Нагибин Ю. -Зерно жизни-1943 г

               
                Юрий Нагибин

                Зерно жизни

                Рассказ

   Солнечный луч нагрел щеку Петра, он очнулся и увидел небо, темно-голубое между белых облаков, медленно плывущую по воздуху паутинку с запутавшимися в ней блестящими капельками.
   Он пошевелился, ощутил непослушную тяжесть тела и понял, что ранен. Ему стало страшно оставаться одному в темноте мутившегося сознания, он открыл глаза.
Он лежал почти в центре небольшого холма, того, что у них в части получил название «скучного пяточка». По скосам холма торчали массивные настилы немецких блиндажей – дотов, пояском охватывающих холм. «Эк же меня занесло сюда?» – в первый раз удивился Пётр своему положению. В памяти его отчётливо вставало начало атаки. Потное и почему-то счастливое лицо командира взвода, которое он оборачивал к ним на бегу.
 – Жмите, родные мои! – кричал он, – чтоб в последний!..
   Помнил он, как потом взводный упал и впереди сержант и тоже что-то кричал. Затем они швыряли гранаты в чёрные дыры амбразур, помнил удар прикладом, который он нанёс выскочившему из блиндажа немцу, и как хрустнули кости лица, и в ладони он до сих пор ощущал вес своего удара, словно держал в руке камень.  Затем его ударило, как показалось Петру, в голову, он упал, что-то стало мучительно из него лезть, словно душа отдиралась от тела, а затем он проснулся, когда солнечный луч нагрел ему щёку.
   «Раз я тут – значит, мы прорвались, – думал Пётр, – и ребята тут должны быть...» Он попробовал подняться, и боль, спокойно дремавшая в нём, словно вода в глубоком сосуде, ожила, прокатилась по телу и притянула к земле. Он осилил её и привстал на колени. Нет, своих вокруг не было. Он лежал чуть в стороне от немецкого дота.
   «Значит, захлебнулась атака наша, – с терпкой солдатской тоской подумал Пётр, – а ведь какой огонёк на подготовку дали!» – и в огорчении он лёг на землю.
   Пётр старался не думать больше о своём положении, ни о боли, ни о смерти. Он закрыл глаза и лежал тихо и укромно, как в детстве под тулупом на материнской постели. В памяти его вставали виды другого края, окрест дальней Ладоги, где протекала его довоенная жизнь...
   Хороши избы на севере! В защиту от весенней хляби да от январских снежных завалов высоко подняты их фундаменты над землёй. В такую избу не ступишь с улицы, перешагнув через порожек. Надо подняться на высокое, резное крыльцо ступеней в десять-пятнадцать, да на сенцев три ступени, и тогда войдёшь в деревянный, пахнущий смолой хором.
   А уж и чистота в этих избах! Половичок исхожен до основы, но хоть хлеба на него из печи выкладывай. От частого мытья сосновые полы, и столы, и лавки подернулись синевой, как бельё после стирки.
   А запахи в этих избах!
   Запахи домовитости и довольства. В сенях пахнет осенью: огуречным рассолом; в кадке, в зеленоватой мути, вперемежку с жёлтым укропом и разными травами мокнут, насыщаются солью и пряным духом скользкие, крепкие огурцы. Зимой здесь пахнет овчиной и войлоком. Весной – молоком и влажной шерстью. На войлочной подстилке лежит новорождённый телок с мокрой шерсткой, вылизанной тёплым материнским языком, с мягкими копытцами и большими девичьими глазами. Летом здесь пахнет многими лесными и полезными запахами: чайной ромашкой, что сушат для целебных надобностей, ягодой разной, грибом, затем их помещают налитые фруктовые запахи яблок, груш...

   ...Был Пётр Прошин из тех русских людей, что хотят по жизни с пристальной рабочей заботой, что не любят давать отдых своим хватким, жадным, мудро бережным рукам.
   Любил Пётр широкий, большой труд в колхозном поле. Общность усилий людей трогала его до корней души. На своей земле человек всегда немножко волк, а здесь он трудится с открытым сердцем. А если ещё и песню кто подымал, то Пётр совсем заходился любовью к людям.
   Потому и в армии ужился Пётр легко, хорошим был солдатом. Воинское товарищество, где все за одного, а один за всех, так пришлось ему по душе, что тяготы солдатского существования он сносил легко и с охотой. «Если с такой дружной да увесистой хваткой за жизнь после войны возьмёмся, часто говорил Пётр, - было бы много счастья в каждом доме...»

   Милые, родные образы легко, как в сновидении, проносились в памяти раненого. Но не покойное чувство умиротворённости рождали они, а беспокойство. Словно прохладный, бодрящий воздух августовской, полевой страды входил в его тело и наполнял его крепостью и рабочей силой.
   Пётр отчётливо ощущал в себе эту беспокойную рабочую силу, наливавшую его мышцы, понуждавшую к труду, и хоть знал, что это обман, верил ей. Он пробовал приподняться, боль прокатилась по телу, на мгновение, затушив сердце и повалив его обратно в траву.
 – Конченный ты человек, – сказал он себе.
   Несколько секунд лежал он совсем тихо, прижавшись щекой к земле. Земля была близко к его глазам. Он видел её до мельчайшей трещинки, до мёртвой жёлтой хвоинки, впившейся в грунт, до красных и зелёных песчинок, до маленьких, знакомых с детства, существ, что точат и точат в земле свои укрытые ходики и лазейки.
   Его глазам этот клочок земли представлялся огромным полем – пахотой, волосяные скважинки – теми горячими глубокими трещинами, что рассекают землю в засуху.
   И это подобие вызвало в нём привычную страстную мысль о дожде.
Большая круглая капля гулкнула по лопуху, другая упала на землю. Она задёрнулась по краям пылью, а в середке голубело зёрнышко неба. Земля впитала каплю, быстро, жадно, оставив от неё лишь чёрный следок. Третья капля упала на висок Петра, разбилась и потекла в ложбину глаза и по щеке. Пётр очнулся, почувствовал мокро в глазу, решил, что он плакал. Жалко стало ему себя и стыдно. Он тихо и скорбно оглядывал местность в надежде найти что-нибудь, к чему бы приложить своё последнее солдатское усилие.
   Два белых столбика пыли, высвеченные солнцем, возникли неподалёку от Петра и погасли. Ещё и ещё, и он не сразу понял, что эти столбики – разрывы пуль. Ещё несколько земляных фонтанчиков плеснули здесь и там. «А ведь это наши бьют, – словно очнувшись, подумал Пётр, – наши залёгшие цепи метят по щелям немецкого дота...»
   Мина, шурша, перелетела через Петра и разорвалась, осколки её спели над ним свою тоненькую, но не страшную для него песенку. Разрыв этой мины был первым звуком, услышанным Петром, до того он лежал словно в беззвучном мире. Сейчас он обрёл слух, и то, что он услышал, взволновало и растревожило его.
Разрывы мин и пощёлк пуль чередовались с клёкотом пулемёта, шёл ожесточённый огневой бой.
   «Значит, ребята опять подымутся» – подумал Пётр, и надежда на жизнь и на радость тронула его сердце.
   Пётр не мог видеть, как шла атака, но он слышал её и как старый боец по одному этому представлял себе ход боя. Заходящийся стрекот пулемёта из немецких дотов потонул в железном разрыве мин и снарядов, летящих с нашей стороны. И хотя они рвались часто, так что звук одного разрыва сливался со звуком другого, Пётр с грустью определил: «Это уж не тот огонёк. Полковая трудиться да минвзвод пыхтит. А что тут минами наковыряешь, когда у них восемь накатов. Тут дивизионные нужны...»
   Затем огонь минвзвода прекратился, Пётр понял, что цепи пошли в атаку. Снова заговорил немецкий дот, словно воскреснул из мёртвых. Он, видимо, оставался один, но, казалось, что злая работа его пулемётов не будет иметь конца...
Какие-то новые звуки достигли слуха раненого. Слабые и непрочные, они разнились от всех шумов огня, и мгновенно зашедшимся сердцем Пётр понял, что это крики поднявшихся в атаку ребят. «Сердешные мои», – шептал раненый.
   Немецкие пулемёты спорили с этим шумом, давили его, но чутким слухом Пётр чуял, что шум этот живёт; то слабея, то вырастая, борясь, он стремится вперёд. И радостное и горькое чувство владело Петром – он не сними, он не может помочь этому милому шуму родных голосов.
   А затем шум исчез. Пётр приподнялся, он думал, что шум исчез только для его уха, но шума не было больше, только нагло, зло строчил пулемёт дота, а Петру казалось, что страшная, мёртвая тишина наплыла на мир, потому что исчез этот маленький живой шум. А потом он понял темнеющим, колеблющимся сознанием, что ребята снова залегли, снова притянула их земля, солдатская постель...
   Пулемёт, чавкнув, замолк... И снова Пётр остался наедине со своей болью. Ему хотелось забыться, утерять себя, пока снова в сухости начинённого железом и огнём воздуха не родится этот милый, родной шум. Но забытьё не приходило. Растревоженное сердце колотилось сильно и часто, толчками разнося кровь по телу, на животе, словно из худой посуды, кровь истекала наружу.
   Пётр прижался губами к земле, сладко пахнущей тёплым гниением, и резким толчком отняв тело, встал на колени. Приступ боли, не знающей устали, судорогой прошёл по телу. Пётр упёрся руками в землю и на четвереньках пополз к мёртвым бойцам, лежащим за деревом. дерево легло на его пути неодолимой преградой. Пётр попробовал перелезть через него, но руки скользили по коре, не в силах поднять нагрузшего болью тела. Пётр лёг на землю и стал дышать старательно и глубоко, будто пил воду из родника.
   Там, где корни дерева вырвались из ложа земли, образовалась воронка с мягким дном. Пётр сполз в воронку, ухватился за тонкие корневые волоски убитого снарядом дерева и стал подтягиваться. Волоски врезались в руку, но так даже лучше – теперь он их не упустит, и постепенно Пётр перевалил своё тело на другой край воронки.
   Пётр размотал обмотку, разорвал её на полосы и скрепил гранаты: три рядом, одну в середине, повыше, чтобы ручка с кольцом торчала. Нелегка последняя ноша солдата, а надо доползти и не умереть надо. В путь, Пётр...
   Он пересёк сухую, метра два в поперечнике, пустыню, ожегшую его руки и сушью перехватившую горло; одолел пропасть – воронку, некоторое время полз вязкой пахотой, чёрной, развороченной взрывом земли; продрался сквозь травяной лес, одолел воды быстрого ручейка... Чёрный страшный жук с железными челюстями едва не погрыз человека; гусеница встала на его дороге, угрожающе скобой выгнув спину; мухи, жужжа, кружились над ним, как стервятники над добычей; полевая мышь встала на задние лапы, погрозила передними и, скакнув, притаилась за лопухом...
   Он полз, оставляя за собой пятна крови, ярко-красные на серой пыли, рыжие на траве, невидные на свежей земле. Он прополз, экономя дыхание, бережливый, упрямый солдат.
   Вот и тыл злой немецкой крепости – восьминакатного земляного дома. Пётр знает: впереди в узкой щели глядят настороженные глаза, торчат рыльца пулемётов. Но здесь блиндаж слеп, как крот, ничего не видит, не ведает...
   А там дальше незримые Петру, но такие близкие его сердцу, словно он чувствовал их дыхание у себя на щеке, лежат ребята. Роют под собой землю короткими шанцевыми лопатами, набираются сил. И может, кто помоложе, – грустит, думает о доме, о жизни своей, как думал и он, Пётр, боец-новичок, в первой своей атаке. И командир приноравливается к новому броску...
   Треснул короткой очередью пулемёт дота, то ли впустую, то ли оборвав чью-то позабывшую об осторожности жизнь... Пётр встал на колени и, освобождая всю сбережённую силу, таким же широким свободным движением, каким бросал в борозду вешней земли горсть золотых семян, каким подавал на стог сено, – метнул под уступ дота связку гранат, и до того, как они взорвались, успел лечь на землю и прижаться к ней, милой и верной, своим измученным, наломанным телом...

______________

Действующая армия.
Источник: газета «Красная Звезда». № 160 от 9 июля 1943 г. С. 4.