В те годы, Германия еще была разделена надвое стеной, существовали ГДР и ФРГ. Наши мужья в составе советских войск служили в восточной части Германии. Мы жили в закрытом военном городке недалеко от Берлина - в Ораниенбурге. Жены военнослужащих имели право гулять по Ораниенбургу и даже ездить в Берлин. Надо было только вовремя вернуться в городок. В России я преподавала немецкий в школе. Но здесь первое время неохотно и редко выходила в городок. Я никак не могла привыкнуть к тому, что на чистеньких каменных тротуарах Ораниенбурга мне то и дело приходилось сталкиваться взглядом со старичками, у которых на рукаве была повязка, означающая, что они - инвалиды войны. Они постукивали тростями с богатыми набалдашниками или проворно управляли легкими, удобными инвалидными колясками. Они были чистенькие, ухоженные, розовощекие, седенькие ангелочки с выцветшими глазами на добреньких лицах. А меня неизменно пронзала мысль: «Не этот ли ? Не этот ли в 41-ом на пороге местечкового домика пристрелил мимоходом моих сорокалетних бабушку и дедушку? Я ничего не могла с собой поделать. Это мучило меня. И я редко выходила за проходную. Иногда замполит устраивал для офицеров и их семей экскурсии по ознакомлению со страной. Стандартный набор: Лейпциг – Дрезденская галерея – Цвингер, Восточный Берлин - обзорная, и музей- концлагерь Заксенхаузен.
Это было в марте.
За ночь снега выпало столько, что завалило все тротуары и дороги, снегоочистители не справлялись. И замполит даже стал сомневаться: не отложить ли на этот раз экскурсию в Заксенхаузен. Но потом все-таки понадеялся на традиционный немецкий порядок: «Не может быть, чтобы из-за завалов снега музей не открылся в положенное время». И мы поехали. Музей работал. Но посетителей было совсем мало. Наш автобус остался за воротами лагеря, а мы гуськом прошли за экскурсоводом по прочищенной в снегу узкой дорожке через огромный плац к барачным постройкам.
«Заксенхаузен сегодня опустевший:
то ли праздник, то ли выходной…
Плац в сугробах. Снег - пожухлый вешний,
в рытвинах – тяжелый и больной».
Эти строки сложились так естественно и быстро, что я не успела их даже записать, только прошептала их Галине, женщине, с которой успела подружить в одиноких буднях военного городка.
Чувствовала я себя отвратительно: промозглый мокрый ветер, низкое небо, три виселицы позвякивающие железом на ветру…Меня раздражал профессионально трагический и, тем не менее, бодренький голос экскурсовода…Я начала жалеть, что вообще согласилась на эту экскурсию:
«Посещать с экскурсоводом лагерь смерти?
Этот стадный способ мне претит.
Я одна. Хожу…И скорбно вертит
время предо мной свои пути».
То, что я увидела… Это не рассказывать, это нужно видеть самому. Горы состриженных волос, огромные фотографии детей, женщин, стариков, военнопленных, снятых непосредственно перед уничтожением. Орудия пыток, лаборатории, печи, где сжигали людей, рвы, где расстреливали, плац, где травили узников собаками, выставки сумочек, абажуров, перчаток и тому подобных изделий из человеческой кожи, причем, особенно ценилась кожа с татуировкой…
Я оставила группу и вышла из барака на плац. Оказалось, что на улице опять повалил снег. Мокрый, тяжелыми хлопьями он быстро замел тропинку, по которой пару часов назад мы протопали к зданиям лагеря. Но немцы – есть немцы! Они тут же, пока экскурсия еще не закончилась, вызвали на подмогу молодых немецких солдат (Возможно из охраны музея) и организовали расчистку тропы деревянными лопатами от бараков - к выходу. То, что произошло со мной потом, я не могу вспоминать без внутреннего напряжения до сих пор, хотя прошло много лет:
«От барака по прочищенной тропинке
я иду… Колотит сердце в грудь,
А солдаты в новеньких ботинках,
балагурят и дают мне путь.
Отступили, в снег воткнув лопаты…
Но пройти сквозь этот странный строй?
…пусть в руках у них не автоматы…
Господи! Как я хочу домой…"
Галина догнала меня уже за воротами. Меня знобило. Галка моя тоже молча вытирала распухшие глаза. Мы решили, что больше не вернемся в музей, Подождем свою группу…
- Смотри! Вон кафе, совсем рядом. Пошли.- Гала потянула меня за мокрый рукав. Было так естественно, что рядом с музеем- кафе. И было совершенно дико, что рядом с концлагерем – кафе. Внутри пахло свежей сдобой. Тепло и пусто, только за одним столиком лицом к нам сидела немолодая немка, худощавая, интеллигентная, с умными, живыми глазами.
- Знаешь, что поразительно, - совсем не понижая голоса, угрюмо сказала Галина, глотнув кофе и облегченно вздохнув,- поразительно, что концлагерь этот – прямо в центре города. Представляешь? Вот бетонная ограда с колючей проволокой, а рядом – коттеджи!!! Да? А, как, скажи ты мне, там люди жили? Как они жили, когда рядом за забором людей сжигали – тысячами!
Я посмотрела на женщину, сидящую за ближним столиком, встретилась с ней взглядом, и мне показалось, что она поняла, о чем мы говорим. В ее серых глазах вспыхнул немой протест… И тут же она опустила глаза.
Ораниенбург 1971г.
"Заксенхаузен – в центре города…
Фрау, что Вы! Не прячьте глаз!
Вы же немка, фрау, Вы – гордая,
я винить Вас, фрау,
не вправе.
Мы – ровесницы, фрау, вина – не в вас."
Мне показалось, что она все поняла и даже хотела возразить нам, что они ничего не знали. Что все было покрыто тайной.
- Гал, говори тише, кажется, эта женщина живет где-то тут поблизости, в этих самых коттеджах. И, по-моему, она поняла, о чем ты…
"В центре города -
Заксенхаузен,
в центре города – смерти хаос,
проволокой огорожен,
бетонной оградой,
тайной, фрау? А может,
просто прятать глаза не надо?
Прочнее бетона – страха ограда…
Вы были «медхен»*, Вы жили – рядом,
я, фрау, судить Вас не вправе:
папа, фрау, у Вас приличный,
не фашист, а бюргер обычный,
он растил Вас в коттеджике личном…
В субботу – «айн бир»**, маргарин – эрзац...
Фрау, что Вы! Не прячьте глаз!"
- А что я сказала не так? – подруга все-таки понизила голос, но не перестала смотреть на немку, словно говорила не мне, а ей, - что я сказала не то? Ты веришь, что они ничего не знали?
"Заксенхаузен – в центре города,
Заксенхаузен – в сердце города
кровью запёкся, тромбиком…
Как же по венам домиков
кровь Ваших жизней текла? Фрау!
Я судить вас не вправе?"
Женщина, казалось, слушала наш разговор плечами, головой, ушедшей в острые плечи, нервными тонкими пальцами рук, лежащих на столе. Но она больше не поднимала на нас глаза.
"По соседству у Вас – Заксенхаузен.
В сердце города – Заксенхаузен.
Фрау, город был страшно болен,
был в беспамятстве, был безволен,
он на карте военной горячки
стыл в инфаркте, немой и незрячий…
Сердце города было во власти
«скорой помощи» с черной свастикой.
Ваше сердце травили, терзали,
это сердце душили, сжигали,
а вы - не знали…
Экспериментировали санитары,
а вы – молчали…
Не все и не Вы, фрау, лично –
ваши папы в коттеджах приличных".
* медхен (нем.) – девочка.
** айн бир (нем) – порция пива.
Она сидела, не шевелясь. Бармен предложил ей счет. Она расплатилась, выделила официанту чаевые, но не встала и не ушла.
ПРОШЛО 20 лет.
Однажды мне позвонила Галина. Она прожила со своим мужем в германии 15 лет. Потом вернулась в Россию. А я жила в Узбекистане.
- Ты помнишь ту женщину в кафе около Заксенхаузена?
- Да.
- Ты знаешь? Я хочу тебе сказать…
- Я знаю, что ты хочешь сказать…
И я прочла ей свои новые стихи:
СНГ – 1991 г.
"Где теперь Вы, стыдливая фрау?
Не молчите, не прячьте глаз!
Я судить Вас, фрау, не вправе,
ведь у нас было всё, как у Вас:
Наши души травили, терзали,
наши души душили, сжигали,
а мы – не знали…
«Воронки» скрежетали ночами,
а мы – молчали…
Все молчали.
И я, фрау, лично,
и мой папа, - товарищ обычный…
Было всё так надёжно привычно,
Тихо - мирно и очень прилично.
Так и жили, как будто – нормально:
флаги, планы, марксизм-ленинизм,
анекдотов ехидный цинизм
и холуйские фиги в кармане...
Пели гимны!…Не прячьте глаз,
фрау!
Я судить Вас – не вправе,
я ужасно похожа на Вас"
- Все правильно, - печально сказала моя Галина. За все, что происходит с нами и вокруг нас, мы в ответе. Потому что НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ.
А я подумала: «И нельзя забывать».