Вспомнил тут Степаныча, который в соседнем доме живет, жил, то есть, замели все-таки. Соседи постарались. Да, вот так сосуществуешь с кем-то рядом, буквально в пяти метрах, буквально доплюнуть можно, а он, этот кто-то, такой гнидой окажется, что только ахнешь. А еще соседи называются. Хотя их тоже понять можно.
Степаныч – человек неплохой. И почерк у него хороший, и считает он здорово. Его в супермаркете сроду никто обсчитать не мог. Еще с советских времен, когда там гастроном был. Никто. Потому – конкретный человек. Ему кассир – свое, а он – свое. Безо всяких счетов, безо всяких калькуляторов. Его быстро запомнили. Его всегда быстро запоминают.
Он так-то не злой. Вспыльчивый только немного. Охранник молодой в гипермаркете остановил его на выходе. Заподозревал: мол, спионерил Степаныч с полок чего-то и мимо кассы пронес. Ну, от такого оскорбления у тебя, я думаю, руки бы опустились. У Степаныча тоже опустились. Все, что успел на кассе в пакет сложить, поднял над охранником и опустил ему на голову. Нет, быстро это получилось. Охранник даже пикнуть не успел. Так молча и упал. Степаныч горбушу любит в масле. Набрал банок пятнадцать по акции. Она, видать, пропадать стала в гипермаркете. Степанычу это до подоконника. Он ее тухлую готов лопать. Гурман, то есть, в душе, утонченная натура. Вот он пятнадцать банок горбуши о голову охранника и тяпнул. Ну, и по мелочам там чего лежало – «Журавлей» ноль-семь, хлеба кирпич, лука пару кило, картошки сеточка.
Степаныча уже закрыть хотели лет на пять, а он – на, справку из кармана. Его и отпустили. У него диагноз подходящий. Отпустили, но запомнили. Никто его теперь не проверяет и не обсчитывает.
Он и в политике собаку съел. Как сядем с ним на кушетку, всю очередь взбаламутит. Что ты! От других кабинетов идут послушать, как он американцев кроет. То есть всю подноготную выведет, от Линкольна и до нынешнего, черненький который. Всех насквозь видит. Его уж сестры утихомиривать пытаются, он только пуще расходится.
Степаныч один живет. Мучается, конечно. Как же себя окорачивать надо в этом жестоком мире! То нельзя и это нельзя. Кричать нельзя и петь нельзя. Мнение свое непредвзятое высказать, когда хочется, тоже нельзя. Ночью, видите ли, спят все вокруг. А, если накипело? Если, прямо, удержу нет, так хочется возмущение свое выплеснуть?! Нельзя. Придумали гады планету.
А так, в целом, характер у него легкий. Можно сказать, веселый. Танцевать Степаныч любит. Он простые танцы любит. Русские. «Комаринского» сбацать может или там казацкое что-нибудь, вприсядку. Прям без музыки, акаппельно, только попроси. И даже без спроса. Оттого соседи Степаныча не очень любят.
А еще он – мыслитель. Он, может, о судьбах мира думает и грезит. У него, когда обострение, очень аналитические способности возрастают. Он, может, как Нострадамус, не к ночи будь помянут, вдаль глядит. Конечно, когда думаешь о высоком, о низком легко забыть. Всего-то три разочка залил соседей, так нет – не здороваются теперь. Со всех четырех этажей не здороваются: Степаныч-то на пятом живет. Он же не виноват, что так вышло. Мог и на первом жить. Судьба.
Столько запретов этих выдуманных, столько правил никому не нужных. На каждый чих правило. Даже смешно, ей-Богу. Драться не моги, мнение свое вслух высказать не моги, петь не моги и плясать не моги. Даже улицу перейти, где и когда удобно, не моги. И так во всем. Свобода. Насмешка сплошная. А еще выдумали диспансерный учет, ходи регулярно, хошь–не хошь. Срамота сплошная. Оно бы все бы ничего бы, но и это же еще не все.
Казалось бы, отгородись от мира, исполни, чего он требует, и живи свободно – так ведь нет! Тут-то главные рогатки и начинаются. Ну, кто это решил и где прочитал: пол хоть раз в месяц помой (а это – двенадцать раз в год! не веришь, сам посчитай). Морду каждый день мой. И все прочее тоже, между прочим. А, если Степаныч не пачкается?! Тут ресторан неподалеку итальянский. Там столько жратвы выбрасывают каждый день, ты не поверишь! Заелись гады. Степаныч туда наладился ходить. Не в ресторан, за ресторан. Где баки у них стоят. Ну, в самом деле, зачем дома кухмистерскую разводить, если в пяти шагах уже сготовлено и вынесено? Неделю ходил, потом прогнали его. Сволочи, тут я с ним согласен. Ты вот готовить любишь, но не все же, как ты. И вообще, не мужское это дело.
Работа? Нет, Степаныч уже лет пятнадцать не работает. У него же вторая группа. Сторожем бы мог, но зачем? Так-то времени не хватает. Что делает? Ну, ты спросил?! Пока встанет утром, пока туда, пока сюда, глядишь, день за половину. О жизни надо подумать, нет? Быт еще этот, провались он совсем… Соседи еще эти. Им же тоже спускать нельзя постоянно. Степаныч всегда настороже.
Когда человек в напряжении постоянно, это очень утомляет. Горят тогда у человека предохранители и память слабеет. Вот и Степаныч ослаб морально и умственно и забыл ключ от входной двери. Начал ее ломать – домой очень хотелось. Почти сломал, когда приехали за ним. Он им сгоряча да по привычке справку под нос, а они справку забрали и Степаныча самого тоже забрали. Увезли Степаныча в изолятор.
Все довольны, редкий случай. Соседи, змеи подколодные, хотя, конечно, и их понять можно, рады радешеньки. Степаныч рад, вот, что главное. Отдыхает человек от свободы своей. Ни о чем ему теперича думать не надо, кроме, как о высоком. Забирается мыслью своей в неоглядные дали, течет, так сказать мыслью по древу, и вообще, где хочет, течет. И не надо ему о каких-то правилах думать, как их соблюсти. За него теперича думают, режим есть, санитары. В нужное время укол поставят, в нужное – в морду дадут или умоют. Легко стало жить Степанычу, освободился он от свободы своей. Висит в палате расписание – живет Степаныч по бумажке. Счастлив, не сказать, как. Тебе желаю того же. Ну ее, свободу эту, куда подальше. Есть режим, есть бумажка, есть камера, то есть, палата, паек есть, чего тебе еще, безумный ты человек?!