Тетушка моя по отцовской линии (светлая ей память) ничего не могла рассказать о своем детстве. Помнила только, что была она из богатой польской семьи, где было много детей и красивых добрых взрослых, и называли ее Соней. Так, уж, случилось, что застала ее война 14-летней девчушкой, которую перепуганной до смерти воткнули в автомобиль и увезли от родного дома в страшное место с длинными бараками, колючей проволокой, собаками и черными злобными надсмотрщиками. То ли избили ее в первые дни, то ли стресс был таковым, но память ее спустя много лет «включалась» только с того момента, когда увидела она перед собой хоть и худого, но очаровательного юношу. Который взял ее за руку и повел в отдельный барак, где уже стонали, кричали и извивались в страсти другие, такие же изможденные человеческие тела. На нарах в углу и началась ее взрослая жизнь, а юноша стал ее первым мужчиной. Побыв в ту ночь вдвоем, они были снова разлучены и разведены конвоем по разным сторонам огромного лагеря, разрезанного на сектора аккуратными стройными колючими заборами…
Она иногда видела своего любимого сквозь проволоку среди шагающих на карьер мужчин. И ей казалось, что оттуда, из той далекой и недостижимой дали он тоже ищет ее глазами в однообразной полосатой толпе. И от этого становилось ей нежно и тепло на душе. И жила она воспоминаниями только об этом коротком, раннем женском счастье.
Вскоре пришло понимание, что что-то не так. Товарки по бараку «врубились» мигом: «Да ты, девонька, беременна. Беда-то какая…». Таких малолеток в их стане к осени было уже немало – фрицы умышленно случали бараки мужской части лагеря с этой, женской, территорией. Видимо была в их демографической доктрине и такая, специальная графа. Многие женщины и девушки беременели после таких «пленэров», но от работы, благодаря этому, их никто не отстранял – так же таскали тележки, так же вставали затемно, а ложились под ночь, так же питались баландой. И невыносимо страшно было смотреть на их выпуклые животы, где под ребрами сквозь прозрачные от голода тела едва ли не просвечивался материнский плод – растущая новая жизнь…
Рожать ей выпало на апрель. К тому времени она уже освоилась с живущими подле бабами и мало-помалу стала понимать русскую речь. Женщины ее готовили, рассказывая о муках, которые предстоит перенести, и о том, как правильно вести себя, когда «это» начнется.
В ту ночь ей и вовсе не спалось. Пронзал холод. Бросало то в жар, то в холод. А потом пришла боль…
Соня кричала, металась, время от времени приходила в себя и снова впадала в страшную, тягучую, черную, как смола, мучительную и страшную бесконечность. Она помнила, как ее поднимали, куда-то вели (оказывается, ее тащили на работу и там, подменяя друг друга, волочили вслед за тележкой). А она рожала, рожала и рожала… И не было конца этой пытке, длившейся почти пять долгих дней и ночей. На шестой фрицы и сами уже не выдержали. Ее, наконец, оставили в бараке и даже приставили к ней одну из узниц. Получив небольшую передышку, растрескавшимися и кровоточащими губами Соня спросила: «Уже?».
-- Нет,-- горестно покачала ей в ответ сидящая рядом тень.
Спустя минуту она снова начала кричать. Ее слышно было даже на недалеком карьере, хотя, казалось бы, откуда в этом изможденном, восковом тельце могут быть такие силы…
Наконец, фрицы смилостивились. Двое дюжих солдат, держа в руках скрученную простынь, стали со всей силы давить ей на живот, проводя с обеих сторон жгут сверху вниз. Часа через два Соня вдруг напряглась, надулась до кровавой маски и с рыком, похожим на рокот мотоциклетки, выдавила из себя горестное маленькое создание, тут же заоравшее на весь белый свет…
Много лет спустя тетя Соня уже рассказывала об этом с улыбкой и нежностью – это был ее первенец, мой двоюродный брат Виктор. Дядя Шура (тот самый юноша из лагеря, который попал в плен, будучи шестнадцатилетним) сразу после освобождения нашел свою Соню и взял ее в жены уже с полугодовалым малюткой. Добравшись вместе до Винницы, они расписались и зарегистрировали сына, дав ему имя Победы…
Тетя Соня проработала в торговле почти 40 лет. Дядька мой научил ее кое-как писать и очень хорошо считать. Польское прошлое кануло в Лету, и только спустя много времени какой-то из братьев тети откуда-то из Аргентины разыскал ее. Но поехать за рубеж работнику торговли не дали, и родство это осталось где-то в сиреневой дымке так и несбывшейся мечты.
После войны у молодых супругов родилось еще трое детей. Все они выучились и достаточно высоко «поднялись». Все, кроме Вити. Многие годы, уже женившись, он скрытно пил, а когда хватились – было непоправимо поздно. Так и сгорел от водки однажды ночью. Вскоре умерла и тетя Соня. Не пережив потери, потянулся за журавлиным семейным клином и дядя Шура…
Говорят, перед смертью каялся он сильно и все причитал:
-- Винуват я пэрэд тобою, Сонюшка. Ох же ж и вынуват. Быв же ж я тэбэ! Смэртным боем за усё быв. И казала ты мэни, що й у лагери не так страшно було. Що там меншэ былы, чым я…