Судьба человека.
Темнокожий идол степей. Иссушенный зноем, выпитый жизнью. Черные волосы лежалые, блестящие. Расчесаны пальцами на две части. Заплетенные сзади в две проволочные косицы. Темные, с поволокой древности глаза. Сухая морщинистая кожа лица порвана шрамом беззубого рта. Таков башкир – Вали. Не стар годами. Древний обликом и душой. Парадокс жизни: кожа темнеет от солнца, душа чернеет без света. Вали сидел в тени своего безмолвного собрата, черного дерева, карагача. Выгнул сухую спину. Оперся локтями о колени сложенных по-восточному ног. Тянул обвисшими лоскутами губ дурманящую папиросу анаши, рассказывал:
- Жизнь, с рождения брезговала мной. Ее любимым занятием было дарить мне очередной пинок. Моя душа, избитая пинками жизни почернела. Нет на ней светлых пятен .Хотя, было одно такое родимое пятно. Мама улыбалась мне, - глаза башкира на миг подернулись влагой. – Но это все, что осталось у меня от памяти о матери.
Она умерла до того, как я еще смог бы произнести внятно «мама». Аллах свидетель – я не вру. Я бы умер за один миг: обратиться к ней живой. Сказать – мама, мамочка. Целовать ее волосы, мягкие добрые руки. Взять ее на руки и бежать с ней, святой, любимой к солнцу. Бежать быстро, чтоб сердце не выдержало и разорвалось. И мертвым упасть в ее могилу.
Добрые люди жалели меня, бесприютного сироту, кормили, ласкали. Но было больше злых. Называли меня щенком безродным. Говорили, что у меня никогда не было отца. Мать, мой единственный теплый огонек, называли шлюхой. После таких слов я волчком кидался на говорившего. Кусался и царапался. Затем от мощного мужского, взрослого пинка летел в колючий пыльный кустарник. Скреб до крови под ногтями землю. Зло рыдал до захода солнца. Озлобленный на людей начал воровать домашнюю птицу, с кучкой таких же сорванцов делал налеты на огороды и сады. В шестнадцать лет был подпаском аульского стада лошадей.
Жизнь всегда считала меня игрушкой в своих злых играх. В одно из моих дежурств исчезла белая красавица - кобылка. Время было очень тяжелое, нервное, голодное. Председатель вызвал меня и сказал, что если я не верну стаду лошадь, то пойду под суд. Что делать, если человеческая душа, дешевле кобылы. Взял я ездовую, колхозную клячу. Поехал искать свою кобылу по окрестным аулам.
В то время много по степи бродило конокрадов цыган, казахов, башкир, татар. Заезжаю в аулы, смотрю, расспрашиваю. Не нахожу. Еду дальше. И вот под вечер второго дня заехал в небольшой кишлак. Привязал свою клячу к корявой сухой жердине, воткнутой в землю у глинобитного домика. Присел на корточки отдохнуть. Гляжу, из-за угла сарая, стоящего у домика выглядывает любопытная мордочка. Это была смешливая девчонка - казашка. Такая же молоденькая, как и я. Увидела, что я смотрю на нее, и юркнула за сарай. Потом опять выглянула. А сама так и светится вся смехом. Вскочил я на ноги и к ней. Не убежала. Смотрит на меня и прыскает от смеха в кулачки.
- Ты казах? – спрашивает меня.
- Нет, монгол. - В шутку говорю я.
- А зачем в аул приехал?
- За тобой, Гюльчатай.
- Да Галлия меня зовут, - игриво громко засмеялась она.
- А умеешь ты целоваться? – и от слов к делу
Полез целоваться. Она сопротивлялась без нужной настойчивости. Схватил я ее в охапку и юркнул в сарай. Там почти у самого входа ворох сена лежал. Повалился я вместе со своей ношей в сено. Приглушенный смешок и шуршание сухой травы вздернулись на столбы пыли. Но когда я впился губами в ее сочную грудь, и полез жадными руками к ней под платье, она перестала смеяться. Она задышала тяжело и тревожно. Начала серьезно вырываться. Я привстал, скинул с себя рубаху. Хотел ринуться в последнюю победную атаку. Вдруг что-то мягкое, влажное ткнуло меня меж лопаток. На мгновенье замерев, резко обернулся. Прямо предо мной покачивалась лошадиная морда. Знакомые черные уголья глаз брызгали радостью. Вся такая знакомая, родная лошадиная морда улыбалась. Я узнал пропащую кобылу. Бросился к ней. Обнял за шелковую шею. Поцеловал в губы. Кобыла приветливо заржала. Я обернулся к девушке. Она все еще полураздетая, растрепанная лежала на соломе.
- Откуда в сарае эта лошадь? .
- Брат угнал у башкир.
- Я уведу ее ночью! – вскричал я.
Выбежал из сарая. Выехал из аула в степь. Ждал прихода ночи. Наступил вечер. Солнце зарылось меж грудей черных гор. Пешком я направился к заветному сараю. Кошкой подкрался к его двери. Но только коснулся двери, как четыре сильных руки ухватили меня. Заткнули рот сырой мочалой. Связали веревкой руки. Сунули меня в большой мешок. Завязали его арканом. Свободный край аркана закрепили вокруг луки седла. Километра два протащили меня в мешке по степи. В почти беспамятном состоянии вытряхнули из мешка. Развязали руки. Ускакали, бросив на произвол судьбы. До рассвета стонал я, не поднимаясь. С рассветом встал на ноги. Перебрал всех родственников казахов. Полил их головы всеми известными казахскими матерными словами, переводя их на башкирский и русский языки. Клячу не нашел. Изодранный и телом и одеждой вернулся в родное село. Председатель черствее черствого хлеба. Ни чувств в нем, ни жалости.
- Ищи, - говорит, - где знаешь. Или отдай живностью и продуктами в размере веса белой кобылы и клячи.
Весил бы я столько, сам бы отдался. Чтоб ему гореть в чертогах ада. Но делать нечего. Как-то надо возмещать. Ехать в тот аул с законом на руках - смысла нет. Продали или припрятали казахи кобыл. И встал я на перекрестье двух дорог. Броситься под колеса поезда или под колеса закона. Второй путь показался мне менее смертельным. Взял я свои десять рублей по две пятерки. Стопку облигаций, которую я захватил «нечаянно» с этажерки у председателя в канун нашей беседы. А по тем, старым деньгам облигации – такие же и цветом и радугой узора. Если быстро пробежать глазами по облигации и пятирублевке – не отличишь.
Поехал на скотный базар в районный город. Долго бродил между гордыми верблюдами, лошадьми, ослами, коровами, людьми. Да они все мне казались одной масти. И если бы кто из торговцев весил много и продавался бы за нужную цену: я бы купил его. А вообще-то искал не товар, а продавца. Искал такого, которого можно было бы облапошить. Он мне представлялся таким: старый, подслеповатый, глупый, а товар высший сорт. Наконец, набрел на приблизительную кандидатуру. Это был древний папаша – китаец. Он продавал хорошую корову.
- По чем за барахло просишь? – спрашиваю.
- Карощ корова, не говори барахло, - без интонации в голосе отвечает спокойно.
- Да за такого недоноска я и двести рублей не дам, - говорю я ему.
- Двести не возьму, пятьсот дашь – зверь твоя, - еще спокойнее отвечает китайский выродок.
Пересчитал я свои облигации. Ровно девяносто девять с моими двумя пятирублевками. Кое-как уговорил. Согласился старик отдать корову за 495 рублей и за треух. Лисий треух был моей гордостью – зависть односельчан. Но что не сделаешь, запродав душу шайтану. Отдал треух. Положил одну пятерку сверху стопки облигаций, другую снизу. При китайце, приподнимая кончик стопки, насчитал девяносто девять. Китаец взял пачку. Повертел в руках. Помял, понюхал. Затем достал большой носовой платок. Аккуратно завернул в него. Закрепил двумя узлами. Засунул за пазуху. Я вздохнул свободно. Незаметно спер шапку свою с арбы китайца. И насвистываю песенку аккулаков:
- Цыпленок жареный, цыпленок пареный….
Погнал корову домой. Сдал ее председателю. Недостающий живой вес отдал зерном, сеном. И опять стал облезлым тушканчиком. Прыгал высоко от голодной земли, волочил длинный хвост своих долгов. Но недолго прыгал. Через месяц законы прищемили мне хвост.
- Допрыгался! – сказал мне ласково председатель.
Травить блох его лаской больше пользы было бы.
Для опознания коровы и моей личности прибыл плешивый китаец.
- Мой, - говорит, - корова.
Составили акт. Написали обоюдное опознание. Аллах свидетель опознание было с одной стороны, корова же молчала.
И полетели мои черные дни по туннели сводов закона. Воля - свет – мгновение. Туннели – тьма – вечность.
Замолк башкир. Откинул голову к стволу дерева. Закрыл веки. Дерево колыхалось от ветра. Солнечные блики, пробиваясь сквозь листву, плясали на лице башкира древний танец времени.
- Эх, - вздрогнул и прошептал он, - хитро устроил Аллах человечью душу. Но почему не построил кузнечного горна для души? Раздувал бы он светлые искры до яркого ее пожара …
В эту минуту Вали засветился загадочным внутренним светом. Его душу на миг до краев заполнил святой образ матери.