Взвейтесь кострами...

Михайлов Юрий
Все трое - Зоя, Толя и Вадик - жили в одном дворе, объединившим общагу, дом ИТР и пожарку. В кирпичном четырёхэтажном общежитии разместились переселенцы из бараков, в рубленном - итеэровском в квартирах со всеми удобствами проживали инженеры текстильного комбината, а в пожарной части, правда, имевшей ещё и свой внутренний заборчик из штакетника, который спокойно перешагивали и трезвые, и пьяные, в кирпичной пристройке поселились семьи военных.


Зоя 

Зоя - стройная, грудастая дурочка шестнадцати лет от роду - то и дело убегала из семьи начальника пожарной части капитана Мотыля. Каждый раз отец приходил в общагу и находил дочь в какой-нибудь пустой комнате с очередью из кавалеров, от сопляков - подростков до матёрых сидельцев лагерных зон. Он поднимал с матраса на полу заплёванную дочь, кое-как прикрывал её срамоту и уводил через поломанный в очередной раз штакетник домой. У пристройки их встречала истошным криком полная, будто рулька, хохлушка - жена капитана - Шура:

- Сто раз говорила: сдай эту кобылу в дом инвалидов! Надоело!! Забеременеет, что нам делать от позора!?

- Александра! Успокойся... Это дочь наша, твоя и моя! Как можно бросить её одну?! В дом инвалидов? Стыд-то какой! Позор, слышать ничего не хочу! Прибери её, помой, переодень. И приглядывай за ней, наконец! За центнер вывалилась без работы и дела, дура, а за дитя присмотреть не можешь?! Чудовище бесчувственное...

Капитан уходил к гаражам, в техслужбу, где стояло с десяток пожарных машин и где начальником был его товарищ по четырём годам войны Миша Быстров. Он дослужился до подполковника, но, потеряв семью в Белоруссии, сильно запил и, если бы не встретил капитана Мотыля, точно бы пропал. А тут, лишившись всего двух воинских званий, стал заместителем начальника пожарной части. Пить капитан Быстров, конечно, не перестал, но твёрдо усвоил, что подводить Лёху Мотыля нельзя, поэтому больше бутылки на грудь не принимал ни при каких обстоятельствах. Он ждал друга ещё с утра, зная, что Зойка, "немтырь, чёрт лямой", сбежала из дома: опять где-нибудь елозят её по подвалам да чердакам. Стол накрыли помощники, водка стояла в бочке с проточной водой, двухкилограммовая банка атлантической селёдки ждала команды на вскрытие.

Утром капитан Мотыль долго не мог понять, почему не шевелятся руки. Наконец, до него дошло: на запястья накинуты петли из прорезиненного шнура. "Опять буянил, - подумал он. Но ни огорчения, ни стыда не чувствовал: все мысли заслонила дочь Зойка, милый, ласковый ребёнок из недалёкого прошлого. Им с женой сразу сказали в роддоме, что, скорее всего, у дитя будут проблемы, причём, неизлечимые, на уровне врождённых пороков... О генах тогда и помыслить никто не мог. Предложили отказаться, поместить девочку в дом младенца с последующим переводом в дом инвалидов пожизненно. - Хренушки, вам... - в который раз сказал себе капитан, не пожалев, что не сдал дочь к дебилам. - Она - дитя моё, Господом данная... Пусть живёт".

Дверь в комнату начкаруала отворилась медленно, свет не ударил по глазам, значит, вошёл Быстров.

- Миш, ты чё взял за норму спутывать меня кандалами? Чё ночью-то было?

- Ты уж, прости, начальник, так буянил, что думал: или застрелишься, или повесишься... Немножко спеленали тебя... Всё нормально, в итоге, один ночной выезд, старлей Лобов справился...

- Спасибо, друг... Миш, а чё в доме-то?

- Насколько доложила разведка, Зойка - встала, Шура пила долго, до полуночи, уснула прямо в кухне...

-Вот, лярва, опять за старое... Как тут за ребёнком уследить?! Ну, что смотришь, развяжи, руки болят!

- Лёш, ты - спокоен?

- Что ты, как целка, твою мать! С чего мне быть спокойным, наблюдая весь этот бардак? Надо с Зоей решать... Мне предлагали перевязать ей "трубы"... Как ты на это смотришь?

- Хорошо смотрю, - говорит капитан Быстров, развязывая руки другу. - И тебе спокойнее, и она может успокоиться... Зов природы уйдёт.

- Философы все... Рассуждают! А мне будто кол осиновый забили в грудь!

- Лёш, не все беды ты знаешь. Рано утром приехал дознаватель из милиции... Я, конечно, с замначотдела поговорил уже: они вешают на Зою кражу в особо крупном размере. В общаге обчистили комнату гостьи из Мурманска, унесли почти на три тыщи рублей. Врубаешься?! "Москвич" - пять тыщ, а тут барахла унесли на такую сумму...

- Сбрендил?! Да, у неё в мозгу не могло такое отложиться! Она ведь как херувим, все братья и сёстры для неё, всё своё отдаст, даже просить не надо.

- Собака на неё среагировала.

- Так, что же вы меня-то не разбудили?! Твою мать... Где, что творится?!

- У подъезда "Козлик" стоит, следователь и опер с бригадой ждут твоего слова. Она же малолетка!

- А дочь где?

- Там же была...

Капитан выскочил в прихожую, подбежал к бочке, зачерпнул пригоршней воду, неистово тёр лицо, полоскал рот, протянул руку для полотенца. Сержант из ночного наряда вложил в руку серую простыню. Бежал к пристройке, перепрыгивая через штакетник, заворожено глядя на синий милицейский вездеход. На ступеньках крыльца курил дознаватель, в штатском. На нижней доске лестницы, ведущей на террасу, сидела Зоя, у ног лежал громадный, рыжий с подпалинами, пёс - немецкая овчарка. Девушка гладила за ушами собаки, а та, положив голову на лапы, тихо поскуливала.

- Что, где, девочка моя, что случилось?! - Капитан готов был грудью защищать дочь.

- Успокойтесь, товарищ капитан. Ваша дочь подозревается в краже из квартиры... В особо крупном размере. Вы понимаете, о чём речь?

- Ты идиот, опер!? Она больная, она не может ответить за себя... Ты это можешь понять?!

- Меня это сторона вопроса не касается. Собака взяла след и привела к вашей квартире. Она подошла к дочери.

- Она до сих пор лижет её ноги, видишь, сыщик? И спокойно даёт себя гладить.

- Вы родитель, с вашим присутствием проследуем на чердак общежития комбината. Собака там взяла след и привела к вашей квартире.

Ну, что тут поделаешь: собака взяла след, привела к дому, лежит у ног дочери и лижет их... Капитан понял, что дурной сон не пройдёт, пока они не подойдут к чердаку общаги. Он взял за руку дочь, поправил кофту на её плечах, сказал что-то на ухо, отчего та громко рассмеялась, гортанно закричала:

- Зоя Мо! (Мотыль). Папа - офицер! Зоя, кому давала сто...

Отец рукой зажал рот дочери, повернулся к присутствующим, сконфузился, почти крикнул:

- Ну же, ну же! Давайте, идём, это совсем недалеко...

Собака выдержала минуту, пока постовой милиционер снимал замок на двери чердака, потом резко пошла по настеленным широким доскам, помчалась к противоположному концу строения, где размещалось слуховое окно. Ровно под ним, в неглубокой нише, что-то было сложено прямо на полу в кучу. Собака, сделав круг, уселась возле находки.

- Понятые, - сказал дознаватель, - зафиксируйте: собака определила какие-то предметы на чердаке общежития.

- Зоя, спать... Зоя, кровать... А-у-а-а-у, спать... - Девушка уселась прямо на доски, рядом с тряпками.

Капитан Мотыль стоял рядом с дочерью, сердце колотилось так, что готово было выпрыгнуть из груди. Он молчал, понимая, что решается судьба его больной дочки, её самостоятельность, свобода, наконец, будущее. Дознаватель попросил оперативников включить дополнительный фонарик, после этого подошёл к куче тряпья, взял верхнюю вещь. Это был вязанный половичок, пёстрый и такой безобидный, что все невольно заулыбались.

- Так, понятно, что это такое, - сказал он, - смотрим дальше...

Он поднимал один за другим напольные половички разных размеров и расцветок, считая при этом: "Пять, шесть..."

- Послушай, зачем тебе эти половики? - Спросил он девушку.

- Зоя, Мо... Она спать. Зоя, красиво...

- Твою мать, - сказал дознаватель, - она ещё о красоте думает. Так, всё, сворачиваем. Это не наша тема. Рекс, ну, ты-то, чудо с ушами, запал на неё? Половики у комнат собрала, половики на чердаке, запахи девчонки. Вот, чёрт, давно так не лопухались...
***

Вечером к капитану Мотылю приехал начальник райотдела милиции, привёз две бутылки армянского, ординарного. Сказал без обиняков:

- Слушай, капитан, отдай нам по раскрытию свою дочь, а? Ей уж, точно ничего не грозит... А нам отчётность светит, почёт и уважение.

- Товарищ полковник! Если вы ё-моё... в одночасье, то точно на оба полушария! Я отец её, кто она, как она, вас не касается! Это моя дочь, и преступления она не совершала... Это ясно? Капитан Быстров проводит вас до выхода.

Этой ночью два капитана просидели до утра трезвые. Командир части сам дважды провожал наряды на тушение пожара. Возвращаясь из караула, он забегал домой, смотрел на спящую Зою, тихо радуясь, что у него такая взрослая дочь.
 


Толя

Мама выводит из итеэровского дома мальчика, держа за руку. Одет он в клетчатое пальто, меховую шапку с башлыком и концами, завязанными на поясе, на ногах - светлые бурки с голенищами, завёрнутыми под коленями. Восьмилетние Ида и Юрка Равины, двойняшки, стоят с раскрытыми ртами, смотрят на загадочного пацана, который боится отпустить мамину руку.

На Юрке - фуфайка с прожжёнными на кострах карманами, кирзовые сапоги, перешитые отцом, лучшим сапожником посёлка текстильщиков, из своих, трофейных кирзачей, армейский брезентовый ремень с бляхой скрывал безразмерность стёганки. Ида - в мутоновой шубке, перешитой из бабушкиной старой-престарой шубы, и аккуратно залатанных, словно под узор, белых валенках. На голове - платок и серая вязёнка, концы которой тоже перетянуты на пояснице. Морозец - не шуточный, десять, а то и больше градусов...

- Толя, вот, познакомься с девочкой и мальчиком... Это наши соседи, из общежития. Их папу, дядю Семёна, я хорошо помню, отменный мастер сапожного дела, всю обувь нам залатал... Я тебя оставлю ненадолго, погуляй с ребятами, вернусь из магазина и будем обедать. Представься им, пожалуйста.

- Мама, хочу с тобой! - Сказал басом подросток, тянувший по возрасту лет на двенадцать. - С тобой! Не хочу гулять.

- Ну, что ты? Ребятки хорошие, добрые, они не обидят тебя. Будете все вместе играть. Видишь, какая горка ледяная, покатайся на фанерке. Идите, ребятки, возьмите Толю, я вам из магазина гостинчик принесу. Любите кофейные подушечки?

"Ещё бы не любить, - подумал Юрка, - их целый килограмм можно съесть". Мама приносит большой пакет в зарплату, раздаёт по несколько конфет всем четырём детям: старшему - пятикласснику, им двоим и младшему, Сёмке - двухлетке. Ему, правда, мама даёт одну конфету, но он не обижается, сосёт её долго, а когда съест, норовит вытащить сосалку изо рта у Иды. А та добрая, всё отдаёт младшему брату.

Мама подтолкнула Толика к ребятам и, не оглядываясь, ушла со двора. Она специально вывела своё счастье и горе, одновременно, решив, наконец, оставить его с детьми одного. До этого она два года водила мальчика за квартал от дома во вспомогательную школу для умственно отсталых детей, к счастью, раздумавшую переезжать за город, чтобы превратиться в полноценную Лесную школу длительного пребывания воспитанников. На их фоне Толя мало чем отличался от нормальных детей, научился хорошо читать, считать, полюбил арифметику, сам вырезал из бумаги полоски, разрисовывал их под рубли, играл в магазин, покупал и продавал продукты и товары. Если перевести на возраст детей с нормальным развитием, он отставал от них на 4-5 лет, то есть в пятом классе их обучали по упрощённой программе второклассников. Уроки - по сокращённому графику, много игр, песен, хороводов, громких читок книг. Праздник, когда затенялись окна и крутили диафильмы. Тексты-подписи на плёнках читали лучшие ученики класса по показателям за день или неделю. Толя стремился достичь таких оценок, чтобы читать громко и с выражением "Конька-горбунка", "По-щучьему велению".

Дома он с гордостью рассказывал маме о своих достижениях. А вот папы у Толи не было: тот категорически высказался против содержания в семье "дебила": они молоды, вполне могут родить нормальных детей... Папа выбился в замы главного инженера комбината, ведал вопросами техники-безопасности. Высокий, статный, в накрахмаленных рубашках и золотых запонках (подарок толиной мамы), он недолго оставался один: через полгода они сошлись с молодой директрисой вечернего техникума, инженером из прославленного рода текстильщиков. Все в коллективе знали: через год-два главный инженер уйдёт на пенсию и заменит его толин папа.

Главного инженера прислали из Москвы, толиному папе впаяли строгача в партдокументы за развод с семьёй, перевели начальником отделочного производства. Он перестал носить белые рубашки, редко брился, дважды получал предупреждения в парткоме за употребление вина в рабочее время. В общем, здорово изменила перспективного инженера жизнь. Неизменным оставалось лишь одно: он так ни разу за десять с небольшим лет не пришёл к родному сыну. А Толя просто не знал, что есть такое понятие - "папа, отец", он абсолютно свободно обходился в жизни без этих смысловых и речевых нагрузок. Его мама, Полина Степановна, из старшего воспитателя стала заведующим детским садиком, приняла на себя заботу о двухстах детишках. Так что Толе хорошо и спокойно жилось и в садике, и в школе, лишь бы мама была рядом. Она старалась всегда находиться с сыном на расстоянии вытянутой руки.

Толя довольно долго не выходил из подъезда школы. Полина Степановна зашла внутрь здания, прошла через дом пионеров, разместившийся на первом этаже, на лестнице встретилась с учителем.

- Пошли домой минут десять назад... Толя ушёл вместе с ребятами. Загляните в туалет, может, там задержался, - сказала учительница. - Он сегодня несколько раз выходил писать.

Ровный голос несколько успокоил толину маму. Она прошла длинным коридором до туалета, дверь чуть приоткрыта, услышала голоса:

- Суй, дальше суй! Чтоб подавился, маменькин...

В сдавленном крике и стонах Полина Степановна узнала голос сына, вбежала в открытую дверь, увидела Толю, стоявшего на коленях. За руки его держали двое мальчишек, третий сидел на согнутых ногах мальчика. Старший из них, пятиклассник Колотилов по прозвищу Дебил, которого не раз видели в посёлке пьяным, засовывал Толе в рот свой член. Сын крутил головой, как мог сопротивлялся, а подросток бил его по голове и приговаривал:

- Не ори, курва, не крути башкой, всё равно засуну! Пососи, малость, потом скажешь, что вкусный...

Полина Степановна сначала не могла вымолвить ни слова, стояла и молчала. Увидела, как Колотилов начал мочиться в рот сына, по лицу мальчика побежали жёлтые струйки.

- Уроды! Мерзавцы! Подлецы! Марш, отсюда...

- Тётка, ты чё орёшь-то? Вали отседа! Мужская уборка, чай, - Дебил убрал в брюки своё хозяйство.

- Атас, пацаны! Мать его... - заорал сидящий на ногах Толи мальчишка.

Они рванули к двери так стремительно, что никакая сила не смогла бы остановить их. Полина Степановна и не пыталась это сделать. Вынув платок, вытирала лицо сына, стряхивала мочу с груди и рукавов серой плотной школьной формы. Приговаривала:

- Мальчик мой, за что тебя так? Как я тебя оставила одного, не досмотрела... Прости, прости меня, мой единственный и ненаглядный. Пойдём умоемся, смоем эту грязь.

Толя молчал, прижался к груди матери, всхлипывал и молчал. Будто он начал понимать или понял, что мама не всегда может быть рядом, чтобы защитить, помочь, поддержать. Надо что-то и самому делать. Вдруг он сказал:

- Пойдём в ДК, мама?! Я в бокс хочу, буду тебя спасать...

Толя стал ходить в спортзал Дома культуры (ДК), вырос до чемпиона младшей группы по боксу, тренер был восхищён его упорством. Вот только общаться так и не научился: то есть, спорт для мальчика - одно, пусть даже всё, а жизнь с общением, разговорами - совсем другое. Тут вся надежда - только на маму.
***

- Ну, ты и дылда! - Сказал восхищённо Юрка. - Чой-то ходишь под ручку с мамочкой-то? Ё-моё, ты ведь, не Сёмка наш, вон, какой здоровый... И не дебил, вроде?

Толик молчал, не зная, что делать, что сказать или ничего не говорить. Молчал.

- Ладно, пойдём, секретик наш покажем, - сказал Юрка.

Они обошли ледяную горку, довольно близко расположенную от стены двухэтажного сарая, и Толя увидел железный противень, прижатый к снегу. Ему показалось, что за железом кто-то поскуливает. Юрка не тянул время, правда, с усилием отодвинул крышку, из лаза выскочил чёрно-белый щенок, уже большой, но щенок. Он лаял, визжал, подпрыгивал, стараясь лизнуть лица ребят, потом опять заскочил в пещеру и тут же выбежал, держа в зубах приличных размеров кость: явно хотел поделиться лакомством со своими друзьями. Толя присел на корточки, гладил щенка, с удовольствием подставлял лицо под шершавый язык собаки. Мальчик смеялся, башлык упал на плечи, а шапка сползла на ухо.

- Как его зовут? - Спросил Толя.

- Кабыздох! - Звонко засмеялся Юрка. - Жулька... Это сучка, её хотели утопить, кому нужна сучка, возись потом со щенками... А мы с пацанами спасли её, вот теперь живёт здесь...

- Ей холодно в снегу?!

- Ты чё, дурачок? В снегу теплее, чем на улице...

- Юра, не выражайся, не обижай мальчика, - сказала Ида. Она достала из варежки печенину, разломила её на мелкие кусочки и скормила щенку.

- А меня Толик зовут...

- Толян, значит. А я Юрка, а сестрёнку Ида зовут... Чтоб ты понял за снег, щас влезем в пещеру, сам почувствуешь, какая там теплынь.

Юрка свободно пролез в лаз, в проходе появилась его худенькая рука, донёсся глухой голос:

- Ид, держи руку, влезай, не спеша... Тут на пятерых места хватит!

Девочка буквально шмыгнула в отверстие, исчезла в пещере. Толя понял, что пришла его очередь залезать в снег. Поправил шапку, встал на четвереньки и засунул голову и плечи в лаз. Услышал, как что-то зашуршало, там, снаружи, и на ноги и попу упал тяжёлый груз...

- Чё это? - В испуге сказал Юрка, когда в пещере стало темно, словно ночью. - Ид, сиди тихо... Щас я проверю...

Мальчишка дополз до лаза, нащупал что-то лохматое, понял, что это голова Толика в шапке, спросил: 

- Толян, ты чего? Чё случилось-то? Давай ж...-то поднимай, весь проход заслонил.

Мальчик молчал. Юрка попытал дёрнуть его за плечи, втянуть в пещеру. Толя замычал, а потом внятно сказал:

- Кажется, снег упал... С крыши сарая. Мне попу и ноги завалило.

- Попу ему завалило, твою маму, - заворчал Юрка. - Он не мог побыстрее ж... втиснуть, раскорячился. Давай, шевели телом, ввинчивайся, потихоньку, в пещеру-то...

- А ты, Юра, не ругайся так, помоги Толе. Хорошо, что к нам снег не попал.

- Идк, ты дурочка, што ли? К нам не попал, - передразнил Юрка, - тут вход завалило, и Толян кулём лежит... Давай вместе потащим его, бери за плечи.

Сантиметр за сантиметром они потихоньку втащили Толю внутрь пещеры. Тот как мог крутился, отжимался от стенок сильными руками боксёра. Но в пещере не стало светлее, значит, на вход навалило много снега.

- Так, - сказал Толя, - теперь я начну ползти на улицу. Снег придётся затаскивать сюда. Вы подминайте его под себя.
 
Толя работал руками в варежках, пропихивал снег под живот, старался протолкнуть его по бокам. Упрел, скинул варежки, вернулся назад в пещеру, Ида на ощупь сняла с него башлык, шепнула:

- Какой ты молодец... Толя, я маленькая, давай я первая пойду.

- Нет, что ты! Там много снега, надо много силы, - Толя чувствовал, как ему хорошо от слов девочки, как он правильно себя ведёт, не боится и не даёт испугаться малышам.

- На вот, кость жулькину, возьми, она здоровая, ей можно копать, как лопаткой... - это уже Юрка предложил реализовать свою находку.

Толя с новыми силами взялся разгребать снег. С костью дело пошло намного быстрее. Он услышал собачий лай, остановился, так и есть: Жулька лаяла и скулила где-то рядом, за снегом.

- Жулечка, собачка, моя. Я тебя слышу! Лай громко! - Крикнул Толя, давая понять друзьям, кого он услышал. Наконец, кость в руке довольно легко ушла в снег, в глаза ударил яркий свет. Мальчик отдёрнул руку, когда почувствовал боль от когтей собаки. Это щенок во всю разгребал лапами снег в том месте, где на поверхности показалась кость.

Снег, на счастье, упал далеко не весь, с крыши свалилась площадка метра два на три. Но пространство между сараем и ледяной горой он завалил, практически, полностью. Толя помог вылезти из снежного плена Юрке, аккуратно, за руки в зелёных варежках, буквально вытянул из пещеры Иду. И только тут все увидели, что мальчишка стоит без сапог, в шерстяных носках, белом пальто и в такой же белой шапке. Смеялись до слёз. Толя добрался до ледяного жёлоба горки, лёг на живот и поехал вниз, прямо к ногам мамы. Она вернулась из магазина, стояла и смотрела на орущих ребят, облепленных снегом...


Вадик

По крыше искусственного ледника, наращённого в трескучие морозы и укрытого на лето толстым слоем жёлтых мокрых опилок, строевым шагом ходит человек. Рядом - неширокая мостовая, по которой люди из семейного общежития комбината спешат к утренней смене, не останавливаясь, машут руками, улыбаются, говорят:

- Во, даёт, Вадик! Шесть утра, а он провожает нас с барабаном...

Многие рабочие помнили из пионерского детства:

Старый барабанщик /3 раза/
Крепко спал!
Вдруг перевернулся /3 раза/
И упал!

Под слова этой незатейливой песенки кто-то уже давненько научил Вадика играть на пионерском барабане. Высокий, крепкий с загорелым на солнце торсом пацан лет 12-13 от роду с весны до осенних хлябей ходил в синих сатиновых трусах с пришитыми подтяжками и красной ленточкой по бокам, белой панаме громадного размера и грязно-жёлтых сандалиях на босую ногу. Подошва так истёрлась, что стопы ног держались только на боковых рантах. Поражал большой живот мальчика, но к этому недостатку соседи по общежитию давно привыкли. Вадика все любили за песни:

Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы - пионеры, дети рабочих!
Близится эра светлых годов,
Клич пионеров: "Всегда будь готов!"

Песня перебивается дробью барабана, звонкий голос несётся в утреннее небо, певец держит хороший шаг. Рабочие подпевают, идут в ногу, почти маршируют и поют: "Близится эра..."

В полдень - пересменок на производстве. Вадик стоит у входа в общежитие, встречает идущих на смену рабочих.

- Здравствуй, дядя Коля! Как здоровье? Голова не болит? Ты вчера перебрал малость... Но это ничего, бывает!

- Ой, Вадик, не говори! - Сосед двадцати комнат второго этажа общаги, обхватив голову руками, стоял перед мальчиком, как перед батюшкой на исповеди в церкви. - Простите, люди добрые, Христаради, не ведал я, подлец, что творил... Бегу на работу. Всё, до получки - ни грамма!

- Я тебе песенку спою, дядя Коль, - говорит Вадик, поворачивает барабан из положения "сбоку" - вперёд, устраивает его на животе, взмахивает палочками:

Ой, Семёновна,
Какая модная,
Купила часики,
Сама голодная...

Сто первый раз слышат рабочие куплеты про Семёновну, но не могут сдержать смех и улыбки. А барабан бьёт и бьёт, то затихает на произносимых речитативом словах песни, то выстукивает дробно и отчётливо проигрыши и паузы. Проходят минуты, у подъезда собирается приличная толпа спешащих во вторую смену людей, женщины обнимают Вадика, суют в панаму, лежащую на ступеньках крыльца, пирожки, печенье, яички и мчатся на работу.

- Всего хорошего! Всем, здоровья! - Кричит Вадик, опускает барабан в положение "сбоку", идёт к доминошному столу, разместившемуся в углу двора, рядом с гигантскими тополями.

- Вадик, панаму забыл! - Кричит кто-то из припозднившихся текстильщиков, бегущих, сломя голову, на смену.

И мальчик снова шагает к подъезду, поднимает панаму, направляется к леднику. Там, в дощатом домике - сарае, живёт его лучший друг, бывший зэк с 20-летней отсидкой, беззубый и худущий, как скелет, дядя Сева Лушин. Они дружат год четвёртый, наверное, с той поры, как пятидесятилетний, но на вид уже старик, устроился в кочегарку общежития и не истопником, а подсобным рабочим, учитывая возраст и состояние здоровья. А с весны до осени дядя Сева превращался в сторожа ледника, гонял хулиганистых пацанов, чтобы те не мочились на опилки: лёд шёл на склады десятка столовых. По ночам они вместе с Вадиком деревянными лопатами подбирали мокрые опилки с земли, прикрывая ими торцовые стороны ледника, с которых забирали лёд три-четыре десятка грузовых машин в день.

- Дядь Сев, жёнки еды прислали тебе, - говорит Вадик, раскладывая содержимое панамы на колченогом столе. От него расположился у стенки приземистый устойчивый топчан с двумя подушками и одеялом, сшитым из лоскутов. У стола стоял табурет, тоже приземистый и тяжеленный, будто вылитый из чугуна. Электроплитка, лампа с абажуром из картонки, рукомойник на двери, оказывающийся на улице, когда дверь открывали: вода не проливалась в дом. А руки сторож и мальчик мыли часто: фельдшер два-три раза в месяц приходил, проверял санитарную чистоту и порядок на леднике. Их работа связана с пищей, а чистота - залог здоровья, терпеливо объяснял Вадик мальчишкам уроки фельдшера. Он гордился своей миссией - доверенного человека при леднике. Вот только сон у него был рваный, по 2-3 часа несколько раз в течение суток. Дядя Сева, конечно, старался укладывать его с вечера, но только он начинал ночью скрести лопатой опилки, при свете яркого прожектора, Вадик просыпался и помогал другу.

Самым любимым временем оставались утренние часы, когда они успевали полностью закрыть опилками ледник и садились пить чай. Себе старик заваривал крутой, чёрный, как дёготь, чай. Вадику доставалась алюминиевая кружка обычной заварки, но, аж с пятью ложками сахара. "Полезно для детских мозгов, - любил говорить дядя Сева, - а жизнь у тебя, Вадик, вся ещё впереди..." И начинал рассказывать о чудесном острове Сахалин, где от субтропиков до северных ягелевых полей хватает зверья и дичи на всё немногочисленное население: одна часть которого сидит в лагерях, вторая - её охраняет... Вадик многое не понимал в интересной речи старика, но ему страшно нравились слова: гагара, горбуша, Топтыгин, нефтянка, геодезия, картография и гидрография. Эти слова сопровождали жизнь дяди Севы и в мирное время, и на острове, как агента иностранной разведки, наказанного советским правосудием.
***

Мама Вадика - Настя - пила четвёртую неделю, до дома уже не могла добираться, жила прямо на скотном дворе, куда её перевели работать из ткацкого цеха после рассмотрения дела на товарищеском суде. За пьянство - наказание. А по Вадику профком принял решение: отправить его в специальный дом инвалидов для детей. Так что мальчик гулял последнее лето, первого сентября - надо явиться за город, под высокий забор с охраной. Что такое спецдом инвалидов, он не знал, ехать туда не хотел. Да и мать свою он любил, боялся оставлять её одну, правда, относился к ней, как к больному ребёнку. А что такое болезнь, мальчик знал: раз в несколько месяцев к нему приходили приступы. Они настолько выматывали, что он несколько дней лежал, не мог ходить.

Вот и сейчас чувствовал, что ему будет плохо, ну, не прямо сейчас, а, может быть, к ночи. Обычно, он уходил домой к маме и там переносил боли. Пришлось сказать о надвигающейся беде другу:

- Дядя Сева, скоро будут приступы... Надо выстругать палку для зубов, воды кипячёной запасти... И первые минуты покрепче держи меня за руки и голову, чтобы не разбился и не поцарапался.

- Не бойся ничего, сынок, я всё сделаю... Может, маму позвать, я ведь чужой...

- Нет, ты не чужой... Какой ты чужой?! Ты мне друг лучший... А мамка где-то сгинула... Я и на скотный двор ходил, нет её там... Сказали, что у какого-то цыгана живёт... А где ж, этого цыгана сыщешь?

- Ну, и ладно, ети её в гагару мать, и сами обойдёмся. Ты только полежи подольше, на ледник не лазь, высоко, сорваться можешь...

Вадика колотило весь вечер, когда пена перестала пузыриться на губах, ему стало легче. Дядя Сева вымыл мальчику лицо, руки и грудь, напоил сладким чаем, укрыл одеялом до подбородка и, выключив свет, уселся за стол. В небольшое окошко виднелся угол ледника, свет от прожектора уходил вверх, на плато, густо присыпанное опилками. Старику показалось, что кто-то на машине пытается заехать на ледяную площадку, откуда обычно грузят колотый лёд. "Ерундистика, - подумал он, - ночь на дворе... Щас, посижу полчаса с мальчиком и пойду собирать опилки. Бедный мой, помощник, кто ж так безжалостно расправился с тобой?! Ты не прав, Господи, дал ему добро, света и не дал здоровья... Да, надо было, наверное, скорую вызвать, но Вадик сказал, что врачи не смогут помочь от такой болезни. Значит, на всю жизнь инвалид..."

Явственно на улице заурчал мотор, кто-то грязно выругался. Дядя Сева поднялся со стула, поправил ещё раз одеяло на мальчике, пошёл к двери. Как только открыл входную дверь, наступил мрак: на столбе с прожектором выключили рубильник. Привыкнув к темноте, сторож побрёл на торец ледника. Увидел силуэт машины, большой, тонны на три - четыре, не меньше. Боковой борт открыт, двое грузят ледяную крошку, оставшуюся под ногами ещё с вечера. На среднем уступе, в двух метрах от земли, стоит здоровенный детина, ломом откалывает лёд.

- Мужики, вы чё так поздно-то? - Сказал дядя Сева, думая, что приехали припозднившиеся рабочие комбината. - И свет выключили, так? Ведь не сам же он перегорел?

- Чё ты ходишь, крыса?! Вынюхиваешь... Сидел бы в своей конуре, меньше хлопот бы имел... Давай, двигай отсюда! Ты нас не видел, мы - тебя... Закончим погрузку, свет включим, - начал заводиться один из грузчиков.

- Это непорядок, - сказал как можно спокойнее сторож, - лёд комбинатовский, чужим здесь нельзя... Машина льда, чай, пятьсот рубликов стоит, почти пять месячных зарплат мастера цеха. Буду народ звать, вон, рядом общежитие, только свистну - десяток мужиков прибегут...

От кузова отделился один из грузчиков, сзади подошёл к сторожу и, заломив ему руку за спину, повёл к домику. Дядя Сева лихо развернулся вокруг своей оси, уже мужик оказался с заломленной рукой. Тогда второй грузчик со всей силой ударил сторожа большой совковой лопатой, угодил в шею и низ головы. Дядя Сева вскрикнул, осел, повалился на бок...

- Ты чё, охренел?! Нам только жмурика не хватало... Тут уже мусорами пахнет. Ну-ка, пощупай его.

- Кажется, того, не дышит, шею, наверное, сломал... Ну, корешок, ты даёшь! Где ни появишься, трупы за тобой.

- Так, придётся в хибару его бросить, машину погрузим, запалим, на хрен!

- А если нас видели? Свет-то горел, как приехали...

- Не боись, десятки машин за день шастают за льдом. Давай грузить, надо за час уложиться.

Лёд кололся легко, большие куски они руками забрасывали в машину, боковой борт закрыли. Водитель сел за руль, машина тихо и плавно съехала на сухое место. Втроём легко подняли тело дяди Севы, занесли в дом, потом плотно прикрыли дверь. Один из мужиков вернулся к машине, принёс неполную канистру с бензином.

- Подожди пока я заведу машину и выеду на дорогу. Потом бросишь спичку и бегом к нам, прыгнешь на ходу...

Домик сторожа разгорелся за несколько минут. Он пылал со всех четырёх сторон, огонь завихрялся над крышей, смерчем уходил в небо. В общежитии увидели огонь на леднике, дозвонились до пожарки. Те находились в 500-х метрах, приехали быстро, но без воды. Сторожка обрушилась, огонь погас сам по себе.
***

Дознаватели обнаружили на пожаре два практически полностью сгоревших тела. Взрослый мужчина лежал у дверей, второй, подросток - на полуистлевшем топчане. На углях валялся железный каркас пионерского барабана...