Закон великого огня. Сказка о золотом удальце

 
               
                ЗАКОН ВЕЛИКОГО ОГНЯ
               
                сказка о золотом удальце
 
                1               

         За синими горами, за тёмною тайгой давным-давно стояла деревенька. По слухам и преданиям в той деревеньке  жила  семья Угольковых – трудолюбивое и дружное семейство. И деды, и прадеды их – из года в год, из века в век  – проживали в каменном тереме под названием русская печь.
      Просторный дом, в котором стояла печь, находился на краю деревеньки – как раз напротив полосатого верстового столба, зимою почти до половины занесённого снегами. От этих столбов, между прочим, и дорога стала называться – столбовая.
     Дорога была оживлённая – хоть зимою, хоть летом. Кибитка, таратайка, дилижанс, почтовая тройка, звенящая бубенцами  – каких только повозок тут не встретишь. Из конца в конец Руси великой проезжали по этой дороге  люди разных чинов и званий,   у которых было одно общее желание – покушать.
       И вот здесь-то русская печь была незаменима, потому что она и только она умела варить и жарить по старинному секрету, который назывался – пальчики оближешь.
      Семейство Угольковых, проживавшее в этом каменном тереме, с утра до вечера не знало передыху – столько работы наваливалось. Но выпадали и выходные денёчки, когда в каменном тереме русской печи наступало затишье. Подкова, раскалённая в золе, остывала так, что на ней можно было посидеть и семечки  полузгать.
     -А зачем подкова здесь?- спрашивали дети Угольковых.
     -Затем, что охраняет и печку, и весь дом, - отвечал отец.
     Звали отца   – Обогрей  Пламенеевич. Красновато-рыжий на лицо, с дымчато-кудрявым залихватски зачёсанным чубом. Человек он был весёлый, добродушный, только вспыльчивый. Такому лучше лишний раз под горячую рученьку не попадаться. Рука была в буквальном смысле горяча; если даже сырую ветку Обогрей Пламенеевич в руку возьмёт  – ветка слезами зальётся; зашипит, затрещит, разгораясь.
      А хозяйкой в тереме русской печи была Искрина  Светозаровна – черноглазая,  огнеликая, проворная и задорная,  любившая рядиться в пышные и яркие цветные сарафаны, расшитые  червонными цветами с голубенькими травами и зеленоватым угарным листом.
      Возле мамки и отца жили, не тужили многочисленные  дочки-уголёчки и сынки-угольки. Златокудрые да чернобровые, дети год за годом подрастали,  язычками бессвязно болтали,  глазёнками восторженно искрили. Потихоньку  набираясь ума-разума, ребятишки начинали  помогать  родителям; грели, кипятили кастрюли, чугунки, сковородки, горшки и всё остальное, что испокон веков грели-кипятили  их далёкие пращуры.
        Дружное было семейство, любо-дорого смотреть, как они  проворно и охотно с делами управлялись. Всё было тихо-мирно до тех пор, пока не родила мама странного сынка.
 
                2
         
      Родители сразу приметили: необычный сынок. От других ребятишек он заметно отличался – и ростом, и весом. А главное – глаза горели золотом; сияли как два уголька. Родители так и назвали его – Золотой Уголёк. Золотоуга для краткости или Златуга.
       Поначалу отец и мать не могли нарадоваться, глядя на такого золотого удальца: удивительно рано стал ходить,  разговаривать, и даже газеты читать – газеты, попадавшие в печь для растопки.
      -Ну, давай, сынок, давай сюда бумагу, некогда, - бывало, подгонял отец, которому не терпелось греть кастрюли да  чугунки.
      -Подожди, - умолял Золотой Уголёк, не отрывая глаза от бумаги, - здесь так интересно написано…
      -Они за это деньги получают, вот и пишут, коль делать нечего, а у нас, милок, работы невпроворот. Давай, давай  газетку, а  то нынче дождь на дворе, дрова сырые, чёрта с два разгорятся.
    Глазёнки Золотого Удальца  с грустью наблюдали, как пламя пожирает бумагу: слова дымились, буковки муравьями корчились.
      Заметив такое ненормальное пристрастие к газетам, Обогрей Пламенеевич взялся потихонечку припрятывать бумагу по углам, чтобы потом не отнимать у сына, лишний раз не огорчать его. Только и сыну не хотелось отца огорчать: он тоже наловчился газетки прибирать; и газетки, и журнальные страницы с картинками, на которых сияли звёзды, росли деревья, летали птицы. Отец как-то случайно обнаружил тайник Золотого Удальца.  Рассердился, но простил на первый раз. Только сказал, что это, мол, сынок, не дело, нельзя  заниматься вредительством в доме родительском. Вот когда вырастешь, тогда, мол, будешь барин сам себе.  И не поссорились они, а просто так – небольшое недоразумение вышло. А между тем Золотой Уголёк сразу вдруг уловил холодок – между ним и отцом. И чем больше Златуга наблюдал за родителем, тем больше понимал: папка его недолюбливает.
      -Всё на нём горит, как на огне, – ворчал отец. – Никакой одежонки не напасёшься на такого золотого удальца.
      -Проворный, - соглашалась мать.- Так и скачет!
      -Да пускай бы скакал… - Обогрей Пламенеевич хмурился.- А то ведь он  уже капризы учиняет. Голос поднимает. С ним каши не сваришь.
       Подрастая не по дням, а по часам – как это всегда бывает в сказках –  Золотой Уголёк рано стал обжигаться; характер свой показывал. Остановится возле чугунной башни чумазого чугунка или напротив чугунного озера-сковородки, где в жирных волнах плавает поджаристая рыба, вылупивши белые глазёнки. Остановиться, руки спрячет в карманы и говорит:
       -Ну, зачем это всё? Сколько можно? Не хочу я этим заниматься!
       -Тогда займись вот этим,- предлагали ему братья или сёстры.
       -Не хочу! – Золотой удалец  тоскливо смотрел по сторонам. – Мне  в этом доме душно. Тут поросенком жареным всё наскрозь пропахло…
        В простом трудолюбивом семействе Угольковых отродясь подобной дерзости не слыхивали.
        -Поросёнком?- Обогрей Пламенеевич  красный кулак  поднёс под самый нос капризного сынка. - А вот это чем пахнет?
        -Домостроем!-  неожиданно сказал сынок то, что недавно вычитал в газете.   
       -Что? – не понял отец.- Дом строить? Ну, вот когда построишь дом, будешь в нём хозяйничать, а пока тут я хозяин. Как скажу, так и будет. Что? Что ухмыляешься?
       -Гляжу, какой ты грозный. Прямо как этот… как царь…
        Вспыльчивый отец хотел ему с пылу, с жару выдать несколько горячих  тумаков, но мать сдержала. Мать уговорила отца потерпеть, подождать. Трудный возраст, мол, авось одумается. Искрина Светозаровна, конечно, понимала, что рано говорить ещё о трудном возрасте – это бывает в тринадцать лет, но ведь  сынок-то необычный, он растёт не по дням, а по часам, так что ему теперь уже почти тринадцать.
       Ладно, стали ждать. Но время шло и всякие надежды на «авось» не оправдались. Золотой Уголёк – в непримиримой дерзости своей, в капризах – разгорался день за днём и ночь за ночью. И родители, и многочисленные братья с сёстрами – все смотрели уже на него, как на больного; такие выкрутасы учинял.
       Посидели родители на семейном совете и постановили: 
       -Бабку-Ворожабку надо звать. Пускай посмотрит. Может, чего присоветует.
        Вековечная согбенная Бабка-Ворожабка в те времена проживала в соседнем  тереме. Неказистый у неё был теремок, глинобитный, облупленный весь, того и гляди, что развалится от весеннего грома. И потому, наверное, гости к ней довольно  редко заворачивали со столбовой дороги. Две-три телеги в день, бывало, подъедут, да и те  –  скрипучие, запряжённые грустными клячами. Бабка-Ворожабка угостит, чем бог послал и опять скучает у окошка. Так что она обрадовалась, когда её позвали  Угольковы. Приятно  было. «Не велики господа, коль пришли на поклон!» - подумала она и пообещала, что подойдёт, как только с делами управится, хотя какие там дела: тараканов, разве что, за печкой погонять кочергой. Это уж бабка цену себе набивала. Важничала.
       И вот пришла она, одетая в дырявый сарафан, сверкающий золотисто-огневыми заплатками, закутанная в длинный дым седых и пепельных волос.  Чёрно-сизыми глазищами, в глубине которых блестело волшебство и колдовство, Бабка-Ворожабка осмотрела  Золотого Удальца и удивилась: это был довольно редкий экземпляр; он был похож на маленького рыцаря в чёрной накидке, под которой горели золотые доспехи. Обескураженная Бабка-Ворожабка головой покачала, сухими губами зачмокала, потом родителей в сторонку отвела и,  разводя руками, прошептала:
        -Хорошо ли, плохо ли, но этот ваш сынок – он для вас отрезанный ломоть.         
        -То есть  как – отрезанный? – ахнули родители.
       -Не знаю, как, - ответила Бабка-Ворожабка.-  Знаю только, что пойдёт он далеко и зажжётся очень высоко.
         Обогрей Пламенеевич посмотрел на низкий, закопченный потолок и пожал плечами.
        -Выше себя не прыгнешь, - рассудительно заметил. – Ты бы нам дала травы какой,   чтобы он маленько успокоился. А то какой-то нервенный…
       -Иван-чай от нервов, - забубнила колдунья-вещунья, - можно мелиссу.
       -Лису? – удивился отец.- Ну, ты, бабка придумала. Хорошо, хоть не волка.
       -Мелисса. Травка такая.
       -А где её взять?
      -За морем-океаном. – Бабка-Ворожабка усмехнулась.- Она у вас за  печкой на стенке, сушится. Можно калину ещё, траву шалфея, листочки мяты.
        Искрина Светозаровна все эти травы перепробовала на десять рядов; делала отвары, настойки; терпеливо, с материнской заботой и нежностью, поила сынка, только бестолку.
       -Душно мне, мамочка, – жаловался золотой удалец, едва не разрывая красную рубаху на груди. - Угар такой, что голова трещит, как вот этот глиняный горшок.
        Отец, находившийся рядом, угрюмо думал: «Никому не душно, а этот всё куда-то в поддувало хочет соскочить. И в кого он такой уродился? Или просто лукавит? Хитрит? Работать лень, наверно, вот и выкомуривает...»
 
                3

       Дети ни хитрить, ни лгать не могут – это уж потом они научатся у взрослых, да и то, слава богу, не все эту науку освоят. Короче говоря, наш Золотой Уголёк ничуть не лукавил. Ему и в самом деле было душно в каменном тереме русской печи. И душно, и тесно – хоть головой об стенку бейся. А, кроме того – в душе всё жарче разгоралось любопытство: «Что же там, за стенами? Неужели там звёзды и птицы, которые были на картинках намалёваны?»
      По вечерам, когда семейство Угольковых быстро засыпало, наработавшись, Златуга, томился от чего-то, ворочался впотьмах, то и дело вздыхая и не понимая, почему все спокойненько спят и только он один, как ненормальный: лежит, глазами хлопает или ходит вокруг да около чугунных башен чугунков, на одном из которых проступала надпись: «Артель инвалидов». Эти чугунные башня, полные какого-то горячего томительного варева, мешали Золотому Угольку – и так тут было тесно. Иногда он даже сердито  пинал основание какой-нибудь чугунной башни, так пинал, что искры из-под ботинка брызгали – даже   нога потом болела, прихрамывала. Но эти чумазые чугунные башни посредине терма стояли не всегда – хозяйка нередко вынимала чугунки при помощи ухвата-рогача, похожего на рогатого чертушку. И тогда в тесном каменном тереме становилось так просторно – хоть пляши. Золотой Уголёк так и делал порой: кружился по терему и чуть слышно посмеивался.
       Обогрей Пламенеевич  однажды случайно застал его за этими ночными танцами.
       -А ты чего здесь кружишься? Как собака за своим хвостом. 
       -Я не собака, - обиделся Уголёк, уходя.
       Отец посмотрел ему в спину, ничего не сказал, но подумал, что с головой у сынка не в порядке – это ясно, даже к Бабке-Ворожабке не  ходи. И долго потом после этого отец не мог заснуть. Горевал. Он был внешне грубый человек, но душа у него – если бы только знал Уголёк – славная душа была. Просто жизнь такая выпала ему: работай и работай, не разгибая спины.
       Продолжая подниматься по ночам, Золотой Уголёк  мечтательно думал и гадал о том, что же там находится, за глухой стеной?    
         И вдруг однажды ночью, когда ни чугунков, ни сковородок не было, Златуга закружился на просторе и увидел странный голубовато-бледный свет, упавший откуда-то сверху – прямо под ноги. Этот свет был похож на кору от берёзы – так хорошо горит она обычно, охотно пламенеет, весело трещит.   Только это была не береста – это был какой-то необычный свет,  прохладно-чарующий и словно бы серебряно-звенящий в каменном горле чёрной трубы. Непонятно от чего  разволновавшись, Золотой Уголёк присел на корточки, погладил свет, лежащий на каменном полу. Рука его сделалась чёрной – от сажи. «Как же это так? - изумился он, снова глядя на светлое пятнышко. – Это что такое? И откуда?.. Ах, вот оно что! Свет в трубе! Кто-то вьюшку оставил…»
        Всё оказалось просто и в то же время – просто потрясающе.   Тяжелая печная вьюшка – небольшая задвижка такая – обычно закрывалась на ночь, перегораживала печную трубу, чтобы в тереме русской печи сохранялось тепло. А тут – по ротозейству или специально – вьюшку не закрыли.
       Забывая моргать, Золотой Уголёк смотрел и смотрел, задрав голову.
       «Как же, как же это называется? – мучительно долго не мог он припомнить то слово, которые вычитал. А потом озарило его:
        -Небо! – крикнул Златуга. – Небо!
        -О, господи… - вздохнула мать спросонья. – Ты нас так заиками сделаешь, сынок.
        Закрывая рот руками, он засмеялся. Он был счастлив. Он впервые воочию увидел небеса, озарённые пламенем белого какого-то круглого камня – это было в ночь полнолуния. А потом он увидел великие россыпи угольков, широко рассыпанных по чёрно-синей саже. И почему-то эти угольки сразу ему показались не печными, не простыми смертными угольками, которые горят под чугунками, сделанными где-то  в артели инвалидов. И даже более того – он догадался, что это вовсе не угольки – это было нечто, согревающее не тело, а душу. И после этого он ещё сильнее стал томиться в тесноте и в духоте каменного терема. И ещё сильнее зажглось в нём любопытство по поводу того загадочного мира, который находился за стеной, куда его манило – спасу нет.
 
                4   

      Для хозяина и для хозяйки русской печи жестяная заслонка была не тяжелая – одною рукой убрали. А для него, для Золотого Уголька это была не печная заслонка – железные кованные ворота с грохотом открывались рано утром и с таким же грохотом закрывались потом.
      Наблюдая за этими воротами, Златуга заметил: не всегда они могли закрываться плотно – то справа, то слева лазёйка была. И вот однажды ночью он отважился: осторожно подошёл к железным громадным воротам. Выглянул наружу. Никого.   Золотой Уголёк, поплотнее завернувшись в тёмную накидку, прошмыгнул в лазейку – потревоженная копоть, хлопья сажи закружились вокруг него, словно чёрные вороны.
 
 
 
       Так он впервые оказался на свободе. Сердце ликовало, что и говорить.  И всё же было страшновато, если честно. Темнота и неизведанность пугали. В углу стоял ухват-рогач, ещё сильнее, чем днём напоминавший рогатого чёрта, который как будто скалился во мраке и подмигивал. А рядом с этим чёртом стояла кочерга, на которой баба-яга, может быть, прилетела  или другая какая-то нечистая сила; Золотой Уголёк помнил сказки, рассказанные матерью и старшими братьями-сёстрами. А на стене –  напротив русской печки – кто-то зловеще помаргивал круглым звероватым зрачком; что-то раскачивалось там и  постукивало металлическим молоточком. А потом на стене заскрипели какие-то ржавые дверцы, и в темноту вдруг выпорхнула птица,  громко заоравшая: «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» Золотой Уголёк обомлел и зажмурился, ожидая чего-то ужасного. Но ничего подобного не произошло. Странная птица, как будто собравшаяся прокричать «кукареку», но отчего-то подавившаяся собственным криком – птица эта полетала, покружилась над головою Золотого Уголька и опять залетела куда-то в стену; там заскрипели дверки и захлопнулись.
         Облегчённо вздыхая, Златуга изумлённо  покачал головой и подумал: «А  не лучше ли будет вернуться? – И тут же он устыдился. - Я же не трусливая девчонка-угольчонка!»
       Он тогда ещё не знал такое выражение – «плясать от печки», но именно так он и делал. Своё первое путешествие Золотой Уголёк совершил вокруг печки – каменного терема, до серебра белёного свежей известью, словно бы светом луны. А с одной стороны древний терем этот был облицован  интересными изразцами, расписан картинками, которые хотелось рассмотреть получше.
       Зацепившись  в темноте за что-то, Златуга нарушил затишье и разбудил того, кто спал поблизости. Это был усатый унтер Тараканыч – так он позднее представился. Неожиданно выскочив откуда-то из-за печки, сердитый Унтер зашипел:
      -Ты кто? Ворюга? Что ты бродишь по ночам? Честным людям спать не даёшь!
      Уголёк, приоткрывая чёрную накидку, показал золотом горящие доспехи и не без гордости назвал своё имя.
      - Я иду с миром знакомиться, - добавил он.
       -Ты сначала со мной познакомишься! – пригрозил  Тараканыч и  хотел с кулаками наброситься на полночного гостя, но тут же оступился и пробормотал: – Ох, ты, язви тебя, чуть усы не сгорели…
        А потом из-за печки выглянул взъерошенный сверчок –  музыкант Сверчинский или просто Сверчини, так он через несколько минуть представился. Это был невзрачный, давно уже не стриженый сверчок, талантливый парень. Это он каждую ночь давал бесплатные концерты, играл  свою однообразную, маленечко занудную, но, в общем-то, хорошую мелодию. У этого Сверчинского была старенькая скрипочка, доставшаяся ему в наследство от деда или прадеда, который как будто был даже знаком с гениальным человеком по имени Николо Паганини. Сверчок, любивший прихвастнуть,  иногда рассказывал своё фамильное предание и добавлял при этом: «Он – Паганини, а мы – Сверчини! Мы – родня! Только он-то играл среди белого дня, а мы – только ночью. А ночью-то страшней играть. Ночью нужен не только талант, но и смелость!»
 


 
        Зевая и потягиваясь, смелый Сверчини удивлённо разглядывал полуночника.
       -А это ещё кто? – Он посмотрел на чёрную одежду незнакомца.- Ты, может быть, мышь? Но хвоста не видать почему-то. А если ты не мышь, так зачем ты бродишь в темноте?
-Я с миром хочу познакомиться.
Сверчини, всё свою сознательную жизнь проживший за тёплой печкой и никогда не желавший знакомиться с каким-то там «миром», даже не понял его. 
-Вот погоди! – Длинный, тонкий палец музыканта показал куда-то в темноту, посеребренную светом луны.- Хозяин проснётся,  ты с ним познакомишься, да так, что рад не будешь.
-Почему? - удивился Уголёк.- Я буду рад.
-Ага, я тоже так думал, покуда он меня едва не раздавил. За что? За то, что подвернулся под ногу. А вот за то, что я играю каждый вечер – бесплатно, между прочим – никто мне в этом доме никогда «спасибо» не сказал.
-А ты бы взял да и ушел в другой какой-нибудь.
-Чудак! Все тёплые места давно разобраны, никто нас там не ждёт. И у тебя – если ты и правда Уголёк – тёплое местечко есть. Так что иди, не шатайся бестолку, пока твоё местечко не заняли.
-Пускай занимают. Я не боюсь.
-Мы тоже не боимся, но всё-таки тревожно, - заворчал усатый унтер Тараканыч, только тревога его была о другом: -  Смотри-ка! У тебя вон из карманов сыплются искры. Как бы ты пожара не наделал!
-Не волнуйтесь, - успокоил  Уголёк.-  Это холодное золото.
-Какое такое – холодное?
-Царские монеты. Махонькие.
-Это где же ты их взял? Наворовал?
-Зачем? Я клад нашёл! – простодушно сказал полуночник.- В печке был замурован.
-Повезло, коль не врёшь! - недоверчиво сказал усатый унтер.-  И зачем тебе эти царёвы монеты?
-Так. На всякий случай. Вдруг надо будет билет покупать – ехать куда-нибудь, чтобы с миром знакомиться. – Златуга неожиданно вынул из кармана пригоршню светящихся монет. – Могу поделиться. Берите. А может, мы вместе поедем, ребята? Втроём-то куда веселей. Дружно – не грузно, а если один, и возле каши загинешь. Айда, ребята! Мир посмотрим! А?
Ребята скромно потупились, ковыряя пальцами извёстку  на печи.
-Хорошая идея, только, знаешь… - Косматый Сверчини поцарапал в затылке. - Меня из дома вряд ли кто отпустит, даже если очень захочу.
 -Кто? Почему не отпустят?
 -А потому, что по русским народным приметам сверчок, поселившийся в доме, приносит счастье. Соображаешь? Сверчок поёт – бога хвалит. Кто меня отпустит? Некому тут больше бога похвалить.
Золотой Уголёк помолчал, слегка озадаченный.
-А ты? - спросил он, обращаясь к заспанному Тараканычу.- Что молчишь? И ты не можешь? Интересно, а ты  в этом доме к чему?
-Ну, это с какой стороны посмотреть… - Усатый замялся.- Чёрный таракан к благополучию, а рыжий таракан к печали.
-Ах, вот оно что! - Златуга хохотнул.-  Теперь я понимаю, почему ты вымазался в саже!
-Ничего смешного. - Усач обиделся.- Я погляжу, как ты запоёшь, когда тебя в три шеи из дому погонят после того, как ты свой жар потеряешь.
-Не погонят, - спокойно заверил  Уголёк.- Я сам уйду.
Взъерошенный Сверчини вздохнул, доставая откуда-то из темноты свою старую скрипку.
-Чудак ты, право слово. - Он подкрутил  струну, похожую на тонкий лунный лучик.- И чего тебе надо? И почему тебе жить надоело в своём терему? Тело, светло.
-А вам не надоело? Нет? Эх, вы! Артель инвалидов!– разочарованно сказал Золотой Уголёк.- А я так не хочу!  Сколько можно греть все эти чугунки и сковородки? Похлёбку варить для свиней.
-Такая ваша доля, - несколько насмешливо напомнил Сверчини. -  Я вот, к примеру, играю на скрипке. Могу на балалайке, могу на домбре. Даже могу на рояле. И мой дед играл всю жизнь. И прадед. А прапрадед мой, между прочим, даже концерты давал за печкой у Николо Паганини.
-Да у него и печки-то отродясь никогда не бывало! Он всё время кочевал по городам и весям! – вдруг сказал рассердившийся Тараканыч.- Ты, парнишка, ври, да меру знай.
-Это семейное наше предание, - клятвенно заверил  Сверчинский.- У каждого  семейства свои способности, свои таланты. А семья Угольковых, сколько я помню, всегда   занималось тем, чем сейчас занимается: чугунки, кастрюли, поросята…  Такая, брат, доля. Судьба. Её на кривой  кочерге не объедешь.
-А я такую долю не хочу!
-А какую ты хочешь?
-Пока не знаю. – Уголёк пожал плечами.  – Только я смотрел на небо в телециклоп…
-Куда? – Сверчини прыснул.- Куда ты смотрел?
-В телециклоп. А чего ты смеёшься?
-Ты где такое слово откопал?
-В газете.
-В какой такой газете?
-А у меня их много. Нам дают на растопку. А я маленько прячу. Мне интересно.
-Ну, теперь понятно, почему ты грамотный такой. – Сверчини снова едва не прыснул, но тут же руку к сердцу приложил. – Извини, голубчик, извини. И что же ты увидел в этом самом… телециклопе?
-Много чего! Там красиво! - вздыхая, сказал Золотой Уголёк. - Там очень много разных огоньков и совсем не видно ни кастрюль, ни чугунков…
-Неужели не видно?- Сверчинский усмехнулся.- А зачем же тогда там столько огня полыхает? Впустую, что ли?
-Не знаю, только думаю, что не впустую.
-А в какую?
-Вот это и хотелось бы узнать. - Уголёк опять вздохнул.- Вот почему мне хочется с миром познакомиться поближе. 
Беседа у них затянулась. Потом петух за стенкой протяжно закричал.
-Ну, всё, ребята! Всё! Шабаш!– строго оборвал усатый унтер.- Каждый сверчок – знай свой шесток! А то сейчас проснётся Благодетель…
-Благодетель? А кто это?
-Не знаешь? – Тараканыч поправил усы и ехидно сказал:- Эх, ты, артель инвалидов. Благодетель всё тут построил своими руками. Для нас он – господь бог.
 
                5               
 

После первого путешествия в сердце Золотого Уголька ещё сильнее стало разгораться желание поближе и получше познакомиться с тем, что находится за стенами печки и за стенами дома, построенного каким-то Благодетелем, которого здесь почитали как господа бога.
 И всё чаще и чаще уголёк-паренёк  ночь напролёт просиживал около большой печной трубы, смотрел наверх, где было много звёздочек, похожих на россыпи разноцветных угольков, больших и малых. Словно горячие братья и сестры, они приветливо помигивали ему, и постепенно, почти незаметно, переходили с места на место: небо двигалось. А  иногда вдруг почему-то звёздочка срывалась и улетала  – только белый тонкий след в темноте проступал на мгновенье. «Куда и зачем улетают они? – удивлённо думал Уголёк.- Интересно, а как же они обратно туда забираются? Дорога есть, наверно, к небесам? Вот найти бы мне эту дорогу!»
  Небо над печной трубой слабо синело. Петухи кричали где-то. Звенели колокольчики на столбовой дороге, кони колотили копытами. Снежинки, за ночь насевшие по краям трубы, смотрящей в небо, начинали превращаться в росинки – соскальзывали в русскую печь. Капля порой  попадала за шиворот Уголька. Поднимая голову, он   улыбался, думая, что это небо шутки шутит с ним.  А небо розовело между тем, облака наливались огнём. Какие-то птицы мелькали, восторженно посмеиваясь и переговариваясь…
  А в каменном тереме в это время начиналась совсем другая жизнь: простое и трудолюбивое семейство Угольковых снова принималось за работу; гремели сковородки, чугунки, кастрюльки; ядовито пахло палёным поросенком или чем-то подобным, не менее «вкусным».
  Капризно морща нос, Золотой Уголёк, поплотнее завернувшись  в чёрную накидку, уходил куда-то в свой дальний тёмный угол и там ложился лицом к стене. Думал о чём-то. Вздыхал.
Обогрей Пламенеевич однажды спозаранку подошёл к нему.
 -Златуга! - хмуро спросил.- Ты почему от работы отлыниваешь? 
-Я не отлыниваю, - зевая, сказал Уголёк. - Я изучаю звёзды по ночам.
-Это как же ты их изучаешь?
-Я смотрю в телециклоп. 
-А это что такое?
-Глаз такой. Большой. Как у циклопа.
Обогрей Пламенеевич усмехнулся
-Сам ты телециклоп! Грамотей! Ты сначала научись говорить по-русски. Телескоп, вот как правильно. Я хоть и в саже, сынок, но я не тёмный человек. И я иногда газетки читаю, а потом уже пускаю на цигарки. А ну-ка, покажи, где твой   циклоп?
 -Да вот же, рядом, можешь посмотреть, только там уже все звёздочки пропали.
 Золотой Уголёк показал отцу кусочек неба, синеющий во глубине колодца печной трубы.
-Ловко придумал, бездельник. – Отец нахмурился.- Печная труба для тебя – телескоп? Интересно, а куда ты денешь дым?
-Дым – это совсем не интересно, - ответил  сын. - Другое дело – звёзды и луна…
-Ты мне это брось! - Отец пригрозил указательным пальцем. - То-то я смотрю, под утречко становится прохладно. А ты, значит, задвижку открываешь и сидишь тут всю ночку, глазеешь. А потом зевота раскрывает рот шире ворот. И никакое дело не идёт на ум. Это что? Это как называется?
-Астрономия.
-Астрономия, сынок, это хорошо. Это замечательно. Я тоже про это в газетках читал. Но люди так устроен, сынок, что им больше всего нужна не астрономия.
-А что?
-Гастрономия. Знакомо тебе это слово?
-У тебя только одно на уме: чугунки да кастрюли…
Чёрные угли-глаза у отца стали гневно искриться.
 -Ну, в общем, так. Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Если я тебя ещё хоть раз увижу ночью возле этого  телециклопа… -  Не сдержавшись, Обогрей Пламенеевич треснул  по загривку сына. – Иди, работай!
Златуга неожиданно  дерзко посмотрел отцу в глаза.
-Ты руки, тятенька, не распускай. Я этого терпеть не собираюсь.
-Да что ты говоришь? - Обогрей Пламенеевич хотел ещё разок шваркнуть ему по загривку, но отчего-то смутился и тихо, примирительно сказал: - Надо работать, сынок. А что делать? И  мне всё это, честно говоря, давно уже поперёк горла встало: чугунки, сковородки…
-Ну, так в чём же дело, тятенька? Ну, сколько можно?
-Сколько нужно, сынок, столько и можно. Господь бог по силам тяжести даёт. - Обогрей Пламенеевич вдруг обнял Уголька, по плечу похлопал.- Голова два уха! Ты пойми одну простую вещь: если мы не будем сковородки с чугунками греть  –  на улицу вылетим.
-Ну и что? И вылетим! - беспечно согласился  Уголёк. – На улице-то вон как интересно. Я в окошко видел… И в телециклоп…
-Да, да! На печке всегда лето красное. Знаешь  такую поговорку? А вот как выйдешь на мороз…   
-Ну и что? И выйду!
-Ладно, хватит болтать языком. - Обогрей Пламенеевич засопел.  - Ты зимою на улице не был ещё, не нюхал морозу, потому и смелый. Давай, берись за дело. Видишь, сколько поленьев тебя дожидаются?
-В каждом полене может быть  Буратино, а мы его губим, - печально заметил парнишка.
-Буратино, сынок, это редкость. Дуратино всё больше встречается.
-Вот и потолкуй с тобою, тятенька…
-А ты не толкуй, ты работай. - Отец двумя руками сдавил полено и через несколько мгновений оно вспыхнуло.- Вот так сынок. Учись. - Он подмигнул пареньку. - И не обижайся на меня. Не надо. Я же тебе, сынок, добра хочу. Ну, давай, шевелись. Скоро явился наш Благодетель – голодный, холодный. А у нас  тут ещё –  даже сковородка не скворчит.
 
                6       
               
Благодетелем тут называли хозяина дома, стоящего на краю деревеньки возле почтового тракта. Благодетель – бородатый, сильный, грозный. Господом богом его неспроста величали. Он был действительно похож на огромного седовласого бога, который однажды за несколько дней и ночей сотворил свою прекрасную вселенную – бревенчатую избу. Затем сотворил крепкий каменный терем   под названием русская печь. А  затем породил-сотворил далёких первых предков золотого семейства Угольковых. 
Всякий раз, когда он появлялся на просторах своей вселенной – немногословный, хмурый богочеловек, – он гремел таким богатым басом, как будто в белой туче бороды раскатывался гром, иногда сверкавший молнией зубов.  (И улыбка у него была такая – словно белозубый месяц в облаках).
Поначалу он гремел, хозяйничал  с утра, когда за окном петухи просыпались и только-только начинало голубеть окошко.
Неподалёку от печки стоял рукомойник – пузатенький такой, с железной сосулькой, которая сочилась, словно бы оттаяла от печного жара. Ночью, когда особенно тихо, слышно было, как сосулька эта  изредка роняла крупную каплю.
Фыркая и что-то ворча, Благодетель умывался. Бороду расчёсывал каким-то специальным гребешком.
-Ну, что там сегодня?  - спрашивал, усаживаясь за стол.
Благодетельница щебетала нежнее ласточки:
-Наваристые щи.  Такие, как ты любишь.
-Ну, давай, мать, мечи всё, что прячешь в печи! - повелевал Благодетель.
Привычно гремела печная заслонка. Услужливо звякал чернорогий ухват, похожий на чёртушку с длинным и твёрдым хвостом. Проворно и ловко орудуя в тёплой пещере тёмной печи, ухват крепко ухватывал  полуведровый, жиром облитый чугунок – выволакивал на белый свет.
 Ложки, вилки на столе позвякивали. Кружились редкие мухи, отгоняемые расписным полотенцем, длинным и толстым вьюном вьющимся в руках Благодетельницы. Под столом терпеливо сидел и облизывался пушистый котяра, ждал подачки, мерцая изумрудными глазами, в которых отражался первый луч, уже вскочивший на подоконник.
 Позавтракав, Благодетель  широко, размашисто крестился, глядя  на старинную иконку, возле которой приплясывал крохотный огонёк, погружённый в такую волшебную воду, которая не только не гасила, но даже помогала гореть крохотному огоньцу.
-Подъел маленько? – щебетал покорный голос.
-Подъел, - отвечал угрюмый богочеловек,  поглаживая бороду, сухой метелицей спускавшуюся ниже пупа. -  Ну, я поехал.
-С богом!
Хозяйка, кутаясь в платок, выходила на крыльцо. Провожала.
Затем железные ворота каменно терема с грохотом закрывались – полукруглая, в нижнем углу чуть-чуть прожженная заслонка закрывала большой каравай восходящего солнца, уже наполовину видного в полях через окно. Становилось темно и тихо, только слышно было, как пушистый котяра под столом похрустывает вкусною подачкой,  а потом этот сытый дармоед  мирно мурлыкал где-то на крыше каменного терема. Стены русской печки там и тут  пощёлкивали, остывая.  Это были самые  славные минуты – сладкие минуты, которые приходят к нам после добросовестно исполненного дела. Простое, утомлённое семейство Угольковых ложилось отдыхать, чтобы встрепенуться через два-три часа и опять хлопотать за своею горячей работой, потому что ближе к вечеру, а иногда уже при свете звёзд, смотревших в окна, Благодетель-богочеловек опять объявлялся посредине своей вселенной. 
-Ох, проголодался! – громом грохотал тяжёлый голос в белой туче бороды.- Давай, мать, шевелись!
-А у меня всё готово,  - ворковал нежный голос. - Тебе налить с устатку?
-Ну, так ещё бы! Замёрз!
Стекло о стекло начинало позванивать. Благодетель намозоленной рукой брал гранёный стакан, до краёв  наполненный, и с удовольствием переливал в себя какую-то вонючую воду. Крякал селезнем, рычал медведем – и ложками и  вилками постукивал.
-Подъел маленько? – ворковала Благодетельница. - Ну, слава тебе, господи. Ложись, отдыхай.
Спать Благодетель рано опрокидывался, но зато и вставал очень рано, чтобы с новой силой за работу взяться  – трудолюбивый был он, этот крепкий богочеловек.
Ночь проходила спокойно, только ветер порой за окошком царапался, да воробей чуть слышно ворошился под застрехой, или дождик пощёлкивал длинными клювами…
Вот такое мирное, привычное житьё-бытьё из года в год вершилось в доме, где стоял серебряно-белёный терем под названием русская печь, в котором давно прописалась золотая семья Угольковых. Всё было  чинно, размеренно, благополучно. И вдруг…
 
                7    

В далёкую седую старину соловьи даже зимой водились, во весь дух звенели по дорогам, только те соловьи назывались поддужными колокольчиками. Теперь-то их почти нигде не встретишь, все разлетелись. А тогда – стаями порхали по столбовым дорогам, почтовым трактам.
И вот однажды по утру зазвенел заливистый поддужный соловей. И под окна подъехала тройка, доставлявшая почту в самый дальний угол России-матушки. А следом ещё прозвенела одна забубённая тройка, запряжённая в богатую повозку  – солидный купчина пожаловал; крупный, квадратный как шкаф. Он снял у порога свою дорогую длиннополую шубу, морозную пыль отряхнул с воротника-бобра. Сел за стол, рукава закатал, как будто приготовился к тяжелой битве с полчищем еды. Битва, не битва, а купчина был голодный, да к тому же был такой любитель подзакусить – десять жареных рябчиков запросто в него залетали; сёмга под сливочным соусом легко заплывала в него килограммами; обожал он молодого поросёнка, присыпанного петрушкой, лаврушкой и перчиком; сыр, колбаску; вино и водочку любил из полулитровой кружки приголубить. И всё это было ему – «как слону дробина», если купчина не на шутку проголодался.
 -Подавай, хозяйка! Да побыстрей! – сурово приказал он. – Некогда…
- Да побольше! – подхватил почтарь.- Да повкусней!
Благодетель, довольный такими гостями, оглаживая  бороду, с улыбкой отвечал:
-Всё будет в лучшем виде, господа. Не сумлевайтесь. Присаживайтесь.
И хозяйка довольна – рада стараться. Холодные закуски поставила перед гостями. Зелёный двухлитровый штоф с вином, две  деревянные кружки. Она с утра была одета как на праздник – всегда так встречала гостей во всех волостей. Улыбаясь и думая, какая она молодец, что заранее приготовила столько всякого вкусного кушанья, хозяйка открыла печную заслонку,  взяла ухват, заглянула в печку да так и застыла – согнутая в три погибели.
Гости подождали, похлопали глазами, да и говорят:
-Ты, старуха, чего там? Заснула? Или спину прихватило, что разогнуться не можешь?
А старуха отчего-то побледнела, словно черта рогатого в печке увидела. Распрямившись кое-как, хозяйка посмотрела на образок, перекрестилась жилистой рукой и опять наклонилась, в тёмную пещеру печки заглянула.
В печке было пусто.
Купец, который сидел поближе, заметил это и рассердился.
-Хорошо же вы встречаете гостей! 
А хозяйке в это время стало дурно. Бледная старуха покачнулась  да так и села – рядом с рогатым ухватом, похожим на голову чертушки.
-Свят, свят, свят, - забормотала она, глядя на чёрные рожки ухвата.- Нечистая сила в дому завелась.
Бородатый Благодетель брови сдвинул. Подошёл к хозяйке.
-Что такое? - грозно спросил.- Ты почему гостей не потчуешь?
- А ты посмотри, - прошептала хозяйка. – Чем же я станут потчевать?
Толстопузый купчина покраснел от гнева, шубу свою за шиворот схватил и вышел, громогласно говоря, что больше ноги его не будет в этом доме. А  следом за ним и почтарь побежал, дверью припечатало так, что штукатурка с потолка посыпалась.
 Благодетель стоял, словно оплёванный, глазами сверкал.
-Все горшки пустые? – прошептал он. -  И все чугунки? Это что такое? – Он перешёл на крик. -  Да ты, видать, каналья, разленилась? Проспала? Признавайся!
Благодетельница, продолжая сидеть на полу, заплакала.
-Да как же я могла?.. Да я же завсегда у печки с петухами…
 Хозяин послушал, послушал – поверил её причитаниям; никогда хозяйка не ленилась, это верно. 
-Ну, так в чём же дело? – заворчал он, царапая сухую метель бороды.- Кто тут нагрезил? Кто напаскудил? 
-Да кто же его знает, родимец…
 За окном заржали кони, соловьи-бубенчики зазвякали – купеческая тройка развернулась и уехала. А за ней и другая – почтовая тройка снежную пыль подняла на дороге.
-Теперь пойдёт про нас дурная слава, - вздохнул Благодетель. - А мы и знать не знаем, кто нам подсиропил.
Хозяйка всё ещё сидела на полу и плакала.
- Да я с утра пораньше, - причитала она,- да с первым петухом уже у печки, да как же ты подумал на меня…
-Ну, хватит, хватит! Всё! Подымайся! 
Они посидели за дощатым пустым столом, поговорили о происшествии. Утреннее солнце уже в дом заглядывало – весёлыми лучами золотило самый тёмный угол.
-Я даже и не знаю, что подумать, -  признавалась хозяйка, вытирая под носом.
-А я вот знаю! - уверенно ответил Благодетель.- Это, скорее всего, домовой! А кто же ещё?
 Старуха машинально посмотрела на голбец – перегородка за печью.
  -Голбешник? – Так тут ещё называли незримого духа избы. - А что ему надо, голбешнику этому? Мы никогда его не обижали.
 -Кнута ему надо! 
 Богоподобный Благодетель знал, что домовому, если он задумает шутки шутить, перво-наперво надо показать, кто истинный хозяин в доме. Вот почему Благодетель вышел во двор, взял хороший длинный кнут   с железным наконечником и пошёл по дому, сердито и размашисто  полосуя по стенам, по лавкам, по полу. И русской печке досталось кнута, и столу, и табуреткам.  Раздавая хлёсткие удары направо и налево, Благодетель крепким властным голосом приговаривал:
-Знай своё место! Знай своё место! Ты, домовой,  должен дом стеречь, хозяйство беречь. Ты хозяйке должен угождать, тебе нечего с ней воевать! Знай своё место! Знай  своё место!
Удар кнута пришёлся по часам с кукушкой – дверцы неожиданно открылись и оттуда вылетела серая взъерошенная птаха; закружилась по комнате, заполошно кукукая и чуть не кукарекая с перепугу... И чёрный перепуганный котяра заметался по горнице, ныряя то под лавку, то под кровать…
Потом, когда железный наконечник едва не расхлестал окошко, хозяин бросил кнут на пол и вышел, едва не ударившись головою о притолоку – верхний брус на двери. И впервые за многие годы он из дому уехал голодный. А хозяйка без вины виноватая, посмотрела в окошко и снова расплакаться была готова.
-Да как ты мог подумать, родненький, – прошептала она, вытирая под носом. - Да я с утра пораньше, да с первым петухом…  О, господи! Да кто же это так?.. Я столько вчера наварила, нажарила. Да кто же это съел, не подавился…
 
 
                8          
 
Каждый божий день – с утра пораньше,  с первым петухом, во всё горло распетушившимся за стеной бревенчатого дома –  семья Угольковых принималась трудиться; жарили, парили, кипятили, варили. Еду готовили, как правило, на целый день. Кухарничали в большой посуде. Даже в непогоду по тракту проезжали тройки с бубенцами и непременно заворачивали на огонёк, приветливо горящий в морозы и метели.  А  летом вообще отбою не было от проезжающих и пеших путников. Имя Благодетеля  давно было овеяно хорошей, доброй славой. И он совсем не зря  в сердцах воскликнул: «Теперь пойдёт про нас дурная слава!» Люди-то на тракте попадались  разные – чистые и грязные. Умный, конечно,  поймёт: ну, мало ли какое недоразумение случается в доме; и на старуху бывает поруха. А глупый или зловредный наизнанку всё вывернет, обрадуется чужой промашке и станет трезвонить: «Да они из века в век лентяйничают! И стряпать-то старуха не умела никогда! Одни только дырки от бубликов у неё хорошо получаются!»
 Осознавая это, Благодетельница теперь – после того, как домового наказали – старалась пуще прежнего  жарить, парить и варить. И семейство Угольковых – будто ощущая за собой какую-то провинностью – тоже проявляло заметное усердие. И уж совсем удивительно было то, что и Золотой Уголёк в этих стараниях и прилежаниях принимал самое  горячее – в буквальном смысле слова – горячее, огневое участие.  (С  непривычки это было даже маленько подозрительно).
И русская печь как будто проникалась горячим пониманием и сочувствием – скорее нагревалась, не чадила, как бывало иногда, когда ветер сверху обратно дым заталкивал в трубу. Через два-три часа печь наполнялась ароматами жирной баранины. Запах наваристого борща или запах деревенских щей из квашеной капусты прорывался  через заслонку – прямо с порога будоражил путников, завернувших пообедать или поужинать. И тогда все в доме были довольнёхоньки: и хозяева, и гости, и семейство Угольковых.
 Покончив с делами, семейство отдыхало или до вечера, или  – что бывало реже, но все же бывало – аж до утра. Кто-то спал без задних ног,  похрапывал; кто-то дымную пряжу на прялочке прял, чтобы затем изготовить такое небывалое дымчатое кружево, перед которым померкнет  любая дымковская игрушка. Но в последнее время отдых Угольковых сделался тревожным, нервным. Дело в том, что еда – в избытке приготовленная – куда-то продолжала бесследно пропадать. Еда испарялась не вся, но убывала заметно. И взрослые, и дети – все терялись в догадках.
-Никогда ещё такого не было! – угрюмо ворчал Обогрей Пламенеевич. – Что за напасть?
-Наверно, домовой такой прожорливый попался, – говорила   Искрина Светозаровна.
-Голбешник? Нет, едва ли, - усомнился Обогрей Пламенеевич.- Наш голбешник получил в лобешник. Ты разве не слышала? Хозяин домового так отхлестал кнутом, что ой да ой…
-Отхлестал. А толку? Всё равно горшки да чугунки опустошает кто-то.
-Может, какая нечистая сила в избе завелась? – Обогрей Пламенеевич терялся в догадках.-  Может, баба-яга ночью прилетает на помеле? Что не сожрёт, то с собой увезёт. 
-Ну, что ты болтаешь. Детишек пугаешь.
-А что, неправда? У неё ведь ступа-то вон какая просторная, много чего можно загрузить.
-Баба-Яга – это сказки. А может, Бабка-Ворожабка…
-Ворует, что ли? Ха! Ну, ты сказала, мать!
-Ты сначала дослушай, а потом насмехайся. Я хотела сказать, что, может, Ворожабка нам подскажет?
 -Она уже стара. Нюх потеряла.
-Так что же теперь делать?
-Пускай хозяин думает. У него голова вон какая большая. Как чугунок. Мы-то здесь причём? Мы жарим-парим честно, а куда всё это потом расходится – это уже нас не касается. 
-Ну и будем так стараться, как дураки, впустую…
-А мы и так не умные! - рассердился Обогрей Пламенеевич. - Были бы умные, так давно бы уже…
И тут над головами семейства Угольковых что-то загремело – сажа сверху посыпалась.
-Это что такое? - Искрина Светозаровна даже побледнела.
-Вьюшку закрывают, - заворчал Обогрей Пламенеевич, стряхивая сажу с ушей.-  Я же сказал, что хозяин придумает.
 Чугунную печную вьюшку, перекрывающую горло дымохода, теперь задвигали плотнее обычного, и даже как будто на замок запирали; что-то там звенело на манер ключей. Вьюшку стали закрывать, чтобы нечистая сила в полночной темноте  не залетела в русскую печь. Только это было делом бесполезным. Еда по-прежнему куда-то исчезала по ночам, как будто сквозь землю  проваливалась, а точнее говоря – сквозь печку. И неизвестно, сколько бы всё это безобразие продолжалось, если бы не чуткий и внимательный домашний кот – Котофей Мурлыкович по прозвищу Мурло. Это он разбойничка поймал.


                9   

Сибирский кот старался быть благородным, воспитанным, только трудно спрятать настоящее своё лицо, даже если это не лицо, а кошачья морда. Котофей Мурлыкович был, скорей всего, праправнуком беглых каторжников, которые любили напевать песни бродяг и арестантов, и это не могло не сказаться на воспитании кошачьих детей и внуков. Воровскими тёмными ночами Котофей любил на тёплой печке мурлыкать что-нибудь каторжное, заунывное. Правда, он мог мурлыкать и весёлое. Особенно, когда рядом был Сверчини, сверчок-скрипачек, хорошо умевший подыграть – тогда Котофей даже в пляску пускался. Но всё это было по молодости, по глупости. С годами он жирком заплыл, шерстью оброс, как зверюга. Давно разленившийся ловить мышей, он день, и ночь лежал на русской печке и питался только  подачками с жирного хозяйского стола. Справедливости ради нужно сказать, что у него было оправдание. Он разучился мышей ловить, потому что  плохо видел. Ещё не старый – по кошачьим меркам – он  почему-то зрением страдал. Может, потому что постоянно что-то читал за печкой. В этом деле – нужно отдать ему должное – Котофей Мурлыкович был молодец. «Алису в стране чудес» любил перечитывать. «Кота в сапогах» уважал. А кроме этого – книжки про пиратов, про всякие корветы, бригантины и  другие корабли, где постоянно было много крыс. В молодости он даже маленько завидовал этим корабельным крысам – плавают, заразы, по всем морям и океанам, и в ус не дуют. В молодости Котофей мечтал попасть на какой-нибудь такой большой корабль, который на раздутых парусах уйдёт в молоко разлитого тумана, уйдёт, куда подальше – например, в Индонезию, где живут счастливые сиамские коты, пузо греют на морском песке под вечным солнцем и едят одни только бананы – зачем им сдались эти мыши. В Индонезии,  читал он,  там  для котов и кошек – сущий рай. Достаточно только сказать, что там даже кошки назывались так же, как страна называлась. Страна – это в прошлом – Сиам. Ну, а коты и кошки, стало быть, – сиамские. Где вы ещё найдёте такое уважение, такой почёт? Да нигде, хоть весь белый свет обойдите вдоль и поперёк.
Страна Сиам была ему известна не только по книжкам. В юности он по уши влюбился в одну симпатягу сиамских кровей. Красавица была такая – день и ночь к её ногам таскал бы и таскал мышей. До сих пор ещё душу его бередит образ той красавицы. Крупные миндалевидные, косо поставленные глаза фантастически-синего яркого цвета; большие, на концах заострённые уши; короткая шерсть, плотно прилегающая к телу – так хорошо обнимать это гибкое стройное тело, не имеющее никакого подшерстка… Ай, да что говорить! Он с катушек слетал, когда видел её. А в начале марта он вообще бесился, с диким рёвом бросался на крыши, когтями драл тесина, драл как гвоздодёрами – даже гвозди на землю слетали… Но всё это – в прошлом. Теперь он зевал, вспоминая милые проказы на крышах или где-то в лопухах, где он догонял сиамскую подругу. Теперь он был степенный Котофей Мурлыкович. Теперь он себе выправил очки, а то уже совсем – не только что читать, но даже миску с молоком плохо различает.
Вот такой был Котофей Мурлыкович  в доме хозяина.
Котяра этот спал всегда так крепко, что «мыши по нему пешком ходили», если верить словам Благодетеля, который частенько ругал бездельника. Но однажды ночью Котофей  проснулся оттого, что древний инстинкт опалил ему душу. Что такое? Он вздрогнул. Когтистой лапою пошарив по темноте,  отыскал очки, которые были весьма необычные – у людей таких нет. Это были круглые тёмно-изумрудные стёкляшки, посредине которых золотом сверкали стоячие кошачие зрачки. Завязавши длинные тесёмки на своём загривке – чтобы очки не сорвались – Котофей Мурлакович мягко  спрыгнув с печки, присмотрелся; два изумруда  с золотыми стоячими зрачками словно прожигали темноту насквозь – далеко и хорошо видать.
Дверь, по краям оббитая войлоком, потихоньку открылась – Золотой Уголёк вышел в сени. Котофей немного подождал и тоже за двери – осторожно, воровато, сам себе едва не прищемивши свой пушистый хвост.
В  сенях было темно и пахло чем-то вкусным.
 -О-о! - Жирный котяра  ухмыльнулся в длинные усы.- Вот кто у нас промышляет…
 Золотой Уголёк от растерянности чуть не выронил горшок с едой.
 -Ты? - прошептал он.- Чего тебе не спится? Иди, куда идёшь!  Чего ты встал?
-А я уже пришел. – Котофей панибратски хлопнул по плечу Уголька.-   Да ты не бойся, я никому ни слова не мяукну.  Только теперь ты будешь со мной делиться. Понял?
-Как это – делиться?
-Самые вкусные кусочки ты будешь мне отдавать. 
- А ты не подавишься?
 -Только не надо грубить! - предупредил котяра. - А то я сейчас такой шум подыму, такой шухер устрою, что ты у меня будешь Бледный Уголёк, а не Золотой. Повторяю: самые лучшие куски…
  -Мурло! - возмутился Уголёк.- Ну, как тебе не стыдно? В избе мышей полно. Такой здоровый лоб! Ты что – без зубов? Без когтей?
 -Ну, как знаешь, парень. - Котяра усмехнулся, поигрывая хвостом.- Как бы тебе не оказаться без зубов.
-Не пугай!
-Ну, что ты, милый? Что ты? Я не пугаю. Я тебя предупредил. – Котофей Мурлыкович, демонстративно поправил усы и неожиданно заорал во всё горло:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумою на плечах… 

На несколько мгновений растерявшись, Золотой Уголёк свободной рукою ударил по изумрудным очкам. Котофей отлетел куда-то на лавку; покатились пустые стеклянные банки, звонко разбиваясь в темноте…
В избе поднялся переполох.
Заспанный хозяин выскочил в сени.
-Ты чего орёшь тут, как недорезанный?
-Да как же не орать? - воздевая лапы к потолку, запричитал ослепший котяра.-  Грабят!.. Грабят нас!..
-Кто? Где?
-Златуга! Сволочь! Это он тут был! Мёд-пиво пил! Он разбил мои очёчки изумрудные! – Опустившись на четвереньки, Котофей впотьмах искал очки, не мог найти.
Благодетель постоял в сенях, поёжился.
-Ты, однако, с жиру бесишься, подлец, - пробормотал хозяин, уходя в избу.- Мне вставать с петухами, а он разорался…

                10         
 
       Семейство Угольковых, заметно потускневшее, придавленное внезапной    новостью, сидело полукругом, а в центре печки, возле груды смолистых щепок,  стоял Золотой Уголёк, словно приготовленный к сожжению. Старшие дети зевали, разбуженные ни свет, ни заря. Мать куталась в какой-то длинный чёрный платок, пошитый словно бы из хлопьев сажи. И только отец – это он всех поднял по тревоге – не находил себе места. Разгневанный, неукротимый, отец в эти минуты напоминал Змея Горыныча – пламя изо рта мог изрыгать. «Златуга – вор! Кошмар! Позор! – мысли так и обжигались одна об другую.-  Вот это мы дожились! Стыдобушка такая, хоть, что ни в сказке сказать, ни пером написать…»
       Поначалу Обогрей Пламенеевич отказался верить. Обхвативши голову руками, он ходил, качался, как пьяный. Потом вдруг останавливался около сына. Скрипел зубами, сдерживая пламя, готовое рвануться из горячего нутра.
       -Ты не Златуга! Ты – ворюга! - Он указательный палец, как ствол пистолета, упирал в грудную клетку Уголька.-  Ты что здесь – голодал? Не доедал?  Ты зачем из дому чугунки таскал? Ты не молчи! А то ведь хуже будет!
        Угрюмо глядя под ноги, Златуга только вздыхал.
        И тогда сердитый Котофей Мурлыкович вдруг вышел из-за печки. Он был в разбитых очках, в которых не доставало одного тёмно-изумрудного стекла с золотым вертикальным зрачком.
      -Позвольте? – с нахальной вежливостью проговорил он,  поднимая лапу, словно школьник, готовый ответить учителю.- Я вам скажу! Этот ваш Уголёк, чтоб его чёрт не уволок… Он кого-то кормил за воротами. Да, да! Каждую ночь он туда таскал горшки да кастрюли, мяу… мяса, я хотел сказать. Таскал пудами! А мне так даже корочки не дал. Вот какого жмота вырастили вы. Вот она, ваша мяука… Наука. Я хотел сказать.
       Родители изумлённо переглянулись.  Братья и сестры между собой зашушукались.
       -За воротами? – спросил отец.- А кого ты кормишь там? Ты что, оглох?
        И снова он пристыжено помалкивал, не поднимая глаз. А родители продолжали возмущённо допытываться. И братья, и сёстры – все гужом на него навалились. Но бестолку.
       И тут синичка-невеличка сверху села на краешек печной трубы и запиликала тонюсеньким голосом:
        -Не ругайте, не ругайте Золотого Уголька. Он молодец. Он  страждущим да жаждущим – и птицам, и людям – всё до крошечки  раздавал.
        И синичка-невеличка стала рассказывать, и другие голоса вдруг разгорелись под сводами русской печи. И все они твердили: нельзя, никак нельзя ругать такого славного парнишку. Не для себя старался – для других. Для отечества, можно сказать.
      Да если бы вы только знали о том, как бывает человеку одиноко и темно промозглыми осенними ночами, когда реки затихают на пороге ледостава. Как сиротливо, неприютно в эту пору. Как  дико в осеннем лесу и в полях, где бредут одинокие странники,  летают озябшие птицы и ходят голодные звери. Да, он виноват, что в эту пору сердце его защемило, заболело о неприкаянных, сирых, голодных. В эту пору однажды отважился он – вынес первую корочку тёплого русского хлеба, которую он отломил от свежеиспечённого каравая. Потом стал выносить по целой булке. Потом – кринку топлёного молока, которое только в русской печи может так натомиться – никакое птичье молочишко не сравнится. Вот так  – помаленьку, потихоньку – Золотой Уголёк стал выносить из дому всё, что дружное семейство жарило и парило. Уже ему и стыдно было за себя, но уже не мог остановиться.  Жалко было жаждущих да страждущих людей, зверей и птиц, которые в сумерках, бывало, проходили мимо дома или пролетали в стылых небесах. И вскоре все жаждущие и страждущие по всей округе уже отлично знали: как только чуть стемнеет, как только в этом доме под берёзой  станет тихо – значит, скоро в потёмках появится  какой-то удивительный парнишка, похожий на рыцаря в чёрной накидке, под которой горят золотые доспехи. В этой чёрной накидке маленького рыцаря впотьмах не видать, но как только он чуть-чуть приоткроет накидку – жаркий огонь полыхнёт, всё равно что маяк на берегу бушующего моря.
      -Хватит! – оборвал сердитый Обогрей Пламенеевич, поднимая голову к трубе, откуда звучал целый хор голосов, пытавшихся оправдать Уголька. – Хватит! Мы поняли, какой он добрый!.. Да, сынок? Ты добрый? Чужого добра не жалеешь. Валяй, корми весь белый свет! Мы тут с утра до вечера будем потеть за работой, а ты давай, воруй, как потемнеет…  Ты же у нас добрый, а мы все злые. Ты хочешь всех накормить, а мы хотим, чтобы они с голоду подохли. Да? Что молчишь? А ты подумал, что ты всех нас под монастырь подводишь? Завтра Благодетель из-за тебя одного возьмёт и всех нас выгонит на улицу! И что тогда? Молиться на тебя? Кто тогда прокормит твоих братьев и сестёр? Путники, мимо дома идущие?  Страждущие  да жаждущие? Да?
     Златуга посмотрел печальными глазами. 
     -А кто им поможет?
     -Сами! – разгневанно рявкнул отец, изрыгая пламя. - Сами пускай себе помогают! Руки-ноги на месте, голова на плечах, вот и пускай работают, кумекают!
      -А если там калеки, если там…
      -Сам ты калека! Урод! -  перебил Обогрей Пламенеевич. – И в кого ты такой уродился?
      -Лошадь тоже кажется уродливой среди верблюдов, -негромко промолвил Златуга.
      -А причём тут лошадь и верблюд?
      -Ну, тогда колобок…
      -Что – колобок?
      -Если колобок увидит ёжика, он ему тоже, наверное, скажет: урод.
       Старшие братья и сестры заулыбались, но так, чтобы тятенька не заприметил. А он – глазастый – примечал всё, что  поблизости происходило. Он рассердился ещё сильнее. Он понял, что настала та минута, когда нужно детям дать урок, такой урок, чтоб на всю жизнь запомнили.
        -Снимай штаны!- изрыгая пламя изо рта, закричал отец.-  Ложись на лавку! 
       -Ещё чего…- Бледнея, Золотой Уголёк отшатнулся. -  Уйди!.. Не тронь!..
      Обогрей Пламенеевич легко скрутил его, положил на лавку.
      -Держи! – скомандовал старшему сыну.- Крепче держи, оболтус! Девки, а вы что сидите? Тоже держите! Ну? Кому сказал? А то я всех вас отметелю, вы дождётесь!
      В такие минуты глаза отца темнели от какой-то дикой  пещерной темноты, поднимающейся из глубины существа. Всё привыкший делать хорошо, на совесть, он точно также вершил правосудие – словно работу будничную делал. Рука его, не знающая устали, хлестала и хлестала бедного парнишку, все губы искусавшего до крови, чтобы не плакать. А вот именно этого тятенька и добивался. Ему было бы достаточно одной слезинки сына, чтобы успокоиться. Но слезинки не было.
       -Проси прощения! – шептала мать над ухом. - Проси прощения, а то запорет насмерть!
      -Не буду! – сквозь зубы сказал Уголёк.- Уходи! 
      Раскалённая хворостина, готовая вспыхнуть в руке отца, со страшным свистом, словно сабля вострая, рассекала воздух, врезалась в тело.
       -Всех людей на белом свете… -   с придыханием приговаривал Обогрей Пламенеевич, изрыгая облако огня, -  всех людей одною русской печкой не накормишь! Весь белый свет одною русской печкой не согреешь! Запомни! Запомни! Запомни!

                11   

     Небо заплакало уже перед утром – в трубу залетали редкие капли дождя. Там, на трубе хозяин летом смастерил хороший дымник – жестяной, похожий на домик. Дымник должен был трубу защищать от дождя, от снега. Но, видно, плохо дымник тот держался – труба опять стояла голой наверху, вот почему осенний дождик слёзы лил напропалую, даже заливал огонь в печи.
      -Ветер как скаженный, – заворчал Благодетель.- Дымник набок свернулся.
      Хозяин лестницу приставил к дому. Забрался на крышу. Постучал молотком, поправляя свихнувшийся дымник. И после этого в каменном тереме русской печи снова стало сухо, тепло. Только прежнего уюта уже не было. Неясная тревога витала  в воздухе.
      После жестокого наказания Золотой Уголёк затаился, померк. Ничего не делал, ни с кем не разговаривал. Конечно, ему было больно. Нестерпимо больно. Только в душе у него была такая сильная поддержка, которая ни за что бы ни позволила упасть.
       «Прометею было ещё больней! - думал он, вспоминая то, что недавно прочитал в старом каком-то журнале, брошенном на растопку.  - Прометея цепями к скале приковали,  орёл ему печень клевал…»       
    Старшие братья и сёстры заглядывали к нему, пробовали поговорить – он отмалчивался. Искрина Светозаровна   подходила, трогала руки, лоб – они были прохладными. И глаза у парнишки тоже были прохладными – ни огонька не видать.  И еда на табуретке перед ним была не тронута.
      -Ты почему не ешь, сынок?
      -Не хочу.
      -Нельзя так, надо есть.
      -Да мы и так друг дружку поедом едим…
      -Что? Что ты сказал?
      -Поем, говорю. – Где-то вверху грохотало – сажа кружилась большими снежинками. И парнишка, через силу улыбаясь, говорил: - Это летят сажинки, а не снежинки…
       -Да-а… - Мать вздыхала. – Скоро зима.
      Он закрывал глаза, чтобы мать поскорей уходила.
      Целыми днями он пластом лежал  в далёком своём углу, читал газеты и журналы, которые семейство Угольковых получало на растопку. Слушал, как осенний ветер в трубе голосит, а иногда забрасывает жёлтый лист в каменный колодец воющей трубы. По ночам приходили к нему новые знакомые – косматый музыкант Сверчинский и усатый, мрачный унтер Тара Тараканыч. Они утешали его, как могли. А могли они плохо. У них это так получалось, что вот если бы он, Золотой Уголёк, жил бы, как живут все нормальные угольки, так не получил бы  взбучку от отца.
     -Я не хочу – как все. Ну, как вы не поймёте? – Он вздыхал.- Ты, Сверчини, лучше бы сыграл  мне что-нибудь…
     -Извини. – Маэстро разводил руками. – Не прихватил инструмент. Я теперь боюсь играть ночами. Мне теперь житья тут нет. Скоро, может, выселят. В сарай куда-нибудь. Из-за тебя, между прочим.
     Усатый унтер, тот держался молодцом, но тоже проговорился:
      -Хозяин, я слышал, поехал за дустом!
      -Ну, и что? – не понял Уголёк.
      -Что русскому здорово, то немцу смерть! – огорчённо воскликнул прусак.  – Тебя ни разу дустом не травили, так разве ты поймёшь…
      Новые друзья-товарищи уходили, испугавшись какого-нибудь случайного шороха. И снова Златуга лежал в одиночестве. Думал. Вздыхал. Так иногда проходила целая ночь. Редкая дождинка залетала на рассвете – шипела на огне, на котором, как опять с утра пораньше кипело что-то, жарилось, парилось. Иногда за стенами бубенчики позвякивали – почтовая тройка сворачивала с тракта. Ямщики или кто-то ещё – хлопали дверями, входя в избу. Хозяйка начинала суетиться, ухватами греметь, вынимая чугунки из печки. А иногда был слышен голос Благодетеля:
      -Ну, как теперь? Еда не пропадает?
      -Нет, слава тебе, господи, всё миром-ладом.
      -Вот видишь, - говорил довольный Благодетель. - Проучил я домового. Перестал шалить.
       -Уж проучил, так проучил, и носа не высовывает. Я прямо не нарадуюсь.
       -И домового к порядку призвали, и тараканов тоже скоро прижмём.
        В доме стали к зиме готовится. Принесли вторые рамы.   Хозяйка между окнами раскладывала мох – от сырости, а иногда ставила рюмочки с солью, тоже от сырости. А вдобавок  пригоршню калины или ветку рябины – это уже для красы. А Благодетель хлопотал во дворе. Сани готовил под навесом. Старый хлев подновлял, «чтобы скотина себя человеком чувствовала», как любил он говорить. 
       Прогремели последние осенние грозы. Небо очистилось от облаков и туч. (Небо теперь из-за дымника плохо было видно). Яркие звёзды по вечерам стали рассыпаться над крышами деревни, над почтовым трактом. Ночи становились холоднее – русскую печь протапливали  сильней обычного; работы у семейства Угольковых прибавилось. Печная вьюшка  стала закрываться раньше обыкновенного и поэтому Златуга только урывками видел синевато-стылый небосвод, где мерцало ледяное крошево созвездий, светло-серая глыба луна серебрилась, как льдина с отколотым краем или тонкий месяц ледышкой примерзал к одинокому какому-нибудь облаку.
       «По степям, по лесам и горам уже вовсю, наверное, метёт позёмка, - думал Золотой Уголёк. – А по твердокаменным дорогам шагают, наверно, до полусмерти продрогшие странники. Голодные, рваные, сирые. А здесь – в крепком каменном тереме – тепло, светло и мухи не кусают. Каждый день тут жарят куски жирного мяса, наваристые щи перетекают через край. И всё это полностью никогда не съедается, не выпивается.  Крупные и вкусные куски выбрасывают на улицу – в чашку здоровой и злобной собаке, сидящей во дворе на цепи. Ну, и  свинье, конечно, достаётся жирная и  сдобная похлёбка…»
        Кажется, тогда впервые он стал размышлять о том, что сытая жизнь бывает только на цепи или в сарае, за дощатой загородкой, где живёт свинья. День за днём  хавронья сытно жрёт, на небо никогда не смотрит и никогда не думает, что скоро в гости к ней придёт большой и острый нож на двух ногах, нож, сверкающий злобно-кровожадными глазами.
       «Как это грустно и горько – жить во имя живота, а ведь надо жить во имя сердца, во имя неба! - думал он и сам не знал, откуда вдруг такие думки у него.- Нет, я ни в чём никого не виню. Пускай живут, как могут, как хотят.  И зачем я только уродился таким золотым угольком? Был бы простым, так и не знал бы горюшка!»
      Мать, подходя к нему, спросил: 
     -Ты что, сынок, бормочешь? Какое горюшко? 
     Златуга спохватился, рот прикрыл.
      -Да это я так…
     Искрина Светозаровна увидела раскрытый журнал.       Бородатый какой-то, лобастый портрет, вырванный из журнала, висел на стене – над кроватью сына.
      -А это кто такой?
      -Это, мама, Прометей. Наш далёкий родственник. Он огонь украл на небе и принёс на землю.
      Мать покачала головой. 
      -Не знаю. Никогда воров у нас не было в роду. Ты, сынок, с такими людями не водись, это к добру не приведёт. – Она поднялась, посмотрела на другие какие-то портреты. – А это кто? Пушкин?
       -Пушкин, мама, тоже был Прометей. «Глаголом жги сердца людей», он говорил.
       -Ох, сынок, сынок, нельзя играть с огнём. Это не шутки.
      -Да, мама, дело серьёзное, – почти по-взрослому стал рассуждать Златуга.- Угольки да искры – дети Прометея, прометейчики, они во тьме летают, дорогу освещают, душу согревают. Прометейчики могут, конечно, и набедокурить, пожар наделать. Но больше всего они помогают холодным, голодным, которые попали в пургу, в такой морозобой, что ой-ё-ёй… 
      Она укрыла сына одеялом, поцеловала в прохладный лоб.
       -Спи, давай. Прометейчик.
       Мать вышла за дверь и заплакала; искристые глаза её погасли.  Длинный чёрный платок, словно пошитый из хлопьев сажи, всегда так хорошо её грел, а тут –  почти до косточек продрогла. Худое предчувствие была на сердце у матери.
        Ветер всю ночь в трубе завывал, тёпло из терема вытягивал. Земля день за днём остывала. Небо дышало снегами.
 
                12   
         
    И опять зима пришла на мягких, белоснежных лапах.  Почтовый тракт, укрытый пушистыми коврами, перестал греметь колёсами и подковами топотать. Санные полозья поползли, поехали по тракту – свиристелями запели да свирелями. Мороз кругом избы ходил ночами, углы подламывал. Окошки почти до половины были запаяны льдом.
     С утра, когда вьюшка была открыта, снежинки-пушинки хороводом кружились  в «телескопе» каменной трубы. Попадая в тёплый терем, снежинки испарялись, не долетев до горячего пола, и только редкие из них – самые крупные – Златуга изредка ловил, подставляя ладошку. Снежинки искрились мгновенье-другое и превращались в голубовато-белый пар, струйчато бегущий в небеса.
      «Откуда они прилетают? – размышлял Золотой Уголёк.- Они живут в соседстве с луною, звёздами. Они рядом с солнышком, но почему-то не тают. Так интересно, так странно. Вот бы мне туда подняться, посмотреть. Нет, я снежинкою стать не хочу. Я хочу быть только тем, кто я есть… А кто я? Прометейчик? Или кто? Звёздочка? Звездоня? Не-е-ет! Звездоня – это корова, которая теперь стоит в хлеву, сено жуёт. Такое хорошее имя, а вот поди ж  ты, корове отдали за ведро молока!»
       День становился короче. Спать ложились рано.
       А потом в доме возникло необычное какое-то оживление. Запахло морозным деревом.  Благодетель  в дом принёс пушистую разлапистую ёлку, подрубил топором, подстрогал – смолистые стружки и веточки бросил в огонь. Елку стали наряжать, как барыню. 
      Запах этой стройной и нарядной ёлки, разомлевшей в  тепле, несказанно будоражил сердце Золотого Уголька. Игрушки, которые ёлка держала в мохнатых лапах, сияли светом радости, восторга и счастья.
      Русоволосый какой-то ребёнок – обличием похожий на Золотой Уголёк – однажды появлялся в доме.  (Это был внук Благодетеля). Мальчик плясал вокруг ёлки, смеялся и выкрикивал:
       -Дед Мороз! Ну, где ты? Дед Мороз! Приди!
      Дверь в избу открылась – белое облако пара закатилось в горницу. И вдруг из этого облака вышел Дед Мороз: белобородый, краснощёкий, с мешком за плечами. Дед Мороз гремел весёлым басом  Благодетеля – поздравлял ребёнка, обнимал и целовал, и всякими подарками задаривал.
       -Деда! - Мальчик ладошками хлопал. – А я тебя узнал! Узнал! Ты не мороз, ты тёплый…
       -Ишь, глазастый, - ворчал Благодетель, снимая с себя длинный халат, обсыпанный пришитыми звёздами.
      Золотой Уголёк наблюдал всё это в дырочку, прожженную в  железных воротах – в жестяной заслонке, проще говоря. И чем больше наблюдал, тем сильнее завидовал этому русоволосому мальчику; так уж сильно любили его, так хлопотали вокруг да около, стараясь угодить.
        Мальчонку усадили за стол и стали угощать тем, что было в печи, а потом угощали тем, что Дед Мороз принёс в мешке; там, в основном, были сладости, которые в печи не приготовишь: конфеты, печенье.
         Солнце покатилось на закат, когда за стеной бубенцы зазвенели словно стая соловьёв  – родители за мальчиком приехали. От еды они отказались, чем сильно огорчили Благодетеля.
       -А мы кому всё это наготовили?
       -Да у тебя в хлеву полно всяких едаков, – сказал отец мальчишки и засмеялся. – Дай им водки по ведру на Новый год и закуска будет махом уничтожена.
       -Больно жирно будет, - заворчал Благодетель и повернулся к хозяйке. – Мать, ты им хоть с собою заверни чего-нибудь.
       Родители попили чаю за столом, одели сынишку и увезли.
      Загрустивший хозяин с хозяйкой долго стояли  у морозного окна – смотрели, как по тракту уезжает их дорогая кровиночка.
       -Ну, вот, - вздыхая, сказал Благодетель. - Теперь когда ещё увидим пострелёнка?
       -На Рождество, - подсказала хозяйка. – Съездим к ним. Поздравим. Теперь-то уже скоро. Время как летит…
       -Это так, -  согласился хозяин.- И оглянуться не успеешь, как постареешь.
 
                13    

       Сердце  Золотого Уголька сладко и тревожно замирало на пороге Рождественской ночи, светло и густо развешивавшей звезды над крышами села и прямо над печными трубами – в терме русской печи становилось намного светлее. Из тех газеток и журналов,  которые давали на растопку, Уголёк уже знал, как много чудесного, сказочного происходит в эту пору – в ночь на Рождество. Сколько удивительных рождественских историй уже приключилось и ещё приключится в такую  волшебную ночь. И всегда почему-то – особенно в детстве – так сильно, так жарко, так нежно замирает душа под высоким светом Рождественской звезды. Только, быть может, ещё в июльскую ночь на Купалу такие прекрасные чувства волнуют наши души и сердца. Правда, там – на Купалу – кругом теплынь, цветы кругом и папоротник крылья раскинул по лесам, тот самый папоротник, который помогает клад в земле найти. Купальская ночь – золотая от россыпного золота языческих костров. А в ночь на Рождество – темно и жутковато; кругом трещат морозы, пищат и стонут бедные берёзы и осины по лесам. И скалы за рекою в темноте раскалываются – точно там  работают в каменоломнях. В такую промозглую ночь как-то особенно сильно хочется тепла, уюта, доброта и понимания.
      Вот почему, наверное, в сердце Золотого Уголька затаилась странная какая-то грусть-печаль и вместе с тем надежда. Он подспудно ждал   рождественского чуда и в то же время думал, что это только дети могут ждать, а он уже вырос, окреп – он уже сам способен сказку сотворить. Только он ещё не знает, как это делается. От мамки и отца он знал десятки и сотни разнообразных рецептов приготовления того-то и того-то, вкусного настолько – «пальчики оближешь до локтей», как шутил отец. А вот рецепта сказки Уголёк не знал, как не знали и взрослые в тереме этом, где они привыкли из года в год только жарить, парить и варить.
       И даже Благодетель, которого тут почитали за бога, тоже, наверно, знать не знал ни одного рецепта для приготовления рождественских чудес – он только работал, работал, как лошадь, а потом, на праздники, устраивал великий пир горой. Благодетель был, конечно, человек хороший. Он был далеко не бог, но всё-таки добрый, совестливый, справедливый. И, тем не менее, Золотой Уголёк  немного недолюбливал этого угрюмого богочеловека. Почему? Были причины.
       Уголёк не мог понять странную привычку множества людей – курить. «И что это за глупости такие? – удивлённо думал Золотоуга. – Людям почему-то нравится изображать из себя небольшую печку с поддувалом, с трубой, откуда дым клубится…»
        У Благодетеля тоже была такая привычка. И всё бы ничего, пускай себе дымит бородатым своим поддувалом. Да только вот беда какая; Благодетель всякий раз после еды открывал заслонку и, поплевав на пальцы,  брал за бока Золотой Уголёк – или какой-то другой; смачно прикуривал  от него и снова бросал  на шесток. И  всегда почему-то Золотой Уголёк в эту минуту ощущал себя оплёванным и оскорблённым до глубины души. «А если бы тебя вот так? - сердито думал он.  – Гулливер какой-нибудь  заплёванной да грязною рукой взял бы тебя за бока, за грудки потряс, потискал бы, помял и снова бросил. Как бы тебе, интересно? Понравилось?»
      Однажды рассказав об этом своим родителям, Златуга  натолкнулся на усмешку.
       -Ну, ты прямо как барышня! – сказал Обогрей Пламенеевич. -  Тебя и пальцем тронуть ни моги. А чего тут такого? С нами со всеми так делали и будут делать.
       -А со мной не будут! - заявил Золотой Уголёк.- Со мною этот номер не пройдёт!
        -Да какой такой номер? Чудак ты, сынок. Твой прадед, например, даже гордился  тем, что Петр 1, царь-государь, голыми пальцами раза два или три брал его за бока – трубку свою царскую раскуривал.
         -А мне это не нравится! - возмутился Златуга.- Я не хочу, чтобы меня лапали заплёванными лапами!   
         В глазах у отца загорелось плохо скрытое ехидство.
        -Ну, а как же насчёт того, чтобы помочь хорошему человеку? Ведь он же хороший, наш Благодетель. Так почему ж ты нос воротишь?
         -Хорошему человеку надо в хороших делах помогать. А табак… Ты как будто не знаешь, какая это гадость.
        Понимая, что сынок, в общем-то, прав, но не желания уступить ему, Обогрей Пламенеевич покачал головой, где серым дымом прострочила седина.
         -Ох, сынок, пропадёшь ты. С таким-то характером.
         -Да лучше пропасть… - загорячился Уголёк.- Лучше сквозь землю провалиться, чем вот так вот ходить по рукам.
         -Это гордыня, сынок, в тебе говорит.
         -А в тебе? - Златуга посмотрел ему в глаза.-  В тебе что говорит? Чего ты пресмыкаешься, как этот… 
         Изумлённо вскинув брови, обожженные во время расточки русской печи, Обогрей Пламенеевич зубами скрипнул.
          -Ты, парень, говори, не заговаривайся! А то ведь я опять с тебя штаны сыму…
         -Попробуй. - Сын продолжал непримиримо смотреть  ему в глаза. - Больше ты меня не тронешь, а иначе…
         -Ну, ну, и что же будет?
         -Узнаешь потом, только тронь. – Златуга отошел от него и проворчал: - Я вас тут всех спалю к чертям собачьим!
         Услышав это, отец почувствовал в себе странную растерянность и даже страх, глубоко запрятанный в душе; он уже побаивался этого «отвязанного» отрока; в нём ощущалась воля широкого и сильного, удержу не знающего ветра.
          -Я тебе так спалю, век не забудешь, - сказал отец, когда сынок уже ушёл к себе. – Воспитали помощничка на свою голову… Мало, мало я тебе давеча поддал. Пожалел.
         Угрюмый отрок в дальнем своём углу лёг на кровать, глазами упёрся в потолок, украшенный чёрными снежинками из мохнатой сажи – это сестрёнки, спасибо им, постарались перед Новым Годом, украсили терем. 
 
 
                14         

        Приближалась полночь. Тихо было в тереме, тепло и сонно. Семейство Угольковых отдыхало, утомлённое  приготовлением рождественского пира. Свиная голова, а также  «бабья каша» или «бабкина кутья» дышали в чугунках горячим духом сытости. И другие чугунки томились, до краёв наполненные. И Золотому Угольку опять подумалось о том, что у взрослых людей только одна забота на уме: сварить да накормить. А ведь когда-то матушка – она сама рассказывала – всю Рождественскую ночку не спала, занималась гаданием. И такое это было интереснее гадание – Златуга похохатывал, слушая мамку, мастерицу рассказать, да ещё и приукрасить.
       -В нашей семье, - говорила она,-  принято было гадать по полену. Да, да. А чего ты смеёшься? Это вполне нормальное  русское гадание…
       -А как это так – по полену гадать? – удивлялся парнишка.            
       -Очень просто. Заходишь в дровяной сарай, дверь закрываешь поплотней, чтобы темно, значит, было. Наугад выбираешь полено, приносишь домой и рассматриваешь. Какое выберешь полено – такой тебе и муж достанется.
       -А ты… - Золотой Уголёк усмехался.- Ты какое выбрала?
       -А мне, сынок, досталось полено ровное, с гладенькой и тонкою корой. И сильно сучковатое вдобавок.
       -И что же это значит?
       -А посмотри на папку… – Искрина Светозаровна улыбалась.- Ровное да гладкое полено – муж молодой да  красивый. А сучья на нём – это, стало быть, семья будет большая. Каждый сучок – ребятёнок.
       -И я, что ли, сучок?
       Мать смеялась – глаза искрили.
        -Ну, какой же ты сучок? Ты – Золотой Уголёк. Даже не знаю, в кого ты такой уродился. Папка твой спервоначала даже    ревновал…
       -А как  это так – ревновал?
       -А вот женишься, так узнаешь. Папка твой не мог поверить, что ты родился от него да от меня.
       -А от кого же ещё?
       -Ну, в жизни, милый, всякое бывает. – Искрина Светозаровна вздыхала.- Бывает так, что – ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. 
       -В какого молодца?
       -Да их тут много по тракту ездит. – Мать засмеялась.- Не понял? Ну, подрастёшь, сынок, поймёшь.
        Такие разговоры они когда-то затевали с матерью. Она тогда была моложе, горячей, не уставала так сильно, как теперь устаёт. И отец тогда был веселее, всё какие-то подарки придумывал на Рождество. Не ахти какие подарки получались, а всё-таки приятно было проснуться по утру и обнаружить в головах какую-нибудь игрушку-зверушку или что-нибудь ещё.
           Стараясь отвлечься от грустных мыслей, Золотой Уголёк осторожно поднялся, пошёл на цыпочках. Он решил навестить своих давних  друзей, беспечно дрыхнущих за печкой. Друзья, они ведь для того и существуют, чтобы к ним можно было придти хоть днём, хоть ночью. В темноте Златуга чуть не наступил на друга – не заметил.
         -Тебе чего не спится?  - заворчал разбуженный  Тара Тараканыч.
           -Рождество на носу!
           -Ну и что? – Прусак зевнул.
           -Как это – что? Чудеса должны быть!
         И музыкант проснулся, потянулся, зевая. Посмотрел на решето, висящее на стене за печкой.
         -Все чудеса в решете, успокойся, - сказал Сверчини.-  Чего ты сам не спишь и людям не даёшь?
         -Рождество! – повторил Золотой Уголёк. – Может, нам погадать? На поленьях, на свечах, на молоке…
        -На дураке! – сердито подсказал Тараканыч. – В Рождественскую дочь только девки гадают на женихов.
        Уголёк растерялся.
        -А женихи на девок разве не гадают?
        -Это кто жених? Ты, что ли?
        -А почему бы и нет.
        -Не смеши. – Усатый Тараканыч отмахнулся.- Твоя невеста – печка. Ты с ней давно уже обвенчан. И давно и надолго. До самой смертушки.
         -Ошибаешься! – Златуга посмотрел на дверь.- Скоро я уйду на волю. По горам, да по полю…
        -Ты что, сдурел? – Сверчини даже пальцем покрутил возле виска.-  Ухи отморозишь, так узнаешь… Там теперь такая лютая зима, что не дай бог…
       -А ты там был?
       -Пришлось победовать. По молодости, по глупости. – Сверчини головой косматой покачал.- Зима – это, парень, такая зверюга –  большая,  зубастая. Она кого угодно загрызёт. Особенно Декабрь, а вслед за ним Январь – такие сердитые звери, что без тулупа не шагнёшь за двери.
-Ничего, - беспечно сказал Уголёк.- Мне можно, я горячий.
Сверчинский усмехнулся.
-Это потому, что жареный петух тебя не клевал кой-куда.
-А как он меня клюнет, если жареный? – Удивился Золотой Уголёк.- Мы позавчера всем семейством жарили одного такого петуха, он ни разу никого не клюнул.
  -Да неужели? – Сверчини засмеялся.- Какой ты глупый! Это же просто присказка такая.  Это значит, когда тебе станет очень-очень трудно, тогда поймёшь…
-А ты шибко умный? – Златуга обиделся.- Сидишь тут за печкой, пиликаешь… как будто полено пилишь.
Сверчини тоже хотел обидеться, но передумал.
-А ты возьми, попробуй… Скрипку тебе дать? Балалайку? Или что другое? А? Ты думаешь, так просто? Два притопа, три прихлопа, да? Взял и запиликал? Нет, парнишка, нет. Сначала прадед мой учился – деду передал своё умение. Дед – моему отцу. И только уж потом…
-За столько лет мучения, - вдруг сказал Золотой Уголёк,-  можно было бы и «Лунную сонату» одолеть. Или «Серенаду солнечной долины».
-Чего-чего?- Сверчинский глазёнки вылупил, удивляясь музыкальным познаниям друга.- Это ты где нахватался? Начитался, наверно, всяких газетных обрывков? Ты, может, ещё мне расскажешь о Моцарте, о Бахе? Или современном Забабахе?
Переставая слушать болтовню музыканта, Золотой  Уголёк  забрался на подоконник. Горячим лбом прижался к холодному стеклу, и вдруг оно по-птичьи пискнуло –  небольшая кривая трещина, как серебристая веточка, распустилась по морозному стеклу.
-Ну, вот, – злорадно подытожил Сверчинский.- Раскокал стекло.  Доигрался.
-Ух, ты!  – прошептал Золотой Уголёк, подставляя руку под свежую струю, льющуюся в трещину.-  Там,  правда, холодно…
-А я что говорил? Иди, давай, к себе, пока не проснулся хозяин. Он тебе жару задаст за разбитое стеклышко.
-Жару я и сам могу задать, кому угодно, - серьёзно сказал  Золотой Уголёк, глядя в кромешную темень. – Я как раз об этом и думаю сейчас.
-Это об чём же? – не понял Сверчок.
-А ты представь себе… - Златуга потыкал пальцем в темноту.-  А вдруг там сейчас кто-нибудь замерзает? А мы сидим в тепле, болтаем. Это как называется?
Они помолчали. Сверчок балалайку достал, подстроил тоненькие струны.
-А хочешь, я тебе сыграю? От души…
Уголёк улыбнулся.
-Давай, маэстро. Вжарь.
Настраиваясь на что-то серьёзное, Сверчинский опустил ресницы и начал под сурдинку выводить, выуживать из маленькой балалайки удивительно большую, задушевную мелодию. А вслед за первой – серебрецом рассыпалась вторая мелодия, третья… И всё они были – одна другой краше. Но особенно запомнилась вот эта:

Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит,
В той степи глухой
Замерзал ямщик…

Музыка душу рвала, негромко и просто рассказывая горькую историю далёкой человеческой жизни, дошедшей до губительного края потому, что рядом не оказалось ни одного прометейчика – ни уголька, ни искорки.   Балалайка тихо пела и протяжно плакала, роняя зазвонистые слёзы в полумрак – поднебесный  свет блестел на инструменте.
Хороший он всё-таки был музыкант, этот Сверчини, и очень жалко было, что такой талант за здорово живёшь пропадал в углу за  пыльной печкой, только ничего тут, видно, не поделаешь; и сверчковые деды, и прадеды – все они прожили за вот такою печкой и никто, между прочим, не жаловался; от добра добра не ищут – верно сказано.   
А прекрасно-печальная музыка ширилась,  крепла – за сердце хватала, в дорогу звала, шептала про какие-то молодые подвиги, которые надобно каждому смолоду в жизни своей совершить, а иначе потом будет поздно, и не только поздно, но даже и стыдно. Зачем же ты жил, эту землю топтал, если душу свою не подвигнул во имя подвига – в сторону света, в сторону добра?
Такие мысли навевала музыка, такие чувства зажигала в сердце. 
Обхвативши голову руками, Золотой Уголёк заслушался, да так заслушался  – слезинки заблестели на глазах. Эта мелодия почему-то показалась ему очень знакомой. Щемящая музыка эта жила в нём как будто бы очень давно – веками таилась она где-то в глубине его души, чутко дремала, чтобы проснуться в эту Рождественскую ночь, когда многие надеются на чудеса и сказки. И вот она проснулась, божественная музыка,  растревожила  сердце, рассказывать стала о чём-то очень важном, ценном и прекрасном, что было и есть в этой жизни. О чём она рассказывала? Он это, кажется, уже осознавал, а вернее, только-только начинал осознавать, но выразить простыми  житейскими словами – не умел.
 Огонь даётся каждому – вот что начинал он осознавать и чувствовать. Огонь в каждом сердце и в каждой душе – от рождения. И вопрос только в том, как распорядиться нам своим сердечным и душевным жаром? Кто-то щи сготовит на огне, кто-то пожар устроит  – чаще всего во хмелю. А кто-то возьмёт на себя тяжкий труд  согреть  одинокого  странника, озолотить огнём своей души калеку или  нищего, или кого-то другого, заблудившегося в тайге или в горах, или посреди   заснеженной равнины.      

                15            
               
Мир, открывшийся ему за порогом дома, ошеломил  огромностью и волшебством. Перед глазами как будто ожила картинка из журнала – карта Звёздного неба. «Возничий» выехал ему навстречу. «Лебедь» вылетел из темноты. Название многих созвездий он пока ещё не знал, и всё-таки небо казалось не только знакомым – родным, широко раскрывшим яркие объятья.
 Звёзды Рождественской ночи удивительно близко полыхали над крышами, над заснеженными деревьями, над трубами, из которых струился дымок. Звёздный свет искрился так, как будто серебряной иголочкой втыкался в каждую снежинку. Узорные тени вышивались по снегу – кружавчато стелились под деревьями, под оградами. Синеватая краюха луны  взгорбилась  вдалеке над бором, точно льдина, вмороженная в стрежень большой реки, уснувшей под снегами.
И всё это для него было настолько необычно, настолько сказочно – на несколько минут он замер за порогом. И так стоял, пока под ухом что-то не стрельнуло. Испугано отпрянув, Золотой Уголёк заметил какую-то пташку, тоже перепуганную, заполошно выскочившую из-под застрехи.
«Кто это стрелял? - подумал он, глядя по сторонам.- А-а! Это Дед Мороз. Ну, мне это не страшно…»
Утопая в снегу, Золотой Уголёк медленно прошёл по огороду, на краю которого стояла скирда, пахнущая летними покосами. Тропинка, натоптанная хозяином и хозяйкой, витиевато спускалась к реке  – там блестела прорубь, до краёв наполненная ледяными звёздами, игольчато игравшими от слабого течения.
 Златуга постоял, зачарованно глядя на хороводы созвездий в проруби. Ему хотелось потрогать звёзды, хоть немножечко погладить, приласкать. Горячая ладонь тихо зашипела, когда он коснулся воды. Отдёрнув руку, он засмеялся.
Белой струйкой молока по темноте плеснулась какая-то сорвавшаяся звёздочка, и Златуга подумал: «Надо было загадать желание! Только вот я не знаю пока, что загадывать». Нет, желание, конечно, было у него. Он хотел найти дорогу в небеса. Он мечтал подняться к своим небесным братьям, к небесным сёстрам. Только он ещё стеснялся этого желания. Пока он только хотел познакомиться с миром.
 Начиная ознакомление, Золотой Уголёк пошёл по улице, глядя на светящиеся окна за деревьями. Окна казались ему золотистыми звёздами, спустившимися прямо на сугробы. Какой-то пьяный мужичок, засидевшийся в гостях, возвращался домой. Увидев Золотого Уголька, человек остановился в переулке, изумлённо выпучил глаза.
-Ты кто?- спросил он, тыкая пальцем.
-Я Золотой Уголёк. Я иду с миром знакомиться.
Громко икнув, мужичок сам себе сказал:
- Допился до чёртиков.
-Я не чёртик! – запротестовал Златуга.- Я – Золотой Уголёк!
-Да? А вот сейчас мы проверим. – Пьяный мужичок достал кисет с табаком. – Спички-то я потерял. Вот оказия.
Золотой Уголёк побежал в темноту, не дожидаясь, пока его схватят, чтобы раскурить свою поганую цигарку.
Деревенские дома остались позади. Столбовая дорога перед ним заблестела, залитая светом луны. Хорошо было шагать по столбовой – легко и весело. Только вскоре он понял, как это опасно: запоздалая повозка, посвистывая полозьями, во весь дух пронеслась по дороге, едва не растоптала Уголька – успел отпрянуть из-под копыта, сверкнувшего подковой, похожей на полумесяц.
И тогда он покинул дорогу, свернул в синевато-серебряный придорожный сумеречный лес. Тут было спокойно. Сонно. Берёзы, как завороженные, стояли, изредка моргая искрами снежинок.  Заячьи следы накрапами виднелись там и тут под красноталами – зайцы изгрызли кору на тальниках. Белка среди бела дня прострочила от сосны к сосне – рассыпала цепочку следов. На краю поляны возвышался дуб – здоровенный, плечистый, в тяжелой длиннополой шубе, словно купчина какой.
Интересно было то, что Золотой Уголёк знал, практически, всё деревья в лесу: вот осина, вот сосна, вот берёза, вот ольха. Только он знал их весьма оригинально – это дерево плохо горит, это сильно дымит, а это пышет жаром, грозит угаром. Почти все  деревья были известны ему как поленья, сгорающие в русской печи. «Это плохо, - с грустью подумал Золотой Уголёк.- Такой красивый лес  кругом. А мне – всё поленья, поленья…»
Медленно кружась между деревьями, Златуга не обратил внимания  на то, как стала меняться погода. Тяжёлые тучи – предвестники бури – сгустившись над бором, погасили  сначала сияние звёзд, а затем добрались и до луны. Округа померкла. Вершины деревьев закачались под ветром, роняя белопенные шапки. Снег под ногами зашипел и  завертелся длинным ужом на раскалённой сковородке. И через несколько минут Златуга попал в такую мутную метель, в такую свистящую заваруху – даже маленечко струхнул и пожалел о своём опрометчивом путешествии. И у него даже мелькнула мыслишка назад повернуть, да только он уже не знал, куда поворачивать.
 А пурга между тем задымила, как сырая солома, которая всегда клубится яркими и сочными белыми кудрями. Пурга с удивительной лёгкостью подхватила Золотой Уголёк, покатила кубарем куда-то в темноту – через ельники, через сосельники. Раза два он ударился об дерево или об камень – чуть искры из глаз не посыпались. А потом пурга приподняла его – как пушинку – пронесла по воздуху и мягко  обронила в большой сугроб на  дно оврага. Не успевши испугаться,  Златуга лишь  головой покачал: «Вот это да-а!» На дне оврага было тихо и  темно. Пахло примятой полынью, крапивой и смородиной,  таящимися под снегом. И где-то внизу – еле-еле душа в теле – пульсировал родник. И длинным горлом ворковал ручей, пробегающий под коркой льда.
 Порыв пурги был сильный, но короткий. Пурга, всё равно что ведьма на помеле, пролетела,  просвистела по-над бором, по-над полянами, осыпала тучами прохладного серебреца и растворилась во мраке. 
Выбравшись наверх,  Златуга отряхнул свой чёрный рыцарский плащ, под которым сверкали золотые доспехи.   Посмотрел по сторонам, прислушался.
Морозные созвездья по-прежнему стояли на своих местах, но их рисунок – неуловимо для глаза – немного переменился. И «Возничий» уже отъехал в сторонку. И «Лебедь» отлетел подальше в темноту. И тишина была уже другая – не полная. Где-то на одном краю села слышались рождественские песни, а на другом – кубарем катились рождественские игры.   И Золотой Уголёк ощутил  под сердцем жгучее желание   присоединиться к рождественскому празднику – хоть к этим звонким песням, хоть к  тем весёлым игрищам.
Лёгкий – почти невесомый – он пошёл по снегу, а потом остановился, удивлённо глядя под ноги. Где-то в пурге потерявши свою обувку, Золотой Уголёк топал теперь босиком, однако же ноги  не только не мёрзли – ноги слегка расплавляли заснеженный путь. И чем дольше он стоял на одном месте, тем глубже погружался в белое тёплое тесто.  Удивительное это обстоятельство развеселило его, раззадорило. Но  это же обстоятельство  заставило немного испугаться, когда он реку стал переходить. Лёд под ногами плавился, а там, где было тонко – стеклянно, угрожающе потрескивало. Тут нужно было не мешкать, а поторапливаться. 
Шагая и внимательно глядя под ноги, Златуга спохватился только тогда, когда лбом чуть не ударился о дерево, стоящее на пути.
Он уже давно был за рекой. Кругом стоял какой-то чёрно-белый лес. Задумчивый. Таинственный. В небесах над лесом облака  ворочались, открывая стылые просторы, засеянные зёрнами созвездий. А потом луна опять ворвалась в этот лес – снег моментально вспыхнул иглами снежинок. На пеньках, торчащих посреди поляны, засияли пышные папахи. Выходя из облаков, луна  разгорелась в небе как большой, добела раскалившийся уголь – снег серебрился так широко и отчаянно, что глазам становилось больнёхонько.
И вдруг Золотой  Уголёк помрачнел посреди этой белой весёлой картины.
 «Примерно так же тятя мой белеет, когда рассердится,  - промелькнуло в голове. – Надо возвращаться, пока не поздно!»
Он посмотрел на ноги и подумал, что ему влетит не только за эту самовольную прогулку – за потерянную обувку тоже достанется, будь здоров. Пошевеливая босыми ногами, Золотой Уголёк удивился тому, что снег больше не плавился под ним. Ноги за время ходьбы  немного остыли, снег затвердел на подошвах, и теперь можно было подумать, что Уголёк обулся в какие-то волшебные серебряные лапти.
Собираясь идти в сторону дома, Золотой Уголёк покружил между кустов, между деревьев и скоро понял, что  заблудился. Ещё совсем недавно были слышны рождественские песни на краю села, смех и какие-то игры, забавы –  и всё это теперь  как будто вымерло. Только морозный воздух в тишине позванивал. А потом – через минуту-другую – впотьмах послышался какой-то странный перезвон.
«Что это? - Покрутив головой, Златуга затаился. - Как будто колокольчик. Но здесь дороги нет…»
Призрачный звук повторился – уже погромче. И теперь он стал напоминать журчание ручейка. А через несколько минут  Златуга понял: приглушённое ржание лошади – вот что это было.
В темноте, подсеребрённой лунным сиянием, Уголёк прошагал по хрустящему снегу и вскоре обнаружил  сани, рядом с которыми валялся человек.  И в голове  Уголька промелькнул обрывок задушевной песни, которую недавно так славно сыграл косматый Сверчини: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…»

                16       
 
Метельным снегом занесённый человек – широкоплечий бородатый ямщик или кто-то другой – был уже при смерти. Человек «часовал», как тут говорили – доживал последние часы. В груди у него что-то слабо сипело и побулькивало, как будто в большом остывающем самоваре. Правая рука – почти окостеневшая – мёртвой хваткой сжимала кнут. Человек с закрытыми глазами  лежал около саней, до половины заваленных снежным стогом, при свете луны казавшимся отлитым из олова. Какая-то чёрная птица, сидящая неподалёку, молча взлетела, испугавшись приближения Золотого Уголька. В холодном тихом воздухе отчетливо послышалась работа крыльев – маховые перья точно царапали тёмно небо. Набирая высоту, птица хрипло каркнула – эхо раскатилось за деревьями.
На несколько мгновений ямщик открыл глаза и руку приподнял – кнутом отмахнуться хотел от чёрного ворона, который показался очень близко. И вдруг ямщик увидел нечто такое, что заставило его пробормотать:
-Царица небесная! Что это?
Перед глазами ямщика – на оловянно-цинковом снегу –  замаячил странный человечек в золотых одеждах.
 -Блазнится? Чудится? – вслух подумал ямщик.- Помираю…
Слабея, он закрыл глаза, а через минуту понял, что это не блазнится – это было наяву и в то же время происходило примерно так же, как в хорошей рождественской сказке.
Уголёк, проворно скинув свой чёрный рыцарский плащ и оставшись в золотых доспехах, куда-то ненадолго скрылся и опять замаячил перед глазами  бородатого ямщика. Золотой Уголёк закряхтел, запыхтел,  надрываясь от неимоверных усилий – никогда ещё ему одному не приходилось делать то, что делало целое семейство Угольковых.  А делать надо было одному – помощи ждать не приходилось.
Коченеющими руками Златуга  раскидал, разгрёб сухой и жёсткий снег – добрался  до мёрзлой, чугунной земли.   И чем сильнее он напрягался, тем ярче разгорались его доспехи: тёмно-червонное золото становилось белым до ослепления –  как будто над снегами игрушечное солнышко всходило.
И опять ямщик проговорил коченеющими губами:
-Царица небесная! Что это?.. Кто это?.. На внучека похож…
Золотой Уголёк что-то хотел ему сказать, но было некогда. Торопливо присев на корточки, надувая щёки и потешно  округляя серьёзные глаза, он обсушил бугорок, из которого торчала прошлогодняя травка и уже проклюнулись жёлтые и синие клювы новых подснежников. 
Пыхтя, сопя, он натаскал груду веток и уложил их в таком порядке,  в каком учил укладывать отец, чтобы ветки сразу же нарядились в огненные платья. И вот – не прошло и минуты – полетели искры, пламя затрещало, заплясало, оплавляя серебряные шапки больших сугробов, столпившихся вокруг. Ближайшие сугробы – один за другим – словно бы рты открывали от изумления:  дырки в снегу прожигались то там, то сям.
Костлявая тёмно-серая лошадь, до самого брюха утонувшая в белом непролазном тесте, начинала  радостно  похрапывать, ушами прядать.  Облегчённо вздыхая – так, что подпруга врезалась в живот – лошадь то и дело  косилась  драгоценным глазом на огонь;  переливы синего и жёлтого, красноватого и изумрудного попеременно перемаргивались в лошадиных огромных глазах, наполненных страданием и слабою надеждой.
Долго ли, коротко грелся ямщик, но отогрелся-таки. Зачугуневшее тело его ощутило биение крови, толчками приливающей к ногам, к рукам. Собравшись с духом, он поднялся, доставая головой до неба – такое ощущение от головокружения возникло на миг-другой. Сделав несколько шагов на деревянных ногах, человек обрушился рядом с повозкой – голову чуть не разбил об угол саней,  окантованных полоской железа.
-Живём… – пробормотал он, на четвереньках медленно догнавши свой картуз, откатившийся к лошади.- Живём! Бог милостив!
Он попробовал выдернуть лошадёнку из снега, но это ещё было не под силу.
-Ничего, - прошептал, - теперь уж как-нибудь…
Угрюмый этот, бородатый человек до утра сидел и грелся около  огня, который ему подарила царица небесная в эту чудную Рождественскую ночь – так и только так можно было расценить явление такого чудного огня среди ночной заснеженной пустыни. Ямщик время от времени глядел в морозное небо и плакал – как мальчишка плакал то ли потому, что руки-ноги начинали «отходить» возле костра, то ли потому, что в сердце закипало чувство благодарности к тому, кто спас от неминучей погибели.               

                17      

По синему снегу, раскрашенному петухами встающей зари, бородатый ямщик – чуть живой – на санях потащился до дому. Лошадёнка за ночь была измучена в снегах, а тут ещё мороз – любые сани по морозу едут плохо; полозья как  будто примерзают на ходу. Лошадь это знала, но постоянно оглядывалась, как бы желая удостовериться, что ни какой поклажи нет в санях, один только хозяин.
 Лошадь едва на коленки не рухнула, как только сани во двор заволокла. 
На крыльцо хозяйка выскочила.
-Господи! – запричитала. – Благодетель ты мой! Да я же тебе говорила…
-Цыц! - прикрикнул хозяин. - Ступай в избу. Готовь на стол…
-А может, баньку? Я протопила. Знала, что где-то маешься…
-Оно бы неплохо, - распрягая лошадь,  сказал хозяин. - Тока моченьки нет.
-Ну, так я тебя помою, Благодетель.
-Ещё чего придумала. Иди. Потом, потом…
-Ну, потом, так потом. Заходи.
-Погоди. Не егози. Сначала надо с лошаденкой сладить. Сенца, овсеца… - Он посмотрел на хозяйку.- А ты ступай в избу. Чего ты голоухом выскочила? Я простудился, дак и тебе?
-Дак, может, чего подсобить?
-Сам управлюсь.
Обледенелые валенки гремели и хрустели как железные, когда Благодетель вошёл в избу. Постоял на пороге, перекрестился, глядя в красный угол, где трепетал огонёк, зажженный в эту ночь – хозяйка молилась за своего Благодетеля.
В доме было уютно, тепло. От русской печки жар валил – мягкими волнами.  На столе мерцал стакан с горячительным зельем. Влага, налитая всклень, задрожала и потекла между пальцами, попадая на грудь, когда Благодетель стал жадно глотать. Волосатый кадык тяжело и размеренно заходил по горлу, к которому прилип гайтан – суровая крепкая нитка. С минуту подождав, когда огненная влага пожаром охватит и сердце и душу, Благодетель грубыми и грязными ногтями поймал суровую нитку на горле – потянул к себе. Из-под рубахи вынырнул небольшой, аккуратно пошитый мешочек с золой. Благодетель уже много лет носил на теле этот мешочек, свято веруя в то, что зола родного очага охранит его от злобных чар, от несчастных случаев и от болезней.
-Вот и не верь после этого, – хмелея, сказал он.
-После чего? – не поняла хозяйка.
Благодетель рассказал ей про своё чудесное спасение. А точнее – попытался рассказать. Глаза его слипались, язык заплетался.
 -Ладно, родимец, опосля расскажешь. - Хозяйка припала к его ногам, с трудом соскоблила обутки, точно примерзшие к пяткам. - Полезай на печь. Прогрейся.
Сам не понимая, почему, Благодетель вздрогнул при слове «печь». Посмотрел на мешочек с золой, который держал в руке. Потом исподлобья посмотрел на белёную русскую печь. Он как будто что-то силился припомнить, но не мог – морщины волнами ходили по сырому лбу;  вспотел после выпивки, после  еды.
Широко расставляя чуть косолапые ноги, хозяин   подошёл, сильные руки прислонил к печи – она была протоплена, прокалена до самой сердцевины. Покачнувшись, хотел открыть заслонку и чуть не выронил. Постоял, нахмурился, мучительно припоминая что-то.
-Да нет, - покачав головою, тихо сказал сам себе, - не может быть…
-Ты об чём гуторишь? – заботливо спросила хозяйка, стоявшая сзади и караулившая каждое его движение, как мать караулит малое дитя.
Подышав на руки, на которых остались отпечатки извести, Благодетель как-то странно посмотрел на печь.
 -А ну-ка, - попросил он в приказном порядке, -  сосчитай-ка золото в печи.
-Какое золото?
-Угольки! – Хозяин нахмурился. - Не ясно, что ли? Сосчитай все угольки!
Благодетель был бережливый, чтоб не сказать, скуповатый – хозяйка это знала. Но никогда ещё такой причуды не было – пересчитывать  золото в русской печи. Это уж он маленько хмельного перебрал – вот как зашатало бедолагу.
-Ложись, ложись, родимец, отдыхай, - заворковала хозяйка, – а я посчитаю…
-Всех до одного! – пробормотал он, уже завалившись на печь.
-Всех пересчитаем, всех, - пообещала хозяйка.- А если недостача обнаружится, так не беда. К соседке схожу да займу. 
Уже засыпая, Благодетель вздрогнул от последних слов.
-Занимать горячий уголь? Ты что? Сдурела? Это ж худая примета.
-Прости, родимец, я сначала брякнула, а уж потом подумала.
-Вот то-то и оно. – Хозяин снова стал засыпать и голос его сделался невнятным: - Да и нету у соседей такого Золотого Уголька.  Это ведь он меня спас. Я хорошо запомнил эту мордуленцию.  Век не забуду… На внучека на нашего похох… Такой шельмец, дай бог ему здоровья…
 
                18    

Русская пословица не напрасно молвится: игра не довёдет до добра. Вот и получилось так, что рождественские игры на краю села закончились пожаром. Там, в окружении заснеженных сосен, недалеко от обрыва стояла кривая избёнка, где жила молодая бабёнка, вдова Авдотьюшка. По праздникам у неё частенько собиралась молодёжь – коротали вечера под песни, под жужжание веретена, а иногда так даже и под бутылочку хорошего винца; не пили, а губки мочили. Ну и, конечно, собрался народ  на Рождество.
Девчата пришли – одна другой краше.  Посидели рядком, поговорили ладком, попели подблюдные песни. Вот такие, например: «Куют кузнецы золотые венцы!  Я на этом венце  обвенчаюся. Я на этом кольце обручаюся!» А потом – ближе к полночи, когда мороз туманом охватил всё звёздочки над крышами –  девушки стали гадать на свечах. Взяли несколько огарков белого цвета, сложили в металлическую чашку, расплавили на огне и вылили воск в ведро с холодною водой.
-Ну, и что там за фигура получилась? – зашумели, загалдели подружки, замирая сердцами, прежде чем над ведром наклониться.
-Погодите, - таинственным шепотом сказала Авдотьюшка, - пока ещё не ясно.  Какая-то бесформенная куча…
-Это плохо! - заметил кто-то из девчат. – Значит, будет несчастье в ближайшее время…
-А на кого гадали?
Девчата растеряно посмотрели друг на друга.
-На тебя?
-Нет, не на меня?
-А на кого?
-На Соньку.
-Да я-то здесь причём? – возмутилась Сонька.- Я вообще стояла в стороне и даже гадать не хотела.
 -Ты? Не хотела? И не стыдно тебе завираться?
В избе поднялся шум и гам – никто из девчат  не хотел признавать, что это гадали-то как раз на неё.  Спорили так-то, галдели, трещали, как сороки на заборе. А в это время из печи – из плохо затворённой дверцы – уголёк упал на половицу; в печи полено стрельнуло, вот уголёк-то и выскочил.
Продолжая спорить, девушки отправились во двор.
-Ладно, - сказала молодая вдова.- Забудем гадание на свечах. Давайте будем через крышу левую туфлю бросать.
-А через крышу-то  зачем, Авдотьюшка? Через плечо вперёд носком. Куда носок повернётся, оттуда и надо ждать сватов.
Молодая вдова обиделась.
-Ну, если вы тут все такие грамотные, - сказала, поправляя шубку на плечах,-  тогда ступайте по своим домам и там себе гадайте, сколько влезет.
Девушки затихли на несколько секунд – в такую ночь им не хотелось расходиться по домам. В тишине стало слышно, как собаки лаяли вдалеке за домами – эхо в морозных деревьях позванивало.
-А давайте гадать по собачьему лаю! – предложил кто-то из грамотных девчат. – Как? Вы разве не знаете? Надо взять нож и начать резать сугроб. И притом приговаривать: «Чёрт, чёрт, не молчи, подскажи, какой мне муж попадётся? Смеяться или плакать придётся?..»
 Это гадание было знакомо не всем.
-Ну, и что дальше?
-А дальше всё просто. После этого надо внимательно слушать. Если будет лай весёлый и заливистый  – муж будет весёлый и добрый. Если лает отрывисто, злобно – муж будет строгий, угрюмый.
-Не надо, - перебила вдова. – Я гадала три года назад. А собака возьми, да завой! А я тогда весёлая, беспечная была. Не поверила, что это значит: замужество будет недолгим, молодая жена овдовеет. Вот так-то.
Нарядные девушки постояли ещё во дворе, поспорили,  как лучше им гадать и на что, на какие приметы, на какие предметы. 
 И тут раздался чей-то визг:
-Ой, девочки! Горим!
Во дворе был колодец, а в сенях у Авдотьюшка три с половиной ведра – одно дырявое. Забывая про свои наряды, расфуфыренные девчата бросились пожар гасить. А в избе уже дымно – не видать ничегошеньки. Девушки струсили – отступили.
Авдотьюшка села на снег и заплакала, обнимая пустое ведро, будто стараясь наполнить слезами.
-Я теперича не тока овдовела, я теперича осиротела…
И хорошо, что парни оказались поблизости – тоже играли в какие-то рождественские игры. Заметив огонь, парни прибежали на выручку. Спасли кривую старую избёнку от пожара. А вот себя, увы, не уберегли – так потом шутили в этом селе. Три парня на этом пожаре заприметили трёх миловидных девушек и через полгода женились на них. «Сгорели наши холостяки, - смеялись  потом в селе. – Вот как девчата решили женихов-то себе отыскать!» Но всё это будет не скоро, а пока – пожар только-только погас. И погасли над селом рождественские звёзды.
 
 
                19         
 
В тереме русской печи был такой большой переполох, какого, наверно, ни разу ещё не случалось. Золотой Уголёк пропал куда-то. Ночью мать спохватилась – кровать пустая. Разбудила отца. Тот рассердился, начал зубами скрипеть –  искры сыпались.
-Это твоё воспитание! – ворчал он.- Твой характер!
-А ты здесь вроде не причем. Так, что ли?
-Ну, это, знаешь ли, вопрос…
-На что ты намекаешь?
-На то, что спать пора. Завтра дел полно.
Заснуть они, конечно, не смогли. Ворочались. Вздыхали. И весь день прошёл у них в молчании, только сердито  смотрели, будто лучинами острыми  кололи друг друга. И дети себе места не находили. Все переживали. Работа из рук валилась – один чугунок даже опрокинула в огонь…
Домой Золотой Уголёк возвратился только в синевато-красных вечерних сумерках – заплутал в заснеженном лесу. Был он чёрный во многих местах – обмороженный.
Обогрей Пламенеевич  – нет, чтобы во всём спокойно разобраться – сразу же набросился на парнишку:
-Твоя работа?
-Где? Что? - утомлённо спросил Уголёк. - Ты о чём?
-Ты сам прекрасно знаешь! Где ты шлялся?
-По лесам… по полям…
-Ну, теперь тебе, конечно, в бега пускаться – в леса, в поля. А иначе – каторга, сынок. А ты как думал?
-Каторга? – Глаза Уголька округлились.- За что?
-А ты не знаешь? Нет? Ты не придуривайся! А кто молодую вдову подпалил?
-Какую вдову?
-Авдотьюшку. На том краю живёт. – Отец нахмурился.- Жила. До вчерашнего дня. А теперь не знаю, жива ли, нет?
-А я там даже близко не был, на том краю…
-Урядник приедет, признаешься.
Уголёк отмахнулся.
-Пускай приезжает.
-Ишь, ты! Отчаянный парень. Тебе всё равно? А вот мне, сынок, не всё равно. Я не хочу, чтобы честное имя моё трепали, как собака тряпку…
-А с чего это будут трепать?
-Да с того, что ты такой… - Разгневанный, разгорячившийся Обогрей Пламенеевич хотел ему взбучку устроить, но тут пришла мамка – спрятала сына в потаённом углу, куда почти никто из Угольковых не заглядывал.
-Ты его не ругай, - сказала Искрина Светозаровна. – Чего ты накинулся, не разобравшись? Он Благодетеля спас, а ты его урядником  пугаешь.
-Как это – спас? – удивился отец. – Что ты городишь?
-Наш Уголёк в чистом поле костер на снегу запалил.
-А ты откуда знаешь?
-Благодетель за столом рассказывал. Он вчера куда-то ездил по делам, а потом пурга в степях  попутала. А потом, говорил он, появился какой-то Золотой Уголёк. Я послушала и поняла, что это был наш Уголёк. Понимаешь? Не надо ругать. Ну, конечно, он без спросу ушёл из дому, это непорядок, да, но ведь он же… Знаешь,  как люди говорят? Победителей не судят.
Обогрей Пламенеевич, когда-то в молодости сам мечтавший о подвигах спасения не только человека, но и всего человечества, с годами как-то скоро остыл душою, поскучнел, помрачнел. А потом пришло такое время, когда он вообще ни про какие подвиги слышать не хотел, потому что теперь он все свои «подвиги» совершал только после водки. И «подвиги» были такие, о которых ему поутру вспоминать не хотелось.
 -Победитель! Спаситель! – заворчал он, отворачиваясь от жены.- Давай, защищай. Он тебе скоро на шею сядет, будет погонять.
-Да не сердись ты на него.- Искрина Светозаровна улыбнулась.- Ну, не нравится парню сидеть в духоте.  Он говорил мне, что задыхается тут, на волю просится…
-Как бы ему не задохнуться этой вольною волей, – снова заворчал отец.- Даже Илья Муромец – русский богатырь, нам не чета – и тот на русской печке всю жизнь  просидел. И ничего, не задохнулся.
-Ну, какую «всю жизнь»? Тридцать лет и три года.
-А нашему сколько? – напомнил отец.- Вот и пускай сидел бы…
-Не тюрьма, чего сидеть?
-От тюрьмы да от сумы не зарекайся. Знаешь? Ну, так вот… И вообще… Я тебя, мать, не понимаю! - возмутился Обогрей Пламенеевич. - Другая бы старалась держать парнишку возле себя, а ты…
-А дедушка твой что рассказывал? – напомнила Искрина Светозаровна. - Кто из дому убегал? Костры на полянах палил. Не ты, Пламенеевич? А?
Крыть было нечем.
-Я домой ночевать возвращался всегда, - вздыхая, сказал муж.- А этот моду взял…
-Он заблудился. Да оно и понятно. Первый раз парнишка в лес попал.
-Ну, конечно. Защищай, защищай. - Обогрей Пламенеевич погрозил указательным пальцем.- Сама потом будешь расхлёбывать кашу, которую он заварит на своих кострах.   

                20               

В глухом потаённом углу русской печи Золотой Уголёк целый день отсыпался. А когда над землею сгустились багровые сумерки и замерцали первые созвездья – он снова потихонечку покинул родимый терем. И ничего с собой поделать он уже не мог, да и не хотел. Кто хлебнул эту вольную воли – отравлен будет её, и хорошее ещё, если будет на насмерть отравлен. Золотой Уголёк теперь ни за что не хотел – да и просто было ему совестно – сидеть в тепле, уюте, прекрасно зная, что в это время где-то в пурге, в сугробах  кто-то бедствует, нуждается в тебе. А на земле ведь немало таких – страждущих и жаждущих.
И опять он где-то пропадал всю ночь.
А на утро слух  прошёл: кто-то старую кузню спалил на околице; сто лет стояла кузница, никому не мешала и вот на тебе…
В доме Благодетеля эту новость обсуждали так и эдак. Говорили, что кузнец вчера хорошую работу сделал,  денег ему отвалили –  вот и гульнул, окаянный, да так гульнул, что одни головёшки остались. Да ведь не один же он там загулял – компания была, наверняка; на дармовщинку выпить – друзья всегда найдутся.   
Домой Золотой Уголёк возвратился в предутренних сумерках. Обогрей Пламенеевич подошёл к нему для разговора, и показалось, будто от сынка винишком пахнет.
-Где был?
-Да так, по мелочам, - улыбаясь, ответил  Золотой Уголёк, не пожелавший хвалиться своими кострами, которые он разводил для одиноких путников посреди заснеженной степи, в  глухой тайге.
-Если ты ещё хоть раз куда-нибудь уйдёшь без спросу, - строгого сказал отец, - можешь не возвращаться. И на порог не пущу. Ты меня понял?
-Понял, тятя. Спасибо, что предупредил.
-Спасибо можешь при себе оставить.  Бери чугунок, будешь варить поросёнку.
Скрипя зубами, сын покорился. Медленно взял чугунок, на боковине которого проступала блестящая надпись: «Артель инвалидов». Брезгливо морщась, начал готовить поросёнку. А через несколько минут раздался грохот опрокинутого чугунка.
Глаза отца чудовищно сверкнули.
-У тебя откуда руки-то растут? – рассвирепел он.- Нас точно скоро вытурят отсюда!
-Да уж скорей бы…
-Что? Что ты сказал?
-Я говорю, нечаянно.
-За нечаянно бьют отчаянно.
-Это было раньше, тятя. – Златуга отважно посмотрел отцу в глаза. – Раньше было, говорю. До отмены крепостного права.
-Ну, мы ещё об этом потолкуем, - сдержанно сказал отец, пряча за спиною кулаки. – А пока собирай, подметай всё, что рассыпал.
 Три дня и три ночи Златуга прожил  в тёплом тереме – готовил поросёнку и никуда не рыпался, памятуя суровый отцовский наказ. А на четвёртую ночь, когда метель в трубе заголосила, не выдержало сердце Золотого Уголька. Он уже знал, что может приключиться в такую пургу на степных дорогах или в тайге, с головы до ног закиданной метельным дымом. 
Перекрестившись на портрет Прометея – своего стародавнего пращура – Золотой Уголёк без оглядки ушёл из дому и всю ночь помогал бедным путникам, сбившимся с дороги…

                21

И снова был переполох в тереме русской печи. Только теперь – другой переполох. Обогрей Пламенеевич дербалызнул водочки и всю ночь куражился, кричал, что он в доме хозяин и никому не позволит задирать свой нос до потолка и шляться по ночам, чёрт знает где. И уж тем более не допустит он такого безобразия, чтобы кто-то поджигал чужие избы, в которых живут бедные вдовы, чужие кузницы, в которых куётся счастье.
  Искрина Светозаровна боялась пьяного мужа – уходила, куда подальше. И дети тоже забивались по углам.
Утром, когда Золотой Уголёк вернулся домой, отец, добела раскалившийся гневом, встал возле двери, набычился, играя желваками. 
-Я слово своё не бросаю на ветер! Сказал, не пущу на порог – и не пущу!
Златуга был, похоже, к этому готов. Он как-то чересчур спокойно, устало произнёс:
-Дай хоть собраться, тятя.
-Соберись, ага. Подпоясайся. – Отец ещё сильнее рассердился от такого сыновнего спокойствия.- Ступай, где был! Нечего позорить наше благородное семейство! Никогда у нас не было таких лоботрясов!
Не обращая внимания на отцовские крики, Златуга молча ушёл в свой тёмный угол, за пазуху засунул золотые царские монеты – клад, который он нашёл в кирпичной   стене русской печки. Журнальный портрет Прометея забрал.
-Вы не сердитесь, - тихо сказал на прощанье.- Бабка-Ворожабка  не соврала. Я для вас – отрезанный ломать. Только я не виноват, что уродился вот таким…
Мать схватила его за рукав – не пускала.
-Отойди, - приказал Обогрей Пламенеевич. – Он уже не маленький. Сам пускай решает.
Золотой Уголёк, слегка побледнев, молча поклонился русской печке и решительно вышёл: долгие проводы – лишние слёзы. А их, этих слёз, и так предостаточно будет; Уголёк это понял, когда услышал за спиною душераздирающий материнский крик, пытавшийся его остановить.  Острее этого ножа – материнского крика на пороге прощания – нет ничего на свете.
Искрина Светозаровна несколько дней себе не находила места. Всё выглядывала за порог, всё ждала, надеялась… Вчера ещё тихая, покорная, немногословная, она теперь, как разъярённая тигрица, набрасывалась на мужа. А он – вчера ещё грозный, повелительный – как-то странно и пугливо глаза опускал, виновато пожимал плечами, бессильно разводил руками.
-Зачем?.. – закричала мать, едва не с кулаками набрасываясь на него.  – Зачем ты прогнал? Надо же сначала разобраться. Он же парнишку из соседнего села спас от погибели.
-Какого такого парнишку? Тебе-то откуда известно?
-Благодетель рассказывал.
-Кому он рассказывал? Тебе, что ли?
-Они за столом говорили, я слышала. Мальчонка на днях заблудился в тайге и пропал бы от холода… А он его спас!
-Кто? Золотой Уголёк? А откуда такая уверенность?
-А откуда ненависть такая?
Обогрей Пламенеевич побагровел. Руки спрятал за спину, чтобы не дай бог, не дать волю кулакам.
-Ты лучше скажи, - процедил сквозь зубы,- с кем подгуляла, что он такой родился – ни в мамку, ни в отца…
-Да как тебе не стыдно?! – Искрина Светозаровна опять слезами  заливалась.- Как ты такое можешь говорить?
То и дело спотыкаясь на кирпичах, Обогрей Пламенеевич нервно походил по каменному терему русской печи. Остановился. Обнял жену.
-Ладно, ладно, - заворчал, - успокойся, хватит сырость разводить – дрова ни черта не горят.  Хватит, я сказал, не хнычь. Вернётся твой Золотой Уголёк. Никуда не денется. 
-Ох, чует моё сердце… - Мать, на минуту успокоившись, опять заплакала, не в силах досказать то, что думала.
  Сердцем чуткая женщина плакала от горького предчувствия; мать   понимала сына гораздо лучше, чем  толстокожий отец. 
 
                22            
 
Долгая, унылая зима сгорела – сизым дымом тёплого тумана улетучились последние снега. Из-под земли первые травинки прокололись. Фиолетовые прострелы бесшумно прострелили сухие бугорки, на которые теперь частенько  выходила мать, Искрина Светозаровна. Выходила и  смотрела вдаль – ждала сыночка своего. Томилась. А потом ни раз, ни два с печалью  и слезами она смотрела на пушистые и нежные прострелы, которые зовутся ещё сон-трава. Смотрела и невольно вспоминала сказку, ту, что в детстве услышала. «У всех цветов есть мать, - рассказывали ей, - а вот у этой сон-травы только злая мачеха. Это она, злая мачеха, ранней весной выгоняет из дому такой пригожий и такой разнесчастный цветочек!»   
И хотя это было не так – никогда Искрина Светозаровна сыночка своего не выгоняла – всё равно было тяжко на сердце, не горело оно в эти ночи и дни, а только чадило, вытягивая слезинку за слезиночкой из глаз.
Время шло; летели дни за днями; в тайге и в поле созрело лето – зашумело покосными травами, заиграло россыпями ягод, разбухло полосатыми арбузами на бахчах за деревней. Хозяин – Благодетель, похожий на седобородого  бога – в эту пору на телеге выезжал в луга; и семейство Угольковых выезжало.
С утра пораньше Благодетель острой косою на лугах позванивал. Пахучие травы пластами ложились на тёплую землю, чтобы сохнуть и млеть, угорая под яростным полуденным солнцем. Потом Благодетель со своей Благодетельницей ворошили эти травы, сгребали, сооружая  большие колючие копны, похожие на дома без окон и дверей. 
И семейство Угольковых трудилось тут же: костёр на поляне горел; похлёбка варилась в чумазом котле, висевшем на железной цепи, прикрепленной к вершине железной треноги. Ранний завтрак, обед и ужин – святое это дело исправно делало семейство Угольковых.
Прижимистый хозяин, оглаживая бороду, иногда задумчиво смотрел на догорающий огонь.
-Считаю, считаю…- бормотал он. - Не могу досчитаться. Всё же одного не достаёт.
-Кого? - недоумевала хозяйка.- Чего не достаёт?
-Уголька. Золотого.
Благодетельница какое-то время растеряно смотрел на кострище.
-Господь с тобой… - вздыхала. - Ну, что ты? Все на месте.
-А я тебе сказал – не достаёт! - Хозяин, обычно спокойный, вдруг начинал сердиться.- Дважды два у тебя скоко? Три с половиной? Если ты никогда не умела ни считать, ни писать, так меня-то хоть с собой не путай!
Благоразумно помалкивая, хозяйка брала посуду и по зеленой тропинке спускалась к воде – чашки да ложки помыть. «Стареет Благодетель мой, - сокрушалась она.- А старый, что малый, а малый, что глупый. Гляди-ка, что удумал – угольки считать!»

                23

Травокосная пора под голубыми небесами, она хотя и трудная пора, но всё-таки чудесная, и ничто потом так ярко и так легко не вспоминается, как тяжелый этот, ранними росами облитый и полуденным солнцем до звона иссушенный  травокос.
Семейству Угольковых нравилось житьё на вольном воздухе, просвистанном пичугами; нравилось дышать густыми ароматами сочных трав и разноцветья  – что может быть лучше. И родители, и детвора – обычно всё семейство радовалось, ярко разгораясь на ветру возле реки, возле покосного шалаша.  Но теперь, когда семья была не полной – и радость оказалась как будто половинчатой. Привычно управляясь по хозяйству, родители и дети нет, нет да и посмотрят по сторонам – не покажется ли Золотой Удалец на поляне возле реки? Ждали, надеялись, но бесполезно. Травокосное время закончилась, и опять семейство Угольковых переехало в свой каменный терем под называнием русская печь. 
Затем откуда-то из-за перевалов нагрянули свистящие, стылые ветра, ворохами  подняли  узорные листья осин, берёз – к небесам полетела желтизна и чахоточно-яркий багрец. Из-за дальних гор, из-за тяжёлых мрачных облаков осень пришла с мелким ситечком – мелкие и нудные дожди стала просеивать… Небеса день за днём выстывали  до хрустального звона – выхрусталивались. Грязь каменела на дорогах. Потом  первоснежье выбелило мир свежей серебристою известкой. И пришли морозы. 
А Золотого удальца всё не было и не было.               
И никто его больше не видел в крепком тереме русской печи. Разные ходили разговоры, пересуды по поводу его скитальческой судьбы. Кто-то говорил, что он пропал, загинул на бескрайних дорогах великой Руси, где бесятся вьюги, морозы и шумят проливные дожди. А кто-то уверял, что лично и неоднократно лицезрел бродягу в золотых заплатках;  Златуга жив, здоров и даже счастлив, говорили. Нашёл развесёлую долю свою – бродяжничает где-то в просторах Бессарабии, Румынии;  слушает песни цыган, гитарами звенящих около  полночного костра. А кто-то рассказывал байку про одного   отчаянного парня, которого звали Золотой Удалец. Говорили, что он добрался  до больших, головокружительных высот и  теперь помогает зажигать маяки на побережьях штормящих морей-океанов.
Много всяких толков было по округе, много пересудов, слухов, сплетен ходило по дворам – на чужой-то роток не накинешь платок. 
А трудолюбивое семейство Угольковых  день за днём и год за годом продолжало тихо-мирно жить своей привычной, размеренной жизнью, вслед за которой, увы, приходит неминуемая смерть.
Обогрей Пламенеевич, говорят, сгорел от водочки, с которой в последнее время сильно дружил. Искрина Светозаровна от горя почернела и обуглилась. Сыновья поженились, дочери замуж повыходили, разъехались по другим теремам, детишек себе нарожали, золотых да рыжих угольков. 
Потихонечку да  полегонечку  всё двигалось по извечному кругу. С утра и до вечера в теремах под названием русские печи  не прекращалась работа: добросовестно грели горшки, чугунки, сковородки, варили щи и жарили картошку, варганили похлёбку поросятам. Дело всегда тут делалось проворно и основательно, не на страх, а на совесть.  А как иначе? И деды,  и прадеды жили по таким неписаным законам. Так было, так есть и так будет.
И только очень редкий, богом одарённый человек  вдруг постигнет  тайну совершенно другого закона. Это закон великого огня, закон горения дерзкой и отчаянной души,  не желающей разменивать себя на спички, стремящейся жить высоко и ярко – жить по большому счёту, во мраке зажигая маяки, помогая   звёздам искриться над землёй, и в меру скромных сил своих подсобляя даже солнцу в небесах.

                24
               
  Сколько лет прошло с тех пор – не сосчитать. Давно уже  за синими горами и за тёмною тайгой даже следа не осталось от той деревеньки, где стояла изба с твердокаменным теремом русской печи, в котором жила-была прекрасная и дружная семья Угольковых.
  Почтовый тракт, прострочивший около деревни, со временем сделал «финт ушами», как тут говорили остряки. Вековечный тракт нежданно-негаданно перешёл на другую сторону реки – перепрыгнул по мосту и убежал, хвостом увильнул в кедрачи, в сосняки. Этот странный «финт ушами» объяснялся просто. Золотая жила спрятана была под старою дорогой  – четыре версты самородного золота геологи нашли по берегам реки. Вот почему дорогу – прямую, стреловидную, веками накатанную, натоптанную толпами колодников – безжалостно разрушили. Взамен была проложена другая, да только проложили второпях, сляпали абы как; по весне да по осени после дождей там теперь ни пройти, ни проехать – телеги и машины стоят в грязи по самую ноздрю. 
Старинная деревня, сотни лет кормившаяся трактом, осталась не у дел –  никто уже в неё не заворачивал, если не считать подгулявших золотарей да лесозаготовителей. Но вскоре и эти гуляки забыли дорогу туда  – новый посёлок в тайге построили.
Дома в стародавней деревне стали пустеть один за другим – народ разъезжался. И сразу же трава и молодая таёжная поросль – как будто существа вполне разумные, осознающие вседозволенность   – буйно пошли разрастаться, заселять луга и пашни, огороды, палисадники и дворы, оставленные хозяевами. А потом была июльская гроза – молния ударила в  сухое дерево, запалило как большую спичку и разгулялся по округе таёжный умопомрачительный пожар – верховой, жутким гудом гудящий на километры. И от деревни осталось только два десятка твердокаменных теремов под названием русская печь. Пустые и длинные трубы, телескопами нацеленные в небо, жалобно выли ночами, словно откликаясь волчьим стаям, бродившим поблизости. Потом пришли снега, дожди и ветры, и опять снега, опять дожди  – и потихоньку, помаленьку развалились кирпичи  теремов-очагов. И поднялись там буйные травы, зашумели молодые крепкие деревья. И соседняя река, искривлённая золотодобытчиками, напропалую побежала сквозь бывшую деревню. Беззаботно и весело стрекотала вода в тальниках, там и тут  перепрыгивая через тёмно-малиновое мясо кирпичей; занося песком тяжёлые печные вьюшки, голубые изразцы и заржавленные лошадиные подковы, которые когда-то наивные хозяева специально прятали в золу, чтобы эти подковы охраняли  и печь, и дом.

                25

Вот такая грустная сказка получилась. Грустная, хотя и не совсем. Про Золотой-то Уголёк самое главное пока ещё не сказано. Слухи слухами, а что же, в самом деле,  с ним приключилось на бескрайних дорогах Руси?  А приключилось вот что.
Закон великого огня – стремление жить ярко, жарко и высоко – неписаный этот закон заставил золотого удальца  взять крепкий посох, стать бродягой,  безымянным странником, стремящимся к заоблачным вершинам, над которыми вечно сияли, и будут сиять бессмертные звёзды.  Много лет и много зим он шёл туда – к созвездьям.  Зачем? Зачем он шёл туда, сбивая ноги, рискуя жизнью? Ответ простой, хотя ответ – более чем странный. 
У него была заветная и дерзкая мечта: добраться до вершин, дойти до звёзд, а потом – бог знает, как он это сделает, но сделает обязательно  – потом он и сам просияет звездой. Дерзко? Да, конечно дерзко! А  мечта всегда бывает дерзкой и даже сумасбродной, шальной на первый взгляд, но только лишь на первый. У него в груди горели силы – он это чувствовал! – огромные силы, способные помочь ему в деле воплощения мечты. И он упрямо шёл и шёл вперёд, хотя пути-дороги к тем вершинам, к тем звёздам с каждым днём становились трудней и опасней. И в самые тяжёлые минуты – чего греха таить! –  он малодушно думал отступить, вернуться под крышу родимого дома – или другого какого-нибудь, где можно было бы найти привычную работу: греть горшки да чугунки, готовить пищу для людей, варить похлёбку для поросят. Много раз он, грешный, думал отступить. И всякий раз он разжигал огонь в горах, уже покрытых снегом, открывал свою дорожную котомку и доставал крапиву, специально собранную в  большом количестве; он отлично знал от древних магов, среди которых у него были друзья: крапива, брошенная в огонь, побеждает все страхи. Вот так он шёл и шёл вперед – бесстрашно и уверенно. А потом, когда в котомке кончилась крапива, он остановился высоко в горах и засмеялся, потому что страха не было. Ни капли страха не было в душе – там было море, море изумления. Как же это так могло случиться, что он сумел добиться своего? А ведь он добился! Мечты сбываются! Он, седой и мудрый, бывший когда-то златокудрым  угольком в обыкновенной русской печи, – он добрался до желанного предела и теперь начинает во мгле мирозданья сиять наподобие новой, никем ещё не виданной, несказанно прекрасной путеводной звезды.