Кажется, лишь вчера отгремели салюты в память о 70-й годовщине снятия Ленинградской блокады, а страна уже готовится к 23 февраля. Из динамиков больше не доносится мерный стук метронома, нарушивший печальную тишину Пискаревского кладбища. Молчит и израненное сердце бывшей ленинградки Нины Васильевны Востренковой. Оно не забьется радостно, когда по телевизору будут показывать парад Победы в Москве, потому что давно остановилось в далеком заснеженном сахалинском городке, названном в честь русского писателя Антона Павловича Чехова.
Встреча в доме на Кировском
Когда мне было 14 лет, я неожиданно узнала, что в Ленинграде у меня есть дядя, тетя, двоюродный брат и даже две бабушки. Раньше об их существовании родители мне не говорили. Ответ на резонный вопрос «Почему?» я узнала много позже, в зрелом возрасте. Это была семейная тайна, в которой смешались любовь и политика, честь и долг, личное и общественное. Возможно, когда-нибудь я раскрою ее читателям. А пока… Пока не время. Но в то лето 1982 года меня волновало одно - мы поедем в город моей мечты, где все пропитано многовековой историей, где улицы помнят поступь Петра Великого, а старинные здания хранят сотни легенд.
Солнечным июльским вечером мы прибыли на поезде в Ленинград, добрались на метро до станции «Горьковская», одолели подземный переход и оказались возле величественного особняка с табличкой «Кировский проспект, д. 1/3», выстроенного еще до революции каким-то купцом. Отыскав нужную парадную, мы поднялись по широкой лестнице с витыми коваными перилами, остановились перед квартирой N 36 и растерялись. Справа от двери - список с фамилиями жильцов и указанием, кому и сколько раз надо звонить. Обычное дело - советская коммуналка. Сильно волновавшийся папа (он со старшим братом не виделся и не общался 25 лет!) с трудом обнаружил надпись «Налетовы - 3 зв.», нервно нажал на кнопку...
Зря отец волновался. Дядя Володя встретил нас как самых дорогих и долгожданных (хотя, замечу, мы приехали без предупреждения) гостей. Так же по-родственному тепло приняли нас тетя Маша с сыном Юрой, с которыми мы вовсе не были знакомы. На следующий день Налетовы-старшие отправились на работу, оставив нас на хозяйстве. Мама задумала приготовить обед, я напросилась в помощницы. Длинный коридор со множеством дверей привел нас на общую кухню. Что-то помешивавшая в кипевшей на плите кастрюльке женщина обернулась к нам. Взглянув на нее, мы обомлели и едва ли не в один голос воскликнули: «Нина Васильевна, а вы тут какими судьбами?!.» Нет, то была не приятельница моих родителей, жившая в Чехове, а совершенно чужой человек. Но, Бог мой, эти женщины были похожи как две капли воды! Мы принялись расспрашивать новую знакомую, нет ли у нее родной или двоюродной сестры, не живет ли на Сахалине кто-нибудь из близких по линии отца либо матери. Та отрицательно качала головой. Мы не унимались: «А может, вам не все известно из прошлого вашей семьи?» Обитательница коммуналки лишь застенчиво улыбалась, словно извинялась за то, что, схоронив в дни блокады всех родных, осталась на белом свете одна-одинешенька. Но я не могла успокоиться и по приезде в Чехов первым делом нанесла визит Востренковым.
Назад, в прошлое
Не знаю, как и где мои родители познакомились с Ниной Васильевной. Они жили в соседних домах и, может быть, встречали какой-нибудь праздник в одной компании. В 60 - 70-е годы такой сценарий развития отношений был естествен. Это сегодня народ прячется по своим квартиркам, тогда же «красный день календаря» отмечали шумно, с друзьями по лестничной площадке, подъезду, двору. Что связывало молодую пару с уже зрелой дамой? Мой папа был строителем, мама работала продавцом, а Нина Васильевна трудилась медсестрой в хирургическом отделении Чеховской городской больницы. Возможно, они просто ощутили родство душ или их сблизила боль потери дорогих сердцу людей, захороненных практически в одно время в братских могилах «Пискаревки». Мне неведомы те обстоятельства, что свели этих троих, но зародившаяся однажды между ними приязнь переросла в крепкую дружбу.
Я с детства знала, что Н. Востренкова - ветеран Великой Отечественной войны. После долгих уговоров она вместе с другими фронтовиками приходила к нам в школу на «уроки мужества» и внеклассные часы, но почему-то всегда отмалчивалась. Из скромности или нежелания ворошить страшное прошлое? То, что прошлое Нины Васильевны было действительно страшным, раскроется не в 1982-м, когда я прибежала к соседке, чтобы выяснить, не ее ли сестру-близняшку мы видели в ленинградской коммунальной квартире Налетовых-старших. Тогда она, смахнув слезу с ресниц, только и смогла выдавить из себя: «У меня не было сестры. Брат был…» А еще призналась, что да, жила в том же районе и из окна ее дома так же открывался вид на Петропавловскую крепость. И больше никаких подробностей.
Мне не поведать о моей утрате...
Едва начну - и сразу на уста
В замену слов любви, тоски, проклятий
Холодная ложится немота.
(Ольга Берггольц «Мне не поведать…»)
Горькую историю детства и юности бывшей жительницы Ленинграда, про ее «дорогу жизни» и тщательно скрываемую от всех тогдашними правителями Советского Союза жуткую правду о блокаде я узнаю только спустя 18 лет.
Трудный разговор
Близилось 55-летие Великой Победы, и мне поручили подготовить материал о ком-нибудь из чеховских ветеранов войны. Вопрос, о ком писать, передо мной не стоял. Конечно же о Нине Васильевне Востренковой! Умная, интеллигентная, элегантная... О, эту женщину я боготворила! Обычно мы не говорили о войне, но в тот памятный вечер я попросила рассказать о «сороковых-пороховых». Ее пальцы вдруг встревоженно заметались по белоснежному полю скатерти, на глаза навернулись слезы. Губы странно дернулись. «Да что тут рассказывать? Все, что было, мое. Зачем кому-то это знать? Сколько лет уже прошло!» - медлила Нина Васильевна. Я с жаром стала ее убеждать, что ЭТО надо для потомков.
Еще тебе такие песни сложат,
Так воспоют твой облик и дела,
Что ты, наверно, скажешь: - Не похоже.
Я проще, я угрюмее была.
(Ольга Берггольц «Ленинградке»)
Фронтовичка не выдержала моего напора и сдалась: «Что ж, слушай». Я достала диктофон и положила его на кухонный стол.
«Я из города на Неве»
В Ленинград Ниночка приехала с родителями в 1928 году, когда ей было 4 года. Уже здесь родился ее брат. Обычная советская и, главное, счастливая семья. Летели годы, зима сменяла осень, лето - весну. Когда подоспела пора определяться с будущей профессией, девочка точно знала, что пойдет в медицину. После 8-го класса она подала документы в фельдшерско-акушерскую школу. Училась с удовольствием, прилежно и, конечно, мечтала если не дорасти до медицинского светила, то стать хорошим врачом. Все провалилось в тартарары, когда началась Великая Отечественная война. Гитлеровцы слишком быстро добрались до города на Неве. Уже в сентябре 1941 года линия фронта проходила в нескольких километрах от Ленинграда. Северная столица оказалась блокированной с воды и с суши. Отсюда на Большую землю поступали тревожные вести, но в них содержалась лишь толика информации о реальной ситуации в осажденном городе. Нина Васильевна вспоминала о тех 900 днях блокады с содроганием и… отвращением.
Отец Нины записался в народное ополчение, мать продолжала трудиться на одном из ленинградских заводов. Семья жила в Петроградском районе, куда была вынуждена перебраться после жуткой бомбежки, уничтожившей прежний дом. В «новой» квартире нашлось место и сестре матери Нины, и племянницам. Девушка к тому времени окончила фельдшерско-акушерскую школу, но работать не могла. Она сильно заболела и ослабла от недоедания. В городе царили голод, холод, разруха, рвались бомбы и горели «зажигалки». Именно в таких ситуациях, когда идет борьба за выживание, и проявляются все самые низменные человеческие черты, и наоборот. Про одну такую «проверку на вшивость» мне и рассказала Нина Васильевна. В блокаду в ее доме, в квартире этажом выше, ютилась женщина с дочуркой. Иногда они вместе выползали во двор-колодец, с трудом передвигая опухшие ноги, - отоварить в магазине продуктовые карточки, набрать воды. Но вскоре люди заметили, что мать выходит в город без девочки. Сердобольные соседки интересовались здоровьем ребенка. Женщина им говорила, что дочь плоха, прикована к постели. Те сочувственно кивали: у самих родственники того и гляди отдадут богу душу. Голод! Как не понять? Но однажды обитатели дома учуяли чудный, давно забытый аромат наваристой похлебки, который проникал в подъезд через дверные щели квартиры той женщины. Решили узнать, что же такое готовит хозяйка и где раздобыла такую вкуснятину. Лучше бы им не знать. В жилище соседки они обнаружили припрятанные куски расчлененного тела якобы болевшей девочки. Кто-то сообщил о дикой истории «куда следует». Прибывшие люди в штатском изъяли останки несчастной, а хозяйку квартиры выволокли на улицу. Она слабо пыталась вырваться из их рук, повторяя: «Я хотела выжить, я должна выжить». На ее белом как мел, осунувшемся лице диким огнем горели глаза. Собравшиеся во дворе жильцы осуждающе смотрели вслед обезумевшей женщине. С той поры ее больше никто из них не видел.
Каждый день в осажденном городе смерть выходила на охоту. Добралась она до Нининой мамы и ее сестры. У сирот не было сил вынести во двор тела взрослых. Живые и мертвые делили одну жилплощадь больше двух месяцев, пока в их дом не пришла похоронная команда и не забрала трупы. Тогда же двоюродных сестер Нины определили в детдом. Братишку девушка не отдала, мечтая выходить его. Не повезло пареньку. Умер на руках у сестры. Сама она, благодаря золотому сердцу женщины-домоуправа, попала в дистрофический госпиталь, где ее спасли от истощения и неминуемой голодной смерти. Оклемавшись, Нина осталась работать здесь медсестрой. В госпитале она услышала радостную новость, мигом облетевшую весь Ленинград: «Осада снята!» Люди ликовали, но война еще не закончилась...
«И вновь продолжается бой!»
До 1944 года Нина выхаживала измученных блокадой ленинградцев, а потом покинула любимый город в составе медперсонала эвакосортировочного госпиталя, двигавшегося следом за наступавшими на пятки фашистам красноармейцами. Сюда с линии фронта доставляли раненых бойцов. Пожилые и совсем юные, молчаливые и острые на язык, только поступившие и шедшие на поправку - все они нуждались в помощи и поддержке. Ниночка для каждого находила ласковое слово, ободряла, как могла, старалась выглядеть веселой и беззаботной, а когда выносила из операционной ампутированные руки и ноги, то силы покидали ее и она рыдала, зажимая рот ладошкой. Эти окровавленные куски тел снились девушке в короткие часы отдыха. Она вскакивала с постели и вновь в забытьи падала на подушку. Взрослые подруги иногда использовали против ночных кошмаров известное на Руси «лекарство», но Нине не дозволяли даже нюхать его: «Водку и табак - ни-ни, конфеты - пожалуйста! Тебе еще рожать и рожать. За всех нас, живых и погибших».
Справка
Государственные награды Н. Востренковой:
медаль «За оборону Ленинграда»
медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 гг.»
медаль «50 лет Вооруженных сил СССР»
медаль Жукова
знак «Фронтовик 1941 - 1945 гг.»
медаль «Ветеран труда»
медаль «За трудовую доблесть»
ряд юбилейных медалей
Эх, не смогла девушка исполнить их наказ. Застудилась сильно то ли на фронтовых дорогах по пути в Прибалтику, где и встретила окончание Великой Отечественной, то ли на Дальнем Востоке, где еще шла война с японцами. И вроде все в мирной жизни так хорошо складывалось: встреча в Холмске с бравым моряком, любовь, свадьба… Супруги мечтали о детях, но врачи вынесли Нине жестокий приговор: «Вы никогда не сможете стать матерью». Ей казалось, что мир погрузился во мрак, а она медленно умирает.
И вот в послевоенной тишине
К себе прислушалась
наедине...
Какое сердце стало у меня,
Сама не знаю, лучше или хуже:
Не отогреть у мирного огня,
Не остудить на самой
лютой стуже.
(Ольга Берггольц «Стихи о себе»)
Но коллеги-медики были неправы: счастье материнства Нине Васильевне все же довелось испытать. Супруги усыновили мальчонку - совсем кроху. Чтобы эта тайна так и осталась тайной, они переехали из Холмска в Чехов. В новой семье Андрюшка был любим и никогда бы не догадался, что он - приемыш. Однако нашлись «добрые» люди, которые нашептали подростку о его истинном происхождении, и тот пустился во все тяжкие. В результате угодил в тюрьму. Нина Васильевна выбивала свидания, возила сыну передачи с домашней едой, верила, что парень просто оступился, что он все поймет и начнет жизнь с чистого листа.
Отбыв срок, Андрей вернулся домой и решил отыскать свою биологическую мать. Нашел и ужаснулся. То была совершенно чужая, опустившаяся тетка, от которой за километр несло перегаром. Размазывая по лицу пьяные слезы, она что-то бормотала про «ошибку молодости». Андрей оттолкнул ее и помчался на вокзал. Дома он упал перед мамой на колени и молил о прощении за причиненные ей страдания. Впрочем, потом он делал это не раз и не два, а судьба его сложилась совсем не так, как загадывали Нина Васильевна с мужем. Но это уже другая история. Скажу только, что парень женился и в 1990 году у него родилась дочурка Катюшка. Счастливая бабушка оставила работу в городской больнице, где трудилась с 1964 года, чтобы нянчиться с любимой внучкой.
Жизнь этой физически хрупкой, но сильной духом женщины, жизнь, где боли было больше, чем счастья и радости, оборвалась 16 февраля 2003 года. Хоронили Нину Васильевну всем городом, как человека заслуженного, достойного самых высоких почестей.
О точке невозврата
Когда я взялась за подготовку этого очерка, то, к своему ужасу, обнаружила, что в моем архиве не сохранилось ни диктофонной записи разговора с Востренковой, ни пометок в старых блокнотах, ни фотографий Нины Васильевны. Отыскалась лишь вырезка с той давней моей публикацией. Я стала лихорадочно соображать, что делать. Обратилась за помощью к землякам. Спасибо чеховчанам - фотографу и местному летописцу Леониду Тележникову, секретарю совета ветеранов Альбине Сорокиной, работникам сельского досугового центра, а также сотрудникам центральной районной библиотеки им. Ю. Николаева г. Холмска.
Что же получается? Казалось бы, всего десять лет прошло, как схоронили ветерана, а собрать информацию о нем не так-то просто. Вот он, ответ на вопрос некоторых недалеких «товарищей» о том, зачем писать об уже умерших героях-фронтовиках. Да затем, чтобы помнили! Эти люди живы, пока их имена, выбитые на могильных плитах, не засыпало серым пеплом забвения...