Все, конечно, слышали эту скандальную историю о Хрюнзике Блуменштайне, который затесался в ряды медицинского сообщества ради проведения своих чудовищных опытов и экзекуций, благодаря коим столь позорно и прославился впоследствии. Пару лет назад об этом гнусном деле только и трубили все передовые газеты этой страны – «Вестник Мымрыщ», «Вечерний Хямкинск», «Центральный Талдомск», «Нижний Шквантур», «Моржавск-Лоховитц сообщает», «Новости Мелкого Абряда» и многие другие. Фактически, никаких иных важных событий в этой стране и не происходило.
Я с любопытством отслеживал эти новости, поскольку в некотором роде имел к этому отношение. Дело в том, что с этим самым Блуменштайном мы вместе учились в университете и были, можно сказать, приятелями. В те далёкие годы Хрюнзик представлял собою довольно гротескный типаж: невысокого роста, пухлый, узкоплечий и широкозадый, уже оплешивевший, с выпуклым глазами цвета мрака и глухим вкрадчивым голосом Мефистофеля. Было уже тогда очевидно, что он забредёт на какие-то тёмные тропы…
- Блум, - говорил я, - в чём твоя стезя на этой оставленной богом планете, где не верят красивым глазам и не читают стихов? Wozu ein Dichter?
Он, как всегда, похабно хихикнул и начал плести о бездонных космических пространствах, о фатуме надежды, о бесконечности эонов и о том, что бог и «план господен» суть выдумка суеверных мозгов, неспособных сопоставить даже самые рядовые научные факты.
- Видишь ли, Альфредо, - бубнил он, одним глазом глядя куда-то радикально мимо меня, - все научные дисциплины постулируют механистичность бытийственной природы, и жизнь человека суть не более, чем цепь биохимических реакций, доступных научному изучению. Нет никакого секрета в физиологичности данной прерогативы.
- И души тоже нет? – поинтересовался я.
- Оф корс! – всхрюкнул Хрунзик. – Только химические реакции, разного рода мозговые рецепторы. Хотя голова меня не особо-то интересует. Я больше специалист по другой части.
- Но как же стихи, грёзы, лепет девичьих уст?..
- Гормональное, - отмахнулся Блум. – Пройдёт, будто и не бывало. Человек – есть прямоходящий скот.
- Но мудрецы былых времён…
- Маразматики! – снова отмахнулся коллега.
Как часто близок я бывал к тому, чтобы обломать его эти похабные ручонки, да и ножки кривые тоже…
- И всё же я не убеждён, - чётко сказал я и поспешил удалиться.
Как ни странно, назойливый балбес семенил за мною. Довольно долго, наконец догнал и уцепился за рукав.
Я резко обернулся и рявкнул:
- Что тебе ещё, поганое отродье?
- Миром правит дьявол, - зловеще прохрюкал Бум, - пойми же… Ещё Аристотель…
Я не стал его слушать и отчалил прочь, задыхаясь от негодования.
В подобном роде мы беседовали время от времени, несмотря на то, что видеть эту скотскую рожу я терпеть не мог. Кажется, Блум преследовал меня, пытаясь выдвинуть некие доказательства, однако я уже понял его и вынес свой вердикт: «Obrzydliwoscia!».
* * *
Не доучившись, я оставил университет и отправился на фронт, где, надо признаться, несколько усомнился в божественности высшего замысла, и нередко слышал от других солдат именно такие умозаключения, мол, «посмотри вокруг, на этот чудовищный кошмар – разве не очевидно, что только дьявол мог подобное замыслить и исполнить…». Я не кривил душою и не принимал этот тезис, однако в боге тоже, в общем-то, уверен особенно не был. В моей фронтовой жизни вовсе не было никаких чудесных случаев, да и прецедентов уверований я тоже не знал. Мне кажется, что предубеждение о том, будто бы кто-то на фронте «обретает бога», это какая-то литературная басня, не имеющая ни малейшего отношения к реальности. Я имею в виду – к тому, что творится на передовой. Истерзанные, обезображенные трупы, ужасающие деформированные лица, фантасмагорически вывернутые суставы рук и ног, торсы без нижней части тела, полностью расплющенные головы и тела, отстреленные носы и отрубленные пальцы, - не укладывалось в голове, что нечто подобное могло бы входить в божественные планы. И я буду честен до конца: на фронте я не встретил ни одного по-настоящему верующего (если не считать каким-то диким образом попавших на войну кришнаитов с их вайшнавским кодексом Долга), а вот усомнившихся, вроде меня, было большинство…
После войны в течение полугода я провёл в полной чёрной депрессии, то есть просто лежал пластом и тупо смотрел в потолок. Потом ещё два года просто тяжёлой депрессии, ну а лет через пять я просто стал хмурым и мрачным. И буду таким уже до конца жизни, ибо ни водка, ни любовь, ни серьёзные занятия спортом, ни философические штудии (дававшиеся с трудом, ибо был я контужен), ни попытки найти свой путь в жизни не избавили меня от пережитого потрясения на войне. Я очерствел и стал совершенно безразличен к человеческой жизни. Едва ли что-то может меня тронуть, абсолютно ничего не радует меня, плюс нешуточные припадки внезапной неконтролируемой ярости. Слишком много смертей увидел я, чтобы находить в жизни нечто иное, чем бессмысленную функциональность масс…
И порой вспоминал я побасенки и бредни университетского приятеля Блуменштайна, который только том и бубнил, не замолкая, своим гнусным голосом Сатанаила о том, что миром правит дьявол, что никакого бога нет, что Христос был всего лишь раввином-отступником, которого свои же наказали за ересь, что жизнь человеческая менее чем ничто, что планета наша – пылинка в бездонных пространствах Космоса, где каждое мгновенье рождаются и погибают неисчислимые миры, и смысла в этом никакого, ну ни малейшего нет…
Как с этим можно было спорить? Найти хоть один аргумент против – было невозможно. Погрузившись в оккультную литературу в поисках весомых и неоспоримых доказательств божественного участия, я обнаружил лишь пространные слабоумные бредни в духе мадам Роттенштерн-Ган, не менее слабоумные и совершенно пустые россказни хорватского еврея Штейнера, какую-то дегенеративную чепуху армянского еврея Гюрдзиеффа, чистый маразмус Свендберга и Стриндберга, которые и не шведы даже, коммерческий хлам Мейера, сына австрийского еврея и чешской проститутки, и ещё несколько дюжин подобного сорта кропателей бумаги и чушеплётов. Они просто были мне глубоко антипатичны, а физиономии Генона и Эволы вызывали у меня трудноконтролируемое желание блевануть. Мои поиски доказательств бога дали нулевой результат. Чистый провал, каких поискать.
Но, быть может, религия, церковь? Тоже нет. С этим даже хуже. Помню тот чудовищный день, когда на рассвете пришёл я к порогу церкви и сел там, в тщетных попытках найти успокоение. Так плохо, как тогда, мне не было, наверное, никогда в жизни, и чаял я, что церковь всё же будет мне последнею надеждой… И вышел священник, который сказал мне: Давай, проваливай отсюда. И добавил он: Не то вызову наряд. С чудовищным чувством ушел я оттуда и больше никогда не приходил. Да, вид мой был, наверное, не торт: в старой грязной шинели, заросший, после недели беспробудного пьянства, но всё же, всё же… Разве не для таких, как я, отчаявшихся, уничтоженных, и должна быть церковь обителью покоя? Церковь не нужна беспечным и счастливым, она нужна таким, как я, лишённым всякой веры, уничтоженным, с полностью сгоревшей душою, уже шагнувшим в бездну окончательной и бесповоротной гибели. И разве не об этом толкует Евангелие самое? Но вот что сказано мне было: Давай, проваливай… Действительно, у меня и денег-то не было, чтобы хоть свечку купить.
Так годы шли, один черней другого, и всё чаще я думаю о том, что прав был Блуменштайн, тот самый злополучный чёрт, что шептал мне в ухо слова о тщете и ничтожности бытия на этой планете, что лишь песчинка в необозримых космических просторах в иллюзорном свете давно погасших звёзд…