http://youtu.be/Zcjb9g1PStQ
Пушкина официальная церковь не принимала в своё лоно живым, но когда он умер, попыталась присвоить его себе. В 1840 году в журнале «Маяк современного просвещения и образованности» была опубликована критическая статья С. Бурачка «Видение в царстве духов», а в ней стихотворная пародия митрополита Филарета на стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный» (1828 г.), и сотворена легенда о том, что якобы сам Пушкин откликнулся на сию пародию стихотворением «В часы забав иль праздной скуки» (1830 г.), где, согласно отредактированной кем-то версии, написал такие вот неуклюжие строки:
«Твоим огнём душа согрета
Отвергла блеск земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт».
Разберём эту историю подробно несколько позже, а пока отметим только то, что только в страшном сне можно представить себе гордого поэта, насвистывающего в стиле «три татушки, три та – та» - (рета – ет – рета – эт) «в священном ужасе» перед митрополитом «отвержение» «блеска сует» и «огнём» его проповедей «согревающего душу».
В 1834 году в «Дневнике» в заметке «Середа на святой неделе» Пушкин пишет:
«…Всегда много смешного подвернётся в случаи самые торжественные. Филарет сочинил службу на случай присяги. Он выбрал для паремии главу из Книги Царств, где, между прочим, сказано, что «царь собрал и тысящников, и сотников, и евнухов своих».
К.А. Нарышкин сказал, что это искусное применение к камергерам. А в городе стали говорить, что во время службы будут молиться за евнухов. Принуждены были слово евнух заменить другим».
22 декабря 1834 года Пушкин записал:
« Ценсор Никитенко на обхвате под арестом, и вот по какому случаю: Деларю напечатал в «Библиотеке» Смирдина перевод оды В. Юго, в которой находится следующая глубокая мысль: Если-де я был бы Богом, то я отдал бы свой рай и своих ангелов за поцелуй Милены или Хлои. Митрополит (которому досуг читать наши бредни) жаловался государю, прося защитить православие от нападений Деларю и Смирдина. Отселе буря. Крылов сказал очень хорошо:
« Мой друг, когда бы был ты Бог,
То глупости такой сказать бы ты не мог»
Это всё равно, заметил он мне, что я бы написал: когда б я был архиерей, то пошёл бы во всём облачении плясать французский кадриль».
Александр Васильевич Никитенко, подробно описавший свои злоключения, дознался:
« что первым забил тревогу писатель и церковный деятель А.Н. Муравьёв, а митрополит Филарет, который однажды углядел оскорбление святыни в седьмой главе «Онегина» («…и стаи галок на крестах»), но не нашёл поддержки у Бенкендорфа, на сей раз добился полного удовлетворения. Скандал был настолько шумный, что о нём сообщалось в депеше вюртембергского посланника своему королю» (Никитенко А.В. «Дневник», Л., 1955, т.1).
Как видим совершенно невероятно, чтобы Пушкин посвящал стихи тому самому митрополиту, который писал доносы и считал вместе с ним его «галок на крестах», скорее отнёсся бы к нему и к его опусу лишь с юмором.
Но церковь любит из любой нелепости состряпать традицию. Так «столп православия» митрополит Антоний Храповицкий, непонятным образом с юности возлюбивший: «легкомысленного, буйного юношу, не только себя самого, но иногда и лиру свою отдававшего на служение беспутству» видимо за то, что «старцы и юноши, и мужчины и женщины, и военные и гражданские чины…все литературные, философские и политические лагери стараются привлечь к себе имя Пушкина» пишет, не сомневаясь:
«…Пушкин силою своего светлого ума и благожелательного чувства пробивает… тяжёлую перегородку между обществом и духовенством и находит дорогу даже в довольно чёрствое сердце покойного митрополита Филарета».
Митрополит Антоний в своей статье «Пушкин как нравственная личность и православный христианин» приводит «Стансы» Пушкина, ответ на них Филарета и стихи поэта, написанные якобы в ответ «Митрополиту Московскому Филарету», хотя такого названия нет у Пушкина и в помине.
После сего для убедительности фиксации всей этой приснившейся ему эпистолярной кампании, беспрецедентной в творчестве Пушкина, митрополит Антоний делает заключение:
« Не позволяя себе шуток над благочестием чисто церковным, наш поэт негодовал на интеллигентское ханжество, в котором религиозность сливается с самолюбием, и ясно понимал, насколько народное благочестие проникнуто от начала и до конца смиренномудрием, возвышеннее и чище барского благочестия».
В этой же статье митрополит Антоний, ничтоже сумняшеся утверждает:
«можно сказать, что настроения беспощадного самобичевания и раскаяния представляются преобладающими в его творчестве, потому что оно красной нитью проходит через все его воспоминания и элегии».
В речи, произнесённой к 100-летней годовщине со дня рождения поэта Антоний Храповицкий с восторгом привёл изуродованное В.А.Жуковским четверостишие из «Памятника»:
«И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что прелестью живой стихов я был полезен
И милость к падшим призывал».
«Прочтите… его стихи к Филарету, или «Подражание Джону Буньяну», - пишет Храповицкий, - и вы поймёте, что только ложное воспитание, ложная жизнь ввела в служение страстям эту чистую душу, предназначенную не для них, не для условных целей жизни, но для чистой добродетели».
«…С какой настойчивостью представители различных учений стараются найти в сочинениях Пушкина или, по крайней мере, в его частных письмах какую-нибудь, хотя маленькую оговорку в их пользу. Им кажется, что их убеждения, научные или общественные, сделаются как бы правдивее, убедительнее, если Пушкин хотя бы косвенно или случайно подтвердил их. Где искать тому объяснения? Если бы мы были немцами или англичанами, то вполне правильное объяснение заключалось бы, конечно, в ссылке на народную гордость, на мысль о Пушкине, как о виновнике народной славы. Но мы – русские, и свободны от ослепления собою. Если мы кого горячо любим все вместе, всем народом, то для объяснения этого нужно искать причин внутренних, нравственных»…
«Народные и исторические симпатии Пушкина зависели от его нравственных и религиозных убеждений, а не обратно»…
Рассматривая Пушкина вместе с Ф.М.Достоевским как «гениального совместителя национального патриотизма с христианским космополитизмом» митрополит Антоний горько сетует, что «рабствовавшая публике критическая литература… выставляла Пушкина как революционера, несмотря на то, что наш великий писатель был живою противоположностью таким понятиям».
«Авторы лицемерно замалчивали (не имея возможности отрицать) главный вывод из пушкинской загадки, а ходили вокруг да около её смысла, не вникая в её существо»…
Цитируя Пушкина:
«Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали Боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне – свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура,
Всё это, видите ль, слова, слова, слова!»
Антоний Митрополит приходит в восторг: «Пусть призванные на то правительственные чины и профессора юридических наук знают эту область…. Пушкин вполне определённо указывает на второстепенное значение правового порядка и на первостепенное значение нравственного начала…. Блаженна была бы Россия, если бы юношество и общество и в этом отношении согласились бы с Пушкиным и посвящало свой ум и свои силы не на ту борьбу политических идей, партий и мечтаний, которыми исчерпывается жизнь западного мира, выродившегося из бездушной культуры правового Рима».
«Пушкин не в политическом строе жизни полагал своё призвание, как русского общественного деятеля…».
«Нравственное влияние личности сила более устойчивая, чем правовой порядок». «Последователи знамён политических, партизаны правовых порядков почти всегда в зрелом возрасте отступали от ложных увлечений молодости, да и пока служили этим последним, то их призывы были скорее истерическим криком человека, желающего заглушить свою собственную внутреннюю раздвоенность, и казались тем убедительнее, чем менее могли их понять и оценить призываемые, так что горячее увлечение подобными идеями было свойственно лишь самой незрелой молодёжи».
Как видим Антоний Митрополит не желает в цитируемом им самим стихотворении замечать совершенно «языческое» многобожие Пушкина – « Я не ропщу о том, что отказали Боги»; он не чувствует иронии Пушкина в словах «сладкой участи оспоривать налоги», «мешать царям друг с другом воевать» «и мало горя мне, свободно ли печать морочит олухов». Он, конечно же, не догадывается, что и его самого Пушкин скорее всего воспринял бы чуть иначе, чем он к этому привык в своей парафии.
«Понять быт своей страны, охранять, ограждать его, так что и законодательство бывает по отношению к быту силою служебной» - в таком вот контексте Антоний заключает:
«Всё русское общество отобразилось в личности Пушкина. Пушкин понял, в чём ложь и в чём истина для него самого и для России». После того, как Атоний Митрополит на примере Пушкина доказал величие своей христианской идеи о предпочтительности индивидуальной свободы над политическим освобождением, он именем поэта, несмотря на «бессильные гавкания», «тех, которые хотели наложить на его имя ярлык политической доктрины, взывали от его имени к политическим мероприятиям» призвал как водится русский народ к порядку и христианскому почитанию богоучреждённых властей.
Эта вот похвала Пушкину была переиздана в 1991 году сто тысячным тиражом студией «ТРИТЭ» творческо-производственного объединения Никиты Михалкова , и судя по всему отражает и сегодня мнение монархически настроенной общественности, для которой Антоний Храповицкий, митрополит Киевский и Галицкий (1917), член Государственного Совета (1906), один из претендентов на Патриарший престол на Соборе 1917-1918 гг., глава Русской Зарубежной Церкви (1921-1936) - непререкаемый авторитет.
Рискуя обрести множество врагов, всё же укажем на слова, принадлежащие самому Пушкину:
«Только революционная голова, подобная Пестелю, может любить Россию - так, как писатель только может любить язык. Всё должно творить в этой России и в этом русском языке… Как материал словесности язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими… 9 апреля 1821 года. Утро я провёл с Пестелем; умный человек во всём смысле этого слова. Moncoeurestmaterialiste, говорит он, maismaraisons’yrefuse (Сердцем я материалист, но мой разум тому противится). Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…» (Из Кишинёвского дневника).
Как видим напрасно усиливался Антоний Храповицкий доказать превосходство в творчестве Пушкина индивидуальной нравственности личности над её же народом. Всё наоборот, именно народ у Пушкина является средоточием нравственности и веры. Отметим же смысл слов поэта «в этой» и «в этом» и сопоставим с современной нам «идеологией новых русских» с презрением отзывающихся об «этой стране» в коей они «как бы» «на самом деле» существуют и сравним с критикой Пушкина Антоном Храповицким!
«Крайности» сходятся, и в этом нет ничего удивительного, потому что крайности сии исходят из одного библейского источника, разве только с разных сторон, но суть их всегда и везде и во всём и была и есть одна и та же.
Антоний Храповицкий, как ему и подобает, пишет:
«Критическая литература о Пушкине иногда с ходульным негодованием, но иногда с сочувствием напоминает об отношении Императора к нашему народному гению. Действительно, властный Самодержец относился к юному поэту отечески. Смирив его ссылкой и дав ему литературную работу, покойный Император нравственно поддерживал его до самой смерти и своим христианским участием облегчил его последние дни на земле. Понятно поэтому, что и Пушкин ценил не только личность Государя, но и самый принцип монархии, даже когда протестовал против наших строгих законов и в частности крепостного права:
« Увижу ль вновь народ освобождённый
И рабство, павшее по манию Царя».
О том, как Русский Царь может совмещать неприкосновенность власти с дружелюбным отношением к своему народу, можно учиться у пушкинского Бориса Годунова…»
Вот уж действительно есть у кого «учиться – у пушкинского Бориса Годунова»?! Напомним забывчивому к месту Антонию Митрополиту слова князя Шуйского из «Бориса Годунова:
«Какая честь для нас, для всей Руси!
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач
Возьмёт венец и бармы Мономаха…»
Впрочем, и В.А.Жуковский, как и Антоний Храповицкий был восхищён «Борисом Годуновым», писал автору, что «за такую драму царь его простит». Но Пушкин знал царя и знал отлично, на что он сам идёт. В ответе своём он писал П. Вяземскому, упоминая об этом отзыве:
«…Навряд, мой милый! Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»
Не вдаваясь в подробности Антоний митрополит объединил императоров Александра и Николая во единый образ Самодержца, так что стало не совсем понятно, кто из Павловичей «смирил его ссылкой», а кто «дав ему литературную работу…поддерживал его до смой смерти».
Напомним, «смирил ссылкой» Александр, а «литературную работу», сначала оставив Пушкина своей высочайшей цензурой без средств к существованию, а затем, дав 20000 , т. е. в 10 раз меньше, чем графу Нессельроде на балы, отказал на исследование о Пугачёве царь Николай.
И дал с вполне понятной целью занять Пушкина делом, чтобы поэт не тревожил его своими неудобными для него творческими произведениями.
Хотя и воспринял Антоний митрополит «по православному» пушкинскую ссылку яко царственное «отеческое смирение» по отношению к юному поэту, всё же уточним истинную её причину. Это нужно сделать, хотя бы потому что даже в советской школе, не говоря уж о дореволюционных гимназиях, т.е. везде и всегда ссылку Пушкина в Михайловское относили на счёт его политической деятельности.
Как пишет А.С. Пушкин 11 мая 1826 года П.А. Вяземскому: «Всемилостивейший Государь. В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев императора (покойного) легкомысленным суждением касательно атеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню…».
То же самое писал поэт 20 января 1826 года из Михайловского В.А. Жуковскому: «Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии…».
14 июня 1924 года Пушкин писал Вяземскому : « Я поссорился с Воронцовым и завёл с ним переписку (полемическую), которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти ещё неизвестно… Давно девиз всякого русского есть: чем хуже, тем лучше. Оппозиция русская, составившаяся благодаря Русскаго Бога, из наших писателей, каких бы то ни было, приходила уже в какое-то нетерпение, которое я исподтишка поддразнивал, ожидая чего-нибудь. А теперь, когда позволят №№ говорить своей любовнице, что она божественна, что у ней очи небесныя, и что любовь есть священное чувство, вся эта сволочь опять угомонится, журналы пойдут врать своим чередом, чины своим чередом, Русь своим чередом».
Неудивительно, что именно отношение Пушкина к официальному исповеданию веры послужило истинной причиной его ссылки в Михайловское на древнюю землю, на которой покоился прах его отцов под присмотр настоятеля тамошнего Святогорского монастыря. Место ссылки не оставляет нам причины сомневаться в цели и задаче перевоспитания Пушкина, коего как малого ребёнка отстранили от общественной жизни.
Ссылкой из соображений религиозного перевоспитания легко объясняется и поведение его отца, составлявшего донос на родного сына. И незачем конечно создавать нелепые гипотезы о несчастливой любви поэта к графине Воронцовой и о ревности её мужа. Всё было гораздо проще и безо всякого романтического бреда.
Пушкин недолюбливал графа Воронцова за то, что генерал-губернатор «на своём посту в Одессе проводил принцип равенства экономических возможностей для всех работавших в коммерции Одессы национальностей настолько, что его упрекали в покровительстве к евреям» (В.Иванов), по всей вероятности любимых им, яко надёжное средство умножения имущества. Именно этим его и их, конечно же, покровительством объясняются несметные богатства графа, да ещё к тому же и его выгодной женитьбой.
Удачливый и лицемерный граф по многим соображениям мог не любить поэта, он искренне считал в отношении Пушкина, что «… ему кружат голову, что он – замечательный писатель, в то время как он только подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, - лорда Байрона».
Воронцов высказался очень точно. Этому блестящему светскому карьеристу с современными демократическими ухватками «полу-купцу», «полу-подлецу» «мудро» и артистично представлявшемуся простецам английским «милордом» ненавистен был русский рыцарский дух Пушкина.
Также как английским снобам был ненавистен Байрон, также и более того ненавистно было цивильному «милорду» подражание, как ему казалось байроническому отрицанию канонов и святынь, представлявших для него испытанное и надёжное средство достижения меркантильных земных целей. Пушкин его искренне презирал, несмотря на сказочную роскошь его дворца и несметные богатства; вот что пишет он о графе Воронцове:
«Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго был удавлен.
«Я очень рад, - сказал усердный льстец, -
От одного мерзавца мир избавлен».
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства».
Конечно же, Воронцов и никто другой донёс Государю о письме Пушкина неизвестному лицу, о содержании которого мы можем только догадываться, ибо знаем его наполовину. В оставшейся части письма речь идёт не о собственном мировоззрении поэта, а о его встрече с «единственным умным атеистом».
Знаем и о том, что «по указанию А.И. Лёвшина, бывшего в то время правителем походной канцелярии гр. Воронцова, доктор-атеист Гунчисон, учивший Пушкина философии атеизма, впоследствии, в Лондоне, был ревностным пастором англиканской церкви» (см. Анн, Пушк., 260). В письме указано, что Гунчисон «исписал листов тысячу, чтобы доказать….. мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души», и что система Гунчисона «не столь утешительная, но к несчатию более всего правдоподобная».
« В 1824 году в Москве тотчас узналось, что Пушкин из Одессы сослан на жительство в псковскую деревню отца своего… терялись в предположениях… Были разнообразные слухи и толки…. Потом стали вскоре говорить, что Пушкин вдобавок отдан под наблюдение архимандрита Святогорского монастыря, в четырёх верстах от Михайловского… «Как ! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором – и полицейским и духовным?»… «Не советовал бы, впрочем, делайте, как знаете», - прибавил А.И.Тургенев… Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню… думал также, что тут могли действовать и неосторожные частые его разговоры о религии…
… Среди чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошёл в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.
Я подошёл под благословение. Пушкин – тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П.С. Пущина, уроженца великолукского, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моём приезде и что монах хитрит.
Хотя посещение его было совсем некстати, но я всё-таки хотел fairebonnemineamauvaisjeu (делать хорошую мину при плохой игре) и старался уверить его в противном: объяснил ему, что я Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишинёве, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том о сём. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.
Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин, как ни в чём не бывало продолжал читать комедию; я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение…» (И.И.Пущин, «Записки о Пушкине»).
Вот и нам, уже давно безродным и лишённым русской национальности, лишним людям в своей Богом забытой по причине нашего малодушия «этой стране», приходится «делать хорошую мину при плохой игре» когда речь идёт о серьёзных вопросах национальной, государственной и духовной жизни. Нам, яко «присмиревшим школьникам», высочайше не дозволено иметь не токмо свою праведную веру, но даже и за мнение своё, мы обязаны давать кому-то отчёт и выбирать атеизм К. Маркса или же подходить под «благословение» призванных на то, правильно славящих Господа миродержца века сего «батюшек» своих. И Thertiumnondatur. Не положено иначе. Впрочем можно ещё идти в секты, что пришли к нам из Америки и Европы, или же составлять маргинальные группы религиозных нигилистов-язычников, уверовавших в «своих» Богов из одного только желания противопоставить узаконенной сверху нравственной и религиозной лжи хоть что-нибудь.
Не положено нам, русским людям, иметь национальную графу в паспорте и свою свободную жизнь. Она не входит в прейскурант нравственных культурных блюд и «духовных» напитков из всемирного департамента международного здравоохранения. Уж если сам Пушкин оказался … «гениальным совместителем национального патриотизма с христианским космополитизмом» (Ф.М.Достоевский и Антоний Митрополит), то и нам, грешным, это же пристало?!
А может быть всё-таки осмелимся не поверить тем, кому «поручено наблюдение» ( епископео по-гречески) за нами, перестанем «говорить об этом вздоре» и прислушаемся к Самому Пушкину и попытаемся прочитать его выразительно и исполниться свободы и жизни?
….В 1938 году почти одновременно в Таллинне и Риге появилась статья В.А.Никифорова-Волгина «Пушкин и митрополит Филарет». В ней утверждается, между прочим, что славянофил Иван Васильевич Киреевский познакомил Митрополита Филарета с пушкинским «Борисом Годуновым», чем тронул до слёз чуткую православную пастырскую душу. Там же, без каких-либо оговорок говорится, что:
«И.В.Киреевский послал митрополиту на прочтение новое стихотворение Пушкина:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?..
Перед духовными очами митрополита предстала душа великого поэта. До содрогания стало жалко его, потерявшего самое драгоценное в жизни, - веру в жизнь и в своё на земле призвание. В митрополите заговорил вдруг пастырь, призванный спасать человека… По нескольку раз повторял он слова Пушкина:
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
- Нельзя же так, Александр Сергеевич! – подумал он тепло и нежно. – Такая сила тебе дадена и вдруг взываешь ты в тоске: «Дар напрасный, дар случайный…». Всем нам тяжело, Александр Сергеевич…
…Он не мог больше молиться. Не закончив «вечернего правила», он поднялся с колен, зажёг свечу, взял перо и быстро стал писать:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана;
Не без правды ею тайно
На тоску осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум».
В заключение статьи В.А. Никифоров-Волгин несмотря на то, что
«наука не располагает сведениями о том, что поэт переслал архипастырю автограф своего стихотворения» (см. комментарии пушкиноведа М.Д. Филина) и о том, что митрополит Филарет что-либо и когда-нибудь Пушкину пересылал, нарисовал нам умилительную до слёз картину:
«И вот, однажды, получает он строки, написанные рукою самого Александра Сергеевича Пушкина:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слёз нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнём душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
- Слава Тебе, Христе Свете Истинный, - перекрестился митрополит, - что пробудил малым, неискусным моим словом душу великого поэта!
И поцеловал пушкинские строки».
Какая великолепная мизансцена. Окончание статьи сначала и до конца лживой,заканчивается идиллическим приторно сладким целованием православным пастырем стихов « известного повесы и греховных дел искусника, а наипаче вольнодумца и престола монаршего чревоточца», по словам того же автора…?!
Что же, теперь и нам, грешным, остаётся только поверить вместе с «православным» автором, что
«…приобщение к творениям великого человека производит бурю в душе»? И в то, что «величавые, елейные, благоуханные» проповеди Филарета вызывали в Пушкине «потоки слёз нежданных», и Филарет, «простирая руку» ему «с высоты силой кроткой и любовной смирял» его «буйные мечты»; «огнём опаляя душу» поэта, яко Небесный Серафим своею поэтической арфою вызывал в нём «Священный Ужас»?
И не смущает благонамеренного автора, что Пушкин в его лживом изложении оказывается примитивным язычником, почитая Филарета выше Ангела, и льстит ему яко Господу. Филарет со своей духовной высоты заменяет Александру Сергеевичу «шестикрылого Серафима»?
Какое же здесь низменное холуйское представление о вере Пушкина! Да и трудно, ох как трудно, поверить в «бурю в душе» ловкого интригана – «старого лукавца», считавшего «галок на крестах» в пушкинском «Онегине»!
Но вывод статьи хотя и тенденциозен, однако последователен и имеет исторические корни. Что ж, придётся обратиться к сей годами развивавшейся «истории» и для начала вспомнить, что, хотя и славянофил И.В. Киреевский и не имел к ней никакого отношения, но и якобы имевшая к ней отношение Елизавета Михайловна Хитрово – «Лиза голенькая» ( она носила такие глубокие декольте, что даже в пушкинскую эпоху обращала на себя этим внимание), к которой Пушкин писал в таком духе:
«…Хотите я буду совершенно откровенен? Может я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце моё совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской и т.д. и т.п… я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств… Я не прихожу к вам потому, что очень занят, могу выходить из дома лишь поздно вечером и мне надо повидать тысячу людей, которых я всё же не вижу» (август 1828 г.) - скончалась за год перед появлением первой публикации пародии на «Стансы» Пушкина митрополита Филарета.
«Традиционное чтение текста ведёт начало от второй его публикации – в журнале «Звёздочка» (1848, №10). Иной вариант, на наш взгляд, гораздо менее убедительный, сообщён в кн.: Сушков Н.В. Записки о жизни и времени святителя Филарета, Митрополита Московского. М., 1868. С.126 -127…» - эту информацию можно почерпнуть из комментариев к выше упомянутой статье добросовестного пушкиноведа М.Д.Филина, однако и он не ставит вопрос о первоисточнике пародии Филарета.
Отметим, что Филарет жил в эти годы и мог совершенствовать своё непритязательное произведение и этим и объясняются все разночтения текста его незамысловатой пародии. Приведём ещё один вариант из современной книги Александра Яковлева «Век Филарета», Москва, Армада, 1998 г., стр. 272:
«… Он согласился на просьбу…приехавшей из Петербурга, Елизаветы Михайловны Хитрово…
- Не напрасно, не случайно жизнь от Бога нам дана! – взволнованно произнёс митрополит. – В этом отрицании слышится вопль души, утерявшей верный путь…
- Но согласитесь, стихи восхитительные! – воскликнула Хитрово.
- Да, - кратко ответил Филарет, вдруг погрузившийся в раздумье.
…И невольно рука потянулась к перу. Владыка написал свой ответ поэту:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана;
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал;
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
Далее в книге А. Яковлева утверждается, что Пушкин в ответ Филарету написал вместо двух последних четверостиший:
« Твоим огнём душа согрета
Отвергла блеск земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт».
Таким образом получилось, что от « простёртой с высоты духовной руки» и от «силы кроткой и любовной» и от «арфы Серафима», «опалявшей душу» Пушкина пропал и след, остался токмо «священный ужас» и «согретая огнём Филаретовой арфы» поэтическая душа.
«Арфа Серафима» - и благозвучно и серьёзно, и конечно же «мрак земных сует», но не обманчивый «блеск», ещё к тому же и «согревающий» теплохладную душу. Либо блеск и нищета куртизанок, которыми согревается прохладная мелкая душа обывателя, но и тогда при чём тут «священный ужас», либо палимая огнём серафима, отвергнувшая мрак , внемлющая его арфе в священном ужасе душа великого поэта.
Здесь у Пушкина речь о Слове Небесном, реченном в жизнь – Ангеле или «языческом» Боге, что впрочем, тоже самое, – о Величавом Гласе Глагола Небесного, «поражающего внезапно». Только Святая Сила с высоты Небесной «простирая руку», «речью благоуханной» могла «смирить буйные мечты» гордого поэта, «чистым елеем» врачевать раны его «совести», только пред Нею мог он «лить потоки слёз нежданных».
Здесь немного ни мало описывается действие Духа Святаго на праведного верующего человека. Душа не согрета, но палима священным огнём и этому соответствует всё философское и богословское мировоззрение поэта.
Для того, чтобы это в полноте осознать, вспомним его «Пророка», где в мрачной пустыне, является удалившемуся от толпы ничтожной и глухой, от «толпы хладной», от « малодушных рабов, послушных предрассудкам», от «ярёма, секиры и венца» Шестикрылый Серафим.
Внутренняя рифма «ар-фе Сера-фима» это подчёркивает. Когда душа палима Духом Святым, понятен «священный ужас» пред неведомою Духовною Силою, палящую слабую душу человеческую очистительным огнём. Небесному Слову призван отдать себя до конца человек, опалить душу священным жертвенным огнём.
Только понимая боль, палимой Истиной Божественной Гармонии – Святой Софии, отвергнувшей мрак земных сует, ужаснувшейся пред убожеством общеупотребительной нравственности и морали, чистой, несмешиваемой со злом души великого поэта, можно попытаться вместе с Ним ответить на поставленный Им « Великий Вопрос о жизни, вопрос всех стран и народов» (Н.Ф.Фёдоров, «Наброски статьи о Пушкине»).
Вернёмся же к вопросам, заданным Пушкиным в день своего рождения 26 мая 1828 года. Дар напрасный? Дар случайный жизнь? – вопрошает Бога поэт. Зачем дана жизнь? Зачем жизнь дана мне? Жизнь – это дар человеку, или же человек призван кем-то осуществлять полноту богоданной жизни?
«Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал?» - спрашивает Пушкин. Неужли враг рода человеческого «душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал?» Но ведь из ничтожества воззвать душу (чувства) и ум сомненьем взволновать может только Высшее Начало?!
Какою тайной личной судьбы можно оправдать ежедневную казнь природного ума и искреннего чувства? Неужели есть в человеке кроме ума и чувства, что-либо другое, постоянное и праведное, на что можно было бы опереться?
Как понять библейскую «враждебную власть» первородного греха, его произвол, как и чем осознать необходимость осуждения на казнь, да ещё и тайную? Как и чем принять отсутствие цели пред человеческим существованием, пустоту сердца и праздность ума? Какой верой можно оправдать однозвучный, бесцельный и бессмысленный шум жизни? Такой «шум» может только «томить тоскою» правдивую и искреннюю душу…
Как пишет Н.Ф.Фёдоров:
« немногими стихами Пушкин отнял у человека решительно всё: случай поставил его началом, жизнь и душу, сердце и ум подчинил враждебной силе и человека оставил с пустым сердцем, праздным умом и ненужной жизнью…
Филарет, производя жизнь от Бога, конечно Благого, зла не создавшего, допуская внемирный источник блага, признаёт, однако, человека существом казнимым, мучимым (распинаемым так сказать), правда, не по воле благого существа, но и не без его воли ( не без воли Бога тайной), то есть, как говорят, Господу попущающу, а человеку, как оказывается , действующу, точнее – злодействующу.
Человек сам вызвал зло, мраком наполнил ум и нечистым желанием сердце, т.е. Филарет, признавая внемирный источник блага, не допускает внемирного источника зла, не допускает, по-видимому, дьявола.
Сам человек – виновник зла внешнего и внутреннего, он удалился от Бога, забыл Его, сам осудил себя на казнь. Если бы казнь была изволением воли Божией, то освобождение от неё было бы противлением Его воле. Но тайна воли Божией в том и заключается, чтобы сам человек принял участие в освобождении от казни, то есть чтобы Господу содействующу он стал благодействующим.
Если же, согласно Филарету, человек вспомнит Забытого, то из ума исчезнет мрак, из сердца нечистота (ум будет светел, сердце чисто).
Эти три строфы, этот трипеснец вмещает в себя всё Богословие. Но тем не менее ответ неполон, зло внешнее осталось, осталась смерть, утраты, осталась в сердце печаль, тоска, грусть, горе, и не может не остаться… и даже чем чище сердце, тем глубже и сильнее печаль.
Ум, приняв участие в печали сердца, поймёт, на что нужно употребить свои знания, узнает цель. И только все утраты, от века понесённые, могут наполнить пустоту сердца у сынов человеческих. Так было бы впрочем у сынов человеческих, но не у представителей блудных сынов, у которых сердце пусто, празден ум и цели нет, т.е. дела нет…
Если на одну чашку весов положить это изумительное стихотворение, а на другую чашку всё прочее, то перевесит оно, это стихотворение… Разве Пушкин так бы отнёсся к врагу Создателя, к бесчестью жизни…к миру всего мира и к войне всего мира против нас, как нынешние его обожатели?!
По впечатлению, которое произвело это самое радикальное стихотворение Пушкина, можно судить о самих людях, о силе их понимания и глубине чувства. Чем наполнить сердце? Какое дело дать праздному уму? Очевидно поэзия не скрывала от Пушкина жизненного горя и зла, и если для поэта дело заменяется словом, то потому и поставлен им вопрос о жизни…
Только поэт, видевший в молодом поколении вытеснителей старшего («Хожу ль вдоль улиц шумных, вхожу ль в многолюдный храм»), только поэт, открывший под сиянием вечной красы всё бездушие, всю бесчувственность умерщвляющей слепой силы природы, только такой поэт, после уж того, как он написал «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» мог задать вопрос о жизни, для того, чтобы призвать всех к решению вопроса : «Зачем нам всем она дана?».
Пушкин был выше, а не ниже поэзии и словесности! Пушкин, выслушавши «Мёртвые души», впал в глубокую печаль, а Белинский был в упоении от произведения Гоголя. И можно опасаться, что мёртвая интеллигенция похоронит живого человека, похоронит то, что было в поэте живого, - вопрос о цели и смысле жизни….
Отречение от сыновства и забвение отцов открывает бесконечное поприще для блуждания. Пушкин пережил эти блуждания, когда задал вопрос: «Жизнь, зачем ты мне дана?» Следовательно Пушкин не удовлетворился неопределённым гуманизмом, к которому причисляют Пушкина его поклонники.
Отживающая интеллигенция, признающая себя за русский народ – это «народ», для которого нет будущего, для него нет не только будущего, а даже и настоящего… есть лишь только обожатель, а не продолжатель Пушкина.
Увлечение Пушкиным следует употребить на раскрытии цели жизни, как это выражено в стихотворении под таким названием, подумать о «временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью объединятся»…
Познавать Бога в творении тогда лишь будет возможно, когда зло будет уничтожено, а назначение наше жить в Боге тогда только будет осуществлено, когда не только исчезнет порок, но будет царить благо и любовь…
Туран, Иран и Пушкин или Белинский и Добролюбов?! ( О нынешних Онегиных можно сказать: Читал он Маркса и был великий социалист.)
Асхабад у Паропомиза, ставящий памятник Пушкину, и Мерв, называющий свою единственную улицу именем Белинского или Добролюбова.
Какое несоответствие – Зороастр и Пушкин или Белинский?!
Новая секулярная Русь не может понять величия Ирана и Турана» (Н.Ф.Фёдоров, том III, стр. 522 – 528, М., «Традиция», 1997 г.)
Что же, видно недаром А.С.Пушкин верил, что его смогут понять и оценить только в следующем третьем тысячелетии. И неудивительно, что через столетие философ протянул руку помощи поэту. И конечно не протестантствующему англоману – опоре Всемирного библейского общества в России Филарету Дроздову дано было понять глубину поэтического гения нашей православной русской поэзии.
Удивляет, почему при чтении примитивной филаретовской пародии («не без воли Бога тайной и на казнь осуждена»… «вспомнись мне забвенный мною»… « и созиждутся Тобою») не вспоминается православным набивший оскомину протестантский призыв открыть своё сердце Богу, призвать Его в свою (?!) скверную, мелочную обывательскую жизнь, - употребить Высшее Начало себе на потребу яко очистительную клизму, использовать Его Сияние для удаления из личного сознания «сумрака дум».
Какая удивительная в Филарете, как сказал бы философ Сёрен Кьеркегор, - «смесь высокомерия и убожества»! Высокомерия потому, что считает себя призванным судить великого человека и убожества потому, что не чувствует в своей душе даже малой степени родства с тем, кого осуждает…?
И как велик Пушкин! Поставил во весь рост Вечный Вопрос перед нравственным сознанием каждого свободного от предубеждений человека и спокойно и величаво отошёл в сторону… Умный промолчит и задумается над смыслом бытия, дурак выпишет нелепый рецепт «духовного совершенства».
Есть у Пушкина начало неоконченной поэмы «Тазит», где он хотел противопоставить звериной жестокости горцев - морали, основанной на родовых обычаях кровной мести, иную более возвышенную европейско-христианскую мораль. Поэт начал это произведение в 1929 году сразу же после поездки в Арзерум и бросил. Снова вернулся к «Тазиту» в 1833 году и снова не довёл до конца. Александр Сергеевич видел во время поездки в Арзерум бесчеловечное притеснение местного населения и все свои надежды на иное, более человечное отношение к горцам возлагал на благотворное влияние православной христианской веры и её облагораживающее христиански милосердное влияние.
Однако одна эта неудавшаяся попытка поэтически оправдать христианскую мораль больше говорит о разочаровании поэта в государственной официальной вере, чем все неловкие затеи сделать из него законопослушного, угодного духовным и мирским властям «христианина». Почитайте неопубликованные, оставшиеся в черновике стихи к этой поэме и вы поймёте, почему Пушкину так и не удался его замысел:
«Но с неприязненною думой
Ему внимал старик угрюмый,
Главою белой покачал,
Махнул рукой и отвечал:
«Ты мой рассудок искушаешь,
Иль испытуя, иль шутя.
Какой безумец, сам ты знаешь,
Отдаст любимое дитя
Тому, кто в бой вступить не смеет,
Кто робок даже пред рабом,
Кто мстить за брата не умеет,
Кто изгнан и проклят отцом?
Ступай! Оставь меня в покое!»
Глубоко в сердце молодое
Тяжёлый врезался укор.
Тазит сокрылся. С этих пор
Ни с кем не вёл он разговора,
И никогда на деву гор
Не подымал несчастный взора…»
Не мудрено, что после сих однозначных слов Пушкин не состоялся как христианский миссионер. Как искренний патриот и воин Александр Сергеевич так и не смог преодолеть высоты барьера христианского смирения. Более того, после этой неудачной попытки поэт начал без всякой надежды на напечатание «Сказку о попе и работнике его Балде».