Рассказ победил в номинации "Полукарповна", за самого яркого персонажа второго плана (Аделаида) от К2
Рассказ победил в номинации «За самую креативную подачу сюжета» от Рене Леруа
Автор рассказа стал Нострадамусом-2014 по итогам литлото
Участник № 10
Имя участника – Садовник
Название рассказа – Груша в бантиках
Исходник – Н.М.Карамзин «Бедная Лиза»
Объём – 33967
***
С Синим туманом довелось мне встретиться в семилетнем возрасте. Впрочем, встретиться – не совсем точное слово, правильнее было бы сказать - впервые услышал я о Синем тумане от Аделаиды. И случилось сие знаменательное событие возле необычайной формы камня из незапамятных времён ледникового периода в одном из столичных заповедных мест. Забавно: про туман сведения получены полунамёками и недомолвками, а про камень – подробно, как на уроке географии.
Аделаида приходилась мне единственной роднёй, но степень родства оставалась загадкой не только для окружающих – кем приходились мы друг дружке, выяснить не удалось. К ней не подходило как определение бабушки или тётки, так и возможность вычислить её возраст хотя бы приблизительно. Она была Аделаида и я любил её.
С ней постоянно приходилось держать лицо: установленные раз и навсегда правила не менялись, сколько бы лет мне не исполнилось, семь или семнадцать. Не сказать, что она отличалась излишней строгостью, но неприемлемо получалось отступать от заведённого порядка в чём бы то ни было. Взять хотя бы «джинсовый» вопрос: сколько себя помню, носил только наглаженные, со стрелками, брюки, даже выходя во двор с мусорным ведром.
Ровесники неоднократно высмеивали мой несовременный облик, но убедить Аделаиду в наступившем новом летоисчислении оказалось делом абсолютно бесперспективным.
- Мне страшно представить, что ваше общество делится по признаку цветовой дифференциации штанов! – отрезала однажды Аделаида на не знаю какие по счёту попытки одноклассника расписать достоинства свежеподаренных родителями джинсов. Ещё более пяти лет я безнадёжно мечтал о рабочих штанах североамериканских ковбоев, надевая ненавистные брюки.
Каково же было потрясение моих друзей, услышавших почти дословно Аделаидину фразу в культовом фильме «Кин-дза-дза»! Меня же впечатлило не столько это предвидение, сколько самые что ни на есть настоящие штатовские синие штаны, подпиравшие стенку в день моего двенадцатилетия! Подарок впечатался в память, но удивили скорее не сами по себе недоступные фирменные джинсы, но неизвестный способ доставания вожделенного дефицита. Тогда я впервые задумался о другой, скрытой ото всех Аделаидиной жизни.
Я боготворил Аделаиду! Не за шмотки, нет, но за достоинство, с которым несла она сваливавшиеся на голову соотечественников выверты государственных проходимцев. Но более всего - за ту личную свободу, в которой довелось мне выстраивать характер, без назойливого любопытного влезания в мозги и собственную, пусть и крохотную территорию личной жизни. Жить, не мешая друг другу – в этом Аделаиде не было равных!
Впрочем, я слишком отвлёкся от главного. Но кто знает, из каких мелочей рождаются впоследствии наиважнейшие события? А Синий туман был событием, мне тогдашнему всё произошедшее казалось приключением, из ряда вон выходящим.
***
В тот знаменательный день поднялись мы чересчур рано. Небо ещё не начинало розоветь, и было серым, задумчиво-дымчатым, каким бывает только в середине весны, посреди майских холодов, словно набиралось от белоснежных длинных черёмуховых соцветий воспоминаниями о зимних метелях. Ехали на такси, что само по себе выглядело совершенно невозможным – Аделаида не жаловала ушлых и нахальных водителей, брезговала.
Остановились возле толстенных кирпичных ворот, похожих на расписной терем, впрочем обветшавших изрядно стараниями влажной погоды и главного врага мира материального – времени. Затем вдоль престарелых необхватных дубов, мимо открытого в такую рань храма. Притворённые наполовину высокие двери втягивали внутрь неспешные фигуры старух, покрытых до самых бровей неяркими платками, отчего выглядели они вереницей покорных жён случайно заехавшего по ошибке сказочного шейха. В глазах застыла непонятная мне, тогдашнему, сиротская тоска, узловатые старушечьи руки привычно и явно механически вздымались ко лбу и обессиленно падали вниз, чтобы через мгновение испуганно метнуться как-то особенно ловко к обоим плечам сразу. Я пробовал, но ни разу не получилось повторить в точности траекторию обрядовых движений.
Овраг был сыр и мрачен. Узкая тропка петляла, пряталась в довольно высокой траве, бутылки и клочки мокрых газет, конфетных фантиков, прочий мелкий мусор обрамляли тонкий вертлявый ручеёк, неожиданно превращавшийся в неглубокие круглые лужи с журчащими по краю родничками. Мы уходили от города, его запахов и звуков, кругом что-то шуршало и вздыхало осторожно и насторожённо.
Возле большого дерева с множеством обнажённых корней, словно обнимавших отвесную овражную стенку, Аделаида остановилась, взяла меня за руку и стала медленно и осторожно подниматься вверх. Я ступал шаг в шаг, будто шли по минному полю, ноги дрожали, дыхание становилось коротким и несколько даже всхлипывающим: мне было страшно.
Камень – цель нашего столь раннего похода, состоял как будто из округлых пузырей, перетянутых ниткой в нескольких местах. Аделаида выдала мне сочную грушу и велела подняться чуть выше, на самый край оврага, и посидеть спокойно, не мешать. Я с охотою выполнил просьбу: разглядывал довольно ровные, казавшиеся плюшевыми овражьи складки, и наслаждался угощением.
Аделаида встала на камень, развела руки в стороны ладонями навстречу поднимающемуся солнечному свету и замерла, закрыв глаза. Снизу, из влажного брюха оврага потянулись к ней едва заметные синеватые языки, обвивали неподвижную фигуру подобно капроновым лентам, заплетались сами собою в воздушные косы.
Груша быстро съелась, огрызок полетел в траву. Неподвижная фигура словно ожидала этого момента: устало повисли руки вдоль тела, голова свесилась на грудь. Я вскочил, сделал два быстрых шага вниз, опасаясь, что Аделаида вот-вот упадёт, но тотчас остановился как вкопанный. На мгновение мелькнуло передо мною незнакомое женское лицо, чистое, гладкое, с лучистым жадным взглядом и тотчас пропало, превратилось в привычное домашнее - Аделаидино.
- Ух ты! – не удержал в себе удивления. Страха ничуть не бывало, наоборот, хотелось встать на голову, кувыркнуться. Радость искала выхода, быстрая, лёгкая беспричинная радость.
- Не скачи козликом, - осадила Аделаида, но в голосе не было строгости, лишь привычка к размеренности и правилам, нарушать которые не можно ни при каких чудесах. – Странно, почему тебе так весело? Неужели Синий туман… ну да, Евино племя…
Она оборвала себя, будто едва не выдала страшную тайну. И сколько потом я не пытался расспросить и утолить нестерпимый зуд любопытства, успеха не достиг. Почему племя да ещё Евино и что такое случилось с загадочным туманом и его отношение ко мне – вопросы остались без ответа. Аделаида умела не отвечать, но получалось почему-то необидно, а словно бы как и положено.
Больше вместе в тот овраг мы не ездили, хотя я всегда точно знал, когда приходило время Синего тумана. Аделаида делалась задумчива и покладиста, часто гляделась в зеркало, разглаживала пальцами морщинки и незаметно вздыхала. Пару раз я ездил тайно за ней на тот загадочный камень, но никакого тумана не заметил, хотя и вглядывался более чем пристрастно.
***
Несколько лет прошли без особых происшествий. Я закончил школу довольно успешно, сдал экзамены в один из столичных ВУЗов, получил свободное распределение, впрочем, после перестроечных катаклизмов все стали свободны и вольны распоряжаться собственной судьбою, хотя вряд ли такая повальная свобода пришлась по душе многим.
У Аделаиды на мою будущность были вполне согласованные и с моими устремлениями виды. Как определила наша соседка, тётя Катя, бабка моя(а я в то время склонялся к тому, что Аделаида приходится мне именно бабушкой) происхождение имела «из бывших», а потому и связи ей достались за здорово живёшь, то есть по наследству. Я усмехался, слушая соседкины измышления, но, вспомнив те самые фирменные джинсы и ещё несколько недоступных тогдашнему понимаю моментов, вынужденно согласился. В конце концов, не родину продавала моя старушка? Конечно, бывшими могли считаться её родители, а не она сама, разве это что-то меняло?
Удивляла не изменившаяся за несколько лет внешность моей Аделаиды, она словно законсервировалась, являя каждым днём одни и те же морщинки на лице, ту же прямую несколько округлую фигуру и ясный внимательный взгляд. И таким же постоянным оставались наши непересекаемые личные пространства, за что я мысленно благодарил Аделаиду всё чаще и искреннее.
Последнее обстоятельство приводило мою внешнюю и внутреннюю жизнь в некое устойчивое равновесие, позволяло без излишних угрызений совести совершать поступки, может быть, осуждаемые моим окружением, но, с молчаливого согласия и отстранённости единственного человека, мнением которого я дорожил более всего, спать спокойно, принимая жизнь таковою, какая есть. Я был молод, недурён собою, не обойдён женским вниманием и не чурался его.
Завершив высшее образование, получил протекцию в одну из налоговых инспекций, пусть пока специалистом не слишком высокой категории, но с явными перспективами карьерного роста. И – неожиданным сюрпризом явилась чёрная «Волга», роскошная в старомодности и хранимая в недрах некоего ведомственного гаража именно для этого случая. Аделаида улыбалась снисходительно, как взрослый наблюдает за разворачиванием нарядной упаковки нетерпеливым ребёнком. На вопросы отвечала скупо, но и намёков оказалось довольно, чтобы выложить новые кусочки в мозаичное панно тайной жизни моей удивительной бабули.
Лгут те, кто утверждает, что автомобиль лишь средство передвижения. Совсем нет, абсолютно нет – автомобиль есть иной уровень восприятия окружающего мира, иная система координат с переменной, движущейся точкой отсчёта. Чопорная чёрная «Волга» приподняла мой внутренний статус, сделала меня и осторожнее, и безрассуднее одновременно. Она отдавалась каждый раз с великодушием великосветской дамы, но и ревновала к обыкновенным земным женщинам, словно привередливая свекровь.
Приятельницы машины побаивались – была в том невольном опасении жажда понравиться, машине понравиться, не мне. Выглядело сие презабавно, и я иногда провоцировал особо чувственных подружек рассказами о проделках привередливой «Волжаночки». Они верили и – часто исчезали безвозвратно из моей жизни, уходили по-английски, чему я почти всегда бывал рад. Душа моя проста и невинна – ни к одной из недолгих подруг не испытал я того неземного и всепоглощающего чувства, которое принято называть любовью.
Не чёрствость или надменность были тому причиною – тело откликалось на призывы другого тела, угождало, баловало, изнемогало ответно, но сердце стучало ровно, мысли не метались всполохами магнитных бурь – в душе царили кротость и смирение. И представлялось порою, что нет никакой любови, а есть страстный зов плоти. После любовных ласк хотелось уединения, словно, отдав требуемое, душе необходимо собрать разбросанные крохи невольных утрат, воссоздать первозданный пейзаж миропокоя, сделать его пронзительным и чётким, как написанный чёрной тушью иероглиф.
Безыскусность души моей не искала виновных, но терпеливо и слегка пристыженно ждала любви. Ожидания были напрасны, а между тем возраст мой приближался к сорока годам. Я был холост и жил по-прежнему в той же самой квартире с любезной сердцу Аделаидой. Она почти не изменилась, но тонкая и едва заметная пыльца тлена припорашивала привычную фигуру, делала голос тяжелее, грубее – деревяннее.
Время не пощадило и старомодную мою подругу, верную «Волжанку»: она поскрипывала, виновато дребезжала, чихала, но самоотверженно катила меня по делам неотложным, а чаще – стояла под окнами немым монументом блистательного ушедшего времени.
Мы находились на пороге близких перемен, время сгущалось над нами сухой грозой, потрескивало искрами неотвратимого стечения обстоятельств, предугадывать которые никто из нас не решался.
***
Несколько апрельских дней давили тело и разум снулым стоячим воздухом, будто ты есть аквариумная рыбёшка и приходится рассматривать окружающих сквозь толстое, волнами застывшее стекло. Мир окружающий нарочито выпукл, как бывает когда то приближаешь, то отдаляешь сильную лупу: лица кишат крупными порами или наоборот, становятся отчётливо чёткими, но мелкими.
Я шёл безо всякой цели, повинуясь лишь необходимости двигаться, опасаясь, что густая и неподвижная атмосфера болотной гибелью затянет ноги в серую трясину. Под обманчиво твёрдой асфальтовою прослойкой ощущалось одышливое астматическое хрипение. Пешеходный переход манил ярко-белыми, стопкой сложенными пунктирными чёрточками, перемежаемыми тёмными полосами. Остановился, раздумывал: другая сторона улицы ничем не отличалась от той, на которой я пребывал в рассеянной нерешительности.
Под ногами плеснуло синим и тотчас, словно дожидаясь именно этого синего всполоха, притормозил передо мною автомобиль с жёлтыми боками в «шашечку» - такси. Дверца открылась и как в замедленном сне выбралась из неё женщина в сером костюме. Я стоял на её пути и не имел сил сдвинуться с места: давние, тщательно стираемые воспоминания воскресли в памяти, липкая мокрота вцепилась в ладони, потекла обжигающей змейкой по шее.
- Анна Львовна? – голос мой дрогнул и сорвался на жалкий шёпот.
- Вы ошиблись. Меня зовут Лидия.
Незнакомка не торопилась уходить, смотрела доброжелательно, но во взгляде не было оценивающей, подсчитывающей выгоду составляющей. Она разглядывала случайно встреченного молодого мужчину довольно приятной наружности без явно читаемого на лице желания продолжить знакомство, но не отметил я и гримасы недоумения. Возраст её оценить оказалось затруднительно: не молода, скорее моя ровесница, но утверждать бы не стал, зная, к каким ухищрениям прибегали мои быстромелькающие подруги, стараясь казаться моложе хоть на год.
Лидия была роста среднего, телосложения плотного, но не тучного, все женские округлости наличествовали и производили приятное впечатление, ноги с тонкими щиколотками, узкая ступня ладно устроилась в классических чёрных лодочках.
В лицо же пристально вглядеться не получалось: глаза заволакивало влажным сумеречным воздухом. Отчего представилось неожиданно, что держу перед собою старое, сильно увеличенное фото, сглаживающее естественные мимические складки и морщинки.
- Ради бога, простите, - принялся оправдываться, преувеличенно развёл в стороны руки: привычка, приобретённая с годами казаться несколько глупее, чтобы собеседник наслаждался собственным великодушием. – Вы очень похожи на школьную учительницу. Воспоминания не из приятных. Позвольте представиться, Рудольф, странное имя, не правда ли?
- Рудольф? Неожиданно, - женщина улыбнулась. Улыбалась она замечательным образом: появились ямочки на щеках, губы задрожали и едва сдерживали рвущийся наружу смешок. – Рудо-о-ольф… странное имя.
Я поклонился как в старом немом кинофильме и согнул руку в локте, приглашая присоединиться. Она приняла дурашливую игру, подхватила меня нарочито церемонно и вопросительно взглянула: ну, что дальше? Дальше получилась долгая, до серых утренних сумерек прогулка.
Совершенно счастливый, стыдящийся банальности собственных ощущений, явился перед Аделаидой наутро сущий подросток: бегающий взгляд и бестолковая сияющая физиономия, судорожные вздохи и нелепые неожиданные замирания на полуслове, словом, время бежало вспять, а я мчался за ним следом, отряхивая годы, как ставшую слишком просторной одежду.
Я был юн душою и влюблён. Влюблён так, как написано в тысячах, миллионах книг, но что мне чужие переживания? Любовь имеет множество лиц и множество масок, и порою бывает невозможно отличить одно от другого, но я точно знал: у меня не маска, а настоящее глубинное чувство, проявляющееся не мгновенно, но с каждою минутой пронзительнее и отчётливее. Мне представлялось: держу в руках тонкий сосуд, а в него вливается слабая, но набирающая силу струя радости, той самой, легкой и беспричинной, каковую испытал тогда, на склоне Велесова оврага в давнем детстве.
***
Аделаида сидела за столом. Неподвижность её пугала: я стоял перед ней виноватой покорной фигурою как нашкодивший мартовский кот, подрагивающий от рвущихся наружу сладких воспоминаний.
- Не миновала тебя чаша сия, - грустно промолвила Аделаида. – Долго ждать пришлось этой минуты, так долго, что слова истёрлись в письме, что хранила для тебя.
- Каком письме? Что за новости? – быстро воскликнул я, уже зная, понимая, что вот-вот откроется мучившая столько лет тайна моего рождения. Что случилось с родителями, об том пресекались твёрдым взглядом всякие робкие вопросы. Детская память цепка, но ни единого неосторожного слова не обронила острожная Аделаида. Пришлось покориться судьбе, но заставить воображение рисовать яркие и желанные картины не запретишь, и я вволю предавался мечтаниям, отдаляясь порой от сверстников так далеко, что стоило больших трудов скрывать тонкую и ранимую душу. Много позже имеля достаточно возможностей выяснить родословную и распутать тайны, так бережно хранимые Аделаидой. Но… это были не только мои тайны, но приходилось уважать чужое пространство так же, как уважали моё.
- Поздно, друг мой, влюблённый рассудок не услышит, да и не разобрать теперь почти ничего.
- Как же так, Аделаидушка? Как же так… - голос мой затих, но сердце стукалось так громко, будто соревновалось с высокими резными старомодными часами в простенке между окон. От стука того колыхались прозрачные шторы, и, казалось, ходит по комнате чья-то тень, постукивает глухо каблучками.
- Он не смог потерять свободу, она – жить без него. Бойся любви, Рудик, она – смертельное оружие и не придумано защиты, лишь изворотливые ловушки на каждом шагу.
- Поздно, я влюблён! Впервые в жизни и навсегда. Я это знаю наверняка, не улыбайся так скептически, я не мальчик и чувствам умею давать оценку.
- А она? Она умеет?
- Думаю, нет, уверен, она умеет всё, - я замер, простая мысль пришла в голову: что, если она не любит и не сумеет полюбить? Полюбить так, как я люблю душу её, без притязаний и обязательств, без намёков на плотское, тёмное животное желание, а чистой, светлой любовью?
***
Мы встречались на том самом перекрёстке словно бы случайно, повторяя и повторяя первую встречу: я разглядывал белые полосы, не решаясь перейти улицу, она выходила из жёлтого такси, одна и та же царапина на крыле мелькала перед глазами, но я не давал себе труд подумать о странной случайности. Я был влюблён и, следовательно, слеп.
Лидия с каждою встречей более и более становилась похожа на мой давний кошмар – Анну Львовну, забыть которую я был не в силах, сколько не старался. Но образ завуча поворачивался ко мне стороной неожиданной, я видел теперь ясно в ней женщину, сторонившуюся любви или обжегшуюся столь страшно, что самое мелкое подозрение в брошенном вскользь мужском взгляде вызывало на лице гримасу отвращения. Она являлась теперь в моих мыслях как несчастная, нелюбимая никем, страдалица.
Меж тем в природе праздновала зелёный бал весна, прятала за распускающимися ветвями зимнюю рухлядь, непригодную и изжившую коротенькую жизнь. Запахи сводили с ума, хотелось простора, теснина улиц жала, как неразношенный ботинок: потом привыкнешь, но сначала поддашься желанию сбросить и пошевелить благодарными пальцами.
Поездку в Архангельское придумала Лидия. Я напросился в личные водители и заодно - познакомить её с легендарной «Волжанкою», над рассказами о которой мы хохотали неоднократно. Но, к стыду и раздражению моему, машина не подавала признаков жизни. Никаких. Пришлось брать такси и настроение омрачалось всякий раз, как мы, обернувшись, замечали навязчивую фигуру таксиста. Хотелось взять спутницу за руку, но соглядатай возникал как будто нарочно.
- Аделаида, как ты смотришь на смену личного транспорта? – голос мой фальшивил, фальшивил тем сильней, чем больше я расписывал достоинства современных авто.
- В них нет души, - грустно молвила Аделаида, - впрочем, как знаешь.
Через неделю возле подъезда стояла красная «Мазда». Морда её отчасти смахивала на улыбающегося кашалота, как у моей незабвенной ретростарушки, но была изящней и любопытней. Новенькая казалась больше девчонкой-переростком, нежели строгой и рассудительной дамой.
- Откуда? – только и смог выдавить я и принялся лихорадочно выстраивать предположения одно нелепее и фантастичнее другого: всё-таки служба в налоговом ведомстве научила выстраивать любые догадки до каракулей первоклассника. Но – неудача постигла на сей раз. Аделаида оборонялась достойно, но лицом скучнела и всматривалась в меня с тоскливым недоумением, обидной жалостью женской к больному или юродивому.
***
На знакомом перекрёстке Лидия устраивалась на переднем сиденьи, получалось у неё это неожиданно ловко и привычно. Искала любимую станцию, и под ненавязчивую, удобную для разговоров или молчания музыку «радио-классик» пускались мы в прогулки по окрестным усадьбам, ближним, подстриженным и облагороженным по-современному пониманию, и дальним, пребывавшим пока в разоре и запустении.
Внутреннее пространство автомобиля невольно заставляло касаться друг друга так, как никогда не могло случиться в прогулках пеших. Использованное однажды правило - старомодный «кренделёк» - заменял все другие прикосновения. Но ощущение безмерного счастья и покоя охватывало меня и не отпускало до самого прощания, когда ладони наши словно бы стекали друг по дружке, оставляя тёплый щекочущий след. В кабине же стали возможны нечаянные касания бедра спутницы, плеч и волос, если приходилось помогать подправить ремни безопасности.
Тело моё содрогалось в порывах неизведанного прежде страстного желания, я взглядывал на Лидию и в её глазах угадывал то же самое, и отворачивался: не можно, безрассудно помыслить об ином, слишком затоптана поляна чувственных человеческих вожделений. Мы молчаливо согласились с тем, что близость физическая есть грязная и убивающая настоящую любовь сила. Почему? Так принято, так воспитано и взращено на нелепых постулатах человечество. Адама и Еву изгнали из рая, и приговор остался неоспоренным до сих пор. Пребывать в раю непорочном казалось для нас высшей, единственно правильной любовью.
***
Наступило лето, жаркое, удушливое, пропахшее гарью, изнеможённое чистым небом и яростным на нём светилом, обжигающим и не дающим покоя. Ночной город стал многолюден и малопригоден для привычных пеших прогулок, пёстрые почти раздетые толпы встречались на каждом углу и редко среди них мелькали парочки: ночная духота заставляла сбиваться в стаи, словно находиться один на один было опасно.
Лидия отлично ориентировалась в ночном городе, его потаённых и неожиданно пустынных двориках, затянутых акациями и какими-то, по тёмному времени не узнаваемыми мною деревьями, невысокими, изогнутыми, так, будто овевали их жаркие пустынные ветры.
Мы устроились в небольшой беседке, смутно знакомой по прошлому времени, когда я путешествовал мальчишкой, открывая неизвестную планету, плутал, пытался повторить пройденные ранее маршруты, но осилить и разгадать лабиринтовую головоломку не сумел. Дворик позади школьного, по знакомой архитектуре, здания, был пустынен. Звуки шагов заглушали опавшие раньше времени листья, но возле входа стояло деревце с густой поздней весны листвой.
- Интересное дерево, - нарушила молчание Лидия. – Это груша, декоративная груша. Рано весной покрывается сплошь белым цветом, ветки облиты белым, ни одного листочка – только цветки. Потом они облетают как-то внезапно, словно кто отдал приказ. Забавно, верно?
- А плоды?
- Нет никаких плодов, просто становится рядовым зелёным деревом. И всё. Странная жизнь.
Мы молчали, отстраняясь друг от друга, понимая, что должно произойти меж нами не то решительное объяснение, не то что иное: отношения требовали перемены, но какую цену придётся платить обоим?
- Ты думаешь о том же, что и я? – Лидия взяла мою руку, повернула ладонью вверх и провела по ней нестерпимо обжегшую полоску.
- Думаю, бесконечное время думаю, невыносимое время, - я повернулся в ней и сжал в объятиях.
Молчаливое грушевое деревце стало невольным свидетелем и стражем наших ласк, слепых слёз, нежных объятий, признаний и всей той бестолковой, но необъяснимо нужной словесной шелухи, сыпавшейся грушевыми лёгкими цветками. Мне привиделось, что ветви дерева вытянулись необыкновенно и затянули временный наш приют подобно лианам и сыпали, сыпали на нас белые лепестки, и вскоре разгорячённые тела укрылись тонким покрывалом. Как саваном, мельком подумалось мне, но я отогнал случайную мысль прочь.
Мы были одни в раю, и у нас не было выбора, и мы делали то, что предназначено божьим замыслом, но зачем-то позже исковеркано людьми, поставившими глупые запреты, запеленавшие в тугие жестокие свитки человеческое счастье обладания любимым телом, обнёсшие острым частоколом чистые помыслы и невинные желания.
- Я люблю тебя, вот он я – весь твой, душою, телом, сердцем, кожею... Ты моя Ева, я – твой Адам. – я понимал, что произношу банальные, разношенные как старые башмаки, фразы, но и молчать не мог. Нельзя молчать, иначе счастье раздуется и лопнет мыльным пузырём, не выдержит чувственного шального давления.
Лидия замерла, только вздрагивала мелко-мелко, выравнивала дыхание, глаза были закрыты, губы улыбались, но улыбались так безнадёжно грустно, что смертельный холод охватил меня, сковал готовые вылететь слова, они толкались по инерции где-то в горле. Я задыхался.
- Адама и Еву изгнали из рая.
- За что? Разве они сделали что-то грязное, неподобающее? Кто им судья? Бог? Но ведь он создал мужчину и женщину как две взаимодополняющие половинки, впадины и выпуклости – это его рук дело, так почему…?
Я стряхивал с волос любимой белые лепестки, вглядывался в глаза, ища понимания и – обманывал себя, верил, что находил.
***
Мы встретились ещё несколько раз, долгие паузы висели меж нами растянувшимися от летнего пекла проводами. В них текла невидимая посторонним жизнь, но жизнь отдельная от внезапных и словно бы случайных, не к месту произнесённых слов. Фразы, наполненные внешним значением, внутри старательно прятали пустоту расставания.
- Лидия! За что, что я сделал неверного, обижающего? – я сжимал руль до судорог и говорил, говорил, не в силах остановиться. Остановиться значило – умереть. – Я люблю тебя, как любят однажды, я хочу просыпаться и засыпать рядом, а посреди ночи вдруг испуганно протягивать руку – мне будет сниться плохой, ужасный сон. Что тебя нет, а есть жизнь без тебя.
- Ты предлагаешь мне… - она помолчала, подбирая слово, вздохнула и решилась: – ты предлагаешь мне кандалы, цепи, верёвки, путы, колючую проволоку… подбери сам подходящее слово.
Она ушла, аккуратно прикрыв дверцу машины. Жизнь кончилась, подумал отрешённо. И тотчас, как по заказу плеснула сильно вертикальная яркая полоса, и прогремел гром. По стеклу потекли тугие струи, забарабанил белыми горошинами град. Я вздрогнул – капот покрывался белыми горошинами, показавшимися мне застывшими и жёсткими ледяными лепестками.
***
Я стал желчен и нестерпим, работа угнетала, вызывала болезненное отвращение, сослуживцы меня сторонились, много раз ловил их ненавидящие взгляды. Работать не хотелось, более того, жить не хотелось, просыпаться утром, зная, что впереди ещё один пустой день. Я наматывал пустые дни на колёса безответной «Мазды», приноровился стоять в пробках на окружной – бессмысленное и бесконечное сжигание времени.
Ай-стоп исправно глушил мотор, сберегая хозяйские доходы. Глупость: ничтожность сохранённых копеек не шла в сравнение со стоимостью машины, глупые бантики для наивных простачков. Сердце то и дело замирало: впереди появлялся женский силуэт в сером костюме. Их становилось больше и больше, и вскоре мне стало казаться: город заполонили дамы в сером. Все они удивительно похожи друг на друга и - на Лидию, о которой не думать не было ни сил, ни желания.
Я лелеял одиночество в мужском автомобильном раю, среди кнопок и панелей управления. Здесь пахло холодным парфюмом, вытесняющим жалкие крохи, редкие дуновения аромата единственной женщины, с которою хотелось мне жить и умереть в один час и одну минуту. У меня не было выбора, но, даже если бы и был, миллионы и миллиарды других женщин не существовали для меня, ибо в жизни можно выбрать только одну королеву, остальные не правят, лишь исполняют обязанности .
Светофор горел красным: сложный, долгоиграющий перекрёсток, зато можно беспрепятственно подглядывать в чужие мимолётные жизни, неприлично, но нынешнее состояние требовало поступков, о которых ранее и помыслить не мог.
Глаз выхватил знакомый красный оттенок: рядом стояла «Мазда». За рулём была… Лидия. Она ничуть не изменилась: волосы забраны в то же скучный пучок, ровные дуги бровей, едва заметная помада, серый воротник завершал то, что знакомо мне до мельчайших деталей – строгий чуть старомодный костюм. Впервые обратил внимание – костюм безупречный и очень дорогой, Лидия не носила дешёвых вещей . Разбираться в одежде - в стиле и качестве - старой Аделаиде равных найти сложно, а я ученик примерный. Как много не видит влюблённый глаз, подумалось с удивившим меня равнодушием.
Звук клаксона она услышала, губы перестали шевелиться. Рядом сидящий господин повернул голову, что-то спросил. Лидия покачала головой. Пришлось бестактно преградить дорогу, едва представилась возможность.
Из машины неторопливо выбрался мужчина лет средних, знающий цену всему на свете, от того чувствующий хозяином мира.
- Слушай, приятель, - обратился он ко мне, шевеля челюстями лениво, не повышая голоса, видимо привык к повиновению, - эта дамочка тебе не по зубам. И не по кошельку, понимаешь? Меня не интересуют ваши дела, но сейчас она занята. Встань в очередь, может, к пенсии как раз успеешь насладиться. Если доживёшь.
Он похлопал меня по плечу и занял место на переднем сидении. Лидия смотрела вперёд, безучастная, далёкая незнакомая женщина. Мигнули габаритные огни, номер чужой машины отличался от моего на единицу. Как всё просто в мире, разлинованном и расчерченном на клеточки, объяснённом формулами и графиками полезных функций.
***
Выспрашивать Аделаиду, я знал, бесполезно, проклятые принципы отравляли жизнь не только мне. Соседка, едва в которой теплилась жизнь, тётя Катя, единственная могла рассказать мне пусть маленькие кусочки правды. Больше идти не к кому.
Старушка мотала головой, отнекивалась, бормотала о данном слове, но и я был неумолим.
- Слыш-ко, Аделаида-то помирать собралась, узелок смертный вот принесла с неделю как, да денег на похороны, ты уж не мучай её вопросами-то. Тебя тревожить не велит, говорит, не в себе ты теперя. А гостьи бывали у неё, как же без гостей-то? В сером? Да, даже и не одна в сером-то костюме наведывалась. Одна, слыш-ко, вроде из школы, про тебя выспрашивала, а глаза заплаканы бывали. Давно что-то не видно, не случилось ли чего, а? А другая – та моложе, тоже строгая такая, бумаги какие-то передавать просила недавно, а вот как раз, как машину-то ты купил.
Я стоял пристыженный, униженный, поражённый в самое сердце: была крохотная надежда, что всё объяснится не так страшно, но и она разлетелась, рассыпалась пылью.
- Я должен буду уехать. Ненадолго уехать. По делам. Присмотрите за бабушкой, денег я вам оставлю, через часок, ладно?
Через полчаса, сняв почти всю наличность, вручил изрядную часть заботливой соседке. Заглянул и домой. Аделаида спала, ну и к лучшему. Тикали часы, колыхались занавески, солнечный луч лежал на скатерти жёлтым блинчиком. В кармане лежал билет в один конец, я пока не знал даты возвращения. Город выталкивал, отпихивал меня, отторгал. Сопротивление бесполезно, невозможно победить себя в себе.
***
В овраг я прошёл со стороны шоссе: мне ненавистны толпы праздных отдыхающих, острые шашлычные запахи, лотки с безвкусными сувенирами – обыкновенная суета сует. Старый яблоневый сад выглядел ухоженным, новые тропинки, фонари, расписные фанерные, крашеные под лубок кареты. Набор радостей не отличался разнообразием.
По крепкой новой лестнице спустился вниз, к ручью. И – не узнал его: упакованный в каменную кладку, цивилизованный, ручей смотрелся жалко, сбоку, вопреки чужому плану, пробивались строптивые роднички, были они живыми и настоящими, как того хотела природа.
Овраг был благоустроен и мёртв. Выложенные дорожки по краям медленно ползущей воды, заботливые перила, сухие бочажки на месте прежних бойких фонтанчиков, корни памятного дерева обшиты досками и толстыми прутьями. Камень, верхний, Девий камень, отполирован, подчищены края, упиравшиеся в землю, скрывавшие нечто сокровенное, не на показ.
Над камнем нелепое, лохматое дерево, неопрятно изуродованное обрывками лент, носовых платков, бантиков, шнурков – словом, всем, что попадалось под руку неподготовленным туристам. С трудом определил я породу жалкого дерева – это оказалась обыкновенная груша. И тотчас вспомнился мне вкус сочного плода и улетевший в траву огрызок.
Я оказался невольным садовником и виновником мучений бедной груши. Чувство стыда принудило сорвать многочисленные бантики и развязать узелки, но тщетны были мои потуги: люди хотели исполнения мелких, пустых желаний слишком сильно. Невольные слёзы подступили к глазам.
Камень осветился последним закатным лучом, исчезли жадные до развлечений люди, сытный мясной дух требовал свои жертвы.
Камень оказался тёплым и, что удивительно, податливым, приникал к голой ступне подобно пластилину, подаваясь назад, втягивал ноги как в омут. Страшно не было, только давешняя детская радость поднималась во мне. Задул ветер, клонил макушки деревьев почти к самой земле, заставлял кланяться буйной силе. Сорвал с меня одежду, остудил кожу, ласкался котёнком, набросился на закутанную в чьи-то надежды грушу, мою грушу. Я глядел, как облетают белые лохмотья, превращаются в хрупкие нежные лепестки, ветви зеленеют, благодарно полощутся в воздухе как зелёная тина в струящейся речке.
Синий туман поднимался из сырого брюха ожившего вдруг оврага, стелился под ноги, вытягивал длинные ленты языков, оплетал тело. Я брал с собой в неизведанное только любовь, более ничего человеку не нужно. Любовь – дыхание, неуловимое дыхание настоящей жизни, неподкупное и неподчиняющееся никому. Мне был дан шанс полюбить, я воспользовался им.
Я уходил счастливым…
***
Я знал, что через несколько дней мою бесхозную «Мазду» заметят, вычислят владельца, и тишину знакомой комнаты нарушит чужой звонок. Аделаида медленно откроет двери и поймёт всё. Тихо скажет, улыбаясь :
- Он искал и нашёл. Хороший мальчик. Теперь я спокойна.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2014
Свидетельство о публикации №214061800011
обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2014/06/18/11