И Древо Жизни – кипарисная молодость, свеча, устремлённая в звёзды. Старое дерево где-нибудь в пряных, источенных жучками и соками джунглях. Густое множество шевелений, звериных детёнышей, судорожных болезней. Голод и фрукты.
Рыхлую почву читали ступнями. Босой шаг – разновидность языка слепых. Измарав одежду липким рыжим соком, уши – стрекочуще-мурашковыми лепетами, руки – руками, двигались вглубь, чтобы прижаться к корням, выдохнуть, добрести. Мучительно сладкое обновляющее дикарство.
Динамично, прямо во мне, прямо сейчас время закончилось, как таковое. Я не знала, что я делаю здесь. Отряхнув волосы, собралась. Искать – как потерянный меч.
Мы сидели у костра вчера, и Анна сказала:
– Подавитесь своими консервными банками. Мы с Марком пойдём охотиться.
Но в том-то и дело, что Марк ненавидел охоту. Джинсы любил. Глупые киношки любил. Замудрённые книжки свои любил. А к охоте – неохота, раздражение и тоска такая… звериная, словно он сам волк и его пытаются загнать.
Я и Кай кровью пятнать себя не пытались, хотя под конец пути каждый, кажется, научился есть кору и ловить зубами жуков. Резким встряхиванием раскрыв складной нож, я начала выкапывать ржавый холодный камень, выкопала, зачем-то оставила его себе. Меня взяли с собой как санитарку, хотя бинтовать я училась по книжкам, и как биолога-любителя, ибо я иногда отличала червя от стрекозы. Остальные в команде имели не менее смутные полезные навыки, но все были молоды, обучаемы и хотели жить. Это и спасало.
Атмосферой американского лесного триллера дело не ограничилось. Одно радовало: никто не умирал и из-за деревьев не выскакивали размалёванные под воинственных бурундуков экзальтированные придурки. Сиротливо и сиренево воздух лип к голове и проваливался в зрачки, бессмысленно переворачиваясь в хрусталиках. Мы шли на зов.
Марк всю дорогу что-то писал. Расшвыривал заметки по лесу – «для потомков». Зачем он это делал и в чём смысл жизни, ни одна из написанных людьми книг не поясняла. Кай – пел, прикидывался пьяным папуасом и сыпал всякий мусор мне за воротник. Должно быть, он считал это смешным.
Анна часто вела нас ночью – она говорила, что тогда зов слышен чётче. По себе я знала, что ночью лучше зрение, легче кого-то представить и понять и ещё ночью совсем не время для сна, если серьёзно. А потом после методичного командного вытаптывания всей травы в округе наступало короткое, до тошноты бессильное утро и какие-нибудь очередные экзотичного вида пчёлки начинали крайне муторно и настырно звенеть.
Я чувствовала Древо по запаху: воздух наполнялся травами и чем-то, неуловимо стягивающим горло, вибрирующим, тёмно-зелёным. Кай говорил, что слышит его – скрипично-тонкая, влекущая мятным и живительным расплёсканная истерика. Марк строчил, рисовал и на объяснения особо не отвлекался, лишь один раз вскользь заметил, что свет с каждым новым шагом падает под иными углами. Не успели мы переспросить, как он передёрнул плечами и вырвался вперёд.
Деревья. Родные, как люди. Они знали так много, что Анна, слишком остро впитывающая любую информацию, старалась лишний раз не касаться своими зрячими ладонями коры. Она и учила нас ходить босиком и интуитивно корректировать путь. Практичный Марк в качестве компенсации рассказывал ей об окислении металлов и о тяжёлой судьбе какой-то маленькой, почти неизвестной никому страны. Слушали все, экономя собственные истории и развивая память.
Под этими деревьями после ночевали мы с Каем. Он – вытянувшийся, упёршийся затылком в изрисованный извилинами ствол, и я – слегка подмёрзшая, головой на чужом животе. Смотрела на звёзды. Где-то – где? – к этим же звёздам тянулась буйная пахучая крона.
Воздев зрачки, как ветви, сплела пальцы на груди в десятилапку. Кай, кажется, уже дрых и что-то потерянно бормотал во сне. Весь он был потерянный. Всегда. Ледяные, голубовато-зелёные глаза, темнеющие при лжи (а лгал он часто). Тонкие… пожалуй, да, тонкие и капризные губы. Осторожно переместилась. Предельно аккуратно двигаться.
За его левым ухом пахло мятой.
– Спокойной ночи, Кай.
А вот примерно на следующий день мы и начали теряться.
Первым был Марк. Просто сел у корней и сказал, задумчиво взъерошив кипу своих рисунков:
– Здесь. Ведь здесь?
Анна молча указала себе на сердце и кивнула. Так Марку позволили остаться. Кай, попытавшийся оглянуться, когда мы уходили, поражённо вскрикнул и затряс меня за плечо:
– Где он?
– Дурачок.
А после – дня через два – я вдруг захлебнулась запахом и одновременно с этим Кай, вздрогнув, зажал уши. Босые ноги чуяли корни. Так и нам позволили остаться. Почему двоим? Наверно, справедливость всё-таки существует.
Анна – смуглая, с птичьими неподвижными глазами – ушла сама, и только листья слышали её ожившие крылья.
Так каждый из нас обрёл своё назначение.
Марк был кроной.
Кай – вкус коры. Звук ладоней, гладящих ствол. И я, разгоняющая пряные пахучие соки.
Проводница стерегла нас – Симорг, Сирин, норна у ног жизни.
Я смотрела на звёзды и лежала головой на чужом животе. Больше никуда не нужно было идти.