Телевидение. Яркое окно в несуществующий мир. Легкий наркотик, вызывающий, тем не менее, страшную физическую ломку. Рассадник идей, творец кумиров, сладкий цветной сон, не требующий ни малейшего участия. В девяностые наши родные советские бабы, распаренные от стирки, с ломотой в спине, с красными руками и комком засаленных волос на затылке, озверевшие от пьющих мужей и сопливых вихрастых двоечников – в голос рыдали над судьбой бедной Изауры. Дачи превратились в фазенды. Мужья – в плантаторов.
Появление видеомагнитофонов произвело фурор. Люди, тихо спящие в теплой ряске советской действительности, получили возможность посмотреть – пока только посмотреть, а не нырнуть – на проклятые западные ценности.
Но над ряской подул свежий ветерок, и граждане, выпучив глаза, прильнули к экранам. А оттуда перли Терминаторы, шевеля железным сухожилиями под содранной кожей, давили на психику смирных домашних мужей силиконовые прелести перезрелых красоток. Трещали автоматы и смачно выли бензопилы, разбрызгиваю по старой жизни кровавое месиво.
Наступило время всеобщего счастья за отдельно взятым куском стекла. Каждый получал то, что хотел – единственное, что в виде визуального образа. С какими бы подробностями не показывали голую грудь – невозможно почувствовать губами ни ее прохлады, ни упругости Но для многих этот суррогат оказался значительнее, чем серая и обрыдлая жизнь за окном. Тугие грудки в телевизоре оказались притягательней, чем родной обвислый бюст под засаленным халатом.
Индивид в серой майке и рястянутых на коленях трениках ощущал себя смуглым, потным и волосатым мужланом, от надменного взгляда которого сомлевшие девы падали, как трава под косой. Он покряхтывал в продавленном кресле – а в мечтах от его смертоносных ударов вылетало крошево зубов и с хрястом вминались ребра. Он вместе с узкоглазым, мелким и непроницаемым Брюсом прыгал, крутился и бил ногами, руками, ногами, ногами, ногами. Он объезжал роняющих бешеную пену мустангов и выдергивал кольты быстрее, чем летит пуля.
Но тут индивид приходил в себя – и что видел? Тянущая горлышки стайка бутылок, кактус в паутине, гвоздь, держащий отошедший пласт обоев, а на гвозде – фото Вахтанга Кикабизде в рамке.
Индивид смотрел рекламу Клинского, шел за пивом, покупал сигареты, окунал губы в пену, окутывался дымом и исчезал в цветном экране. Там было весело – показывали карнаухую собаку, похожие на горы буквы конторы, обещающей быстрое обогащение, вечно пьяного, то плящущего, то поющего, то ползущего президента, разрезаемые на металлолом танки, старух, толкающих трехлитровые банки окурков на Красной площади.
В любом случае это было гораздо интересней, чем посиделки под детскими грибочками. И время шло так незаметно…
Но человек устроен настолько странно, что даже привычные вещи, даже родное и близкое бегство от действительности в сияющие телевизионные дали, иногда приедается. И вот тогда тот, кто провел большую часть жизни на спрессованном сиденье кресла, с невероятным трудом отрывается от гипнотических, ярких цветов в правом углу квартиры, нажимает кнопку пульта и сидит, оглушенный навалившейся темной тишиной.
Эта тишина страшна. Она рождает детские подсознательные страхи. Она оживает призраками в шевелящейся паутине. Она превращает пыль в бархатистую шкуру барса, готового к прыжку. Взгляд мечется в поисках родных, привычных, ослепительно-ярких цветов, но везде натыкается на жуткие безликие плоскости стен и шкафов и следы многолетней разрухи.
Человек, придавленный непобедимой серостью быта, готов уже сдаться и нажать красную кнопку – но какое-то первобытное стремление к борьбе пересиливает. Кривясь от отвращения, он закуривает. Морщась и передергиваясь, выпивает первую рюмку и занюхивает окаменевшей черной корочкой.
Табак и алкоголь, алкоголь и табак – верные друзья, помогающие скоротать унылое время, побыстрей преодолеть дистанцию, на которую кто-то неведомый и жестокий вышвырнул человека властным пинком.
Человек отключает мир с помощью маленьких наушников. Карман его оттягивает, прильнув гладким изогнутым тельцем к груди, стальная фляжка с золотым гербом России. В другом кармане постукивают друг о друга поцарапанный портсигар и старая, надежная, бензиновая зажигалка. Проклятая власть, не дающая человеку жить, вдруг стала печатать на пачках то вспоротую грудину с пузырчатой черной массой, то ноги с торчащими из гниющей плоти костями, то синих удушенных младенцев. Но друг друзей – истинных друзей – не предает, и сигареты перекочевали в портсигар, осколок тех благословенных времен, когда хлеб стоил тринадцать копеек, а молоко – тридцать шесть.
Индивид, после многолетней блаженной спячки, делает первые робкие шаги. С некоторым изумлением он понимает, что рядом чего-то не достает. Вот тут, вроде, стоял шкаф. Ну да, вот он и стоит. А здесь, вроде бы, раньше находилась кровать. Да, точно, вот кровать, уютная, с мягкой глубиной и стеганным одеялом кровать. Странное место, сейчас заваленное колбасными шкурками, каким-то шуршащими пакетами, перекрученными штанами, бесформенным комом рубашек, маек и свитеров. Облезлым зверем распласталась дубленка.
Человек смотрит с недоумением. Потом делает еще пару глотков, закуривает. Светящийся в мозгу экран, прямо в душу проецирующий бешеную скачку непонятных персонажей, постепенно тускнеет. Его постепенно заслоняет поднимающаяся медведицей тоска – что-то тут было еще.
Что-то было такое. Большое. Мягкое, как мех вот этой дубленки. Живое. Пахнущее кухней и стиральным порошком. Обладающее голосом и, кажется, умеющее кормить. Голос человеку вдруг вспомнился настолько хорошо, что он покрылся мурашками и схватил пульт. Сумрак выморочной квартиры озарился сверкающей, как бриллианты, рекламой прокладок. Но человек исключительно из первобытного, звериного упорства нажал кнопку еще раз и провалился в пропасть притягивающего его кошмара.
Да. Голос. Голос, который сначала был воркующий, а потом – визжащий на высоких нотах, как у живьем поджариваемой крысы. Этот визг не мешал его обладательнице пару раз в день совать человеку под нос тарелку с какой-то снедью, а так же приносить бутылки с горьковатым пенящися напитком.
«Козел!! Сколько будешь на моей шее сидеть!!! Шел бы работать!» Визг сверлил уши, и человек увеличивал громкость, мерными движениями челюстей перемалывая вяленую рыбу и заливая ее пивом. Визг-визгом, а ночью кровать кряхтела и скрипела, и теплая духота, дышащая загнанно и тяжело, вдруг взрывалась длинным, утробным и почти человеческим воем.
Человек утолял жажду, окутывался дымом и хватал пульт.
В какой-то момент большая и теплая обладательница сверлящего визга пропала. Посмотрела на расплывшуюся в кресле особь, сыпящую себе под ноги то пепел, то рыбьи кости, то пивные пробки. Запомнила цветные блики на неопрятной многодневной щетине. Патлы вокруг лакированной лысины. Банку, наполовину заполненную окурками. Удивилась себе – и исчезла.
Человек этого не заметил. Первое время он привычно кричал в пустоту – Клавк, жрать охота. Ты за пивком не сгоняешь? Клавк, принеси сигарет. Клавк, жрать охота. Клавк, где пиво?
Но со временем и этот, не подкрепленный поощрением рефлекс стал угасать. Тяжелее всего было с куревом – но оказалось, что в банках, стоящих вокруг кресла, полно жирных, скрюченных, смердящих бычков. Таких, что от одной затяжки мир начинал кружиться и раскачиваться, а яркое пятно заветного экрана превращалось в два.
Человек был верен себе. Он был готов к любым жертвам – но не к изменениям. Он ничего не хотел менять. Его все устраивало. Единственное, чего ему нужно было от жизни – сидеть перед телевизором и пускать тенями дым после стакана алкоголя. И, наверное, он так бы и сидел до самого конца, постепенно превращаясь из отекшей горы сала в иссохшую мумию, но пришел друг.
Друг пришел в гости и друг пришел в ужас. Друг вырвал вилку из розетки. Друг распахнул окна. Друг протащил за шкирку в ванную и сунул лысину прямо под удар ледяной струи.
Друг был весел и свиреп – человек, ворча, как побитый пес, соскреб неряшливую, словно побитую молью бороду, покорно сидел, пока стрекочущая машинка превращала поляну в зарослях в обычный голый яйцеобразный череп. Человек, надсадно задыхаясь, вытащил не помойку несколько звякающих пакетов.
И вдруг оказалось, что в распахнутые окна вместе с воздухом льется солнце, что зеленой пестроте щебечут птицы, пытаясь заглушить детский гвалт расположенной рядом школы.
Что медный, как индеец, друг похож на хищника быстрыми повадками и острым взглядом – и наливает коньяк, и на тарелках лежит что-то розовое и такое ароматное, что рот наполняет слюной.
Друг предложил работу. Человек отказался наотрез. Друг попросил трудовую книжку. Человек – за скромное вознаграждение – согласился быть мертвой душой. Друг хлопал его по плечу, подливал коньяк, сыпал анекдотами. Сомлевший человек, чувствуя себя неуютно в своем разрушенном мире, ждал, когда он уйдет.
Вторжение друга имело некоторый положительный эффект – человек понял, что все-таки нужно как-то жить, и перед тем, как замереть в блаженном гипнозе перед экраном, стал делать закупки.
Выяснилось, что денег, которые платит ему друг, хватало – на два стакана портвейна в день и пачку сигарет. Кроме того, на тарелку макарон, щедро заправленных подсолнечным маслом и посыпанных сахаром.
Каким-то внутренним, глубинным чутьем человек понимал, что хотя бы раз в день, хоть на пять минут, но на улице нужно появляться. Вся его сущность сопротивлялась этим вылазкам – он уговаривал себя иногда по полтора часа, потом долго стоял перед дверью, потом медленно спускался, придерживаясь за перила, брел до магазина, где молчаливый смуглый продавец молча ставил ему бутылку и молча брал деньги.
Потом нужно было сделать еще одну вещь – сварить макароны. И – все. На этом его контакт с миром заканчивался.
Но мир не отпускал человека. Он был назойлив, это мир. Он вываливался из почтового ящика кипой каких-то счетов. Он вдруг начинал бухать басами из припаркованной под окнами машины. Он врывался воем пил и треском тяжело падающих тополиных сучьев. Иногда он вливался совершенно неожиданным запахом свежескошенного сена. Человек, досадуя сам на себя, вяло двинулся на балкон – и, найдя место среди присыпанных прошлогодней листвой пыльных трехлитровых банок, замирал.
Человек не хотел менять свой мир на чужой мир. Свой мир – предсказуемый, привычный, уютный и надежный. В нем известно, что макароны с подсолнечным маслом дешевы и питательны, что скрюченные окурки заставляют мир уходить в сторону, как палубу повисшего на волне корабля, что две-три банки пива опасны, потому что вызывают странное стремление к деятельности.
Остальное – не нужно. Остальное умещается в ящике с цветными картинками. Человек жил на странной границе между затянутым паутиной царством вечной дремы – и истеричной городской гонкой. Он был похож на посетителя зоопарка, всматривающегося через стекло в вертикальный зрачок змеи. От неподвижного взгляда года бежит холодок по позвонкам, не невидимое стекло надежно – и можно насладится безопасным наблюдением.
Мир за экраном был похож на какой-то безумный, истеричный и бессмысленный карнавала. На параллельную реальность, которая существовала рядом и при этом не пересекалась, как и любая параллельная прямая. В том мире – нет, даже в той вселенной – люди жили странными проблемами. Мамы бегали по гостям с пробниками и проверяли, белая ли рубашка у сыночка, главная проблема, оказывается – это бумажная сердцевина туалетной бумаги.
Человек мог смотреть на проходящих внизу свысока – не потому, что стоял на балконе четвертого этажа, а потому, что сумел их обмануть. Они гнались за призраками, которых не существовало. Яркий экран обладало страшной властью - он преувеличивал события, придавал значительность пустякам. Люди верили, что в мире нет ничего важнее растворимого в воде сердечника туалетной бумаги. Люди боялись запаха пота, люди механически жевали резину, люди гробили свое здоровье, чтобы сесть в лакированную жестянку и где-нибудь на трассе угробить жизнь окончательно. И никто из них не понимает, как лихо всех обманули.
Человек мудр. Он выбыл из соревнований. Он тоже загипнотизирован экраном, но не верил ему и не гнался за тем, чего не существует. Может быть, для кого-то важен растворимый сердечник, но для него – нет.
Отказавшись от всеобщей гонки, человек открыл для себя удивительный мир. Он увидел все страны и побывал в самых диких местах планеты. Он наблюдал, как касатки охотятся на котиков, выбрасываясь на берег. Как жуки в тумане собирают воду, задрав лапы. Как безумные антилопы бросаются в бурление мутного потока – либо к жизни, либо к смерти в челюстях чудовищных рептилий. Как белые медведи проламывают снег, вытаскивая жирных нерп. Но весь огромный мир пах одинаково – многолетней спрессованной пылью.
Он был ужасен – гора колыхавшегося сала, жировых натеков, наползающих друг на друга мягких пластов, из-под которых торчали в разные стороны опухшие ступни с торчащими смешным пальцами. Сверху помещалась черноволосая голова с замечательной белозубой улыбкой. Пятьсот килограмм жира умели улыбаться.
Человек, питающийся тарелкой макарон в день, смотрел на другого - пожирающего килограммы самой калорийной пищи. Затворник четырех стен смотрел узника собственного веса. Видел, как его моют, с трудом поднимая ускользающие складки, как перекатывают эту невероятную тушу, меняя простыни. Внимательно наблюдал, как восемь человек крушили стены, чтобы вытащить кровать и краном погрузить ее на платформу грузовика. Как ликовали люди, а человек-свинья, человек- морж, человек-гора махал им руками, трясясь, колыхаясь и раскачиваясь, и счастливо улыбался. Он был героем. Победителем. Легендой. Четыреста лишних килограммов вознесли его над толпой, среди которой он тоже не нашел себе места.
Человек нашарил пульт – слева, на столике, между смердящей пепельницей и чашкой с трехдневным чаем. Нажал кнопку и, посидев в обрушившейся серой тишине, с неожиданной злостью вырвал вилку из розетки…