Отчего люди умирают? От разных несчастий: болезней, голода, любви и дружбы. Но ведь всего этого в жизни может и не быть. Ничего, кроме тихого и грустного вечера, когда за окном плачут дети и лают собаки. И ты не умираешь, ты просто вспоминаешь свою жизнь.
Когда я была молодая, я посылала в разные журналы свои рассказы. И вот что мне отвечали из разных журналов:
«Уважаемый автор!
Вашим рассказам присуще настроение меланхолии, что делает их однообразными. Дожди, тряпки, пеленки, обрывки – все это создает впечатление раздражающей женскости. Хотелось бы предостеречь Вас от самокопания, самобичевания и самолюбования. Пройдет время, и Вы увидите, что в мире есть другие краски, кроме серых и будничных».
Я читала это, и настроение меланхолии усиливалось. Тихие и грустные вечера становились еще тише и грустнее, а потом вылезали на небо звезды. Вот он – ковш Большой Медведицы – встал прямо над головой. Крупные звезды глядят на меня – как я сижу у окна и думаю, что же мне делать с моими рассказами и с моей жизнью, чтобы в них появились какие-то другие краски, а где-то вдали опять плачет ребенок.
Конечно, такие письма получали тогда многие и всякие. Но те, кто читал мои рассказы в разных журналах, в одном все-таки оказались правы – время прошло. Нет, я не перестала писать рассказы, и красок в жизни у меня новых не появилось. Появилась, правда, любовь, но какая-то странная.
Однажды, вернувшись домой с работы, я нашла в кармане куртки записку:
«Глубокоуважаемая прекрасная незнакомка! Я часто вижу вас в общественном транспорте и вы мне понравились и ростом, и выражением. Сообщаю о себе – мне 32 года, разведенный, высокий, с духовными запросами и коричневыми кудрями. Жена ушла, осталась квартира и машина. Если согласны встретиться, напишите мне по этому адресу». Дальше шел адрес и подпись: «Весь Ваш Александр».
И я, конечно, написала ему. Ну что ж, не я одна получала такие письма и на них отвечала, потому что когда нет никакой любви, человек хватается за соломинку и держится за нее, пока соломинка не сломается, а он не упадет на самое дно.
И опять надо мной вечереет и вот он – ковш Большой Медведицы выкатился на небо и смотрит на меня ,как будто ему есть до меня дело, как будто он вообще понимает, что такое я и почему так тихо вдруг стало в этом городе, и почему опять где-то вдали плачет ребенок.
А время шло все дальше и дальше. И однажды в моей жизни появилась новая краска, которая называлась больница. Почему если больница – обязательно облупившийся потолок и потрескавшийся линолеум? И почему пахнет всегда сырыми постелями и хлорной известью? А в окне торчит старик, а за окном трепыхается деревце, слушает тихие разговоры.
Под эти разговоры хорошо спится. И вот я сплю. Или не сплю? Или не я? Но в окне опять маячит Большая Медведица, десять крупных звезд, как куски соли, висят надо мной, и никуда от них никому не деться. И что ей, этой медведице, от меня надо? Пожалеть она меня хочет, или угрожает мне, и неужели она знает о моем существовании?
Но вот прошло и это. Пережить свою смерть – не только просто, но даже полезно. А неделю назад я послала свои рассказы одной пожилой критикессе, самой-самой, и вчера пришел ответ. Критикесса писала, что хоть рассказы пока еще вторичны, но в авторе есть искра, и она считает возможным поместить один из них в очень важный и толстый журнал. А я ответила, что не надо никаких публикаций, я давно уже поняла, что никакой я пока еще не писатель и буду жить, как все нормальные люди, а литературой займусь попозже, когда созрею.
А потом я сидела и думала, что вот еще года два-три помучиться, пострадать, еще года два-три семейных дрязг, бестолковой суеты, забот о куске хлеба, а потом – нормальная жизнь, разговоры о литературе, а главное – спокойная старость где-нибудь на даче в Переделкино, где снег и вороны, собратья по перу, и сумасшедшие азийские литераторы, и покойный Арсений Александрович с рысьими глазами, жалуясь на головную боль, подставляет большое мохнатое ухо юной беспутной поэтессе, и слушает ее стихи, и говорит, что в авторе есть искра, и ковш Большой Медведицы смотрит на них с небес, и все наконец хорошо, и все наконец понятно.
Только вот одно: прошла моя жизнь, но где же ее границы? Где заканчиваюсь я и начинается что-то другое? Сверху у меня голова, внизу – ноги. А по бокам – где же я кончаюсь по бокам? И неужели никакой границы нет, и ничего не отделяет меня ни от чего – ни от тихих и грустных вечеров, ни от идиотской любви, которой все равно нет, ни от больницы, которая всегда и везде, и самое главное – от рассказов, от этих непонятных рассказов, в которых все мельтешит и налезает одно на другое – свое и чужое, обрывки разговоров и снов – кровоточащие обрывки жизни с ее жестокостью, иронией и головокружительной непредсказуемостью.