Переложение шедевра 13 века, французское средневековье,
первый городской роман - для широкой публики.
Пролог
Проснувшись рано, на заре, едва четыре било, я в ужасе, средь одеял, вся, как была, застыла, а по вискам струился пот. Причина вот: один лишь раз чуть пикнул мой мобильник (он был поставлен на режим «будильник»), и голос низкий и глухой, без всяческой окраски, мне говорит: «Привет, я твой, и к черту эти ласки, ты знаешь, кто звонит. Ну да, Лорран. Пиши же, наконец, про Рузу сказки. Я разрешаю взять роман, он самому мне Богом дан. Ну а теперь, моя Лоран, с тобой мы всё же тёзки, ты - мой посланец на земле, иначе мне гореть в огне, коль не подпишут вёрстки. Так дерзко, знаешь, Бог велел».
Он замолчал, мой лоб вспотел, а торс дрожащий онемел. Клянусь, всё в точности так было - сегодня ровно на заре из Ада позвонили...
30 ноября 2013 года,
5 утра
Аллегория любви
Часть I
1-234
Сны - вовсе не набор пустячных слов, они - грядущей жизни откровенья, ведь так Макробий толкует Сципионов сон. А вот и мой сон вещий: мне шел тогда двадцатый год, как раз когда Амур любовную с нас дань берет, и вот я сплю, хмельной, так крепко, как будто бы попал я в мир иной. Сон сбылся, но не сразу, и вот хочу я вспомнить этот сон - раз это приказал Амур. Итак, «Роман о Розе», я так его назвал - любви искусство там найдете, когда внимательно прочтёте. Любимую зову я Розой, достойней всех других она, молюся нынче не дыша, чтобы прочла всё не спеша моя прелестная душа. Лет пять, иль более, назад во сне увидел я тот сад - был май, и солнышко светило, и голых не было кустов. Оно в меня-то и вселило такую страсть, что негде взять достойного сравненья - так обойдусь уже без слов. Итак, мои мученья начинались, когда деревья в листья облачались, ну и земля, забыв свой бледный вид, росой как яхонтом блестит, вся в новом пышном оперенье. И птицы, что молчат всегда, когда приходят холода, воспряли после стужи, и в майском небе хоровод их кружит. Выводит трели соловей, и жаворонок так резвится, что мысли о большой любви просто не могут не случиться. Ну вот, во сне мне показалось, что всё любовью взволновалось в тот восхитительный сезон, да будет длиться вечно он! Но снится мне, что я проснулся, надел рубашку и обулся, а, вымыв руки, встрепенулся, что надобно рукав подшить, чтобы ловчее птиц ловить. И вот, душою всей ликуя, к реке во сне моём бегу я. Бежит стремительно вода с вершин соседнего холма, чиста, как будто из колодца, в не столь глубоком русле вьётся почти как Сена, но широк её сверкающий поток. Умылся я водой прозрачной (и стал уж не такой невзрачный), а под ней, я вдруг увидел сто камней. На берега легли луга, а на лугах уже стада, и утро свежестью дышало, и всё любовь мне обещало. Я по траве пошел густой, босой, хмельной и холостой. Итак, покинута юдоль, и я близ речки иду вдоль, вперед я смело устремился, поскольку виду удивился большого сада за стеной, весьма высокой и резной - на ней портреты, вдоль и вверх, и приведу я вам пример, по памяти я передам, что на стене той видел сам. Слепая Злоба на картине с отвратной Кляузой дружна (зачем она вообще нужна?)- добыча бешеных страстей, она страшнее ста чертей! Ну а лицо - противней нет, таких уродов в свете нет,-оно морщинами искажено опять без всяких мер, и нос короткий сильно вздёрнут, такой лихой кордебалет. А рядом, слева, Вероломство, за ним идёт Низкопоклонство, так глуп её бесстыжий взгляд, злословит обо всех подряд.
Стяжательство ничто не успокоит, пока чужого не присвоит, и страсть так эта велика, что выкует ростовщика, иль человека вором быть принудит, иль так, иль этак, но погубит, уж суждено в петле висеть и смертным страхом пропотеть, раз уж попался к этой бабе в сеть. А вот ещё один мираж, простите, это персонаж, пардон, Скупой Мегеры, худой и грязной выше всякой меры. Я думал - тётушка мертва иль только случаем жива, одним лишь хлебом кислым, так кожа вся на ней обвисла. И платье драное на ней, найти попробуйте страшней, и всё в отрепьях, словно в драке его отняли у собаки. А рядом гардероб висит - дрянно, не модно, в спешке сшит. Пальто, конечно, не из белки, само собой, что без отделки, внутри овчины черный мех, на нем мы видим сто прорех. И кошелек зажат в руке, так жадно прячет в кулаке, что невозможно вынуть стало монетки даже.
235 - 751
Не пристало, однако, думать нам о ней, вот дальше Зависть, всех грустней, не засмеётся никогда, пока к вам не придет беда. Вот тут она над честным посмеется, сто раз при встрече улыбнется, вашим несчастьем насладится и будет, как дитя, резвиться. А если кто-нибудь в чести, что смог за храбрость обрести, или умом силен сверх всякой меры, тому не скрыться от Химеры, трепать готова богу нервы, зачем талант он дал другим, невинна будто херувим. Но заплатить за кровь чужую, которой упилася всласть, не пощадив ни друга и ни мать, она должна божественным отмщеньем быть полной злобного кипенья, пока не выгорит нутро до тла, и от неё останется лишь языка игла. Когда людей прекрасных видит, за красоту их ненавидит, косит глаза, не смотрит разом, всегда одним шпионит глазом. От Зависти недалеко Печаль страдала глубоко, превосходя даже Скупую худобой, ну взять бы, улыбнуться, так нет, ни боже мой! И нет совсем на ней лица, замучилась до самого конца - и, вероятно, себя помучить ей занятно, в скорбях душа её лежит, и очень этим дорожит. Она давно разорена и даже кос не сберегла, повырвала их беспощадно, скандаля денно и площадно. Невыносимо человеку такую видеть вот калеку, ей, видно, в радость лишь погибель, скорей сойти бы ей в могилу. Чтоб вечно быть ей огорченной, тщедушной, бледной и смущенной, в душе теснит она обиды, такие, знать, на жизнь имеет виды. За ней плетется бабка Старость, ей хромота в удел досталась, и ковыляет, чуть жива, и дышит уж едва-едва. Румянец щёк давно угас, поблек когда-то синий глаз, оглохли уши, нет зубов, ну и потерян счет годов. Никто не знает никогда, куда тайком бегут года. Лишь мысль появится на свет, её уж рядом близко нет. Несётся время без оглядки, как будто мы играем в прятки, и нет такого знатока, чтоб обратить назад века, как не вернуть к истокам реки, чем дознались ещё греки. Всё на своём пути сметая, несется время, улетая в края иные, поруша всё, что здесь живёт, потомок прах лишь обретёт. Отцов состарит и друзей, врагов, глупцов и королей, и нас, конечно, не забудет, тоску и страх оно разбудит и мысль родит, что тленен мир, и потому - садись за пир, пока живой, веселый, сильный, в целом, молодой. Смотрю, кто по соседству сел примерно, признал я Ханжество наверно, с душком ведь этот персонаж: едва лишь спать приляжет страж, то проповедь случится непременно, однако всё наоборот, чем в жизни сокровенной. Сей скот тихоней выставит себя, делишко злое своротя, благочестивой недотрогой, ведущей образ жизни строгий, а сам, конечно же, в тот час мечтает о вреде для вас. И с виду искренний ханжа, в поступках просто свят, ну а в душе вот этот брат лелеет помыслы о худе, и с исполненьем ждать не будет - а так портрет его хорошо, на сто процентов с правдой схож! В одежде скромной, редко веселится, на теле носит власяницу, в руках всегда молитвослов, иль толкователь вещих снов. Его страдание искусно, а сердце зло и очень гнусно, почёт ему необходим, но в рай врата закрыты им. Ханжа получит на харчи, тогда его ищи-свищи, но в Царстве Божьем не ищите, ведь этот вход у них тщеславие крадет. Портретов тех унылый строй, конечно же, был замкнут Нищетой. В карманах не звенит монета, и тело нечем ей прикрыть, смогла в котомке сохранить она лишь ветхие халаты, да и на них одни заплаты. Так и ползет она нагой, как червь презренный под ногой. И от людей она бежит, ведь голый вид её смешит, не любит бедность наш народ, он презирает этот род. Но рок над ней уже висит: бедняк не будет пищей сыт, не будет также он одет, любовью тёплою согрет. Я долго так стоял на месте, и ноги превратились в тесто, они ж на фоне голубом смотрели на меня притом. Чему стена эта служила? Она пределы положила случайным людям, чтобы не шли, куда их вовсе не звали. Меж тем в саду пел птичий хор, и был такой для них простор, что дал приют бы многим птицам, могли б с комфортом расселиться по королевству за стеной, не тесно было б ни одной. Так сладко в этих небесах звучали птичьи голоса, и лучших мне не доводилось слышать, сколько бы ни гнездилось в лесах французских этих птах. Одна мечта в душе жила, меня томила и звала, и благодарно было б сердце, когда бы мне открыли дверцу или хотя бы тайный ход, что в сей чудесный сад ведет. Так, птичьим хором очарован, я возмечтал душою снова попасть в этот чудесный край, меня хоть чем ты забавляй, и даже золотые горы не обменял бы я на птичек славных разговоры. И вот, у звуков сих в плену (подумалось: а вдруг уснул?), и, подпирая плечом стену, в душе замыслил я измену: какую хитрость мне найти, чтобы блаженство обрести? Да вот несчастье, никак в тот сад не смог попасть я: лазейки, норы, дыры, щели - их всех давно забить сумели, видать, немало таких вот доставило им рой хлопот. В большой растерянности, я, душою искренне скорбя, в уме всё быстро вспоминая, у бога помощи прося, и вот, закончивши обход, я вдруг стою у дверцы тайной, едва заметны очертанья, так крошечна и так узка, да кость моя всё же тонка, но… вижу вдруг на ней замок. Какой в нем прок, подумал я, и постучался, страх тая. И дверца эта вдруг открылась, и сердце радостно забилось, едва не разломив мне грудь, и в дверцу я себя успел воткнуть, когда девица появилась, так благородна, так юна, и миловидна, и нежна, что я сказал - ты как сама весна! Я крикнул деве громко: «Будь!», - хотя она куда-нибудь и не спешила скрыться или хотя бы удалиться… Я вдруг подумал, что она, вниманием ко мне полна, хорошенький свой глазик положила. Как же не положить ей глаз, когда пред ней стоит сей Аз? На ней корона, вся витая, сияет золотом волос, и шапочка на них из роз, как я потом узнал, народ венком её прозвал. Лицо - кровь с молоком и бровь дугой, нигде не видел я такой, и веет аромат от ней со всех земли полей. А как прекрасен без прикрас разрез её волшебных глаз! Я хорошо их разглядел, ища в зрачках сих свой удел. Её так строен силуэт, пропорций лучших в мире нет, гладка и грациозна шея, клянусь, не видел я длиннее! И видел я у ней вещицу, что радует всегда девицу: держала зеркальце она, чтоб наслаждаться, удивляться, а также удостоверяться, что чудо-девка хороша, и всяк лежит-то к ней душа. И чтобы ручки были белы и ни за что не загорелы, перчатки тонкие на ней, что снега белого белей, и кофта геттского сукна, с тесьмой по краю, зелена. Одета будто на парад, такой прелестнейший наряд для тех, кто в играх дни проводит ровно все подряд, и не скучает, работы у неё нет даже в мае. Живет, труда совсем не зная, что твоя птичка заводная. И вот, она передо мной, образчик прелести чумной. Сказав мерси и расспросив (и я ведь тоже не спесив), как имя ей, пренебреженья я не увидел даже тени, наоборот, её ответ был очень прост: «Меня назвали Сан Суси, ты о чем хочешь, попроси, я всё всегда исполню, и мне ничто не лень». - «И так проходит каждый день?» - спросил я очень удивленно. Она, сказав непринужденно, что косы лишь плетет с утра, затем, пока не выгонит жара, гуляет в садике одна; так, да, проходит целый день - какая может быть тут лень? Гордясь хозяином своим, что сад здесь этот насадил, трудясь, один совсем, как перст, и сам теперь следит за ним, а не сидит, как старый пень, или на выслуге царь-перс. Когда сад вырос, он оградой замкнул его от злого взгляда, на зубчатой глухой стене фигуры есть, они одне сюда не могут и ни въехать, ни войти, чтоб в играх счастие найти. Мой господин - великий Репозан, но лишь когда лепешек воз роздан. Да, лишь когда труды закончит он, об этом, верно, знает Руссильон. Сюда приходит он всегда, чтобы послушать пьяного весной дрозда. Ну, а когда же он резвится, то и народ всяк веселится в чудесном сем саду (теперь уж точно я сюда не раз зайду). Ему всегда бывает лестно, что мест красивей неизвестно. Когда окончен был рассказ, я, протеревши правый глаз, сказал: «Наверное у вас так всё приветливо вокруг, раз ваш законный милый друг месье Де Репозан, блистательных особ собрав, и мне свою покажет свиту, чтоб мог я ею восхититься, дивяся виду, когда в ней всякий столь красив, учтив и вовсе не спесив!» Но больше слов я не нашел и молча дальше я пошел. Да, правда, вижу - сад цветущий, но раз хозяйкою допущен, то за высокою стеной нашел я прямо рай земной. Зачем слова? Воображение богато, но и оно тут бедновато, чтоб в красках передать сей рай, как ты его ни представляй. Здесь ласточки легки как стрелы, и всюду слышен громкий птичий звон, он так силен, я точно знаю, что без труда заглушит попугая.
752 - 1250
Так, ими поглощенный, я ликовал, и, увлеченный, виденьем славным, всё забыл, и даже очень счастлив был. (За столь бесценную услугу благодарю свою подругу, что в кущи райские ввела и так добра ко мне была, её в стихах превозношу, что было после - расскажу.) Меня пока волнует больше, как удержаться здесь подольше, чтоб увидать из глазу в глаз того, кто сад этот отдаст в моё именье хоть на час. (Я после опишу сей сад, животных полный вертоград!) Итак, я здесь безмерно рад: справляя службу куртуазно, поют здесь птицы очень ладно, хотя уверен я почти, что ноты не у всех в чести. Так лэ любовные звучат, поёт их птиц большой отряд, одни на низких нотах шпарят, другие, меж собой базаря, берут высокие тона. Так набежавшая волна мне звуком сердце освежила и от хлопот земных отмыла, без мыла, щетки и ерша, ну до чего вся жизнь здесь хороша! Однако где же Репозан? Хоть глазом глянуть, всё отдам, на самом деле, что из себя он представлял, мужчина этот бон-виван. - «Ага, да вот он! Вот смешит! - кричит мне громко Сан Суси, - Иди на запах, поспеши! Какой? Ой ты… Да боже ж мой, совсем простой! Укропа с тёртой мятой! Болван такой! Ну как с тобою быть нам? Ты что-то там ещё сказал? Получишь пинка в зад!» Тут ринулся я в сад, сгорая любопытством, сжимая свой оскал. Плутал недолго, но сперва я услыхал камланье птах, и лишь потом я вдруг узнал, того, кого я здесь искал, и тут меня совсем объял большой безумный ах. Как ослепительны казались те существа, что тут мне повстречались - их лик на ангельский похож: руками взявшись, тот народ составил дружный хоровод, и Радость их была солисткой, народной истинно артисткой. Так Радость пела, и покой с тем пением вливался в мой собственный настрой. И Радость, весело вертя хвостом (была она в обличье непростом), кружилась быстро в танце том, и круг был ею весь влеком. Фигуры в нем изображала, и ритмы ножкой отбивала, притопом лёгких башмачков, порядок был у них таков. Однако что же музыканты, флейтисты, также оркестранты, жонглер и менестрель, что голосом выводит звучно трель? Так весело они поют и не считают здесь минут. Так в чем задача господина? Следить за круга серединой, и выдвигать попарно дам (и тут их делят - дам-не дам?), поелику он любовался сам. В прическе каждый завиток, сидит, как влитый, видать, на супер-пенку витый, вульгарного наряда вовсе нет, всё ладно, и покрой, и цвет. Так грациозно танцевали, то разбегались, то встречали друг друга, радостно смеясь, соприкасались, и, кружась, друг друга искренно лобзали, то снова скоро убегали. Да, эта юность столь резва, что закружилась голова, мне был бы труден этот трюк - вдруг взять и встать в тот круг как друг. Я взглядом встретился с одной, на вскидку просто вамп (сказать могу, однако, вам, что Куртуазностью зовут прекраснейшую даму) - так расторопна, так добра, ну и походка от бедра, когда взмахнет она ногой, или рукой, точно не знаю (да как мне знать, коль дело было в разгар мая?). Она, любезно так воркуя: «Чем быть могу полезна вам? Всё дам, не дам лишь поцелуя. К тому ж, настал и ваш черед вступить в наш общий хоровод, ваше лицо и платье - всё красиво», - вот так сказавши не спесиво, берет меня прям за рукав. А я, ни слова не сказав, совсем нисколько не смутился, взял да и встал, хотя совсем не замышлял, однако смелости хватило. Вообще-то это очень мило - что доброй дамой приглашен. Вот, хороводом окружен, я рассмотреть могу свободно кого угодно, танцоров тех со всех концов: наряды, выправку, лицо и чем садятся на крыльцо. Отчет даю, на том стою: наш Репозан и прям, и строен, высок, собой прекрасен, словом, самой Природой избран он, в любой компании Пан - он. Его фигура без изъяна, лицо кругло, в меру румяно, в его сияющих глазах лазурь, что в майских небесах, и волосы бегут волной, блестит оттенок золотой. В плечах сажень косая точно будет, но гибкий пояс говорит, что рыцарь сей мышцу имеет, как гранит. Сказали б вы о нём - герой! Так доблестно хорош собой. А уж какой он кавалер! На свете нет лучше манер. Наряд богат и ловко сшит, на платье из парчи фигуры птиц, а на ногах простые туфли на шнурках, не сапоги и не сандальи, короче, вы б его легко узнали. На голове венок из роз, он смотрится, что твой Христос. Но кто же так его любил, что венчик сей ему столь мил? Певица Радость - да, она всегда быть спутницей горда, веселым танцем увлечен, за руку крепко держит он прекрасную свою девицу, ну как ей можно оступиться? Её лица румяный тон был словно розовый бутон, а кожа до того тонка, что не удержит и щипка, сразу синяк, и ох, и ах, и ты остался на бобах. Нос, видно, вылепил сам бог, а ротик целовать бы мог без устали любого, (ну, это нам как раз не ново), белесый волос был густой, блестел на нём шнурок простой. На шляпке шелк, вот ведь отделка, да как рисунок вышит мелко! И платье золотой тесьмой расшито щедро дорогой. Смотрю на платье господина - ну точно эта же картина! Так, бог любви был в хороводе, в его капризах, как в погоде, нам ничего не угадать, стреляет метко, чтоб попасть. И вряд ли сей каприз кто-то исправит, он лично всеми правит: в служанку даму превратит, заносчивость ей воспретит, он против всех порядков света - сеньора сделает валетом. Но сам он выглядит, как дож, и на виллана не похож. Боюсь, не описать мне четко плащ Амура, в таком и леший не смотрелся б хмуро, он был сплетен из стебельков различных полевых цветков. И чисто белые цветки, и голубые васильки, рисунок так замысловат, что будто вышит целый сад. И к водопою шли попарно мельчайший зверь и леопарды. Орнамент, что их окружал, сюжет единый содержал: весьма чудеснейшие птицы, а с ними маленькие львицы, эмблемы, ромбы тоже есть, ну как такое можно сплесть! Амура шапка источает такой прекрасный аромат, что полон им чудесный сад, и соловьи над ним кружатся, и детки их спать не ложатся вечерней позднею порой, хотя пора лететь домой. Спустился и Амур тут, наконец, он появился в сонме птиц, как их отец. А рядом с ним - Нежнейший Взор, но смотрит он всегда в упор, пока упор не упадет, прекрасный юноша поёт. В руке, однако, он держал два тюркских лука, но мешал тяжелый груз его движенью, он мог лишь наблюдать круженье. Один был старый лук и крут, почти совсем уже погнут, зато изящен лук другой, из древесины молодой. Он так отлично отшлифован, и вдоль как будто разрисован фигурками Прекрасных Дам и кавалеров по пятам. Всего десяток стрел в наборе, не говорим мы здесь о вздоре, лишь половина в оперенье золотом, всё складно так лежало, остро, что твоё жало. Стрелы бы всякого достали, пока они внутри, те жертвы сильно бы страдали, но не металл бы их замучил, а Краса, (и как на это смотрят Небеса?), однако, хоть она и лучше всех, её успех не длится век. Куда как чаще успех имеет настоящий её сестричка - Простота, всегда мила, ко всем добра. Была и третья здесь сестра, ей храбрость добавляет ценность, зовут девицу Откровенность, и с Куртуазностью в ладах, скажу я вам, и ох и ах легко ей удаются, с Компанией такие хорошо ведутся. Недалеко летят их стрелы, есть и у них свои пределы, но если кто-то под рукой, он тут же станет сам не свой. А пятую прозвали Милый Вид, опасности он не таит, да вот и он способен поранить нежную особу. Как скверны те другие пять! Врагу бы их не пожелать! И, первая из них - Гордыня, вид отвратительный второй, презренной Низости с душой кривой, она вся в черной краске - Предательства жестокой маске. Ещё средь них одна была - Стыдобой вроде названа, четвертую с большой печали Отчаяньем зачем-то звали, а пятая - само Непостоянство, вот эти все в горбатый лук положены пучком ровнёхонько в пять штук. О силе стрел молчим пока, но обучу не свысока значенью их и смыслу, всю истину, клянусь, и сам я не осмыслю. Ещё не кончен мой роман, огласке честно всё предам, всему имеется свой срок, пока ж изучим сей урок. Вопрос: зачем же бог любви их выбрал в спутники свои? Он в танце обнимал Красу, как заводной, всегда, и та совсем не сумрачна была, хотя лицом белым-бела, и облик весь её уж как сиял, что мир вокруг весь освещал, сравнимо разве что с Луной - ведь рядом свечкою одной казаться станет всякая звезда. А стан прямой так хрупок был, и лик раскрашен без чернил, и косы светлые до пят, схватить в ладонь их всякий рад - была б хорошая езда и подходящая звезда, чтобы умчаться в глушь! (Хоть кто-то скажет - это чушь! Мне б не забыть её вовек, но где ж тот прошлогодний снег? Волненье сердце наполняет, когда о ней напоминает какая-нибудь брошь… Чего ж хорошего мне в том? Мы это памятью зовём.)Но у соседки Красоты весьма надменные черты, к сестре так смело подошла, ведь ростом сильно превзошла она саму Красу, и всем всегда внушает страх, кто с нею, знаешь, не в ладах. Порой вся наша жизнь в этих руках, а что зовут её Богатство, это так, поймёт, конечно, всяк дурак, легко прикормит подлецов, завистников и сонм льстецов: любви достойных лишь унизить они мечтают, и надо видеть, где витают их мысли подлые и сны, они ведь для дурного дела рождены. Зависят все от госпожи, при ней, что робкие пажи, но стоит только отвернуться, в сей миг словесные ножи запустят в ход, честнейшего не пощадят, и жизнь от этого становится, что ад. Богатство выглядело знатно, одежда скроена занятно, пурпур и золото, графья и короли, а воротник был серебром чернёный обводник, блиставший сотнями огней из бриллиантов и других камней, а поверх платья пояс с пряжкой, ни у кого таких замашек не найти, одно Богатство на такой демарш рискнет пойти. На пряжке дивный камень был, он свойства чудные таил: давал он отвращенье от всяческого отравленья. Другой от боли был зубной - лишь брошен взгляд, один-другой, и зубы больше не болят, и тут же позабудется сей ад. На белокурых волосах, в тугих затейливых косах сияет диадема, в оправе тут рубин и дивный изумруд, а также, всяк сапфир - оттенков разных целый мир, но вот дилемма: раз даже ночью свет алмаза простому глазу виден сразу, то, что тогда дороже - само богатство или цельность рожи? С ней под руку всегда милейший друг (и не один), прекрасный молодой, конечно же, блондин, и тот предпочитал один селиться, как будто чтобы без стеснения рядиться, но, словно вор, себя браня, он всё ж мечтал украсть коня иль хоть из золота игрушку, чтобы серьгою вставить в ушко. Ведь надо ж деньги добывать, чтобы расходы покрывать. Тут рядышком стояла Щедрость, всех одарять - её потребность, известны всем её манеры - всегда с ней рядом кавалеры. Её хоть даже разори, она ответит вам - бери! Таков уж Александров род - раздачами щедрот любую крепость он берет, да вот Стяжательство само не так уж сильно мудрено, хоть и стремится накопить, да Щедрость всё же впереди. К врагам - с подарками всегда, и вот они уже друзья, и нищий, и богатый рад, что нет у Щедрости преград. Скупой один среди людей не может отыскать друзей, а Щедрость души покорит, как привлечет металл магнит. И носит она тот же цвет - её пурпурный силуэт точен и строен, как рояль, и взгляд стремится вечно вдаль. Лицо красиво, как у всех, а что до ворота, вот грех, забыли, что ли, его к одежке пришпандорить? И хоть была вся грудь навылет, её не портил этот выход, все отмечали её вид, что платье хорошо сидит, ведь любоваться было можно её атласной белой кожей, а под руку она вела рыцаря Круглого Стола, придворного царя-Медведя, так, имя Доблесть у него, что не смущает никого. С турнира к даме он примчался, но вот соперник оклемался, гремит копьём он под окном, но фигу видит лишь вверх дном. Помят копьём блестящий шлем, так уж не лучше ль сдаться в плен? За ними Искренность скользит, и у неё прекрасный вид, глаз синий, чистый, как слеза, ну и лицом она бела. Опять же, родом из блондинок, и на одежде ни пылинки, округлы брови, лёгок верх, ей тоже прочим мы успех, чистейший, как первичный зимний снег. Да, светлый лик её являл призвание своё с готовностью тому быть верной, кто к ней любовь проявит первый. В душе сочувствие имеет и всех подряд она жалеет. Одежда из простого льна ей в украшение дана, и замечательно сидела, а цвет, конечно же, был белый. В руке её дрожала ладонь красивого юнца, любить он может без конца, и был похож он на сеньора, какого-нибудь там Виндзора, я принца в нем тотчас признал, хотя и имени не знал. Тут Куртуазность все любили, она любила тоже всех, ну и меня, знать, не забыла, в чём признаюсь, да, был сей грех. Едва заметив в стороне, она приветливо ко мне, такая вот ириска, придвинулась без риска - не подозрителен, не глуп был взгляд её, и тон не груб - с такою можно говорить, без страха осмеянным быть. Была она темноволоса, и очень из себя пригожа, и друг её весьма пригож, с оружьем в замок был он вхож, им хорошо владеет, почет воздать умеет, и очень он собой хорош.
1251 - 2188
Вдруг вижу, что невдалеке здесь Беззаботность, налегке кружит среди красавиц, я описал всю прелесть в ней, и нечего сказать сильней. Однако всё ж отмечу, что бесконечно счастлив был, когда калитку мне открыв, впустила в сад она меня, хотя слегка и побраня. А рядом Юность, будто пава, на стройных ножках выступала, пятнадцать минуло всего, ещё не знает ничего. Резвиться было ей привычно, она прелестна и мила, ни на кого не держит зла. И друг её тут прискакал, и так девчонку обнимал, ведь радостней других утех поцеловаться им при всех. Парнишка этот тут всех краше, и вряд ли он подружки старше. Не всех я перечислил здесь, ещё тут кой-какие есть, но, круг танцоров рассмотрев, я путь продолжить захотел - туда, где лавр произрастает и кедры местность украшают, где сосны томно так шумят, и тутовых деревьев ряд… Танцоры в волю наплясались, и отдыхать ведь тоже бремя, потехе час, гулянью - время, и все на парочки распались, и очень быстро разбредались в тени о личном говорить - как же чудесно отдыхать умеет это племя! А я всё дальше уходил, по саду весело бродил, и вдруг случайно стал свидетель, как бог любви слугу приветил. И вот какой тут разговор повел с ним этот Нежный Взор: Амур в печали рассуждал, что лук без дела пропадал, вдруг, вынувши одну из стрел, он взял меня тут на прицел. Но мне уж ясно, что за план в свою башку принял болван, и что за жребий был мне дан, и лишь мечту в груди храня, что не оставит бог меня, и отведет удар смертельный, я продолжал свой путь петельно. Амур, свой взгляд не отводя, за мною пристально следя, пока я изучал устройство сада, к Амуру повернувшись задом, и получилось, что квадрат, чему я был, конечно, рад, божок, - какой же это гад! - стрельнул разочков пять подряд. (Он вел себя, как извращенец, ужо получит на печенец, и плюшек дам я с полкило, коль страстью зенки залило.) Разнообразные сорта растут по два, по три куста. Тут древо всякое цветет, когда ему придет черед. Среди разнообразных трав там полный специй был состав. Не перечислю ни одно, всех не назвать мне всё равно. Здесь и чудесные лекарства, и те, что добавляют в яства, и слив там целый белый ряд, а рядом черные висят. Не счесть, однако, здесь деревьев и всех лекарственных кореньев, и всё растет здесь так привольно, что ствол от всякого ствола там отдален на пять туаз, и даже в самый жаркий час проникнуть солнце не трудится, чтоб и траве им насладиться. А потому она нежна, и шелковиста, и влажна. И скачут белки по стволам, а ланям как привольно там, и кролики сидят в траве, зачем им прятаться в норе? И сколько всяких тут забав! Около сотни насчитав, я сбился, из-под земли били ключи, водою я упился (и не лягушка, ни тритон мне не попался), после чего бодрей пошел я бором, хоть и мотался перед взором мешок мошки с противным звоном, так остановимся на оном. А вдоль бегущих здесь ручьев был из травы шелков покров, и, глядя в чистый водоем, так хорошо лежать вдвоем... Обилие цветов растет и никогда не увядает, раз почву снизу прогревают ключами теплыми, и вот так вот проходит целый год. Но я, конечно, здесь не буду вас описаньем утомлять, пойдем-ка лучше мы гулять. Амур же всё следил за мной, держа лучок свой за спиной, меня боялся он спугнуть, я же старался улизнуть, но поджидал он лишь момент, мечты эти разбились в тщент. Я ж место тихое искал и с удовольствием гулял. И вот к прекраснейшей стране приблизился я в этом сне. В её тени, на дне фонтана, был мрамор, сглаженный струями, на камне надпись: «Здесь Нарцисс Прекрасный умер, упав вниз - он помешался и от любви к себе скончался. Так он жестоко заплатил за то, что Эхо не любил». Судьбу свою не искушая, немного отступил от края, и тут почувствовал испуг, чтобы не глянуть вниз - а вдруг? Но всё же подошёл я близко и наклонился очень низко, потоком этим любовался - он так искрился, и даже где-то серебрился, ведь зрелища красивей нет, когда под воду входит свет. Итак, стою и смотрю в воду, кристалл магический явит, что сад вокруг меня таит. Ведь на серебряное дно в ручей посеяно зерно, проделал это Купидон, в ручей приманку бросил он. Среди предметов, в отдаленье, я вижу изгородь с великим удивленьем, иду смелей, за ней цвели, одна другой алей, три восхитительные розы, и никакие мне угрозы не стали бы страшны, когда вокруг разгул весны. И вот три розы предо мной, я пью их аромат хмельной, когда б я чувства не сдержал, бутон прекрасный я б сорвал. Среди бутонов я избрал цветок, что ярче всех пылал. С бутона веял аромат, им был наполнен целый сад, и я решил, что здесь навечно останусь жизнь я коротать, и я бы мог его сорвать, когда б хватило дерзновенья, но также был здесь часовой, колючий куст такой густой, ну и на стебле у цветка были иголки не спроста. Амур, всё видя, восхитился, и скромно так остановился, стрела сквозь сердце мне прошла, надежда так была мала, смертельный хлад меня пронзил, мороз как будто просквозил, и тело вдруг упало, а сердце вовсе встало. Однако же, нигде снаружи я крови здесь не обнаружил, однако я идти не мог. Я стрелу вытащил, как смог, но наконечник в этот миг, мне в сердце полностью проник, и там он навсегда застрял, он Красоте принадлежал, и пользы мне не принесут те травы, что вокруг растут. Иного сердце не желало, сорвать бутон повелевало. Но бог любви не отставал, и новую стрелу он взял - Простоту, а было на её счету немало побежденных, и вот теперь я перед ней, коленопреклоненный. А дальше та в меня впилась, что Куртуазностью звалась. Я сел, любовию плененный, и в цепи страха заключенный, был снова рад увидеть тот бутон, мне нужен был всего лишь только он, и пусть летел бы град камней, любовь была бы лишь сильней. И вот, приблизившись к цветку, назло Амуру-лучнику, я лишь одежду разодрал и все свои штаны порвал, однако боль была легка, не мог же я издалека тем ароматом наслаждаться, за это можно и подраться с чертополохом и кустом, не знаю имени, но в нём так много есть больших колючек и всяких разных вредных штучек. Амур же снова атакует и промахнуться не рискует, и вот четвертая стрела всё грудь мою насквозь прошла. А я хочу с бутоном жить, мне всё же есть, чем дорожить, и нет сильнее средства, чем близкое соседство. Стрела Компании сильна, и вот летит опять она, в груди моей конец застрял, и я без чувств наземь упал. Теперь я жажду умереть, страданья не могу стерпеть, удел влюбленного таков, что он благословить готов свою судьбу, в чем каяться я не могу. Стрелу назвали Милый Вид, совет - терпенье, вот что он велит. Последняя стрела впилась, но вот подействовала мазь, и сердце снова встрепенулось, и будто жизнь ко мне вернулась - откуда сила вновь взялась? Амур кричит: «Ты арестован, и плен вассалу уготован! Сдавайся сам, и чем скорей, тем кончится всё веселей!» И я, не мудрствуя, сказал, послушным будет ваш вассал, я тихо покоряюсь и перед жребием склоняюсь, и я во всем вас поддержу, и вам я честно послужу. Хвалу закончив воздавать, хотел я ноги целовать, но он сказал: «Тебя ценю за твой ответ, твоей любовию согрет, тебе признателен я очень, я вижу, нрав твой не испорчен. С вилланом сходства не имеешь, а потому здесь преуспеешь. Тебя беру к себе на службу, и засвидетельствовать дружбу лобзаньем в губы мы должны, вопросы наши решены. Теперь ты можешь быть спокоен, моей ты дружбы удостоен, и с некоторых пор он твой наставник и сеньор». Так стал слугой его, друзья, и очень этим горд был я. И сердце мне не служит больше, там целый гарнизон солдат, что на часах любви стоят, и сердцем строго управляют, и никуда не отпускают. От сердца ключ ему отдав, условия его приняв, прервал я этот разговор, достал он ключик, на запор моё он сердце затворил, и ключик в ларчике закрыл. Малюсенький такой тот ключик, но очень даже он могучий. Такая вот проверка силы, я буду верен до могилы, позвольте душу мне продать, надежду чтобы оправдать. Любви уж больше не тая, так говорю Амуру я, боясь обязанностей всё же, что на меня сей бог возложит. Он говорит: «Пока ты верен господину, для беспокойства нет причины, когда тебе лукавство не мешает, а это ведь всегда смущает. Но скоро не приходит благо, терпенье нужно и отвага, так что сиди, страдай и жди, я знаю зелье, что возвратит тебе веселье. Но уж и ты от всей души приказ мой выполнить спеши". И я поклялся тут же - пусть, я заучу всё наизусть! Амур тут начал мне диктовку, свои приказы выдал ловко, в роман я это заключил, и долго сам их все учил, ты недоверьем не греши, писал всё это от души. Сначала надо уяснить, что низость подлость порождает, и всякого с пути сбивает, и тот, кто подлость полюбил, про куртуазность позабыл. Вилланов подлость порождает и наш рассудок помутняет, это безжалостный народ, обманами он лишь живёт. Беги любой нечистоты, и горя не узнаешь ты. Старайся кротким быть с народом, и старика ты привечай, не называй его уродом, ну и детей не обижай. Всегда всех первым ты приветствуй, и добрым словом провожай, а если хочется бранить, так лучше бы молчанье сохранить. Не должно рыцарю браниться, над словом грязным веселиться, в обиду женщин не давать, да что с них брать, такую мать… Гордыне глупо предаваться, ведь даже можно так зазнаться, что от любого пустяка не оберешься ты греха. Ну а любви высокой ради, всегда быть надо при параде, изящно должно щеголять, нарядом женщин удивлять. Кошель шелковый раздобудь, всегда старайся как-нибудь поэлегантней сшить наряд, а если денег не хватает, ну так на ярмарку слетай ты, и шапочку из роз купи, на Троицу там дешевы цветы. Всегда ты руки умывай, и сам одежду подшивай, не забывай же чистить зубы, не вздумай вдруг накрасить губы! И не румянься, чтоб не стать лукавым дамочкам под стать, как те бесполые уроды, что позабыв закон природы, задами вертят так и сяк, когда им встретится ..дак. А ведь такое повелось, и сколько ж этих… развелось! Так знай и помни, что любовь - то в плач, то в радость, ну а разлука - вечно гадость! То в смехе ты, то в горьком плаче, так и проходит жизнь твоя, но разве может быть иначе?
2189 - 2549
Изящно сможешь гарцевать, себя заставишь уважать, ты должен ловким стать пловцом, ну и, конечно же, гребцом, а если ты ещё атлет, тебя оценит высший свет. А уж коль голос музыкален, открыты двери всяких спален - от герцогини до крестьянки, та пред тобой поставит банки со снедью вкусной и простой, когда придешь к ней на постой - все любят молодых, а пуще, всех голосистых и поющих. Смотри не прослыви скупцом, поелику будешь глупцом, коль щедрости ты не полюбишь, то сам свою любовь погубишь. Не в деньгах счастье, согласись, щедро давай и не бесись, если в ответ никто тебе не даст песет или чего-нибудь другого, на том даю тебе я слово. Пусть сердце алчет неустанно, и час наступит для свидания, с ней рядом быть - всего важней, так пострадай же ты о ней! Все мысли надо посвятить одной лишь дамочке прелестной, деленье вовсе неуместно - отдай ей сердце целиком, и вот тогда, без принужденья, прими свободное решенье - любовь свою отдать навек - зачем же одолжать её на время, на кой вообще такое бремя? Так вот, когда тебе случится по ушки самые влюбиться, то силою любовных грёз испытан будешь ты всерьёз: когда нахлынут чувства вдруг, ты позабудешь всё вокруг, и ты полюбишь тишину, но одиночество тянуть на сердце будет невозможно, и в мыслях станет так тревожно - ведь за тобой по всем местам гоняться станут тут и там и жар, и холод, и страданья, и прочие недомоганья. То от большого охлажденья приходишь вдруг ты в возбужденье, от ежедневных лихорадок ты вдруг почувствуешь упадок, лицо бледно, как полотно, краснеет резко вдруг оно, то вдруг со странным выраженьем так неестественно замрешь, на статую скорей похож, то средства не найдешь от дрожи - у всех мучения так схожи… Мужчины выглядят больны, когда так сильно влюблены. И будешь бога умолять свиданьице тебе послать, поскольку сердце встречи хочет, чтоб наяву увидеть очи, той, что сидит уже занозой глубоко в сердце - твоей Розы, как велико бы расстоянье меж вами ни было, свиданья уж требует твоя душа… Что ж, тотчас в путь отправлюсь я. Но хоть я встречи и желал, напрасно время потерял, в дороге только утомился, домой ни с чем я воротился, чтобы судьбу свою опять на завтра вновь идти искать - огню лишь стоит раз коснуться, и невозможно уж вернуться к покою прежнему никак, в душе пылает уж очаг. И так горит, что всё спалит, и в сердце кровь ключом бурлит. Ничто пожар уж не зальёт, сожжет дотла вас пламень тот, но облик милый или тень хранишь в душе ты каждый день, и вновь обижен ты судьбой, слоняешься, как сам не свой. И снова язык твой будто онемел, когда б хотел, ты не сумел сказать и слова. Как ни тяжел туда маршрут, а ноги к ней тебя несут, но лучше в тайне цель сберечь и избежать ненужных встреч. Однако же, скажу, речист лишь тот, кто на руку нечист - он на словах лишь очень скромен, но в сердце - подл и вероломен. И так любовь тебя измучит, что даже спать тебя отучит, всё вновь переживать ты будешь, в покое долго не пробудешь, переживешь ты сотни бед, покуда не придёт рассвет. Болит спина, и бок так ломит, бессонница тебя истомит, воспоминанье дорогое лишит тебя навек покоя - когда такое вспоминают, границ фантазия не знает. Воздушных замков там и тут больные мысли возведут, ты уж принял её на грудь и обнимаешь, как супругу, свою прелестную подругу, так счастье это велико, но потерять его легко - истает образ безвозвратно, хотя и было так приятно… И по щеке катит слеза, и ты ругаешь небеса, что это был всего лишь сон, так и зачем явился он? И будешь Бога ты просить назад тот сон поворотить, чтобы исполнилось виденье с Его Всевышнего веленья, чтоб сразу уж в огне сгореть, в объятьях страстных умереть. Уж на Амура катишь бочку (это я так - всяк лыко в строчку), мол, часто после сладких грез доводит он меня до слёз. Но всё ж любовь превыше благ, что мука для неё? Пустяк. Забуду горе вскоре я, ведь надо за любовь платить, а что оплакано, того не воротить. Тем мукам сердце даже радо, они как высшая награда, так… стоп! О чём это болтаю? Не надо мне такого Рая. Но если вдруг и поцелует красавица, меня ревнуя к самой Любви, я красну цену заплачу, однако, многого хочу. Мне от неё так мало надо, взглянуть глазком - и вся отрада, пусть этот день скорей придет, дай Бог, мой Бог… вполне мне это подойдёт. Но так мучительно лежать, когда совсем не хочешь спать! Когда же минет эта ночь, не спать уж больше мне не в мочь. Иль солнышко, замедляя ход, никак от скуки не спасет? Так глаз ни разу не сомкнувши, и ночь в томленье проведя (когда же черт возьмёт тебя?), ты уж идешь опять понурый. Дорога к ней тебе знакома, да вот беда, что на рассвете так сладко спят не только дети. Что толку на заре бродить, коль мне нельзя её будить? Сколь можно на ветру стоять и пробужденья ожидать, коль вход обычно на запоре, но это горюшко, не горе. К парадному скорей спеши и плотно ухо приложи - не донесется ли до слуха оттуда хоть какого звука? Вздыхай погромче, чтоб проснулась и поскорее повернулась на правый бок, иль хоть на левый, и чтоб любовь твоя верней на сердце вспала поскорей, ты губы к двери приложи, своё признанье прожужжи раз пять подряд - пусть думает, что вас тут целый ряд. Твои ночные похожденья, волненья, бденья, также рвенья не должны дурно повлиять на твой престиж, и потому ты поспеши уйти домой, пока рассветною порой тебя здесь друг не повстречал, или ещё какой нахал тебя на месте не застукал. Тогда уж точно будет мука - ославят, на смех ведь поднимут. И… потеряешь своё имя.
2550 - 3365
Так на глазах от страсти той ты станешь бледный и худой, но худоба эта на пользу, как будто свыше дарована, все видят - нет ни в чем обмана, другие ж плачут, мол, на сердце рана, а сами пухнут день за днем на чистом мясе отварном. Не обладай душонкой жалкой и щедрым будь ты со служанкой, слова ей всякие скажи и кое в чём ей удружи. Ну, а она уж раззвонит, какой сеньор благоволит к её хозяйке, даме милой, любить клянется до могилы, и помнить надо о родне, с ней надо нежным быть вдвойне. А если надо отлучиться, ты должен быстро воротиться, всё это надобно понять, любви ответственность принять. (Амур всё это мне сказал, а я в романе записал.) Узнавши о такой борьбе, засомневаться я в себе. И спрашиваю осторожно, да человеку ли возможно так много слез, вздыханий и разлук, болезней и душевных мук спокойно перенесть, или в могилу сразу слезть? И вот, испуган не на шутку, с лицом наперекос, аж жутко, я задаю себе вопрос: питаясь скудно, - ведь так теперь придется жить, да и с вином нельзя дружить, - не умру ль я, не слишком ль много на себя беру я? Есть ли ответ? Иль нет? «Мой друг, - сказал Амур, - привет! Увы, но без мучений счастья нет. Воды не вычерпать ведь всей из океанов и морей, и в книге их не описать, тех мук, что Бог послал нас испытать. О смерти не мечтай заранье - бедняк, и тот влачит существованье в тюрьме среди ужасных нечистот, не зная пищи, кроме хлеба, и паразитов сонмы тут его худое тело жрут. Но не о смерти молит он, хотел бы на свободу выйти вон. А кто к Амуру в плен попал, и в тот же час он не пропал, тому он силу даст идти, свет сохранив в его груди, в дороге утешенья нет, но дорог истины тот свет, ведь кто надеяться умеет, он в жизни всё преодолеет, и смерти он не сдастся вдруг, пусть хоть возьмёт его испуг. Тебе я три совета дам, чтобы в уныние не впал ты сам. Смягчат страдания твои воспоминания любви - минут счастливых, подробно вспомнишь ты тотчас разрез тобой любимых глаз, и рот, что ал, и нос, что прям, всё выше всяческих похвал у этих милых дам. Воспоминанием согрет, смакуешь милый силуэт, и голоса родные звуки, теперь уж не до скуки. Есть и ещё - душевный разговор себя неплохо показал, разбор проблем твоих тебе, конечно, помощь оказал, всегда ведь каждый слышать рад, когда о милых говорят. Найдя того, кто как родной, пребудет в горестях с тобой, доверь тому свои секреты, послушай мудрые советы. Вы по красавице скучайте, ну и друг друга привечайте, пока не влюбится тот друг, и ты его легко поймешь, и этим пользу принесешь - тогда закончит разговор её нежнейший взор. Сие есть благо, но оно пред расстоянием бессильно, однако льёт бальзам обильно, когда поблизости сидишь, из глаза в глаз ему глядишь. И так бесследно тает ночь, и призраки уходят прочь, ведь у тебя есть панацея, теперь, болея-не-болея, её почаще вспоминай, ну и в унынье не впадай. И так спокойно, без стенанья, живи до первого свиданья. Сказавши всё, Амур исчез, а я в раздумия полез. И в сердце вновь сочится рана, я осторожно строю планы - увидеть снова свой бутон, а вдруг уж распустился он? Я так хочу его сорвать, но как мне за шипы те взять, чтоб кожу снова не содрать? Но стать мне вором не желалось, хоть так со стороны видалось. Когда я о цветке мечтал, вдруг кавалера увидал. Сын Куртуазности достойной, он смело к розам заходил и для меня дверь отворил. Идите, ничего не бойтесь и ни о чем не беспокойтесь, со мной вам зла не причинят, так он сказал, а сам вдыхал прекрасной розы аромат. И отвечал я без смущенья, что принимаю приглашенье, затем шиповник я пригнул и через изгородь шагнул, а дальше прямо по газону пошел я к моему бутону. Вдруг взгляд в меня недобрый впился - да, вижу, здесь виллан жестокий скрылся. В траве тихонько он сидит, шпионским глазом вкруг глядит. Он сторожит цветы, как пёс, но не один здесь был барбос: сам Злой Язык, и Стыд, и Страх стояли на своих постах. Стыд - самый мудрый задом (задним бишь умом), ведь мама Разум зачала его одним разом - от мерзкого созданья, что прозывают Злодеянье, взглянувши глаза уголком. Дочь к Целомудрию спешит, но, оклеветанная Стыд давно почета лишена, а Ревность Страх спешит привлечь, чтоб розы от воров сберечь, так вчетвером они дежурят, цветник чудесный караулят. Вот если б не было их здесь, ничто б не помешало влезть в цветник - бутон, я вижу, заранье головой поник. Я бережно тот куст потрогал, полюбовался им немного, благоуханный, весь в цветах, мерцающих в его листах. Мой проводник был так речист, что невзначай сорвал мне лист, зелёный, очень молодой, хотя зачем он мне такой? Мне захотелось рассказать, как я устал в любви страдать. - «Не бойтесь», - спутник отвечает, и сам к рассказу побуждает. Но на Амура мой наезд его не впечатлил, тогда я прямо попросил, чтобы бутон мне подарил. Он в страхе тут же раскричался, и мною долго возмущался, сказал, что я очень жесток, раз захотел сорвать цветок. Он сам ту розочку любил, и потому не уступил. И вот, неладное почуяв, будто цветок сорвать хочу я, Виллан с уродливым лицом из-за кустов одним прыжком вдруг перед нами очутился, и гневным спичем разразился. Власы стоят, глаза горят, как будто видит рядом Ад. Сын Куртуазности, Прием Прекрасный, в траву потупил взгляд свой ясный, Виллан же на него кричит, грозится, проклинает и рычит - он требует прогнать вассала. Вот только срама не хватало! Так, испугавшись угроз грозных, хотя барьер был очень рослый, перемахнул я, поражен столь отвратительным лицом, чертополохово кольцо и… сел я прямо на крыльцо. Пока я так сидел, дрожал, мой новый друг быстро сбежал, едва лишь только он узнал, что слышал всё Виллан ужасный, сей страж суровый, беспристрастный. Ну как я мог предполагать, что окажусь я за забором, весь в окружении позора? Амур предупреждал не зря, что поплачусь за дерзость я, и мысли как не повернуть, не станет легче мне ничуть, ведь если Розу я покину, вдали я от неё погибну. Сидел угрюм я и подавлен, был другом я своим оставлен, но рядом башенка была, и дама Разум там жила. Цветущей я б её назвал и возраст бы не угадал, был невыский рост у ней, глаза сияли, будто из камней. Сама же разговор заводит: «Мой друг, с ума влюбленный сходит? Всё дело в юности твоей, одно лишь безрассудство в ней, ну, да, и май ещё добавил, тебя он славно позабавил. Девица в сад тебя пустила, к Амуру в сети погрузила. Так не глупи, не раскисай, Амура вовсе избегай, плюнь, разотри, забудь его существованье, он причиняет лишь одни страданья. Любовь свою предай забвению - души во имя сохраненья. Виллана гнев быстро остынет, и этот враг тебя покинет, иначе зоркий глаз Стыда тебя не пустит никуда. Коварный сторож, Злой Язык, тебя предаст в последний миг, враги твои непобедимы и к добрым людям нетерпимы. Когда несчастен ты и сир, не в радость будет целый мир. Ты терпишь больше, чем монах, пока в Амуровых руках, ты с чувствами повремени, так высоко их не цени, они тебе во всем мешают, к тому ж, здоровье ухудшают. От сердца лишь одна досада, его бы слушаться не надо». Но я признался даме в том, что моё сердце под замком. Я слушать Разум не желаю, и буду сам себе судья - ведь сердце в плен сам отдал я. На этом дама удалилась прочь, а мне совсем уже невмочь, рыданье грудь мою теснит, и страшно левый бок болит. Ну как всё это мне стерпеть, и Друга как мне заиметь? Пока, смятением объят, я думал, кто ж мне близкий брат, и вот он тут как тут явился, и на крылечко усадился, и много жалоб услыхал, как меня злой Виллан изгнал, когда хотел сорвать я Розу, ну и что ж? Пропасть ведь мог я ни за грош, едва унесши ноги. Друг облегчил мою печаль, ему меня так было жаль, и вряд ли я его забуду. Потом сказал, как поступить, чтоб гнев Опасности смягчить: просить надо прощенья за это оскорбленье. Так в чувство он меня вернул, и снова я идти дерзнул к Опасности, ведь Смелость в моём сердчишке загорелась. Виллан меня как будто ждал, в калитке с палкою стоял. Хотя признать свою вину, издалека кричу ему: «Пардон, что в сладостном порыве я из спокойствия вас вывел. Хочу сердечно извиниться, чтоб впредь пред вами не стыдиться». И снова на Амура качу я бочку хмуро. И всё же я его умаслил, и взоры гневные погасли, и он сказал мне прямо, честно, любовь ему не интересна, к ограде лишь не приближайся и розами не обольщайся. А Друг сказал мне, всё прекрасно, и лишь не надо ждать напрасно, а подходящий миг придет, счастье само меня найдёт. Я с Другом тотчас попрощался и в прежний край снова подался. А там Опасность на чеку, как обойти её смогу? Она же на меня взирает, как у ограды я рыдаю, но как бы я ни причитал, следить он только лучше стал, и вновь пребуду я в печали, и сумерки в душе настали. Однако мыслью себя льщу, что Искренность и мне к лицу, иль по лещу, мне всё равно, по барабану, зачем в тот день я встал так рано? Явилась Жалость, тут как тут, к Опасности они идут, Влюбленного с собой ведут. И вся сводилась их возня, что злым Вилланом быть нельзя, Суровости превыше Жалость, что в жизни бы у нас осталось, когда бы не было её? Итак, бедняга исхудал, что лучше б мучить перестал беднягу этот злой вассал. Визит в Виллану завершив, ну и меня с ним примирив, пошли прекрасные две дамы к Прекрасному Приему прямо, Виллана волю ведь сломили, ну и того свалить решили. И кавалер так умилился, он на меня оборотился, от возмущенья ни следа, улыбка милая чиста, и снова мы в цветник заветный с ним дружно за руку идем, из Ада в Рай в одну минуту мы без опаски попадем. В цветке моём я перемены не смог не видеть - красота была уже совсем не та. Он очень вырос, даже вспух, не говорят об этом вслух, но не был полностью раскрыт, сей миг ещё нам предстоит - живым огнем роза, пылая, алеет, тихо расцветая. Я чудом весь ошеломлен, и чувств уже почти лишен, дыханье затаил своё, смотрю на мир, а вижу лишь её.
3366 - 4059
Приём Прекрасный задал пир, и попросил его я: «Сир! Позволь мне Розу целовать, её не буду я срывать, так аромат меня пьянит, что к ней приблизиться велит. Но он сказал мне, интригуя, конкретно здесь за поцелуи несут ответственность другие, вон Целомудрие стоит и очень строго так глядит. Но тут Венера появилась, и вновь моя душа раскрылась, наряд её был так хорошо, на монастырский не похож, и нет высокомерья в ней, столь элегантной даме сей - она отказом возмутилась, и моё сердце вновь забилося так часто, что было это бы опасно... Сказала она судьям прямо, что пострадать готова в драме, что честно я могу любить, и должно мне любимым быть. Так целовал я бархат Розы, и тотчас отступили слёзы, от радости безмерной той, и вновь здоровым стал больной. Однако ночи вновь бессонны, и близость Розы благовонной не исцелила вдруг меня - вновь возросла тоска моя. Любви вовек не разгадать, что надо дать, что нужно взять - ну как всё это нам познать? Как надо мной Стыд потешался! Как дозор вражий выдвигался, помог врагам и Злой Язык, он словно в сердце их проник, он принялся там хлопотать и мерзости пустые обо мне болтать, сей Старой Склочницы сынок. Нещадно предавал злословью он помощь Друга, нашу связь, и так отчаянно резвясь, он злую Ревность разбудил, её чрезмерно возбудив, та сразу в бешенство пришла, ничего лучше не нашла, Приём Прекрасный обвинила, чернилами всех нас покрыла, куда от глаз её укрыться, готов под землю провалиться. «Я знаю, кто здесь виноват, кругом царит здесь лишь Разврат, - сказала Ревность, - я боюсь, во вражьем стане окажусь. Разгул царит здесь безгранично, в монастырях, и то привычно, за Целомудрие опять никто не может постоять. Аббатство даже так растлилось, что я б не очень удивилась, когда б рожать монахи стали, вы все меня уже достали! Теперь стеною прегражу я путь к цветам, и целовать я их уж вам не дам. Ну а Приём этот Прекрасный за грех посажен будет в башню, от праздных уличных компаний его закроем на замок, чтоб выйти за дверь он не смог. Так будет огражден он от дурных влияний, и никаких чтоб возлияний. Девица Страх тут появилась, увидев Ревность, в щель забилась, вдвоём сидят там со Стыдом, и волосы на них дыбом. Ведь их бранят, они ж молчат и тихо вспоминают времен былых такие дни, когда ни в мае, ни в апреле, к суду не привлекали их. В саду всё тихо, нет ни звука, но вышла всё-таки проруха, а кто теперь вот виноват, что грабить стали этот сад? Виллан во всем виной, дурак, конечно, он развел бардак, ограду плохо сторожил, или в штаны он наложил, коль Ревность на него сердится. Ему бы лучше не родиться, уроду мерзкому притом, Опасность звать скорей пойдём! Пришли, и что ж они нашли? Сей неотесанный мужлан в кустах лежал, как будто пьян. Девицы, видя непорядок, кричат: «Как спящий этот гадок! Не любит наших он цветов, проспит, ой, мать, он всех воров! Кто под охрану дал бутоны тупому хрену? Матроны наши, хоть куда, не смыслят в деле, да, беда… Бутоны тут же распустились, дурные нравы укрепились, и по вине сего ленивца в сад запустили нечестивца! Что вы бесстыдно так лежите? Вставайте живо, и воткните в ограду прутья поплотней, чтоб не было нигде щелей. Разврат и так кругом царит, но, боже мой, какой ваш вид! Штаны хотя бы застегните и впредь на службу не ходите, коли трудиться не хотите, иначе Ревность вас посадит, тюрьма любого здесь исправит, вот погоди, наступит Лето», спасибо девицам за это. Опасность, слушая про то, свои глаза спросонку трет, хотя с постели не встает, и вдруг так громко закричит, как будто голова болит: «Поберегись, проклятый вор! Не вижу я тебя в упор, со мной тебе бы не встречаться, иди в Италию болтаться! Там таких много до сих пор, кругом на воре сидит вор». И тут с постели он вскочил, дубинку в руки захватил, пошел осматривать овраг - уж не засел ли там где враг? С тех пор я горя повидал, вот ведь какого маху дал, и в счастье больше я не верил, так велика была потеря. Вот так, отчаявшись во сне, что не видать тут счастья мне, дрожу и не дышу я от волненья - а вдруг исполнится моленье? Как было много мне дано! Её я видел чрез окно, вдыхал чудесное амбре, и дело ведь не в январе - теперь как стражу обойти? Не лучше ли совсем уйти? Чтоб дух блаженный снизошёл, и Розу я опять нашёл, а чувств своих чтоб не лишился, я взял и попросту напился, теперь рыдаю, мало сплю, едва уж боль свою терплю. Проклятый гнусный Злой Язык! Ты что наделал, клеветник?! Стена из тесаных камней теперь возвысилась вкруг ней! Основа тоже не сыпуча, воздвигли на холмистой круче большой фундамент крепостной, чтоб не валился сам собой, он плавно переходит в стены, конечно, формой был взят крест, и башни по углам стоят из камешков граненых, чтобы видать простор окрест - теперь всё равно удалёно. Под каждой боковой стеной был сделан выход запасной, тут стены мощно укрепляли, им цену все здесь понимали, что твой алмаз стена прочна, и башня круглая мощна, и всё внутри сияет златом, видать живут здесь все богато. А в центре крепости стояла другая башня, превышала она размером и красой всё, что содеял архитектор неземной. А вкруг стены, побойся, вор, зубчатый высится забор, охрана, вам её не счесть, там службу будет вечно несть, и паника у ней бывает при виде пары саранчи, так что к ней лучше не стучи! У Злого Языка на страже лихие норманны в кураже, всю ночь гуляют тут и там, и ходят к дальним воротам. И стражник на стене сидел, и лэ по-карнаульски пел, о том, что честных женщин нет, хоть обойди ты целый свет, зачем тогда их так любить, не легче ли за деньги прикупить? Все потаскухи, нет им веры, к тому же, красятся без меры. Одни бесстыжи и глупы, другие дьявольски наглы, и хотя задницы их гладки, в душе их только недостатки. Так дело злое совершив и Розу от всех глаз укрыв, Прекрасный заперли Прием, и всё усеяли старьём - старуха в башне там сидит и день и ночь за всем глядит, она все хитрости поймет, её никто не обведет. Хранятся розы под замком, за крепостной стеной и рвом, а я стою под той стеной, весь сам не свой, болван такой! Амур сполна с меня спросил, за то, что мне он подарил, я на него роптал невольно, и так я мучился довольно, так вновь за счастие плачу, уж жить я больше не хочу. Зачем я предвкушал удачу? Ведь получилось всё иначе. Фортуна не всегда ласкает, гораздо чаще обжигает, раз подарив блаженный час, потом откажется от вас - так колесо она вертит, удачу в прах вмиг обратит. Вот я в опале оказался, от прежней жизни отказавшись, а счастье ныне за стеной, и ров глубокий предо мной, тоска с ума свести желает, о смерти думать подвигает, похоже, оклеветан я, вот в чем признаюсь, не тая. И на душе моей неладно, когда вокруг всё так прохладно, и пусть протяжный этот стон продолжит славный Жан де Мён.
Часть II
(сорок лет спустя)
4060 - 5560
Надежды нет, я стал мудрей, Отчаянье гоню я прочь, помянуто будет не в ночь, к Надежде снова обращаюсь и бодрость духа возвращаю. Коль на Амура уповать, то счастье можно век прождать. Сей бог разочаровал не раз того, кто счастье ждал. И вместо радости былой Опасность, Стыд и Страх напали и Злого Языка позвали, чтоб досадить мне посильней, готов судьбу свою проклясть, но надо друга мне украсть - любезного Виндзора из-под старухина надзора, и умереть давно готов, чтобы Прекрасного Приёма спасти мне от оков. О, как мне жаль, что тётка Разум меня приветила не сразу, увы, она была права - моя дурная голова всему виной, и нет причины тут другой. Однако не повредился ль я в уме - мой друг из-за меня в тюрьме! Вот так его благодарил, за то, что счастье мне дарил. Мне не видать бы Розы той, когда б он не повел тропой крутой, иначе б счастья не познал и тот бутон не целовал. И вот Амура умоляю и вновь Надежду призываю, во всем его исполню волю, себя терзать опять позволю, когда ж исчезнет та беда, ужель не буду счастлив никогда? Мои заслышав причитанья, поняв их суть в какой-то миг, спустилась тётушка вниз Разум, поговорить со мной о разном, к тому же тётя Разуменье мне принесла бидон варенья. И, без вопросов: «Что стряслось?» - оно за рог быка взялось, это разумное созданье, раз не довольно мне страданья: «Вот не сумел понять ты бога, взял на себя ты слишком много, и на кого ты стал похож, ты всем хорош, да нет умишка ни на грош, и в этой жизни всё течет. Любовь - Харибда, что влечет, но лишь приблизься, и погубит, без жалости в куски изрубит, у ней ведь сласть кисла, а боль - сладка, она вкусна, коли горька. Хотя рядится в неизменность, она есть состояний смена, Амур загнать любого рад в этот безумный жаркий Ад и подарить уют тюрьмы, и вот на всё согласны мы, по той причине, что юны. Любовь - как моль, что ткани ест, и нет у ней запретных мест, и убивает без ножа, влюбленным голову кружа. И надобно тебе уйти с такого скользкого пути. Грешно, используя свободу, из наслажденья делать цель, в том быть несведущим тебе ль? Позорно рабство пред грехом, что сладострастием зовем. И даже мудрый Цицерон на старость лет, познав семь бед, свой возраст выше всех поставил, и бог умишка не убавил, ведь Юность - время бедствий, она приносит Безрассудность, а это очень сильный яд, и гибнут от него подряд - и слабые, и те, что вечно что-нибудь мудрят. И выживает только малость. Положит глупостям предел лишь Старость, но ты уж столько претерпел в свои младые годы, поставь же Глупости предел, не дожидаясь моды на Ум и Трезвость в голове, а так лежать тебе на дне. Кто всей душой стремится к страсти, хоть юноша, а хоть девица, должны и груз её нести - дитя на свет произвести, любишь на саночках кататься, люби и саночки возить, как очень любят у нас в народе говорить. Конечно, есть средь дам немало, таких, что предаются с кем попало любви сладчайшей под начало, а есть и те, что за денье кому угодно отдадутся, особенно, когда напьются. Любовь не может появиться, когда к ней только плоть стремится, ты ж хочешь Розой обладать, чтоб наслаждение познать, и всё мучение твоё - о ней, гони Амура без затей, тираном стал этот злодей, пока ты млел, его кляня, он Разум отнял у тебя. Не ценишь младость, говорю, за это я тебя корю». Внушенья эти слушал я, бунт поднялся внутри меня, Амур помог мне не хандрить, невозмутимость сохранить - он так с поста и не ушел, следить за мною вновь пришел. В одно входила ухо фраза, в другое вылетала сразу, я раздражен был речью этой, и честь моя была задета. Любовь свою я не забуду, обманщиком тогда я буду, ведь не бывает два в одном - любовь и ненависть притом. Быть должен выбор - может быть, за ненависть мне стоит приплатить. «И поточней, - сказал я ей, определите, что этим вы сказать хотите, чтоб не запутаться мне вновь, и всякую утратить вдруг любовь». И тётя Разум мне сказала: «Таких глупцов на свете мало, любовь различная бывает, тобою же овладевает безумье юности твоей, тот день погибель означал, когда любовь ты повстречал. Есть дружба, что людей объединяет, но тут коллизия другая, где злой не сдержит языка, друг промолчит наверняка, и быть полезным будет рад, не требуя за то наград. Фортуной зыбкой рождена любовь по выгоде, бедна она, как свет в затменье, и только поломаешь зренье, пытаясь мрак сей разглядеть, не станет свет её блестеть. Любовь к богатым схожа с ней - то ясно, то вдруг кинет в черноту, коль повстречаешь Нищету. И раз тут нечем поживиться, она тут же вперед стремится. В два счета им рога наставят и в дураках, как пить, оставят. И поделом, не стоит гнаться за рублем, прикидываясь одержимым, одной любовию хранимым. Открою тебе одну тайну, пойми, ведь люди не случайно все предпочтенье отдают Несчастью, хотя всегда его клянут, таких ты слов совсем не ждешь и даже примешь их за ложь, но это истина простая, и всякий умный это знает: судьба счастливчика страшна, ведь обмануть всегда вольна. Фортуне доверять не стоит, она такое вдруг подстроит, что удивляться будешь сам, как мог попасть в такой бедлам. Одна лишь лесть вокруг как есть - все любят, обожают, берут за хвост и провожают, но как богатства ты лишишься, в тот час во лжи их убедишься. И пусть из ста хотя б один останется с тобой, судьбой храним. Когда ж несчастная судьба, как мачеха, груба и зла, она, по сущности своей приносит благо для людей. Везучим быть - это ошибка, ничто на свете так не зыбко, как удача, и нет друзей у неимущих, ну и, конечно, горько пьющих… Громко плача, ты их зовешь, но… кто был с тобой в благие дни, теперь тебя все предали, они тебя клянут, порочат, твои не видели б их очи, насмешкой злобной уязвляют, ну и безумцем объявляют. А те, кому ты благодетель, клеймят тебя злей всех на свете. Бесценна злого Рока служба, она тебе откроет дружбу, это дороже всех денье и всех сокровищ на земле - несчастия наверняка уму научат дурака. У бедняка одна забота - кормила бы его работа, а у торговца одна страсть - как бы поболее украсть, ведь продавать втридорога, что воровать у ворога. Коль повернется всё иначе, бедняк от горя не заплачет. Несчастен и наивен тот, кто землю домом назовет, где человечества обитель - мужей ученых расспросите: труды Боэция листайте, и всё внимательно читайте, и скажут вам учителя, что бедными назвать нельзя всех тех, кто о судьбе не плачет с жалобой тебе. Кто малым удовлетворен, не может быть и разорен, ростовщики же скупостью больны, а потому душой бедны: у них одна мечта живая - была бы выручка большая. Однако, несчастны все они, собаки - из Сены сколько ты не пей, не превратишь её в ручей. А к деньгам страсть не утихает, и внутренность она сжигает, и гложет сердце, давит грудь, и ночью не дает уснуть - и доктора, и адвокаты, все быть хотели бы богаты, к одной принадлежат паршивенькой семье - оказывают помощь только за денье. Влекомые обогащеньем, мечтают лишь об умноженьи клиентов и больных, побольше выиграть бы дел, а совесть спит, таков удел. Но мир не может счастлив быть, пока в нем царствует корысть. Вот каждый собственником стал, добро всеобщее присвоив, без почитания устоев - свободу люди отдают, коль деньги им взамен дают. Владельцы? Нет, наоборот, их в рабство золото берет, оно теперь хозяин их, презренных карликов земных. Но деньги сами мстить умеют, такое свойство вот имеют, поселят в душу беспокойство, тремя мечами поразят, ну и недугом просквозят: усильем раздобыть вначале, боязнью, чтоб их не украли, и горем третьим - потерять. Богатство нужно отпустить, чтоб пользу людям приносить, ведь всякий идолопоклонник в душе своей уже покойник». И я, сим спичем утомленный, спросил печально удивленный: «Так научите вы меня по воле Ангелов Царя, и только правду мне скажите - чем, в самом деле, мне скажите - всё ж обладаю в мире я?» Услышал я в её ответе, что речь идет не о предмете, не о полях или домах, не о нарядных украшеньях, иль мебели, иль сбереженьях, сокровища, что есть во мне, никак не увести судьбе, ведь они давно с земли унесены. Когда титаны вдруг восстали, и боги удаляться стали, исчезли Вера с Правотой, и Целомудрием-сестрой, за ними поднялась в эфир, Любовь, покинув дольний мир, лишь Справедливость здесь осталась и очень долго не сдавалась. Живя веками в удаленье, они привыкли к Небесам и не хотят вернуться к нам. Так миром править стал шаман - изгнав богов, султаном стал Обман. Читая тексты прошлых лет, один мудрец нашел ответ: три случая или четыре за все века в подлунном мире любви высокой и простой. Я пятым буду, но постой… Я Цицерона ли мудрее, чтоб продолжать эти затеи? Коль изгнана любовь с земли, с тех пор, как боги все ушли, и что - за ними мне лететь в высокий мир небес? Но извините, не тот вес, лишь гнев я навлеку богов, удел титанов был таков. Но вот мне Разум говорит, что может тут же научить любви иной, иначе не сказать, и лишь затем, что та любовь доступна всем. Тут можно сразу всех любить и потому счастливым быть: участье в людях, дружба к ним, вот это верно, и за сим - ты смейся с ними, и скорби, и всех вокруг себя любви. Таков любви простой закон, и жизнью властно управляет он. Прослушав это, я вскипел, и снова вопросить хотел - о Справедливости узнать, по отношению к Любви, из двух она дороже ли? И наша дама тут сказала, что: не сомневается никто, и лучшим всегда будет то, что из полезных двух вещей нам кажется всего нужней. Любовь превыше для людей, что с Милосердьем дружбу водит, на помощь ближнему приходит. Когда б уснула Справедливость, а ей ведь свойственна сонливость, Любовь осталась бы одна и жизнь украсила б она. Любовь нежна, добросердечна, и так любить ведь можно вечно, она обидеть не посмеет, а Справедливость так умеет? Справедливость эта уже была царицей света, тогда Сатурн на свете правил, но вот сынок его избавил от царства и судьбы, Юпитером его назвали мы. Жестоким сыном поражен, без гениталиев остался он. Объяла их вода морская, богиню красоты рождая. Но если на земле не станут люди жить во зле, то возвратится Справедливость, пред беззаконием стыдливость. Покуда ж нет с людьми Любви, лишь разрушения одни вокруг себя они устроят, и Справедливостью прикроют. Но если Зло уйдет и Вред, то и судам тут места нет - зачем они, так разобраться? А потому сопротивляться и дальше будут, чтоб подольше на земле остаться могло зло, а с ним и вред - с них кормятся, таков ответ. Ведь короли тогда зачем, коль жалоб у людей уж нет совсем?
5561