*
Если художник НОВЫМ взглядом озарил картину омовения ног Христовых, если его творчеством открыта некая, досель не отмеченная никем волна откровения в эпизоде сём, то только язычник может быть уверен, что вариант этот не был заложен в сюжет первоначально НАСТОЯЩИМ АВТОРОМ. Дурацкая фамилия, присвоенная однажды потеющему и извергающему нечистоты телу того, кто иначе записал неизменный текст, выглядит нелепо в пространстве порядочности. Смысл авторства только в ответственности за возможную ложь. Весьма возможную.
*
Музыка – это иллюзия. Её нет, есть сумма звуков и память о прошлой любви и боли. Но человек, лишённый иллюзий, сходит с ума.
...так же, как и человек, лишённый реальности.
*
...та самая культура, которая дала уникальную, нигде не повторённую возможность всем адептам своим не заниматься делом!.. Вообще – никаким делом не заниматься, приумножив, однако, при этом свой надчеловеческий статус. Более того – отведя на себя и тексты свои, в пустыню духовной, не обременённой реальною экономикой, жизни внимание и стремление сил государственных и народных, уведя в песок поэзии и философствования обильные воды энергии людской, более того – исказив психику своего народа, образованной, во всяком случае, его части, научив преклоняться пред ловким высказыванием и насмешливо взглядывать на дельную, а значит – не узорчатую, жизнь.
(Это сказал облезлый и раздражённый призрак, вышедший прямо из стены прихожей, когда Невидимка пытался стянуть свой ботинок, не развязывая очень далеко шнурков. Призрак отвлёк его, несколько озадачил даже и, как это ни странно, исчез, но не в прихожей, а в плотном снегопаде, скрывавшем берег от обозрения, вместо обычного здесь тумана.)
А вы говорите: Россия не читала Пушкина!
*
...Да! Да, это просто – неполный человек, и всё. Не надо выдумывать лишнего, просто в нём что-то обязательно отсутствует – это обязательно, но что-то – наоборот, развито превосходно. Он может быть, например, прекрасным поэтом... ну, там... не знаю кем ещё... и вместе оставаться убогим человечишкой, пацаном немытым и подлым. Но что вы! У него будут чудесные глаза, и он будет жалеть кого-нибудь обязательно, и из жалости этой сделает неплохой узор... Но жалости у него может и не хватить на всё. На мать свою, или, предположим на каких-нибудь не столь близких родственников. Их он вполне может и по физиономии смазать походя. Но про это он уже будет помалкивать. Или скажет, что личная его трагедия переросла мир, и обретает иной раз уродливые формы. Он скажет, что сам при этом страдал никак не менее. А, скорей всего, ничего не скажет, ежели свидетелей не случится.
*
Иногда игра в разноцветные слова превращается в кошмар – нужные цепочки не составляются, в центре вот-вот уже готового ожить узора обязательно выныривает, хрюкнув, лишний завиток, кубик не нужного цвета упрётся жёстким углом в горлышко оживающей фразы, слова начнут дёргаться, закручиваться улиткой и теснить, и пожирать друг друга. Пространство мгновенно обратится в разноцветный хаос, в кучу пуговиц, в высшую гармонию. И это пространство надо успеть уничтожить, пока не вылезло из него нечто неведомое досель...
Борьба с хаосом бессмысленна, потому что жизнь всегда кончается смертью, но она полна смысла, потому что жизнь имеет продолжительность, и ещё потому, что следом обязательно будет рождение. Вопрос лишь в том, что происходит быстрее: накопление смысла или распад его. А ещё в том – надобен ли накопленный этот смысл. Тут уже – каждый думает молча.
...уничтожить, пока буйный рост и переполнение красок и объёмов не породят сами удушающую гармонию джунглей, где малахитовые змеи сплетаются, содрогаясь, с гибкими стволами, а плоть смердящей листвы пожирает танцующих перед нею радужных птиц... где тела цветов, толкающих в грудь влажными ладонями лепестков, прижимающимися и прорастающими насквозь, высасывающими и поедающими, оставляющими только кровеносную систему, которая светится нежно, стиснутая и смятая чуждыми ей мирами и вселенными, да мозг, который умирает последним, который выползает, выкарабкивается из плоти миров тугим бутоном, театральной метафорой чёрной дыры, полным скрученных и сдавленных летописей и сморщенных иероглифических органов оплодотворения... Среди растений цивилизация чувствует себя лучше, чем среди людей – и странною негой наполняет сознание писк, несущийся из разверстой пропасти... Это – не писк, это – далёкое пение мириадов миров.
*
Вы знаете, как это просто – умереть? Несложные вещи помогут в этом, очень несложные и не больные. А как это хорошо – умереть вовремя, когда запутывается всё, когда – загнан, и, как бы не поступил, поступаешь, уничтожая. Вы думаете – некая внешняя сила не пускает туда, на свободу? Посмейтесь со мною – чушь! Что будут делать оставшиеся, каково им будет с мёртвым телом – вот это и держит. Кто их потом прокормит, негодяев? Кто шкаф им передвинет и утихомирит, когда разойдутся? И, всё-таки, что им, в конце концов, делать с мёртвым телом, которое останется с ними уже навсегда?
Эх, вы – убить Дракона! Ваши б заботы! Чучел хватит на всех. Попробуйте-ка протащить вот эту простую перекладину на брёвнышке хотя бы до того пригорка, попробуйте не запускать в небо огней, а заложить дыру в стене, попробуйте выкормить ребёнка – авось одним верящим в чучела будет меньше!
А впрочем, Ланселотами у нас привыкли называть тех, кто призывает. Тех, кто назло ужасной организации КГБ хватает за рукав мимо проходящих и строго уговаривает: «Люди, будьте же людьми! Вы же должны быть свободны! Пожалуйста, люди, – вот вам пятьсот дней, станьте, уж будьте добры, на пятьсот лет старше! Иначе... Иначе – мы покинем вас!»
И покидают, съезжая после государственной порки на хлеба аккуратной Европы.
Господи, как хочется иногда умереть!
Уезжайте, не толпитесь вы здесь, не пойте вы томительных ваших сонетов над нами! Если бы вы полюбили однажды, если бы кто-нибудь из вас узнал бы, что такое безнадёжная любовь и рядом – нищая семья и всё прощающие дети. Вы выбрали бы свободу, конечно.
Хоть бы кто-нибудь из вас один сообразил однажды, что смельчак, разрубивший чучело, даже если он пошёл за то на каторгу, это – трус, предавший своих детей. Своих не рождённых детей!
Мы победим, победим вашего дракона, если нам хватит терпения продолжать свой род... Хотя бы первые пятьсот лет...
Но как иногда хочется свободы!
*
Благополучный Режисёр, потомок гимнописателей и думных дьяков, откинувшись плечом в кресло, произносил в пространство своей страны однажды (это было в те скудные времена, когда он чуть было не выбился в пророки):
«Да, никогда ЗДЕСЬ не думали, КАК жить! Здесь всегда думали, ЗАЧЕМ жить!»
В простодушии своём пророческом Благополучный Режиссёр напрочь позабыл то, чего не мог не знать в силу дельности и добычливости своей: большинство людей ЗДЕСЬ, страшно большое большинство, всегда была занято разрешением одного вопроса: КАК ВЫЖИТЬ? И при Александре Втором Освободителе, и при Александре Третьем Миротворце, и при военном коммунизме, и при нэпе...
...можно, конечно, назвать виноватыми Ульянова или Петра, добавив к ним Берию и Распутина! Кто спорит – крови попили на земле этой порядочно размашистые гении. Да виноваты-то всё едино те, кто идею ставит впереди опыта, верность впереди повседневности, формулу впереди надобности. Виноваты те, кто верит из принципа, кто интеллигентно упрям. Виноваты читатели тех самых писателей российских, у коих же всегда была виновата СИСТЕМА, а не единственный доступный для достоверного обозрения субъект этого мира – ОН САМ, писатель. Только оно, моё Я, может быть достоверно виновато и грешно. Нет в природе никакой СИСТЕМЫ – есть множество грешных провинциалов, а среди них – единственное, что можно хоть как-то знать достоверно, – МОЁ Я, и великое искушение растиражировать его на прочих, в добавок. Нету Единой Молекулы – есть множество элементарных частиц.
*
Мы полюбили детские сказки, фэнтези, Голливуд. И мы позабыли напрочь про фантастику.
Смута сгубила фантастику, новый жанр, сплав поэзии с прозой и притчи с кроссвордом. Жанр, который может сказать всё, не вырождаясь в роман и венец сонетов. Русский Бредбери и Братья Стругацкие, и нарождающаяся поросль детей Толкиена погибли под обвалом того, что не смогла сдержать Империя евнухов – БОЛТОВНИ.
Прочтите русского Шекли – и вы поймёте, возможно, о чём я. Прочтите «Марсианина» Бредбери, но - русского, но с душою безымянного переводчика-колдуна, и вы сообразите, от какой опасности освободила нас Смута.
*
Отшельник не верил в темноту. Подземелье, это, ведь, знаете, – перевёрнутое ведро, доски под скамьёй, под ними тьма, погреб, всё, что угодно, а над ними день, и весело качают редкими листьями на просторных ветвях пыльные груши с паутинами, через путаницу хрящеватых кабачковых стеблей переваливаются пляжными медузами солнечные пятна, сортир покосился и оброс древовидными травами и – в тени, а Отшельник шагал где-то уже за проволочною сеткою ограды, повисшей на ржавых водопроводных трубах, вкопанных вместо забора, Отшельник пропадал уже в зарослях кизила – там уже начиналась гора, сама гора начиналась этими невзрачными зарослями; начиналась она со скромно кивнувшей за поворот тропки, моргнувшей в канаве, расплётшейся на три и вновь скрученною в одну там, где на камнях, можно было различить уже первые барельефы, смутные пока ещё, пока ещё отрывочные – одна-две фигуры, не больше, а то и вовсе – рука одна по локоть, и всё, одно только лицо и ничего более... но барельефы вполне живые, движущиеся. И надо было идти, перепрыгивать ямы, поспевать, не отвлекаясь на картинки и рассуждения, чтобы не отстать, не заблудиться, не оказаться, вдруг, чёрти где, в меняющемся и обманчивом пространстве сна.
Оказывается Отшельник посиживал себе у самого начала подъёма, где тропа начинала карабкаться с камня на камень, осыпаясь песком и скрещиваясь сама с собою у первых, ещё мелких, пещер. На толстом, из деревца вырезанном, посохе маленький паук-странник на цыпочках, не глядя, бочком обходил вздутый пуп срезанного сука.
Впрочем, не знаю. За эту мелочь я как раз не ручаюсь.
– Скука, – сказал сидящий Отшельник, как бы продолжая начатое когда-то давным-давно, – земная скука – вот истинная причина и твоих бед, и твоих фантазий. Этот мир, – повёл он десницею, – и в самом деле скучен, если воспринят прямо. Мир – это провинция. В нём действительно всё повторяется, и все лабиринты его хожены до нас, и какой бы Париж не светился в окне – перед сном всё равно побредёшь до ветру, и денег на такси утром у тебя всё равно не будет никогда, – Отшельник барственно хохотнул, – какой бы каруселью не гремело вокруг ржавеющее под краской сооружение.
Мусульманское пятикратное моление с омыванием себя стыдом и воздухом, лишает мир скуки, делая его недоступным. Ислам не даёт разуму воли, он сохраняет неоткрытыми множество дверей; дверей, возможно, ведущих на задний двор с выгребной ямой, возможно – на глухую стену соседнего дома.
Эта формула, конечно, несовершенна, однако она работает, а я рад и этому.
Не обретя способности европейца наслаждаться рутиной, можно заняться подсчитыванием миров и соединением всех причин со всеми следствиями, а он считает кирпичи своего дома – такой у него священный текст, в день по кирпичику, в ночь по камешку... Скушно? Не знаю. Но дороги у него есть, и музыка написана в краях тех недурственная, смею обратить внимание.
И гений там – Леонардо, инженер, философ, политик, писавший и рисовавший только то, что знал досконально, от скелета. Принимавший роды – и потому создавший мадонн и Мону Лизу.
А не Пикассо с Матиссом, которых русские купцы-интеллигенты обратили перед Первой Живодёрней в удивительные купюры самого неожиданного достоинства.
*
«Дарби Мак-Гроу, рому!..»
Скелет-указатель и тишина жарких скал с большим деревом на плече Подзорной Трубы...
... и самое страшное знаете что? Пустая яма, заросшая редкими кустиками трав, там, где должен быть главный клад... глазницы черепа и жара на травянистых склонах.
Кто-то здесь уже был.
Каждое стихотворение – это лодка мёртвых, снабжённая всем необходимым. Во всяком случае, так говорил Мандельштам. А он разбирался в поэзии.