Руки солнца гладят сонную землю. Тяжело ей, сырой от зимнего сна пробуждаться, заспалась под снежными одеялами. Соломы с прошлогодних трав в волосах понабилось, жухлая листва по поневе стелется. Шарит замля соловая вкруг себя руками, ищет солнечные ладони. Вот, нашли друг друга, сомкнулись руки. Пали с солнечных пальцев на персты земли золотые кольца – обручились сердешные. Улыбается земля, ручейками смеется. Приукрасила свою кичку вербяными перлами, по старому платью тесьму зеленой травки пустила – хороша ли, любимый? Улыбается ей в ответ с неба солнце. И цветут на руках земли солнечные обручальные кольца – мать-и-мачехи цветки.
Скворец на ольхе старой солнечной свадьбе песни поет. Взъерошил черный свой кафтан в золотых жуковиньях, хвост развернул, да щебечет. Клюв разинул – аж до хвоста: старается поди. То ручейково коленце выдаст, то синичкой прозвенит. А надумал тут – кукушкой прошлогодней закуковал.
Дед старый на завалинке встряхнулся, глазами слепыми по деревьям зашарил:
- Уж не живину ли пташку слыхать? Не пора ли рожь сеять?
- Тьфу! Сатанинская птица! – ругается поп Гундейка.
Идет, вальяжный, несет впереди себя на толстом брюхе тощего бога. Все ему не то, все ему не так. Люди зимой лютой по домам сидели да в церкви молились – божьим духом окормлялись, да его, попа, кормить не забывали. А как грянула по льду молодая весна – по полям да дворам разбежалися: птиц из неволи выпускать, водой колодезной обливаться, носить через огни плуги да бороны, мороз киселем на покой провожать. Ни сдержать, ни молитвой, ни ладаном – гудит по венам людским молодой весны хмель.
Идет голодный поп по улице – на весь свет злой. А с полей несется:
- Раздувало сарафан
За околицей.
Загулял святой Касьян
С богородицей!
- Тьфу! Анафемы! – ругается поп – креста на вас нет!
А сам – шасть в храмину.. Темно да тихо в храме. Ни одна свеча не горит: что людям до церковных огарков, коли им солнце светит?
Успокоился Гундейка, присел на лавку да пот с лысины утер. А Пантелеймон-целитель голоском детским прямо с иконы ему:
- Ах, ты бог, ты мой бог,
Николай-угодник!
С богородицей гуляет –
Экий греховодник!
Нету нигде покоя: исщербилось попово слово о весенний цвет.
Анна идет от старых болот, от сырых оврагов до речной коряги. Крепкой ручкой от лица ветви отводит. Те – как струны гусельные звенят: соки их наполнили, листва почки изнутри рвет. А Анна идет.
Анна идет топкими берегами да сырыми лугами. Глаза от солнца рукавом прикрывает: тяжелой ей на яркое после тени взглянуть. В сон ее клонит. По зиметрескучей неслась-летела Анна на тройке коней солнцу навстречу, руки к алому зареву тянула. Люди встречные перед ней шапки снимали, да низехонько кланялись. Не от страха да рабства – благодарствием. Несла им анна надежду да в самый темный час – не бывать зиме на век, а ночи – во веки, воротится солнышко! А уходила зима – слабела Анна. Не царевной уж по земле мчалась – гостьей шла.
Любимый ее по весне рассыпался – в землю до осени ушел. Щекочет босые ноги Анны травинками-пальцами, окликает по имени. По зимеее, грозную, звали люди Государыней Аннушкой, а за глаза – Анной Черной. А любимый-нареченный иначе кличет. Знает он, смешливый, как Анну звали, когда мир сотворялся. Этим именем он ее на свидание звал, этим именем – на венчании нарекал. Уж и сама она почти позабыла. А он – помнит.
Анна идет от мертвых ворот через старый мост да на людской погост. На погосте крестики стоят, словно руки покойнички раскрыли: подойди, друг, давай обнимемся.. На верхушечке крестиков – кровелька, а под кровелькой – иконка потертая.
Смотрит Анна на крестики. Молчит. Помнит она иное время, когда не кресты, а стоы люди на погосте ставили, а на верх – не икону, а корчагу с погребальным пеплом ладили. Нынче покойников земле под сердце кладут. Были раньше жальники, стали нынче кладбища. Крестики на Анну глядят – каждый помнит Черную. Всех она живыми видела, каждого перед смертью утешала, каждому за гробом шла.
- Матушка Анна! – шепчут покойники во сне. Им она и во смерти надежда, что не вечна смерть.
Поклонилась им Анна, да дальше пошла. Нельзя ей на месте стоять – бог запретил.
Аннина поступь там где звездная россыпь. Обернулись ранние весенние цветы светлячками, потянулись в вечернее небо – Анне под ноги дорожка легла. Ступила она на душистую, а вторую ногу на змеле задержала – попрощалася. Только-только земли Анна касалася, как уж не видать ее.
Кличут ее Государыней Аннушкой, а заглазно – Анной Черной. Матушкой Аннушкой величают ее покойнички
И лишь любимый ее, проросший корешками по всей земле, тихо скажет ей во след:
- Морана!