можаев, Лев С. — пять. В жизни не писал сочинения на пятерку, ну хорошо бы - четыре, а тут на тебе. Неожиданность приятная...
Следующие дни: физика — четыре, иностранный язык— три (я как участник Отечественной войны мог иметь лишь одни тройки). На рисунки оставалось два дня. Прошли и эти экзамены — две четверки, к моему и общему удивлению. Следующий день — экзамен по черчению. Чертим контур вазы тушью. В жизни не держал ресфедер в руках. В конце экзамена показывая своё «произведение» ведущему преподава-телю. «Борода» (мы так прозвали его за его длинную бороду) говорит: «Вот что, Лев, этот чертеж никак не тянет даже на тройку. Я тебя на экзаменах не видел. Забирай свои отметки по тем дисциплинам, которые ты уже сдал, и иди в Московский строительный институт. Там черчение намного проще. Я там работаю заместителем декана и проблем у тебя не будет.»
Я так и сделал. Оставшиеся экзамены сдал легко и в один из августовских дней нашел себя в числе принятых студентов на факультет промышленного и гражданского строительства.
Но работу не бросил. Ведь она начиналась лишь во второй половине дня. За мое отсутствие дел накопилось... Валерка Кривенков совсем «запарился». Особенно много стало бумажной работы: списки сдавших нормы ГТО, разрядников, протоколы соревнований. Все это надо было приводить в порядок и оформлять в городском совете спортивных обществ. Я этим и занимался. Кривенков заэто время тоже преуспел. Сдал экзамены и был зачислен студентом вечернего отделе-ния в Московский институт физической культуры. В спортивном обществе пошли мне навстречу. Дали несколько организаций, в кото-рых работа проводилась только вечером. С Валеркой я уже не работал, но мы по-прежнему были вместе. Кстати у Валерки Кривенкова был брат. Он женился и привел жену. Валерка же, чтобы не мешать молодоженам, спать отправлялся в ванную комнату. Клал доски на ванну, на них постель и спал там. Это было очень неудобно. Если сосед по квартире хотел вымыться, то ему приходилось будить Валерку.
 
В Москве с жильём было очень трудно. Я предложил Валерке пожить у нас. Благо, квартира большая. У меня с Адель отдельная комната. Мама с Нинкой тоже в отдельной комнате, а в большой гостинной — два Валерки, мой брат и Кривенков. Мама не возражала. Он прожил у нас месяца три, в конце концов нашёл приемлемое жильё.
А в институте занятия идут своим чередом. Иногда приходиться убегать с лекции, если намечается какая-нибудь срочная работа.
Убегаю не только я, но на это деканат смотрит «сквозь пальцы». Главное - это вовремя сдавать курсовые проекты и зачеты. Как-то вызвали к заведующему кафедрой физкультуры. «Слушайте, Можаев, почему вы ни разу не были на физкультуре?» «Нет времени, — отвечаю. — Я же работаю в обществе «Строитель», в которое входит и наш институт, и вроде бы как бы приобщен к спорту». Заведующий кафедрой говорит: «Нет, так не пойдет. Если хотите, то выбирайте себе какой-нибудь вид спорта и занимайтись им. Тогда я лишь могу поставить вам зачет, и то при условии, если занятия будут постоянными».

СПОРТ
Делать нечего. Надо что-то выбирать. Для бокса я уже староват. В волейбол и баскетбол коротковат. Занялся метанием молота. Молоту сопутствует штанга. Для метания надо быть прыгучим и резким. Начал бегать и поигрывать в баскетбол. Весной принял участие в студенческих соревнованиях на первенство Москвы. Призов не получил, но понра¬вилось. Выполнил третий разряд по легкой атлетике.
В институте теперь уже вопрос о зачетах по спорту передо мной не стоит. Ставят автоматически. Разрядник. Адель сопровождает меня на все соревнования.
Осенью на чемпионате Центрального совета спортивного общес-тва «Труд» во Львове послал молот далеко за отметку второго разряда. Спортивное общество и институт стали посылать меня на все сборы и соревнования. От работы освободили, но для того чтобы поддержать меня, зачислили инструктором физкультуры на Никольский кирпич¬ный завод и на завод «Спецстекла» в Кожевниках, где я должен был бывать лишь два раза в месяц и помогать местному завкому оформлять отчеты и кое-какие бумага, связанные со спортом. В своё время спортивная работа на заводах входила в наши обязанности, и поэтому я там за два дня работы проворачивал то, что раньше делал там за месяц. А зарплата у меня на каждом заводе была по 830 рублей в месяц. Итак, у меня основное — это учеба, тренировки и соревнования. Адель из зрительницы превратилась тоже в заядлую спортсменку. Тренируется вместе со мной. Специализируется по прыжкам в высоту. Выполнила третий разряд. Подбирается ко второму. А ведь в школе имела освобож-дение от занятий физкультурой.
 
Рядом с моим домом располагается в старинном особняке-дворце, Московский Центральный институт физической культуры. Там были хорошо оборудованные поля для метания. Немного дальше, на улице Радио, — стадион «Строитель», но с худшими условиями для метания. Я мог выбирать, где мне удобнее. В инфизкультуре, как мы называли институт Физкультуры, была хорошая группа метателей, впоследствии почти все ребята этой группы выполнили норму мастера спорта и даже занимали призовые места на чемпионате Советского Союза, на между-народных соревнованиях. Эту группу возглавлял старший тренер инсти-тута по метанию Павел Лавреньтевич Лимарь. Я все чаще и чаще стал тренироваться у него. Это мне пошло на пользу и вскоре я метал за норму первого разряда. На родном « Строителе» у нас была секция легкой атлетики. Тренировал призер Олимпийских игр в Мельбурне Анатолий Самоцветов, который из моего тренера вскоре превратился в друга. Результаты росли не по дням, а по часам, хотя для легкой атлетики я был «переростком». В «Строителе» моим постоянным соперником был Юра Горностаев, а в институте физкультуры Коля Солодов, но это нам не мешало быть хорошими и добрыми друзьями. Адель выполнила норму второго разряда по прыжкам в высоту. Зимой показала результат второго разряда на 5-ти километровой лыжной дистанции.
Как-то завод «Спецстекла» получил план, по которому должен был выставить команду легкоатлетов на городские соревнования. Пред-седатель завкома ко мне: «Лев, помоги...»
Почему же не помочь? Пришёл в секцию: «Ребята, надо выступить за завод «Спец. стекла». Ребята рады. Лишний раз принять участие в соревнованиях — удовольствие. Саша Мурин с сестрой — спринтеры, Юра Горностаев и я — метатели. Юринажена Аделина и моя Жена Адель - метание и прыжки. Сергей Щикотихин, огромный парень, — толка¬тель ядра. Команда в сборе.Только нет бегунов на длинные дистанции. К радости председателя завкома новоиспеченная команда заняла при¬зовое 2-ое место на первенстве Москвы среди низовых коллективов. Подвели только стайеры, а то бы и первое место заняли.
В некоторых видах мы выступали под чужими именами. Участие в таких соревнованиях почти что стало практикой. Делали это не только мы, но и многие мелкие и средние коллективы физкультуры. Планы по выполнению разрядников были не выполнимые без учета возможнос¬тей спортивного коллектива. Вот руководители и звали «варягов». Иной руководитель спортивной команды вспылит на соревнованиях, подаст протест в судейскую коллегию: мол, у его соперников выступает спортсмен под чужой фамилией и не работающий на данном предпри-ятии. И заварится «каша»: спортсмена дисквалифицируют, команде поставят «О» в этом виде спорта. И вроде удовлетворился жалобщик. Зато на следующих соревнованиях сам попадается, он же не лучше других и у него «рыльце в пушку».
 
На одной из тренировок Адель порвала голеностоп и три месяца «ковыляла» на одной ноге. Нога долго болела и спорт пришлось на время отложить. Решили: пора иметь ребёнка. В 1955 году в декабре месяце в роддоме на «Соколиной горе» недалеко от Измайлово Ада родила девочку.
Едем с Ниной Сергеевной в роддом на трамвае. Стужа ужасная, температура 25 градусов ниже нуля. Кое-как добрались. В вестибюле роддома полно народа. Оттаяли. К Аде не пускают. Передали передачу и записку. Ждём ответа. Получили от Ады записочку: что всё хорошо, в какой палате лежит, и какие окна куда выходят. Вышли на улицу, а окна все покрыты льдом, ничего не видно. С тем и уехали.
Дома все готовятся к приему нового члена семьи. Адины и мои друзья несут подарки. Бабушки и дедушки возбуждены и всё считают, сколько дней осталось до выписки. Первое время, решили, что Ада с ребёнком будут жить у её мамы. Моя мама в это время ещё работала. И вот Оля и Ада дома. У Оли вместо носика две дырочки. Дня через три прорезался голос. Слава богу, что Нина Сергеевна — терпеливая и добрая бабушка, но утром и она после бессонной ночи валилась с ног. Прошло месяцев 9 после рождения Оли, и она стала спокойной. С ней стало интересней, да и Нине Сергеевне легче.
Учёба моя и спорт неразрывно связаны. Учебу бросить не мыслил, а брошу спорт, то потеряю сразу две зарплаты. В 1956 году участвовал в Спартакиаде Севера в Мурманске. Занял 1-ое место. Приехал в Москву и в составе команды общества «Труд» участвовал в Спартакиаде Мос¬квы. Занял второе место.
Перед этим, зимой, участвовал в зимних соревнованиях на пер-венство Москвы, выполнил норматив мастера спорта в метании веса. Так, что спорт бросать не резон. А возраст уже за тридцать. Помимо прочего занялся фотографией. Отец Ады кое-чему научил. Думаю, к чему же пропадать этим знаниям. Оформился в Московское туристи-ческое бюро. Стал подрабатывать и там. Материально стало полегче. Спортивное общество, не смотря на возраст посылало меня на спортив-ные сборы. Особенно хорошо на них было ранней весной. В Москве ещё снег, холод, а мы едем или в Ялту, или в Сочи. Брал я на сборы и Аду с Олей. Оплачивал их проезд и питание сам. Снимал им комнату где-нибудь недалеко от нашей гостиницы, и они жили потихоньку, наслаж-даясь морем, весенним теплом и ранней зеленью.
Мои друзья никому ни чего не говорили. Как-то в один из дней, читая в газете «Советская Россия» какую-то статью, увидел под ней подпись — А. Лазебников. «Может быть, это Саша? Надо съездить в редакцию и разузнать там», — решил я.
Через пару дней поехал. Хожу по зданию, в котором помещалась редакция. Народ бегает по коридорам, и все с листочками бумаги в руках. Творят. Остановил какого-то парня.
 
- Вы Сашу Лазебникова знаете? -Да.
- А где его можно найти?
- Сейчас он в буфете. Там его и найдете.
Показал, как пройти в буфет. «Узнаю ли я его? Да и он ли это? Может быть, однофамилец?»
Зашёл в буфет. За одним из столиков группа людей бурно беседует. Стал приглядываться. Вроде бы Саша. В это время в буфет вошёл парень, с которым я до этого разговаривал.
- Саша, там тебя какой-то человек ищет, - крикнул он в сторону этой группы людей.
- А где он?
-- Да это я, Саша, Лев Можаев. Помнишь 1943 год? ...Мне не хотелось оповещать окружающих о лагере. Я не знач, что здесь можно говорить, а что нельзя. Но такой бурной радости от Саши я не ожидал.
- Лев, дорогой. Вот нежданно-негаданно, жив, здоров, счастлив. Представил он меня своей компании. Начал рассказывать о лагере, о тамошнем житье-бытье. А у меня лицо красное от смущения.
- Вот вы посмотрите на него, на этого здорового мужика, а ведь тогда в 1943-ем, когда он попал к нам в барак, мы с Зямой («компания» знала, кто такой был Зяма, Саша не раз рассказывал им о своей лагерной жизни) решили поддержать его. Совсем был, этот Лев, мальчишкой. Да и загубить его мог тогда кто угодно. Вот Зяма и придумал, что ему нужен помощник...
...Потом компания разбежалась, так как обеденный перерыв кончился. Мы всё сидели, и Саша рассказывал и рассказывал.
...В 1943 году, после моего освобождения, его и Зяму отправили этапом в другой лагерь на работу. В шахты. Это был самый тяжелый период лагерных лет. Но и там они выжили. После смерти Сталина их отправили на поселение, где Саша обзавёлся семьёй. Брак оказался не очень удачный. Развёлся. В1955 году его реабилитировали, и он приехал в Москву. Зяма уехал на юг.
Сейчас он в «Советской России» работает, но ездит по стране мало, не позволяет здоровье.
Расставаться не хотелось. От него исходило какое-то доброе человеческое тепло.
Я рассказал о моей прожитой жизни. О своих планах. Об Адель. Он пригласил нас к себе в гости, на улицу Левитана.
Несколько раз, вместе с Адой, я был у него в гостях, а потом жизнь меня так закрутила, что я его потерял из вида...
 
ФЕСТИВАЛЬ. ТОВЕ.
В 1957 году Москва готовилась к приему гостей, к встрече делегатов Всемирного Молодежного Фестиваля. Впервые мы могли воочию, близко поглядеть, а может быть, и поговорить с людьми из других стран. Улицы и дома, а особенно стадионы, гостиницы и клубы, где должны проходить встречи делегатов и всякие мероприятия, были заново перекрашены, отремонтированы.
Улицы были увешаны плакатами, транспорантами, флажками. Вдоль тратуаров — свежевысаженные цветы и деревья. Дворники в белых фартуках. Милиция в новой форме. В магазине масса свежих овощей и фруктов. «Марафет» ослепительный. Среди комсомольского и партийного актива распределяют пригласительные билеты на встечи и концерты, спортивные мероприятия и балы. Но предупреждают, что среди делегатов фестиваля много засланных провокаторов и шпионов. «Дружба дружбой, но будь начеку. Провокации давай отпор!» - так напутствовали «ответственные» люда.
В спортивном обществе мне и Юре Горностаеву дали по билету в Кремль. Москва в эти дни была хороша. Помолодела и как-то пахла по-другому. На улицах и площадях устроены были эстрады, с которых выступали и делегата и наши: танцевальные группы, оркестры, певцы. Вечерами, в парках проходили концерты и танцы. На стадионах сорев-нования. Мы с Юркой нагладили, навели «блеск» на наши задрипанные костюмы и отправились к шести часам вечера в кремль. В руках у нас пригласительные билеты. Вход в Кремль через Троицкие ворота. Вошли с толпой делегатов, которых автобусы подвозили к Александровскому саду. Было очень интересно смотреть на молодых ребят и девчат, смеющихся во весь рот, ведущих себя свободно, не стесненно, одетых очень пестро и вместе с тем красиво. Мы же, в наших темных костюмах, чувствовали себя как эскимосы в «малице» во время жары.
Сняли мы пиджаки и галстуки, расстегнули вороты у рубашек, и вроде как-то легче стало, вроде мы стали такими же, как и они. В толпе замечаем много типичных «тёмных костюмов» советского актива, значит мы под присмотром родной партии. Значит, нам не страшны никакие «темные силы», никто нас не совратит.
Идём дальше с толпой. Все направляются во Дворец. У входа во Дворец проверка билетов. Намговорят: «Билеты ваши дают разрешение войти на территорию Кремля, но не во Дворец, итак что погуляйте по территории, когда бал во дворце закончится, то танцы продолжатся на территории, воттогдаи потанцуете...» Вот оказывается почему нам дали билеты в нашем спортивном обществе.
Гуляем по территории. Не все делегаты во Дворце, многие гуляют и любуются старинными зданиями и церквями Кремля. Кое-где на эстрадах играют оркестры. Некоторые танцуют. Смотрим, как танцуют
 
иностранцы, вроде бы как разницы нет. Пригласили мы с Юркой каких-то двухдевчат. Оказались норвежки. С которой танцевал я —звали Тове. Протанцевали мы с ними до конца бала. Проводили их до автобусов и договорились встретиться с ними и показать им Москву.
Незадолго до фестиваля отец Адель купил машину «Москвич» первого выпуска. Эта 4-х местная машина с трудом вмещала пассажиров, до того она была тесная, но «в тесноте, да не в обиде». На следующую встречу я взял машину, и мы с Юркой приехали к гостинице ВДНХ, чтобы взять их и, как обещали, показать Москву. Смотрим, а они уже ждут нас, стоя у гостиницы. Они, оказывается, боялись не узнать нас.
Самое интересное, что они говорили по-норвежски, знали немно¬го английский, а мы с Юркой, кроме русского, в пределах школьной программы изучали лишь немецкий. Знаками, отдельными словами, междометиями или просто изображая руками всякие «фигуры», мы прекрасно «разговаривали» и понимали друг друга.
День пролетел интересно и весело. Отвезли мы наших знакомых обратно. Обменялись адресами. Они на следующий день должны были ехать в Ленинград, а оттуда домой. Попрощались и расстались. Адель я рассказал об этой встрече, а Юркина Аделина закатила ему скандал, но и моя Адель, нет-нет, да напомнит мне.
Через месяц я получил письмо из Норвегии, на норвежском языке. И вот эту «грамоту» я переводил целый месяц, для этого купив русско-норвежский словарь.
С тех пор наша переписка продолжается до сегодняшнего дня. За ЗО лет, прошедших с нашей встречи, она вышла замуж, родила двух детей, развелась с мужем, воспитала и вырастила с поддержкой своих родителей прекрасных дочь и сына. В нашей переписке активную роль играет и Адель. Частенько она пишет ей письма и обменивается новостями.

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. 1957 -1958 ГОДЫ.
Адель пока не работает, живем летом на даче, недалеко от Петрово-Дальнее. Места чудесные. Дачники называют эти места «Под-московная Швейцария», только дороги не те. Как-то взял машину у тестя, повез продукты на дачу. Перед этим прошёл сильный дождь. До правительственных дач дорога вся асфальтирована, а дальше грунтовая.
Асфальт кончился, дорога пошла под гору, правительственные дачи остались стоять на горе. Машина на поворотах скользит, но едет, а внизу поле и дорога струится между полем и речкой. До деревни, где мы снимаем в одном из деревенских домов комнату, ещё около четырех километров. Выехал на ровное место. Пока у машины была скорость, она проползла метров сто и затем, увязнув в грязи по самый кузов,
 
встала. Смотрю впереди стоит «Победа» и тоже ни взад, ни вперед. Попробовал наломать веток и положить под колёса. Проехал немного. Опять повторил. Опять немного продвинулся. Смотрю, кое-где машина идет и без веток, если ей немного помогать, то есть, одной рукой править, плечами упираться в машину и толкать её и одновременно палкой давить на педаль газа. Так и сделал. Машина ревёт, но идёт. Выбился из сил, машина перегрелась. Сидим, отдыхаем. Так повторя-лось ещё три раза. Перед деревней дорога пошла песчаная и уже без грязи. Ещё раз дал остыть мотору и поздно ночью подъехал к дому. Ну а колхозные машины преодолевают такую дорогу при помощи тракто-ров и везут поклажу на лошадях.
Осенью дачный сезон кончился. Семью перевёз обратно в город.
А время летит. Стал готовиться к защите диплома. Тему выбрал: «Жилой посёлок при промышленном предприятии». Вроде тема про-стая, а как начал заниматься, увяз в материалах. Мой консультант — сам директор института Зайцев. Он доктор экономических наук, а у меня вопросов по экономике масса. Да только трудно его поймать. Работа 11ад иро5ектом с трудом, но продвигается. На время оставил работу в турбюро. Подходит май, а работы ещё невпроворот. Бросил спорт, но всё равно сделать надо ещё очень много. Уже некоторые студенты получили предворительные даты, когда они будут защищаться.
Вроде было надо сделать ещё много, а когда стал перепечатывать пояснительную записку к проекту, то записка и графическая часть оказались сделаны на 95%, кое-где надо было сделать небольшие исправления и это всё.
Назначили день зашиты. В этот день защищались из нашей группы три человека. Я защищался вторым. Надо успеть развесить все свои подрамники. Ещё раз освежить в памяти все разделы пояснительной записки, а в ней около 200 листов и спокоиться. Как говорили Илья Ильф и Евгений Петров устами своего героя Остапа Бендера: «Сбылась мечта идиота...»
Я инженер! «Борода», в свою очередь, при вручении мне диплома говорит: «На тебе бумажку, храни её век. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек!»

НАШИ, СОВЕТСКИЕ ШУТОЧКИ...
Ну, что, надо сообщить моим друзьям на завод. Помнят ли меня? Позвонил моему наставнику Дмитрию Лукашину. Он, как всегда: «Это надо обмыть...»
Пригласил его на выпускной вечер, Валерку Кривенкова, Володю Мамулова.
 
Вскоре получил должность инженера-проектировщика в Госу-дарственном институте по проектированию текстильных предприятий. Оклад 120 рублей (это уже после денежной реформы) не много. Спорт не бросил. Все-таки поддержка, но надолго ли? Спортсмен я великовоз-растный — 34-й год пошёл. Оле идёт ухе пятый год. Возраст интересный. Познает мир. С ней занимается бабушка. Ада пошла работать. Через три или четыре месяца её и несколько других женптин, которые работали вместе с ней, послали в колхоз на уборку картошки. Ада отказалась поехать. Её уволили. Устроил её работать в наш проектный институт в отдел реконструкции. Работает чертежницей. На работу и с работы вместе.
Меня стали посылать в командировки. Что делать? Командировки мешают регулярным тренировкам и работе в туристическом бюро. Что-то надо бросать. Туристическое бюро и спорт дают денег в два раза больше, чем должность инженера.
Нашёл работу на выставке достижений народного хозяйства в разделе^ «Строительство». Моя новая должность — старший научный сотрудник. Оклад тот же -120 рублей, но спокойней. Получил тему «Реконструкция Москвы». Консультирует меня молоденький, по моим понятиям, паренёк. Лёня Цитлин Был моложе меня на Ю лет. Симпа-тичный интеллигент в очках. Очень дружелюбный, оказался хорошим товарищем. На Выставке работало очень много молодёжи. Коллектив был дружный и те три года, которые я там проработал, были для меня плодотворными, я очень много узнал.
Когда к нам приехала из Чехословакии выставка «Строительные и отделочные работы в Чехословакии», то меня назначили директором. Около года я ездил с ней в Ленинград, в Киев, в Свердловск. В каждом городе выставка демонстрировалась по 3-4 месяца, да 3-4 недели на её монтаж и демонтаж Договор о демонстрации в Советском Союзе этой выставки закончился, и её экспонаты отправили обратно в Чехословакию.
Через некоторое время у нас поменялось руководство всего раздела «Строительство». Пришли с новым руководством их люди. Мы с Лёней Цитлиным стали подискивать новую работу.
В1963годуя устроился на Центральный стадио н в Лужниках в отдел строительства и реконструкции стадиона рядовым инженером. Оклад все тот же — 120 рублей. Работа мне по душе. Кругом все связано со спортом. Работники на стадионе, в основном, все бывшие спортсмены.
Директором Большой спортивной арены работает бывший вра-тарь футбольной команды «Локомотив» — Николай Разумовский. Главный инженер на Большой арене - Гена Горячев, мастер спорта по боксу. Во Дворце спорта главным инженером работал Володя Ерёмин - бывший хоккеист и так далее.
Стадион делился на Большую арену, Малую арену, Дворец спорта и спортивный комплекс «Кристалл», плавательный бассейн, теннис¬
 
ный городок, Детский городок. Каждому объекту принадлежали ещё и спортивные поля, и игровые площадки. Все объекты каждый год перестраивались, ремонтировались, реконструировались. Под землёй было положено большое количество коммуникаций: трубы холодного и горячего водоснабжения, грубы со сжатым воздухом, электрические кабели, газ, телефон. Стадион строился быстро, с 1955 по 1956 год, всё было сделано с отк; юне I гнем от технологических норм. В скором времени это дало знать о себе. Каждое утро, идя на работу, инженеры и техничес¬кий персонал ожидали какого-нибудь сюрприза: то вдруг на каком-иибудьчренировочпом футбольном поле из-под земли бьёт фонтан воды, заливая всё вокруг, то пропадает свет, то во дворце перестает морозиться плита хоккейного поля, - и такие сюрпризы ежедневно.
Техническое хозяйство огромное. Всем руководил главный инже-нер стадиона Дмитрий Федосеевич Кравченко, милейший человек, интеллигент с большой буквы. Сам он бш инженер /.к-мри к, ЙО прекрасно разбирался и в строительстве, и в сантехнике, и в вентиляции. Начальник моего отдела Володя Подольский был его заместителем.
Директор стадиона и его заместители были далеки от спорта, парторг — ещё дальше. Все — номенклатура ЦК и городского комитета партии. Это было связано с тем, что па стадионе проводилось много международных соревнований. На многих бывали члены правительст-ва, приезжали делегации из союзных республик и из-за рубежа. Каждый руководящий работник стадиона должен был быть членом партии, а то как с беспартийного потребовать работу? Метод был один: «Если ты, б..., к такому-то сроку, б..., не сделаешь это, то партбилет на стол, и вон к е... м... из паргии...». Значит, в дальнейшем тебе все пути закрыты. Метод действовал безотказно. Пока я был рядовым инженером, это меня не касалось. К нам применяли другие методы: лишение премии, выговора, или выгоняли с работы. Я свою работу знал и поэтому проблем не имел.
Директором стадиона был Михаил Борисов, номенклатура ЦК партии. Имел родственников жены, ходивших в больших чинах в Центральном Комитете и вёл себя соответственно, как большой барин. Любил выпить, особенно пи дармовщинку. Директор теннисного город-ка всегда в своём кабинете держал для него ящик коньяка.
Помню, вызвал к себе моего начальника и приказал отремонтиро-вать ему квартиру. Мой начальник побежал к Дмитрию Фсдосесвичу. У Дмитрия Федосеевича была хорошая покровнтсдыгица - министр Куль-туры - Екатерина Фурцсва (на таких местах без прикрытия работать нельзя). Он к ней. Скандал кое-как замяли, но квартиру все-таки отремонтировали. Володю Подольского уволили. Отдел остался без начальника. Дмитрий Федосеевич вызвал меня: «Лев, назначаю тебя временно исполняющим обязанности начальника отдела. Работай, ста-райся. Может быть, получишь эту должность при условии, если увижу,
 
что справляешься, а второе условие: ты должен вступить в партию. Без этого я ничего не смогу сделать. Будь ты хоть «семь пядей во лбу».
Парторгом стадиона был большой грузный человек с бабьим лицом. Забыл его имя. Да я думаю, что это и не важно. Характер он имел капризный. Со своими советами совался во все дырки. Вызывал начальников технических отделов и давал им советы, как и что делать. Начальники после советов «вылетали» из его кабинета красные от злости и возмущения. Самое мягкое выражение из их уст — «недоумок».
Работа затягивала всё больше и больше. Со спортом пришлось расстаться, да и результаты были уже не те. В последних соревнованиях в составе команды «Труд» участвовал в 1966 году в возрасте 41 года. Стал тренироваться лишь для себя, для поддержки здоровья. Времени не оставалось и для работы в туристическом бюро. С деньгами стало туго.
В это время я нашёл Аде работу в проектном бюро завода «Котлоочистка». Денег немного больше, и работа спокойней. На «картошку» не посылают. В 1967 году в моей семье прибавление. Родилась дочь Наташа. Оля родилась морозной зимой в роддоме «Соколиная гора», Наталья в апреле, когда только появлялась зелень, и всё просыпалось от зимней спячки, в роддоме на Красной Пресне.
В это время Дмитрий Федосеевич предложил мне быть не временно исполняющим, а постоянным начальником отдела и его заместителем.
«Лев, вступай в партию. Я дам рекомендацию, да и другие начальники отделов дадут тебе рекомендации. Я уже с ними об этом говорил».
«Куда ни кинь, всюду клин». Директор утвердил моё назначение на должность.
Ничего не изменилось, только теперь и меня стал вызывать парторг стадиона, давать советы и партийные поручения. Как я раньше не замечал идиотизма жизни? Наверное потому, что меня это не касалось.

РОДНЯ
Сестра Нина закончила полиграфический институт и вышла замуж за сокурсника Костю Привашу. Сыграли мы им скромную свадьбу. Костя Румын, был прислан из Румынии по обмену, туда посылали учиться нефтяников.
Нина уже была «в положении», когда уехала с Костей к нему на Родину. Родила она ему дочку Миору. А через пару лет — Татьяну. Костя отслужил после института два года в Румынской армии. Очень тяжело прошли эти годы для Нины, но она молодец, выдержала. Вернулся из армии, и они зажили счастливо, работали по специальности. Купили хорошую квартиру в городе Дева, 500 километрах от Бухареста. В 20¬
 
ти километрах от него — большой металлургический комбинат, на котором работает Кося, а Нина стала работать в городской типографии технологом. В этот период наша мама стала пенсионеркой, Валерка — студентом института Химического машиностроения.
Мама каждый год стала проводить по 2-3 месяца у Нины в Деву. Больше она не выдерживала без русского языка, а по-румынски не изъяснялась. Валерка был у Нины тоже пару раз, да и Нина приезжала в Москву почти ежегодно.
Решил и я съездить На оформление документов ушло 5 месяцев. «Курица не птица, а Румыния не заграница», а тоже надо проверить. Поехал я к Нине в гости с Олей. Оля была уже подростком, шёл ей 12-ый год.
Дали нам разрешение на 45 дней, и застучал наш поезд на стрелках подмосковных станций, убегая всё дальше и дальше от дома. Утром приехали в Киев, а к вечеру поезд подкатил к пограничной станции Унгены. Света мало, народа мало. Несколько человек сошло, да пару новых село. Пограничники пробежали по вагону, обстукивая стенки и полки, приоткрыли двери нашего купе, пересчитали по головам количес¬тво народа в нашем купе, (а народа всего двое: я и Оля) и убежали дальше.
Поезд пару раз гуднул, и вот мы за границей. Минут 20 поезд шёл в темноте, и вдруг яркий свет со всех сторон. Румынская пограничная станция. Кругом все освещено. Изумрудная подстриженная трава на газонах. На газонах стоят стилизованные под старинные газовые фонари электролампы.
Удивительно. И на на нашей стороне и наэтой стороне живут одни и те же люди, а поди же вот в этих мелочах, а разница уже чувствуется.
Румынские пограничники к нам даже и не заглянули. Наши документы проверили у проводника. Поезд прошёл дальше. Мы с Олей спали, когда проехали Яссы.
В Бухаресте пересели в поезд местного сообщения и в тесном кругу румынских крестьян, кур и поросят тряслись 500 километров до Девы.
В Деву на вокзале нас встретили Нина и Костя. Город неболь¬шой, и мы гордо с нашем чемоданом прошествовали от вокзала до Нинкиного дома.

РУМЫНИЯ. ДЕВУ.
Весь город 15-20 нешироких улиц берущих своё начало у под-ножья гор охватывающих его полукругом и упирающихся в неглубокую горную реку.
Нинкина квартирка — в самом центре, во вновь отстроенном доме. С балкона дома вечером можно было наблюдать, как прогуливаются, после дневного зноя, горожане, сидящие за столиками кафе пожилые
 
люди с чашечками кофе и сигаретой в руке ведут бесконечные разгово-ры и разглядывают гуляющую молодежь.
Три дня для ознакомления с городом было более, чем достаточно. На время нашего приезда Нина с Костей Взяли отпуск ми решили показать нам Румынию. Наша виза давала право находиться лишь в Деву. Для посещения других городов необходимо было разрешение местной милиции. Пошли мы с Костей в райотдел милиции. Написали заявление, чтобы мне и Оле в сопровождении семьи Привату разре¬шили поездить по стране. У них приняли заявление и сказали, что через некоторое время ответят. (Ответили, когда мы уже уезжали). Не дожидаясь ответа, на следующий день взяли 4-х местную палатку, одеяла, продукты, котелки, сели в местный поезд и направились в горы. Миновав несколько туннелей и перевал, остановились около малень¬кой будки. Едва успели из поезда выскочить, как он, лязгнув буферами, покатил дальше. Мы с восхищением рассматривали окружающие нас горы и маленькую, перепрыгивающую по камням речку. Тишина нас оглушала. Лишь иногда было слышно, как где-то сыплется мелкий камень да журчание воды. По расписанию должен быть автобус. И действительно, вскоре мы услышали где-то далеко внизу шум мотора. Переваливаясь с боку на бок показался «пузатый» небольшой автобус, весь увешанный мешками, клетками с домашней птицей и чемоданами. К нашему удивлению, в нём оказались места и для нас.
Костя объяснил, что на нём мы поднимимся до отметки 2 километра над уровнем моря, а дальше на высоту 3,5 километра пойдём пешком.
Со стороны было смотреть интересней, как переваливается авто-бус на ухабах и камнях, а когда, посадив нас, автобус тронулся, то наши девчата стали повизгивать, ау меня в желудке стало что-то булькать. Через два часа нудного галопа мы прибыли на место. Наш пугь продолжался пешком. Мы с Костей, навьючив на себя все пожитки, возглавили «караван» и, наклоняясь вперед, стали подыматься по каменистой тропинке, вьющейся среди небольших деревьев и кустарника. Нина шла замыкающей. По дороге, до отметки, которую определил Костя, мы несколько раз делали привал. Во время очередного привала наши девчата нашли целую колонию белых грибов. Откуда они здесь взялись, было непонятно. Грибы оказались без единой червоточины.
Зато потом, когда мы добрались до места и разведя костер начали готовить ужин, эти грибы, сваренные вместе с лапшой, показались нам «небесной пищей», и действительно, были чуть ли не с небес.
Мы думали, что одиноки в этих горах, но иногда слышали голоса и мимо нашего «стана» вдруг проходила группа туристов румын, таких же непосед, как и мы. Один раз прошли школьники из Восточной Германии.
 
Все фуппы стремились вверх. На следующий день мы с Костей, оставив девчат под Нинкиным присмотром, взяв с собой по паре бутербродов и бутылку воды, полезли вверх по камням, чтобы с вершины посмотреть на мир.
Вершина казалась не так далеко, но нам потребовалось около четырех часов непрерывного карабканья вверх, чтобы добраться до неё. Преодолев последние нагромождения камней, потные и обгорелые, мы наконец увидели сразу несколько долин, лежащих по одну и другую сторону вершины.
«Лучше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал...», - пел Владимир Высоцкий.
Через 15 минут ледяной ветер «сдул» нас, и мы спрятавшись за камни, пообедав нашими бутербродами и выпив воды, поскакали вниз, иногда больно плюхаясь на «зад», обдирая руки о щебёнку. Обратный путь занял не более двух часов. Солнце уже закатывалось за вершины, когда мы, наконец, увидели встревоженное лицо Нины. Её лицо расплылось в улыбке, когда она увидела нас, а девчата стали вокруг нас исполнять «индийский танец», оглашая окрестность радостными воплями.
Три дня мы прожили в горах, каждый день меняя стоянку.
На четвертый день, проделав в обратном порядке наш путь: пеший переход, автобус, поезд, — мы отправились в Констанцию, к Черному морю.
Недалеко от Констанции находятся курорты Мамая и Ефория. Целую неделю Костя и Нина лечились. Им казалось, что у них ревматизм. В Ефории есть очень солёное озеро Терек-Гел, со дна которого достают грязь, мажутся ею, дают высохнуть, а затем, когда она начинает как старая краска, кусками отваливаться с тела, идут в озеро и стоят там в воде, где их покалывают маленькие красные червячки, единственные обитатели этого озера. Своими покалываниями они делают как бы массаж. К сведению, они совершенно безвредны.
Через неделю мы перебрались в Мамаю. Между Мамаей и Ефо-рией трамвайное сообщение. Там мы купались уже только в море. Пляж изумительный...
Однажды увидели плотную фуппу мужчин и женщин, одетых в темные костюмы и закрытые платья. Ба! Да это земляки! Расположи-лись они недалеко от нас. Женщины побежали переодеваться, а мужчины сбросили тут же свои костюмы, оставшись в длинных трусах. Громкоголосая руководительница оповестила весь пляж: «Товарищи, всем находиться только тут. По пляжу не разбредаться. Если хотите ифать в волейбол, то только друг с другом. Мяч у товарища Н... В четыре часа все сбираемся, и дальше всё по расписанию!»
Уф! Хорошо, что мы не в этой фуппе. Пролетели ещё две недели. Девчата стали смуглые. Мы с Нинкой в первые дни обгорели, мы же
 
северяне, а Костя стал такой же черный, как девчата. К моему удивлению, Оля не обгорала, а покрывалась ровным загаром. Ко дню отъезда, мы были одинаковые.
Пора в Деву. У Кости и Нины закончились отпуска. Не хотелось расставаться с Черным морем, но нам надо было ещё заехать к Костиным родителям, которые жили в городе Крайова. Крайова когда-то была центром «боярской» Румынии, её столицей. Город очень красивый, зелёный и тихий.
Костины родители имели собственный домик и большой сад. Ну, а что должность обязательно расти в румынском саду, кроме фруктов? Конечно виноград. Все три дня, которые мы провели у них, мы воды не пили. И взрослые, и дети пьют только вино. Кому послабже, кому покрепче. И двадцатилетней давности вино и молодое вино. Какое хочешь.
При посадке на поезд каждый из нас, взрослых, нёс по две-три огромных переплетённых бутыли вина.
Чудесно пролетел этот месяц!» В последние дни нашего пребывания у Нины с Костей мы с Олей лихорадочно бегали по магазинам и покупали детскую одежду для Натальи и кое-какие подарки для Адель и наших «стариков». Тогда, в 1967 году Румыния ещё отличалась от Советского Союза. В магазинах можно было купить приличную одежду, я не говорю уж об овощах и фруктах. Ими Румыния снабжала пол Европы...
А когда мы были в Констанции, то я у итальянских туристов обменял несколько сотен лей на 35 долларов. За которые в Москве в «Березке» можно было купить что-нибудь Адель и себе. Это была «крупная» валютная операция...
Наступил день отъезда. Нина, Костя и девочки проводили нас поздно вечером на вокзал. Мы расстались. Рано утром, изрядно помя-тые, прибыли в Бухарест. До отхода московского поезда из Бухареста времени было достаточно, чтобы побегать по магазинам и посмотреть центр города. Ко времени его отхода мы, усталые, с кучей всевозможных свёртков и чемоданом расположились в купе поезда, опять же одни. В Яссах в наше купе подсела пожилая пара румын, которые всё время перешёптывались и что-то перекладывали. На границе румынские пограничники не были такие вежливые, как тогда, когда мы выезжали в Румынию. Перетрясли они багаж основательно. Что искали - до сих пор понять не могу...
Наши пограничники на нас внимания не обратили, а сразу к пожилой паре: «Сколько платков везёте?... а ещё что?...» Румын начал объяснять, что не много и всё своим родственникам. Отделались лёгким испугом. Я же свою «валюту» перекладывал из кармана в карман, всё время думая, что сейчас начнётся личный досмотр, и её у меня отберут. Но, никто и внимания не обратил на меня и мои переживания.
 
Быстро мы отвыкли от российских порядков. Смотрим мы на мелькающие станции и города за окном. Разница не в нашу пользу. Наконец, поезд подкатил к московскому Киевскому вокзалу. Без такси нам не обойтись. Простояли в очереди за такси около 40 минут. Вот и наша очередь подошла. Таксист подсадил к нам попутчиков, так как машина, по его понятиям, не полностью загружена. Не смотря на всё это мы, наконец, попали домой.
Подарки наши всем пришлись впору, особенно Наталье.
И опять потянулись рабочие будни. Работа на стадионе хоть и интересная, но живем мы с Адель, как говорят «от зарплаты до зарплаты». Кое-что подрабатываю в туристическом бюро, но не регу-лярно , мешает основная работа. Узнал я у знакомых ребят, что в Гвинею нужен главный инженер на стадион, записался на приём к нашему директору. Борисов принял меня. Выслушал, а затем говорит: «Вот что, Лев, заграница не средство обогащения. Когда я найду нужным, то я пошлю тебя сам. Для этого у меня есть достаточно возможностей, а пока ты мне нужен здесь».
Я вышел от него, побелев от злости. «Вот гад! Сам со всевозмож-ными делегациями разъезжает, а мне «...не средство обогащения?...»
Моя работа давала мне хорошие возможности знакомиться, как говорят, с «нужными людьми».
Был у меня хороший знакомый. Работал он в Госстрое помощни-ком у Новикова. А Новиком был председателем Госстроя. Я свою затею не бросил. Ищу новую работу, где только могу.
Стадиону нужны были фонды на алюминий, а алюминий — стратегический материал. Распоряжается фондами Госплан и Госстрой. Попал на приём к Назарбекяну, он был моим хорошим знакомым, поговорили мы с ним о деле, а затем я ему говорю: «Ашот Арутюнович, помоги мне, пожалуйста. Ищу работу. Не из-за того, что моя мне не нравиться, а из-за того, что я всё время сижу на «мели». Живу от зарплаты до зарплаты. Единственный костюм жена каждый вечер подштопывает. Развалится, то в чём на работу идти, не знаю...»
Хороший он мужик был. «Лев, есть у меня для тебя работа. Главмосстрой посылает своих строителей строить новый город Тольят-ти. Там нужен начальник технического отдела. Ты как раз тот человек, который подходит для этой должности».
Тут же при мне он по «вертушке» позвонил в Главмосстрой кому-то, а затем: «Завтра к 9.00 утра иди в отдел руководящих кадров Главмосстроя, который находится около Моссовета. Там тебя будет ждать товарищ Н...». «Желаю тебе всего доброго».
В 9.00 утра я уже в Главмосстрое. В 10 утра у меня направление в Тольятти.
 
В 11.ОО я с заявлением об увольнении у себя на стадионе. По постановлению правительства, строительство в Тольятти объявлено «ударной стройкой», и никто не может чинить никаких препятствий людям, изъявившим желание там работать.
Это не заграница, и директор Борисов ничего сделать не смог.
Мне было жалко расставаться с главным инженером Дмитрием Федосеевичем и расстались мы с ним тепло, и остались хорошими друзьями.
Что давало мне Тольятти и новая должность, помимо опыта? Зарплата 250 рублей. Командировочные в размере зарплаты. Это были не те командировочньге-суточные, которые получали мы в Москве, когда ехали куда-нибудь на несколько дней; а затем несколько вариантов премиальных. Я не буду всё это перечислять, но ради этого стоило ехать в «тьму-таракань», как думал я. Сборы не долгие. Даю телеграмму в Тольятти, что выезжаю такого-то..., поездом таким-то..., прошу выслать машину. Договорился с Адель, что как только устроюсь, то вызову её.
А что значит: устроюсь? В той степи, где строят город, на берегу Волги, пока что нет ни одного дома. Люди живут в палатках, а на дворе зима, ноябрь 1969 года.
На станции в Куйбышеве меня ждал ГАЗик. На улице мороз, а в машине тепло, хорошо. Шофёр — молодой парнишка (на стройке все были молоды). Очень разговорчивый. Сразу выложил, что ехать нам три часа, если по дороге ничего не случится. Что люди живут в палатках. Что имеются три строительных управления и одно отделочное управление, база механизации, база комплектации, на которой складировались детали домов, и Управление всего строительства.
Дома строились из сборного железобетона, и все блоки и панели баржами по Волге из Москвы переправлялись в Тольятти. Кстати, раньше, до строительства Куйбышевской ГЭС, около того места, где строился город, располагался небольшой городок — Ставрополь на Волге. Когда Волга, после постройки плотины, разлилась, то она затопила этот городок.
Дальше он мне поведал, что сейчас работа идет не очень хорошо, так как не успели до ледостава завести нужное количество деталей к домам, а поэтому живут в палаточном городке по 40 человек в палатке. Палатки тёплые, но утром у входа в палатки вырастают жёлтые мочевые «сталактиты»: потом бульдозеры сдвигают их подальше в степь.
Обедают в столовой. Обеды неплохие. Если нужны добавочные продукты, то за ними едут в «старый город».
Машина бежит по накатанной дороге, иной раз по бокам дороги столько снега, что кажется, едем в туннеле.
Дорога резко повернула направо, и перед нами открылся вид, от которого перехватило дыхание.
 
Мы находились на высоком берегу, заросшем деревьями, которые толпой убегали далеко вниз, а там внизу ослепительно сияла Волга, покрытая льдом. На противоположенном берегу синели горы, также поросшие лесом. Всё покрыто снегом. Снег лежал пушистым слоем на деревьях, на земле, на скалах. Мороз был силён. Воздух сухой, а снег похож на вздувшиеся кружева, которые гирляндами свешивались с веток. Дорога побежала вдоль Волги, постепенно от неё удаляясь...
За разговором мы незаметно миновали «Старый город» и подъеха-ли к Управлению строительством.
Несколько дней ушло, чтобы войти в курс дела. Работа оказалась интересная, живая. Полдня бегал по стройке и пол дня разбирался с чертежами. У меня несколько инженеров и техников, так что скучать некогда.
Начальник строительства — Александр Скегин. Очень подвижной и энергичный. Мужик дотошный и целый день своими ногами, не пользуясь машиной, бегает от дома к дому. Вникает во все дела. Ругается с начальниками стройуправления. Спорит с главными инженерами и прорабами, доказывая свою точку зрения. До этого, в Москве, он был начальником домостроительного комбината, и те дома, которые стро¬ились здесь, были знакомы ему до мелочей.
Главный инженер управления строительства, Поздняков, которому подчинялся я, был медлительный, грузный мужчина. Дело своё знал, но имел «недостаток» — любил выпить. Иногда его «болезнь» уводила его от дел на несколько дней, и мне приходилось решать вопросы за него.
К концу зимы был закончен первый 12-ти этажный дом.
Палаточный городок опустел, а дом стал похож на палаточный улей. В каждой квартире жило по несколько десятков человек. Во всех комнатах койки стояли так, что пойти из угла в угол комнаты было невозможно, но хотя было хоть какое-то минимальное удобство.
Начальство получило на каждую семью пока что по одной комна-те. В дальнейшем, по окончании строительства других домов обещали дать по отдельной квартире на каждую семью.
Я жил в одной комнате с главным геодезистом строительства. Что значит жил? Прибегал лишь переспать, да вымыться, а остальное время — на стройке. Рабочий день начинался в 7-8 часов утра, а заканчивался около 12 ночи. После окончания рабочего дня обычно начинались всевозможные планёрки, совещания, и прочая «говорильня», от кото¬рой «пухла голова и подкатывала усталость.
Сидишь иногда на совещании, оратор доказывает, что-то требует, раздув горло, а посмотришь на прорабов, начальников участков, инже-неров, и вдруг видишь, что одни полуприкрыв глаза, дремлют, а другие на задних рядах ухитряются спать. Ведь прораб или начальник участка за целый день работы на морозе так набегался, что к концу дня он ничего сделать с собой не может, хоть «спичками веки распирай».
 
День за днём город рос. Дома поднимались как грибы.
Договорился с зам. начальника управления о работе для Ады. Оформил её в строительную лабораторию лаборантом.
Дал телеграмму, что буду её встречать на станции Сызрань. Когда выедет, пусть сообщит.
Ада ждать себя не заставила. Через пару дней сообщила, что едет с Наташей, встречай. Оля заканчивала восьмой класс, и прерывать её учебный год мы не хотели. Она осталась с бабушкой. К Адиному приезду мой геодезист переехал в другую квартиру, и у нас с Адой и Наташей была теперь однокомнатная квартира. Детских садов здесь не было, а были организованы детские группы по пять-шесть детей. Сидели с детьми чьи-нибудь жёны работающих на стройке. Наталью Ада каждое утро стала отводить в одну из таких групп в соседний дом. Весной пройти от дома к дому стоило больших усилий. Море необузданной грязи разливалось вокруг домов. Грязью было покрыто всё, и дороги, и тротуары. У каждого подъезда стояла металлическая бочка с водой и валялись тряпки и швабры, которыми мыли резиновые сапоги. К вечеру в бочках была уже не вода, а та же грязь.
Коменданты домов не успевали менять воду, когда с мены возвра-щались с работы.
Кое-как затащив Наталью в группу, Ада бежала в лабораторию. Лаборатория помещалась в передвижном вагончике, в степи. По нашим понятиям, мы были молодыми: мне 45 лет, а Аде 40, - и нас такая работа не тяготила. Всё было интересно и ново. И стройка, и люди, и природа, и необузданное раздолье степи и Волги с её широкими просторами.
В километре от нашего дома стоял сосновый бор. Зимой, когда перепадал нам выходной день, мы ходили кататься на лыжах. Ближе к Волге, в бору, были крутые склоны, с которых можно было прокатиться.
У нас было несколько заядлых горнолыжников. Один из них — мой приятель Витя Зубарев. Он работал главным энергетиком, и когда строительство закончилось, уехал в Алма-Ату и стал тренером по горнолыжному спорту сборной команды Казахстана. С этих склонов и мы с Адой любили покататься, что стоило нам пару раз сломанных лыж, слава Богу, не ног.
Один раз довелось переправиться через бор и по льду Волги на правый берег к Жигулёвским горам. Это случилось так: утром, я, Ада и её сотрудница Таня Волкова, жена главного инженерам одного управле¬ния, вышли на лыжах в бор покататься. Прошли мы по бору километров 10 и решили пойти к Волге покататься с берега вниз. Когда подошли к берегу, то далеко на льду Волги увидели сидящих любителей подлёдного лова. Волга в этом месте была около двенадцати километров шириной.
Нам показалось, что до рыбаков не так уж и далеко. Я предложил пойти посмотреть, какую они рыбу ловят. Сказано, сделано. Скатились
 
мы вниз и пошли к рыбакам. До них оказалось не менее трёх километ-ров. Пришли. Смотрим рыбу. Рыба-окуньки, ерши, и вся она какая-то мелкая. Вдалеке, почти на середине Волги, сидела другая группа. «Может быть, у них покрупнее рыба»,- сказал я. «Пойдём посмотрим». Прошли ещё три километра. Подошли к рыбакам, посмотрели, а рыба такая же, как и у первой группы.
До правого берега от этого места совсем недалеко, а там возвыша-ются Жигули. Быть почти что рядом и не дотронуться до них.
«Пойдем в Жигули, — предложил я опять. Девчата покривились, но пошли. Подошли к правому берегу, а выбраться на него сложно. Кругом сучья, коряги, камни. Покрутились, покрутились и пошли обратно, тем более, что начиналась «позёмка». Идём через Волгу. Ветер дует в лицо, и идти трудно. Ада и Таня всё время останавливаются передохнуть. Я стараюсь им помочь. Иногда тяну их за палки.
И вот усталые и исхлестанные «позёмкой» добрались до нашего берега. Кое-как поднялись по склону берега вверх. Вошли в бор, а здесь тишина. Только верхушки сосен гудят. Оставшиеся десять километров шли и всё время мечтали, что будем делать, когда придём домой.
Таня говорит, что будет пить и пить, «Целый чайник чаю выпью». Адель мечтает забраться в ванную и пить чай там.
А пить действительно ужасно хотелось. Девчата несколько раз пытались брать снег в рот, но я им не давал. Не доходя несколько километров до дома, мы встретили знакомых, которые тоже вышли в бор покататься на лыжах.
«Вы где были», — спрашивают они. «В Жигулях». «Вот это да! Да на вас «лица нет». «А у вас случайно водички нет?» — спросил я. «Нет, но вот есть яблоко. На, возьми!» Разделили мы это маленькое зелёное яблочко на троих, и как будто сил прибавилось. Оставшиеся километры прошли уже легко.
Ну, о чём мечтали, когда шли, то выполнили: и в ванной наполоскались и чаю напились.
На следующий день спрашиваю Таню и Аду: «Ещё раз пойдем в Жигули?» «А почему и нет? Пойдём», - отвечают девчата.
Когда я подсчитал, сколько же в тот день мы прошли, то оказалось, что не меньше 45 километров.
Бор этот запомнился нам на всю жизнь. Он был нашим местом отдыха. Весной в нем было полно цветов. Летом можно было набрести на поляну, покрытую ковром душистой земляники. Он был нашим доктором. Когда мы входили в него, то дышалось как-то особенного легко. Пробыв в бору несколько часов, чувствовал я себя сразу посве-жевшим и помолодевшим.
Город рос. Народ прибавлялся. Не было уже дня, чтобы в бору не было людей. Ломали деревья, несколько раз случались пожары, и бор
 
уже не был таким девственным и могучим, каким мы увидели его в начале строительства.
Меня всегда восхищали места, окружающие стройку. С одной стороны бескрайняя степь, а с другой стороны Волга и Жигулевские горы. Климат здоровый и ровный. Зима — так уж зима. Морозы иногда под 50 градусов. Лето жаркое и сухое. Правда, со стороны степи дули сильные ветры, но не часто. Помню такой случай. Недалеко от строящегося города и завода был колхоз имени разбойник Степана Разина. В один из весенних дней начал дуть со стороны степи ветер, а затем его сила достигла такого предела, что прекратили монтировать дома. Из дома трудно было выйти. Ветер сдувал с ног. Смотрю в окно и вижу со стороны колхоза в клубах пыли катится стадо коз. Прижал ветер их к стене нашего дома и простояли они, бедные, так, пока ветер не унимался.
Летом выезжали мы отдыхать всем коллективом и в Жигули и на рыбалку, и купаться, и загарать. Ездили и в Куйбышев, аодатажды зимой организовали поездку на дачу в село Алакаека, где когда-то отдыхала семья Ульяновых. О такой даче можно мечтать и сейчас.
Всё хорошо, но удручало одно — Волга. Волга была больна. Когда построили Куйбышевскую плотину, то разлилась Волга в некоторых местах так широко, что на горизонте не было видно другого берега. Вода стала застаиваться и цвести. В июле-августе вода становилась от мелких водорослей как кисель. Рыбе стало не хватать кислорода, и она гибла.

МАМА В МОСКВЕ
Когда мы поехали строить Тольятти, то мама решила разменять квартиру на отдельные комнаты, пусть даже в общих квартирах. Уж очень надоела ей наша сырая квартира на нервом этаже. После нескольких комбинаций с разменом ей удалось получить две небольшие комнатки в общей квартире около Третьяковки и мне комнату на старом Арбате, в Кривоарбатском переулку. У Третьяковки мама не задержа¬лась и обменяла две эти маленькие комнаты на одну большую в Хлебном переулке, тем более, что она давно мечтала возвратиться в этот район, где прошли лучшие годы её жизни.
Видимо, в жизни все начала и все концы взаимосвязаны. В Хлебном переулке жили Мария и Андрей Синявские. Когда мама затеяла обмен, то Мария Синявская старалась как можно скорее обменять свою комнату на любую другую, так как была женой осуждён-ного за публикацию за границей книг, «которые порочили и искажали советскую действительность...» Андрея Синявского. Вы, наверное, помните этот процесс. Соседи всячески старались, как могли и чем могли «украсить» ей жизнь, ну а методы в общей квартире были самые разнообразные. Их ведь никто не мог ни в чём упрекнуть. Против жены «Врага народа» все методы хороши.
 
К радости Марии Васильевны, мечта её сбылась. Она получила жилье там, где её никто не знал. Мама въехала в квартиру в Хлебном переулке. Вдвоём с Валеркой привели её в порядок. Всё перекрасили, починили, и только тогда оставалось «жить да радоваться». Но соседи не могли смириться. Оказывается, их мечта была выжить Марию Васильевну и завладеть этой комнатой, и вдруг их планы рухнули. И они перенесли весь свой пыл «горячих коммунальных сердец» и энергию на маму с Валеркой. Мама пыталась их образумить. Валерка ГОВОРИЛ сними. Пришлось и мне с ними поговорить, и лишь после этого ОНИ приутихли. Но все-таки нет-нет, но иногда вражда их прорывалась.
Валерка вскоре женился. Привел молодую жену. Как говориться: в тесноте, да не в обиде... Нина, Валеркина жена, имела не очень-то покладистых характер, но мама была человек великодушный и не обращала внимания.

НАБЕРЕЖНЫЕ ЧЕЛНЫ
Шёл 1971 год. В городе Набережные Челны правительство решило строить завод по изготовлению грузовых машин. По примеру Тольятти, вместе с заводом решили строить и город, в котором могли бы жить работники завода, Строительство города опять поручили Москве, то есть нашему управлению. И вот наше управление разделилось между Тольятти и Набережными Челнами. Оба управления имели одного начальника - Скегина. Добавили людей, и поплыли баржи из Москвы с деталями домов по Волге и Каме в Набережные Челны. В Тольятти наше строительство, и поэтому часть монтажных бригад и отделочников пароходами стали переправлять на новое место.
Что можно сказать о Набережных Челнах? На берегу Камы стоял огромный дореволюционный элеватор, вокруг которого раскинулась в беспорядке «большая деревня» с одной главной улицей, застроенной каменными домами. Весь город на 90% деревянный, одноэтажный. У большой пристани, на Каме, сохранились старинные каменные склады. Весь город утопает в пыли, которая при ветре поднимается над городом в виде грибовидной шапки. Это я наблюдал, когда летал как-то по делам в Тольятти. Напротив Набережных Челнов, огромный густой «Шиш-кинский» лес, который тянется до Елабуги и дальше. В Елабуге, примечательного тоже ничего нет, кроме множества маленьких кривых улочек, на которых ближе к Каме попадались старые купеческие каменные лабазы. В одном из магазинов Елабуги мы купили для Ады обновку — роскошный парчёвый домашний халат с «павлиньими глазами». Халат я прозвал купеческим, т.к. таких халатов «Москосош-вей» не производил, а это сооружение было «фундаментальное», сшитое на долгие годы. И действительно, халат служил Аде долгие годы. Ещё и сейчас где-то в Адином хозяйстве мелькают его лоскутки.
 
Наша работа закипела и в Набережньгх Челнах, но в отличие от Тольятти, началась она в теплое время года, и житье в палаточном городке не обременяло молодежь, работающую на стройке. Много инженерного состава сменилось, уехали в Москву, надоела круглосу-точная «гожа». На смену приехали новые люди. Много людей из старого состава ещё достаивали Тольятти. Того интереса и азарта, которым мы были заражены в Тальятти, здесь уже не было. Стали мы с Адой подумывать о возвращении домой, тем более что Нина Сергеевна стала прихварывать. Правда, Оля и Наташа были в это время здесь с нами, но Арон Наумович стал писать уже чаще, что Нина Сергеевна больна серьёзно, и что хотя бы Аде надо быть в Москве. В Конце 1972 года мы вернулись в Москву, а через некоторое время Нины Сергеевны не стало — рак желудка.
Погребли её прах в семейной могиле около Донского монастыря.
Опустел наш дом без её заботливых и ласковых рук. Царство ей небесное. Ада очень переживала. Оле шел уже 17-ый год, она хотя и переживала это горе, но понимала всё случившееся, а Наташа всё меня спрашивала: «Где бабушка? Идем к бабушке...» Мы не хотели её травмировать и выдумывали всякое: и что бабушка уехала, и что бабушка где-то занята, и всякое другое. Постепенно Наташа стала спрашивать реже, да и она взрослела. Подошло время и ей из детского сада переходить в школу.
Арон Наумович отделился от нас. У него появилась женщина, его старая знакомая по работе. Мы ему предлагали, чтобы он жил вместе с нами, но он не захотел. Может быть, так было и лучше для него.

СНОВА МОСКВА
По приезде из Челнов, управление руководящих кадров Главмос-строя направило меня на работу в научно-исследовательский институт при Главмосстрое на должность главного инженера проекта.
Стал я ГИПом, но сидячая работа тяготила меня. Стал я подыс-кивать работу по душе. Пошёл на стадион, но там новые люди и новый главный инженер. Пошёл в Спортивный Комитет в Скатёрном переул¬ке, но и там новые люди. Решил пойти к Дмитрию Федосеевичу, посоветоваться. В это время он работал главным инженером нового строящегося комплекса Центрального института Физкультуры на Си-реневом бульваре в Измайлово. Хотя он и был старше меня, но ко мне относился как к равному. Тепло принял меня. Поговорили. Я поведал, что ишу работу по душе.
— Слушай, Лев, твой приход кстати. Я ухожу отсюда на должность главного инженера в научно-исследовательский институт. Если хо¬чешь, я порекомендую в Спорткомитете тебя. Правда, здесь у меня
 
сложились отвратительные отношения с проректором института, и я боюсь, что на моего «протеже» Валентин Антипёнок перенесёт всё то, что он не успел вылить на меня. Подумай. И если решишь, то звони.
О лучшей работе нельзя было и мечтать. Я человек уживчивый, и с проректором института, думал, полажу. Позвонил Дмитрию Федосеевичу.
— Я согласен.
— Хорошо. Завтра буду в Комитете и поговорю о тебе.
Дня через два Дмитрий Федосеевич позвонил и говорит: «В Комитете согласились с твоей кандидатурой. Дело осталось за ректором института Масловым и его замом Антипенком».
Ещё через пару дней звонят мне из института и просят прийти на приём к ректору института. На приёме было трое: Маслов, Антипёнок, и Дмитрий Федосеевич. Мой послужной опыт подходил для этой работы, а помимо этого, был спортсмен.
Через день появился приказ о моём зачислении на должность главного инженера.
Дней десять ушло на передачу и приём всяких дел. Дмитрий Федосеевич в последний день собрал весь технический персонал и представил меня. Многих из работников я знал еще но Центральному Стадиону. Когда Дмитрий Федосеевич ушёл со стадиона, то они ушли вместе с ним сюда, а так как они знали меня, то моё назначение они приняли с одобрением.
Помимо технического персонала, в институте я встретил много знакомых спортсменов, которые стали преподавателями, а некоторые даже заведующими кафедр. Кафедрой легкой атлетики заведовал Васи-лий Воронкин, бывший ученик Лимаря. Лимарь так и продолжал работать старшим тренером под руководством своего бывшего ученика. Вечный соперник в метании молота и приятель Васи Воронкина, Стась Возняк стал старшим научным сотрудником на этой же кафедре. В общем, из спортсменов вырастают не только оболтусы, но и полезные обществу люди.
...Работа увлекла меня, и я с утра до вечера пропадал в институте, тем более, что институт строился, и нерешенных вопросов была масса, и все интересные и неповторяющиеся.
Проректор института по хозяйственной части Валентин Антипё-нок был старым кадровым работником Центрального Спортивного Комитета, но проштрафился в одной из заграничных поездок, и Комитет перевёл его на эту должность. Должность не «ахти» какая, но привычки и амбиции остались прежними. Тем более, что он сотрудни-чал с Комитетом Госбезопасности. Однажды нужно было согласовать разрешение ВЦСПС на присоединение участка земли, прилегающего к институту, и мы вместе с Антипенком поехали на приём к председателю ВЦСПС Шелепину. Шелепин уже не был председателем КГБ, но
 
влияние в руководящих кругах имел огромное. Шелепин ждать себя не заставил, и мы были им приняты.
Первые 15 минут Шелепин и Антипёнок обсуждали и вспоминали своих старых друзей и различные случаи, а уж затем перешли к делу. Я понял из этого, что Антипёнок хотел мне этим показать, чего он стоит. В моих же глазах «стоил» он не много. Это уже было не раз, что на технических совещаниях он, не зная элементарных вещей, выносил на обсуждение вопросы, которые вызывали недоумение специалистов. Иногда мне было стыдно за него, а иногда и просто смешно. После совещаний я ему говорил: «Валентин Иванович, зачем Вы лезете не в свои дела? Я понимаю, что организационные вопросы могут быть в Вашей компетенции, но в технике Вы «ни в зуб ногой».
— Лев, не груби.
— Валентин Иванович, мне же стыдно за Вас. Мы же представляем Цешральный институт. Не мешайте мне решать эти вопросы.
— Лев, если ты будешь разговаривать так со мной, то уйдёшь из института, как и Дмитрий Федосеевич. Я таких вольностей не потерп-лю.
— Валентин Иванович, я же Вам не подчиняюсь.
Вы же администратор, и оба мы подчиняемся на прямую лишь ректору института.
— Лев, ты ещё не знаешь, кто кому подчиняется. Поберегись меня. Иначе неприятности тебе могут быть большие.
И действительно, я не знал. Оказывается, его боялся и ректор инсти¬тута, хотя и он был связан с Комитетом Госбезопасности. Лишь потом я узнал, что КГБ многие свои кадры подбирало в институте, и связь институт — КГБ была очень тесная.
Уже скоро второй год я работал главным инженером. Институт растёт не по дням, а по часам. Много времени проводил в «Моспроекте». Всевозможные переделки, улучшения, а тут еще подготовка и строи¬тельство Олимпийской деревни, которая должна примыкать к террито¬рии нашего института. Антипёнок «косится».
— Лев, уж очень ты деловой стал. Не сидишь на месте.
— В моем ведении не уборщицы, Валентин Иванович...
Не знал я, что некоторые из подчинённых, а особенно главный энергетик, докладывают не только мне. Главный энергетик, хотя и был тоже с Центрального стадиона, но «гад» хороший. Лез в начальство «ногами и локтями». Он метил, как оказалось, на моё место.
Как-то в начале марта Антипёнок проводил совещание «О подго-товке к проведению Ленинского субботника». Субботник должен был состояться в конце апреля. Разбирался вопрос, какие кафедры на каком участке будут работать и сколько людей должно принять участие от каждой кафедры. Антипёнок обратился с вопросом и ко мне.
 
— Какими техническими средствами располагает наша инженер-ная служба для очистки территории института, что она наметила?
— Валентин Иванович, как только Вы составите план и уточните количество людей, то мои службы поставят Вам необходимое количес-тво «технических средств», т.е. лопат и грабель, и обеспечит транспор-том. А без этого я что-либо намечать и гадать не могу.
На следующий день прихожу в институт к себе в кабинет. Как обычно, каждое утро, секретарша подает мне кипу бумаг.
— Лев Сергеевич, пожалуйста, первым делом прочтите вот этот приказ за подписью ректора.
Читаю... «За отказ от выполнения задания по проведению Все-союзного Ленинского субботника отстранить от занимаемой до¬лжности главного инженера института Можаева Льва Сергеевича с 15 марта 1974 года...»
—Что же это за клевета? За какой это «отказ»? Как же можно так беспардонно врать?
Пошёл к ректору института.
— Лев Сергеевич, я ничего не знаю. Разговари вайте с Антипенком. Он подготовил этот приказ.
— Но Вы же ректор. Вы должны во всем разобраться!
— Лев Сергеевич, мы уже разобрались. И не только я и Антипёнок, но и секретарь парткома и начальник отдела кадров были при этом разговоре.
(Для справки: начальник отдела кадров был полковник КГБ в отставке).
— Товарищ Маслов, но это же произвол. Я пойду в Спорт. Комитет, а если это не поможет, то буду обращаться в прокуратуру.
— Дело Ваше, Лева Сергеевич.
И пошёл я оббивать пороги. Начал с районного суда. Записался на приём к судье. Говорю судье, что вот получил трудовую книжку с записью: «За отказ от выполнения задания по коммунистическому субботнику».
— Это что, есть такая статья в трудовом законодательстве?
— Нет, такой статьи нет.
— Ну, хорошо, предположим, что я отказался, но ведь везде сказано, что субботник— это добровольное, патриотическое дело. И наказать меня можно по партийной линии как несознательного члена партии, но никак не по административной линии. Разве это правильно?
Судья в недоумении.
— Хорошо, я разберусь, и мы Вам ответим.
Ответили, что для возбуждения дела против администрации ин-ститута оснований нет.
 
Несколько месяцев я таскался по административным органам, и везде: «Да, мы Вам верим, Вы правы, но сделать ничего не можем. Разбирайтесь с Вашим руководством сами. Да, они действительно допустили ошибку и уволили Вас без оснований и так далее.
И в Спорт. Комитете и в различных инстанциях прокуратуры и в ВЦСПС — глухая стена, будто я ггоокаженный. Люди смотрят на меня тусклыми глазами, а когда даю им прочесть запись в трудовой книжке, то книжку держат брезгливо, словно боятся заразится.
Попытался устроится на работу, но куда там! Как только очеред-ной начальник отдела кадров доходит до записи с последнего места работы, то моя трудовая книжка начинает «жечь» ему руки.
Начал обзванивать друзей, чтобы устроиться на работу. Дмитрий Федосеевич говорит: «Лев, я знаю, что Антипёнок сволочь, но в этой ситуации я ничем помочь не могу, да и должностей у меня свободных нет сейчас...»
Позвонил ещё нескольким друзьям, но как назло, и у них нет вакантных должностей.
Да, система работает чётко. В этом я убеждался и раньше, убедился и теперь. И так стало горько и противно, что в один из дней августа 1974 года взял и написал под копирку заявление в районный комитет партии, что сдаю свой партийный билет и больше не считаю себя членом партии и объяснил, в связи с чем я принял такое решение.
Пришёл в райком. Нашёл отдел, который ведает учётом кадров. Подаю в окошечко свой билет и заявление и на копии прошу расписать-ся в том, что партийный билет у меня приняли.
Девушка, которая принимала у меня билет, автоматически подпи-сала моё заявление. Она, видимо, думала, что я уезжаю за границу и сдаю его на хранение.
Взял я копию и иду по коридору. Вдруг слышу, что кто-то бежит за мной. Бежала какая-то пожилая женщина.. - Одну минуточку, Лев Сергеевич, не уходите. Зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет.
Остановился. Она говорит: «Прошу Вас зайти ко мне, и мы спокойно всё обсудим».
Зашёл вместе с ней в её кабинет. Обычный кабинет, стандартный. Портреты вождей. Все чистые и умытые. Ни одной родинки на лице. Кое-где ниже портретов на стенах диаграммы районных достижений. Подвинула мне стул. «Садитесь, пожалуйста».
— Лев Сергеевич, если Вас обидел один человек, то нельзя обижаться на всю партию.
«Ах, паразиты, так значит, они в райкоме знают мою историю и хоть бы пальцем пошевелили. Ну, - думаю, - будь что будет».
— «Так, вот. И когда я был беспартий! шгм, и когда я стал членом партии, я всё время наблюдаю, как ведут себя, в особенности, наши
 
мелкие и постарше, партийные работники, и пришёл к выводу, что среди них 80% паразитов, тунеядцев и сволочей, и что в такой партии я состоять не хочу. И не из-за того, что меня уволили, а из-за того, что это увольнение пошире открыло мои глаза и заставило задуматься. Будьте здоровы!»
— «Ах, Лев Сергеевич! Это дорого Вам обойдётся. У Вас ведь семья есть». Вылетел я как «пробка» из здания райкома. Что делать? Вот здесь
я почувствовал всё своё бесправие. Но жить надо. За то время, что я не работаю, мы уже многое продали. На одну Адину зарплату не прожи-вешь. Ищу работу, и все без толку. Позвонил Лёне Цитлину.
— Лёнь, вот такая у меня проблема. Что делать?

— Лев, приходи ко мне на работу в мой обеденный перерыв. Поговорим.
Лёня в то время работал начальником технического отдела одной из организаций Главмосстроя. Приехал я к нему. Давно с ним не виделся. Повзрослел. Стал солидным, но для меня как был Лёнька, так и остался им.
Вышли поговорить и погулять с ним на улицу. Лёнька начал издалека. Начал вспоминать, как мы с ним работали, где и кто из наших друзей сейчас и что делают, и вдруг спрашивает:
— Лев, а ты помнишь моих братьев, Сергея и Володю?
— Помню.
— А знаешь, где они сейчас?
— Нет.
— В Америке!
— О, Лёнь, и я хочу в Америку,- говорю я полушутя, полусерьёзно.
— Лев, а как же ты туда попадешь? Ведь ты не еврей. Туда выпускают только евреев.
— Ну и что, а у меня жена наполовину еврейка.
Не знаю, мои ли шутки, а может быть, моё положение убедили его, но Лёнька всё принял на полном серьёзе.
— Лев, а у меня есть связи, которые помогут тебе получить вызов в Израиль. Если ты думаешь об этом серьёзно, то решай.
— Лёнь, не тяни, делай всё, как можно быстрей.
Мне думать нечего. За меня думает правительство и партия. Через несколько дней я всё уточню и скажу тебе. Я схожу в ОВИР и поговорю там, смогут ли они выпустить такую семью, как у меня.
Адель я пока ничего не говорил. На следующий день пошёл в ОВИР. Там толпа. Пытался разговаривать с ожидающими, но все настороженные. Вразумительных ответов не дают, да многие и не знают,
 
можно ли выехать такой семье, как моя, где лишь жена наполовину еврейка.
Вижу по коридору бежит какая-то начальница в милицейской форме.
— Товарищ начальник, вот у меня такой случай: жена получила вызов из Израиля, а я и дети русские. Может ли жена уехать?
— Да, может, а на детей должно быть Ваше разрешение. Мы никого не задерживаем, будь хоть татарин, нам всё равно. Есть вызов из Израиля — скатертью дорожка...
Вот ведь были времена! Звоню Лёньке.
— Лёнь, делай...
Рассказал ему, что услышал в ОВИРе. Он и верит и не верит.
Через неделю пошёл в ОВИР второй раз. Поймал на этот раз какого-то начальника прямо у входа в кабинет. Разговор повторился почти дословно, как и в первый раз. Это меня убедило ещё больше, что могут выпустить.
Пришёл домой и начал разговор с Адель. Ольга сидит и тоже слушает. Говорю, что мы только формально едем в Израиль, а на самом деле, поедем в Америку. Весь разговор режет слух. Всё кажется фанта-зией и бредом.
Вдруг Ольга:
— Я хочу в Америку. Адель:
— А я не хочу никуда. Я здесь родилась. Здесь мои дедушка, бабушка и мама похоронены, и никуда я не поеду.
— Ну, а как в моей ситуации мы будем житьдальше? — спрашиваю я. Несколько дней в нашей семье шли «горячие» разговоры. Я и
Ольга за отъезд. Наташа ещё ничего не по нимала в этом, а Ада не соглашалась.
В один из дней звонит Лёнька:
— Лев, вызов тебе послан, жди.
Через несколько дней мы с ним встретились, и он говорит, что для верности мне выслали ещё два вызов, по отдельности и на меня, и на Адель. Так что, какой-нибудь вызов да придет.
Тем временем, хотя я уже в институте не работаю, там «буря». Готовится закрытое партийное собрание с повесткой: «Об исключении бывшего главного инженера Л.С. Можаева из партии». Приехал наро-чный из института и вручил мне под расписку повестку о том, что такого-то числа..., месяца... состоится партийное собрание. Явка Обя-зательна. На обратной стороне копии повестки я написал, что на собрании присутствовать отказываюсь и что пусть разбирают- моё персональное дело в моё отсутствие.
Впоследствии, от одного из моих друзей я узнал, как всё происходило.
 
Первые два незначительных вопроса собрание «провернуло» ми-нут за пятнадцать, а затем по моему персональному делу полился «жаркий» поток обличительных речей. «Враг пролез в наши славные оплаченные ряды. И не только пролез, но протащил свою дочь учиться в институт». (Хотя Ольга сдала все экзамены на общих основаниях). «Да ещё устроил её работать лаборанткой на вечернее отделение кафедры борьбы». К слову сказать, труд в Союзе есть «Дело чести, дело доблести и геройства» — из советских лозунгов. Ну а на меня были вылиты целые ушаты помоев и грязи.
Я не хочу здесь приводить все благодарности за работу, которые я получил за период работы в институте от кафедр и Спорткомитета. Только, конечно, не от Антипёнка. Единые партийные ряды вышвыр-нули из своего строя отщепенца и предателя Родины, бывшего работ-ника института Л.С. Можаева. Откуда, интересно, они узнали, что я жду вызова в Израиль? Я еще до того времени вызов не получил.
Время идет, что-то надо предпринимать. Лёня уверяет, что вызовы посланы. Решил сходить на международный почтампт на Комсомоль-ской площади. Пришёл на почтампт. В центральном зале за столом сидит дежурная, разъясняет вопросы, связанные с международной корреспонденцией. Говорю, что уже три месяца, как высланы мне международные письма, а пока ни одного не получил. Хочу оставить моё заявление и прошу расписаться на моей копии, что его получили.
— Не приму и расписываться не буду.
— Хорошо, я спишу с Вашей таблички Вашу фамилию и поставлю сегодняшнюю дату, а уж там Ваше дело, примете Вы заявление или сбросите его на пол.
Положил заявление на стол и ушёл. Через несколько дней пришёл первый вызов. Через пару дней пришли и другие вызовы. В доме установилось спокойствие. Ада дала своё согласие. Завёл папку с тесёмкой от кальсон. Целыми днями бегаю за справками. Заполнил анкеты. Для заполнения анкет одолжил пиигущую машинку у Глеба, сказав ему, что еду в Румынию. Обманул друга.
Аде на работе впервые в жизни дали курсовку на Черноморское побережье Кавказа, в Лиселидзе. Едет она и сотрудница их отдела Светка. Каждая с собой берёт ребёнка. Наташа и Светкина дочь -одногодки. Жить будут в частной квартире, а питаться в санатории.
Когда приехали обратно, то рассказали много забавного. Сняли комнату с двумя кроватями в доме у местных жителей. Домик вроде бы чистый, весь побеленный, но ночью, когда гасили свет, в комнате начиналось шелестение. Зажигают свет и видят, в панике толпы тараканов прячутся во все щели. Поставили для безопасности ножки кроватей в банки из под консервов и налили в них воды. Всё таки спокойней, но все равно, тараканы попадали и на кровати.
 
Детей в столовую санатория не пускали, и они стояли, как собачёнки, под окнами столовой, ожидая, когда мамы сгребут в кас-трюльки положенный им обед и вынесут его из столовой.
В остальном всё было хорошо. Купались, загорали и ни о чём больше не думали, лишь только как бы достать пару литров молока для детей.
Вернулись домой бодрые, похудевшие, и загорелые.

ОТЕЦ
...В это время ко мне ко мне несколько раз приезжал отец. Он уже лет двадцать жил под Волоколамском. Построил дом в деревне, неда-леко от места, где сражались в 1941 году герои-панфиловцы. Их окопы сохраняются до сих пор. В возрасте 64-х лет обзавёлся ещё одним сыном, но тяга повидать старшего сына не давала ему покоя. Я старался, чем только мог, помочь ему, но сейчас ему была нужна лишь медицинская помощь, так как он в последнее время начал сдавать и болел.
В один из осенних дней он приехал к нам на Арбат. Был он сильно простужен и всё время кашлял.
— Как же ты в таком состоянии смог доехать?
— Да вот, приехал. Залечил меня деревенский доктор. Ничего не помогает.
Позвонил своей двоюродной сестре Вале. Она работала медсест-рой в больнице.
— Валь, что делать? Рассказал ей об отце.
— Лев, ни одна московская больница не примет его, и не один доктор, кроме платных, не будет его лечить, если узнают, что у него есть здесь сын. Если хочешь положить в больницу, то сделай так. Пусть он придет в ближайшую от тебя больницу и скажет, что он проездом через Москву и что самостоятельно добраться домой не может, так как болен. Тогда они, может быть, его положат в больницу и будут лечить и чем-то помогут.
Рядом с нашим домом, в Сивцевом Вражке, было одно из отделений Кремлёвской больницы. В этой больнице лечились высокопоставленная советская знать. Простому смертному доступа туда не было.
На следующий день накормил отца, помог ему одеться, и он с трудом, останавливаясь через каждые двадцать метров, цепляясь за мою руку, потихоньку пошел к Кремлёвской больнице.
У витых чугунных ворот нас остановил милиционер-охранник:
— Ты чего с дедом сюда тащишея?
— Да вот, шёл я по улице, а он сидит на тратуаре и просит: «Сынок, помоги идти...» Вот я ему и помогаю идти, да вижу, что вроде бы как больница здесь!?
 
Охранник тоже человек.
— Подожди минуточку,— говорит. Минуты через три калитка открылась.
— Эй, парень! Заводи деда сюда.
Зашли мы, а это проходная, через которую проходит- обслужива-ющий персонал. Все пациенты этой больницы приезжают сюда на машинах прямо к приёмному корпусу.
Зашли мы, а отец еле дышит. Тут же прибежали два врача с саквояжами, вынули инструменты и начали его обследовать. Один из врачей спрашивает:
— А ты ему кто?
— Посторонний!
— Да, плохо его дело.
Другой начал звонить куда-то. Думаю: «Ну, вот сейчас положат в эту больницу». Вдруг к проходной подъезжает машина скорой помощи, и моего «деда» на носилки и в «скорую помощь». Я только успел спросить у шофёра:
— Куда ты его везешь?
— В Кунцевское отделение Кремлёвской больницы.
Это было отделение для правительственной знати среднего поши-ба, для прихлебателей мелких и средних рангов. И попал мой «дед» в такие условия, в каких, по-моему, никогда в жизни не был. Почему же так случилось, что он попал в больницу? Да потому, что всё-таки есть стыд и совесть у наших врачей, не все они бессердечные. Отец был почти что присмерти, что и заставило врача срочно отправить его в больницу. Врач, не раздумывая, не смотря на запреты сделал всё так, как подска¬зывала его совесть.
Позвонил Вале. Рассказал ей, как, что.
— Лев, не ходи пока в больницу, пока он не окрепнет, а то если узнают, то его тут же отправят к тебе, и на этом его лечение закончится. В Волоколамск же его пока транспортировать не будут.
Я так и сделал. Три недели выжидал. За это время успел оформить почти все анкеты и справки. Мою характеристику партком института дал мне сразу. Хорошо, что её в Америке не требуют, а то бы в бюро иммиграции задумались. У Ады на заводе, хотя она была беспартийная, секретарь парткома всё время оттягивал выдать характеристику. Мне это надоело и я пошёл в Бауманский райком партии, которому принадлежал завод, чтобы через райком подействовать на упрямого секретаря.
В райкоме меня принял третий секретарь. Я ему рассказал об Адиных мытарствах.
— Хорошо, разберёмся. Только вот я хочу Вас спросить, Лев Сергеевич. Вы русский, прошли всю войну, строили два города, и у Вас такая славная биография. И что это Вы надумали уехать?
 
Мне вся эта «музыка» уже надоела. Ругаться не хочется. Говорить антисоветчину? Поедешь не в ту сторону...
— Я Вам отвечу вопросом. Вы заграницей бывали? -Да!

— Так вот и я хочу поехать, посмотреть. Всё пощупать своими руками. Увидеть, как живут люди в этом проклятом капиталистическом обществе, и быть немного поэксплуатированным, чтобы заработать денег и сменить старые штаны на новые.
— Огушайте, Лев Сергеевич, я Вам серьёзно, а Вы дурачком прикидываетесь. Я вижу, что Вам действительно нужно уезжать. Пусть Ваша жена завтра зайдет в партбюро завода и получит характеристику. Всего Вам доброго!
И подал руку. Папка моя укомплектована. Все бумаги сдал в административный отдел милиции нашего района. Там мне сказали, что дальнейшая судьба нашего дела зависит от городского ОВИРа в Колпачном переулке.
Поехал к отцу. Корпуса больницы расположены в красивом парке. В справочной узнал в каком корпусе и палате находится Сергей Васильевич Никитин. На первом этаже, в раздевалке, сдал пальто, а взамен получил халат и тапочки. В регистратуре написал, что я его знакомый из Волокаламска. Нашёл его палату. В палате двое. Отец лежит на койке у окна. Рядом с ним столик с электронной аппаратурой. У отца на запястьях и голове прикреплены датчики. Да, лечение здесь серьёзное. Помню, когда мама лежала в городской больнице на Воро-нцовской улице, в палате было более двадцати старых умирающих женщин, многие из которых не то что ходить, но и сидеть на кровати не могли. Вонь стояла страшная. Каждое утро в покойницкую кого-нибудь увозили, а на его место прибывала новая больная.
Я тогда забрал маму и сказал, что в этой обстановке никогда не поправишься. И действительно, дома ей стало лучше...
А в этой больнице всё, как надо. И лекарства, и врачи, и уход. Отец был еще слаб, но бодр.
— Ты чего, меня совсем забросил?
Я ему объяснил всю сложность ситуации. И чтобы он не прогово-рился обо мне. Отец всё время пытался отдать свои вещи, фотографии, которые он сберегал всю жизнь, а я как идиот твердил:
— Всё будет хорошо. Ты поправится и будешь жить ещё долго. Но он, видимо чувствовал, что не так уж много ему осталось. Через две недели его жена прислала из деревни письмо, в котором
сообщала, что её вызывали в Москву в госпиталь и попросили забрать его домой, так как он уже был транспортабелен.
Наступил 1975 год. Прошел январь, и вдруг в первых числах февраля пришла открытка из ОВИРа явиться за получением виз. За
 
время ожидания мы всё успели распродать, так что деньги за визы у нас были. И самое удивительное, Адель ещё работала. Ей пришлось напи-сать заявление об уходе с работы. Несмотря на то, что она была жена «отщепенца и предателя», сотрудники проводили её очень тепло и даже в складчину устроили проводы, правда некоторые имели срочные дела дома и на проводах не присутствовали.
Начал и я потихонечку прощаться со своими приятелями. Про-стился с Вовкой Мамуловым, с Валеркой Кривенковым, который сказал на прощание:
— Лев, все-таки ты отчаянный человек. Я вот еврей, но на это не решился. Боюсь за брата Лёвку, он ведь в Союзе Советских писателей, не хочу ему навредить. Ты ведь знаешь, что наш отец был репрессирован в 1937 году и погиб, а если я ещё чего-нибудь выкину, то ему несдобровать. Желаю тебе самого лучшего, но писать мне не надо.
Простился я с Глебом. Когда он узнал, что я еду в Израиль, он прямо взбеленился.
— Ты посмотри на себя. Тебе уже под пятьдесят. Что ты там будешь делать? Я ведь лучше тебя знаю, как живут там люди.
В это время он работал, после окончания университета, старшим научным сотрудником арабского отделения института Востоковедения. С первой женой развелся и взял в жёны дочь политэмигранта из Аргентины. Звали её Дашей. Она хотя и была аргентинкой, но родилась в Москве. Так же, как Глеб, закончила Московский университет. Работала переводчицей при Высшей партийной школе ЦК КПСС. Часто ездила с делегациями за границу, оставляя мужа и детей залож¬никами. Самое интересное, что Глеба больше никогда за границу не выпускали. Да, Глеб знал, но не всё. Конечно, мне было уже 49 лет, и на что-то сверхестественное рассчитывать было трудно. Здесь, в Союзе, детям своим я дать не мог ни в наследство, ни на память, кроме как оставить комнату в общей квартире. А смотреть как они строят свою жизнь и не оказать помощь было больно. Моя аргументация Глеба не очень убедила. Спросил я его:
— Провожать приедешь в Шереметьево? "Да.
И не приехал. Может быть, дела заели. Простились мы с Адой и с её подругами и их мужьями.
У Лиды Лобановой муж был работником Московского ОРУДа. Когда мы к ним пришли, то Юрка побежал на лестничную площадку проверять, не привели ли мы за собой «хвост». Кому, кому, а ему, видимо, лучше было знать о таких вещах. Когда мы уходили, то Юрка сказал, чтобы я и Ада не обижались:
— Забудьте наш адрес. Забудьте, что у вас были такие друзья. Ну как же Ада могла забыть подругу своего детства Лидку, с
которой сидела с первого класса на одной парте. Юрку можно было
 
забыть, а Лидку нет. Ну, бог с ними. Им жить при коммунизме. Мы не обижались...
Странные вещи стали твориться в нашем доме. Каждый вечер какой-нибудь из давно забытых знакомых звонит и говорит:
— Лев, у меня есть работа для тебя.
То в Министерство сельского хозяйства заместителем начальника строительного отдела, то заместителем начальника Строительного управления, то ешё что-нибудь в этом роде.
Как-то вечером опять звонок.
— Это говорит Костя Раков. Лев, помнишь меня?
Костя Раков в Тальятти был прислан из Московского Городского комитета комсомола и возглавлял комсомольскую организацию всей стройки. Был веселым спортивным парнем, но страшным бабником. Его жена всегда ходила зарёванная от его ночных комсомольских встреч.
— Да, Костя, помню.
— Что у тебя случилось? Я ему объяснил.

— Ты можешь зайти завтра ко мне? Я нахожусь в знакомом тебе Колпачном переулке, в Городском комитете комсомола. Комната номер такая-то.
Время есть. Почему не сходить? На следующий день я у Кости. Разговор начался без всякой околесицы.
— Лев, я много раз выезжал за границу. Был я и в Вене около замка Шинау, где содержатся эмигранты, которые едут в Израиль. Впечатле-ния от их существования у меня остались ужасные. Подумай, Лев, что ждет тебя и твоих детей. Здесь всё-таки Родина, друзья, родственники, а там у тебя никого нет.
— Костя, а что меня ждет здесь? Год я не могу устроиться на работу. Это уже не говоря о том, что по прихоти какого-то идиота меня необоснованно выгнали с работы с «волчьим паспортом», записав в трудовой книжке такое, что даже судья не знает, что разводить: не то руки, не то рот. И с такой записью я должен искать работу до тех пор, пока меня не посадят «за тунеядство». Ольгу мою уже никогда не восстановят в институте и не примут в другой. Наталья ешё маленькая, и её какое-то время это не коснется. Слава Богу, у Адель работа самая простая — чертёжница, да и то до поры, до времени. Что же ты мне предлагаешь?
— Лев, пойди покайся. Скажи, что совершил ошибку. Я тебя знаю и могу дать поручительство за тебя.
— Хорошо, покаюсь, а как с партией?
— Это дело простое. Тебя исключило из партии партийное собрание, а городской и районный комитеты решения ещё не утверди¬ли. Я не уверен, но можно всё сделать, может быть, и восстановят.
 
— Костя, ачто дальше? Восстановят, дадут работу. Но при малейшей моей ошибке или каком-нибудь недовольстве вспомнят сторицей. И уж тогда у меня не будет никакого выхода. Так что Костя, будь здоров. Я понимаю, это твоя работа, и ты её выполняешь честно. Но запомни, наступит когда-нибудь время, что ты будешь завидовать мне.
Вот так проходили мои последний расставания с друзьями.
Лёня Цитлин и его братья бурно готовились к отъезду. Уехал его старший брат Роман. Готовились к выезду его тетки с семьями. Лёня должен был уехать после нас, но всеми графиками отъезда распоряжа-ется Московский ОВИР, и кто когда встретится, еще не известно.
Конечно, тяжелее всего было расставаться с мамой и Валеркой. Мама провожала своих детей часто, но всегда с надеждой, что они вернуться. Провожала она меня не раз, то на фронт, то строить города. Провожала она Нину, но каждый год то она к Нинке приезжала, то Нина приезжала к ней. Только Валерка «ручной», всё с мамой. А здесь Лёвка такое затеял, непонятное. Говорил я с мамой: «Может быть, и ты с нами?»
— Нет, Лёвушка, всё, что было хорошего и плохого у меня, всё здесь. Поздно мне начинать новую Жизнь. Когда-то в юности я могла уехать за границу. Я тебе всегда говорила, что мои предки были моряками и жили на Севере, но это только половина правды. Жили мы под Петербургом, а я училась в привелсгированном училище в Петербурге.
В 1917 году, после революции, наступили страшные для России времена. Мне пришлось уехать в Москву и изменить фамилию. Я её немного укоротила и выдумала новое происхождение.(Фамилия мате¬ри: Мажайская — прим. авт.)
В одну из ночей знакомых, у которых я остановилась, арестовали, и я осталась одна, не зная, где мои родные, так как писать по старому адресу им было опасно. Я устроилась работать служащей в Московское трамвайное депо На Лесной улице, а затем меня, как выдвиженку, послали учиться в институт, ну, а остальное ты сам знаешь. Так что, Лёвушка, езжай, и если даст Бог, то может быть, свидимся, а если нет, то на то Его воля. Ты ведь заметил, наверное, что и у тебя, и твоего брата, и сестры моя фамилия, хотя отцы и разные. Я не стала давать вам фамилию отцов потому, что хотя моя фамилия и искажённая, но она древняя и имеет славянское прошлое. А если тебе придется там встретить или что услышать о наших предках, то краснеть тебе за них не придётся.
До отъезда оставалось три дня. Все дела улажены. Всё распродано или отдано. Комната на Арбате как склад; кругом чемоданы и узлы. Соседи не понимают-, что с нами стряслось. Они привыкли, что мы несколько лет работали на стройках, а что за «стройка» сейчас? Я полушутя-полусерьёзно, что едем за границу, в Баб-эль-Мандепель. Соседка, тётя Маня, смеётся и говорит: «Что это за городтакой срамной, и выговорить его стыдно».
 
Остаётся два дня. Ночью везу багаж в Шереметьево. Всю ночь провёл в Шереметьево. Вылетает всего три семьи, а на проверку багажа в таможне ушла вся ночь.
Устал ужасно. Утром вернулся домой. Ада всю ночь не спала. Девчата спали, но с утра возбуждены предстоящим отъездом.
К утру приехал Адин папа. Пришли моя мама и Валерка. Догово-рились, что после прощания мама останется дома, а Валерка и Арон Наумович поедут с нами в аэропорт.
Наступил час расставания. Тот, кто никогда этого не испытывал, не поймет, какими бы словами об этом не рассказывали, а тот, кто это испытал, то ему не нужно об этом рассказывать. Договорились с мамой и Ароном Наумовичем, что писать будем как можно чаще. Валерка сбегал за двумя такси, и наша «кавалькада» тронулась в Шереметьево.
В феврале 1975 года в 9.30 утра в Шереметьево приехали нас провожать Лёня Цитлин, его приятель Феликс, который тоже собирал¬ся уезжать, а также человек пятнадцать Олиных друзей, это помимо Валерки и Адиного папы. Шум, как на вокзале, молодежь поёт, смеётся.
Ещё раз проходам таможенный досмотр, и вот мы перешагнули государственную границу СССР, то есть прошли за стойку, за которой стоит пограничник проверяет документы.
Ещё раз машем через стеклянную перегородку своим, и потные, лохматые, истерзанные, идём к автобусу, который подвозит нас к самолёту. В самолёте приводим себя в порядок. Из окна самолёта не видно здания аэровокзала, так как началась лёгкая метель, и все постройки заволокло пеленой снега.

ПРОЩАЙ, РОССИЯ
Самолёт Ту-134. Высота 1ОО0О метров. Разносят обед. В самолё-те, кроме трех русских семей, все иностранцы. Нас обслуживают так же, как и всех остальных, несмотря па то, что мы «отщепенцы». (Слово-то какое...)
Приземлились в Вене, засели в Риме и после нескольких месяцев ожидания получили наконец разрешение на въезд в США.
В Венском зоопарке показалось: даже орлы крупнее наших, и звери как-то приветливей...

АМЕРИКА ТРУДА И СПОРТА
Если бы не супруги Ашер, на нашу долю в Америке выпало бы куда больше трудностей.
Эти состоятельные люди взяли над нашей семьёй шефство.
 
В один из первых дней нашего пребывания в Америке неожиданно зазвонил телефон. Женский голос в трубке что-то быстро-быстро «выдавал» на английском языке. Мы ничего не могли понять.
Кое-как, используя школьные и венско-римские запасы слов, смогли, наконец, разобраться: женщина — наш спонсор, ей срочно нужно с нами встретиться.
Через несколько часов она появилась в нашем номере, а через три месяца повезла меня искать работу.
Приехали на какую-то фабрику — там были вакансии мастеров по ремонту ткацких станков. Н-да...
Начальник скептически выслушал мой «бич-спик», а больше смот-рел на взмахи моих рук, которыми я прилагал дополнения к сбивчивой английской речи. На лице его явственно отпечатывался отказ.
Но спонсорша не пала духом.
— Раз ты работал в Москве на таком большом стадионе, то и здесь тебе прямая дорога на стадион.
И мы отправились в южную часть Филадельфии. Улыбнулось счастье: нас принял сам «хозяин» хокейной команды «Филадельфия Флайерс» и владелец спортивного дворца «Спектрум» господин Шнай-дер, оказавшийся покладистым парнем.
Высказав надежду увидеть меня на инженерной должности, он принял меня на должность разнорабочего.
— Лев, — сказал мне Супервайзер Ерни после дня знакомства со службами дворца, - ты видел всё. Бери скребок и начинай чистить лёд у бортиков...
И началась моя американская трудовая жизнь. Перебрасывал стулья, чистил лёд, укладывал баскетбольные щиты, устанавливал боксерские ринги и сцены для концертов.
За время моей работы в «Спектруме» здесь выступали советский цирк и сборная СССР во главе с В. Тихоновым.
Больно было смотреть на наших циркачей: они экономили на всём и, похоже, питались из одного котла с дресированными зверями. Слава Богу, что привезли их (артистов) не в клетках...
Для начальства цирка Шнейдер выделил машину. В ней ездили директор, его заместитель по политчасти и Василий Иваныч, мышас¬тый и проштампованный человечек «из органов».
У меня к тому времени была машина: «Понтиак-Каталина-, выпуска 1965 года. Сталь как па танке или на нашей легендарной «Победе», мотор — 8 цилиндров, вместимость — 7 человек... А бензин потреблял как ракетоносный вертолёт...
— Русские просят у меня машину, — сказал Ерни. — Помоги им, Лев, повози по городу. От работы освобождаю и бензин оплачу.
 
Несколько дней я возил акробатов, клоунов и эквилибристов по дешевым распродажам. Вкалывал я как папа Карло, получал же — по минимуму, 2 доллара 45 центов в час. И так продолжалось 7 месяцев.
Напомнил Хозягагу о себе, как об инженере.
— Лев, пока у меня такой должности нет. Да не сможешь ты общаться с людьми и фирмами...
И то правда: язык английский — враг мой. Ушёл из «Спектрума», поступил на курсы механиков по ремонту холодильных установок. Отучился 6 месяцев и попал в небольшую компанию по ремонту торговых автоматов.
Зарплата — 4.25 в час. Заметный рост... Монотонная работа с семи утра до 15.30.
Пол-часа — обеденный перерыв. Улучшается разговорный язык, овладеваю и технической терминологией.
Через год зарплату повысили до 5.20 доллара. Но — всё время ищу работу по специальности.
После одной из воскресных литургий в нашем храме познакомил¬ся с Джорджем. Он — грек, работает ведущим инженером в большой компании по строительству атомных электроставдий. Пообещал пого-ворить со своим боссом насчет меня.
Через неделю мы снова встретились в храме, и он назначил мне встречу с боссом.
Надев ненавистный галстук и прочие атрибуты официоза, я отправился в компанию «Шлеа Ец§1пеег8».
На встрече старался больше слушать, чем говорить, вспотел от напряжения, галстучная петля затягивалась всё туже. Упаси Господь ляпнуть что-нибудь невпопад...
Пронесло. Секретарша Босса позвонила через три дня и предло-жила немедленно выйти на работу, если, конечно, есть желание...
Через неделю — я на новой работе. Не инженер, а техник. Получаю 7 долларов в час, стал «богачом».
Адель тоже работает — убирает магазин, и её разговорная речь намного разнообразней моей.
...Прошло 3,5 года. Я поступил в компанию в конце 1978 года, а через три месяца устроил туда Адель, чертёжницей, на такие же 7 долларов в час. Купили в рассрочку небольшой домишко. Капитализи-руемся как можем.
Люди относятся к нам доброжелательно, никто не кичится пол-ожением или деньгами. (Меня удивил Эд Шнайдер, владелец «Спектру-ма» — миллионер, а разговаривает со мной как с равным).
Но в семье не без урода. Были и такие, что не удостоят даже взглядом. Наши эмигранты, например... те, что овладели английским
 
языком, стали более или менее прилично зарабатывать. Они старались и в манерах и в одежде походить на американцев в четвёртом поколении. С соотечественниками говорили только по английски, всячески под-чёркивая своё превосходство.
...С приходом президента Картера строительство атомных элек-тростанций стало сворачиваться. В компании начались увольнения. Добрались и до нашего отдела. Меня уволили. Потянулись месяцы безработицы, экономной жизни на пособие...
Наконец, нашёл место строительного инспектора. Каждые две-три недели — новая стройка. И вот я инспектирую строительство тюремного комплекса. Всю зиму — на улице. Пальцы коченеют на пробах бетона. За целый день натаскаешься с образцами — никаких тренировок не надо..
Но - работа есть, деньги есть... Именно благодаря этой работе я завязал мно жество полезных знакомств и получил, наконец, должность в отделе строительства мостов в городском управлении. Здесь и работаю с декабря 1986 года.
Однажды, просматривая газету «Филадельфия Инквайер», я про-читал заметку, что в Филадельфии состоялся чемпионат США по легкой атлетике для спортсменов старше 40 лет.
«А почему бы мне не тряхнуть стариной»— спросил я себя. Нашёл адрес американского легкоатлетического общества и написал туда письмо с просьбой, чтобы они прислали мне перечень проходящих соревнований.
Через две недели я уже знал, что в ближайшее время в Нью-Йорке будут два соревнования по легкой атлетике, а одно — в Филадельфии. На первое соревнование ехал таким взволнованным, что машина все время виляла, тряслись руки и колени. Удивительно, что полиция не обратила внимание.
Всё время говорил Адель:
— Приедем, посмотрим — и обратно. Лишь бы выступить, а как — не важно...
Приехали. Зарегистрировался. Получил номер и новенькую майку с эмблемой соревнования. Метание молота, по расписанию, должно быть после метания диска. Собралось человек сорок. Мужики все здоровые, рослые.
Адель говорит:
— Лев, я всё время думала, что ты у меня большой, а ты по сравнению с ними маленький!
— Ладно, не расстраивай меня. Я и сам вижу, что попал не в свою компанию. Очередь за молотобойцами. Смотрю: все дискоболы регис-трируются для метания молота, да прибавилось ещё человек десять новых.
 
— Ну, Лев, «конец» тебе. Поедем домой.
- Нет, раз приехали, надо выступать. Зря, что ли, я тренировался две недели.
Беру молот, а у самого коленки дрожат. Соревнования начались. Слышу вызывают меня. Первая попытка — вроде неплохо. А в третьей попытке оказался лучшим в моей возрастной группе. К удивлению Адель, я — чемпион. Получил свой первый американский приз.
В августе — чемпионат мира по легкой атлетике, в штате Орегон.
Я решил, что прилечу за день до моего «вида», выступлю и туг же уеду.
Прилетел. Городишко небольшой, но имеет Университет, на базе которого и проводились соревнования. Народу понаехало из 50 стран, более 5,5 тысяч человек. Город между небольших гор, очень зеленый и чистый.
Разместился я в студенческом общежитии. Поужинал, а уснуть не могу. Может, смена времени, правда небольшая, на три часа, а, может, нервничаю перед соревнованиями. Перед утром задремал. В 8 утра вскочил, наспех умылся, перекусил и бегом на стадион, благо он рядом.
Соревнования проводились в трех секторах, метателей собралось более 70 человек, не считая женщин. Нашёл свой сектор, зарегистри-ровался, прикидываю, как разминаться, да и нужно ли? Солнце дово-льно высоко, становится жарко.
Слышу: вызывают меня в поле, метать сразу три попытки. Попадет твой результат в число 12 лучших, то будешь участвовать в финале, если нет — «гудбай».
Первая попытка — заступ. Наступил на круг. Не считать. Вторая — заступ. Не считать. В третьей попытке решил метать с двух поворотов. Есть. Метнул. Вроде неплохо. Теперь надо ждатьщока все отметаются. Предварительные результаты — я одиннадцатый. В финале более уверен¬но метаю, но опять заступ. И подсказать некому, какая же у меня ошибка? Да если и попросить, то ничего путного не скажут — я соперник.
И лишь в третьей попытке чувствую, что получилось. Но к сожалению, 4-ый результат... Сравниваю с результатами гтапредьвдущих соревнованиях - мог бы здесь быть вторым, но, кто лучше подготовлен, тот и выигрывает.
На следующее утро улетаю из Юджина на маленьком самолёте в Денвер. Из Денвера, на «Боинге», в Сан-Франциско. Из Сан-Францис¬ко в Чикаго, из Чикаго в Филадельфию. Но опять неудача: самолёт испортился. Проводка задымилась и нас выпроводили. Ждём другого самолёта, а в это время Адель, Наталья и Ольга ждут меня в аэропорту Филадельфии.
Спустя 5 часов подали новый самолёт, и мы оторвались от Чикаго. Мои перенервничали, но ждали. Наконец, далеко за полночь, они увидели мою обгоревшую физиономию. Я не заметил, как обгорел в Юджине. Солнце очень сильное, а воздух был прохладный, я. же человек светлый, и кожа моя не загорает, а краснеет. Пробыть под солнцем на стадионе целый день для меня всё равно, что поджариться на сковородке.

Получил письмо от дочери Тови, у её мамы 50-летие. Приглашает приехать.
Продолжаем собираться в Норвегию, пакуем пару чемоданов и пару спортивных сумок, подарки и нашу одежду. Получил заказанные билеты, заказал такси до аэропорта Кеннеди в Нью-Йорке.
И вот 15 сентября в 5 вечера мы вылетаем. Время бежит навстречу: мы вылетели в 5.00, а прилететь должны не ночью, а утром. Правда, была часовая остановка в Дании, в Копенгагене.
Вылетаем из Копенгагена. Под нами море и через какое-то время горы, земля, аэропорт. Мы в Осло. По фотографиям мы знаем Аниту и её мужа Томми, но узнают ли они нас?
Прошли паспортный контроль, и перед нами открылись двери в зал ожидания. Толпа народу с букетами цветов и улыбками на устах. Я сразу выделил тоненькую высокую девчонку и светлоголового парниш-ку. Правда, вся толпа была светлоголовая, но эту пару я сразу узнал. Анита подбежала и протянула мне веточку с розой, то же сделал Томми, подойдя к Аде. Обнялись, расцеловались. Немного пришлось подо¬ждать наш багаж, затем Томми подогнал машину к выходу и, загрузив чемоданы и сумки, покатили через весь город к ним домой.
Они жили километрах в 20-ти от Осло. Снимали небольшие апартаменты. По-русски сказать: в микрорайоне. Вокруг Осло разброса-но много небольших городов-посёлков с комплексом магазинов и сервиса. Построены они так, что окружающую природу не портят, а вписываются в неё, сохраняя леса и озёра. А леса сразу напомнили север России.
Нам с Адой выделили отдельную комнату: две раскладные крова-ти, письменный стол, полки с книгами и тишина. За окном не то лес, не то парк.
Мы с Адой приняли душ и, пока хозяева хлопотали с обедом, немного отдохнули.
Через некоторое время нас пригласили за стол. Во время обеда — разговоры: как мы познакомились с Тове, как мы жили в России, почему уехали, как сейчас нам живётся в Америке. В общем, рот не закрывался. Я ухитрился съесть обед, а Ада осталась голодной.
Затем перешли к обсуждению юбилея, оказалось, отмечавшегося с размахом. В горах была снята в аренду большая охотничья база с большим, человек на 150 залом.
Гости должны прибыть к 5 часам дня. Все приглашенные -родственники или друзья, и даже несколько человек официальных лиц от города, правда, и они, я узнал позже, друзья детства.
Тови должна встречать всех при входе. Нас же с Адой подвезут к базе с другой стороны, мы поднимемся с чёрного входа на второй этаж в кухню и там останемся до тех пор, пока не начнут вручать подарки. А затем будет вручён ей заключительный «подарок», то есть мы с Адой.
 
Давно я не носил галстуков, одевал их только на официальные встречи. Не идут- они мне, да и не люблю я их, но ради такой встречи пришлось терпеть. Ада нервничает, я тоже. «Подарки» готовы. В руках у нас цветы и презенты из Америки. Сели в Анитину машину и поехали. Хотел бы вспомнить, что было за окном, где пролегала дорога, но помню лишь марево в глазах. Шутка ли — еду на свидание через тридцать три года! Понравлюсь ли? Ведь ей было семнадцать лет, а мне, оболтусу, тридцать один. Может быть тридцать три года сравняли нас? Только на это и надежда.
Стало темнеть. Через некоторое время перед нами возникли небольшие ворота. Томми говорит: «Сейчас будет база...» Анита оста-новила машину вдалеке от общей стоянки. Вышла сама, посмотрела вокруг, сходила в дом. Вернулась и говорит: «Мама наверху в зале принимает гостей, пойдёмте, я вас проведу в кухню». Вошли вместе с ней в небольшую дверь на первом этаже. В помещении темно. Она взяла меня за руку, а я Аду, и так цепочкой стали подниматься по лестнице. Анита открыла дверь и мы оказались в большой кухне. Вокруг плиты, кастрюли, разделочные столы и пара больших скамеек. С залом кухню разделяет большое окно, но оно закрыто. Анита говорит: «Как подойдёт время, я за вами приду, не скучайте, ждите...» За закрытым кухонным окном слышны музыка, голоса, смех. Это гости прибывают. Мы с Адкой улыбаемся растерянно. Как всё будет?! Осматриваемся. На больших блюдах масса закусок, тарелки, стаканы, фужеры. Ящики с бутылками. Вобщем, подготовка серьёзная.
На кухне никого, видимо, вся прислуга сервирует столы, а здесь дополнительный эшелон. Время идёт, шум в зале утихает, гости рассаживаются... И вдруг открывается дверь, ведущая в зал, и в кухню влетает молодая женщина, рослая, со вздёрнутым носиком, как у Тове, и с ямочками на щеках. Ой да это она сама.
Мы не знаем, куда бежать, а она бежит к нам. «Лев, Лев... я чувствовала, что ты приедешь». Обнимает, целует меня и Аду. Я ей говорю: «Анита огорчится, если узнает, что ты нас видела, она хотела сделать тебе подарок». «Ой, я вас не видела, и ничего не знаю». И убежала. Мы в растерянности. Не сумели спрятаться. Минут через пять пришла Анита с двумя розами, дала их Аде и мне, и говорит: «Мама сейчас садится вместе с гостями за стол, а мы сейчас выйдем и представимся». Вышли, представились. Аплодисменты. Адель и я подо-шли к Тове, вручили розочки, расцеловались. Музыка, песни, танцы. Говорить с Тове некогда. Она нарасхват. Кавалеры к ней - толпой.
Наконец, подошла моя очередь. Танцуем, она смеётся и вся светится: «Ой, наконец-то я вижу тебя и...» У Адель кавалеров тоже хоть отбавляй. Танцуют и народные и западные танцы. Затем опять застолье. Тосты, песни. Анита попросила всех на минутку замолчать и стала читать стихи, посвященные маме, в которых упоминались и наши с
 
Адой имена. Затем читал стихи её сын Шелл. От Шелла нельзя было отвести взгляда. Молодой, высокий, белокурый, как все норвежцы, парень. Такой же вздёрнутый нос и ямочки на щеках как у мамы. Не зря его взяли служить в королевскую гвардию барабанщиком. Затем с тостами—речами начали выступать гости. Подошла наша очередь. Я растерялся, но как всегда выручила моя половина. Ада встала, рассказала о нас и нашей дружбе и поблагодарила судьбу, которая подарила нам Тове. Со всеми разговариваем на английском. В Норвегии это второй язык. К сожалению, Регнар и Товины родители им не владеют. Вечер продолжался, шёл третий час ночи. В самолёте мы не спали всю ночь, а так же не спали и днем перед посадкой. Когда прилетели, то всего пару часов подремали в доме у Аниты, и сейчас я чувствовал,что куда-то всё время проваливаюсь. Улучив момент, говорю: «Анита, пожалуйста, отвези нас домой, а то мы за столом уснём» Она видит, что мы еле держимся на ногах. «О, кей. Едем» Встали мы только к вечеру. Анита уже с Томми на ногах. «Мама хочет, чтобы вы переехали к ней...» — говорит Анита. Тове живет вместе с родителями, примерно в 20 минутах езды от Аниты. У них большой собственный дом и большой, в пару десятков гектар земли, участок. Вокруг небольшие горы и густой хвойный лес.
Нам приготовили комнату, в которой жил её сын. Шелл же на время нашего присутствия переехал к своей невесте. Комната Шелла и комната Тове и Регнара помещались на втором этаже дома, а комната Товиных родителей на первом. И вот мы через 33 года опять вместе.
Приехали к ней и опять праздничный вечер, но теперь мы с Адель в форме. Выспались, отдохнули. На этот вечер были приглашены только самые близкие и мы. Папа её, ему уже было под восемьдесят, всю жизнь сочувствовал коммунистам. Видимо, в 1957 году не без его влияния Тове попала на Московский фестиваль.
Этот вечер конечно уже отличался от предыдущего. Тихие спокой-ные разговоры, воспоминания, расспросы и расспросы. Её папа многому верил, что писали прокоммунистические газеты, да и притом он не любил немцев зато, что они оккупировали Норвегию и как хозяйничали в ней. Но что он мог знать о Советском Союзе? Со слов дочери, а что она видела за те несколько дней? Возили её с делегацией в автобусе. Жила она в хорошей гостинице. Каждый день мероприятия, концерты. Познакоми¬лась с двумя русскими парнями, которые с открытыми ртами смотрели на неё и восхищались каждому её слову, хотя и не понимали по-норвежски. Общались жестами и от души смеялись, когда удавалось понять друг друга. Ребята были весёлые и каждый старался показать не только себя с лучшей стороны, но и свой родной город Москву, что им в какой-то степени удалось. Очарованная праздничной атмосферой, с кучей подарков, она вернулась в свою маленькую тихую Норвегию.
К её удовольствию, один из тех парней, начал ей писать письма, но, к огорчению, в одном из них он написал, что женат и имеет дочь.
 
Некоторое время она не писала, но чувство дружбы взяло верх и переписка возобновилась. А потом пошла нормальная, как у всех, жизнь. Вышла замуж. Родила дочь, затем появился сын. Затем неуряди¬цы в семье. Развод. Но жизнь скрашивали дети и редкие письма из России. И вдруг, что случилось? Лев с семьёй в Америке. Потом, позже, она меня спрашивала, ну почему ты не поехал в Норвегию? Ведь вы бы здесь были бы как в родной семье!
Когда я стал рассказывать её отцу о житье — бытье в России, то он мне не верил. Он думал, что я просто хочу оговорить советский строй. А сейчас, я думаю, он убедился в том, что я был прав.
На следующий день Тове показывала свои владения. Больше всего она любила лес. Лес, конечно, не был её собственностью, но был свой. Каждый день она уходила в него с собакой величиной с телёнка. Все звали её «Бонди», а я - «Блонди». Летом пешком, а зимой на лыжах. В Норвеги все, от мала до велика, ходят на лыжах. Повела она нас к лесному озеру, которое было примерно в трех километрах от дома. Каменистая дорога шла как в туннеле из огромных елей и сосен. А на обочинах ноги погружались в мох, покрывший огромные валуны и почву. Среди мха — кустики с черникой, брусникой и другими лесными ягодами. Тишина и запах хвои такой густой, что разрывало грудь. Озеро оказалось небольшое, но вода — как хрусталь. Такой лес приносит людям радость и пользу, лечит и кормит. Тове рассказывала, что зверей в нём множество. Лоси, лисы, зайцы, медведи и много других... Охота строго регламентирована по сезону. Да норвежцы зря и не бьют зверя.
Следующая наша вылазка была на соседскую молочную ферму. Тове сдаёт соседям часть земли под пастбища, так как её родители, в связи с возрастом, прекратили свои фермерские дела. Один день мы все дружно грудились у них на картофельном поле. Помогали копать каргошку. Затем пару раз ездили в Осло. Осмотрели знаменитый норвежский музей «Викингов». Музей корабль - «Фрам», па котором Амундсен совершал свои полярные подвиги. Музей «Кон-тики», трам-плин «Холменколен», Морской музей, Королевский дворец...
Знаменитый городской парк в Осло, в котором поставлены скуль-птуры людей, отображающие все человеческие эмоции. Это дети, молодые люди, старики, мужчины и женщины. Каждая скульптура, групповая или одиночка, передаёт определенную гамму отношений или чувств. Венчает весь этот ансамбль огромная колонна из голых челове-ческих тел, которые, если присмотреться, по отдельности говорят о том, что они испытывают и чувствуют.
На месте не сидим. Купили билеты на огромный пароход-паром и решили прокатиться в Данию, через пролив Скагерак.
Путешествие не очень далёкое, всего один день, ночь и на следую-щий день обратно. Но пролив бушует. От американских берегов на Европу пришёл ураган «Андрю», что делать, билеты взяты, надо плыть.
 
Приехали в порт. Перед нами огромный корабль, в который, помимо людей, загружается масса легковых машин. По трапу-туннелю из здания вокзала прошли прямо чуть ли не на верхнюю палубу. При входе стоят несколько человек из обслуживающего персонала и объяс-няют как найти каюты.
Наша каюта четырех-местная, но нас трое, ждём кто будет четвёр-тый, но так и не дождались. Поплыли втроём.
Вышли в море. Волна бьёт в борт как из пушки. Наши иллюми-наторы высоко над уровнем воды, но волны такие, что иллюминаторы все время покрыты водой. Но чудо. Качки не чувствуется. Туфли на полу не ездят и стаканы не пляшут. На всякий случай стюарды раздали пилюли от морской болезни. Я попробовал выйти на открытую верх¬нюю палубу, но куда там. Меня вдуло обратно в дверь,как пробку. Ночь прошла под барабанный бой урагана. Утром отправились в ресторан. Ресторан на корме, высоко над водой как бы висит. Заняли уютный столик у окна, заказали завтрак и стали наслаждаться видом бушующего моря. Пока мы были на пароходе ресторан служил нам второй каютой. Правда, вечером в двух залах были музыкальные представления, а в третьем шло какое-то кино. В Кино-зале народу было мало, но зато на музыкальных шоу все столики были заняты, так что нам с трудом удалось найти места.
Утром пароход причалил в Дании. Не помню, как назывался город, но мы прогулялись лишь в рыбачий порт.
Каких только кораблей и корабликов в нём не было! Но наш выделялся как гора среди всей этой мелюзги.
Время пролетело незаметно. Поздно вечером этого же дня мы были в Осло, где нас ждал Регнар с машиной. Утром следующего дня я встал очень рано. Женщины спали, Регнар уехал на работу. Родителей Тове не было видно, и я вышел в сад. Это даже не сад, а просто множество деревьев и кустов переддомом. Подошёл к одному ряду, что за чудо? Висят гроздья крупной красной смородины. В другом ряду - черная смородина. Следу¬ющий ряд с малиной. Давно я этого уже не видел. С тех пор, как уехал из России. Защемило в груди. А тут какие-то птички с жёлтой грудкой прыгают свиристят. Ба! Да это синички! А там вдалеке и сорока объяви¬лась! Ну, чем не Россия? Так стало тепло на душе...
Дни летят со скоростью часов. Мы уже загостились. Напоследок, в один из выходных дней повезли нас Тове и Регнар в какой-то посёлок, в котором вязались знаменитые красочные норвежские свитера. Они решили нам тоже сделать подарки. Приехали. В магазине на вешалках, на полках, на окнах развешены одни свитера. Различных фасонов, размеров и рисунков. Как в таком изобилии выбрать? Глаза разбегают-ся, выбрали. Огромные, теплые, плотные и тяжёлые. Чистая шерсть. У меня орнамент белый с чёрным, у Адель красноватый с белым. Тове говорит: «Теперь съездим в Швецию. Это недалеко, пообедаем в
 
ресторане». Едем. Тове говорит: «Сейчас будет пограничная застава». Точно: показался домик и открытый шлагбаум. Мы подъехали, а из домика никто не вышел. Мы медленно проехали шлагбаум и оказались на территории Швеции. Все так же как и в Норвегии. Такие же дома, посёлки, но ресторан оказался классным. Обед как домашний, вкусный и в изобилии. После обеда немного погуляли, пофотографировались и покатили домой.
Отпуск закончился. Уезжаем. Приезжать и встречать хорошо, но расставаться... лучше об этом и не говорить.
Вылетаем утром. За час до отлёта мы уже в аэропорту. Сдали багаж. Попрощались. У всех на глазах слёзы. Пошли в международный зал. Из его окон видна стоянка автомашин. Стали искать глазами Тове и Регнара. Увидели. Идут к своей машине. По походке видно, что не в лучшем расположении духа. Сели в свою машину. Медленно двинулись к выезду. Товино лицо обращено в нашу сторону, но нас она не видит. Машина ушла. Расстались. Перед отлётом договорились, что это не последняя встреча. Наследующий год у меня в Финляндии должны быть соревнования, чемпионат мира среди ветеранов по лёгкой атлетике, в городе Турку-Або. И Тове обещала приехать.
Заняли свои места. В самолёте народу немного, и я припал к окошку. Внизу горы, а затем они как будто растворились в синеве. Да это море! Потом под нами какие-то острова и опять море. Часа три-четыре, я смотрю в окно, вижу внизу плавают маленькие льдинки. Высота примерно около 10 километров, и я думаю: «Да это ведь не льдинки, а айсберги», и вдруг, как на экране появилась гряда белоснеж-ных гор, вертикальные склоны которых вставали из океана. Всматри-вался в берега, но никаких посёлков или кораблей не увидел.
Наш самолёт углубляется в ледяную страну. Горы постепенно погружаются в поверхность огромной снежной массы. Вот кое-где торчат лишь их верхушки, а затем и они исчезают в пучине Гренландии.
Внизу видны рисунки господствующих ветров. Как будто кто-то водил огромными граблями и старался показать, что здесь не всё плоско, есть и склоны и холмы, и долины. Вся поверхность перелива-лась и сверкала миллионами серебряных брызг.
Красота была такая, что нельзя было отвести взгляда. Как жаль, что у меня кончилась плёнка. Кто, видимо, летел не в первый раз, фотографировал: «Ничего, в следующий раз и я сфоторгафирую...» — утешал я себя.
На экране объявление: высота 32000 футов, температура —50 градусов, скорость 800 километров в час.
И опять всё, как обычно. Будни. Но они не серые, как когда-то. Каждый день приносит что-то новое.
Впереди 1991 год. Чемпионат мира по лёгкой атлетике в Финлян-дии. Готовлюсь, усиленно тренируюсь. Есть мысль: после чемпионата
 
побывать в России. Через несколько дней, после окончания чемпионата мира в Финляндии, в Москве в августе проводится чемпионат Советско¬го Союза по легкой атлетике для спортсменов старше 40 лет, и Государственный комитет по спорту послал приглашения всем спор-тсменам, участвующим в соревнованиях в Финляндии. Значит, это относится и ко мне.
Договариваюсь об отпуске. На этот раз беру отпуск с середины июля по 6 августа. То же делает и Адель, правда, ей пришлось одну неделю взять за свой счёт. Ничего, приедем, наверстаем упущенное...
Отослал в организационный комитет заявку, деньги за участие в соревнованиях и за жильё, две недели на двоих. Деньги небольшие, скорее символические. Будем жить в студенческом общежитии, в отдельной комнате и там же в столовой питаться. Если бы мы ехали как туристы, то нам этого было бы не потянуть. Ехать в Москву без подарков нельзя. Если не повезёт и нас не пустят в Москву, то всё, что купим, отошлём из Финляндии посылками... Пакуем три чемодана и спортивные сумки.
Повторяется всё как и в прошлом году, когда летели в Норвегию: лимузин, аэропорт, посадка, взлёт — перелёт, и вот мы подлетаем к Хельсинки, но это не наш конечный пункт. Нам надо в Турку-Або.
Говорю Адель: «Что, если мы на пару часов задержимся и съездим в Советское посольство: узнаем о возможности поездки на соревнова¬ния в Москву?».
Расспросили дорогу и отправились в посольство. Раннее утро, а у дверей консульского отдела толпа народа. Очередь длинная. Если будем стоять, потеряем время. Спросил человека, вышедшего из консульства, как долго он стоял, а он мне: «если вы русский, то вы можете войти без очереди. В очереди стоят- финны...». Приятная привелегия.
Подошёл к двери здания. У дверей — служащий русского консуль-ства. Я говорю на русском языке: «Мне нужно навести справки по поводу поездки в Советский Союз...» Наконец, добрался до человека, сидевшего в углу за столом. Объяснил ситуацию. «Если у вас будет приглашение от Всесоюзного спорткомитета, тогда мы вам дадим въездную визу...» — отвечает он. «И мне опять ехать за визой сюда...?» «Нет, в Турку есть консульский отдел, там и оформите...». Это уже легче.
Хельсинки осматривать не стали, нашли стоянку междугородних автобусов, купили билеты на ближайший рейс до Турку и через три часа были на месте. Через два дня, после нашего приезда, приплыла, как и обещала, из Стокгольма Тове.
Метание молота проводилось в первый день. Разразилась гроза и шёл сильный дождь, но соревнования не отменили. Пришлось высту¬пать. Я метал под сильные раскаты грома и сверкание молний. К сожалению, не очень удачно — 5-ое место.
Но это были не последние соревнования здесь. Через две недели я должен был принять участие в метательном многоборье. А пока мы
 
втроём наслаждались представившимся нам отдыхом. Тове, Ада и я целыми днями гуляли по городу или смотрели соревнования. Городок небольшой, и такое событие, как чемпионат мира заставило встряхнуть тихий господствующий порядок.
Две недели соревнований были праздником. Масса гостей, более семи тысяч спортсменов и человек пятьсот обслуживающего персонала. На улицах плакаты, флаги, афиши. Жители города, кто может, на стадионе. Конечно, болеют за своих. На стадионе свободных мест почти не бывает, обслуживание превосходное, жители приветливы и друже¬любны. Приплыла и советская делегация на пароходе «Борис Пастер¬нак», около 500 человек. Некоторых я знал по соревнованиям в Орегоне, тогда их было всего семь человек, а сейчас целый пароход, все бывшие чемпионы Союза или республик. Все надеются выиграть, но к сожалению, у большинства надежды не сбылись. Валерий Брумель выступать не стал. Янис Лусис занял, кажется, второе место. Таисия Ченьчик, как и в Орегоне, заняла первое место. Мой знакомый Саша Братчиков тоже ничем не порадовал. Но он входил в состав руководства Советской делегации, и благодаря ему я получил приглашение на соревнования от имени Спорткомитета Союза в Москву.
За приглашением мы пошли с Адой вдвоём на пароход. Саша говорит: «Подождите часочек, пока напечатают, здесь на пароходе». Мы стоим, смотрим и вспоминаем советский общественный быт. Всё время по трапу снуют спортсмены, кто на стадион, кто со стадиона. Доносятся запахи общепитовской столовой. Спортсмены живут и питаются на пароходе. Так проще и дешевле. Подбегает к нам какой-то парнишка: «Где здесь талоны на питание выдают...?». «Не знаем... мы не здеш¬ние...». Покосился, убежал. Наконец, появился Саша, сияет. «Вот приглашение, идите в консульство, оформляйте визу...». «Спасибо, Саша...» «До встречи в Москве...».
С места в карьер, прихватив Тове, побежали в консульство. Я как на крыльях, а девчата устали. Говорю: «Погуляйте здесь у канала».
Стоят парусники, шлюпы, лодки. Сидят и отдыхают люди. Вдоль канала ресторанчики и музыка. Около перекрестка моста через канал, утопая в цветах, стоит скульптура Паво Нурми, легендарного финского бегуна, олимпийского и мирового рекордсмена в беге на длинные дистанции. «Только вы к нему близко не подходите, а то он голый, даже без трусов, мало ли что может случиться...». Девчата смеются.
Прибежал в консульство. Принял меня симпатичный молодой человек. Очень приятный и вежливый, всё интересовался как мы устроились и живём в Америке. Потом ушёл, взяв наши паспорта и приглашения. Минут через двадцать возвратился. «Ваши визы будут готовы через пять дней...». « Но через пять дней соревнования в Москве уже закончатся», — говорю я. «Подождите минуточку...» — ушёл. Через
 
пять минут вернулся. «Приходите завтра, правда за оформление двух виз с вас причитается 50 долларов...» «О, кей». Уплатил. «До завтра»..
Мы ешё в Филадельфии взяли билеты на самолет до Москвы с остановкой в Хельсинки. Рисковали деньгами, но получилось хорошо. По этому поводу пошли в ресторан, отпраздновали нашу удачу. К сожалению, Тове не могла больше здесь оставаться. Она приехала всего на пять дней, но они для нас промелькнули как пять минут. На следующий день мы её проводили, взяв слово, что через год встретимся. Остались с Адой вдвоём. Лишь праздничная атмосфера соревнований скрасила расставание.
Последний день. Мы с Адой отправились за 30 километров от Турку-Або, где проходило соревнование по многоборью. Не обошлось и там без накладок, но всё-таки - 3-е место. Прощай, прелестный город Турку-Або.
Наш самолет вылетает из Хельсинки рано утром. Половину ночи провели в рейсовом автобусе Турку—Хельсинки. Послали открытки всем знакомым и брату Валерке с сообщением о нашем прибытии.
Наш самолёт приземлился. Проходим таможенный досмотр. Про-веряют паспорта. Мы на Советской территории, с разрешением побыть пять дней для участия в соревнованиях в Москве.
Я старался одеться так, чтобы ничем не выделяться. Ищу такси, но таксисты отнекиваются. Не хотят меня везти, не иностранец. И только какой-то парнишка, студент, согласился. Из аэропорта обзвонил всех знакомых, кроме Адиной подруги Лиды дома никого не было. Поехали к ней. Студент довёз нас на своём стареньком такси в целости и сохранности. Я в дороге боялся, что машина развалится, так она вся скрипела и дребезжала. Дал ему сверху ещё 200 рублей.
Адина подруга Лида... Они сидели за одной школьной партой. Лучше подруг у Ады не было. Лидина мама считала её своей дочерью, и Ада чувствовала себя у них как в своей семье.
За год до нашего приезда у Лиды произошло несчастье: умер муж. (О Юре я писал раньше. Он был опорой семьи). У Лиды осталась дочь с мужем, растёт внучка на руках у бабушки. Дорогие гости в доме — всё, что есть, на стол! Так ведётся на Руси.
Еще в Шереметьево я поменял все финские марки и часть долларов на рубли, 1:32, чувствовал себя миллионером. Кое-как удалось уговорить Лиду взять деньги. Утром я убежал на Центральный стадион в Лужниках. Соревнования проводились на большой арене и на полях, расположенных вокруг большой арены. Нужно было зарегистрировать¬ся. Стал искать в подтрибунных помещениях организационный комитет соревнований. Пока бегал, поразился запустению и мраку под трибуна¬ми. Раньше там было светло, каждая комната или спортивный зал имели номера и названия, а сейчас со стен краска шелушится, не знаешь под какой трибуной находишься...
 
Нашёл нужную комнату. Толпятся около неё несколько десятков спортсменов, ггриехавших со всего Союза. Ю часов утра, а членов комиссии нет. Появился Саша Братчиков.
«Саша, у меня совсем нет времени, я в день соревнований зарегистрируюсь. Можно?». «Ладно, Лев, скажу».
По телефону договорился с братом поехать на могилу мамы в Теплый стан.
Перед «бегством» из России у меня был не очень приятный разговор с моим близким другом Глебом. Он говорил правду, но что я мог сделать, когда за мной были «сожжены все мосты»? Наше детство прошло вместе. Он и его родители прожили в Скатертном переулке не долго, но куда бы они в Москве не переезжали, мы всегда находили друг друга. Мы были разные, но это нас и сближало. После демобилизации я первым делом пришёл к Глебу, но тогда прошла война, было за что беспокоиться. Тогда наша разлука продолжалась с 1941 года по 1950, девять лет, а сейчас на дворе 1991 — 16 лет разлуки.
Телефон у него не изменился. Набрал номер. Мужской бас: «Вам кого?». «ГлебаБауэра...». Втрубке немного помолчали, азатем: «Кто его спрашивает?». «Лев Можаев...». «Дядя Лёва, папа вас не дождался. Два года назад он ушёл... умер! Он всё время ждал, что вы дадите о себе знать..., позвоните или напишите...». У меня перехватило дыхание. Ком стал в горле. Слёзы. Как же так? Что я наделал. Он меня ждал... «Это говорит Лёша. Дядя Лёва, где вас можно увидеть?!». (У Глеба было два сына: старший Костя и младший Лёша). «Лёша, завтра у меня на Центральном стадионе соревнования, прихода, поговорим...»
В 1975 году я ко всем друзьям ходил прощаться. Юра, муж Лиды, работал каким-то крупным начальником в Первомайском исполкоме. Он сказал мне: «Лев, по последней рюмке — и после этого я тебя не знаю, а ты нас не знаешь, не пиши, не звони. Ты всё должен понять...»
Глеб последнее время работал в институте стран Азии и Африки, заведовал кафедрой, был членом партийного комитета. Как я после Юркиных пожеланий мог общаться с Глебом? Его жена Даша работала преподавателем английского и испанского языков в Высшей партий¬ной школе при ЦК КПСС. Своими письмами или звонками я мог бы испортить их жизнь. Это удерживало меня.
Друзья попроще какое-то время нам писали, но через несколько лет и они поостыли. За исключением Лиды. Она писала вопреки запретам.
Проснулся рано. Надо успеть зарегистрироваться. Ада и Лида должны приехать на стадион к 12 дня. Вечером я обзвонил и пригласил на встречу Володю Мамулова, его жену Лилю, сына Мишу, Валерку Кривенкова, моего брата Валерку с сыном Женькой и Нину, его жену. Лёшка приедет. Набралась целая футбольная команда.
 
Приехал на стадион. В комнате комиссии не протолкнёшься. Спросил: «Где здесь можно зарегистрироваться?» Указали на женщину, сидящую за столиком, заваленным списками, папками, номерами. Обратился к ней с просьбой зарегистрировать меня. «А вы что, порядки не знаете, вчера шла регистрация всех участников...» — сурово отрезала она. «Да я просил Сашу Братчикова, чтобы он сделал мне одолжение и позволил зарегистрироваться сегодня...». «Мне Братчиков не указ...» «У меня совсем не было времени, так как мне дали визу всего на пять дней, а у меня вчера была масса дел...». «Ишь ты какой деловой...». «Да не из Союза я, а из Америки...». «Вот так бы и говорил, а то дела!». Порылась в бумажках, нашла список и дала мне мой номер. «Спасибо!..».
Я знал, где находятся поля для метания молота. Между большой и малой ареной. Стал искать. Всё вокруг буйно заросло кустарником и деревьями, продраться стоило больших усилий. Наткнулся на тропин¬ку, которая привела меня к полю, где сидела судейская бригада, и разминались участники. Участников было не так много как в Финлян-дии, по два-три человека от каждой республики, из Москвы и Ленин-града по несколько человек, из иностранцев был только я. Три предва-рительные и три финальные попытки. И вот я, как потом выяснилось, последний чемпион Советского Союза. Через две недели страны с этим названием не стало.
Из моих родных и знакомых никто не нашёл этого поля. Все собрались восточнее малой спортивной арены, там, где стояли подиумы для награждения. Всех призёров вывели цепочкой.
Диктор объявляет: «Первое место и звание чемпиона Советского Союза завоевал Лев Можаев. Соединённые Штаты Америки».
Моя команда зааплодировала, к ним присоединились и русские спортсмены, знавшие меня раньше.
Представитель судейской коллегии вешает мне медаль на шею и смеётся: он знал меня ещё в те далёкие годы.когда я выступал за команду «Труд».
Все мои обнимают, поздравляют меня. Подбежали девчата из американской команды — тоже поздравили.
«Лев,» — спрашивают россияне, — откуда ты взялся? Как ты в Америке очутился?
Многие обо мне ничего не знали. Наконец всё утихло. Ко мне подошёл представительный, с бородкой, мужчина. Глаза грустные. «Дядя Лёва, это я, Лёша... Сын Глеба...»
У меня тут слёзы радости смешались с горькими слезами. Сели в сторонке, и он рассказал о последних годах жизни отца.
Глеб последние годы работал в Йемене: участвовал в археологичес¬ких экспедициях. Но за несколько лет до Йемена дало первый тревожный сигнал сердце: отделался микроинфарктом. Пустынная жара всё равно довершила разрушение: вскоре после возвращения Глеб умер.
 
Опустела моя душа. Не стало лучшего друга, которому я мог поведать все свои горести и, и спою очередь, выслушать его. Никто не скажет теперь самой горькой правды. А ведь я никогда не был в обиде на Глеба на его прямоту, знал, что он желает мне только добра...
На фронте его уважали. Он командовал батареей, а после войны фронтовые друзья часто приезжали к нему; в последние же годы собирались все вместе отмечать торжественные даты. А для фронтовика что может быть торжественнее Дня Победы?
И в Америке Глеб был для меня единственным и далёким огоньком, связывавшим не только с Россией,— ведь были ещё родные люди, — но со всей моей мальчишеской предвоенной жизнью, с нелёгким, но всё же замечательным прошлым...
Соревнования закончились. Я победил. Следующие два дня мы провели на могилах моей мамы и Адиных родителей. К сожалению, могилу отца я посетить не мог: он был похоронен под Волоколамском...
Последний вечер ознаменовался роскопгным застольем у брата — по русской поговорке: «Всё, что в печи — на стол мечи». Откуда только взялись такие яства? Мариновашшс белые грибочки, медвежья колба¬са, севрюга, нарезанная гонкими стеклянными ломтиками... Не знали мы, что участвуем в последнем советском застолье, ая, как виновник торжества, — последний чемпион Советского Союза...
Через несколько дней — путч... А пока мы прощаемся с родными, радуемся «перестроечной» свободе, демократизации, плюрализму, глас-ности, многопартийности. Собираемся вернуться в страну, где всего этого давно в избытке. Может быть, даже слишком много свободы и так мало — распахнись, душа! — русской воли...
...Утром распрощались со всеми родными. По телефону — с Мамуловыми и Кривенковым.
Еле разместились впятером в Валеркином «Москвиче»: я, Ада, Валерка, Нина и Женька, племянник... В этом племянничке — два метра росту. И в кого такой или, может быть, московский воздух чересчур удобренный — всё тянется вверх.
—Жень, ты каким спортом занимается?
-Никаким.
-А зря. Ты со своими данными в любом виде мог бы достичь приличных результатов.
—А зачем? Мне и так хорошо.
...Наверное, старый я стал: не понимаю современную молодёжь. Всё время хочется поворчать на них - загадочных, непонятных...
...И вот Шереметьево. Багажа у нас — одна спортивная сумка. Очень удобно. Распрощались. Прошли через таможенный пост в зал ожидания.
 
Посадка производится через одни двери сразу на три рейса: в Сингапур, в Хельсинки и в Варшаву. Это можно занести в книгу Гиннеса    как мировой рекорд.
Наш самолёт улетает первым, половина пассажиров ещё не пробилась к двери.
Наконец, к пограничникам и билетёрам подошли представители финской авиакомпании, что-то им сказали, и тут же диктор пригласил нас на посадку.
Люди стоят стеной. Кое-как прорвались через толпу. Растрёпан-ные, помятые, но на своих местах. Ура! Как сказал Суворов: «Мы русские! — какой восторг!».
А американский футбол в сравнении с российской давкой — игра для старшеклассников.
Из Хельсинки мы должны вылетать лишь через сутки: таково условие полёта. «Финаэр» разместил нас в первоклассной гостинице. Весь следующий день I [освятили знакомству с Хельсинки. Город чудес-ный — чистый и неторопливый, не чета Риму...
Конечно, за один день всего не увидишь, но на дорогах бросились мне в глаза указатели: на одном написано «Хельсинки», а на другом, как в царское время, — «Гельсингфорс». Почему? Спросить постеснялись.
Через океан на этот раз летели ночью, смотрели кино на экране и дремали в креслах. К Адиному счастью её место оказалось занятым и её поместили в первый класс, в широкое и удобное кресло. Сервис несколько отличался: стюардесы всё время предлагали чего-нибудь выпить. Ада отказывалась. Я приходил пару раз, но она презрительно на меня посматривала, вроде бы даже не узнавала.
— Ада, хоть мне возьми коньячка, а?
— Лев, где ты находишься? Покинь салон.
С понурой головой я плёлся на своё место — между жирным и важным господином и вертлявой девчонкой. С одной стороны жара, с другой — тычки локтями.
Приземлились в Нью-Йорке, а в Союзе уже переворот, все газеты и телевидение день и ночь твердят об этом. И мы «жили» этим переворотом, «путчем», несколько дней. Со своим приятелем Димой Архиновым мы. словно «пикейные жилеты» из славного города Черно-морска, часами обсуждали происходящее, строили планы и догадки...
Но реалии жизни оказались удивительней наших фантазий.
О, как хотелось бы, чтобы бывшие советские, а ныне граждане российские вздохнули, наконец, и стали жить лучше...
Ан нет, снова всё пошло наперекосяк. Все полезли в депутаты, в торговцы, рэкетиры