Они стояли над моей могилой и о чем-то переговаривались. Мать плакала, подруги всхлипывали. Сестра в траурном черном платке слегка покачивалась, держа мать за плечи. Ее губы беззвучно шептали какие-то слова, а из глаз непрерывно катились слезы. Лицо было бледным, опухшим, глаза ввалились и почернели.
Сестру я рассматривала особенно внимательно. Как и другие, она совершенно не поняла, почему это со мной произошло, и думала, что чувствует боль, на самом же деле не чувствуя ничего, кроме жалости собственно к «горю». Да, потерю дочери и сестры принято считать горем. И она горевала, потому что испокон веков покойников принято провожать именно так, истязая свою и уходящую душу.
Но нам, духам, доступно незримое, и я видела, что в ее душе нет ни на грош понимания, почему я так ушла… Она не могла забыть тот мой последний взгляд, «дьявольский, словно не ее» - говорила она потом подругам, просто чтобы выговориться, мою горькую усмешку. Она думала, что понимает, шептала «бедная Наташка, моя Наташка», но все это было лишь фикцией воспаленного разума. Если бы она хотела, если бы она только могла меня у-ви-деть, какая я есть… Возможно, я бы здесь тогда не лежала.
С гроба, в нарушение христианской традиции, снова сняли крышку для последнего прощания. Какого черта ее не забили еще в церкви, я не знаю. Даже после смерти издеваются над моим бренным телом.
В стороне молча стояли ребята из моей группы, хотя мать запретила им приходить на похороны, крича, что они «угробили ее девочку». Витька Ткачук неловко переминался с ноги на ногу и шептал рядом стоящему Сашке: «Не по-людски как-то, Сань, нельзя гроб на кладбище открывать, может, скажем?» Сашка, осунувшийся, даже какой-то похудевший, придержал его за рукав. «Не надо, у них горе. Не поймут. А Наташке и так дорога в рай».
Да-а-а, кто бы мог подумать, Сашка меня любил. Об этом знала вся рота, но почему-то не знала я. Если бы не его дурацкая скрытность, кто знает, кто знает… Вот стоит теперь одинокий, ловя бритой макушкой первый снег, и не знает, что я рядом с ним. Сашка мне нравился. Хотя нет, все наши ребята мне нравились, но Сашка все-таки чуточку больше.
Складный, коренастый, всегда веселый, но не бесшабашный, он обладал удивительным качеством развеивать тьму одним своим появлением. Его искренняя улыбка мигом заставляла позабыть самые черные мысли. Ах, как жаль, что в тот проклятый день со мной рядом не было Сашки, что я не повидала его хотя бы мельком – возможно, это бы меня спасло.
Кажется, я начинаю немного жалеть о смерти. Когда знаешь, что тебя кто-то любит, умирать уже не хочется. Но поздно, поздно…
Гроб наконец-то закрыли, забили и опустили в яму. Мать затряслась в новой истерике, сестренка побледнела еще больше, с дальних рядов пробился трясущийся отец-алкоголик. Надо же, все-таки пришел. Кто ему рассказал, интересно? Сашка только крепче сжал кулаки и побелел. Он знал, как я ненавидела этого человека. Один из немногих знал…
…Далекий год, и мне двенадцать лет. Я заливаюсь плачем, потому что родители в очередной раз ругаются, невзирая на наше с сестрой присутствие. Оля пытается увести меня, она ведь старшая, а я не могу, не могу больше слышать эту ругань. В такие моменты мне кажется, что я каждой клеткой тела чувствую взаимную ненависть родителей друг к другу, сожаление о прошлом, острое, как нож в сердце. Мне кажется, что если бы не было нас сестрой или хотя бы меня, им было бы проще развестись и не мучить друг друга. Отец уходит, хлопает дверью, и с тех пор мы почти не видим его, пересекаясь лишь изредка, случайно, на улице…
Земля глухо стучит по крышке гроба. Ребята тактично ждут, пока сестра уведет мою мать, пока скроется из виду последний человек из свиты многочисленных родственников, которых я при жизни столько не видела. И только потом подходят и кладут на свежий холмик цветы. Живые, не венки из мертвой пластмассы.
Эти гвоздики умрут вместе со мной. Эти гвоздики мне сейчас дороже всего на свете. Дороже всего Светкины слезы – моей несостоявшейся коллеги, и напряженные скулы наших ребят, сухие Сашкины глаза, непривычно большие, словно он пытается увидеть незримое. Черт побери, ребята, да даже земля на ваших армейских сапогах мне дороже слез моей матери. Вы знали меня, знали настоящую Наташку Некрасову – каждый с какой-то своей стороны, но знали, понимали, почему я с вами, и ваши слезы или их отсутствие – они тоже настоящие. Ваша печаль, которая притупится через полгода-год, - настоящая, живая, она обо мне… а не об этом эфемерном существе, которое существует только в вашем сознании…
- Эх, Наташка, Наташка, - вполголоса произнес Сашка.
- Хорошая была девчонка, - всхлипнула Светка. – Отзывчивая, добрая.
- А помните, она как-то на лекцию в пижаме приперлась? – неожиданно вспомнил Валька.
- Ну че ты! – Светка толкнула его локтем.
Но Сашка уже хихикал. Нервно, с нездоровой дрожью в голосе, но хихикал. Со своими заразительными смешинками в больных глазах… И ребята, покусывая губы, до последнего сдерживались, но все-таки засмеялись вместе с ним.
- И в тапках, в тапках, - вспомнил Витька.
Сашка вдруг коротко ткнулся в плечо Вальке, зарыдал, но тут же взял себя в руки и вытер слезы.
- Пойдем напьемся, ребят, - тихо сказал он. – Холодно тут. Светку только до общежития доведем и напьемся. Ты уж, Светка, извини, но мы в чисто мужской компании.
- Пойдем мы, Наташка, - сказал Витька. – Ты уж прости нас всех. Мы через три дня еще придем.
Они еще постояли молча, а потом медленно побрели прочь.
Бабка, обхаживавшая одну из могил по соседству, проводила их сердитым взглядом и проворчала себе под нос:
- Молодежь, даже проводить человека в последний путь по-людски не могут… Все хиханьки да хаханьки… Хоть бы кладбища постеснялись, в Бога не верит никто…
Неправда. Витька, единственный верующий человек в нашей небольшой, но дружной компании, даже свечку за меня в церкви поставил, сама видела. Что мне церковь, что мне свечка, бабка… Мне их мысли, их смех всего дороже…
Я вспомнила то смешное утро, когда я в суматохе прибежала на лекцию в пижаме. На меня даже капитан ругаться не стал, хохотал вместе со всеми. А я долго не могла понять, чего они ржут. Забегаю вся растрепанная в аудиторию, так, мол, и так, простите, товарищ капитан, опоздала. Все семь человек во главе с капитаном Ковалевым вытаращились на меня и молчат, наконец он спрашивает:
- Ничего не забыли?
Я смущенно переминаюсь с ноги на ногу, смотрю на него непонимающе. Поздоровалась вроде по форме, может, постучать забыла? Выхожу, стучусь, в аудитории - взрыв смеха, даже Ковалев заливается. Чувствую себя полной дуррой, покрываюсь пятнами. Да что не так-то?! Может, меня вчера отчислили, а я не знаю? Так вроде не за что пока…
Капитан, видимо, по глазам понял, что дело глухо, успокоил ребят и тихо так, проникновенно произнес:
- Некрасова, вам спецзадание: спуститесь в вестибюль, пройдитесь мимо зеркала.
- И что? – упавшим голосом спрашиваю я.
- Если никого подозрительного не встретите, возвращайтесь, - с серьезным лицом говорит он.
Ребята давятся смехом, но молчат. Я топчусь на месте, не понимая, шутит он или серьезно.
- Идите, Некрасова, идите, - заверил меня капитан. – У вас спецзадание, я вам опоздание не поставлю.
Спускаюсь вниз, хлопая тапочками по лестнице (и даже тогда не дошло!), у зеркала никого нет, свет приглушен – наши занятия начинаются рано, еще и нет никого. С улицы впархивает Светка в белой нарядной курточке с мехом и белых же сапожках, впуская с собой зимний холод…
- Уф, успела. Наташ, а ты что тут в пижаме делаешь, у нас лекцию отменили? Меня Ковалек вчера за документами услал в другой город.
В пижаме??? Поворачиваюсь к зеркалу и наконец понимаю причину всеобщего веселья. Сгибаясь от хохота, бегу обратно в комнату переодеваться, чтобы уже через пять минут вместе со Светкой вбежать в аудиторию под ехидные замечания будущих коллег:
- Наташ, новая мода, да?
- Пижама от Юдашкина?
- Наташ, кого соблазнить хотела, честно скажи, а то я с Костиком на сто рублей поспорил!
- Блин, мужики, жалко зима, а то бы она в шортиках пришла…
Насилу Ковалев их успокоил.
…Сашка тогда смеялся вместе со всеми, но предположений не строил. Это ведь с ним я накануне допоздна пила чай в дежурке и жаловалась на нелегкую, как мне тогда казалось, жизнь…
В такие дни, когда занятия оканчивались поздно, а начинались рано, я ночевала в свободной комнате общежития для преподавателей – Ковалек помог…Узнал, как далеко мне домой возвращаться и договорился с руководством академии…
Я вдруг вспомнила, как попала в академию…
Пока в здании родного универа шел капремонт, часть групп перебазировали в один из корпусов военной академии, которая вообще-то не отличалась стратегически удобным расположением, но мы стоически терпели, мотаясь с одного конца города на другой и периодически проклиная все на свете: частенько приходилось возвращаться домой на такси или напрашиваться ночевать к знакомым – после десяти транспорт тут не ходил хронически, а идти было далеко. Вот там-то, слоняясь от скуки из-за отмененной первой пары, я и увидела невзрачное объявление о наборе в экспериментальную группу переговорщиков с последующей аттестацией в полевых условиях и даже возможным трудоустройством в силовые ведомства. Экспериментальную – потому что кто-то в министерстве хотел проверить, можно ли сделать успешного переговорщика из любого человека, пусть даже без профильного образования, и имел связи в академии. Руководство не желало ввязываться в сомнительный проект и всячески отнекивалось нехваткой кадров, но о проекте прослышал наш Ковалев, весьма опытный в этих делах и известный своим свободомыслием. У Министерства был свой план – десять человек на первом потоке, у Ковалева свой – столько, сколько наберется желающих, главное – «чтобы был интерес в глазах», о чем он открыто заявил нам на первом занятии. Он не устраивал для нас вступительных экзаменов, только собеседование, во время которого очень внимательно общался с каждым, – и вот, из одиннадцати пришедших на курс принято семеро, в том числе трое гражданских.
Мы были первыми. Трое призывников, которых судьба занесла в наш городок, Сашка с третьего курса военной академии, Светка-доброволец, я с факультета психологии и Костик, с того же факультета, но на курс меня старше.
Светка к нам вообще попала «случайно», с улицы, но это определенно была судьба: она явно разбиралась в теме и местами сама прекрасно дополняла наши занятия, рассказывая о прочитанных случаях из практики. А читала она фантастически много да еще на двух языках.
Спустя пару месяцев Светка, стесняясь, попросила меня соврать ее отцу, а именно сказать, что мы с ней занимаемся на «курсах психологии» - и ни в коем случае не упоминать слово «переговорщики». Отец у Светки был весьма строгий и ни за что не подпустил бы дочь к столь опасному занятию.
…И я соврала. Я не могла не соврать, увидев отчаяние в ее глазах. Для нее это было мечтой – так же, как и для меня. Я не посмела лишить ее этой мечты.
Время текло, как вода, и мы были совершенно счастливы. Если сегодня спецкурс – как окрестили призывники наши занятия – значит, сегодня снова будет много шуток, много смеха, много работы и психологических головоломок. Мы жили в ожидании занятий. Ну, что там сегодня Ковалек «вкусненького» припас? Мы даже не заметили первый экзамен, который Ковалек устроил нам через полгода и без предупреждения – хотел удостовериться, что мы не просто так просиживаем штаны на занятиях и что он в нас не ошибся. Когда через неделю случайно выяснилось, что экзамен был липовый (кто-то из ребят заскочил на кафедру узнать результаты), никто даже не расстроился, ибо сдали мы его все на «отлично». Ковалек воспрял духом и загрузил нас по-настоящему сложными заданиями…
И я была бы абсолютно счастлива, если бы дома меня не ждал очередной разнос по поводу позднего возвращения (или невозвращения), «пустой траты времени» на занятиях и жалобы на несостоятельность моей будущей профессии. В конце-то концов, какое мне дело? Я, без году дипломированная специалистка, учусь любимой профессии, занимаюсь на курсе переговорщиков – счастье, о котором я не могла и мечтать! – вообще не должна обращать внимание на такие мелочи жизни. Но… из четырех типов темперамента мне «повезло» родиться под самым неудачным. Я чертов меланхолик. И перебороть это – ой как непросто…
Спасали меня лишь редкие вечера в Сашкиной компании. Общительный парень сразу располагал к себе и, казалось, знал по именам всю академию. Я даже не заметила, как сама стала забегать к нему на чай во время дежурства, когда оставалась на ночь в общежитии, приносить печенье и делиться новостями… Поначалу я не хотела говорить о том, что тревожит меня, но Саша обладал удивительным талантом: в его присутствии все самое сложное и тяжелое в моей жизни становилось вдруг легким и невесомым, теряло эмоциональный заряд. И вот уже мы вместе смеялись над очередными упреками моей мамы или сестры, а потом Сашка рассказывал небылицы из своего детства, в которые я почти никогда не верила, подозревая, что он выдумывает их от азарта… Я никогда не задумывалась о том, почему он так внимательно на меня смотрит и почему выслушивает, - мне казалось, что он так относится ко всем. Как жаль, что я ни разу не сказала ему, как дороги были для меня эти полуночные разговоры… Теперь уже и не скажу…
Я вспомнила день своей смерти. Вместе с мамой и сестрой я была в большом супермаркете. В очередной раз поругавшись из-за мелочей, которые оказываются принципиальными, когда люди уже успели осточертеть друг другу по какому-нибудь другому, более вескому поводу, мы разошлись еще у входа. Я неспешно брела между рядами, пытаясь решить, что полезнее: перестать анализировать наши отношения, раз и навсегда выкинув их из головы, или попытаться найти общий язык еще раз… Фраза «если не можешь изменить ситуацию, измени свое отношение к ней» всегда нравилась мне как психологу, но для реального применения в жизни совершенно не годилась. Мне всегда было принципиально важно, чтобы меня хотя бы понимали. И не трепали мои нервы почем зря… И тут мое внимание привлекли крики, доносившиеся от мясного прилавка. Нетрезвый мужчина в милицейской форме громко и нецензурно возмущался, что его обвесили, продавщица робко пыталась его успокоить, демонстрируя, судя по всему, совершенно исправные весы, окружающие молча внимали и ждали развязки. Кто-то плюнул и ушел в соседнюю очередь, кто-то робко попытался вмешаться, но быстро сдался, получив новую порцию нецензурной брани. Охрана бездействовала… или просто не желала связываться с представителем власти.
И тут мужчина в форме вдруг выхватил пистолет. Теперь уж его заметили все… Он продолжал оживленно жестикулировать, беспорядочно размахивая оружием перед носом у продавщицы и что-то крича про тяжелые рабочие будни милиции и наглость нечистых на руку продавцов. Народ, что поближе, тихонько попятился ближе к стеллажам с продуктами, кто подальше – те сразу рванули к выходу. Цвет лица продавщицы медленно сливался с цветом стены… Моя сестра Олька, как оказалось, стояла в очереди прямо за скандальным мужиком. Она настолько перепугалась при виде однозначно смертоносного предмета, о котором я ей с таким восторгом рассказывала, что застыла на месте. «Ступор, - отстраненно подумала я. – Надо бы увести ее оттуда. А заодно и мужика отвлечь». Нас разделяло всего несколько метров, и мужчина стоял спиной. Главное – подойти спокойно и не стать для него неожиданностью…
Об опасности я в тот момент почему-то не думала. Видимо, потому что Ковалек и ребята по собственной инициативе и, естественно, втихаря научили нас со Светкой профессионально разбирать, чистить и собирать такие штучки. Я уже мысленно наметила первые фразы беседы и шагнула вперед, но тут в мою руку впились чьи-то жесткие, невероятно сильные пальцы. Я совсем забыла о матери…
Я была уверена, что стою между стеллажами одна. Как же некстати она снова оказалась рядом! Ее глаза были расширены от ужаса, она бессознательно шептала: «Пойдем отсюда, пойдем».
- Там Олька, - зачем-то буркнула я, не сразу сообразив, что до этого все внимание матери было приковано к скандалящему мужику и оружию, Ольку она просто-напросто не заметила…
- Оля, девочка моя, - остановившимся голосом прошептала мать. - Оля, Оля…
Я попыталась высвободиться, но она вцепилась в меня, словно клещ. Никогда не думала, что у меня настолько сильная мать.
- Пусти, я поговорю с ним. Я знаю, что надо делать, - как можно спокойнее попросила я.
- Нет, пойдем, пойдем отсюда.
- А Олька?
- Сейчас милиция приедет, надо милицию вызвать, - в панике бормотала мама.
- Вот ты и вызови, - я оглядела зал, он опустел уже в самых дальних уголках.
Олька продолжала стоять как статуя. Продавщица перешла в последнюю стадию паники: ее губы тряслись, а из глаз безостановочно текли слезы. Она что-то бормотала про детей и невнятно умоляла мужчину успокоиться. Ее более смелая подруга подскочила, обхватив товарку за плечи, попыталась взять инициативу на себя, но мужчина продолжал кричать, что его обвесили, и требовать администратора зала, не соглашаясь ни взять деньги назад, ни товар бесплатно. Администратор зала не шел: то ли не был дураком, желающим сыграть в героя или в ящик (по обстоятельствам), то ли действительно куда-то запропастился…
- Пусти, - твердо сказала я. – Нас учили.
- Да чему вас, сопляков, учили, - зашипела мать, - фильмов насмотрелись, он же пьяный, порешит всех!
- Я сказала, пусти, - на тон жестче оборвала я, радуясь, что за собственным криком мужчина не слышит нашей перепалки у себя за спиной.
- Не пущу! Обеих дочерей сразу… Не пущу!
- Я знаю, что делать! – неимоверным усилием я все-таки вырвала руку. – Уходи отсюда. Быстро! И в милицию!
Я не успела пройти и двух метров…
- Наташа! Наташенька!
Черт побери, я даже дойти до него не успела… Как назло, осипший с перепугу возглас матери пришелся на паузу в перепалке, и на нас обратили внимание. Мужчина гневно обернулся.
- А ты кто такая?!
От испуга мать схватилась за полочку, уронив несколько коробок, одна из продавщиц, не выдержав напряжения, рухнула в обморок, подруга бросилась ее поднимать, но, видимо, тут же сообразила, что под стойкой на полу безопаснее.
- Да в очередь за вами встать хотела, - как ни в чем не бывало ответила я. – А что у вас тут случилось?
Олька наконец очнулась, и - нет бы тихонечко лечь и отползать, прикинувшись веником, - она уставилась на меня своими широко распахнутыми глазами…
Инстинкт сохранения потомства и (лично мое мнение) непроходимая тупость победили инстинкт самосохранения, на который я так надеялась, и мать вместо того, чтобы шагнуть обратно под прикрытие полок, вышла за мной на открытое место и принялась тараторить:
- Мужчина… товарищ… отпустите моих девочек, простите эту соплячку, это моя дочь, я ее очень люблю, и м-моя вторая дочь, - она кивнула на Ольку, - н-не убивайте их, пожалуйста, я умоляю вас…
У меня вскипела кровь. Она ухитряется оскорблять, даже защищая. И совсем не думает о последствиях… Она только накалила ситуацию: и без того перегруженный впечатлениями и алкоголем мужик ошалело переводил взгляд с одной из нас на другую. Пока не понял, что срывающийся на крик голос его раздражает.
- А ну заткнись! – рявкнул он, непроизвольно наводя на нее пистолет.
Проклятье, теперь я поняла, почему Ковалек строго-настрого запретил нам работать, «если на расстоянии пушечного выстрела есть хоть один родственник».
- Мама, иди на кассу, - как можно дружелюбнее сказала я. – Мужчина, давайте поговорим…
Но мать снова заголосила, не давая мне заговорить, оскорбляя меня, глупую, и попутно заверяя его в нашей бесконечной мирности…
- Да замолчи ты наконец! – не выдержал он.
И непроизвольно нажал на курок. Ни один мужчина не способен выдержать такой поток слов в минуту.
…Пуля почему-то летела медленно, как в кинофильме. Я отстраненно наблюдала за ней несколько тягучих мгновений, пока не поняла, что летит она не куда-нибудь, а именно в меня, и лишь потом заложило уши и я услышала звук выстрела. Мне казалось, что я могу увернуться, но руки, снова вцепившиеся в меня секунду назад, ограничивали варианты… Метнуться влево я могу не успеть, мешает мать. Вправо – подставлю ее вместо себя. Упасть на пол опять же мешала мама… Все в этом застывшем мире было мне неподвластно… И я сделала самое глупое, что могла. Осталась стоять на месте.
А может, ну его? Каждый раз, возвращаясь домой, слышать одни упреки, брошенные «из лучших побуждений». Каждый день в той или иной форме выслушивать заверения в собственной профессиональной несостоятельности – от людей, которые не то что в роли переговорщика, на экзамене, а даже в роли обычного психолога меня не видели… Не хотели видеть – вот в чем беда. Нет пророка в своем отечестве. Не нужна я им такой… Нужна другая, успешная – по их мнению, серая, тихая, смирная…
В последний момент я перевела взгляд на Ольку и пристально, с насмешкой, посмотрела ей в глаза…
Меньше всего на свете я думала о том, что умру СОВСЕМ. Мне хотелось проучить их, отомстить… Но мой усталый, задерганный мозг почему-то забыл, что жизнь у меня всего одна и разбрасываться ей не стоит. Я запоздало поняла, что пуля летела не в плечо, нет. Пуля летела в сердце.
Смерть была быстрой, очень быстрой. Я успела лишь ощутить сильный удар в грудь, а затем меня накрыла тьма и тишина…
…Очнулась я в морге, только через три дня. Довольно быстро все поняла, осмотрела свой труп, убедилась, что нет ни единого шанса вернуться назад… про первую помощь и признаки бесполезности оной Ковалек нам тоже рассказывал. Расстроилась, но не сильно. А утром приехали родственники – хоронить мое тело. Вот тут-то я и узнала, кто действительно меня любил, а для кого я была лишь привычкой, данностью свыше, без которой чего-то не хватает – но лишь потому, что она была, а теперь вдруг нет.
…Ребята давно разошлись. У Сашки была увольнительная на похороны – Ковалек выхлопотал ему день, едва увидев, в каком он состоянии. Парень сидел в казарме один, тупо уставившись в одну точку. Вздыхал, допивал остатки водки, изредка шмыгал носом, но молчал. А мне страшно хотелось с ним поговорить, снова услышать его голос, который раньше так меня успокаивал. Жестяная кружка вдруг с размаху полетела в стену.
- Какая же ты дура, какая дура, зачем ты туда вообще полезла?!
Версия событий у него весьма искаженная. Ни один из свидетелей с перепугу не мог точно вспомнить, что происходило в тот злополучный день. Мама не могла связно рассказать в принципе, Олька верно рассказала лишь половину, существенно исказив мои слова, мол-де я сама лезла под пулю и у меня был «нездоровый блеск в глазах», продавщицы в этот момент уже лежали глубоко под прилавком. Камеры, как назло, в тот день не работали, а сам мужчина, естественно, почти ничего не помнил, поскольку был сильно пьян. Итого получалось, что некая застреленная им девушка пыталась что-то сказать, но никто не помнит, что именно. Вышла на открытое место добровольно: либо пыталась покончить жизнь самоубийством (версия Ольки), либо возжелала славы народной спасительницы и великого психолога (версия мамы и следствия).
Сашка не знает и никогда не узнает, что я осталась себе верна, что я вышла, чтобы работать, и ничто другое меня не волновало… А зря, потому что сначала надо было увести мать! И почему я, без пяти минут дипломированная специалистка, так легко решила, что она просто упадет в обморок или хотя бы не посмеет мне мешать?
Они оболгали мое доброе имя… Поэтому Сашка сейчас бессильно избивает подушку, периодически промахиваясь и сбивая руки о железные прутья кровати, костеря меня, на чем свет стоит, а его аура мерцает цветами отчаяния, боли, злобы и – любви. Убитой любви.
Смотреть на это было невыносимо. Я попыталась приблизиться к нему, обнять, как-то успокоить, но вдруг оказалась совершенно в другом дне и времени, на своей могиле.
Ко мне (смешно сказать! Теперь крест с фотографией называется «ко мне») пришел Ковалек. Долго стоял молча, держа в руках кроваво-красные гвоздики, потом положил их на могилу и тихо сказал:
- Да, разочаровала ты меня, Некрасова, разочаровала… Натворила дел… Я с тобой, как со взрослой, в группу взял, думал, большая уже барышня, ответственность должна осознавать, а ты под пулю прыгнула… Эх, Некрасова-Некрасова…
«Да не сама я!» - в сердцах подумала я.
- Знаю, что не сама, - вдруг ответил Ковалев, чем напугал меня намного больше, чем если бы я, будучи живой, услышала голос призрака. - Знаю, что работать пошла, инстинкт повел, - продолжал Ковалев. – Перспективная ты была, Некрасова, перспективная очень. Только уж больно несдержанная. В нашей профессии холодная голова – первое дело. Сначала надо было обстановку оценить, а потом уже со своими добрыми намерениями… А лучше – мне позвонить. Эх, да что я теперь!
Ковалек, месяц назад в очередной раз бросивший курить, снова достал сигарету.
- Не курите, Александр Евгеньевич, а? – жалобно попросила я. – Ну не курите из-за меня, пожалуйста.
Ковалек неприязненно поглядел на сигарету, смял и выбросил ее в пространство между могилами.
- Эх, Некрасова, сколько бы я отдал, чтобы ты тут сейчас не лежала! Самоуверенный дурак, не разглядел твою проблему, может, мозги бы успел вправить!
«Вы не виноваты», - подумала я.
- Вы не виноваты, - повторил живой голос за его спиной.
Ковалев вздрогнул, обернулся.
Позади него стояла Светка. Вся в белом и с белыми гвоздиками.
- Черный цвет не ношу, - словно извиняясь, сказала она. – Ни одной темной куртки нет, и гвоздики красные кончились…
Ковалек достал еще одну сигарету, снова смял. Светка вздохнула, протянула свою маленькую ладошку, выжидательно уставилась на капитана.
- Ну что ты, ей-богу, что я, маленький что ли? – возмутился он, но пачку отдал.
- Не сорите. И курить не надо. Наташка бы не хотела, чтобы вы из-за нее курили.
Ковалев снова вздохнул.
- Плохо мне здесь, - призналась Светка. – Так тяжело на душе. Не переношу кладбища, и Наташку жалко. Пойдемте домой, в академию.
Ковалев кивнул, и они побрели к выходу.
- Группу закроют? – вдруг спросила Светка.
Ковалев пожал плечами.
- Нагоняй мне еще не устроили, так что пока неизвестно. Но слухи уже ходят.
- Александр Евгеньевич, - Светка остановилась и заглянула ему в глаза. – Вы нас не бросайте, пожалуйста. Мы с ребятами очень серьезно настроены. Мы бороться будем.
Капитан невесело усмехнулся.
- За что бороться?
- За группу.
- Некрасова тоже была серьезно настроена.
- Все ошибаются. Она не ваша выпускница, нам еще целый год заниматься.
Ковалев отмахнулся.
- Говорил мне полковник, чтоб я вас, женщин, в группу не брал…
- А ну прекратите немедленно! – возмутилась Светка. – Что еще за дискриминация! С каждым могло случиться! Да я, может, лучшей на вашем курсе буду! Мне это надо! И Наташка бы была. Это лишь случай, плохой, несправедливый случай!
- Исаева, ты думаешь, я не знаю, что ты от богатого папочки прячешься? Думаешь, не знаю, что наш курс под видом кройки и шитья посещаешь?
- Не кройки и шитья, а куров психологии, - машинально поправила Светка.
- А после экзаменов как будешь выкручиваться?
Светка насупилась.
- Ничего, выкручусь как-нибудь. Не смейте меня за борт выбрасывать! А то я в МЧС пойду, только там такого преподавателя не будет, и… Александр Евгеньевич, я правда очень хочу этому учиться. И ребята хотят. Не бросайте группу, мы не подведем!
Кто-то тронул меня за плечо. Я вздрогнула, обернулась. Ух ты, ангел. Настоящий, живой… с крыльями!
- Поговорим?
Я так оторопела, что только кивнула.
- Ну что, Наталья Васильевна Некрасова, безвременно ушедшая на двадцатом году жизни, не скажу, что рад знакомству, жить бы тебе еще да жить… Но что сделано, то сделано. Михаил, - он протянул мне руку.
Я потрясенно ее пожала.
- Тот самый?!
- Что значит «тот самый»? – нахмурился он.
- А… архангел, - бабушка у меня была богомольная, и я кое-что в этом понимала.
- А, - усмехнулся он. – Нет, другой. А что, это принципиально?
- Н-нет, а нимб где? – глупо спросила я. Нимба у него действительно не было.
- Яркий слишком, мешает. Надеть?
В уголках его глаз уже плясали смешинки, и я втайне возрадовалась, что ангел мне попался с юмором. Сдается мне, общий язык мы с ним найдем…
Мы сидели на моей могиле и разговаривали.
- Значит, безвременно, говорите? – спросила я.
- Безвременно, - подтвердил он. – Двадцать лет – это разве срок?
- А может, мне на роду написано.
- На роду тебе написано быть переговорщиком, классным специалистом, - вздохнул он. – Да и психолог по работе с жертвами терактов из тебя получился бы замечательный.
Я завистливо вздохнула. Впрочем, поздно уже… Раньше думать надо было.
- Нет, ну а что я должна была сделать?! – возмутилась я. – Мать подставить?
- Жить захотеть! Жить!!!
- Чего вы на меня кричите? – возмутилась я. – Я вообще-то жертва.
- Балда ты, а не жертва! – поморщился Ангел. – Сколько я вас таких повидал: молодые, здоровые, сильные – а все туда же: на первом серьезном испытании вы опускаете ручки и отправляетесь к нам. А нам вы тут зачем нужны?
- Ну увернуться-то я не могла!
- Шаг в сторону бы сделала – ранение в плечо, две недели в больнице, а на выписке тебе бы Ковалев комнату в общежитии выбил. И закончились бы все твои «страдания».
- Ну нифига себе! – вырвалось у меня.
- Да, теперь нифига, - согласился Ангел.
- Какой-то вы… современный, - осторожно сказала я.
- А тебе надо, чтоб я говорил на старославянском? И давай на «ты», мы все-таки не смертные.
Я пожала плечами.
- А что мне теперь дальше делать?
- Согласно Небесным правилам, у безвременно ушедшей и невинной души перед уходом есть два желания. И я обязан их исполнить.
- Ух ты. А почему не три?
- Потому что мы не в сказке. Вставай, пойдем твоих земных друзей догонять.
Ковалька вызвали на ковер сразу по возвращении в академию. И в красках пообещали ему комиссию на следующий день и закрытие группы. Ковалек выслушал молча и даже не стал спорить, что мне лично оч-чень не понравилось. Светку у академии ухитрился изловить богатый папочка, который при виде незнакомого мужика военной наружности нехорошо сощурился, и Светке пришлось спешно сочинять историю про общих знакомых и «преподавателя соседней группы». Ангел периодически исчезал по своим делам, и я слонялась по академии как самое настоящее привидение, страстно желая вместо этого ввалиться к себе в комнату и засесть за учебники. Увы, духам экзамены ни к чему…
Ангел дал мне два дня – хорошенько подумать и выбрать себе два желания. Что ждет меня после их исполнения, он отказался сообщать наотрез. На улице шел дождь, холодный и промозглый, как мое настроение, и в итоге я действительно засела в своей бывшей комнате в общежитии. Как ни странно, именно здесь, а не дома, я чувствовала себя спокойно.
На следующий день приехала комиссия, и я вместе со всеми потащилась под дверь кабинета руководства. Ковалька туда притащили, чтобы распекать, ребята – всеми правдами и неправдами – отпросились со своих дел и пришли в качестве моральной поддержки сами, а я просто подглядывала сверху. Одновременно слушать ругающуюся комиссию и шушукающихся ребят было с непривычки не очень удобно. Ангел появился как раз вовремя и тут же затребовал с меня хотя бы одно желание.
- Не придумала еще, - отмахнулась я, игнорируя его намеки на сжатые сроки.
За дверью дела шли не лучше. Ковалева обвиняли в несостоятельности и самонадеянности, и наш молодой капитан мрачнел, серел, но отбрехиваться даже не пытался. Похоже, решил, как и я, поиграть в фаталиста: если группу закроют – значит, так тому и быть. И тут меня осенило.
- Группу не расформируют, - вдруг отчетливо сказала я.
Ангел встрепенулся.
- Это что, твое желание?
- Да!
- Ты хорошо подумала? Ты можешь пожелать что-то для своей души, для родных.
- Я и желаю для родных, - я кивнула на ребят в коридоре, на Ковалька за дверью. – Моя оплошность, мне и исправлять. Оставь его мечту, мы здесь все с одной целью.
- Хорошо, принято. Аргументированно излагаешь. А второе?
Он меня убьет, когда услышит…
- Ну?
- Хочу быть ангелом-хранителем! - изрекла я.
- Да ты с ума сошла! – возмутился он. – Свою жизнь сберечь не смогла.
- Тем больше я буду дорожить чужой.
Он смотрел на меня как на буйно помешанную. Видимо, такие случаи в его практике еще не встречались.
- Нет, дорогая, знаешь, тебе еще чистилище, отработка, да и учиться долго на ангела. Знаешь, сколько уметь надо…
- Я не настолько хреновый психолог, - улыбнулась я.
- Что?
- Я не настолько хреновый психолог, чтобы не понять, что ты мне не отказываешь. Ты отговариваешь, - объяснила я. – Но отказать не можешь. Чистилище я могу и потом отработать или какие там у вас ускоренные программы для душ… Я хочу быть ангелом! И я им стану, ты меня научишь! Это мое второе и последнее желание.
- Чьим? – обреченно спросил он, по тону понимая, что препираться бесполезно.
Я впервые серьезно задумалась. А действительно, чьим?
- Сашкиным? – больше спросила, чем сказала я.
- Исключено, у него к тебе были слишком глубокие чувства, ему будет тяжело рядом с тобой.
- Ковалька?
- У него свой есть да и на интуицию он не жалуется, он сам бывший ангел.
- То-то он такой талантливый, и мысли мои на кладбище читал…
У стены, напротив кабинета, стояла бледная Светка. Ковалек вышел, объявил решение. Ребята поздравляли его и друг друга – сдержанно, еще не забыв о причине конфликта с руководством академии.
Светка выразительно подняла бровь. Ковалев отвел глаза.
- Исаева, вы отчислены. Извините, но это было условием.
Светка зло прищурилась, но Ковалев, окруженный виновато оглядывающимися ребятами, уже удалялся по коридору.
- Он врет! – изумилась я.
Ангел неопределенно повел головой, но я хорошо помнила, что за гражданскую Светку капитана ругали, однако разговоров об отчислении не было: ее результаты говорили сами за себя.
- А ну стойте! – девушка кинулась вдогонку. Ковалев сморщился. - Вы не смеете лишать меня будущего!
- Ваше будущее – удачно выйти замуж и воспитать защитников Отечества, - кисло ответил Ковалев.
Светка широко улыбнулась. Провокация ее не взяла.
- Товарищ капитан, - сообщила она официальным тоном, - хотите, чтобы я прямо сейчас обратилась к руководству академии?
Ковалев безразлично пожал плечом. Тянул до последнего. Надеялся, что Светка не решится… и уже понимал, что проиграл. Для нее не существовало авторитетов, границ, запретов. Только трезвый расчет. Тот, которого не хватило мне.
Под взглядами ребят и капитана Светка решительно застучала каблучками в сторону кабинета, постучала, рванула на себя дверь…
- Исаева!!! – рявкнул Ковалев. – А ну быстро идите сюда!
- Извините, пожалуйста, - с милой улыбкой сказала Светка. – Дверью ошиблась, - и, вернувшись к Ковальку, уточнила. - Я продолжаю учебу?
- Продолжаете, - обреченно подтвердил он. – Набрал вас на свою голову, с горящими глазами…
Ребята радостно загалдели. Я посмотрела на ангела.
- Ну что? – спросил он.
- Светка, это же очевидно. Я хочу быть ангелом-хранителем Светки.
- Да уж, с таким характером он ей пригодится.
- За год вашу стажировку пройти успею? Она как раз учебу закончит.
Ангел поморщился так же, как недавно Ковалев.
- Вполне.
И я поняла, что классным специалистом я все-таки стану. Только уже совсем в другой области…