Наместник

Уважаемые читатели!
 
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард  Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон,  «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».


«Вам надо наделить женщину какой-
нибудь скверной тайной, чтобы поверить
в ее существование».
Борис Пастернак. «Повесть»


«Воспой любви заразы!..»
Александр Сумароков. «Ода
Анакреонтическая к Елисавете
Васильевне Хераськовой»


Таким образом, незаметно настал день, когда Скуфеев, благополучно здравствовавший за пределами данного повествования, был авторским произволом включен в него на правах центрального персонажа. Пребывая помимо своей воли в хаотическом мире вымысла, он не испытывал никаких внешних или внутренних неудобств и продолжал параллельно свое обыденное земное существование, никак не соотносящееся с приписываемым ему ниже. Реальная жизнь Скуфеева будет естественным образом продолжаться и по счастливому завершению этих строк.


ГЛАВА ПЕРВАЯ

Описывать внешность Скуфеева – значит, понапрасну терять время.
Каждый может нафантазировать ее сам. Если по вашим представлениям герой должен быть непременно высоким широкоплечим блондином – пусть Скуфеев таковым и окажется. Если же вам более по душе рыжебородые карлики – быть Скуфееву в этой личине. Представьте на худой конец Скуфеевым самого себя, и все пойдет, как по рельсам...
Скуфеев был молод, и это единственное, что навязывается читателю. Молодость Скуфеева был его сутью, подобно тому, как сутью надувного шара является не скверная дряблая резина, а закачанный внутрь упругий и рвущийся к небу водород. Никак не связанная с прожитыми годами, в житейском превратном смысле даже противоречащая им, молодость Скуфеева поминутно прорывалась свежестью восприятия, эмоциональной заряженностью на дело, легкостью на подъем и посадку в заданной точке.
Качества Скуфеева заслуженно сникали ему авторитет в высших эшелонах – он был вызван, собеседован, обласкан и назначен губернатором в весьма значимый для народного хозяйства городок, по стратегическим соображениям не обозначенный ни на одной отечественной карте.
Фармацевт по образованию, он без сожаления сдал фармацию сменщику и в немецком пломбированном вагоне двинул к месту новой работы.
Ехать надобно было долго.
Удобно расположившись в просторном салоне, Скуфеев пролистывал выданные ему в дорогу бумаги. Листы были сплошь промаслены, меж ними мелькали пластины белого куриного мяса, обжаренные в сухарях антрекоты, попался даже толстый смешной эскалоп, похожий очертаниями на материк Атлантиду, загубленный в свое время неуемными мелиораторами...
Стояла середина лета.
Утра были хороши – росные, недвижные, полные скрытой неги, писанные в неброской спокойной манере, они были заимствованы природой у художников-передвижников. Скуфеев часто приказывал машинисту встать, чтобы полюбоваться каким-нибудь кустом орешника или поблескивающим за камышами озерцом. Порадовав глаз и умиротворив душу, Скуфеев давал команду продолжить движение и снова углублялся в бумаги. Ближе к полудню начинало припекать, все становилось липким и неприятным – Скуфеев шел под душ и объявлял сиесту. Вечерами он устраивал танцы, приглашал проводниц и угощал дам шампанским губернаторского розлива.

На седьмой или двенадцатый по приезде день Скуфеев сидел у себя в Управе и составлял для аптеки памятную записку, в которой предписывал иметь в обязательном ассортименте сильной концентрации свинцовую примочку. По донесениям, подданные Скуфеева имели скверную привычку чуть что лупить друг друга по лицу, и препарат плюмбума был необходим в изрядных количествах.
Ничто не мешало Скуфееву, его голова была ясной, рука резвой, губернаторский платиновый карандаш уверенно выводил на белоснежном листе чистейшей воды каллиграфию. Когда же нужно было подыскать определение повесомее или дополнение посущественней, Скуфеев переводил взгляд на окно. Ему, хозяину города, кланялась пыльная водокачка, махали трехцветными флажками выкрашенные в защитный цвет шлакобетонные корпуса, для него гудели перегревшиеся на солнце пчелы и терпко пахла созревающая где-то желторотая дыня.
Еще немного – и быть циркуляру готовым, но тут дверь кабинета приоткрылась, и появившийся на пороге немолодой автоматчик объявил о приходе посетителя.
– Проси, – со вздохом отрываясь от трудов, велел Скуфеев.
Он ожидал увидеть очередного купчину, потного, раскоряченного, в смазных сапогах всмятку, с бочонком икры, баклагой меда и неизменным жареным гусем, держащим в пасти толстую пачку валюты, но вдруг смешалось все, сдвинулось – затрясли мясистыми листами растения на подоконниках, из большого, на козьих ножках, аквариума повысовывали лысые головы кабинетные рыбы, затрескалось что-то в воздухе, заиграла негромкая музыка, запахло амброзией, стало очень светло и контрастно – и появилась она.
Воспитанный в материалистических традициях и не сталкивавшийся до этого напрямую со сверхъестественным, Скуфеев страшно закашлялся, засморкался в огромный носовой платок, неловко и некрасиво замахал руками.
Он неожиданно и разом ощутил внутри себя зияющую разверстую пустоту – словно бы кто-то, чьего имени не полагается произносить всуе, играючи, вынул из него все невостребованное и прекрасное, что было заложено в нем от рождения и чего он не сумел разглядеть и востребовать сам, и, облачив  э т о  в адекватную содержанию форму, явил ему с укором и в назидание.
Мгновенно распознав чудесную суть, Скуфеев, подобно внезапно лишившемуся очков астигматику, никак не мог ухватить конкретных ее составляющих – мелькали и кружились в посверкивающем пространстве чеканной ковки благороднейший нос, нежнейшие персиковые щеки, беломраморный изгиб лебединой шеи – были еще высокая, ничем не стесненная грудь и обтянутое тончайшим фильдеперсом круглейшее колено.
Извинившись, он выскочил в туалетную, выпил брому, обрызгался холодной водой. Вернулся деланно-невозмутимый, как и подобает наместнику.
Сидела в кресле яркая брюнетка, смотрела без робости, улыбалась глазами и уголками губ.
– Ну-с, – изображая государственного либерала, не без усилия осведомился Скуфеев, – как говорится – чем могу?
Она рассмеялась, и это был озорной и веселый смех белки, перелетающей в поисках развлечений с ветки на ветку.
– Чем можете – мы узнаем в другой раз, – выстрелила она фразой, точно вишневой косточкой. – Я зашла познакомиться.
Пустота внутри Скуфеева тотчас заполнилась чем-то густым и горячим. Начало было обнадеживающим, он получил прекрасный аванс.
– Модест Ильич, – представился он, сгибая покрасневшую шею.
– Васса Петровна, – крутанулась она  в креслах.
Они немного поговорили о политике центра на местах, и Васса Петровна кое-что записала себе на манжету, разговор соскользнул на проблемы культуры и детализировался на оперном искусстве – конкретизируясь все более, беседа затронула творчество Руджеро Леонкавалло, Скуфеев считал творческой вершиной автора бессмертных «Паяцев», Вассе Петровне более самоценной представлялась вечнозеленая «Богема», Скуфееву в доказательство своей правоты пришлось исполнить по памяти партию Джузеппе, Васса Петровна в полемическом задоре затянула партию четвертой пастушки – развеселившись, Джузеппе и пастушка забегали по просторному губернаторскому кабинету, смеясь и роняя стулья, они прятались друг от друга в настенных шкафах и за портьерами – распалившись, Скуфеев крикнул автоматчику никого не впускать и решил заняться гостьей более основательно, но найти Вассы Петровны уже не сумел – догадавшись выйти в приемную и опросить привратника, он узнал, что прекрасная посетительница ушла, но обещала прийти еще и продолжить.

Изрядно раздосадованный, каким был бы на его месте любой здоровый мужчина, Скуфеев велел закладывать машину и везти себя в апартаменты.
Ему была отведена обширная усадьба – дом с хозяйственными пристройками в глубине зеленого тенистого парка.
Предшественник Модеста Ильича, ботаник по образованию, культивировал померанцы – диковинные растения стояли компактной элитарной рощицей, дразня и возбуждая неосознанные желания то появляющимся, то исчезающим ароматом горького апельсина. Померанцами, однако, дело не ограничивалось. Выступали там и сям златоголовые гордые рододендроны, с ними соперничали статью высокие красавцы гелиотропы – внебрачные дети солнца, воинственно щетинился по периметру высокого забора остро отточенный бордосский сабельник, вихлялся и ерничал в укромном уголке циничный, синеватый от излишеств дрок.
Вдыхая и задерживая в себе чудесные испарения, Скуфеев, встреченный у порога подобострастным караулом, прошествовал в дом и принялся в раздумии ходить по анфиладам. Домина был обширен – когда-то, в более счастливые времена здесь обитал предводитель местного дворянства, а сразу после революционных потрясений – предводитель жлобства... Теперь это была его штаб-квартира, мощный, хорошо защищенный бастион полномочного представителя центра, умного и компетентного государственного мужа, и одновременно – уютное комфортабельное гнездышко, со всем необходимым для отдыха издерганного ответственейшей работой неординарного и тонкого человека.
Неслышный мягконогий камердинер ступал след в след за Скуфеевым, скользя прохладными надушенными пальцами по одежде хозяина – уже разоблаченный, губернатор был передан под расписку стерильному подтянутому чухонцу, магистру и бакалавру целительного пара. Пройдя последовательно все круги сладчайшего саунного ада, вымассированный до последнего мышечного волоконца и освеженный целебным минеральным душем, Скуфеев был сдан по цепочке ворчливому белоснежному дядьке-буфетчику, который, мягко бранясь, заставил губернатора принять дюжину имбирного пива с фигурно разделанной рыбой и солеными орешками, опять замелькали камердинеровы руки – и вот, наконец, Скуфеев в домашнем клобуке и шелковом,  на байковом подбое, шлафроке, был возложен в удобной позе на диван и оставлен всеми для короткого освежающего сна.
Однако, не спалось. Мелькали в воображаемом пространстве чеканной ковки благороднейшая грудь, нежнейшие, ничем не стесненные щеки, лебединые высокие колени, круглейший, обтянутый фильдеперсом нос.
И вот уже, сминая батистовую салфетку, рука Скуфеева потянулась к особому, без диска, прямому телефону с черепом и скрещенными костями на корпусе – отделение федеральной службы не подчинялось губернатору, замыкаясь в иных сферах, но кое-какой второстепенной информацией там поделиться с наместником могли.
Бессменный и бессонный руководитель отделения штатский генерал Гордий Саблуков приветствовал Скуфеева из своего подземного бункера.
– Погода сегодня отменная, – выправляя фальшивинку в голосе, заторопился Скуфеев, – и вечер славный... Есть тут такая... Васса Петровна... не знаете – чем знаменита?
– Железнова?! – трескуче хохотнул Саблуков. – Как не знать! С офицерами блудила, шоколад «Миньон» жрала-с!..
Саблуков еще раз хохотнул и, не прощаясь (всегда с вами!) положил трубку.
«Опасная, видно, бабенка!» – подумал Скуфеев, разглядывая лепной, в амурах, потолок. – Пусть ее!»
Как и все губернаторы, он состоял на полном государственном пансионе, где была учтена и продумана каждая физиологическая мелочь.
Среди прочего полагались ему и две штатные любовницы.
В первый же день пребывания, знакомясь с хозяйственным реестром, Скуфеев распорядился позвать обеих. Пришли бабы, худая и толстая, обе невыспанные, скучные и покладистые.
– Чего можете-то? – поинтересовался губернатор.
– Так можем, – показала худая. – А можем и этак.
– Сюда можем, – добавила толстая. – А нужно – так и туда.
– Всего-то?! – разозлился Скуфеев и сгоряча выгнал дур.

Великий Гельмгольц еще на заре сексологии разделял мужчин на две категории. У одних – романтиков – все начинается с женщины, как им представляется, единственной и неповторимой. Именно она своими чарами якобы пробуждает дремавшее до поры мужское желание во всей его одиозной либидозности. Мужчины этой категории склонны к припискам – они щедро уснащают избранницу несуществующими в природе добродетелями и, как следствие, являются носителями небезвредных романтических вывертов, имеющих порой далеко идущие последствия.
У других мужчин – прагматиков, напротив, первичным является желание, как таковое, Его Величество Желание, проистекающее из общего удовлетворительного состояния организма, высокой степени наполненности желез внутренней секреции, давления на мозг паров алкоголя и прочих естественных факторов. Такое желание не направлено на определенную женщину, оно свободно по вектору и может быть легко удовлетворено любой смазливой представительницей прекрасного пола.
Скуфеев по праву относил себя к прагматикам. Разумеется, он никогда не влюблялся, наипрекраснейшая из чаровниц могла оставить его равнодушным, растрачивая попусту свои драгоценные флюиды, если достижение цели требовало времени и усилий. Скуфеев никогда не ухаживал. Ухаживать за женщиной – значит отложить ее про запас, считал он, организм этого не поймет, не простит, он живет по другим законам, а противоречить собственному естеству, это, знаете ли, чревато...
По большому счету, положа руку на подходящее к теме место, можно с незначительными оговорками заявить, что Скуфееву было все равно, с кем проводить специфическую часть досуга. Он не был привередой. Пусть дама будет чистоплотной, из приличной семьи и с хорошо развитой фантазией. Хватит с нее!
С годами взгляды Скуфеева сделались убеждениями, убеждения сплавились в устойчивый стереотип, а стереотип превратился в незыблемое кредо. Казалось бы, кто-кто, а уж Скуфеев более чем надежно защищен от воздействия  ч у в с т в а   во всей его губительной непредсказуемости, но человек предполагает, а кое-кто, чьего имени не полагается упоминать всуе, располагает – в этом губернатор в полнейшей растерянности убедился, лежа после дюжины пива у себя в губернаторской.
«Может, пригласить штатных?» – в который уже раз запрашивал Скуфеев организм.
«Нет! – отвечало все его томящееся существо. – Хочу только Железнову!»
Впрочем, времени для сантиментов было у Скуфеева немного. С каждым днем он все глубже погружался в сложные служебные обязанности.
Проблем в городе хватало. Ветром побило вывеску на аптеке, в хлебопекарне кончился изюм, читатели библиотеки взяли за моду возвращать на абонемент книги с большим опозданием, в газетных киосках днем с огнем было не найти типового «Разговорника продавца и покупателя». Скуфеев вникал во все, сутками не отходил от телефона, давил проблемы в зародыше, но волна за волной накатывали новые.
Он похудел, оброс трехдневной щетиной, смотрел на мир красными воспаленными глазами. При таком ритме недолго было и сработаться вчистую, растратить себя без остатка, изойти на порошок и быть унесенным ветром. Выписанный из Германии фельдшер, осматривая Скуфеева трижды на дню, прописал пациенту отвлечься от государственных обязанностей, завести шашни покруче, устроить великосветский прием.
Решено было начать с последнего.
Скуфееву и самому было интересно посмотреть на подданных вблизи, в неформальной, товарищеской обстановке. Руководитель кабинетного типа, многих из них он знал по голосам в телефонной трубке, но еще не видел наяву.
Запершись в домашнем кабинете, губернатор лично составил список приглашенных, утвердил меню и сценарий мероприятия. Он был отличным танцором, любил переодеваться в яркие, красочные одежды и не чурался забавных мистификаций – поэтому прием должен был пройти в форме бала-маскарада.
Все оставшееся до приема время Скуфеев мастерил себе карнавальный костюм, не забывая и об общем руководстве мероприятием – поминутно он подбегал к телефону, приказывал, напоминал, уточнял и распекал нерадивых.
И вот, наконец, праздничный вечер настал.
Выписанные из Германии специалисты постарались на славу.
Все утопало в разноцветном море огней, в небе рассыпались многокрасочные фейерверки, там и сям из беломраморных оков вырывались тугие фонтанные струи, политые особым составом растения издавали неземной аромат.
Губернаторская усадьба была искусно стилизована под райские кущи. Обряженная в белые хитоны челядь изображала счастливые души праведников, а ворчливый дядька-буфетчик (и без грима – точная копия святого Петра), помахивая массивным бутафорским ключом, исполнял роль райского привратника, не подпуская к вратам норовивших проскользнуть внутрь маленьких юрких чертенят. Десяток здоровенных архангелов, присобрав за спинами тяжелые и неудобные крылья, чинно дули в трубы и фанфары, возвещая миру о начале сотворения.
Скуфеев в костюме Господа сидел в перекрестье прожекторов на белоснежном искусственном облаке и по Его образу и подобию метал громы и молнии в тупых и неповоротливых ангелов, без дела путавшихся у него под ногами.
Съезжалися гости.
Первой на разухабистой таратайке, влекомой неистовым Холстомером, появилась старорежимная, в мушках и пудре, корсетная пара, изображавшая мятущуюся Анну Аркадьевну и престарелого Алексея Александровича. Преклонившись перед Скуфеевым, неверные Каренины выпрягли Холстомера, выкрикивавшего в мегафон свой замечательный монолог, и вся троица благополучно проследовала в дом.
Тотчас за толстовцами пожаловала боярыня Морозова с сыном-кулаком и внуком Павликом. Явились-не запылились все персонажи четвертого сна Веры Павловны, неся ее самое, спящую, на высоко поднятых носилках. Прибыл по воздуху некто зловонный, изображавший не без успеха молекулу сероводорода, однако же, охраной пропущен не был и вынужден был улетучиться... Бесчисленной вереницей пробежали мимо Скуфеева незатейливые зайчики, белочки и чебурашки. Сверкнул белозубостью лиловый негр в шикарном манто, накинутом на трусы и футболку знаменитейшего Насименто де Пеле... Шумело, мелькало, рябило и двоилось. Сошлись в проходе и фыркали друг на друга сразу две Елизаветы-вторых, два Карамазова, два Гонкура... Спустился в довершение всего едва ли не на голову Скуфееву американец Френсис Гарри Пауэрс, держа в зубах обломок советской баллистической ракеты «Земля-воздух»...
«А ну их на фиг!» – решил Скуфеев и уступил свое место архангелу Гавриилу...
Внутри дома царил веселый кавардак. Ряженые пищали, рычали, дергали друг друга за одежду, выкрикивали веселые непристойности.
Вскорости была дана команда мыть руки и проходить в банкетный зал. Прибывшие из Германии декораторы обставили его в модном восточном стиле – архаичных столов не было и в помине – только ручной работы ковры и подушки местной перьевой фабрики.
Гости ложились на дорогой ворс, посасывали трубочки кальянов, нетерпеливо покашливали – ждали тронной речи.
Вот, наконец, спрятанные под шелковой драпировкой динамики грянули гимн города, все встали, дверь, ведущая во внутренние покои распахнулась, и под крики и здравицы на плечах обнаженных темнокожих носильщиков в зал вплыл богато убранный губернаторский паланкин.
Молодо выпрыгнув из носилок, Скуфеев поднялся на трибуну. Он был по-настоящему красив в этот момент, его глаза горели, ему очень шел изящный, присобранный на животе белоснежный хитон, ухоженная накладная борода и длинный седой парик.
Услужливый чертяка-референт подсунул было Скуфееву сочиненную загодя текстовку, но губернатор в сердцах скомкал ее и зашвырнул на печку. Говорить следовало от души – таково было требование момента. Это понимал Скуфеев, это понимали все, собравшиеся в зале.
– Дамы и господа! – пылко начал он, и взвизгнули дамы, пронзенные зазвучавшей в его голосе страстностью, и охнули господа, распознавшие разом непобедимого конкурента.
– Дамы и господа! – произнес Скуфеев. – Я очень рад, что вы нашли время почтить меня своим присутствием. Радость моя безграничная, счастье непомерно. Сейчас мы вместе и, надеюсь, вместе будем всегда, в большом и малом... Не хотелось бы переходить на язык лошадиных барышников, коих в нашем городе развелось изрядно (смех, аплодисменты), но всем нам сегодня по-настоящему мешает собственная постоянная стреноженность. Ужель не в силах мы славно погарцевать, а где необходимо и взвиться на дыбы? (крики: «правильно!», «верно!», «с подлинным верно!») Так вот... Сегодня, позабыв обо всем, мы станем напропалую веселиться, пить, есть и заниматься любовью. Мы будем кувыркаться и плавать в атмосфере вседозволенности, высвобождая скрытые в каждом из нас резервы и возможности. Пройдет время, и восстановленный душевный паритет поможет нам нащупать запропастившиеся ориентиры, укажет – пусть в рытвинах и ухабах – но все же дорогу к всеобщему согласию, равенству, братству и благоденствию... Множество подспудно накопившихся проблем досталось нам в наследие еще с приснопамятных времен феодализма. Они вопиют, они требуют скорейшего разрешения,  и мы, избранники народа, держащие руку на его трудовом пульсе, займемся ими в самом ближайшем будущем...
Скуфеев шевельнул накладными бровями, выждал мертвую паузу.
– Братья и сестры! – провозгласил он. – Объявляю мероприятие открытым!
Радостный шум изголодавшихся по пище людей был ему ответом.
По-турецки поджав ноги, Скуфеев уселся на тронное возвышение и трижды хлопнул в ладоши. И тотчас из искусно прорезанных в потолке отверстий посыпалась манна, запеченная в мясной подливе. А смуглые дервиши уже вносили тяжелые подносы с отменно прожаренным бланманже, заполненные до краев портлашезы с тушеными скунсами – под стоны и хрипы гостей выписанный из Германии повар вкатил платформу с хот-догом по-корейски. Это был красавец мастино-наполитано, огромный, нашпигованный гречневой кашей, с двумя кокосовыми орехами в глазницах и ананасом, стилизованным под мощную гениталию... Скуфеев лично повертел какие-то невидимые миру краники, и в разных концах зала ударили фонтаны шампанского, смирновской и тридцать третьего портвейна.
– За процветание города! – выкрикнул Скуфеев, влил в себя хмельное и тут же как-то на глазах скукожился, сник, опал.
Ему, персоне номер один, властителю дум и повелителю мнений, ему, на которого были устремлены изнемогающие от желания взгляды лисичек и полные подобострастия взгляды хорьков, ему – крестному отцу всех предстоящих в городе экономических реформ, ему вдруг стало невыразимо скучно на затеянном им собственноручно празднике.
Напряжение, державшее его весь подготовительный период, спало, эмоциональный заряд улетучился. Скуфеев вяло жевал бутерброды с ливером и чувствовал себя опустошенным, одиноким, заброшенным.
Ненадолго, впрочем, его развеселил забавный межнациональный конфликт.
Два крепких молодца в холщевой домоткани, загримированных под братьев Черепановых, прижали к ковру тучного краснолицего англичанина, по всей видимости, Джорджа Стефенсона.
– А ну, басурман, – выкручивали братья руки иностранцу, – сказывай – кто есть изобретатель паровоза?
Стефенсон упирался, не желал отдавать приоритета. К нему на помощь уже пробирался воинственный Джеймс Уатт, а поддержать братьев спешил молодой Ломоносов с толстым суковатым посохом.
Скуфеев дал знак до поры придерживаемой охране, и профессионалы мгновенно выпустили пар из гениальных самоучек.
Выпив на брудершафт и замирившись, троица по велению Скуфеева бодро затянула: « Наш паровоз, вперед лети...»
А странное, томливое состояние не проходило.
«Шоколад, – вспоминалось Скуфееву. – Офицеры...»
Снова и снова обводил он поволочным взором пирующую разнузданную братию. Везде были жадные пальцы, разверстые охочие губы, перепачканные вислые подбородки. Слух оскверняло сопение, чавканье, хруст раздираемой пищи, мощные кишечные выхлопы... Мелькнуло на мгновение среди всеобщего безобразия умное, тонкое лицо... заношенная писательская толстовка, неснятые нарукавники. Скуфееву показалось, что этот ряженый понимает его состояние и сочувствует своему губернатору.
«Он мог бы стать моим другом», – подумалось Скуфееву, но эта без всякой потуги родившаяся мысль так и не была как следует обмыта, запеленута ассоциативной повязью и уложена в мягкую колыбельку памяти, ибо –
– ибо еще более контрастный персонаж вызвездился внезапно ярчайшим сполохом, превратив все остальное в чепуху и бессмыслицу.
Сидела на перьевых подушках, поджав к подбородку прекрасные колени, царица шамаханская в узорчатых шальварах, тунике златотканой и фетровой шляпке с густейшей вуалью. Держала в изящнейшей ручке граненый стаканчик, потягивала сквозь соломку янтарное зелье, обмахивалась веером кружевным, мохнатым.
«Да как же раньше не приметил!» – охнул, воспрянул Скуфеев. И схлынули разом сплин-хандра. Вскочил Скуфеев на ноги, сорвал шутовское одеяние, сковырнул накладной нос и безбожным добрым молодцем обернулся. Был на нем теперь тельник бязевый да клеши трехметровые – поднесли ему слуги бескозырку геройскую, а дирижер-умница только и ждал того. Торкнул он в воздухе палочкой палисандровой, и оркестр джазбандовый, что за шторкой спрятан был, развеселое «Яблочко» грянул.
Встали тут гости дорогие, еду побросавши, круг Скуфееву сделали почетный, «Даешь!» – закричали с потугой и революционным запалом, черными флагами замахали, анархию – мать порядка добрым словом помянули, а Скуфеев, хромовым сапожком топая, промеж всех юлой вихревой крутанулся и, вприсядку, вприсядку – к шамаханской царице. Гой-еси!
Подбоченилась девка шамаханская, напоказ бедро круто выставила, дрогнула плечами белыми, кастаньетой звонкой прищелкнула и пошла гулять-трястись вкруг Скуфеева, да все мелким бисером, с прихватами и ужимочками.
Распалился Скуфеев страшно – хочет с девки чадру сорвать, но уклоняется царица-цаца, дразнит Скуфеева. А Скуфеев – тоже не промах, теснит гостью заморскую к ширме, в закуток, куда ни прочим, ни между прочим, ходу нет, и где не разминуться им, но ловкая оказалась бестия – вывернулась из-под растопыренных жарких ладоней и в дверку боковую – шасть! – что во внутренние покои вела.

Бегут они длинными коридорами и комнатными анфиладами, этажерки и стулья сшибают, с этажа на этаж перепрыгивают – царица впереди, Скуфеев сзади. Вот-вот ухватит девушку за фалды, но мешают широкие клеши, и выходит у Скуфеева промах за промахом... Ну, кажется, всё – забежала плутовка в комнату, и сейчас схватит ее Скуфеев, прижмет к себе, утолит волчий голод...
Но что это – деликатное покашливание, немного смущенная улыбка – от колонны отделяется тень – это тот самый, умнолицый, в костюме писателя-прозаика, тот, кто мог бы стать его другом...
– Извините, если помешал, – произносит приблизившийся. – Позвольте представиться... Додеус Хуан Хуанович... Литератор-эссеист...
– Так вы и впрямь!.. – от души смеется Модест Ильич. – А я подумал было, вы – ряженый...
– Нет, – подошедший позволил себе улыбнуться чуть шире. – Я действительно писатель и прибыл на маскарад в своей форменной, утвержденной творческим союзом одежде, не успев переодеться после сложной и длительной литературной работы... Я вижу – вы торопитесь по неотложному делу, и тем не менее хотел бы ненадолго задержать вас и кое-что прочесть.
«Ну что же, – благодушно подумалось Скуфееву, – беглянка никуда не денется, так отчего же не послушать интеллигентного человека, который может стать мне добрым другом?»
– Извольте! – милостиво кивнул губернатор. – Но почему мы стоим? – Он щелкнул пальцами невидимой обслуге, и тотчас перед мужчинами появились уютные кожаные кресла, а меж ними – полированный стол, уставленный дымящимися чашками кофе, ликерами, десертом и ящичком с отборными гаванскими сигарами. – Давайте присядем.
Мужчины уселись, пригубили ароматной арабики, пустили к потолку синеватые струйки никотина.
– Итак, – отлично поставленным голосом, произнес Хуан Хуанович, – начну с небольшого пояснения... Я начал цикл новелл и уже закончил первую. Лирический герой повествования – мой полный тезка и однофамилец, наш современник, врач-протезист, человек неординарный и остро чувствующий... Пожалуйста, послушайте...
Додеус вынул из кармана несколько листков, аккуратно разгладил их и приступил к чтению.

Новелла первая
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Как не хочется в пять часов утра вылезать из горячей ванны под пронизывающий осенний ветер, так и Хуану Хуановичу Додеусу не хотелось в пять часов утра вылезать из горячей ванны под пронизывающий осенний ветер.
Хуан Хуанович лежал в ванне, он знал, что старинный хронометр в его кабинете показывает пять, слышал, как завывает на улице ветер, и ему не хотелось вылезать.
Все же он пересилил себя, перекинул через край ванны полную белую ногу, а за ней вторую – такую же полную и белую, и уже скоро шагал в разреженном рассветном пространстве, подгоняемый с тыла сильными порывами ветра.
Осенний ветер трепал поредевшие прически деревьев, Хуан Хуанович только недавно вылез из ванны, ему было знобко, он был едва ли не один в темноватом лабиринте улиц, ему хотелось побыстрее дойти, и поэтому он споро переставлял полные белые ноги, уповая на удачное завершение своего не слишком приятного путешествия.
Ежась от резкого ветра, он представлял себе горячую ванну, в которой только что нежился, и ему хотелось обратно – в душистую, ласкающую тело субстанцию, где было так хорошо и бездумно, но ванна была сейчас далеко, и полные белые ноги уносили Додеуса от нее все дальше и дальше.
Хуан Хуанович шел под пригибающимися от ветра деревьями, уже потерявшими величественную пышность своих крон, и знал, что старинный хронометр в его опустевшей квартире показывает ровно пять.
Хуану Хуановичу случалось выходить на улицу и в четыре утра, но ветер в такое время бывал слабее. Приходилось, конечно, Додеусу выходить и под ветер более резкий, но много позже пяти. Несколько раз он выходил именно в пять и точно под такой же ветер, но никак не после ванны. И только однажды, вспомнилось ему, он вышел ровно в пять и под такой же точно ветер и сразу после ванны.
Он не хотел тогда вылезать из обволакивающего тело тепла под пронизывающий холод, но пересилил себя и перекинул через край ванны полную белую ногу, а за ней вторую, полную и белую. Ему запомнилось, как он шагал в клубящемся молочном пространстве, как подгонял его с тыла сильный ветер, как пригибались под воздушными порывами лысеющие на глазах деревья, и как хотелось, черт возьми, побыстрее дойти и благополучно завершить то рассветное путешествие по темноватому сплетению бульваров, улиц и переулков.
Подхваченное резким порывом осеннего ветра воспоминание взвилось к небу и вместе с ворохом сухих шуршащих листьев унеслось в заоблачные выси, не беспокоя более Додеуса, который продолжал свой путь клубящимися городскими магистралями.
Набрасывая вчерне картинки уже дня завтрашнего, Хуан Хуанович представлял себя на рассвете в ароматной ванне, обмывающим сначала одну полную белую ногу, а за ней вторую – такую же полную и белую, ему виделся висевший в кабинете старинный хронометр, механизм которого давно нуждался в капитальном ремонте, он слышал завывание ветра на улице. Конечно, ему не захочется вылезать, но, если это будет необходимо, он пересилит себя, легко перебросит ноги через край ванны и уже скоро будет шагать в рассветном тумане пустынными бульварами, улицами и переулками –

На этом месте писатель встал, поклонился Скуфееву и скрылся за ближайшей колонной.
Скуфеев еще некоторое время сидел, непросто приходя в себя, потом встал, заправил в панталоны выбившийся тельник, взбил повыше лихой вихор прически и направился к заветной двери.
Трижды постучав по филенке, он потянул за ручку и вошел внутрь.


ГЛАВА ВТОРАЯ

Все вы не раз читали или слышали досужие байки о некоем Пальцеве, но безусловно уверены в том, что никакого Пальцева в природе не существует.
Признаться, так думал и я. Мелькнула, правда, как-то в приближенных обстоятельствах одна девушка, Танечка Пальцева, приезжавшая к моему другу Авдею на красном мотоцикле (эту уморительную историю вы можете найти в томе Большой Советской Энциклопедии на букву «Ю». Там она представлена как иллюстрация к понятию «Юмор). Ни брата, ни отца у Танечки никогда не было, сама же, очень женственная, она никак не могла быть принятой за мужчину, даже приклевши себе усы и бороду – откуда взялся в итоге этот Пальцев – пока загадка для меня самого. Вспоминаю, впрочем, небольшой свой рассказец, где присутствовал-таки смутный и аморфный персонаж с такой фамилией, но никто не позволял ему выходить из рамок полуторастраничной юморески, и тем более, влезать на правах монстра в большое и красочное художественное полотно. Все же необъяснимое произошло. Пальцев прорвался. Безвредный и симпатичный в старенькой юмореске, он претерпел кардинальную ломку личности, потерял человеческий облик, налился недюжинной силой и неожиданно превратился в грозный бич достойнейшего слуги народа...
Трижды постучав по филенке, Модест Ильич потянул за ручку и вошел внутрь. Это была небольшая гардеробная для прислуги – стояли рядами фанерные шкапы, к стенам приделаны были чугунные умывальники, кисло пахло позавчерашним хлебом, бараньими тулупами, онучами, техническим мылом. Не зная, где расположен выключатель, Модест Ильич, ориентируясь по лунному свету, уговаривал затаившуюся даму и сноровисто шарил руками в неверных отблесках. Какое-то шуршание послышалось из дальнего угла, Модест Ильич сладчайше замер, и тут же охнул, отшатнулся, прикрыл себя локтями. Огромное косматое существо неслось навстречу перепугавшемуся губернатору – не добежав каких-то сантиметров, оно принялось скакать вокруг него, страшно рыча и гримасничая.
Ужасный крик исторгся из похолодевшей груди Модеста Ильича, и подкосились ноги его, и запрокинулась голова, и весь он разом обмяк и стал оседать – а в комнату уже врывались телохранители – вовремя! – на их мускулистые руки и пал лишившийся чувств губернатор...

Была, как водится в таких случаях, густая вязкая чернота, полнейшее отключение от всего и вся, непонимание двусмысленности своего положения (нате вам, здоровый мужик – и хлоп в обморок!), но обошлось – очнулся сердешный на радость дворне, любившей доброго барина.
Очнулся, правда, странно – от голоса внутри.
«Для возникновения порога ощущения, – нравоучительно, с четкими смысловыми ударениями произнес кто-то в Модесте Ильиче, – необходимо, чтобы на организм действовал раздражитель с силой, равной или превышающей порог раздражения!»
Пожав плечами, губернатор открыл глаза. Он возлежал в опочивальне, подушки были высоко взбиты, стоявшее в зените солнце заливало комнату своей благодатью, из растворенного в сад окна струилось благоухание свежеполитых померанцев, день обещал удаться на славу.
Осмотренный медиками, Модест Ильич признан был годным к несению службы, однако же – не сразу, а после небольшого отдыха, коий предписывалось провести без отрыва от кровати.
Перекатившись с нагревшейся стороны ложа на прохладную, Модест Ильич позволил протереть себя мокрой губкой, съел легкий завтрак и тут же был извещен о непредвиденном визите.
– Проси, однако! – в некотором недоумении велел губернатор вернейшему Мажейке, и через минуту слуга привел высокого худого человека в черном сюртуке, к лацкану которого была привинчена номерная латунная бляха сотрудника министерства юстиции.
Модест Ильич с детства не любил судейских, считая всех их крючками, все же он подал визитеру руку для поцелуя, однако крючок лишь холодно пожал ее.
– Арцыбашев Михаил Петрович, – казенно поклонился незваный гость. – Следователь горпрокуратуры по особо интимным вопросам.
– Помилуйте! – деланно рассмеялся Модест Ильич, ощущая все же внезапно появившийся в груди холодок. – Чем обязан?.. Признаюсь – полнейшая для меня неожиданность, так сказать – сюрприз...
Судейский сел на кровать, вынудив Модеста Ильича подтянуть ноги.
– По действующему на сегодняшний день законодательству, – раскладывая на одеяле бумаги и отмечая в них что-то ногтем, заговорил чиновник, – фигура губернатора представляет священную собственность государства, и посягательство на нее является имущественным преступлением. Вчера на приеме произошел инцидент, едва не приведший к прискорбным последствиям.
– О чем вы?! – выделывая лицом гримасу непонимания, запротестовал Модест Ильич. – Вовсе ничего такого не было... Игры, танцы, беспроигрышная лотерея...
Следователь вытянул листок, провел по нему пальцем.
– Свидетели Зайчиков и Чебурашкина утверждают, что вчера между двадцатью тремя и нулем часов, вы были заманены неизвестной гражданкой вглубь помещений, после чего к гостям уже не вышли... Охранники показали, что около нуля часов услышали ваш крик и, поспешив на выручку, застали вас в гардеробной уже в бессознательном состоянии. Осмотр помещения, к сожалению, результатов не дал... Можете ли вы сообщить, что произошло в подсобке и кто была покушавшаяся?
– Так я тебе, говнюку, и сказал! – разозлившись, произнес Модест Ильич в сторону (разумеется он, как и вы, уже знал, кто была эта таинственная незнакомка; почему-то не хотелось губернатору говорить и о страшном чудовище) и принялся вдохновенно врать, накручивать и откровенно фиглярствовать.
Судейский, судя по всему, понял, за кого его держат, но виду не подал – на полном серьезе занес шутовскую версию в протокол, дал подписать Модесту Ильичу и, уклонившись вовсе от легкомысленного предложения сразиться на пару против слуг «в козла», холодно откланялся.
Довольный собой Модест Ильич потребовал печеной утки, редьки с чесноком,  сметанных шампиньонов и подогретого белого вина. Откушав, он накрылся одеялом с головой и погрузился в раздумья.

Строжайший постельный режим, доброкачественное питание и искреннее внимание челяди сделали свое благородное дело – через несколько дней большинство медицинских запретов было с Модеста Ильича снято...
Исподволь подкрадывалась концовка лета – в природе все начинало дышать спокойствием и задумчивостью. Соответственно переменялись и люди – дикие выходки и забавы, хотя и продолжались, но уже не приносили их участникам былого удовольствия. Неспособные к философским умозаключениям простолюдины готовились к обязательному пересчету цыплят, личности более тонкие проводили инвентаризацию души, раскладывали по полочкам вечные ценности, подновляли нравственные ориентиры, подводили итоги еще одного отпущенного им кусочка бытия.
Зарядили дождики.
Выздоравливающий губернатор, в чем-нибудь водоотталкивающем, подолгу прогуливался набрякшими садовыми аллеями. Неистово пахли померанцы, вернейший Мажейка, шагая след в след за хозяином, нес над Модестом Ильичем распахнутый зонтик с бахромою, оберегая хозяина от случайной, шальной капли. Иногда по просьбе Модеста Ильича Мажейка, с отличием закончивший консерваторию (класс вокала, педагог И.Н. Брудзинский), затягивал тягучую народную песню – тогда из-за кустов появлялся еще кто-нибудь из дворни с бубном и гитарой – выходило все славно, умилительно, Модест Ильич слушал, прочувственно вздыхал, сморкался в монограммы именного губернаторского платка.
А ближе к вечеру он сам усаживался за рояль, играл при свечах тарантеллу на три и шесть восьмых, мелькал в бликующем пространстве вдохновенно растопыренными пальцами, мотал головой, стараясь справиться с непослушной прядью... но обмануть себя не мог – ждал, ждал ежесекундно, ждал каждой клеточкой организма и верилось ему, что придет, придет непременно...
Но ничего не предпринимал.
Подобно оскопленному святому старцу, Модест Ильич пребывал в несвойственном его натуре состоянию благости; в редкие минуты спохватываясь и глядя на себя, просветленного, со стороны, он, впрочем, не беспокоился своей ненормальности, зная, что это подозрительное, ложное и двусмысленное состояние есть  не что иное, как неизбежный и отчетливый признак выздоровления, свойственный каждому, оправляющемуся от тяжелой болезни или припадка.

Испытывал подобное и я, перенеся однажды инфлюэнцу – бледнющий, похудевший, вытянувшийся за время болезни, я исступленно рисовал иное продолжение жизни – прямое, естественное, сказочное – без табаку, вина, дурных женщин и шокирующего, навязанного мне от рождения, юмора... Уже беззлобно начал я улыбаться моим неумным критикам, забрасывал комплиментами тещу, выслушивал исповеди незнакомцев и едва ли не причащал. Хотел, помнится, даже вернуть Авдею какой-то забытый, запущенный долг, едва ли не в керенках... Бог знает, до чего могло дойти!.. Обошлось! Стоял конец весны, жарило африканское солнце, по Неве невиданными косяками перла корюшка-игрушка, моя жена, обвязавшись веревками, спустилась с Литейного моста к самой воде и черпала рыбку семейным дуршлагом, набивая под завязку поднимаемые сообщниками мешки. Улов был грандиозен, его проданная часть обернулась бутылью спирта, остальное было торжественно изжарено и съедено не без помощи моего друга Авдея... Благословенна будь корюшка, полная железа и фосфора! С того дня благости нет во мне и в помине. Я абсолютно нормален и продолжаю о добром нашем Модесте Ильиче...

Терпение его не иссякло. Посматривая за окно, он ждал Дня Икс, теплокровного, полновесно-плотского, способного своей событийностью смыть с него эту наружную фальшь, вернуть на путь познания мирских радостей и удовольствий. Пока же мельтешили серенькие проходные деньки – взявшись за немощные ручки, они не проходили даже, как полагается, чередой, а уныло оборачивались вокруг Модеста Ильича  одним и тем же тусклейшим хороводом.
Вернейший Мажейка дежурил на подъездах к усадьбе, охране был отдан приказ пропустить одно значительное лицо, и вот однажды поутру губернатор увидел в бинокль тоненькую фигурку и тут же яростным криком потребовал к себе камердинера. Переодеваясь, он знал, что не ошибается. Через минуту появившийся Мажейка выкрикнул: «Идет!», а еще через некоторое время, ведомая Провидением, вошла она.

Здесь надобен талант Викентия Викентьевича Вересаева (1867 – 1945), блистательно проявленный им в романе «Два конца».
Помните фабулу?
Два молодых человека, кажется, Жилин и Костылин, влюбляются в одну и ту же девушку, по странному совпадению, Танечку Пальцеву. Чистые и беспорочные юноши, они проникнуты светлым, романтическим чувством. Они не думают о дурном. Наперебой предлагают они даме сердца сходить на каток, посетить соревнования по римско-католической борьбе, ночами юноши смешно потеют, уча стихи, чтобы на другой день дипкурьерскими голосами прочитать их своей избраннице. Но не такова Танечка. Развращенная с детства собственным дедушкой, необузданно охочая до плотских утех, она видит в мужчинах лишь заурядные физиологические механизмы, способные потрафить ее гипертрофированной чувственности. Что для нее эти утонченные юноши? Пространнейшим образом отвечает Вересаев на этот вопрос всем содержанием романа и очень кратко, емко, образно – его названием.
Но это – к слову. А затронута значительная тень совсем по другой ассоциации. Присутствует в романе сцена, где Жилин и Костылин приходят к Танечке после долгой разлуки. Их чувство еще более окрепло и оформилось. Проведенные в гостиную, они взволнованно вертят шеями в тугих воротничках, переминаются с ноги на ногу, и вот входит она.
Поверьте на слово – очень непросто художественно емко показать прорвавшееся потоком чувство одного человека. И почти совсем уже невозможно описать чувственный прорыв двоих, ибо в этом случае требуется умение еще более изощренное – ведь напор страстей, излитых в одном направлении, крепчает вдвое.
Вересаев справился.
Сцена потрясает.
Я так не могу.
Скажу только, что Модест Ильич, увидев посетительницу, почувствовал себя, как Жилин и Костылин вместе взятые...
За время болезни он научился мастерски владеть собой. Пожар, бушевавший у него в груди, не давал никаких отблесков на поверхности. Усилиями виртуоза-камердинера Модест Ильич был облачен сейчас в парадный вицмундир камер-юнкера с пристегнутым к бедру палашом, полным набором эполет и аксельбантов, на его подбитой ватой груди сверкал каменьями орден Первозданности, голову губернатора охватывала шитая золотом эспаньолка, на ногах были лампасы и козловые сапожки со шпорами.
Она была в заношенных брезентовых шортиках, футболке на голое тело, теребила в загорелой руке ракетку большого тенниса.
– Садитесь, Васса Петровна! – округлым жестом Модест Ильич показал на раздвинутый подле стола шезлонг. – Сейчас подадут чебуреки.
Ели молча. Разглядывали друг друга. После, утерев жирные губы и пальцы, принялись за компот и мятные ликеры. Железнова вытянула из пачки сморщенную зеленоватую сигарету, Скуфеев щелкнул каблуками, к люстре потянулись первые струйки ароматного тутового дыма.
– Заехала справиться о вашем здоровье, – куда-то в пространство проговорила она, стряхивая пепел на остатки еды. – Город наводнен слухами, газеты полны измышлений...
Красиво выбрасывая перед собой ноги, Модест Ильич прошелся вокруг стола.
– Я в полном здравии, – мягко парировал он, – а вот газет, матушка, не читаю – разве что кроссворд какой или шарада...
– Но вы не можете быть равнодушны к общественному мнению, в дортуарах болтают бог весть что!
Помимо воли она разгорячилась, ушки у нее порозовели, крылышки носа затрепетали, непослушные прядки выбились из тугого узла прически, и она поправила волосы на висках. Боже, как хороша она была в этот момент, и каких усилий стоило Модесту Ильичу сдержаться!
Он кинул в рот жевательную пастилку, раскатал ее по языку.
– Дортуары, Васса Петровна, мы прикроем! Я уже подписал соответствующее распоряжение.
– Поймите – не в дортуарах дело! – Она вскочила, приблизилась вплотную. – Болтают везде – на улицах, в магазинах, на собачьих выставках! И все об одном – будто бы покушался на вас кто-то и вы чудом остались живы... – в ее голосе появились искательные, просящие нотки. – Определенная вина в произошедшем есть и на мне... Мое опрометчивое поведение тогда, вся эта беготня... Прошу вас, откройтесь, покушение – это правда? И, если да – то кто дерзнул?
Модест Ильич в задумчивости вытянул из ножен палаш, опробовал сталь на выдернутом волосе – выигрывая время и что-то решая для себя, медленно задвинул эфес.
– Скажите, Васса Петровна, а, собственно, куда вы подевались тогда? Другого выхода из гардеробной нет...
Она шумно выдохнула носиком, автоматически подтянула бретельку несуществующего лифчика.
– Я ждала, что вы войдете... сначала пряталась в одном из шкафов, потом вышла... вас не было... я приоткрыла дверь. Вы ели в холле яблочный мусс и слушали Хуана Хуановича. Вы были очень увлечены и не заметили меня. Я прошла совсем рядом, едва ли не задев вас шальварами, и вернулась к гостям...
– Мое отношение к вам, – рассматривая несуществующую бретельку, горячо заговорил Модест Ильич, чувствуя, как приоткрываются душевные шлюзы, –  мое отношение... оно... вам я могу довериться. Там, в гардеробной, мне явился Пальцев, он, собственно, и покушался...
– Пальцев?! – изумилась Васса Петровна. – Но ведь никакого Пальцева не существует! Это – сказка, народный эпос...
Модест Ильич мягко разлепил губы, широко взмахнул ресницами, зарделся – его лицо сделалось открытым, искренним и беззащитным, как у ребенка, решившегося, наконец, выдать важную военную тайну. «Верьте мне, люди!» – прочитывалось во всем его облике. Не в силах сдерживаться, Модест Ильич в лицах показал любимой женщине сцену, имевшую место в гардеробной... Он – захваченный врасплох, оставленный всеми, безуспешно пытающийся дать достойный отпор жуткому чудищу и не выдерживающий напряжения смертельного поединка – и Пальцев, огромный, глумливый, покусившийся на самое святое...
Закончив, Модест Ильич сел на импортный кожаный диван и спрятал лицо в ладонях. Она неслышно опустилась рядом, провела прохладной рукой по его голове.
– Мы были под влиянием алкоголя тогда, и каждому могло привидеться всякое... Но я верю вам... Надо же – Пальцев! Я думала – это бабушкины сказки... А как он выглядел?
– Огромный, – заторопился Модест Ильич, – воняет козлом, косматый, морда кабанья, глазищи желтые, изо рта – пена...
– Это не мог быть ряженый?
Губернатор завертел головой.
– Охрана не пропустила бы... Это был настоящий!..
Откуда-то сверху мягко вползали сумерки; два близких человека сидели рядом в синеющем пространстве и долго не произносили ни слова. Молчание было естественным и гармоничным, оно ничуть не походило на неловкие паузы в общении, что настигают порой случайных, далеких друг от друга собеседников, споткнувшихся на отсутствии темы и вынужденных мяться, покашливать и издавать междометия...
– Хуан Хуанович Додеус, – доложили губернатору по внутреннему телефону.
– Давайте! – разрешил Модест Ильич, и скоро в комнату вошел интеллигентный человек в простом полотняном костюме и щегольском шейном платке.
«Он мог бы стать моим другом!» – с теплотой подумал Модест Ильич.
Хуан Хуанович, поджарый, грациозный, легкий, изящно приложился к ручке Вассы Петровны и обменялся с губернатором мужским рукопожатием.
– Я вижу – вы заняты сейчас, – учтиво начал гость, – и я не задержу вас долго... всего лишь несколько страничек...
Модест Ильич и Васса Петровна с ногами забрались на диван, укрылись пледом и приготовились слушать.
Хуан Хуанович прочистил голос и приступил к чтению.

Новелла вторая
ОБМАНЧИВОЕ ОЩУЩЕНИЕ ОБЩНОСТИ

Едва успев омыть полные белые ноги, Хуан Хуанович Додеус был вынужден на рассвете оставить теплую ароматную ванну и выйти под пронизывающий ветер, чтобы оказать первую помощь своему старинному пациенту.
Операция прошла успешно, и теперь Хуан Хуанович, выполнив долг врача-протезиста, возвращался домой туманными городскими магистралями.
Типичное осеннее утро являло Додеусу свою обыденную неприглядную атрибутику. Присутствовали полысевшие на ветру деревья, обложенное серой ватой небо, отрывистый кашель и сморкание на автобусных остановках, где толкались невыспавшиеся, обрызганные грязью служащие. Задрав хвосты, бегали собаки, среди них было несколько породистых. Надрывно кричали продавцы молока и сладкой творожной массы.
Есть Додеусу не хотелось, весь окружающий быт, пронизанный пошловатой физиологией, сейчас мало затрагивал Хуана Хуановича. Расчищая себе путь в толпе, он мысленно переживал события прошедшего лета.
Вконец изнемогший от асфальтовых паров, он поехал к морю, катался в лодке, загребисто взмахивал веслами и встретил удивительную женщину, которая стремительно вошла и так же стремительно вышла из его жизни...
Направляясь к пирсу, чтобы взять лодку, Додеус заглянул на теннисный корт пансионата ученых и застал парное состязание. Известные Хуану Хуановичу еще со школьной скамьи Бархударов и Крючков сражались с чуть менее известным тандемом, который составляли подтянутые и собранные Гольдфарб и Сморгонский.
Додеус недолюбливал Крючкова, в юности у Хуана Хуановича были инспирированные комитетом неприятности. Немолодая женщина-полковник принуждала тогда безусого студентика дать ей подписку о сожительстве.
Моложавые Гольдфарб и Сморгонский выиграли с большим преимуществом. Бархударов, весело чертыхнувшись, умчался и вернулся с ящиком холодного пива, у Додеуса случайно оказалась при себе вобла, мужчины расселись на траве – за исключением мрачно-кислого Крючкова все были в отменном расположении духа.
Гольдфарб и Сморгонский, немало в свое время отработавшие на химии, дуэтом травили анекдоты, неутомимый Бархударов, играя мускулатурой, показал приятелям несколько новых, разработанных им упражнений, и даже приободрившийся после нескольких стаканов Крючков начал рассказывать о каком-то готовящемся перевороте в науке.
Они шумели, смеялись и тузили друг друга так, что прятавшиеся по кустам телохранители Крючкова вздрагивали и хватались за вороненые рукояти смит-и-вессонов.
Волнующее ощущение общности охватило этих, таких разных по своей сути людей, оно было очищающим и радостным, но Додеус знал, что эта близость иллюзорна, сиюминутна и имеет в своей основе отмирающий духовный атавизм, цепляющийся корнями еще за времена всеобщей и обязательной стадности.
Он первым почувствовал всю искусственность и заданность ситуации, ее ненатуральность, граничащую с откровенной фальшью. На час или полтора волею случая он сделался плохим актером, играющим неизвестно для кого неостроумный и плоский спектакль. «Не верю! – кричал Хуану Хуановичу внутренний Станиславский. – Не верю, что тебе сейчас так уж действительно хорошо и беззаботно!»
Додеус решил покончить со всем этим разом, он торопливо поднялся и, кивнув собутыльникам, пошел к морю, где пожилой грек со вставленными в глазные впадины маслинами выдавал под залог небольшие пузатые фелюги. Залогом Хуана Хуановича была его безусловная честность, и уже скоро, загребисто взмахивая веслами, он бороздил безбрежную водную гладь.
Немного недолюбивший в жизни, он испытывал странное предчувствие  ч е г о –  т о ,  какой-то мимолетной и крайне важной для него встречи, могущей всколыхнуть и востребовать все его существо.
Приложив ко лбу ладонь, Хуан Хуанович оглядывал пустынную акваторию, пока где-то на горизонте, там, где лазурное небо сливалось с лазоревым морем, не увидел стремительно приближавшуюся точку.
С бьющимся сердцем он ждал.
Это был водный велосипед. Удивительная женщина управляла им. Лишь на мгновение она и Додеус встретились глазами, но Хуан Хуанович тотчас понял, что эта женщина уже вошла в его жизнь. Оглушенный видением, он выронил весло. На полной скорости промчавшись мимо, незнакомка исчезла в зарослях камыша.
Еще несколько раз он видел ее на набережной в обществе обрюзгшего гноекровного субъекта. Негодяй семенил рядом и угощал даму макаронами по-флотски из услужливо подставленной суповой тарелки. Додеус так и не решился оттолкнуть мерзавца и пойти рядом с ней. Грубость не была его оружием. Он уехал, не представившись...
И вот теперь, спустя несколько месяцев, он решил бросить все дела и снова поехать туда, где ступала ее нога в атласном белом чувяке.
Безумная надежда теплилась в нем. –

На этом месте Хуан Хуанович с достоинством поклонился и заторопился к выходу.
Дождавшись, пока дверь за писателем закроется, Модест Ильич закрыл глаза, вытянул губы дудочкой с широко расставленными руками медленно начал поворачиваться к Вассе Петровне.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Обстоятельства вынуждают отбросить деликатность.
Раньше ничего подобного не было. Сидишь себе на пенечке, брючины подвернуты, губы в черничном киселе, запасной карандаш за ухом – строчишь спокойненько газетные юморески-однодневки, коза рядом трется, и никому, кроме нее, до тебя дела нет.
А тут – пишется помаленьку серьезное произведение, может статься, книжка – не ровен час, займет место в Золотом фонде, и это понимают все.
Жена рвется в кабинет, требует внимания, принимает смелые позы. Ей хочется войти в повествование и не иначе, как главной лирической героиней. Я смотрю на ее мужественное, обветренное лицо, большие мозолистые ладони. Отказать невозможно – жена добывает пропитание для семьи, пойти навстречу –  значит, загубить все... Начинаются долгие переговоры, следуют взаимные уступки. Сходимся на компромиссе – жена будет упомянута в авторских отступлениях. Счастливая и окрыленная, она влезает в прорезиненный ватный костюм, достает из кладовки каленый стальной крюк и скоро уезжает на прикатившем за ней грузовике. Примерно месяц она будет сплавлять лес, а потом немного поможет на распиле.
Мой друг Авдей и его жена Оля-ля навещают меня ежевечерне. Авдей считает, что ничего придумывать не нужно – ведь я прекрасно знаю его бытие, которое ждет-не дождется своего художественного воплощения. В чем-то он прав. Авдей прожил большую шутовскую жизнь. Я был на всех его свадьбах и до сих пор дружен со всеми его женами (мне больше по душе четные). Забавны и подружки Авдея, поучительна легкость, с которой он вытанцовывает свои пируэты. Я мог бы без труда покрыть на его материале не одну сотню страниц. «Так в чем же дело?» – не понимает мой друг. Я терпеливо объясняю, что, описывая хорошо знакомое, я неизбежно собьюсь на пересказ и, следовательно, утеряю художественность, которая зиждется на Его Величестве Вымысле. Излишнее знание действительных фактов погубило уже не одного литератора... Настоящим писателем может стать лишь тот, кто вовсе не знает жизни! – договариваюсь я в итоге. Авдей не понимает и глядит на меня в упор красивыми нахальными глазами. Я знаю – стоит мне выйти на кухню, и он тотчас начнет рыться в рукописи, выискивая свое имя... Я должен ему некоторую сумму, в конце концов я обещаю вставить и его... «А Оля-ля?» – вкрадчиво интересуется он...
И, конечно, родственники. И множество знакомых и малознакомых личностей. По телефону и по почте, и ночью с улицы в мегафон. С каждым приключилась в свое время занимательная история, которая так и просится в текст с указанием конкретного имени и  фамилии.
– К чертям! – зверею я. – Никого больше!
Коллеги-литераторы предлагают откровенный бартер. Если я введу их к себе, разумеется, голубоглазыми, светлыми персонажами, то и они найдут для меня тепленькое местечко в своих опусах. Начинающие предлагают десять строчек за одну мою – маститые, напротив, оценивают одну свою строчку в двадцать пять моих, но можно торговаться. Литературные середняки держат меня за своего и котируют строчку за строчку.
Поверьте, неловко и стыдно участвовать в творческой барахолке! С негодованием я отвергаю все предложения, но одного звонка, признаюсь, я не ждал. В трубке голос самого Хуана Хуановича, он пишет новую пьесу, и там есть место умному, талантливому персонажу, силачу и красавцу с чувством юмора, по нему сходят с ума все женщины – не соглашусь ли я стать прототипом (имя и фамилия сохраняются!)?.. Ну разве можно отказать знаменитому писателю и драматургу, пьесы которого идут во всех театрах, да и курс уж больной выгодный – всего пять моих строчек за одну классика?! Спасибо, Хуан Хуанович... разумеется, разумеется... не забывайте, звоните...
Утечка информации необъяснимая. Нельзя спокойно пройти по улице. Каждый прохожий знает, что мест нет, и я никого больше не впущу – но, может быть, меня заинтересует какая-нибудь деталь (надеются они), словцо, жест или, на худой конец, запах?
Не успеваю я выбежать на угол освежиться, как сразу же оказываюсь в центре поджидающей меня толпы. Несколько женщин, отталкивая друг дружку, пытаются предложить мне свои походки – бедняжки тренировались, наверное, с первой моей странички, но – нет, их движения вычурны, в них нет ни грамма грациозности, вульгарная тряска ягодицами никак не соотносится с духовными исканиями моих героинь... Миловидная девушка энергично машет руками, обдавая меня густым и терпким запахом флорентийского ириса... Это можно условно взять... Две дамы, одна в соболином боа, другая в горжетке из перьев страуса. Нарочито громко и отчетливо выговаривают каждое слово. «Знаешь, – поравнявшись со мной, обращается к подруге та, что в мехах, – слушая Анатолия, я испытала сарказм!» – Мерси, я торопливо записываю.
Мужчины подсовывают мне модели своих автомобилей, туго накачанную мускулатуру, сочную трехэтажную ругань, вяло поставленные драки, и даже животные включились на свой лад в процесс откровенного позирования. На платформах метрополитена мне улыбаются огромные беспородные псы, диковинные длинноклювые птицы повадились танцевать на моем карнизе (иногда они кокетливо висят вниз головой на сетке, прикрывающей форточку). Необычайно назойливыми сделались насекомые – никогда прежде на кухне не было маленьких красных муравьев, а в ванной комнате – золотистых, трубящих в продолговатые чешуйчатые раковины, улиток...
Вы правы, я увлекся, добрейший Модест Ильич заждался нашего внимания. Сейчас он у себя в особняке, принимает душ, сквозь шум воды прорывается его оптимистическая песнь, губернатор энергично смывает накопившуюся усталость, сегодня он здорово поработал.
Весь день он принимал посетителей. Пришли две дамы, пожелавшие вступить в брак. Модест Ильич обстоятельно побеседовал с молодыми, убедился в серьезности их намерений и тут же выдал разрешение. Явился некто с намерением отпустить бороду и уже уплативший предусмотренный в этом случае гербовый сбор – Модест Ильич не возражал. Депутация пенсионеров просила разрешить ветеранам досрочный переход на зимнюю форму одежды – губернатор с удовольствием прихлопнул их по форме составленное заявление большой именной печатью. Девочки-подростки принесли заверенные нотариусом медицинские справки, и Модест Ильич по всем правилам торжественно перевел их в сословие девушек. Последним в кабинет протиснулся дюжий африканский студент, пожелавший взять себе новое имя Модест-Ильич-Скуфеев и попутно ходатайствующий об установлении в общежитии бесплатной государственной мышеловки. «Будь по-вашему!» – развеселился отчего-то губернатор и, разбрызгивая чернила, лихо подмахнул обе бумаги...
Из душа Модест Ильич появился полностью восстановившим энергетический баланс, ему хотелось непременно что-то делать, куда-то идти, быть в эпицентре значительных и важных событий, но никаких общественно значимых дел более не предвиделось.
Последнее время он прямо-таки глушил себя работой и делал это сознательно, чтобы отвлечься от переживаний личностного характера. Васса Петровна опять исчезла, и мир без нее сделался обедненным...
За окошками образовалась совершеннейшая темнота, угадывались в ней облетающие купы померанцевых деревьев, влажный гравий садовых дорожек, сплетающихся воедино к усадебным воротам, далее был хорошо охраняемый участок правительственного шоссе, естественным образом перетекающий в главную улицу города, по которой он добирался к месту службы, никогда никуда не сворачивая.
«А что, если?..» – в который уже раз со сладкой мукой в душе спрашивал себя Модест Ильич, катая разгорячившийся лоб по пуленепробиваемому оконному стеклу, и вернейший Мажейка, понимая хозяина без слов, ждал только кивка.
«Поеду!» – решил он, и сразу же недвижный дом наполнился суетой и шумом сборов – Модеста Ильича одевали, причесывали, ему накладывали грим и стригли ногти. Вернейший Мажейка, оттеснив ретивого штатного водителя, демонстративно выкатил из гаража неприметного скромного «Жигуленка». Модест Ильич вышел на крыльцо – серый шевиотовый костюм, верблюжьей шерсти плотное бежевое пальто, малиновый шарф с бахромою, перчатки с раструбами, стек и шелковый черный цилиндр указывали на неофициальный характер предпринимаемого визита, не лишая его одновременно и некоторого парадного элемента. Вернейший Мажейка заботливо укутал ноги хозяина пледом, машина затарахтела и выкатилась за пределы усадьбы.

Модесту Ильичу, разумеется, не пришлось утруждать себя указанием маршрута, вернейший Мажейка знал, куда нужно ехать и, попетляв по улицам уже погружавшегося в сон обезлюдевшего городка,  автомобиль плавно притормозил у фасада старинного и мрачноватого дома.
Модест Ильич выбрался из машины, обдернул на себе одежду, постучал в дверь тяжелым, прикрепленным к ней же, кольцом.
Какими-то темными длинными ходами его провели в большую, забитую мебелью комнату и попросили обождать. Предоставленный самому себе, Модест Ильич с возрастающим изумлением вертел головой по сторонам, и с его губ одно за другим срывались приглушенные междометия. Впечатление было, что его угораздило попасть за кулисы спектакля о давно прошедшей эпохе, настолько все кругом не соответствовало стандарту современного жилого помещения. Обстановка, в которой он находился, сильнейшим образом смахивала на расставленные театральным художником сценические декорации. Словно бы подчиняясь нехитрому драматургическому замыслу и согласуясь с его незатейливым режиссерским прочтением («Здесь тесно, нет воздуха, все мертво и прогнило – требуется свежий революционный ветер и парочка буревестников на бреющим полете!»), стояли в художественно продуманном беспорядке рассохшаяся старинная кровать, заваленный бумагами колченогий стол, конторка под антиквариат, а точнее – ее макет без задней стенки, дурно отреставрированная кушетка на фанерных ножках – бросался в глаза и обязательный несгораемый шкаф, несомненно, фанерный и обтянутый поверху фольгой (алчный и жестокий мир чистогана!). Тускло светились несколько настоящих настольных ламп под зелеными абажурами. Символами человеческого разъединения и непонимания (нежелания понять!) были расставлены стилизованные аж под екатерининскую эпоху ширмы, к ним булавками были пришпилены какие-то бумаги с неровными рядами цифр.
«Однако! – втягивая запах пыли, клея и еще чего-то  н е ж и л о г о ,  подумал Модест Ильич. – Однако!»
Пауза затягивалась, но никакого недовольства внутри себя он не ощущал, напротив, ему было неожиданно и интересно ждать предстоящего развития действия. Тем временем откровенно сценическая атмосфера начала оказывать на Модеста Ильича несомненное влияние – человек эмоционально напряженный, способный к быстрому перевоплощению и легко перенимающий настрой окружающей среды, он некоторым образом почувствовал себя исполнителем довольно значительной роли, сыграть которую предстояло экспромтом.
Уже начинало ему слышаться нетерпеливое зрительское покашливание, кто-то, как водится, выронил номерок, длинно прокатившийся по паркету, Модест Ильич различил даже громкий шепот билетерши, не пропускавшей в зал поедателей мороженого – но вот все вокруг ярко вспыхнуло и засветилось, невидимый занавес раздернулся, и Модест Ильич понял: началось!


Действие первое

Г о л о с  з а  с ц е н о й  (приглушенно). Васса Петровна, к вам пришли!
(Из боковой двери выходит служанка, за ней следует незнакомая Скуфееву пожилая женщина в длинном платье старинного покроя, она щурится, поправляет очки и приглаживает седину на висках.)
С л у ж а н к а  (Скуфееву). Вот – Васса Петровна (показывает пальцем).
С к у ф е е в  (готовый ко всему, но не к такому). Где?
В а с с а  (не замечая оплошности, хорошо поставленным голосом, немного окая). Здравствуйте, Модест Ильич! Хорошо, что пожаловали... Липа – самовар, баранок, чистых полотенец! Да прими у барина пальто, дурища!
С к у ф е е в  (неуклюже выпутывается из рукавов, явно ждет подсказки, но, не получая ее, решается принять правила игры на свой страх и риск. Разумеется, он не верит ни единому слову самозваной старухи. Все дальнейшее произносится им с напускным интересом и изрядной игривостью, как и подобает в старинных водевилях). А я, признаться, вас не узнал (хохочет). Доложу вам, сударыня, вы чертовски похорошели со времени последней нашей встречи (пытается ущипнуть Вассу). Предполагаю – в вашей жизни произошли отрадные изменения?
В а с с а . Под утро Захару Ивановичу опять худо было.
С к у ф е е в  (кидая в чашку шесть кусков сахара). Захару Ивановичу?.. А клизму не пробовали?
В а с с а  (не реагируя на реплику). Людмила дома не ночевала!
С к у ф е е в  (жонглируя блюдцами). Это внучка ваша? Бедовая, видать, девица!
В а с с а  (наливается краской). Я вижу, Модест Ильич, вы подзабыли  суть дела (трижды хлопает в ладоши, и тут же на сцену выбегают и выстраиваются в шеренгу посконно одетые мужчины и женщины разного возраста. Представляя персонажей, Васса подталкивает их навстречу Модесту Ильичу). Это – дочка моя Анна, офицерская жена, живет отдельно, приедет позже, ребенок у нее на стороне прижитый... Семен, сын, посредственность, о нем и сказать нечего... Жена его, Наташка, такая же... А это вот – наказание мое, тоже сынок, Павел, убогий, недоумок, карикатура... Женушка его Людмила, гулящая, ее братец мужа развратил Прохор Железнов – этот вот, который скалится... Михаил Васильев – управляющий мой, по совместительству отец Людмилы... Служанки Липа да Анисья – две дурищи...
С к у ф е е в  (записывая для памяти). А этот... Захар Загадкин?
В а с с а  (машет на домочадцев, и те тут же разбегаются). Захар Иванович. Супруг мой. Сейчас при смерти, а с завещанием затянул – и в этом вся интрига.
С к у ф е е в  (чешется, пьет чай, утирается полотенцем). Это другое дело. Что ж, давайте посмотрим, что там у вас получится...


Снова действие первое

В а с с а .  Под утро Захару Ивановичу опять худо было.
С к у ф е е в  (подстраиваясь под интонацию). Худо – бедно!
(Входит Михаил Васильев.)
В а с с а .  Где дочь-то? Родитель... эх!
М и х а и л .  Ничего не могу сделать... свыше сил...
С к у ф е е в  (возмущаясь). В старое время тебя бы на парткоме пропесочили – сразу бы силы нашлись! Тоже мне – уровень воспитательной работы!
В а с с а .  Захар бумагу подписал?
М и х а и л .  Нет.
В а с с а .  Поскорей надо бы. Модест Ильич заждался. У него печать с собой. Он и прихлопнет (задумывается над последним словом).
С к у ф е е в .  Десять процентов – гербовый сбор!
В а с с а .  Что ж, мы не понимаем, что ли?! Всем жить нужно (задумывается).
П а в е л  (входит, злобно плачет). У меня жена гулящая! Всю ночь провела у дяди на хуторе!
В а с с а .  Ты тут смотри у меня – без выражений! Не в кабаке, чай (задумывается, шепчет губами).
Н а т а л ь я  (входит). Кто это плачет? Павел? Должно быть, обмочился...
С е м е н  (появляется, ухмыляется). Слыхал я, дядя Прохор у нас – половой гигант?
(Входят Прохор и Людмила. Вид у них помятый, в волосах куриные перья. На Прохоре вместо рубашки женская комбинация. Корсет Людмилы полурасстегнут, поверх него наброшен мужской пиджак.)
П р о х о р .  Чаю нам! Расстегаев! Икры паюсной! Осетра! Кабанью ногу!
М и х а и л  (не выдерживает, подходит к Скуфееву, показывает на Прохора). Его добрым считают... совестлив, дескать... Знаю я эти штучки – совесть да доброту... Они в деле – как песок в машине... Все кругом от его игры плачут... Вредоносный человек он...
С к у ф е е в   (посмотрев на часы, решительно поднимается, стучит ложкой по стакану). Вот что, господа! Времени у меня немного – так что попрошу не размазывать. У вас тут делов минут на десять, а ежели каждый начнет монологи читать – так мы и за три часа не управимся! Попрошу – к делу!
В а с с а  (Прохору). Значит – вы враг семье. Воевать, значит, желаете?
П р о х о р .  Оставьте ваши увертюры. Композиторша! (уходит)
П а в е л  (Вассе). Маменька, дайте денег. Я уеду!
В а с с а  (не слышит его). Уйди... все уйдите... Мне нужно с Модестом Ильичем остаться (Все уходят)... Так вот и живем, Модест Ильич... Ну, да ладно – разберемся... Захар Иванович вот-вот окочурится – заводик приватизировать надобно... Подсобите?
С к у ф е е в .  Отчего не подсобить? По второй модели и оформим-с!.. А сейчас – давайте сразу ко второму действию!


Действие второе

(Там же. Васса и Модест Ильич, склонившись над бумагами, сосредоточенно подсчитывают балансовую стоимость завода. Васса пытается занизить рентабельность, но Модест Ильич начеку.)

С к у ф е е в  (смеясь). А может, мы заводик на открытый аукцион выставим?!
В а с с а  (хватается за стену) Нешто так шутят с без пяти минут вдовою? Этак и кондратий может хватить!
А н н а  (входит). Здравствуй, мама! (Скуфееву) Мужчина, угостите папиросочкой!
В а с с а .  Приехала? Ну, здравствуй! Беда на нас идет!
А н н а  (равнодушно). Отец?
В а с с а  (раздраженно). Причем тут отец?! Он же при смерти... Дядя хочет свои деньги вынуть из дела...
(Слышен страшный шум. На сцене, обмениваясь ударами, появляются Павел и Прохор. Судя по приемам, это – кикбоксинг. Модест Ильич судит поединок, скрупулезно следя за соблюдением правил. Дядя проводит несколько эффектных хуков, последний – в голову племянника.)
С к у ф е е в  (останавливает единоборство и поднимает руку Прохора). Чистую победу одержал Прохор Железнов, спортивное общество «Буревестник»!
(Павла уносят, Прохор приветствует болельщиков и уходит в душевую.)
А н н а  (простодушно). Так, может, дядю-то извести?.. Для этого и специалист имеется. Вон – Липа наша сыночка своего так ладненько на тот свет спровадила... (уходя) Липа! Липа, где ты?
(Васса и Модест Ильич, оторвавшись от расчетов. прислушиваются к тому, что происходит за сценой.)
Л и п а  (входя,  рассуждает). Ну, сполз он с кровати... ну, дергается... ну, икает... но живой ведь!
М и х а и л  (входя). Отравить и то толком не могут! Тьфу!
В а с с а  (Липе). Не знаешь, сколько порошка давать надо! Тебе эта ошибка дорого встанет! Ступай прочь! (Скуфееву) Ну, и что ж мы теперь делать станем?
С к у ф е е в  (смотрит на часы). Перейдем к последнему действию!


Действие третье

(Там же. Васса за ширмой переодевается в траур. Ей помогает Анна. Скуфеев, заложив ноги на стол, фальшиво посвистывает.)

Васса (телевизионно-рекламным голосом). А что же это вы, Модест Ильич, свистите в доме?
С к у ф е е в  (в тон ей). Так ведь, матушка, полагается – к покойнику-то. А у вас их, почитай, целых два. Захар Иванович, слава богу, да еще и Липа эта впридачу...
П а в е л  (вбегает, выпивши). Ненавижу всех... подожгу... кто вы мне?!
П р о х о р  (входит следом, явно не в форме). Тпру! Почему скандал?
П а в е л  (Прохору). Я вас попрошу... ко всем чертям!
П р о х о р .  Щенок!
А н н а  (выходя из-за ширмы; с налетом сентиментальности). Павел, если ты будешь сердить дядю, он может умереть от припадка... доктор сказал...
П а в е л  (ободрясь). Ну, значит, самое время матч-реваншу!
(Тут же начинается новый поединок. Модест Ильич опять судит. Единоборство начинается без разведки – соперники хорошо знают друг друга. Павел проводит против дяди короткий боковой – в грудь, но пропускает контрвыпад противника – изловчившийся Прохор-таки достает племянника ногой. Оба падают. Модест Ильич разводит руки в стороны. Формально это ничья, хотя моральный победитель, несомненно, младший по званию. Секунданты уносят Прохора. Их сопровождает Анна, которая тут же возвращается.)
А н н а  (ликуя). Дядя помер!
С к у ф е е в  (свистит). Три – ноль! Ну, вы даете!
В а с с а  (выходя из-за ширмы в черном). У дяди в нашем деле до ста тысяч в твердой валюте было.
(Входят Семен, Наталья, Михаил. Рука Михаила в крови Прохора, но до этого никому нет дела. Все радостно возбуждены, обнимаются и целуются.)
Н а т а л ь я .  Теперь – все наше делается!
В а с с а .  А ну – заглохните все! (Павлу) Тебя предупреждали – не тронь, убьешь... Чувствуешь свой грех?
П а в е л  (вскакивая с пола, испуганно). Что же делать, мама?
В а с с а .  В монастырь пойдешь, а не согласишься – так в тюрьму загремишь! (Скуфееву) Пометьте, Модест Ильич
(Скуфеев размашисто вычеркивает Павла из реестра акционеров.)
Людмила (входит и целует Павла, как мертвого, в лоб). Прощай, муженек!
С е м е н  и  Н а т а л ь я  (в один голос). Ур-ра! Нам больше достанется!
В а с с а  (достает из кармана большой мозолистый кукиш и тычет им в лица крикунов). Шиш вам! Наследства вы лишены. Все отказано мне по духовной...
Н а т а л ь я  (убито). Подделали, гады!
М и х а и л  (деловито). Чему свидетелями были отец Егор, Антип Степанов Мухоедов, а также помещик Рыжев...
В а с с а  (протягивает желающим бумаги). Вот – заверенные ксерокопии, ну, а подлинник, как полагается – у нотариуса. (Скуфееву) Модест Ильич, пометьте, сделайте одолжение! (Скуфеев вычеркивает из списка акционеров всех лишних, Наталья, Семен и Павел плачут.) Поняли теперь, кто в доме хозяин?! (Все, кроме Модеста Ильича, становятся перед ней на колени.) Так что – любите меня, любите! Нет у вас другого выхода! (Угрюмо усмехается и злобно хохочет.)

Тут же не то свалился сверху, не то выполз с боков потертый плюшевый занавес, все поспешили кланяться, Модеста Ильича с Вассой Петровной вытолкнули вперед, наградой им был шквал аплодисментов, восторженные крики... после все стихло, в руках Модеста Ильича оказались роскошные целлофанированные цветы, он был уже в пальто и при цилиндре, светились красным указующие таблички, ориентируясь по ним, Модест Ильич пробирался коридорными извилинами – не в силах анализировать произошедшее и объяснить себе его природу, он ощущал лишь эмоциональный подъем, приятную усталость поработавшего человека и отчего-то – чувство выполненного долга.
Увидевши барина, вернейший Мажейка радостно гикнул, хлестнул от души по всем лошадиным силам, и застоявшаяся «тройка» понесла неординарного седока ночными бескрайними просторами.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зима навалилась на город плотно, густо, сразу, тяжелой мандельштамовской куклой.
Снег приглушил звуки, холод окоротил желания, метели навевали уныние. Изнемогшая природа давала пищу множественным мрачным фантазиям о скорой погибели всего и вся, однако же незримый кукловод, дабы поддержать гаснущий интерес к управляемому им действу, приоткрывал иногда зрителям эмоциональные отдушины. Всесильной и властной рукой с неба сдергивалась туманная пелена, и ко всеобщему ликованию оказывалось, что солнце, хоть и не в лучшем своем виде, но на месте. Тепловатые лучики осторожно покидали надувшийся багровый диск, ощупью спускались, тыкались в земную белизну и тотчас отскакивали, рождая в мимолетном контакте несметное число ярчайших переливчатых брызг. И тогда становилось ясно – жизнь затаилась временно, она обязательно возродится, расцветет всеми цветами радуги и подарит тем, кто этого заслуживает, массу волнующих и радостных переживаний...
Но это – только фон, антураж и строки, не содержащие информации о полюбившемся нам герое. А как там наш Модест Ильич?
Увы и ах, но сей человеческий феномен пребывал, как ни прискорбно, в состоянии внутренней спячки. Модест Ильич перестал интересоваться службой, не выезжал в Управу, не распекал более нерадивых работников. Вяло отмахиваясь от домашнего гигиениста, в заношенной кальсонной паре он слонялся по комнатам; не дожидаясь, пока подадут, сам заходил на кухню, вылавливал что-нибудь пальцами из кастрюли, меланхолично жевал, а потом ложился на диван и прикрывал лицо томиком Горького. Обеспокоенный домашний доктор срочно созвал консилиум. Примчавшиеся светила к единому мнению не пришли. Английский терапевт констатировал  с п л и н  – коварнейшую и непредсказуемую болезнь интеллектуалов, испанский гомеопат, напротив, диагностировал  и п о х о н д р и ю  – непредсказуемейший и коварный недуг мыслителей.
Перепробованы были решительно все средства. Модеста Ильича держали в барокамере, кололи китовым усом, подвергали ворожбе, ему подкладывали к завтраку пиявок вместо устриц, заказанные в сердце Европы искусницы продемонстрировали Модесту Ильичу изощреннейший видеоряд – ничто не могло вывести его из анабиоза. Дворовые ходили с заплаканными лицами, прощаясь уже мысленно с добрым барином... В итоге все оказалось, конечно же, нагнетанием страстей на ровном месте. Тончайший индивидуум, незримой пуповиной связанный все же с природой-матушкой, таким образом синхронно с ней отдыхал, выводил душевные шлаки, исподволь подкапливал силы, подсознательно чувствуя, что выпадут ему испытания не из легких.
В один из выбранных Провидением дней Модест Ильич проснулся от необычных звуков. Взглядом попросил он окружающих раздвинуть тяжелые портьеры и тут же сладко зажмурился и даже потянулся всем телом. Солнечные лучи, неожиданно сильные, упругие, насыщенными полновесными фотонами, играли и резвились в промытом ветрами пространстве. Разбежавшись, они прицельно били по кристальным длинным сосулькам, отчего те звенели и пели тоненькими фальцетами.
Опершись на плечи слуг, Модест Ильич нашел в себе силы приблизиться к окну, нечто похожее на улыбку обозначилось на его обескровленных устах – уловивший счастливую перемену вернейший Мажейка бросился обтирать лицо хозяина смоченной в уксусе губкой, домашний гигиенист тут же присыпал все пролежни патрона свежайшим тальком – уже самостоятельно Модест Ильич смог прополоскать рот, белье на нем было мгновенно переменено, откуда-то из-под земли выросло блюдце с аппетитнейшей манной кашкой и кусочком свежего маслица для выздоравливающего – дом ожил, повара обнимались с горничными, все плакали и поздравляли друг друга со счастливым исходом.
Обложенный подушками и тюфячками Модест Ильич сидел в глубоком кресле, предоставив себя заботам домашнего парикмахера. Отросшие за время болезни космы беззвучно падали на паркет и тут же были выметаемы вон как символ и атрибут уже побежденного недуга. Модест Ильич свежел на глазах, его спина выпрямлялась, а члены наливались энергией и свежей кровью.
Начавшийся так радостно день по всем законам жанра должен был преподнести, как минимум, еще какой-нибудь чудесный сюрприз. Так и вышло. Едва процедуры были окончены, вернейший Мажейка, шепнул хозяину нечто, заставившее Модеста Ильича порозоветь еще более...
А она уже бежала к нему, стремительная и легкая, в гамашах искусственной замши, сбрасывая на ходу беличью шубку, простоволосая, пахнущая высушенным на морозе нижним бельем, огромными астраханскими арбузами,  еще чем-то очень важным, но забытым, утраченным и сохранившимся лишь на уровне кода в генетических запасниках подсознания.
Он смог протянуть ей три пальца, ухватившись за них, она присела подле, поворотив лепную головку в наиболее благоприятный ракурс – как же долго не внимал он этому благороднейшему носу, нежнейшим персиковым ланитам, беломраморной лебединой шее!.. А Васса Петрова уже вынимала баночки с кресс-салатом, вареный в мундире картофель, приличный шмат замотанного в тряпки копченого сала, термос с горячим чаем... Модест Ильич и глазом не успел моргнуть, как все это великолепие было аппетитно сервировано на аккуратно постеленной газетке.
– Право же, зачем? – шевельнул он губами.
– Вам нужно поправляться! – ответила она и наградила его роскошной композицией из хлеба, сала и чеснока, обернутых золотистым полотнищем яичницы.
Снедь, приготовленная и поданная рукой любимой женщины, целительна вдвойне – к Модесту Ильичу одно за другим последовательно возвращались утраченные было ощущения, он снова сознавал себя причастным к настоящему, зависящим от будущего и связанным с прошлым.
– А знаете, Васса Петровна, – разминаясь в крестце, уже довольно уверенно произнес он, – давеча участвовал я в презабавнейшем спектакле, этакий был водевиль из старинного быта... попал на него, представьте, чисто случайно – предполагал навестить вас, да видно перепутал адрес. – Модест Ильич дробно рассмеялся. – А главная героиня, совершеннейшая уже старуха – и надо же! – полная ваша тезка и однофамилица!
Молодая женщина порывисто обтерла пальцы салфеткою и сильно прижала их к вискам, очевидно было, что слова Модеста Ильича всколыхнули ее всю.
– Нет, дорогой Модест Ильич, – горячо заговорила она, – это был не водевиль! – Васса Петровна вскочила и большими шагами принялась ходить по опочивальне. – Или все мое существование считайте сплошным водевилем – это уж как рассудите!.. Я не решалась открыться вам, боялась – не поверите, отвернетесь от меня, узнав такой, какая есть... Скрывать более – нет сил, да вы и сами все видели...
– Ничего не понимаю! – Модест Ильич с размаху зашвырнул опротивевший плед куда-то на антресоли. – Наверное, я еще слишком слаб и не вполне восстановился...
Васса Петровна отняла от глаз изящный, с кружавчиками, платочек. Ее лицо было обильно орошено слезами и от этого казалось еще более прекрасным.
– Я объясню, – уже спокойно произнесла она, – велите принести большую рюмку водки!
Модест Ильич страшно закричал в большую жестяную трубу, необходимое было тотчас доставлено, Васса Петровна, зажав обе ноздри, плеснула в рот обжигающую струю и принялась нервно обмахивать веером запылавшее лицо.
Модест Ильич ждал. Интуиция подсказывала, что предстоявшее откровение явится ему большим сюрпризом, что в первую минуту он не поверит ей и попросту не поймет сложной метафизической интриги. Еще он знал, что ожидаемое признание будет искренним, правдивым, а, значит, трудным, и он, мужчина, человек, гражданин, должен помочь любимой женщине.
Тем временем набежавшие откуда-то облака скрыли солнце, в помещениях сделалась совершеннейшая темнота, Модест Ильич перестал видеть Вассу Петровну, но он слышал ее взволнованное дыхание, чувствовал аромат умащенного благовониями молодого сильного тела и, казалось, улавливал самое биение ее сердца – она была совсем рядом, и их души соприкасались где-то высоко-высоко под утонувшим в густой синеве деревянным сводчатым потолком. Он мог бы просидеть так целую вечность, но не разобравшийся в ситуации слуга в белых шерстяных чулках, почтительным кашлем извещая о  себе из коридора, внес канделябры и оставил их на рояле.
Неверные огненные сполохи выхватили из тьмы переменившееся лицо Вассы Петровна – его черты были перепутаны, пропорции смещены, оно совсем не походило на то, которое он знал, любил и часто видел во сне. Не в силах сдержаться, Модест Ильич приблизился к инструменту и резко запустил пальцы в его черно-белое естество.
Клокочущие яростные звуки рванулись во все стороны, как дикие и необузданные кони, каждый из них был сам по себе и бесновался, не выполняя никакой созидательной работы, но гармонический хаос царил недолго – властные руки симфонического ковбоя стягивали композиционную узду, укрощали разномастных строптивцев, приучали их к единой творческой упряжке и уверенно выводили из сумбура в мир спокойный, раздумчивой импровизации... Отшумела и унеслась куда-то страстная увертюра-прелюдия – музыка тишала, микшировалась, отходила на второй план и становилась естественным  ф о н о м .  Модест Ильич обернулся, кивнул Вассе Петровне – можно начинать, я все подготовил, теперь тебе будет легче, по музыке пойдет, как по маслу...
Она поняла, и он услышал ее исповедь.
– Мой милый Модест Ильич! – начала Васса Петровна глубоким грудным контральто (Скуфеев играл). – Я живу странной  д в о й н о й  жизнью, и давеча вы были не на спектакле! Та совершеннейшая старуха вовсе не тезка моя и однофамилица!.. Вот стою я сейчас перед вами – красивая, тридцатилетняя, свободная,  и кажется вам, что я всегда такая, что нет и быть не может у меня другой формы существования. Эх, кабы так! Тогда б и горюшка не знала!.. Просыпаюсь утром – и сразу к зеркалу! Кто я, какая сегодня?! Молодая, эмансипированная, современная или же старорежимная, алчная, жестокая? И ведь и та, и другая – я, Васса Петровна Железнова, единая, так сказать, в двух лицах!..
– Бордосский дог! – ругнулся Скуфеев. – Но я действительно никак не врубаюсь! – Он бросил клавиши и засветил люстру. – Ужель, хотите вы уверить меня, что та стару... та женщина в возрасте... что это были вы? Каким образом?! Ведь – никакого сходства! Грим?! Но – для чего?! Ведь вы разыгрываете меня – признайтесь?!
Прекрасная женщина не ответила, о чем-то задумавшись, она присобрала кожу на лбу, и Скуфеев с трудом сдержался, чтобы не поцеловать образовавшуюся чудесную складочку. Васса Петровна подошла к большому антикварному шкафу, Скуфеев подумал даже, не хочет ли она поиграть с ним, как в тот, их первый день, но момент был уж больно неподходящий. Она потянула за створку, провела рукой по вывешенным костюмам и мундирам, выбрала ярко-красный, цивильный, оставив без внимания брюки, сняла с вешалки строгий двубортный пиджак. Скуфеев понимал, что Васса Петровна делает это неосознанно, подыскивая внутри себя какие-то единственные, предназначенные для него слова. Он не мешал ей, она накинула пиджак, медленно продела в рукава ладони, обдернула полы и посмотрелась в трельяжное зеркало. И вдруг резко стянула явно не шедший ей предмет одежды и захлопнула дверцу шкафа.
– Понять все это невозможно, научного объяснения не существует, я и сама не знаю, отчего так... Прошу вас лишь поверить мне, понять ситуацию, в которой я нахожусь... Дважды вы были больны, и оба раза я не смогла прийти к вам, ибо находилась в той, другой своей жизни... Туда же современным людям хода нет, никто о тех моих обстоятельствах и не догадывается... Сама дивлюсь, как вы смогли проникнуть туда, наверное, силой вашего чувства ко мне...
Они стояли рядом, Скуфеев наблюдал, как упоительно вздымается ее волнующаяся грудь, но сейчас было не до этого.
– Конечно, – с напряжением преодолевая материалистические стереотипы, достаточно искренне проговорил он, – я друг ваш навеки и верю вам. Хочу лишь сделать ситуацию более ясной для себя... Позвольте же задать вам несколько вопросов...
Она опустилась в кресло по другую сторону стола, ее лицо выражало готовность рассказать все.
– Давно это с вами? – помедлив, спросил он.
– Да, – сразу ответила она. – Уже тринадцать лет.
– Вы помните, как это началось?
– Конечно! В школе, на выпускном экзамене по литературе. Мы писали сочинение, я выбрала драматургию классика соцреализма... Я очень волновалась, не знала, как правильно и четко изложить мысли – и вдруг, учебная аудитория, мои товарищи и учителя пропали, перестали существовать – уже другие люди окружали меня, я видела их впервые и в то же время знала многие годы, ведь это были мои родственники, мои дети. Помню, что приняла все как должное, без всякого удивления, и даже собственное старушечье отражение в зеркале нисколько меня не испугало...
– Скажите, – уже немного начал заводиться Скуфеев. – А в   э т о й   жизни вы всегда именовались Вассой Петровной Железновой?
Она запалила новую сигаретку.
– Не совсем. Отец мой Лазарь Кацелененбоген был вынужден в свое время сменить имя и фамилию на Петра Железнова, соответственно, фамилию переменила и вся семья. А Вассой меня нарекли с рождения...
Скуфееву было уже по-настоящему интересно, вопросы так и роились в нем, вылетая наружу один за другим.
– Как, собственно, происходит переход из одной жизни в другую? Совершенно ли он неподвластен вашей воле, или же вы можете влиять на процесс? Есть ли какие-то циклы или закономерности в происходящих погружениях? В нашей, современной, жизни всегда ли вы помните о той, старорежимной, и, наоборот, оттуда – помните ли о нас?
– Обыкновенно, – Васса Петровна раскраснелась, расстегнула несколько крючков на блузке (но не до того было, не до того!), – обыкновенно, я ложусь спать здесь и просыпаюсь там, или же ложусь там и просыпаюсь здесь, и от меня ничего не зависит. Могу провалиться туда дважды за неделю, а, бывает, месяцами ничего со мной не происходит и уже начинаю забывать о странных своих погружениях и себя самое вижу там лишь как литературную героиню... Оттуда себя современную помню, но хуже – забываю детали, лица, события...
– А антураж?! – почти кричал Скуфеев. – Мебель, одежда, белье, предметы личной гигиены женщины, наконец?!
– Там все другое, – ответствовала Васса Петровна с мечтательной, нездешней улыбкой на устах, – все старинное, натуральное, экологически чистое!.. Девушки щиплют корпию, в рационе крестьян – икра, на медный пятак можно выпить водки и закусить огурцом. Воздух чист, дворники исправно убирают снег, дома добротные, прочные... В той жизни у меня целый дом, в этой – только выгороженная в нем однокомнатная квартирка...
– Все! – шумно выдохнул Скуфеев, оттирая с лица сконденсировавшиеся капли. – Больше не могу! Давайте вернемся к этой теме позже... А сейчас, – он встал, его тело напружинилось, члены напряглись, – давайте же не лукавить более друг с другом, давайте же...
– ...давайте же послушаем очередную историю! – со  смехом подхватила она. – Я слышу шаги в коридоре. Двойные кожаные подошвы во всем городе только у Хуана Хуановича!
Додеус уже стоял на пороге, приветствуя их полными достоинствами жестами.
«Этот человек мог бы стать моим другом!» – с теплотой подумал Скуфеев, всем видом показывая писателю радость и готовность к слушанию.
Хуан Хуанович вынул листки и продолжил свой замечательный цикл.


Новелла третья
ЗАПОЗДАЛОЕ ОЩУЩЕНИЕ БЛИЗОСТИ

Безумная надежда теплилась в нем.
Хуан Хуанович Додеус бросил все дела и мчался в скором поезде к морю, где повстречал ушедшим летом женщину, которая всколыхнула все его существо.
Стояла вторая половина осени – природа медленно умирала, и этот скорбный процесс, такой торжественный и красивый при ясной погоде в городе, где засыхающий пейзаж подобен лежащему на богато убранном смертном ложе благородному старцу, разительно отличался от того, что видел Додеус за окнами вагона. Обезображенный, пожухлый ландшафт ассоциировался здесь с поверженным, исколотым штыками воином, брошенном на произвол судьбы давно покинувшими поле брани соратниками.
Додеус с тяжелым чувством провожал взглядом безжизненные разрытые пространства. Принуждая себя мыслить трезво, он сознавал, что затеянное им путешествие – не более чем авантюра и пустое мальчишество, но мозг был одно, а сердце – другое. Додеус то и дело выбегал к машинисту, совал деньги, заклинал прибавить пару, выкрикивал поступательные лозунги, приплясывал от нетерпения и размахивал руками.
Хмуроватым ранним утром он вышел, наконец, на покрытую лужицами платформу, вдохнул полной грудью сырого, настоянного на кипарисе воздуха и зашагал к выложенной из обожженного кизяка мазанке, в которой останавливался ушедшим летом. Хозяева искренне обрадовались ему, как радуемся все мы редкому в наши дни порядочному человеку. Туманно объяснив свое неожиданное появление, Хуан Хуанович роздал подарки и поспешил в душ, где смыл с себя гарь и копоть локомотива, кислый запах купейной простыни и сальные взгляды немолодой назойливой проводницы.
Приняв должный вид и не переставая удивляться собственному безрассудству, Додеус направился к морю. Мельчайшая водяная пыль висела в воздухе, в зашторенном пеленою небе возникали светлые промоины, сквозь них прорывались слепящие лучики солнца. Начавший действовать закон дифракции образовал впереди Хуана Хуановича радужный полунимб. Слегка суеверный, как и все врачи-протезисты, Додеус счел это счастливым предзнаменованием.
Почти вбежал он на мол и сразу увидел одинокую женскую фигуру, стоявшую на самом краю его. Сердце Хуана Хуановича бешено затолкалось, ладони вспотели. Он подошел и остановился в шаге, не смея ступить далее, и смотрел на тонкую родную шею, милый завиток на затылке, прозрачные полудетские уши с неразвившимися еще розовыми мочками.
– Я знала, что вы придете, – сказала она, не обернувшись.
– Да, – отозвался он незнакомым ему самому голосом. – Я пришел. Я не мог не прийти. Вы знаете...
Они пошли куда-то вдоль берега.
– Как вас зовут? – спросил Додеус.
– Анна Сергеевна, – улыбнулась она. – Вы разве не догадались?
Что-то очень знакомое зашевелилось в Хуане Хуановиче и тут же сгустком выплеснулось наружу.
– У вас есть белый шпиц?! – заторопился он. – Вы выросли в Петербурге, но вышли замуж в С., и ваш муж служит не то в губернском правлении, не то в губернской управе?! И, извините, он похож на лакея?!
– Все так, – кивнула она. – И еще, он богат, у нас дом на Старо-Гончарной и длинный серый забор с гвоздями.
– Но... – растерялся Хуан Хуанович, – я ведь не Гуров. Я – врач-протезист Додеус.
– Роман мой с Дмитрием Дмитриевичем был ошибкой, – жестко вымолвила она. – Мы сами себя запутали и давно расстались... С вами мы будем меньше рефлектировать!
Она пристально поглядела на него и вдруг обняла и поцеловала в губы.
– Пойдемте ко мне! – проговорила она тихо.
К тому, что произошло потом в номере, Хуан Хуанович отнесся как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению. У него опустились черты лица, и он задумался в унылой позе, точно грешник на старинной картине.
– Нехорошо, – сказал он. – Вы же первая не уважаете меня теперь.
Анна Сергеевна со вкусом ела арбуз.
– Отчего бы я могла перестать уважать тебя? – спросила она. – Сам не знаешь, что говоришь.
– Я дурной, низкий мужчина! – Глаза Хуана Хуановича наполнились слезами, он спрятал лицо у нее на груди. – Верьте мне, умоляю вас! Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок...
– Полно... полно... – бормотала она, и в обращении с ним, в ее тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливой женщины, которая к тому же почти в два с половиной раза моложе его...
На следующий день он уехал, и она не пришла проводить его. –

На этом месте Хуан Хуанович с достоинством поклонился, и искренние аплодисменты были ему наградой. Но хлопала ладошками только прекрасная женщина. Скуфеев возлежал в кресле, обмякнув, его голова закатилась на мягкий валик, а из полуоткрытого сочного рта наружу вылетали равномерные звонкие похрапывания.

Снега поднавалило за ночь видимо-невидимо.
Он облепил провода, ветки деревьев, укрыл землю плотной компактной массой. По небу шныряли легкие перистые облачка, солнце, достаточно уверенно угнездившись на своей гелиоцентрической параболе, посылало любителям тепла и света оптимистические сверкающие приветы, нетронутое приволье за окном дразнило, вдохновляло,  звало.
Модест Ильич схлебывал с блюдца поданный в постель подслащенный кофе, крошил на пододеяльнике сухарики,  со вкусом позевывал, потягивался хорошо отдохнувшим во сне телом. Из Управы докладывали: дела идут отлично – метростроевцы, пользуясь представившейся возможностью, начали прокладку в снежной толще первой очереди городского метрополитена (Модест Ильич тут же велел передать победную реляцию в центр), в библиотеку завезли, наконец, долгожданную партию новых читательских формуляров, в центральный универмаг поступили высококачественные кастаньеты, в больнице проклюнулась импортная искусственная почка...
В приподнятом состоянии духа Модест Ильич щурился в оконный проем, прикидывая вчерне и еще не представляя, на что убить начавшийся день, и вдруг, далеко-далеко, на склоне высокого холма он увидел стремительно несущуюся по склону фигурку отчаянного слаломиста. Кольнуло тотчас в ребро – Не может быть! – сказал Модест Ильич самому себе, велел подать подзорную трубу и ахнул. Она! Царица, Снежная Королева, Снегурочка, Анфиса Резцова! Надо же!.. Стащил тотчас ночной колпак и потребовал спортивной амуниции.

«Кататься!», «Кататься!» И еще раз – «Кататься!»
Прекрасный, истинно русский, удалой, газирующий кровь красавец-глагол! Едва ли не первым появился он в великом и могучем и по сегодняшний день достойно несет свой высочайший рейтинг, по праву полученный от народа. Нет такого крылатого словца у англоязыких, франкоговорящих и дойч-понимающих! Им, замкнувшимся в своих комфортабельных укладах, неведома сладость самого  п р о ц е с с а  – лишь бы побыстрей да поудобней перебраться с места на место... Слышали, правда, некоторые о российском феномене, пытались перенять – взывал к согражданам мой знаменитый тезка-ревизионист: «Движение – всё, конечная цель – ничто!» – но ведь не внемлют глухие... Им, гагарам!..

Она резко затормозила в каких-то сантиметрах, обдала Модеста Ильича и рефлекторно прикрывшую его охрану освежающим снопом снежной пыли, откинула в сторону выбившуюся из-под шапочки прядь и протянула губернатору мокрую варежку.
Модест Ильич чуть дольше предписанного этикетом задержал в ладонях ее неожиданно сильную руку, вдохнул свежий аромат лыжной мази, залюбовался ладно обтянутой нейлоновой фигуркой, выдержал ласково-вопрошающий взгляд.
Кататься?
Конечно, кататься! Ведь нет на свете ничего прекраснее, если ты молод душой и отменно выспался, если рядом любимая женщина и побоку вверенные тебе просторы, если над тобой промытый голубой окоем, а под ногами томящийся по лыжне толстенный нетронутый ковер.
Радостно гикнув, они резко взяли с места и рванули к голубевшему на горизонте заповедному лесному массиву. Модест Ильич экономно катил по прямой, расшалившаяся верткая Васса Петровна шла зигзагами, крутила вокруг губернатора затейливые петли, уносилась вбок, разгонялась и, вдруг, резко затормозив, кувыркалась в воздухе, демонстрируя фристайл высшей пробы. Модест Ильич восторженно хлопал ей огромными кожаными рукавицами и, соскакивая в плоскость философскую, думал, что, может быть, вот такое оно – счастье?
Выплеснув молодой задор, разрумянившаяся Васса Петровна пошла рядом, тесно прижавшись к Модесту Ильичу налитым спелым плечом, по молчаливому соглашению они не касались вчерашней щекотливой темы, как, впрочем, и всех остальных... Ах, как трудно определить порой достоверные ощущения другого человека, не выраженные внешними проявлениями (попробуйте угадать вкус незнакомого вам напитка сквозь толстое зеленое стекло!). Здесь очень легко ошибиться и даже прийти к противоположному выводу, приняв, скажем, обыкновенную мозговую спячку за напряженные душевные поиски – нужно быть весьма самоуверенным типом, чтобы во всеуслышание заявить, что, например, «такой-то и такой-то определенно чувствовал, что более не может без такой-то и такой-то и ради нее готов на то-то и на то-то». Но выберите себе профессию литератора – и вам простится то, что не дозволено всем прочим – вы получите монопольное право на толкование чужих поступков и ощущений... Ничтоже сумняшеся, заявляю: Модест Ильич и Васса Петровна были вне всякого сомнения полны до краев обществом друг друга и даже нечаянным словом боялись нарушить этот прекрасный и волнительный душевный баланс.

Постепенно приближались они к заповедному индивелому леску, слышалось в настоенном воздухе негромкое потрескивание древесной коры, вспорхнула с корчевья и скрылась за облачком стрекочущая стайка ярко-желтых подгузников, стволы деревьев были исполосованы понизу когтями мелкого звериного хулиганья. Чащобности не было,  большие и малые растения вольготно распределялись на отведенном им пространстве, Модест Ильич и Васса Петровна без труда прокладывали себе путь меж выступающими там и сям кореньями, но постепенно все же древесность смыкалась, стало темнее, лесные аборигены начали выражать открытое недовольство вторгшимися в лесную сказку чужаками – вслед лыжникам с верхушек сугробов пронзительно свистели мышиные семейства полевок, маленькие злобные бельчата норовили угодить по непрошенным гостям недоеденной шершавой шишкой, кто-то недовольно хрюкал за стволами, выбрасывая под ноги людям дымящиеся темные катышки.
По всем параметрам пора было возвращаться.
Они развернулись, Васса Петровна сиганула по склону оврага, Модест Ильич же замешкался, оправляя ботфорту, и тут же охнул, осел в снег и замахал руками. Огромное, поросшее густым волосом чудище неслось к нему напролом, давя и калеча кустарник – не добежав какого-то сантиметра, оно принялось скакать подле губернатора, страшно рыча и гримасничая. Отчаянный крик исторгся из самой сути Модеста Ильича, и подогнулися ноги его, и не было сил проткнуть стозевное отточенной бамбуковой палкой, и быть беде, кабы не посыпались с деревьев попрятавшиеся меж ветвей сотрудники.
Модеста Ильича уже несли к подоспевшему вездеходу, ему растирали спиртом уши, делали искусственное дыхание, поили с ложечки подогретой женьшеневой настойкой, пытались ставить капельницу, с зависшего над местом трагедии медицинского вертолета спускали в спешном порядке аппарат искусственной почки, но неожиданно быстро оправившийся губернатор решительно разогнал суетливых медиков и пожелал лично разобраться в произошедшем.
Отобрав у прислужника фонарь, Модест Ильич поводил лучом по незатоптанным местам и сразу увидел то, что ожидал увидеть.
Липковатая снежная масса сохранила среди прочих и следы весьма специфические. Отпечатавшиеся широченные ступни вполне можно было бы принять за человеческие (да мало ли у нас большеногих любителей пробежаться босиком по зимнему лесу!), кабы не одно обстоятельство.
Пальцы! Огромные, ветвистые, занимающие едва ли не половину следа! Пальцы, за которые наделенное ими существо, в общем-то, и получило в народе свое прозвище.


ГЛАВА ПЯТАЯ

Опять приходил судейский, он вел себя еще назойливей и бесцеремонней, чем в прошлый раз, и Скуфеев едва сдержался, чтобы не надавать ему по мерзким, оттопыренным ушам.
Михаил Петрович Арцыбашев, все в том же наглухо зашпиленном черном сюртуке, под которым угадывалось полное отсутствие белья, с болтающейся на впалой груди латунной бляхой сотрудника министерства юстиции, шнырял из угла в угол по домашнему кабинету губернатора, норовил сфотографировать спрятанным в рукаве аппаратом разложенные на столе бумаги, буравил взглядом стены, пытался втянуть отвислым носом едва ли не все гуляющие по дому запахи.
Скуфеев всем видом выказывал несомненное презрение к пришельцу – он не поднялся навстречу, намеренно валялся на диване едва ли не в самой заношенной кальсонной паре, умышленно растрепал на себе волосы и даже вымазал сажей лицо и шею. Вдобавок он лежал, отворотившись от судейского, лицом к стене, делая вид, что с интересом рассматривает затейливый тисненый узорчик на обоях.
Крючок, надо отдать ему должное, тоже не тушевался в высоком обществе. Проходя мимо распростертого оппонента, он всякий раз старался задеть его рукой или ногой, смахнул как бы случайно с сервировочного столика несколько дорогих посудин, а получив разрешение курить, намеренно прожег спичкой персидское ковровое покрытие.
– Жаль, – витийствовала крыса, – что вы, милостивый Модест Ильич, так и не намерены помочь следствию. Зафиксирована уже вторая попытка покушения на вас, и в вашем лице – на государство. Преступник должен быть схвачен и подвергнут прилюдному наказанию!
– Оставьте, Михаил Петрович, – не отрывая заинтересованного пальца от обоев, отнекнулся Скуфеев. – Ничего такого не было!
Судейский щелкнул замочками.
– Свидетели Костоломов и Кровопусков письменно показали, что видели неизвестного, пытавшегося на вас напасть и пытались его преследовать, но негодяй ушел в бурелом, а пущенные по следу собаки вернулись с оторванными хвостами...
– Уже и на лыжах прокатиться нельзя! – со стоном зевнул Скуфеев. – Непременно что-нибудь придумают!
Отродье от юриспруденции ощерилось.
– И что интересно, – со сладострастной растяжкой исторгло оно, – опять в неприятнейшую историю вас втравила некая гражданка Железнова, в девичестве, заметьте, Кацелененбоген, замеченная неоднократно в подрывающих государственность деяниях... Пристало ли губернатору поддерживать связь с подобными личностями?!
Скуфеев резко вскочил, ненароком ткнув локтем в ненавистное поддыхало. Каким-то восьмым или тринадцатым чувством он понял, что перед ним – жалкий и окончательный импотент, человечишко, лишенный естественной и наибольшей жизненной радости, а потому находящий особое и единственное удовольствие в досаждении людям полноценным и здоровым.
 – А вы ведь не верите в Бога, Михаил Петрович, не верите! – с убежденностью заявил Скуфеев, глядя сверху вниз на скорчившегося представителя министерства.
– Это почему же? – трудно переводя дух, не понял судейский.
– А потому, – сладчайше потянулся Скуфеев, – что Бог наш – Эрос, а вы проходите по другому ведомству!
– Я ухожу, – наступая сапогом на голую ступню Скуфеева, прошипел змееподобный, – но разговор наш непременно будет доведен до товарища Саблукова. Гордий Филиппыч ужо разберется!
С перекошенным злобой лицом Арцыбашев ринулся на выход. Скуфеев, дрыгая отдавленной ногой, напряженно прислушивался.
Наконец, с лестницы послышался шум, грохот, отчаянные крики и проклятия. Вернейший Мажейка, верно оценив ситуацию, выдернул-таки из-под ног крючка постеленную на ступеньках ковровую дорожку.

Скуфеев прошел в душевую, смыл сажу, набриолинил гудевшие виски, обрызгался вежеталем и облачился в чистую, ласкающую тело фланельку. Прохаживаясь туда и сюда по домашнему кабинету, он то и дело посматривал на черный аппарат с черепом и перекрещенными костями, напрямую соединявший его с отделением федеральной службы, тот и в самом деле скоро подал мрачный и требовательный сигнал. Традиционные зуммеры давно вышли из моды в высших эшелонах, все телефоны в губернаторском поместье оживали модными эстрадными мелодиями, и Скуфеев обычно подхватывал трубку, непроизвольно подтанцовывая – здесь подобного желания не возникало. Спецтелефон без диска (такой же аппарат стоял у Скуфеева на службе) призывал к себе скорбными звуками шопеновского похоронного марша.
Настраивавший себя на полнейшую невозмутимость, Скуфеев все же вздрогнул и снял трубку не сразу, дослушав до конца мрачную музыкальную фразу.
Штатский генерал Гордий Саблуков приветствовал губернатора из своего подземного бункера. Подобравшийся внутренне Скуфеев приготовился к отражению прямого и откровенного натиска, но тертый лис неожиданно начал издалека, выбрав темой поэзию Серебряного века. Сбитый с толку Скуфеев вначале напряженно поддакивал, но потом, теряя бдительность, увлекся, жарко заговорил сам, подверг сравнительному анализу малоизвестные поэмы Брюсоедова, коснулся любовной лирики Ульриха, перешел к предшественникам и сразу углубился в творчество Хераскова...
Этого только и ждал генерал!
– А ведь Херасков Михайло Матвеич занимал государственную должность, являлся, так сказать, столпом, – напомнил Саблуков, – и в одночасье, между прочим, был погублен женщиной...
– Да, – увязая все глубже, горячился Скуфеев. – В 1807-ом он был заманен в лес Изабеллой Блюм и там растерзан дикими зверями.
– А ведь его предупреждали! – откровенно уже упивался генерал. – Вспомните о посещениях тайного стряпчего Ксенофобова!
– Ксенофобов был спущен Херасковым с лестницы! – проваливаясь окончательно, подтвердил Скуфеев и тут же осекся...
– А Изабелла Блюм?! – громыхнул из-под земли генералище.
– Она исчезла, – по инерции, чуть слышно откликнулся губернатор.
– Ох, уж эти исторические параллели! – всласть отсмеялся Саблуков. – И достопочтенная Васса Петровна тоже, представьте, исчезла! Сотрудники с ног сбились – ищут, надо ведь иногда и побеседовать по душам, а она как в воду канула. Не знаете ли, между прочим, где та водица?
Что мог ответить Скуфеев?
Вяло отнекнувшись, он подождал, пока насладившийся победой генерал положит трубку, сел в кресло, спросил хересу, сигар с золотым ободком, велел вернейшему Мажейке петь классику и углубился в раздумья.

Процесс, которому подверг себя Модест Ильич, имел скорее внешние проявления. Обмякнув над раскупоренной бутылкой, губернатор хмурил лоб, сдвигал брови, обхватывал голову руками и пускал многозначительные дымные струи. Внутренне вопрос был решен сразу же, и Модест Ильич, оттягивая действие, просто играл на невидимого зрителя. Наконец, он шевельнул пальцем, вернейший Мажейка бросился в гараж, подоспевший камердинер продел руки хозяина в рукава подбитого ватой сюртука, поверху была надета длинная соболья шуба – с обмотанным шерстью горлом Модест Ильич выскользнул в потаенную боковую дверцу, и неприметный с виду автомобильчик, могуче рыкнув хитрым форсированным двигателем, резво выскочил в засиненное бескрайнее пространство.
Расположившись на заднем, более безопасном по статистике сидении, Модест Ильич напряженно всматривался в проносящийся наружный пейзаж, стараясь уловить некую  п е р е х о д н о с т ь  момента, но ничего необычного за стеклами не наблюдалось. Сзади оставалась подсвеченная прожекторами губернаторская усадьба, за ней угадывался злополучный заповедный лесок, по обе стороны дороги тянулись политые замерзшим крестьянским потом поля, по ним мчался на вездеходе вызванный на экстренное снегозадержание дежурный милицейский наряд. К увиденному можно было приплюсовать низко спущенное беззвездное небо да выхваченный из небытия мощными фарами отрезок несущейся под колеса правительственной шоссейки.
В других обстоятельствах Модест Ильич и вовсе не стал бы утруждаться, а, вероятно, попросту задремал, убаюканный равномерностью хода (так, впрочем, оно и было в прошлый раз). Сейчас же он осознавал, что все вокруг – совсем не так  п р о с т о ,  как выглядит, и где-то здесь по всей видимости проходит незримая граница между настоящим и прошлым, между реальностью и вымыслом и, если хотите, между диалектикой и метафизикой. А раз так, то на смычке этих неосмыслимых и даже галактических категорий должна непременно находиться некая особая  з о н а  их перехода и взаимной диффузии, дающая знать о себе неожиданными знаками, насылаемыми знамениями, возможно даже – легкой, обволакивающей чертовщинкой. И чтобы увидеть, почувствовать все  э т о ,  покамест притаившееся, нужна иная, более высокая концентрация чувств...
Модест Ильич напрягся, прислушался к себе. Внутри была любовь к прекрасной женщине, она полыхала очищающим пламенем, выжигая душевные шлаки и высвобождая качественно новую культуру ощущений. Какой-то тумблер повернулся внутри Модеста Ильича, и он, воспарив над собой, понял, что переключился на вторую степень восприятия.
И сразу же темнота за стеклами машины сделалась проницаемой для взора, Модест Ильич увидел вышедших на обочину дороги обнаженных пастушек, предлагавших в широком ассортименте обдирную баранину, свежий виноград, бочковую густейшую сметану и маленьких симпатичных червячков для подводной охоты. Шалуньи, впрочем, не слишком серьезно относились к коммерции – передоверив товар нескольким дежурным товаркам, они бегали взапуски по цветущему полю, с увлечением играли в салочки, делали физические упражнения, прогибались в ломких талиях и строили пирамиды. Злой человек или непрошеный насильник не смог бы принести им никакого вреда – отчаянных резвушек намертво охраняли суровые морские пехотинцы, тоже обнаженные, с обнаженными же палашами, короткоствольными на взводе карабинами и дымящимися толовыми шашками. Чуть дальше, на ежевичном холме, не покладая рук, трудились сноровистые бабки-повитухи, минутно являвшие миру все новых пастушечек и пехотинчиков. Пурпурно-белые индюки величественно спускались с заоблачных высей и сочными оперными голосами пели гимн всеобщей гармонии. В прогретом, насыщенном флюидами воздухе, подрыгивая мохнатыми ногами, грузно висели огромные, наевшиеся свежей пищи, бабочки-конкистадорки.
Тем временем немало интересного произошло и с машиной. Автомобиль, ведомый вернейшим Мажейкой, более не цеплял резиной дороги, а плыл над ней на некоторой высоте. Вернейший водитель, не замечая перемены, все так же сосредоточенно крутил баранку, обернувшуюся пахучим выпечным изделием. Из всех сидений вдруг стали выбираться перемазанные медом пчелы. Модест Ильич тотчас опустил стекло и предоставил им свободу.
Продолжая, вне всякого сомнения, находиться в машине, Модест Ильич исхитрился одновременно выбраться из нее вслед за жужжащими насекомыми. В одних шортах и панамке он побегал с сачком по сочной и упругой траве, поговорил с народом, отведал из солдатского котелка морской свежепросоленной присяги, тактично пошутил с пастушками, купил у прелестниц свежайший кусок вырезки и снова возвратился в «Жигуленок», к тому Модесту Ильичу, что продолжал выпускать пчел. Естественным образом оба Модеста Ильича симметрично притерлись, наложились друг на друга, биологические замочки щелкнули и соединили их в единое гармоничное целое. И сразу же за окнами резко потемнело, машину подкинуло на ухабе, вернейший Мажейке крутанул пластмасску руля, Модест Ильич колыхнулся внутри собольей шубы и понял – зона кончилась, они уже  т а м ,  и скоро он увидит ее.
Клаксоня многочисленным бродячим животным, вернейший Мажейка пронесся безлюдными улицами засыпающего городка и высадил барина у ворот уже знакомого ему мрачного двухэтажного дома.
Немного помедлив, Модест Ильич постучал, дверь тотчас открылась, и он был пропущен внутрь. Отворившая ему служанка была облачена в цветастый обтрепанный сарафан, она дураковато вращала глазами, шмыгала носом и высоко над головой держала зажженную дымную лампаду. Не спрашивая ни о чем, она устремилась внутрь покоев, предоставив Модесту Ильичу следовать за ней.
– Липа... кажется? – чтобы не молчать с девкой в длинном темном коридоре, спросил Модест Ильич.
– Не-а, – ответила прислужница. – Липа померла. Анисья я.
– А что, Васса Петровна, не почивает ли часом?
– Не-а, – махнула девка растрепанным затылком. – Вас дожидается!
Извилистые ходы, наконец, закончились. Модест Ильич оказался в той же большой и тесно забитой мебелью комнате. Здесь ничего не изменилось с прошлого его визита – та же рассохшаяся кровать, заваленный бумагами стол, лежанка, антикварные ширмы, пузатый сейф. Все так же пахло пылью, мышами, столярным клеем.
Модест Ильич сбросил Анисье шубу, уселся, раскинув фалды, на скрипучий венский стул.
Он был благодарен Вассе Петровне за то, что она не вышла сразу, предоставив ему возможность внутренне собраться и подготовиться к непростой встрече.
«Сейчас, – настраивал себя Модест Ильич, – сейчас я увижу свою любимую женщину Железнову Вассу Петровну. По воле обстоятельств она выйдет ко мне не в лучшем своем виде, но это не должно меня отпугнуть. Раз я люблю ее, то и любить должен одинаково во всех жизненных и вымышленных обстоятельствах. Допустим, она попала бы в автокатастрофу и находилась в больнице,  н е у з н а в а е м о  переменившаяся, подурневшая, состарившаяся и страдающая – что, разве я стал бы относиться к ней хуже?.. Сейчас у Вассы Петровны та же болезнь, но это пройдет, она непременно поправится, обретет свой цветущий вид, и я обязан содействовать ее выздоровлению...»
Ожидание, однако, неприятно затягивалось. Модест Ильич успел повторить себе то же самое еще несколько раз. Нервничая, он поднялся и принялся расхаживать между декораций. На этот раз никакого зрительского присутствия не ощущалось. Никто не рассматривал Модеста Ильича в бинокль из зрительского зала, не кашлял, не ронял номерков – наверное, зал был пуст или отсутствовал вовсе. Зайдя ненароком за одну из ширм, Модест Ильич заметил на стене картину в массивной золоченой раме, исполненную в его любимой манере раннего импрессионизма. По первому впечатлению холст был покрыт бессмысленными яркими пятнами, не несущими вовсе идеи или информации. Модест Ильич, однако, знал секрет и стал ходить подле картины, приближаясь и отдаляясь от нее, разглядывая полотно слева и справа, пригибаясь и вставая на цыпочки.
Наконец, он замер в неудобной позе, таки найдя критическую точку обзора, ту, единственную, с которой можно было увидеть суть картины и оценить мастерство живописца.
Сквозь романтический флер и буйство красок проглянуло удивительно живое лицо, показавшееся Модесту Ильичу знакомым. Немолодой, однако же хорошо сохранившийся и, судя по всему, достаточно крепкий мужчина в белом кружевном воротнике благожелательно улыбался Модесту Ильичу, сидя за рулем старинного гнутого велосипеда. В одной руке у него была раскрытая книга, в другой – наполненная до краев винная чаша. За ухом человека виднелось остро отточенное гусиное перо.
Прошло еще сколько-то времени, Модест Ильич со смешанными чувствами рассматривал живописное произведение, и, наконец, позади него послышался дробный стукот каблуков. Он резко обернулся, втайне надеясь на чудо, но такового не свершилось. Вытягивая на лице приветливую улыбку, к нему спешила  н е   т а  Васса Петровна, ради которой он предпринял непредсказуемое и, могло статься, опасное путешествие. Все же психологически он успел подготовиться и почти без самопринуждения принял в свои ладони ее дружески протянутые мозолистые кисти.
– Я знала, что вы придете, что не оставите меня здесь одну, – припадая на «о», произнесла она грубым неприятным голосом.
Модест Ильич замялся, попытался вытянуть на интонации несколько общеупотребительных фраз, но не довел до завершения ни одной из них.
Она стояла перед ним, и он принужден был смотреть ей в лицо. Приятного было мало. Седая пожилая женщина, рубленолицая, в стальных битловских очках, была явно не в его вкусе... Что ж, значит, сегодня ему придется любить ее  т а к у ю ,  и он приложит для этого все старания.
Она, наконец, высвободила его руки.
– Что же мы стоим, Модест Ильич! В ногах, говорят, правды нет!
Они уселись за ветхий стол, Анисья внесла самовар, блюдце с сушками. Васса Петровна в меру налила ему заварки и вдоволь – воды. В сахарнице лежало два кусочка сахару. Больше на столе ничего не было.
Модесту Ильичу стало совсем уж не по себе, к тому же в дороге он изрядно проголодался.
– А я-то что! – небольно хлопнул он себя по лбу. – Я ведь кой-чего прихватил!
Модест Ильич распахнул прихваченный походный поставец, вынул баранью вырезку, несколько кусков сотового меда, бумажный мешок с виноградом, литровую банку сметаны.
Васса Петровна жадно похватала продукты, намереваясь тут же спрятать все подальше. Модест Ильич, прекрасно памятуя о нравах темного царства, однако, был начеку.
– Велите Анисье приготовить баранину в сметане с виноградной подливкой! – распорядился он. – А мы пока – сушек с медом!
Неожиданно он развеселился, не так, конечно, как в прошлый раз, но достаточно, чтобы войти, наконец, в колею и перестать хоть на время терзаться душевно.
Решительно порубав тесаком мед, Модест Ильич отправлял его в рот кусок за куском, заедал избыточную сладость черствоватой постной сушкой, с удовольствием обжигался душистым травостоем, а где-то по соседству уже жарко скворчало и заполняло интерьер божественным духом умело пущенное в дело мясо.
Васса Петровна, положив под язык кусок сахару и по-старообрядчески оттянув не знающий маникюра мизинец, чинно схлебывала чай с растрескавшегося фаянсового блюдца.
– Рассказывайте, Модест Ильич, – поправляя очки и волосы на висках, попросила она. – Как там наши?
– Да я, в общем-то, никого не видел, – отозвался он. – Мажейка мой «Риголетту» выучил, талантлив, стервец, до крайности – боюсь, как бы в столицу не переманили... Хуан Хуанович, говорят, заканчивает новую новеллу...
– Небось, опять о любви?
– Наверное, – пожал плечами Модест Ильич. – Не о лягушках же!
– У нас по весне, как оттает, – не переставая охорашиваться, подхватила Васса Петровна, – заснуть нет никакой возможности. Болото совсем рядом, лягушки всю ночь квакают.
– А дустом не пробовали? – хрустнул сушкой Модест Ильич.
– И дустом, и дихлофосом, – замахала рукой Васса Петровна. – Уже и аммоний азотнокислый с аэроплана распыляли – ничто их не берет!
Избегая подолгу задерживаться взглядом на лице любимой, Модест Ильич водил глазами по комнате и отмечал новые подробности. На заваленном пожелтевшими бумагами рабочем столе Вассы Петровна вместо пресс-папье положены были изразцы. Изразцовой была и лежанка, поставленная в правом от входа углу.
– Я, собственно, предупредить вас хотел, – побарабанив пальцами по скатерти, вымолвил Модест Ильич. – Органы вами интересуются. Гордий Филиппыч звонил сегодня, и Арцыбашев заявлялся. Желают снять с вас форменный допрос.
Она напряглась, пустила по лбу резные крупные морщины.
– Органы? – переспросила она. – Арцыбашев? Допрос?
– Органы, допрос, Арцыбашев! – подтвердил Модест Ильич. – Они приписывают вам нападки на государственность, пособничество, возможно даже, диссидентство. Вернетесь – они непременно привяжутся. Своей властью сделаю, что смогу, но и вы должны подготовиться!
Нахмурившись и положа руки на стол, Васса Петровна шевелила губами, звуков, однако, не было.
– Знаете, Модест Ильич, – наконец, включилась она, – я не совсем понимаю вас. Отдельные детали  т о й  моей жизни все время ускользают... я теряю их адекватное восприятие... мне трудно сосредоточиться – у меня полно проблем здесь. Давайте подождем моего возвращения. Уверена, я не сделала ничего плохого, и все непременно образуется...
Она продолжала говорить, но Модест Ильич давно поймал суть и теперь просто смотрел на нее.
«Я понимаю, – мысленно рассуждал он, – что в этой жизни она на восемнадцать лет старше, и это вам не фунт изюму. Я принимаю все морщины, складки, обвислости и провалы лицевой ткани, но ведь костяк-то должен быть одним и тем же! А тут и вовсе никакого сходства! У  т о й ,  помнится, носик римский, с пипочкой между ноздрями – прелесть, а не носик! – у   э т о й  же – совершеннейшая картофелина, вдобавок и вывороченная. У той – глазищи агромадные, чернющие, южная ночь на Днепре какая-то, у этой – щелки прорезные и, вроде бы, зеленоватые... Та – персонаж Кипренского, эта – репинская бурлачка во плоти...»
Он мучился, пока Анисья не подала баранину, а к ней и полуштоф очищенной. На запах стали сбегаться многочисленные домочадцы, они громко топтались за притолокой, пытались просунуть головы в комнату – Модест Ильич узнал Семена, Анну, Дунечку (у него была неплохая память на лица) – но Васса Петровна так рыкнула на непрошенных, что дверь тут же захлопнулась, и более им никто не мешал.
– Разливайте, Модест Ильич! За встречу! – решительно провозгласила Васса Петровна, выкладывая Модесту Ильичу какое-то сухожилие. Проявив характер, он держал тарелку на весу, пока она не оказалась заполненной до краев.
Они выпили по стакану, не сговариваясь, занюхали едкую жидкость хлебной корочкой, рассмеялись и бросились на штурм дымящихся кулинарных гор.
– Анисья ваша – экой оказалась умелицей! – выламывая бараний сустав, восхитился Модест Ильич. – Подарю ей, пожалуй, червонец!
– Давайте сюда, – обтирая салфеткой пальцы, тотчас откликнулась Васса Петровна. – Я передам.
Они выпили еще несколько раз, в затихающем темпе доели мясо, подтерли тарелки хлебом. Модест Ильич откинулся на стуле, спросил разрешения курить. В организме разливалась сплошная приятность, и внутренний голос не терзал более, а, нарастив бархатистость тембра, мурлыкал легкомысленную кафешантанную песенку.
Внесен был очередной самовар, и, принимая из рук хозяйки чашку за чашкой, Модест Ильич без всякого стеснения рассматривал ее самое. Васса Петровна, покрасневшая и распарившаяся, сидела, навалившись грудью на стол, крючки ее корсажа были распущены, она шумно вздыхала, отдувалась и тяжко обмахивалась веером.
Модест Ильич с удивлением отметил, что его оценка внешних данных этой женщины начинает существенно изменяться. Ее облик больше не казался ему отталкивающим, напротив, теперь она представлялась ему достаточно привлекательной. Васса Петровна вне всякого сомнения была крепка, белотела и безусловно могла преподнести в общении немало приятственных моментов.
Он попытался на лету поймать ее руку, но промахнулся и что-то сбросил со стола. Хитровато прищурившись, Васса Петровна погрозила ему пальцем.
Модест Ильич спросил фесталу, сунул таблетку под язык.
– Ну-с, как живете-можете? – поинтересовался он.
Васса Петровна приподняла юбку, протерла каймой запотевшие очки. Волосы на висках у нее выбились и торчали привлекательными завитушками. Она была определенно хороша в этот момент!
– Живем помаленьку, – отвечала она, развязывая притороченный к поясу кисет. – Похороны Захару Ивановичу задали пышнейшие, по первому разряду – один поп в пятьсот целковых встал. Гроб, опять же, глазированный – огурчик, а не гроб! Сводный духовой оркестр, певчие, танцоры, канатоходцы. Ладану, почитай, рублей на двести перевели. – Она заложила в ноздри по доброй понюшке. – Поминки, считайте, на сотню персон, нищим подаяние... лучше и не вспоминать, сколько вбухали!
Она перекосилась лицом, оглушительно чихнула и засморкалась в подготовленную тряпицу.
Модест Ильич ощутил некую убаюкивающую умиротворенность, изразцовая лежанка была совсем рядом, ножки выглядели ненадежно, но все же он решился.
– А детишки что? – спросил он, осторожно вытягиваясь.
Васса Петровна прокатисто зевнула и широким болгарским крестом осенила открывшиеся красные десны.
– Детишки – нормально, – отозвалась она, переходя за ширму к кровати. – Анютка, самая шустрая, мужа отравила – понравилось им, чертенятам, это дело после Прохора Железнова. Мужа мы, конечно, похоронили, а Прохора, кстати, не стали – продали на скелет в зоологический музей. Зверь был – не человек...
Васса Петровна убавила свет и зашуршала скидываемыми юбками.
– Семен, сынок, жену Наталью с Дунечкой застал,  родственницей бывшей дальней, приживалкой – в интимных позах. Дунечку, конечно, сразу задушил, а Наталью мы откачали... Павел в монастыре проявил себя с лучшей стороны – пошел на повышение. Он теперь заместитель отца-настоятеля по боевой и политической подготовке...
Васса Петровна говорила еще, перемежая слова громкими и продолжительными зеваниями, но Модест Ильич больше не сопереживал ей. Предметы в комнате сделались зыбкими и расплывчатыми, они начали зависать в воздухе и тихонечко меняться местами. Модест Ильич попытался приподняться на локтях, чтобы получше разглядеть очередной выверт природы, но сил не хватило. Обмякшие мышцы не выполнили приказа, голова Модеста Ильича закатилась, веки смежились, и все исчезло...
Гражданин и подданный великой Планеты Людей, он почивал на ее покатом боку, набираясь сил и желаний на весь предстоящий день. Планета, раскрученная всесильным Коперником еще в средневековье, почти неприметно для глаза вращалась в галактическом пространстве. Нежнейшие красавицы-параллели сходились и расходились с непостоянными и ветреными меридианами и, распустив за необходимостью туго затянутые временные пояса, рождали в муках и с наслаждением первооснову всего сущего, единую и неделимую в двух своих составляющих, имена которым баланс и гармония...
Пробуждение было неприятным. Модеста Ильича почтительно, но все же тянули за рукав, незнакомый басок назойливо рокотал в ухо, слышались шум и беготня.
Модест Ильич рывком сел, раздернул слипшиеся веки. Комната была подсвечена огнем лампадки. По стенам метались встревоженные тени. Прогнувшийся в спине темнолицый человек о чем-то уговаривал его, показывая на дверь.
– Да как вы смеете?! – оттолкнул чужую руку Модест Ильич. – Сейчас велю на конюшню... розгами!..
– Михайло Васильев я, – не унимался темнолицый. – Управляющий... Нельзя вам больше здесь оставаться... Вассе Петровне худо...
Модест Ильич поднялся, на него накинули шубу, отдали пустой поставец. Ширма между лежанкой и кроватью была присобрана, он увидел Вассу Петровну, сидевшую на смятой постели в одной сорочке. Ее опухшие ноги были опущены в таз с горячей водой, тело хозяйки дома, поддерживаемое заботливыми приживалами, колыхалось, вздрагивало, из горла с равными промежутками вырывалась лающая злая икота.
– Что с ней? – с шарфом и шапкой в руке спросил Модест Ильич.
– Объелась, – вздохнул Михаил. – Лекарь уже здесь. Сейчас клизму ставить будем...
Модест Ильич торопливо двинулся к выходу. Михаил Васильев вел его тем же лабиринтом, высвечивая путь большим ручным фонарем. Модест Ильич не сбросил до конца сонливости, но в целом чувствовал себя неплохо. Они дошли до окованной железом входной двери, и тут Модест Ильич вспомнил кое о какой не выясненной им подробности.
– А что, милейший, – спросил он управляющего, – картина над кроватью Вассы Петровны уж не Огюста ли Оревуара кисти?
– Никак нет, – помотал головой провожающий. – То Тропинин Василь Андреич. – «Кружевницу» помните? А эта – «Кружевник» называется.
Дверь отворилась, Модест Ильич увидел темную кубатуру улицы, припаркованный к тротуару заиндевелый «Жигуленок». Сейчас он выйдет, заберется в салон, Мажейка лихо газанет, и они умчатся туда, где быт обустроен и проблемы решены. Оставалось мелкое уточнение.
– А не знаешь ли, братец, – с напускным равнодушием поинтересовался Модест Ильич, – кто позировал Тропинину?
– Как не знать?! – удивился Михайло. – Тезка мой – Михаил Матвеич Херасков.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

История современных Ромео и Джульетты – Модеста Ильича Скуфеева и Вассы Петровны Железновой будет успешно продолжена.
Из тайги с полным туесом бумажных денег возвратилась жена. Теперь можно накупить бумаги, сменить ленту в машинке, расплатиться с поставщиками впечатлений, забить холодильник пригодной едой...
К делу!

Вернувшись домой, Скуфеев тотчас созвал слуг и принялся отдавать распоряжения. Несколько человек с реквизационной запиской были спешно отправлены в краеведческий музей, соответствующие распоряжения получили камердинер и хранитель винного погреба.
Вскоре все необходимое было доставлено в кабинет. Скуфеев выгнал праздных соглядатаев, с некоторым благоговением переоделся в антикварный камзол, нацепил поверху огромный кружевной воротник, наполнил до краев янтарным вином объемистую амфору, раскрыл на середине раритетную книгу в толстом телячьем переплете. Немного волнуясь, он надел оставшийся еще со времен маскарада завитый седой парик и аккуратно перенес тело на сиденье старинного велосипеда. Вернейший Мажейка вложил в правую руку хозяина винную чашу, в левую – раскрытую книгу, сунул за ухо патрону отточенное гусиное перо – и в таком виде бережно подкатил к зеркалу. Разом были включены все без исключения осветительные устройства, зажмурившийся было Скуфеев широко распахнул веки, и тут же из его разверзшихся уст исторгся громкий вскрик удивления и восторга.
Сходство было полнейшим!
Тот портрет на стене у Вассы Петровны... тропининский «Кружевник», Михаил Матвеевич Херасков, и он, губернатор Скуфеев... Нет, это были даже не братья-близнецы... Это был один и тот же человек!
И сразу многое начало проясняться.
Скуфеев понял свое врожденное тяготение к веку осьмнадцатому, с его стершимися реалиями и вышедшей из моды литературой... Сверстники Моди, крепкие сорванцы в тренировочных штанишках и ладных кожаных курточках, качали в подвалах мышцы, гоняли на иномарках, устраивали шумные разборки на пустырях, а он, нескладный, бледный, с выпирающими ключицами, бережно перетирал прабабкин мельхиор, посещал клавесинные концерты, зачитывался одами.
Обеспокоенные родители показывали мальчика профессуре. Маленький Модест указывал врачам на спасительную роль литературы в деле исправления общественной нравственности, чеканно отбивая ручонкой ритмы и красиво подвывая, читал по памяти Феофана Прокоповича и Василия Татищева... Потрясенные светила качали головами, прописывали для острастки холодные обтирания и, избегая встречаться глазами с родителями маргинала, молча уходили. Медицина была бессильна.
Мать плакала, отец едва не запил, и тогда Модест Скуфеев, чтобы не усугублять положения, затаился. Для отвода глаз он походил немного в секцию кик-боксинга, избил кого-то на танцплощадке, демонстративно посещал концерты рок-музыкантов. Родители успокоились, а тут подошло и по-настоящему серьезное увлечение сексом – все окружающие постепенно забыли о былой ненормальности Модеста, но старая любовь к классицизму не заржавела – законсервировавшись, она постоянно теплилась в Скуфееве...
Давши отгул вернейшему Мажейке, Скуфеев потребовал чернил и до позднего вечера скрипел и брызгал пером, покрывая размашистыми строками листы пергаментной бумаги. Писалось легко... К вечерней трапезе он не спустился, отужинал прямо за конторкой, помнится, были бисквиты, портвейн, лущеное яйцо...
С нетерпением караулил он, пока все в доме затихнет – дождавшись заветного часу, вывел велосипед и покатил как был – в старинном своем одеянии – извилистыми чуть освещенными коридорами.
Не слишком интересуясь внутренностью огромного особняка, Скуфеев, тем не менее знал, что дом состоит из двух половин. Губернаторские апартаменты, людская, кухня, приемные залы и все прочее находилось в позже пристроенной части. Другая половина дома, старинная, соединенная с жилой длинным крытым переходом, была заброшена и безлюдствовала.
Постоянно занятый работой, погруженный в текучку неотложных дел, Скуфеев ни разу не предпринял экскурсии в необитаемое крыло. Всего дважды или трижды он вспоминал о непосещаемых комнатах, чувствовал неясные, тянущие в неизведанное позывы, но неизменно отбрасывал идею, ощущая себя не подготовленным к вторжению.
И вот – момент настал!
Опершись на выгнутый руль и мягко выдавливая ногами педали, Скуфеев катил призрачно подсвеченными пространствами – все дальше и дальше от мест обжитых и привычных.
Горевшие в полнакала дежурные светильники являли скользящему взору фигуры заснувших на боевом посту охранников, бесчисленные анфилады были уставлены раскладными кроватями со сбившимися за день с ног людьми – лакеи в шелковых пижамах вкушали сладость сна в объятиях гостеприимных горничных, бесчувственные кухонные мужики валялись вповалку с кухонными же бабами, стонали, захлебываясь пенными кошмарами, опрокинутые навзничь, разметавшиеся прачки – выдерживая дистанцию от прочих, на импортной широкой тахте картинно расположилась многочисленная шведская семья, ответственная за шведский стол.
Прекрасно сохранившийся велосипед и вовсе не производил никакого шуму, недвижный в верхнем своем торсе Скуфеев, подобно героям античных трагедий, величественно плыл среди поверженных бытом людей и безусловно направлялся в иные сферы и иные измерения.
Покручивая помаленьку рулем, он выбирался из заселенных помещений – пошли служебки, подсобки, кладовки. С некоторым замиранием он миновал комнатку, где повстречал впервые устрашающего Пальцева... Прекрасно развитым подсознанием Скуфеев чувствовал, что Пальцев не принесет ему вреда, что будут между ними еще контакты, но беспокоиться всерьез и нагонять на себя жуть не стоит...
Слегка задумавшись, он пропустил свой переезд из обжитой части особняка в необитаемую и был приятно удивлен антуражем последней. Ему не пригодился захваченный в дорогу фонарь – старинное крыло дома прилично освещалось настенными керосиновыми лампами. Паркет был чисто выметен, обитые гобеленом стены радовали глаз красочными изображениями, по обе стороны широкого коридора располагались двери, инкрустированные дорогими породами дерева.
С появившейся вдруг странной уверенностью Скуфеев решительно нажал на педали и лихо тормознул у двери, выложенной мозаичным стеклом.
Нетерпеливо потянул он бронзовую ручку, протиснулся внутрь с велосипедом. Представившаяся обширная рекреация была залита светом, большой удобный стол располагался посреди нее, какие-то люди поднялись с кресел и поспешили ему навстречу – как и Скуфеев, они были наряжены в парики, дорогие камзолы и шелковые с бантами чулки.
– Херасков! Михаил Матвеич! – радостно восклицали все, поочередно раскрывая объятия для Скуфеева. – А мы уж заждались отчаянного нашего велосипедиста! Все гости в сборе – а хозяин задерживается!
Нимало не удивленный, Скуфеев от души лобызался с гостями. Он сразу узнал седобородого патриарха изящной словесности князя Антиоха Кантемира, краснолицего, вечно нетрезвого капитана гренадер и божьей милостью поэта Александра Сумарокова, потомственного дворянина,  не брезговавшего и по части мануфактуры, известного стихотворца Василия Майкова... Еще какой-то человек, совсем юноша, в холщевой блузе художника жался за спинами великих, стесняясь подойти к Скуфееву.
– А это – знаменитый в будущем живописец, – представили молодого человека ветераны. – Василий Андреич Тропинин.
Скуфеев обменялся с художником крепким рукопожатием, пригласил всех к столу. Тот не был пуст – стояли в оплетенных ведерцах литровые бутыли, подносы с фруктами и сластями.
Едва усевшись, Сумароков тотчас потянулся к алкоголю. Не удержавшись, первому налил себе, уже опосля – товарищам.
– За матушку государыню-императрицу! – высочайше воздев огромную чашу, зычно выкрикнул он.
– Виват Екатерине Великой! – дружно поддержали его присутствовавшие.
Неугомонный Сумароков тут же вознамерился пройти по второму кругу, но рассудительный Кантемир решительно остановил его.
– Мы, ведь, Александр Петрович, не для пьянки собрались! Как-никак – у нас литературное объединение. Стихи читать станем!..
Пристыженный гренадерский начальник отдернул занесенную над искушением руку – тем временем поэты расстегнули камзолы, и каждый вытянул из-за пазухи закатанный в трубку бумажный свиток. Молодой Тропинин, устроившись чуть поодаль, спешно дожевал пастилку и принялся набрасывать что-то углем.
– С кого начнем? – оглядывая по кругу сотоварищей, спросил Кантемир.
– Вы, Антиох Дмитрич, есть и будя родоначальник жанру, пристало вам и начать! – по-горбачевски ставя ударение на последнем слове, высказался деловой и рассудочный Майков.
– Возражений нет? – польщенный Кантемир снова прошелся глазами по лицам. – Спасибо, друзья... Я тут набросал несколько строк...
Он поднялся, подтянул сползшие чулки, картинно закинул красивую голову и, отбивая ритм башмаком, по памяти прочитал:
«По обеде ту или другую забаву
Найду, приличную мне и моему нраву
Иль, чиня брань животным, оных я стреляю,
Либо при огне книжку покойно читаю».
Широко разведя обеими руками, он поклонился слушателям, сел и стал вытирать со лба крупные капли.
Потрясенные, все молчали, никто не казал уставленных долу очей, Кантемир уже было забеспокоился – и тогда Скуфеев по праву хозяина дома взял инициативу на себя.
Встал.
– Ваши строки как всегда прелестны, князь! – с дрожью в голосе произнес он. – От них веет неизбывной свежестью!
– Утонченным прочувствием! Пленительным остроумием! – подхватили очнувшиеся Майков и Сумароков.
Все зааплодировали.
Кантемир вытер заслезившиеся глаза.
– Спасибо, друзья... продолжим же... Василий Иваныч, может быть, теперь вы порадуете нас?
Майков с достоинством вышел на середину, не торопясь отыскал в рукописи нужное место.
– Из ирои-комической поэмы «Игрок ломбера», – предупредил он и тут же спокойным бытовым голосом огласил:
«Кто живет на свете честно,
Тот в спокойствии живет.
Пусть беды его постигнут,
Но души в нем не подвигнут.
Для него и в мраке свет».
– «В мраке свет!» – качнул головой Кантемир. – Хороший образ!
– Мне тоже очень понравилось, – отозвался Скуфеев. – Только вот у вас, Василий Иваныч, если я не ослышался – два раза «живет». Может быть, одно «живет» заменить на «существует»?
Майков, согласно кивнув, сделал на бумаге отметку.
Очередь высказываться была за Сумароковым. Уже отяжелевший от выпитого, тот ковырял пальцем в им же пролитой винной лужице. В воздухе повисла напряженная пауза.
– Знаете, – хитро прищурился рубака-воин, – мне это кое-что напоминает.
– Что же? – уже готовый к схватке, вкрадчиво осведомился Майков (рука на эфесе шпаги).
– «Хорошо тому живется, у кого одна нога!» – уже не сдерживаясь, смачно захохотал нетрезвый критик.
– Милостивый государь! – вспыхнул оскорбленный Майков. – Да за такие слова!
Оставшиеся два члена литобъединения бросились между начавшими сходиться противниками.
– Господа! – властно призвал к порядку величественный Кантемир.
– У меня в доме!.. У меня в доме!.. – не зная, как закончить фразу, взволнованно заклинал Скуфеев.
Забияк насилу разняли. На том и хотели разойтись, скомкав все, но Сумароков внезапно опомнился и тоже попросился выступить.
Он был едва ли не самым знаменитым из них. Автор трехсот восьмидесяти басен, создатель неиссякаемого любовно-пасторального эпоса, издатель знаменитой «Трудолюбивой пчелы», где все они с удовольствием печатались.
– Я недолго, – вальяжно предупредил он. – У меня, так сказать, афоризм.
И преисполненный спокойной уверенности, произнес:
«Какое барина различье с мужиком?
И тот, и тот – земли одушевленный ком!»
Такому мастеру можно было простить всё. Наградою пииту были аплодисменты, дружеские улыбки и веселый смех, коий и обязан сопровождать сатиру истинную. Не удержался даже Майков, впрочем, спросивший:
– А дальше?
– Извольте, – только этого и ждал Сумароков, сразу продолживший двустишие:
«А если не ясней ум барский мужикова,
Так я различия не вижу никакого!»
Когда восторги улеглись, все повернулись к Скуфееву.
– Херасков Михаил Матвеич! – объявил последнего выступающего величавый староста.
Скуфеев, волнуясь как мальчик, проглядел написанные накануне строки. Что выбрать на суд товарищей?.. Пожалуй, это.
Торжественно и плавно, помогая себе рукой и головой, он изрек:
«Чтоб грозной смерти не страшиться,
Чтоб дух кончиной не крушить,
Я вечно буду веселиться
И вечно буду я любить».
– Вот это по-нашему! – тут же воскликнул Сумароков и сразу полез целоваться. Подошли и остальные. Скуфеева обнимали, ему жали руку и говорили теплые слова. Тут, наконец, прошло предложение Сумарокова выпить.
Памятуя о недавнем переборе у Вассы Петровны, да и о своих хозяйских обязанностях, Скуфеев попытался лишь пригубить из чаши, но шабли было отменным, а последовавшее за ним бургундское – еще отменнее.
Седобородый староста и патриарх уже с трудом удерживал общую нить разговора.
– Судари, – пытаясь еще как-то управлять процессом, он кинул на алтарь козырного туза. – Судари – а что есть счастье?
Необыкновеннейший вопрос был услышан всеми, и каждый призадумался.
– Я думаю, – первым откликнулся прямолинейный Майков, – счастье – это любезность моя государыне и отечеству!
– А я так скажу, – аполитичный Скуфеев услышал свой голос. – Счастье – это женщина, кувыркающаяся в промытом ветрами окоеме!
– Счастье, – захохотал уже не владеющий собой Сумароков, – это, когда тебя поднимают! Лежишь иной раз на тротуаре, и никто руки не протянет!
Увлеченный беседой, Скуфеев не заметил, как дверь в залу приоткрылась. На пороге стояла средних лет напомаженная женщина с полуоткрытой пышной грудью и в кринолинах.
– Елизавета Васильевна! – закричали повскакавшие с мест мужчины. – Ба! Кого мы видим!
Благосклонно улыбаясь, дама величественно подплыла к Скуфееву.
– Михаил, мон шер, не пора ли вносить горячее?
«Кто это? – торопливо соображал Скуфеев. – Забравшая волю экономка? Какая-нибудь родственница? Сестра?.. – И тут же экстренно включившийся информационный мозговой отдел четко выщелкнул: «Хераскова Елизавета Васильевна, в девичестве Неронова, жена».
– Конечно, дорогая, – ответил взмокший от усилий Скуфеев. – Вели подавать.
Какие-то люди тут же внесли перепелок, оголодавшие поэты принялись палачески выкручивать им суставы, чудесный аромат заполнил залу – к изысканному лакомству не притронулся лишь погрузившийся в раздумья хозяин дома.
Как ни верти, вырисовывался банальнейший треугольник, – он, жена, Васса Петровна... Если мир, в котором он сейчас пребывал, зиждился на законах материализма, пусть даже художественного, и существовал  п о м и м о  е г о  в о л и  – дела Скуфеева сильно осложнялись... Оставалось надеяться на идеалистическую трактовку. В этом случае все было в порядке. Центр и даже создатель нынешнего своего окружения – он сам, он может по своему желанию воссоздать его, а может и оставить на необходимое время в чреве исторического процесса. Если так – он без проблем «разведет» двух женщин по несоприкасающимся жизненным пространствам... С этим еще предстояло разобраться...
Елизавета Васильевна, проследив за доставкою блюд, степенно удалилась, товарищи по поэтическому цеху сидели неподвижно, склонив осоловелые головы к самой поверхности стола. Программа встречи была исчерпана, однако же, никто не хотел уходить прежде других, зная, что сразу будет обсужден оставшимися.
Войну нервов первым проиграл пожилой Кантемир. Достав из-за пазухи большие песочные часы, он деланно схватился за видавший виды парик и тут же принялся раскланиваться.
Вполне освоившийся Скуфеев позвонил и велел лакею проводить барина до кареты.
Патриарх исчез и сразу раздался насмешливый голос Сумарокова:
– По Антиоху Дмитричу, истинное блаженство в том, чтоб довольствоваться малым, а сам восемь перепелок сожрать изволил.
– Анакреона, говорят, и вовсе без рифмы переводит, – присоединился к недавнему врагу Майков. – Лишь бы побыстрее гонорар получить.
– Во Франции, видно, растратился, – вынужден был поддержать разговор Скуфеев.
Дальнейшая борьба за высиживание разгорелась между Майковым и Сумароковым. Пить уже не могли, поэтому оба молча курили и вызывающе поглядывали друг на друга. На этот раз не выдержал более молодой. Едва ли не сплюнув с досады на навощенный пол, Майков вскочил, щелкнул каблуками и выбежал вон.
– Василий Иваныч наш, – трубно захохотал Сумароков, – дворянский этикет и в грош не ставит! Полотняным заводиком пробавляется, как купчишка какой!
– Так ведь сгорел заводик, – не без злорадства откликнулся Скуфеев. – Говорят, застрахован был на изрядную сумму!
Пересидевший конкурентов и оттого счастливый, поднялся и Сумароков. Подошел вразвалку к Скуфееву, обнял, облобызал...
– Вот ведь какой! – оставшись в одиночестве, покачал головой Скуфеев. – Жену из благородных бросил, а сам с крепостной девкой сошелся!..
Кашлянули в углу. Скуфеев вздрогнул, поднял тяжелую голову, схватил со стола оставленный кем-то лорнет.
Юноша-художник! Тропинин! Занятые творческими разборками, они напрочь забыли о нем!
– Василий Андреич! – шумно засуетился Скуфеев. – Вы уж извините нас, стариков – увлеклись болтовней, не уделили вам должного внимания!
– Напротив, милостивый Михаил Матвеич! – отвечал зардевшийся юноша. – Получил я удовольствие преогромное, речи ваши умные слушая! Глубина и полет мыслей ваших сотрясли мою душу аж до основания!.. Я ведь не только слушал. – Он затеребил какие-то листки. – Вот...
Скуфеев взял бумаги. Это были весьма умелые шаржи. Кантемир, запихивающий в огромный рот дюжину куропаток сразу, Майков и Сумароков, приготовившиеся к драке... А вот и он, мутноглазый, в сбившемся парике, с перепачканным соусом лицом...
– Превосходно! Превосходно! – восхитился Скуфеев, обнимая юношу. – Да знаете ли вы, батенька, что вы – талант и талант истинный?!
– Ваша высокая оценка... аз есмь... камо грядеши... воленс-ноленс... – в Тропинине явно что-то сломалось.
Скуфеев спешно подвел его к столу, разыскал по донышкам недопитое, слил в бокал.
Тропинин торопливо сглотнул – настраиваясь, проговорил в сторону десяток не относившихся к делу разминочных слов и, окончательно наладив речь, выпалил:
– Портрет ваш писать хочу, Михаил Матвеич! Чтобы как есть узрел пиита благодарный потомок его!
Предыдущими обстоятельствами Скуфеев был подготовлен к такому повороту, однако же, скромничал, отнекивался сколько можно было. Потом согласился.
– В дневные часы занят! – предупредил художника.
Уговорившись о времени, милый юноша откланялся.
Пожалуй, следовало уходить и самому Скуфееву, возвращаться к более привычной и тривиальной своей жизни, но захотелось немного помедлить и отфильтровать ощущения именно здесь.
Он сидел у развороченного стола, барабанил пальцами по запятнанной скатерти, нашел какой-то диковинный волосатый плод, вскрыл ножичком, посасывал терпкую, похожую на огуречный рассол влагу. В голове прояснялось – нестройно теснившиеся и изгонявшие друг друга мысли выстраивались ровными аккуратными шеренгами и чинно проходили сквозь считывающее мозговое устройство.
И тогда, дождавшись особенной внутренней ясности, он задал себе основной вопрос. Изображал он Хераскова или действительно был им?
Зарябило, завихрилось на внутреннем экране, но вот отщелкнулось что-то и появился ответ.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Весна, пусть даже календарный приход ее, всегда оказывала на Модеста Ильича мобилизующее воздействие – хотелось сняться с места, куда-то идти, что-то предпринимать.
По некоторому размышлению Модест Ильич решился съездить в Управу, пройтись по служебному кабинету, проверить замки на сейфе, поговорить с людьми.
Огромный лимузин был тотчас подан, суровый эскорт отсек губернатора от проносящегося пейзажа, и уже очень скоро Модест Ильич поднимался по еще помнящим земство ступеням здания верховной власти.
Отвыкшие от Модеста Ильича и никак не предупрежденные чиновники не узнавали его, однако же срабатывал какой-то инстинкт и после секундного замешательства они склонялись-таки в подобострастных поклонах, выпрашивая на всякий случай внимания или благословения.
Модест Ильич раздарил десяток улыбок, пожал чью-то руку, потрепал по щеке немолодого автоматчика, к счастью, сразу признавшего хозяина, и стремительно прошел в кабинет.
За время его отсутствия здесь ничего не изменилось. Полы блестели свежим лаком, из сейфа и шкапов ничего не пропало, аптечка в персональном санузле была укомплектована всем необходимым, из кранов в изобилии лилась холодная и горячая вода.
Удовлетворенный Модест Ильич принялся, как и планировал, прохаживаться по своему служебному помещению. Некогда пыльная водокачка за окном была заляпана ноздреватым, подтаявшим снегом, такой же снег покрывал и все остальные, видимые ему, городские строения.
Немного постояв у окна, Модест Ильич хотел и вовсе отойти от него, как вдруг снаружи что-то пронзительно заверещало, заохало, и тут же на объемистый жестяной карниз с грохотом свалилась стайка неведомых ему птиц.
Модест Ильич мог поклясться, что никогда не встречал ничего подобного ни в Атласе Орнитологического Общества, ни в ежегоднике «Крылья Родины».
Пернатые были величиной с кошку, и, собственно, перьев как таковых у них не наблюдалось. Спереди они были покрыты чешуей, наподобие рыбной, но покрупнее, все остальное у них утопало в косматой шерсти. Растянув в страшноватой улыбке огромные зубастые рты, птицы тянули к Модесту Ильичу сложенные горсткой когтистые пальцы и громко лаяли, явно выпрашивая себе на пропитание. При этом каждые несколько секунд все они как по команде меняли окраску, переходя в строгой спектральной последовательности от красного цвета к фиолетовому и наоборот.
Медленно отступая, Модест Ильич просунул руку в приемную и поманил автоматчика. Старый солдат ворвался внутрь, прыгнул на подоконник и, наполовину свесившись из широкой форточки, дал несколько очередей в хвост улетающей стае.
– Что за птицы такие? – спросил немного пришедший в себя губернатор.
– Выродки это, – проматерился охранник. – Каждую весну прилетают... Вчерась у шурина корову унесли...
Пожаловав служивому на водку, Модест Ильич решил не замыкаться на неприятном происшествии, а, напротив, побыстрее забыть о нем, заняв себя чем-нибудь полезным.
– А что, – спросил он ветерана, – не знаешь ли, кто у меня так славно постарался? Листки календаря перекинуты, бумаги – в стопочке, карандаши очинены все, а я, помнится, сломал несколько...
– Да как не знать, – меняя отстрелянный магазин на полный, ответил солдат. – Заместители ваши, кто же еще.
– Так попроси их ко мне, – обрадовался почему-то губернатор. – Нам ведь и обсудить найдется что.
Он сел за стол и принялся ждать.
Очень скоро в дверь постучали, Модест Ильич приветливо крикнул – и тут же пожалел.
Вошли два человека, постарше и помоложе, с пергаментными безбородыми лицами, тучнотелые и широкозадые.
Разгоняя закравшийся внутрь холодок, Модест Ильич шумно завозился, встал и, скорректировавшись по ходу действия, сменил запланированное рукопожатие на красивый развернутый жест.
– Вот и хорошо, – с несвойственной ему торопливостью зачастил Модест Ильич. – Вот и молодцы! Прямо умницы, что зашли! А то – столько работаем, и до сих пор не знакомы!
Он вопросительно посмотрел на замов, и те представились какими-то мужскими именами.
Решительно отгоняя все не относящиеся к делу мысли, Модест Ильич завел заинтересованный разговор на городские темы. Строительство метро по метеоусловиям было приостановлено до следующей зимы, зато библиотека полностью получила причитающиеся читательские формуляры, в очередной раз побитая вывеска на аптеке со дня на день должна была быть отлитой в металле... Модест Ильичу был зачитан рапорт местного геологического управления. Неутомимые разведчики недр обнаружили в городской черте обширное месторождение уксуса, неисчерпаемые запасы соли, мыла и спичек. Обрадованный Модест Ильич велел тут же передать в центр победную реляцию и, чувствуя себя немного утомленным, с легким сердцем отпустил чиновников восвояси. Еще он успел принять делегацию среднеазиатских краснобаев, от души посмеялся, слушая их удивительные речи, подписал протокол об обмене словами и взаимном признании в любви и дружбе.
В отличном расположении духа Модест Ильич прибыл домой, позволил снять с себя промокшую сорочку, прошел последовательно все круги сауны, безропотно отдался десятирукому кудеснику-массажисту, выпил упаковочку пива. Расслабленное тело взывало об отдыхе, но мозг, не соглашаясь, проталкивал свою идею, и, рассмотрев оба предложения, Модест Ильич по некоторому размышлению поддержал вторую сигнальную систему.
Уже целая вечность прошла с последнего его визита к запропавшей Вассе Петровне, и все внутри губернатора зудело и ныло, просясь на свидание.
За окнами было достаточно темно, вернейший Мажейка, прочитав намерение хозяина, промазывал китайским вазелином петли потаенной дверцы, коей должно было растворяться бесшумно, Модест Ильич без посторонней помощи облачился в цивильный костюм и утепленный плащ с капюшоном, заправленный до отказа «Жигуленок» ждал только слабого к себе прикосновения... Незамеченные, они вынеслись в ночь, Модест Ильич не переставал думать о любимой женщине, перед глазами плыла последняя их встреча – они оба немного перебрали тогда, организм моложавого мужчины оказался на высоте, а вот пожилая Васса Петровна не устояла... Конфузясь собственному воспоминанию, он снова увидел ее ходящее ходуном, замученное злой икотой тело, опухшие, распаренные ноги в тазу с разведенной горчицей, огромную клизму, колышущуюся в растворе сулемы...
По-видимому чересчур углубленный в переживания, он пропустил  з о н у ,  где намеревался купить у пастушек винограду. Вернейший Мажейка уже клаксонил бродячим городским животным, машина проносилась безлюдными улицами засыпающего городка – поворот, еще поворот – и вот он, мрачный двухэтажный дом, где ждет его встреча с любовью.
Модест Ильич вышел, размял затекшие ноги, вобрал грудью пьяняще-влажного воздуха и собирался стукнуть по плотному дереву навешенным железным кольцом, как вдруг поймал несоответствие.
Вне всякого сомнения, дом был тот самый, Модест Ильич взялся бы узнать его с закрытыми глазами, но дверь была другой – стружечно-волокнистая по своей сути и дурно подвешенная, она вовсе не была заперта и скрипуче раскачивалась на сквозняке. Модест Ильич решительно вошел и обнаружил еще более кардинальные изменения. Он находился в скверно пахнувшем, замусоренном подъезде, едва освещенном слезящейся продолговатой лампой дневного света.
Он мог выбирать между четырьмя располагавшимися здесь квартирами, к счастью, снабженными электрическими звонками с указанием фамилии съемщика.
«Кислощеев, профессор», – с раздражением читал Модест Ильич. – «Парамыгины», «Вошневская», «Першероны»...
Стремительно взбежал он по скользкой, опасной лестнице и сразу нашел то, что искал.
Он дал сразу два длинных и три коротких, потом еще один очень длинный сигнал – ему необходимо было увидеть ее как можно скорее. Она открыла резко, не спросив даже, кто... Чеканной ковки благороднейший нос, нежнейшие персиковые щеки, беломраморный изгиб шеи!.. Прекрасное молодое лицо вспыхнуло неподдельной радостью – вскрикнув звончайшим голосом, она втянула его внутрь... Они стояли в тесной неповоротливой прихожей, дверь ванной была раскрыта, в тазу виднелось замоченное белье, другая его часть уже сушилась на веревке, Модест Ильич, переминаясь, едва не ступил в какую-то растекшуюся по линолеуму лужицу, и Васса Петровна склонилась над ней с объемистой тряпкой.
– У вас протекает? – спросил Модест Ильич, имея в виду уволить начальника кровельной службы.
– Нет, – обмывая тряпку в раковине, отозвалась Васса Петровна, – с крышей порядок... это кот наплакал, он сегодня не в настроении...
Скинувши плащ и повесив шляпу, Модест Ильич прошел в комнату.
Васса Петровна заканчивала в ванной, и он мог осмотреться.
Здесь не было ничего от  т о й ,  въевшейся ему в память бутафории – никаких ширм, пузатых сейфов, изразцовых неудобных лежанок... Стояла недорогая современная мебель, по полу был распластан синтетический, неопределенной расцветки ковер... Из-за плотной портьеры вышел понурый котище в толстом мохеровом свитере. Его глаза были полны слез. Модест Ильич поманил животное, но, отрицательно помотав головой, оно со вздохом осталось на месте.
Ничуть не обидевшись, Модест Ильич перешел от беглого осмотра к детальному изучению обстановки.
Все выглядело мило, уютно, женственно. Модесту Ильичу захотелось улечься на широкую тахту, закрыть глаза и дожидаться ароматных мягких рук, снимающих усталость и напряжение. Сдержавшись, он принялся всматриваться в тесные книжные корешки и тут же непроизвольно скривился – полки были сплошь уставлены произведениями пышноусого классика соцреализма. Намеренно он раскрыл  д р у г о й  том.
– Трудно быть веселым, имея фамилию Ефимов! – сразу выкрикнул оттуда кто-то. – Глинкин Лузгину золотой проиграл. Откуда у него золотой?
С ужасным чувством Модест Ильич захлопнул злополучного автора. Еще одной истории он попросту не выдержал бы.
Наконец, показалась и Васса Петровна. Вместо сырой половой тряпки в руках у нее был уставленный судочками подносик, в центре которого пыхал и отдувался премилый кофейничек.
– Я сварила крыжовенного киселя, – смущаясь отчего-то, призналась Васса Петровна. – Давайте попьем!
Она наклонила кофейник и налила Модесту Ильичу полный до краев стакан. Тут же была снята крышка с одного из судочков, и на тарелку гостю медленно сполз ярко-желтый сгусток чего-то неординарного и липкого.
– Авокадовая суспензия, – объяснила Васса Петровна. – Хотите, дам рецепт?.. Берете хорошо очищенную редьку...
Модест Ильич понимал, что Васса Петровна немного стыдится их прежней встречи, и ей нужно время, чтобы прийти в себя и найти с ним верный тон. Ничем не выражая удивления, он колупнул ложечкой суспензию (на вкус она была превосходна) и стал послушно записывать способ приготовления.
– Подсолнечного масла сколько? – заинтересованно переспрашивал он. – Лук зеленый или репчатый? Две большие молоки? Полкилограмма изюма?
Наконец, рецепт был записан, эмоционально выплеснувшись, Васса Петровна заметно успокоилась. Шаркая лапами по ковру, к хозяйке подошел скорбный, не поднимающий головы кот, и Васса Петровна взяла его на руки. Забыв на время о Модесте Ильиче, она пыталась растормошить животное, намекала ему на какие-то смешные, только им двоим известные обстоятельства, но представитель домашней фауны оставался печально-безучастным.
– У него, что, неприятности? – не выдержал Модест Ильич. – Может, я могу чем-нибудь помочь?
– Это из-за моих отлучек  т у д а , – вздохнула Васса Петровна. – Он у меня такой неприспособленный! Полный холодильник ему оставила, супу наварила, котлет полная сковородка – возьми да разогрей. Так нет же – промучился всухомятку, на бутербродах и чае, а вот теперь дуется!
– А вы давно вернулись? – отхлебывая киселя (тоже превосходного), поинтересовался Модест Ильич, настраивая собеседницу на долгий и сложный разговор.
– Сегодня утром, – качнула головой Васса Петровна. – Хотела сразу к вам, да кое– кто задержал.
Модест Ильич даже поперхнулся.
– Они... посмели?
Прекрасная женщина обреченно развела руками.
– Вы же знаете этих людей! Допрашивали, лезли в душу с дурацкими инсинуациями, пытались взять подписку о невыезде, а как я могу?
– Ужасно, что все из-за меня! – с глубоким сожалением произнес Модест Ильич. – Они считают вас чуть ли не сообщницей Пальцева! Те два покушения стали им известны!
Васса Петровна расхохоталась так, что даже кот не удержал скорбной мины и откровенно улыбнулся.
– Ну, Модест Ильич, вы даете! – простонародно удивилась она. – Это же только повод, за который они ухватились! Ведомство уже давно копает под меня!
– Действительно, – припомнил Модест Ильич. – Мне намекали про какую-то историю с офицерами, что-то там про шоколад...
Васса Петровна целиком ушла в себя, посерьезнела, провела рукой по вискам, поправила несуществующие очки.
– Откроюсь вам, Модест Ильич, – заговорила она с неподдельным чувством. – Уже давно я член правозащитной организации... Вы сами знаете, какие порядки в армии. Я проводила работу среди воинского контингента – там были нарушения прав человека, процветала дедовщина... Я делала все, чтобы собрать факты и предать их гласности. Ведомство возненавидело меня... По сфабрикованному обвинению едва не угодила я тогда за решетку...
– А шоколад? – разыскивая по карманам сигареты, напомнил Модест Ильич.
– По линии общества потребителей я курирую качество пищевых продуктов... Коммерческая структура завезла в город большую партию шоколада «Миньон» в плитках по сто и двести граммов. Упаковка была нарушена, продукт покрылся белым налетом, концентрация плутония в десятки раз превышала допустимый уровень... Вся партия товара была уничтожена... Теперь мне мстят, распускают компрометирующие слухи...
Модест Ильич молча курил.
Направляясь к любимой, он предполагал в нескольких словах поделиться с ней родственной тайной, рассказать и о своем внезапно открывшемся единстве в двух лицах, о пребывании великим поэтом во временах еще более погруженных в пучину лет... Увы, сейчас было не до этого...
Мохеровый котище шумно завозился на коленях Вассы Петровны и, вытянувшись, что-то зашептал ей в ухо.
– Я покормлю Монса... – привстала Васса Петровна.
– Монса? – удивился Модест Ильич. – Вы назвали кота именем придворного стихотворца Петра Великого?
– Да, – заулыбалась Васса Петровна. – Они похожи. Усы одинаковые и бородки тоже.
«Сказать – не сказать?» – засомневался Модест Ильич, но Васса Петровна ушла на кухню, и поэтическая тема продолжения не получила.
Вернувшись, Васса Петровна протянула Монсу огромную очищенную морковку, которую тот ухватил и сразу принялся грызть.
– А мы что же?! – спохватилась хозяйка. – Будто и поесть нечего
Она наполнила киселем опустевший стакан гостя и сняла крышку уже с другого судка.
– Ананасовая эмульсия, – объяснила Васса Петровна, – заливая тарелку чем-то клейким и остро пахнущим.
– Хорошо пропаренная репа, шпротный паштет, сахарный сироп, кардамон и соль по вкусу? – прищурившись, осведомился Модест Ильич.
– Так вы знаете?! – ахнула Васса Петровна. – А я хотела сюрпризом!
Модест Ильич с удовольствием выхлебал эмульсию (превосходнейшую!), подтер тарелку хлебом. Кисель уже слегка остыл, но не потерял отменных вкусовых качеств. Прислушиваясь к физиологическим ощущениям, Модест Ильич анализировал в то же время услышанные от Вассы Петровны факты. Он никогда не понимал правозащитников – бегают, суетятся, подставляют головы – а толку что?
Он обстоятельно прокашлялся.
– Вы знаете, Васса Петровна, как дороги мне, – начал он издалека и сразу же вплотную приблизился к сути. – Скажите же по совести – зачем вам это нужно? Не проще ли оставить все как есть? Да знаете ли вы, что перед вами стена?
– Стена, да гнилая – ткни и развалится! – известной прибауткой среагировала красавица-женщина.
– Ну, почему же, – пытаясь понять движущие ею мотивы, спросил недоумевающий губернатор. – Ужели все у нас так плохо?
Запрокинув чудесную голову, она расхохоталась. Заснувший на ее коленях Монс вздрогнул, но не проснулся.
– Плохо?! – переспросила она, вкладывая в интонацию прямо-таки издевательскую нотку. – И вы еще спрашиваете?!
– Не понимаю! – Модест Ильич запереставлял по скатерти предметы сервиза. – Отдельные недостатки безусловно имеются... водокачка не покрашена... свинцовой примочки опять не хватает... читатели библиотеки...
Васса Петровна молчала. Замолчал и Модест Ильич.
Она поднялась, перенесла Монса на кровать, раздела и бережно укрыла одеялом. Потом выбрала из пачки самую длинную сигарету.
– А знаете ли, дорогой Модест Ильич, что есть в городе куда более серьезные проблемы?
– Если вы об аптеке, – пожал плечами губернатор, – то вывеска над ней будет со дня на день установлена в металлическом исполнении...
Ожесточенно дымя, она импульсивно шагала из угла в угол. Обеспокоенный Модест Ильич неотрывно следил за ее перемещениями.
– Так слушайте же! – В голосе Вассы Петровны зазвучал неподдельный трагизм. – В городе, несмотря на протесты мировой общественности, действует широкомасштабное изотопно-протонное производство. Все вокруг заражено и отравлено, все вырождается и вымирает!
Губернатор торопливо вытянул записную книжку, скинул колпачок с золотого пера.
– Вы заметили, – продолжала Васса Петровна, – что в городе нет ни одного родильного дома?! А почему?.. А потому, что рожать-то некому и не от кого! Половина города, почитай, хронические импотенты, другая половина – истинные гермафродиты!
– В самом деле! – хлопнул себя по лбу Модест Ильич. – Заместители мои... гермафродиты! А этот, крючок судейский Арцыбашев – вылитый импотент. Это я сразу понял! – Подлинные масштабы экологической катастрофы еще не были видны ему за колоритными деталями.
Опустошенная Васса Петровна присела к столу и медленно задавила окурок.
– Процесс вырождения коснулся даже животного мира... Бедный Монс так хотел иметь детей! Бедняжка! Их у него не будет никогда!
– А птицы? – вспомнил Модест Ильич. – Ко мне утром на карниз прилетали страшные такие твари... ублюдки!
– Выродки, – поправила Васса Петровна. – Обыкновенные в прошлом воробьи, нажравшиеся в третьем поколении незахороненных радиоактивных отходов!
Модест Ильич подробнейше записывал все услышанное. Проблема безусловно вырисовывалась серьезная, и решить ее следовало в самое ближайшее время.
– Кажется, там осталось немного киселя? – спросил он, прерывая некоторую паузу.
– Ах, простите! – встрепенулась Васса Петровна. – Я начисто забыла о своих хозяйских обязанностях.
Она опрокинула над стаканом кофейник, придвинула к гостю третий по счету судок. Модест Ильич поводил серебряным черпачком, принюхался.
– Фейхоавая дисперсия! – объявил он. – Хорошо зачищенная брюква, желудочный сок асканийского рамбулье, соленый огурец, мед, сухарная крошка!
Как ни расстроена была Васса Петровна – устоять перед такими познаниями не смогла. Развела руками, сделала перед Модестом Ильичом книксен. Такие познания в кулинарии!
А Модест Ильич ел да нахваливал...
Пора было расставаться – глубокая ночь напоминала о своем апогее кромешным наружным мраком – но не хотелось, ой, как не хотелось!
– А мы ведь, – вспомнил Модест Ильич, – сто лет уже Хуана Хуановича не слушали. Сейчас пошлю Мажейку!
Вернейший управился в считанные минуты. Додеус выглядел несколько заспанным, однако же был искренне рад встрече.
Васса Петровна внесла свежего киселя, Модест Ильич снял крышку с четвертого, последнего судочка.
– Кокосовая тюря! – торжественно объявил он, выкладывая гостю полную тарелку колышущегося лакомства. – Райское наслаждение!
Откушав и обтерев салфеткою углы губ, Хуан Хуанович вышел на середину комнаты и взял красивую длинную паузу. Модест Ильич и Васса Петровна, забравшись с ногами в кресла, замерли во внимании. Додеус вытянул листки, несколько раз притопнул двойным подошвами, ловя необходимый ритм, и прозвучало...


Новелла четвертая
ОГУРЦЫ НА СНЕГУ

Хуан Хуанович Додеус постепенно забывал женщину, которая стремительно вошла и так же стремительно вышла из его жизни, и то постыдное и мелкое, что произошло между ними в заброшенном номере третьеразрядной гостиницы.
Он дал себе слово быть более осмотрительным, в широком ассортименте пил богатые витаминами соки, пробуждаясь, делал утреннюю гимнастику, а в середине дня – производственную, и мало-помалу приходил в себя.
Тем временем на город навалилась зима, она выбелила усы и брови прохожих, наложила на улицах сугробов для ребятишек и загнала жизнь взрослых внутрь отапливаемых помещений.
Сделалось модным ходить в гости. Хуан Хуанович мог подстроиться под любую компанию и, зная, что атмосферы не испортит, охотно принимал приглашения.
Ему позвонили Караваевы, и тем же вечером Додеус, принеся с собой запах свежих яблок, появился в их со вкусом обставленной квартире.
По интерьерам уже бродили какие-то незнакомые Хуану Хуановичу люди с неряшливо поставленными зубными протезами, негромко фонил стереопроигрыватель, с кухни доносился визг закалываемого поросенка.
Благожелательно улыбаясь в пространство, Хуан Хуанович с заложенными за спину руками ходил из угла в угол гостиной, пока не был дан сигнал рассаживаться.
Караваевы слыли хлебосолами, у них можно было вкусно и недорого поесть, на этот раз на столе было вволю барселонской редьки по-кумански, крупно нарезанного холодного тушканчика, фаршированных творожной массой коровьих копыт.
Выпив за что-то, подходящее к случаю, гости дружно застучали вилками, мужчины ели жадно, не заботясь о последствиях, женщины старались незаметно переправить недоеденные куски в принесенные с собой трехлитровые банки.
– Вчера опять на улице стреляли, – шлепнув по рукам совсем уж зарвавшуюся даму, начал разговор хозяин дома. – Выхожу утром – в садике двадцать четыре трупа. Там и похоронили.
Караваев был человек-жужжалка, интеллектуальный Карлссон, и на сказанное им никто не обратил внимания.
Тургеневского возраста женщина попросила Додеуса передать ей флакон с бобровой струей, которой она щедро полила корнфлекс.
Неугомонный Караваев начал было читать по памяти «Войну и мир», но жена посмотрела на него так, что он поперхнулся.
Гости знали, что супруги – разные люди и не ладят между собой, устраивая вечеринки, лишь бы не находиться друг с другом наедине.
Караваева выглядела совершеннейшей француженкой, изящная, в прозрачных черных колготках, с подтянутой за ушами кожей, она зябко куталась в толстенный шарф, пила аперитив и попыхивала длинной с золотым обрезом сигаретой.
Утолившие первый голод и жажду гости попросили хозяйку сплясать что-нибудь из Сен-Санса, но, ссылаясь на женское недомогание, Караваева отказалась.
Повисшую паузу разрядила выскочившая из кухни перемазанная пищевыми отходами дворничиха, служившая у Караваевых в прислугах.
– Не колется ваш поросенок, – объявила она. – Уж чем я только не пробовала!.. Хошьте – ешьте живым!
Гости встали и принялись молча расходиться, Караваев лег на диван и закрыл лицо газетой.
Хуан Хуанович тоже засобирался, но Караваева подошла, заглянула ему в глаза, взяла за руку, прижалась налитым бедром.
– Вы умный, – зашептала она, – вы тонкий, вы знаете... Скажите, как жить в этом чужом и равнодушном мире, куда приложить свой талант, свои силы и знания? Как сделать, чтобы тебя понимали? Как стать счастливой?
Додеус несильно сжал ей ладони, поцеловал в чуть заплывшие глаза.
– Я провожу вас, – засуетилась она, – вот только ушанку надену.
– Не нужно, – мягко отстранился он. – Ваш муж сейчас спит, и вы должны оберегать его сон...
Накинув дубленку и опустив вязаные наушники, Хуан Хуанович двинулся к трамвайной остановке.
Было почему-то очень светло.
Какой-то филантроп в собольей шубе и оленьих унтах шел впереди и бросал через плечо длинные матово-зеленые огурцы. Перекувырнувшись в воздухе, чудесные плоды тут же схватывались морозцем и, позванивая, медленно опускались на утоптанную пешеходами дорожку.
Немного растерявшийся Додеус остановился, не зная, что предпринять, но тут же заулыбался и кинулся подбирать бесценные витаминные палочки. –

«Этот человек мог бы стать моим другом!» – с теплотой подумал Модест Ильич. – Или же товарищем. Товарищем губернатора!»
Продемонстрировав автору восхищение литературным изыском, Модест Ильич и Васса Петровна протянули друг другу руки и принялись прощаться.
Хуан Хуанович спустился и ждал в машине – вернейшему Мажейке предстояло сделать небольшой крюк, чтобы забросить писателя обратно. Модест Ильич замешкался, разыскивая запропастившуюся шляпу, и неожиданно обнаружил ее висящей на стене. Со вздохом облегчения он потянул за модную тулью, да так и остался стоять с протянутой рукой. Дурацкая и неудобная принадлежность туалета была снята вовсе не с заурядного гвоздя или пошлейшего крючочка – поддержкой ей служил портрет, опять стариннейшей работы. Вельможная дама, разгоряченная по-видимому не в меру откровенным комплиментом, обмахивала прекрасное лицо большим мохнатым веером... Чеканной ковки благороднейший нос, нежнейшие персиковые щеки, миндалевидные, пронзающие глаза...
– Кто это?! – спросил ошеломленный губернатор.
– Моя пра-прабабушка, – немного нараспев произнесла Васса Петровна. – Графиня Изабелла Блюм.



ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Несколько дней Скуфеев распалялся, копил ярость и, наконец, почувствовал, что полон ею до ноздрей.
Невыспавшийся, с до крови закушенной губой, он стремительно вошел в здание Управы и велел доставить заместителей живыми или мертвыми.
Писклявая парочка была разыскана и приведена под конвоем.
Картина разыгралась поистине драматическая. Губернатор стучал кулаком по столу, страшно топал ногами и прямо-таки задыхался от бешенства. Едва ли отдавая себе отчет в действиях, он поставил заместителей к полированной стенке, вызвал из приемной автоматчика, не колеблясь, огласил и тут же приказал привести в исполнение  суровый и окончательный приговор.
Несчастные пали в ноги наместнику, умоляя о снисхождении. Автоматчик, держа палец на спусковом крючке, внимательно смотрел на Скуфеева. В кабинет стали просовываться любопытные, охочие до крови головы.
Яростно сплюнув, Скуфеев выскочил во внутренний санузел, смешал брому с валерианой, добавил салицилового спирту. Вернулся набыченный, со сжатыми кулаками, но необузданного бешенства уже не было – оно уступило место холодной и осмысленной ярости.
– Почему не информировали? – хрящевато раздувая побелевшие ноздри, царапающим голосом спросил Скуфеев.
Замы, не смея расслабиться, оставались в застывших позах приговоренных.
– Так ведь формуляры в последний момент сорвались... уже в дороге были и не дошли, – запричитали они, – а вывеску над аптекой со дня на день...
– Формуляры! Вывеска! – саркастически хохотнул Скуфеев. – Тоже мне проблемы! – Не удержавшись, он вскочил и острым пальцем ткнул в рыхлые животы. – Город отравлен ядовитыми испарениями! Крылатые мутанты терроризируют сельхозпроизводителей! Половина населения – импотенты! Другая половина... – он скользнул взглядом по бесформенным фигурам, – другая половина... тоже не отвечает медицинским стандартам!..
Внезапно он почувствовал себя полностью выдохнувшимся. Распахнув двери, он выставил жалких людишек, кликнул человека с тряпкой, велел подтереть у стенки.
«Завтра же закрою вредное производство, – начал прикидывать губернатор. – Напишу указ, поставлю самую большую, самую круглую печать! Ужасные отходы вывезем на свалку, воздух над городом хорошенько проветрим, речку продезинфицируем хлоркой – и все будет хорошо!»
Полубессонная ночь начинала сказываться, Скуфеев расслабленно направился к кожаной служебной кушетке, но тут в тишине раздались звуки, заставившие вздрогнуть тело. Шопеновский марш! Вобрав на всякий случай побольше кислорода, Скуфеев взялся за трубку зловещего черного телефона.
Штатский генерал Гордий Саблуков приветствовал губернатора из своего подземного бункера. Скуфеев сразу настроился на длительный обходной и  л о в у ш е ч н ы й  разговор о чем угодно. Серебряный век, золотая середина, алмазный мой венец – он готов ко всему и ожидал сути лишь в самом конце, но руководитель регионального отделения сразу взял быка за то, что считал нужным.
– Производство №1, – категорически заявил подземный генерал, – находится в исключительной компетенции федерального ведомства и на губернаторские структуры не замыкается. Всякое вмешательство со стороны в процесс производства будет решительно пресекаться, виновные понесут суровое наказание!
– Но, Гордий Филиппович, – растерялся Скуфеев. – Все же я – начальник в городе! Президент доверил мне...
В трубке послышался звук перематываемой ленты.
– Производство №1, – повторил Скуфееву голос, – находится в исключительной компетенции...
Скуфеев вторично дослушал запись до конца, после чего с той стороны был дан отбой.
Губернатор остался в полнейшей растерянности.
Ему малодушно захотелось бросить все, вернуться в родные пенаты и снова спокойно и тихо заняться провизорством. Можно было и забрать из сейфов сбережения, махнуть в одночасье за рубеж, купить виллу на острове, выписать любимую женщину и просто зажить в свое удовольствие вдали от всяких дел и обязанностей.
Но скребся внутри  гражданин. Всплывали в огненном написании высокие слова с неестественно вытянутыми по вертикали буквами. УМ. ЧЕСТЬ. СОВЕСТЬ. ЭПОХА. Еще какая-то ерунда.
Скуфеев чувствовал, что самому со всем  э т и м  ему не справиться. Нужен был совет по-настоящему близкого и компетентного человека. Единомышленника с лебединым изгибом шеи, персиковыми щеками и черными миндалинами глаз.
Делать в Управе было нечего, Скуфеев велел формировать кавалькаду и под эскортом отбыл восвояси.
Вопреки обыкновению он не прошел в дом, а принялся прогуливаться по свежерасчищенным садовым дорожкам. Весна уже круто забрала права, снега не было вовсе, над обнажившимся черноземом клубился парок, почки померанцевых кустов укрупнились и при соответствующем уходе сулили хороший урожай.
Размышляя о времени и о себе, Скуфеев не мог не отметить некоторого присущего ему пингвинизма. Нет, тело у него не было жирным, и он никогда не прятал его в утесах, но гром ударов безусловно действовал на него. Об ударах пока не могло быть и речи, но предупредительный гром из бункера грянул, и ему следовало действовать осмотрительнее. Федеральному ведомству не по душе контакты губернатора с диссиденткой – что ж, он не станет дразнить подземного зверя, а попытается провести его.
Было еще слишком светло. Он продолжал прогулку, вдыхая терпкие ароматы, смутно навевавшие ему что-то из детства. Погрузившись в ностальгический флер, он перешел на боковую дорожку и постепенно оказался в отдаленной части парка, поросшей мощными и наглыми кустами дрока. Рассматривая удивительную мужеподобную поросль, Скуфеев неосторожно приблизился к самой ограде и вдруг почувствовал, что далее идти не может – просторные фалды модного длинного плаща оказались натянутыми и не давали сдвинуться с места. Решив, что одежда зацепилась за что-нибудь торчащее, губернатор обернулся, дабы высвободиться и обмер. Его держали! Скомканный край плаща был зажат в кулачище просунутой сквозь прутья решетки волосатой лапы. Пальцев! Огромный, косматый, он безобразно лыбился Скуфееву, корчил гримасы и откровенно паясничал.
Прогрессивные психологи подметили – человек, подвергающийся однотипным ужасам, рано или поздно привыкает к ним и начинает воспринимать ужасное как обыденное. Произошло ли подобное со Скуфеевым или же ему стало просто не до Пальцева – неясно, но факт остается фактом – никакого ужаса губернатор не испытал и в обморок не повалился. Поднапрягся мышцами, изгнал неприятный холодок, медленно поднял руку и осторожно погрозил чудищу пальцем.
Эффект оказался поразительным. Пальцев перестал паясничать, на его морде отпечаталась полнейшая растерянность и даже легкий испуг, он выпустил плащ и, жалобно хрюкнув, исчез.
Губернатор оттер пот со лба и от души рассмеялся. Засунув руки в карманы освобожденного плаща, он упруго зашагал к дому. Проблем, ждущих нелегкого разрешения, не убавилось, но они как-то отодвинулись, уменьшились в объемах и представлялись, пусть в отдаленном будущем, но все же вполне решаемыми.
Освежившись и перекусив, Скуфеев сыграл на рояле в четыре руки и спел на два голоса с вернейшим Мажейкой, сразился в шашки и беспощадно наставил щелбанов ворчливому дядьке-буфетчику, подергал за подбородки двух вертлявых горничных, покурил с разлапистыми охранниками, зашел на кухню взглянуть, кто из кухарок управляет сегодня государством борщей и витаминных салатов, размашисто расписался кремом на уже готовом к ужину торте.
Тем временем за окнами стемнело, в доме зажглось электричество, Скуфеев изрядно пошумел в помещениях, чтобы продлить насколько удастся  э ф ф е к т  присутствия и на цыпочках удалился в свой кабинет. Через некоторое время из запасных ворот усадьбы выскочил неприметный «Жигуленок», резко рванувший в сторону, противоположную городским кварталам. И сразу из зарослей следом за ним ринулся зловещий длинный автомобиль без опознавательных знаков. Ему вслед раздалось хихиканье двух притаившихся у слухового оконца мужчин. Смеялся, собственно, Скуфеев, а вернейший Мажейка только подхихикивал, но это было не столь важно. Важно было другое – им удалось надуть ведомство, пустив наблюдателей по ложному следу. Еще через несколько минут из тех же ворот выехал другой «Жигуленок», круто взявший к городу.
Трясясь и подскакивая на заднем сиденье, Скуфеев ощущал себя эмоционально заряженным, налитым жизненной энергией и переполненным высоким чувством к женщине.
Он не знал,  к а к о й  Васса Петровна предстанет сегодня перед ним – прекрасной ли молодой современницей или же хрестоматийной, страдающей несварением желудка старухой, но ей-же-ей, он был бы счастлив узреть любимую в любой ее ипостаси.
Следовало все же определиться. Скуфеев напрягся, собрал чувства в комок и принялся напряженно вглядываться в проносящуюся за стеклами чернь. Она была непроглядной, без размывов. Скуфеев не увидел ни резвившихся и продававших сметану пастушек, ни суровых морских пехотинцев, не ощутил он и собственного пребывания на зеленом не по сезону лугу – и понял:  з о н ы  не было. Реальность не переходила в вымысел, а продолжалась реальностью же. Он ехал к современнице.
Вернейший Мажейка уже приветствовал клаксоном запомнившихся городских животных... один поворот, второй... двухэтажный дом со светящимся окном на втором этаже... болтающаяся дверь протухшего подъезда... приемная профессора Кислощеева... опасные ступени... площадка второго этажа... звонок... один... другой... третий...
Она открывает, прекрасная и благоуханная, ее глаза неестественно удлинены, на ней обхваченное драконами кимоно, к спине привязана большая пуховая подушка. Кланяясь и приседая, она пятится мелким обратным шагом, приглашая его оказать ей честь своим посещением – сегодня она будет принимать Скуфеева-сана по японской модели гостеприимства. С непринужденной легкостью войдя в игру, Скуфеев декламирует на языке оригинала изящную танку, прославляющую хозяйку фанзы, он отстегивает символический меч самураев, проходит и садится на циновку, умело заплетя вовнутрь босые ноги. На низеньком столе – фарфоровая бутылочка сакэ, две пиалы, одноразовые деревянные палочки. Сейчас будет подан рис, пока же они сосредоточенно рассматривают икебанистую кучку наваленных в центре комнаты булыжников. Она обмахивается священным веером, его дуновения достигают поставленных на подоконник банок с ветками сакуры, и те нежно трепещут молодой листвой. Со стены загадочно и строго за происходящим наблюдает невозмутимый японский бог.
Вот и рис.
– Ватакуси! – прищелкивая от полноты ощущений палочками, хвалит качество еды гость, – хоссуру суриппа!..
Они с наслаждением сколько могли поваляли еще дурака, но ребяческого запала хватило ненадолго – выходя из симпатичных азиатских образов, мужчина и женщина ощутимо серьезнели, островная атрибутика начала казаться неуместной. Васса Петровна отвязала со спины подушку, унесла пустые плошки и, поплевав на ватку, стерла с век удлиняющий макияж.
– А где Монс? – еще не зная, как начать о серьезном, спросил Скуфеев.
– Поехал навестить родственников, – объяснила Васса Петровна. – Скоро должен вернуться.
Они пересели на неудобный диван, соприкоснулись плечами, пустили дым в сторону японских веточек.
– А знаете, – оживился Скуфеев, – не так страшен Пальцев, как его малюют!
Вскочив, он показал в лицах произошедшую днем сцену. Не удержавшись, добавил от себя несколько красочных подробностей. Вышло, что он не только погрозил чудищу пальцем, но и сурово насупил брови и даже топнул ногой.
Васса Петровна, однако, прослушала и просмотрела все без улыбки.
– Напрасно вы относитесь к этому так беззаботно, – сказала она, отмечая что-то в записной книжке. – Я навела справки.  Пальцев действительно существует, но пока неизвестно, кто направляет его на вас и с какой целью. Мы разберемся с этим в самое ближайшее время...
Так, постепенно, слово за слово, подбирались они к главной и животрепещущей теме.
– Я сегодня утром чуть двоих не порешил, – начал, наконец, Скуфеев. – Едва отговорили!
– Знаю, – вздохнула Васса Петровна. – Уже весь город в курсе – Она вышла в прихожую и вернулась с едко пахнущей газетой. – Вот, на первой полосе...
По-тараканьи быстро пробежав заметку, Скуфеев едва не задохнулся от гнева.
– Кто посмел?! Мерзавцы! Завтра же – в острог!
– Старыми категориями мыслите, господин губернатор! Нонче у нас свобода слова! К тому же, факт имел свидетелей...
– Хорошо, – горячился Скуфеев. – Признаю! Было!.. Но зачем же в таких выражениях... нет, вы только послушайте! «Посягнувший на самое святое!», «Зарвавшийся узурпатор!», «Сладкий наполеоновский комплекс!»... Какая гнусность!.. А карикатура! Разве у меня такой нос?! И почему клыки?! И потом – я вовсе не собирался самолично их вздернуть, я просто вызвал автоматчика... я хотел напугать, чтобы впредь не утаивали...
– Впредь, дорогой Модест Ильич, вам надлежит быть осмотрительней! – она поднесла прохладный пальчик к самым губам Скуфеева. – Изотопно-протонное производство – любимое и лакомое детище федеральной службы, и Гордий Саблуков – его крестный отец... Пока вы занимались аптечными вывесками, вас никто не трогал. Но вот – вы обратили внимание на их дойную корову – и сразу заполучили неприятность. У федерального ведомства везде свои люди, немало их и среди журналистов.
Скуфеев спросился выйти в ванную, освежил пылающее лицо холодной водой, поискал на полочках брому, не нашел, но все же немного успокоился.
– Возможности Гордия Филипповича мне известны, – остановившись у окна (машина с вернейшим Мажейкой была на месте), заговорил он, – но с чего бы ведомству столь рьяно опекать вреднейшее производство?
Васса Железнова изящной рогатиной свела портьеры, сделав гостя невидимым с улицы.
– Все проще простого, – объяснила она. – Неограниченное и бесконтрольное финансирование предприятия из центра дает возможность множественным злоупотреблениям. У Саблукова под землей скопилось восемь белых «Мерседесов». – Васса Петровна поправила волосы на висках. – Кроме того, продукция идет на экспорт в третьи страны. Основная часть полученной валюты, конечно, уходит в более высокие сферы, но какой-то куш оседает у того же Саблукова. Нам известен номер его счета в зарубежном банке... Так что,  заинтересованность Гордия Филипповича здесь прямая...
Она вышла, хлопнула дверцей холодильника и вернулась с початой бутылкой и половинкой порезанного на блюдце соленого огурца. Скуфеев поровну расплескал водку по стаканам. Выпили молча.
– Что конкретно выпускает предприятие? – потянувшись к листку бумаги и развинчивая перо, спросил Скуфеев.
Васса Петровна, противодействуя, прижала бумажку к столу, потом отняла и завинтила ручку.
– Лучше не записывать. Вы легко запомните – изотопно-протонное производство выпускает изотопы и протоны.
Скуфеев сосредоточенно наморщил лоб.
– В бытность фармацевтом я имел дело с изотопами. Штука,  в общем-то вполне безобидная. Подмешивается ко многим лекарствам для поднятия тонуса заболевшего.
Васса Петровна не смогла сдержать улыбки.
– Ах, милый Модест Ильич, – искупая прорвавшуюся иронию, с подчеркнутой ласковостью заторопилась она. – Это были дезактивированные, сугубо  г р а ж д а н с к и е  изотопчики, с облегченной грамм-молекулой, пустяковой скоростью рассеяния и нулевым убойным коэффициентом! – Она вытянула из пачки очередную сигарету. – Здесь делают совсем другие изотопы – чисто  в о е н н о г о  назначения и огромной разрушающей силы. Выпущенные из изотопического мультиплета, они сметают все на своем пути и мгновенно улетучиваются, не оставляя никаких улик!
Лицо Скуфеева вспыхнуло проблеском озарения.
– Недавние события в Люксембурге? – ахнул он.
Васса Петровна утвердительно склонила голову.
– И не только... Вспомните загадочную гибель демонстрантов в Андорре, таинственную смерть ватиканских инакомыслящих. Причина до сих пор не установлена!.. Добавьте сюда мгновенную победу мятежного санмаринского генерала Тухеса над до зубов вооруженной правительственной армией, и вы все поймете...
– Хорошенькие дела! – Скуфеев энергично смял пустые сигаретные пачки, в сердцах зашвырнул под стол опорожненную бутылку. – С изотопами понятно. А протоны?
– Оружие еще более страшное. К счастью, находится только на стадии разработки. К нам просочилась лишь частица информации. Это нечто принципиально новое и применимо для космических войн.
– Какой ужасный силлогизм! – раздумчиво протянул Скуфеев. – Город производит оружие массового уничтожения для других и, производя его, уничтожается сам! Мы можем лишь наблюдать и констатировать...
– Ну, не скажите! – Васса Петровна зашла за дверцу шкафа, сбросила легкомысленное кимоно и облачилась в строгий фланелевый халат. – Кое-что мы можем... Проводить разъяснительную работу среди горожан, например. Формировать общественное мнение, оказывать помощь пострадавшим... В городе столько несчастных!
– Импотенты и гермафродиты, – вспомнил губернатор. – Массовая патология!
– Чисто медицинский аспект ужасен! – крикнула Васса Петровна уже откуда-то с кухни. – Но налицо еще и негативный социальный эффект! Стремительно нарастает расслоение общества! Люди озлоблены! Делить двум основным группам населения в общем-то нечего, но ведомство сознательно стравливает их, отвлекая от совместного экологического движения! Федеральная служба провоцирует массовые драки и даже выплачивает премии их зачинщикам!
– Негодяи! – громоподобно отозвался Скуфеев из туалета, куда зашел по естественной надобности. – Губят народ в угоду собственным корыстным интересам!
– Готовы ли вы оказать практическую помощь пострадавшим?! – достаточно громко, по-видимому, сложив ладони рупором, спросила Васса Петровна. – Можем ли мы рассчитывать на вас?!
– Непременно! – во всю мощь легких откликнулся Скуфеев уже из ванной. – Как специалист-медикаментозник я обеспечу лекарственные препараты!
– Превосходно! – закричала Васса Петровна, проходя с подносом в комнату. – Что именно вы можете предложить?!
– Спокон веков, – отряхивая руки, рявкнул Скуфеев из прихожей, – при импотенции прописывали шпанских мушек! Синдром как рукой снимало, а потом бывало – и рукой не снять! Мужики что жеребцы становились!
– То, что надо! – пронзительно восхитилась Васса Петровна. – Превратим импотентов в жеребцов!.. А гермафродиты?
– Из них сделаем женщин! Красавиц! – усаживаясь на прежнее место, гулко раскатился Скуфеев. – Выпишу хирургов из Испании!
Васса Петровна захлопала в ладоши.
– Замечательно! Импотенция и гермафродитизм канут в мрачное прошлое вместе с их носителями! Налитые эликсиром жизни, галантные мужчины напропалую станут ухаживать за прекрасными дамами! Те поголовно понесут! Откроем родильный дом с сауной и дискотекой!
Эмоционально выложившись, они, не сговариваясь, закрыли тему. Васса Петровна, обнажив до локтей поражающие белизной руки, расставила чашки, приготовляясь до краев заполнить их свежесваренным кофейным напитком. Покончив с сервировкой, она зажгла свечи. Скуфеев оттянул штору. В комнату заглянул полногрудый месяц. Небо было усыпано звездами. Скуфеев разыскал взглядом свою – ему было приятно, что она смотрелась крупнее и ярче остальных. Он заговорщицки подмигнул ей, и звезда тут же мигнула ему в ответ.
«Остановись мгновение – ты прекрасно!» – развернувшись, повелел Скуфеев.
И замерло все, как на магниевом снимке великого фотомастера.
...Была насыщенная тенями комната и промытое светлое пространство в ней. Стоял стол, и был он покрыт затейливой парчовой скатеркой. Лежали поверх тугие, манящие свежим крахмалом салфетки. Сверкал затейливой росписью кофейный сервиз на две персоны, пускали платиновые искорки изящно выложенные серебряные ложки. Засасывал неосторожный взгляд зыбучий холмик сахарного песка-рафинада. Сулило вкусовое блаженство разложенное по розеткам разноцветное варенье. А в центре волшебной композиции стояла, отпечатываясь и западая навечно в ячейки памяти (что бы ни случилось!) женщина-краса с опущенными долу роскошными глазами.
«Так вот, какое оно – счастье!» – ахнул внутри себя Скуфеев – дернулся и спугнул видение. Снова ожило все, и Васса Петровна сладчайшим голосом звала его подкрепить затраченные в разговоре силы.
Опять уселись они на неудобный раскладной диванчик и с наслаждением пригубили кофе с изрядной добавкой дикорастущего цикория. Коварное растение цикорий! Способствует неформальному сближению, обостряет чувственность, придает игривой смелости. Не зря же древние предки наши использовали сей злак для приворотных снадобий! И действовало, да еще как!.. Стали Скуфеев с Вассой Петровной исподволь склоняться друг к другу, уже и дыхание их смешалось, и волоса перепутались... Совет да любовь!
Но нет – на том и закончилось. Бухнул-грохнул звонок в прихожей, разметал их, сердешных, по разным краям диванным. Встала Васса Петровна, халат на себе строже запахнула, волосы на висках пригладила. Забеспокоился Скуфеев – кто бы это под утро мог, уж не с дурными ли намерениями?
...Монс, котище! Явился – не запылился! Навеселе, едва языком шевелит. Сунул Скуфееву лапу, как старому знакомому, на диване развалился, варенья набрал, цикория понюхал и сморщился – на фига коту цикорий? Чаю потребовал. Васса Петровна вышла заварить свежего, а он спит уже, похрапывает...
Они взяли по сигаретке и, чтобы не беспокоить уснувшего, вышли на кухню. Переговорено было изрядно, но Скуфеев решился затронуть еще один лично заинтересовавший его аспект.
– Скажите, Васса Петровна, – выпуская ароматную струю из двух ноздрей одновременно, поинтересовался он. – Прародительница ваша на портрете... графиня Блюм... Не та ли это женщина, что была связана с первопоэтом Херасковым Михаилом Матвеевичем?
Васса Петровна неожиданно смутилась. Она стояла зардевшаяся, ее щеки порозовели, а мочки ушей сделались пунцовыми.
– Да, это она... Михаила Матвеевича и Изабеллу связывало большое и сильное чувство... Она любила его до конца своих дней, а когда ее возлюбленного постигло несчастье – Изабелла была безутешна.
Лицо Вассы Петровны изображало такую сострадательную нежность, что Скуфеев не решился напомнить об официальной версии... Таинственное приглашение в пустынный лес, ужасное нападение диких дверей, растерзанное тело в забрызганном кровью кружевном воротнике, загадочное исчезновение  з а м а н и в ш е й  поэта женщины... Сейчас он попросту не мог заговорить об этом...
– Изабелла Юрьевна была Анной Керн своего времени, – продолжила Васса Петровна. – Ведь именно ей посвятил Херасков свои великолепные строки!
Она вышла на середину кухни, подбоченилась и озорно выкрикнула:
«Пригожество лиц минется,
Проходит красота,
И только остается
Приятностей мечта...!»
Скуфеев нежно зажал любимый рот ладонью.
«На что же величаться
Своей красотой?
Ей скоро миноваться;
Пригожество – дар пустой!» -
продолжил он в тон и тут же констатировал:
– Ода «Красота». Цитируется по собранию сочинений «Творения», том седьмой, страница 368!
Оба счастливо рассмеялись.
В кухню, похлопывая белесыми ресницами, вползал позевывающий, невыспавшийся рассвет, позади была насыщенная информацией бессонная ночь, и, судя по всему, пришла пора расставания.
Васса Петровна сделала себе и гостю по прощальному бутерброду с салом и зеленым луком.
– Завтра же и начнем, – энергично двигая челюстями, возвратился Скуфеев к сути. – Закажем пробную партию мушек, вышлем приглашения хирургам... Вы поможете мне наклеить марки?
Васса Петровна не отозвалась. Она стояла, слегка согнувшись, и прижимала руки к пояснице. Обеспокоенный, Скуфеев приблизился вплотную и разглядел на лбу Вассы Петровны капельки пота.
– Боюсь, Модест Ильич, – с натугой вымолвила прекрасная женщина, – что завтра я   ф и з и ч е с к и  не смогу быть вам полезной. Я ощущаю некоторые симптомы, в организме вот-вот должны произойти серьезные изменения... меняется жизненный цикл... я начинаю чувствовать себя пожилой... мне нужно прилечь...
Опершись на руку Скуфеева, она едва дошла до дивана.
Понимая, что помочь ей он не в состоянии, губернатор обещал в самое ближайшее время навестить ее  т а м ,  торопливо взапрыгнул в ботинки и бережно, прислушиваясь к тому, чтобы непременно хлопнули замочки, прикрыл за собой дверь квартиры.
Он вышел на улицу и увидел над крышами лысую макушку поднимающего голову светила. На брусчатке мостовой лежали маслянистые капельки росы. Вернейший Мажейка спал одним глазом, другим – зорко контролировал ситуацию. Скуфеев опустился на упругое сиденье, и застоявшийся «Жигуленок» тут же фыркнул, взбрыкнул всеми лошадиными силами и резво понес к родному стойлу, где его ждал заботливый уход и свежий высокооктановый бензин.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Модест Ильич мчится к заветной усадьбе, стакану парного молока со свежим бисквитом и моментальной прохладной постели, раскинувшейся под огромным балдахином. Конечно, это он расположился сейчас в подпрыгивающем «Жигуленке» – другого человека вернейший Мажейка не посадил бы, сули тот хоть золотые горы. Преданный водитель ни на йоту не сомневается, что везет именно дорогого Модеста Ильича – какие-либо подозрения на этот счет просто не приходят ему в голову. Попробуйте заикнуться внимательному читателю, что вовсе не Модест Ильич со всем удобством расположился сейчас на заднем сиденье автомобиля, что вовсе не он провел накануне бурную ночь с прекрасной женщиной, что это не с ним происходят невероятные и таинственные приключения в далеком заштатном городе! Любой из читателей тотчас плюнет вам под ноги и, покрутив у виска пальцем, с негодованием удалится. Когда же любопытство пересилит, он тихо вернется, смущенно кашлянет и молча протянет вам сигарету. «Поймите, я потерял уже несколько вечеров времени, я привык... я полюбил этого человека... вы говорите – это не Модест Ильич, хорошо, но кто же?!.»
Со всей прямотой сознаюсь – это я.
– Глупости! – решительно заявляет жена (она втихомолку продралась сквозь предыдущие главы). – Ты сутками напролет просиживаешь за машинкой и вообще не выходишь из дома! Тебя не могли назначить губернатором! Тебя не интересуют женщины! Ты ни черта не смыслишь в поэзии восемнадцатого века!.. Это не ты!
Я протестующе смеюсь и весело машу руками.
– Ты не имеешь понятия о моих связях, – швыряю я контраргументы. – Да я могу не то что губернатором – послом в Люксембург! Ты месяцами в разъездах и не можешь знать, где я в это время! Я знаю наизусть все оды Сумарокова! Я ни минуты не могу без женщины... Это я!
Понимая, что в одиночку со мной не справиться, жена звонит Авдею, и тот вскоре появляется. С ним жена Оля-ля, в руках – небольшой сверток. Мы довольно давно не виделись, и выясняется, что в свертке их первенец, которому и предстоит подать им в старости пресловутый стакан воды.
– Так вы, оказывается, времени даром не теряли?! – как и полагается, радуемся мы с женой, и тут же начинаются дружеские объятия и тумаки. Жена немного увлекается и наносит худощавому Авдею короткий прямой в солнечное сплетение. Авдей вынужден прилечь, он улыбается побледневшими губами, но произнести ничего не может. Оля-ля разделась – в суматохе выясняется, что она сняла больше положенного, с притворным ужасом она влезает обратно в полосатую секонд-хендовскую юбку. Пока она крутится перед зеркалом, обновляет облупившуюся в пути косметику, сводит в линию разъехавшиеся брови и контурно обводит тушью ноздри, жена разворачивает забытый на тумбочке пакет и вынимает первенца. Это красивый интеллигентный мальчик, в очках и с бородкой. Жена задумчиво держит его на ладони, и по ее руке что-то стекает.
Я приношу свои старые брюки, которые мне малы, ребенка переодевают, Оля-ля нанесла последней слой краски и выглядит, как полотно экспрессиониста, Авдей окончательно отдышался – мы рассаживаемся.
– Асенька! – ахает Оля-ля. – Ты опять ходила на медведя?
Жена рдеет и тупит взор. Она явно гордится своими охотничьими трофеями. Каждую зиму она покупает лицензию и уходит в лес. В отличие от других промысловиков, она никогда не ворошит берлоги, а терпеливо преследует шатуна, чье мясо намного пикантнее. Погоня может длиться сутками. В конце концов загнанный зверь понимает, что ему не уйти, он разворачивается, он хочет дорого продать жизнь, но его жизнь уже продана, лицензия и впрямь обошлась жене недешево, с рогатиной наперевес жена бросается на хищника, короткое единоборство, ужасный рев, и скоро мохнатый красавец застывает на красном снегу в своей последней, картинной позе.
Крупно порезанного медведя лучше всего запечь, предварительно каждый кусок обмазав глиной – естественный сок в этом случае никуда не утечет, а оболочка потом легко отбивается.
Обжигаясь и покрикивая, мы расхватываем увесистые куски фаянса (такой уж в этот раз попался сорт глины!). Комплект столовых приборов дополнен здоровенными молотками – раздается веселый перестук, обломки с грохотом ссыпаются в ведерко, а на тарелках дурманит взор и щекочет нюх пурпурно-дымыщееся гастрономическое чудо.
Совсем немного алкоголя (под медвежатину хороша «Зубровка») – жена хочет обсудить мою патологию на трезвую голову, но мы совсем забыли о ребенке, он сидит тихо и вид у него обиженный.
– Такой хорошенький – прелесть! – сюсюкает жена. – Ишь, губки надул!.. А почему он в очках?
– Жизнь так неприглядна! – вздыхает Оля-ля. – Мы не хотим, чтобы он сразу заинтересовался ее темными сторонами. Пусть хоть немного посмотрит через розовые стекла!
– А бородка?
– Попробуйте сбрить! Он у нас с характером!
– Назвали как-нибудь? – спохватываюсь я.
Авдей обстоятельно вытирает руки.
– Ты ведь знаешь – Оля-ля до сих пор любит детскую поэзию, – издалека начинает он. – Она выросла на ней, сформировалась как человек и женщина... Семейным советом было решено присвоить ребенку имя ее любимого поэта. Мальчика назвали Овсей Дриз.
– Прекрасное имя! – восторгаемся мы. – И оригинальное. А то везде – Саши да Миши. Вам будет удобно звать его домой со двора – чужой никогда не отзовется!
Еще немного мы болтаем на перспективу. Чужие дети, как известно, быстро растут, и поэтому моя жена уже озабочена будущностью малыша. Она полагает, что мальчика следует отдать в дубильщики. Медвежьи шкуры никогда не выйдут из моды, она, в свою очередь, берется поставлять их регулярно. Подумав, Оля-ля соглашается, но видно, что это из вежливости. Она, конечно, видит сына детским поэтом, к тому же имя в литературе у него уже есть.
Естественно, имеет свое мнение и Авдей. Слегка пережимая в тоне, он заявляет, что его отпрыск станет кормчим и никем более. Он повторяет свой прогноз дважды и трижды и подкрепляет его энергичными постукиваниями по скатерти. Моя жена немного не доглядела с «Зубровкой», но в кухне уже вовсю разбулькался кофейник, первая же чашка, без сахара – Авдею. Напиток благотворен, и гость быстро успокаивается. Его глаза опять ясны, он тих и сосредоточен. Молчит и Оля-ля. Друзья понимают, что их пригласили не просто так, и именно сейчас самое время перейти к делу.
Жена здорово волнуется, она встает, ее рука мнет алюминиевую вилку.
– Эдуард сошел с ума, – тяжело произносит она и смотрит на гостей.
Авдей и Оля-ля понимающе кивают и ждут развития темы.
– Он утверждает, что Модест Ильич – это он! – путается жена, и я машу на нее руками. – Нет, – тут же поправляется она. – Не так... Он говорит, что никакого Модеста Ильича не существует... что все, описанное в романе, происходит с ним самим!
Авдей и Оля-ля молчат, между бровей у них появились поперечные морщинки. Они ждали чего-нибудь бытового и немного растеряны.
– Я полагаю, нам следует посмотреть рукопись, – после некоторой паузы произносит Авдей.
Жена толкает меня в бок, я приношу ком разлохмаченных листков и ухожу курить в ванную. Отсюда слышен голос Авдея, не без артистизма зачитывающего последние, не знакомые гостям, главы.
Наконец, меня зовут. Жене не терпится сразу покончить с проблемой, она суетится и ждет от друзей немедленной поддержки. Оля-ля готова, но Авдей опережает ее.
– Вопрос достаточно деликатный, – говорит он. – Предлагаю провести раздельное обсуждение.
Женщины остаются в гостиной, я приглашаю Авдея в рабочий кабинет. Шахматы уже расставлены. Староиндийская защита, у меня – белые. Вариант Земиша. Закрыв центр, я приступаю к пешечному штурму.
– Ты это серьезно? – поднимает брови партнер. У него хорошая контригра на ферзевом фланге.
– Вполне! – напористо отвечаю я, вскрывая крайнюю вертикаль. – Модеста Ильича не существует. Я его придумал. Все происходит со мной!
– Могу согласиться только частично, – вздыхает Авдей (у его трудности с защитой). – Да, Модеста Ильича придумал ты, как и мы с женой придумали когда-то маленького Овсея Дриза. В свои произведения ты и я вложили всю душу и посему склонны видеть  в них лишь отражение себя. Но время идет, нестандартные замыслы больших художников материализуются и начинают жить своей жизнью. Модест Ильич и Овсей Дриз уже самостоятельны и независимы. Нам кажется, что мы решаем за них, но сегодня они действуют сами. Пройдет еще немного – и они начнут решать за нас!
Аргументы Авдея весомы. У него сильная проходная пешка. Необходима полная перегруппировка сил.
– Хорошо, – соглашаюсь я, оттягивая ладью для блокировки. – Допустим, Модест Ильич существует, но стоит мне завтра бросить писать – и он попросту исчезнет!
– Он даже не заметит! – Авдей разменивает мешающую ему фигуру. – Я в некотором смысле тоже герой романа. Так что же, если новых страниц не прибавится – по-твоему, я перестану существовать?
Мне трудно что-либо противопоставить Авдею. Моя позиция разбита, и черные планомерно оттесняют белого короля.
– Описывая недомогания Модеста Ильича, я вынужден сам обращаться к врачу! – пробую я последний довод.
– Синдром Флобера! – мгновенно ставит диагноз Авдей. – Случай подробно описан в медицинской литературе.
Я проиграл и смешиваю фигуры.
Из гостиной слышны возбужденные голоса.
– Но ведь у Эдуарда ничего не было с Вассой Петровной! – успокаивает жену Оля-ля...
Из дальней комнаты доносится плач Овсея Дриза. Гостям пора уходить.
– Как поживает Танечка Пальцева? – придерживаю я Авдея. – Мы здорово посмеялись тогда!
Глаза Авдея подергиваются ностальгической дымкой.
– Мы живем в быстроперетекающем мире, – вздыхает он, – и даже эстетические категории имеют несомненную тенденцию к взаимопереходу. Трагическое становится обыденным, шокирующее – привлекательным... А в данном случае комическое превратилось в романтическое. Когда-то уморительно смешная Танечка стала символом. – Он тянется, хрустит суставами. – Бывает, я просыпаюсь на рассвете от неясного шума. Оля-ля безмятежно спит, она особенно прекрасна в эти минуты и ничего не слышит. Я нашариваю перевернувшиеся тапки, выворачиваю на центр перекосившиеся трусы, заправляю выбившуюся майку и отодвигаю штору. За окном – белесый размыв, все призрачно и не имеет четких контуров, свет солнца еще не одолел черноты ночи, количество светлых и темных фотонов в воздухе примерно паритетно. И вот, шум приобретает четкие слуховые очертания, и это уже не далекое и аморфное нагромождение звуков. Это – тарахтение. Работает мотор. Глаза различают стремительно приближающееся яркое пятно. Красный мотоцикл! Водительница со стремительно пущенными по ветру волосами. Живое олицетворение свободы и вседозволенности! Она зовет отречься от обыденности, встряхнуться, вспомнить молодость, отринуть цепкие оковы семейственности – она проносится мимо окон, туда и обратно, заднее сидение свободно, и я мог бы успеть, но Оля-ля проснулась и смотрит мне в спину... Прощай же, молодость, ты стала воспоминанием, спасибо, что ты иногда напоминаешь о себе в аллегорической форме! Я никогда не забуду тебя!..
Авдей вытирает уголки глаз, мы обнимаемся, навьюченная свертком Оля-ля делает прощальный книксен. Друзья уходят, жена идет их провожать, и я снова могу сесть за машинку.

Пусть будет небольшой эксперимент, и пусть он выявит истину.
Я изгоняю Модеста Ильича и становлюсь на его место.
Итак...
Это я.
Это я, Эдичка, но без сводящих скулы лимонных обстоятельств, без тени позерства и намека на нецензурщину. Это я спокойно прикрываю за собой коричневую пухлую дверь прекрасной Вассы Петровны и, на носочках обходя растекшиеся по ступеням лужи, пружинисто спускаюсь по разрушенным ступеням. На мне изрядно великоватые плащ и шляпа, я вынужден подтягивать полы и энергичными кивками смещать к затылку болтающийся головной убор.
Но вот скверные запахи позади, ноздри полнятся свежим воздухом, и от него теснится грудь, я – на незнакомой, замощенной каменным брусом улочке, кривой и извилистой, полувзошедшее солнце подсвечивает фасады приземистых шлакобетонных домишек, не стиранные всю зиму занавески на окнах плотно сдвинуты, убогий быт надежно спрятан от любопытствующего взора, обыватели спят, их гулкий утренний храп прорывается наружу сквозь полуприкрытые форточки.
Мышиного цвета «Жигуленок» совсем рядом. Водитель, молодой атлет с лицом неаполитанского тенора, не отрываясь, смотрит на меня, в его взгляде настороженность и ни тени дружелюбия. Брови бдительного человека медленно стягиваются в единую линию – он узнал плащ и шляпу  М о д е с т а  И л ь и ч а ,  коленом он выталкивает дверцу, его рука под свитером, где спрятан многозарядный черный парабеллум, который я сам подыскал ему в потрепанном томе Большой энциклопедии... Мне следует немедленно перехватить инициативу, в противном случае продолжения повествования не будет.
Оружие у меня пострашнее мажейкиного. Название ему – авторский волюнтаризм. Мажейка – лишь персонаж, к тому же второстепенный. Он будет действовать так, как прикажет ему автор.
– Стоять! – командую я, наотмашь ломая парню устоявшийся стереотип. – Слушать внимательно! Произошла ошибка. Модест Ильич – фикция! С момента своего появления ты служил исключительно мне, но умудрился не заметить этого!.. Суть остается прежней, я лишь подновляю декорации... Ты – вернейший Мажейка и сейчас отвезешь хозяина домой!
Что останется бесправному персонажу?
Он пробует упираться, он не скрывает гнева и отвращения, оказывается, он тоже (как и читатель) успел полюбить Модеста Ильича и привязаться к нему, но я не намерен рассматривать протесты, я продолжаю действие и уже пишу: «Вернейший Мажейка везет  м е н я ...»
Вернейший Мажейка везет меня тряскими грязными лабиринтами, я знаю, что ему мечтается выбросить негаданного пассажира на ближайшей помойке, но этого не произойдет – пусть в утешение развлечется мыслью, которой не суждено материализоваться.
Довольно долго мы блуждаем по запущенному и неприкаянному городу. Солнце уже над горизонтом, на улицах появились прохожие. Они накапливаются на автобусных остановках, задираются и толкают друг друга. Кое-где намечаются первые драки, которые к вечеру, я знаю, перерастут в единую общегородскую. Машина движется на небольшой скорости, и я с болезненным любопытством наблюдаю обитателей. Среди них много кряжистых морщинистых людей со смешанными половыми признаками. Одетые в бесформенные тренировочные костюмы с накинутыми поверх пыльниками, они инициируют столкновения с безусловными, но весьма болезненными на вид желтолицыми слабосильными мужчинами, которые, уступая натиску, лишь вяло отпихиваются.
Какой-то шум нарастает позади автомобиля. Я оборачиваюсь.
По середине улицы мчит сплошная темная масса. Испуганные горожане, забыв о внутренних распрях, спасаются в боковых переулках, кто-то находит убежище в ближайшем подъезде, не успевшие скрыться вжимаются в трещины фасадов... Огромный ком стремительно приближается, я вижу сбившихся в единую свору бродячих животных. Объятые ужасом, они сметают сникерсные палатки, которые рассыпаются, как карточные домики. Глаза различают десятка три обезумевших псов, полсотни вздыбленных кошек, несчетное количество барсуков, сусликов и полевок, захлебывающуюся пеной грязно-серую зебру с истершимися от старости полосами...
И тут же черная туча закрывает только что взошедшее светило. Какие-то бесформенные сгустки отделяются от нее и стремительно пикируют на головы загнанных животных. Нападающие – величиной с кошку, у них длинные перепончатые крылья и заросшие косматой шерстью тела. Зубастыми пастями они впиваются в плоть несчастных, завихрившихся в давке бродячих зверей, когтистые страшные лапы пронзают жертв насквозь... Это – выродки, вылетевшие на утреннюю охоту. Полевок они заглатывают целиком, барсуков и сусликов разрывают на месте, животных покрупнее уносят с собой. Я вижу, как дюжина выродков поднимает в воздух окровавленную, бьющуюся в истерике зебру... Вернейший Мажейка благоразумно жмет на газ, мы отрываемся и скоро оказываемся вдали от ужасного зрелища.
Машину больше не трясет, мы выбрались на правительственную трассу, и я могу сделать запись в чистой записной книжке. Она касается крылатых мутантов, мириться с выходками которых больше нельзя.
По сторонам дороги тянутся оттаявшие и проклюнувшиеся свежим травостоем поля. Я приказываю Мажейке остановиться, выхожу, запускаю пальцы во влажную землю, наковыриваю комьев на ладонь, растираю их пальцами, принюхиваюсь. Слева от дороги – залежные супеси, справа – целинный суглинок. Ситуация предельно ясна. На супесях следует немедленно высевать люцерну, коноплю и валериану. На суглинке весело приживутся бахчевые, зернобобовые и вахтенные культуры... Пора отдавать распоряжение о начале посевной. Крестьянам следует срочно выделить кредиты на покупку горючего. Хотя бы по ящику на человека...
Я помечаю в книжке еще одно неотложное дело, произвожу кой-какие подсчеты, автомобиль тем временем въезжает в распахнутые ворота, и мы попадаем в другой мир. Здесь веет готикой, покоем и продуманностью.
Суровые охранники плотным кольцом окружают автомобиль. Я знаю – это люди без принципов, и за хорошие деньги они будут служить кому угодно. Мне ничего не стоит изобразить на их лицах угодливые улыбки, я не чувствую вовсе  с о п р о т и в –   л е н и я  м а т е р и а л а .  Подобные персонажи легко подчиняются авторской воле.
– Модеста Ильича никогда не существовало? – Они дисциплинированно повторяют мои слова. – Так точно!
– Губернатор – вы, и уже полгода?.. Слушаемся!
– Десятипроцентная надбавка к жалованию?.. Ура-а-а!..
Я медлю на выложенной чистенькими плитками садовой дорожке, любуюсь набухающими ветвями померанцев, присев, беру на руки тяжеленького ручного павлина. Его перья пахнут, как волосы мальчика. Я отпускаю птицу завтрашнего дня и заношу нестандартное наблюдение в ту же книжку. Это – для литературной работы, которую я намерен совмещать с прямыми губернаторскими обязанностями. Все выглядит несколько нарочито, но я не могу тратить силы и делать  в н у ш е н и е  каждому, населяющему дом персонажу. Пока я позирую, новость успевает распространиться и получить свое наглядное подтверждение...
Небольшая прогулка вдоль свежеотреставрированного фасада... Особняк великолепен, он принадлежит рейсфедеру несомненного академика от архитектуры. Все в образцовом порядке, разве что боковая галерея, скрывающаяся в густых зарослях дрока, выглядит запущенной.
Пора и в дом. Масса дел требует своего неотложного разрешения.
Ливрейный дворецкий распахивает обитую бронзой дверь и застывает в полупоклоне.
– Доброе утро, Эдуард Вульфович! – невозмутимо произносит он.
– Доброе утро, Спенсер! – проходя внутрь, благосклонно отвечаю я.
Мускулистый человек с перебитым носом и шрамом через все лицо бежит мне навстречу. Это – начальник личной охраны, от которого я так ловко ускользнул прошлым вечером.
– Все в порядке, Овсянников! – решительно останавливаю я его. – Не устраивайте трагедии! Мне необходимо было отлучиться...
– Но есть предписание... – бормочет он. – В интересах вашей же безопасности...
– Проводите меня в кабинет! – прерываю его я. – Есть разговор.
Он ведет меня роскошно обставленными анфиладами, открывает какую-то дверь и почтительно пропускает вперед.
Все правильно. Я узнаю массивный стол, заставленный телефонными аппаратами, большой концертный рояль,  удобную кожаную мебель. В конце кабинета еще одна дверь. Как бы невзначай, я приоткрываю ее. Спальня...
– Вот что, полковник, – приступаю я к делу. – Вы – человек военный и, несомненно, найдете верное решение. Я не намерен более мириться с крылатыми выродками. Они терроризируют горожан, уничтожают мирных животных, разносят палатки... Сегодня опять сбили вывеску над аптекой... Как нам избавиться от напасти?
– Проще простого, – радуется Овсянников легкому вопросу. – Шурин у меня – стрелок-радист стратегической авиации. Сейчас позвоню.
Он снимает трубку спецтелефона и обсуждает проблему с каким-то Василием.
– Летчики согласны, – объясняет он мне, – но требуют предоплату.
– Город выделит средства, – округло обещаю я. – Сейчас составим гарантийное письмо.
Овсянников передает мои слова по проводу и отрицательно качает головой.
– Просят наличку, желательно твердую... Деньги – вечером, вылет – утром! – Переиначивает он знаменитое и лыбится щербатым ртом.
Ключом, подвешенным на поясе, я открываю бронированный стенной шкаф, вынимаю тугие зеленые пачки и со вздохом передаю охраннику. Интересы города – превыше собственной корысти!
Овсянников исчезает, я прохожу в спальню, поднимаюсь на возвышение и пробую царственную упругость постели. При желании здесь разместились бы шестеро. В изголовье ложа – приборный щиток. Я нажимаю кнопки. Поверхность мягко вибрирует, приподнимается то одним, то другим краем, цветастый полог раздергивается и задергивается, ажурный хрустальный балдахин переливается по выбору успокаивающе-зеленой или возбуждающе-красной световой гаммой.
Разыгравшись, я опрометчиво вдавливаю вделанную чуть сбоку большую красную кнопку и, не успев охнуть, проваливаюсь вместе с кроватью в какой-то узкий тоннель – мой спальный агрегат стремительно несется по поблескивающим в полутьме рельсам и, чтобы не слететь, я принужден вцепиться в гнутую кроватную спинку.
Отчаянная гонка длится несколько минут, но вот моя дрезина вылетает на дневной свет и тормозит на асфальтовой площадке, скрытой от любопытствующего взора высоким глухим забором. Я вижу вертолет, который машет лопастями и уже готов подняться в воздух. С десяток дюжих молодцев в пятнистых мас-костюмах, выстроившись в ряд, по цепочке переправляют меня в брюхо стальной птицы. Я успеваю догадаться, что угораздился на вариант бегства от разлившегося народного гнева.
– Отставить! – кричу я, не слишком уверенный в повиновении. – Отбой!
М;лодцы, к счастью, подчиняются.
– Проверка боеготовности! – Я, кажется, подыскал подходящее объяснение. – Учебная тревога... Ставлю всем «отлично»!
Охрана рычит троекратное «ура!», руки движутся в обратном направлении, последний из гвардейцев укладывает меня под одеяло, концы которого жестко крепятся где-то внизу, и нажимает ту же красную кнопку. Солдаты невидимого фронта вытягиваются по струнке и отдают мне честь. Кровать трогается, набирает скорость, и ногами вперед я влетаю в тоннель. Обратный путь не вызывает страха – я чувствую себя участником бесплатного веселого аттракциона, я дешево отделался и оттого радостно ахаю на воздушных ямах, смеюсь и задорно покрикиваю на крутых виражах. Волшебное такси мягко тормозит, и сразу же невидимый подъемник тянет его вверх вместе с легкомысленным пассажиром – короткий стальной щелчок, пазы и выступы надежно вписались друг в друга, царственное ложе возвратилось на круги своя, я снова в губернаторской спальне, и надо мной успокаивающе зеленеет ажурный стеклянный балдахин.
Обеспокоенный камердинер отстегивает концы одеяла и помогает мне высвободиться, я встаю с накрахмаленных простыней как есть – в ботинках, измятом костюме, с растрепавшимися волосами, из моего горла все еще рвутся остатки развеселого смеха, однако же, мне удается взять себя в руки и придать лицу выражение спокойной величавости. Показывая преданному служителю, что хозяин в порядке, я тут же отсылаю его прочь. Эстетика барства еще не прочувствована мною, ее следует впитывать постепенно и лучше – с младенчества, в глубине души я немного смущен обилием обслуживающего персонала, и мне вполне по силам раздеться или одеться самому.
Самое время, кстати, и личной гигиене. День в разгаре, ярко светит солнце, ожившие божьи коровки резво носятся по стеклам между двойными рамами, гулкая акустика доносит веселый перестук кухонных ножей, оптимистическое громыхание кастрюль и многообещающее лязганье сковород, пахнет пережаренным луком – вот-вот наступит час обеда, давно пора быть с головой погруженным в текущие и ретроспективные дела – я же небрит, немыт, нечесан.
Переступая через сброшенную пропылившуюся одежду, я выбираю из гардероба махровый канареечный халат, перехожу из спальни в кабинет и шествую далее бесконечным лабиринтом дворцовых комнат, залов и переходов. Многочисленная челядь с поклонами расступается передо мной, мне ничего не стоит изобразить забывчивость и небрежным тоном спросить, где тут банное помещение, но я предпочитаю самостоятельные поиски. Нужно хоть как-то разобраться в планировке здания – ночью мне предстоит путешествие куда более важное... В карманах халата – блокнот, огрызок карандаша, компас, металлический транспортир. Когда-то я увлекался спортивным ориентированием на местности, и это помогает мне набросить план дома.
Я уже знаю, где находятся биллиардная и преферансная комнаты, кино-видео-просмотровая и серпентарий, арбалетный тир и помещение для метания бумеранга – стоит мне приоткрыть дверь, и соответствующий служитель с восторгом бросается мне навстречу – нет, нет, как-нибудь в другой раз... парадные анфилады закончились, я спускаюсь и поднимаюсь по винтовым деревянным ступеням и попадаю в подсобно-хозяйственную часть дома. Где-то здесь на героя повествования напал таинственно-жуткий Пальцев... вот, наконец, то, что мне нужно – за дверью матового стекла приличных размеров бассейн, здесь же сауна, душевые кабины, похожий на хирургический, стол массажиста...
Бессловесный стерильный лапландец, уже предупрежденный о моем намерении, препровождает меня в царство сухого, сдобренного таинственными ароматами пара – я вывожу все до единого шлаки и с криком бухаюсь в бассейн, на дне которого замечаю внимательного спасателя в легком эластичном скафандре; на всякий случай неподалеку кружит резиновая лодчонка с его напарником.
Побултыхавшись, я встаю под контрастный душ – хрустальные фильтрованные струи бьют со всех сторон – контраст и в самом деле разительный, ведь только пару дней назад я осквернил тело тепловатой ржавой водицей в грязной городской бане!
– Спасибо, Куусинен! – благодарю я служителя, а ко мне со всех ног уже поспешают домашний врач, парикмахер, мозольный оператор, массажист и педикюрщик.
– После, после! – легонько отпихиваюсь я. – Сначала холодного пива, соленой и вяленой рыбы, пучок свежей зелени, совсем немного чипсов, может быть, кусочек брынзы... Однако, где буфетчик?! – я недовольно повожу головой.
Толпа срывается с места, и через минуту под конвоем мне доставляют степенного седобрового молоканина в обширном белом переднике поверх домотканой холщевой рубахи.
– В чем дело, Андропыч? – строго спрашиваю я. – Почему не сервировано?!
Буфетчик глядит в пол, переступает огромными подагрическими ступнями.
– Стало быть, барин мой Модест Ильич, – бурчит он, наконец. – Вы же, как есть, самозванец... пива не дам, хоть вешайте!
Он дерзко смотрит мне в лицо.
– Вяжи его! –  срывается с места дюжий массажист. – Душегуб! Супротив губернатора попер!
Прочая обслуга наваливается на молоканина, ему крутят руки, пытаются сбить с ног и вырвать ноздри.
– Оставьте его! – не выдерживаю я. – Снимите веревки!
Челядь нехотя подчиняется. Буфетчик встает, оправляет порванную рубаху, аккуратно выплевывает на ладонь выбитый серебряный зуб.
– Ты что же, – уперев ладони в бока, выговариваю я ему, – белены объелся? Автору не подчиняешься? Вот возьму и вычеркну тебя из действия!
– Воля ваша, – не сдается упрямец. – Я старый человек, и небытие мне не страшно!
– Прочь с глаз! – повелеваю я. – Сутки на размышление. Не одумаешься – пеняй на себя!
Строптивый старовер сбивает меня с ритма – приходится посылать человека до ближайшей кооперативной палатки и ждать его возвращения. Пиво, естественно, оказывается выдохшимся, рыба пересушенной, зелень вялой. Брынзы нет и в помине. Домашний доктор категорически против риска, все же я выпиваю несколько бутылок. Парикмахеру дозволяется меня выбрить, все прочие отсылаются до более подходящего момента.
Уже в другом халате, малиновом, с накинутым от сквозняков изящным капюшоном, слегка расслабленный и чуточку раздраженный, я возвращаюсь в губернаторские покои. Затейливая дверца, ранее мной не замеченная, с наклеенными на филенку фривольными изображениями, заставляет взяться за выполненную в форме фаллоса резную деревянную ручку. Открывшаяся обстановка стилизована под уголок гарема – широкая мягкая лежанка, множество подушек, изобилие цветастых тряпок, площадка для танца живота, миниатюрный фонтан, пригодный и для гигиенических омовений.
Две бабы, худая и толстая, лениво приподнимаются из-за столика, заваленного восточными сластями. Они одеты в одинаковые бюстгальтеры из спирально закрученного желтого металла и прозрачные шелковые шальвары, сквозь которые видны поросшие курчавыми волосами короткие кривые ноги. Откуда-то раздается заунывнейшая музыка, одалиски со скучными лицами вяло топчутся на пятачке, делая в моем направлении пассы, перерастающие в неприличную пантомиму.
Стоя на пороге, я любуюсь высоким искусством. Бабы, в общем-то, как бабы. Видали мы, конечно, и получше (Танечка Пальцева), но была среди многих и Галя Полякова, кошмар моей затянувшейся юности. Девочка-нос с бездонными пещеристыми ноздрями, выкупленная как-то под Новый год за триста граммов ликера у директора разорившегося цирка. Опомнившись, я долго мучился, пока не всучил ее с солидной приплатой пожилому отставному спелеологу...
Откровенно позируя, бабы начинают сбрасывать одежду. В активе у толстой – большие вислые груди, вислость присутствует и у худой, но груди у нее маленькие и выеденные. Толстая справляется с гардеробом раньше – огромным угреватым задом она седлает фонтанную струю... Она уже готова, и прежде я мог бы приняться за нее, а разгрузившись и сняв напряжение, уделить время худой. Есть и нехитрая альтернатива. Начать именно с худой, более пригодной для жесткой разгрузки, а уже потом со вкусом развлечься с толстой... Я решительно вхожу. Толстая лежит навзничь поперек лежанки, худая в кинологической позе замирает на высоком пуфе... Каравай, каравай!.. Я пересекаю комнату, сгребаю со стола сколько умещается в ладонях нуги, пастилок, медовых орешков и тут же выхожу. Моя жена Ася, прочитав эти строки, не осудит меня – она знает – я люблю сладкое.
Держа перед собою компас и сверяясь с ранее составленным планом, в малиновом ярком халате и удобных резиновых шлепках, с давно просохшими волосами, уже немного утомившийся, я выбираюсь из лабиринта пересекающихся ходов, имея целью как можно быстрее добраться до кабинета и с головой окунуться в работу. Коридоры сменяются анфиладами, для сокращения пути я пользуюсь диагональными боковыми ходами и крытыми застекленными переходами – единожды я оказываюсь в каменном тупике и вынужден повернуть обратно, в другой раз я с удивлением обнаруживаю себя под уже почерневшим небом на одной из садовых дорожек. Время от времени из толстых стен выходят вежливые крепко сбитые люди, они предлагают свои услуги, но я в них не нуждаюсь, я прекрасно ориентируюсь и, в конце концов, попадаю на кухню.
Здесь несомненно пахнет жареным. Раскормленные люди в белых колпаках деловито снуют в клубах плотного съедобного пара.
– Что на обед? – Я выхватываю из тумана безвольный пухлый локоть.
Его обладательница, мужеподобная женщина, по виду утилизатор пищевых отходов, морщит узкий скошенный лоб.
– Эта... – вспоминает она, – как ее... лениниана!
Я чувствую легкий приступ тошноты.
– Ну, ты даешь, Женька! – Из клубящейся мути выныривают голова визгливого женоподобного мужчины. – Никак запомнить не можешь... Не лениниана, а оленина!
Это, разумеется, в корне меняет дело. Я знаю, что где-то наверху, в апартаментах, меня заждался по высшему разряду сервированный стол, с фарфором, серебром и торжественными лакеями в белых нитяных перчатках, но на церемонии нет времени – спешите, граф, вас ждут большие дела!
Примостившись на краю разделочного стола, я черпаю из мятой жестяной миски наваристый черепаховый суп, огромным поварским тесаком кромсаю брызжущее здоровьем мясо гордого обитателя бескрайней тундры...
И дальше, дальше – бесконечными анфиладами и коридорами, проходами и переходами, мышиными лазами и кротовыми лабиринтами – к заветному рабочему кабинету, массивному письменному столу, заваленному важнейшими государственными бумагами.
Стремительно и легко, с летящими побоку полами просторного махрового халата, постукивая по паркету резиновыми жесткими шлепками, я пробегаю мимо множества дверей, уже почти без интереса к скрывающимся за ними сюрпризам – и все же, как завороженный вдруг встаю перед одной, выложенной белыми и черными деревянными клетками. Шахматный клуб?
Так и есть. Приятный квадратный зальчик, спокойное мягкое освещение. На стенах фотографии чемпионов мира – толстобородый Стейниц, рекламирующий бритвенные принадлежности, Михаил Ботвинник в треуголке и парадном мундире советского шахматного генерала, Борис Спасский, в обществе Катрин Денев просматривающий сборник моих сатирических миниатюр... Присутствует и серьезная живопись. Сюжеты классические. Петросян и Корчной в строгих вечерних костюмах тузят друг друга ногами. Кто победит? Пожалуй, это ясно. На простодушном Петросяне изящные бальные туфли, хитроумный Корчной – в тяжелых лыжных ботинках... Соседнее полотно. Молодой Роберт Джеймс Фишер, конфузящий на весь крещеный мир не столь молодого Марка Евгения Тайманова. На нашего соотечественника нельзя смотреть без боли. Сколько же раз оконфузил американец ленинградца?.. По виду – никак не менее шести... А вот и современная коллизия, слегка приправленная аллегорией. Пятнистый индийский красавец Ананд, свернувшись тугими кольцами, методично удушает случившегося на его пути задиристого мальчишку-вундеркинда Гату Камского. Мальчонка, впрочем, не так прост – на теле рептилии видны глубокие укусы...
Рассматривая живописные шедевры, я приближаюсь к единственной в музее скульптурной композиции. Прекрасный молодой мужчина с мускулатурой Геракла и лицом Каспарова, верхом на коне, поражает своими действиями видавшего виды шахматного спрута Кампоманеса...
За композицией скрыт шахматный столик орехового дерева с часами и расставленным комплектом из слоновьей кости. Прославленный гроссмейстер из ветеранов поднимается навстречу и дружески предлагает мне белые. Что ж... Вестфальский вариант ферзевого гамбита? Пожалуй, противнику не следовало его применять – ведь здесь я особенно силен. Мои фигуры прямо-таки скачут по доске, сметая неприятельские за ее края. С огромными потерями гроссмейстер выбирается из дебюта в миттельшпиль, до эндшпиля дело попросту не доходит. Мои восемь лишних пешек вот-вот превратятся в ферзей. Дальнейшее сопротивление бесполезно. Противник останавливает часы и с восхищением пожимает мне руку...
Я выхожу (через другую дверь) и, следуя точно по стрелке компаса, без проблем попадаю в собственный кабинет. Время позднее, сквозь портьерную щель, мягко позванивая, льется лунное серебро, заждавшийся камердинер, широко раскинувшись, спит на толстом ковре – ему снится что-то не слишком приятное, он страдальчески кривится и, вытянув из кармана бумажник, раскидывает вокруг себя вороха ассигнаций.
Переступив через утомленного служителя, я зажигаю лампу. Государственных бумаг прибавилось. Стол буквально завален ими, все требует немедленного рассмотрения и безотлагательного принятия мер. Инструкции центра, прошения, доносы, ходатайства о помиловании. Без всякого энтузиазма я просматриваю верхний слой... И как только Модест Ильич справлялся со всем этим?
Все же торопливой рукой я накладываю несколько резолюцией, подписываю пару циркуляров, заверяю дюжину инструкций и заменяю одну смертную казнь на гражданскую. Время стремительно просачивается сквозь мои растопыренные пальцы, вот-вот наступит час  и к с ,  охранники шумно храпят за дверями. Пора!
Старинный камзол, как и все вещи Модеста Ильича, мне несколько великоват (интересно было бы примерить гоголевскую шинель!), парик сползает на уши, и я закрепляю его шпильками. Обязательный кружевной воротник. Немного пудры... Готово. Велосипедный прадедушка спрятан в спальне за бельевым шкафом. Я аккуратно вызволяю его из тайника (огромное переднее колесо и крохотное заднее)  и вывожу в коридор. Непроснувшийся камердинер курит и аккуратно стряхивает пепел в большую напольную вазу... Надо бы расспросить его о сновидениях, что-то может сгодиться для сюжета...
Большой свет выключен по всему дому, горят вполнакала лишь дежурные светильники – мне это на руку. Невидим и неслышим, я проплываю мимо спящих на посту охранников, аккуратно объезжаю раскладушку с не поместившимся в комнатах натруженным персоналом и мало помалу выбираюсь на сквозную анфиладу, ведущую прямиком в заброшенное крыло особняка. Моя машина прекрасно слушается руля, освоившись, я все увереннее жму на педали – и вот уже несусь во весь опор. Свежий ветер свистит в ушах, ерошит волосы парика, огромный кружевной воротник стреляет и хлопает у меня за плечами.
Парадные покои, навощенный паркет, просто жилые помещения – все это остается позади. Посвечивая ручным фонарем, я еду по растрескавшемуся линолеуму мимо каких-то каморок. Линолеум сменяется прогнившими досками, они трещат и оседают подо мной, я вынужден спешиться и веду велосипед рядом... Везде обломки мебели, осыпавшаяся штукатурка, на плечи с потолка спускаются лохмы паутины. Я в старом, заброшенном крыле особняка, и, кажется, что тлен и запустение здесь вечны и всесильны, но вот  – поворот, еще поворот – и я, внутренне подготовленный к перемене декораций, все же не могу сдержать удивленного возгласа... И в самом деле! Передо мной – широкий ухоженный коридор, стены обиты дорогим гобеленом, повсюду старинные керосиновые лампы, двери комнат инкрустированы дорогими породами дерева... Вот, наконец, и заветная дверца из стеклянной мозаики, за которой меня уже ждут.
Нетерпеливо я тяну за бронзовую ручку (голова льва с оскаленной пастью) и с велосипедом протискиваюсь внутрь.
Мне представляется обширная, залитая светом рекреация. Большой, застеленный парчовой скатертью стол уставлен серебром и фарфором. Мужчины в шитых золотых камзолах, при париках с косицею и шпагах, встают при моем появлении. Я узнаю пресветлые лики великих родоначальников высокого штиля. Великолепная тройка – в полном составе. Кантемир, Василий Майков, Сумароков – чуть особняком, за мольбертом, юноша Тропинин, изготовившийся к первому мазку.
– Сидите, господа, сидите! – машу я классикам. – Какие могут быть церемонии? Мы все равны перед лицом изящной музы!.. Надеюсь, вы  извините мое опоздание... вы знаете ситуацию в стране... супруга моя Елизавета Васильевна, думаю, скучать вам не дала?
Произнося все это, я подхожу к столу. Конечно, я смущен великолепием общества и потому я наливаю себе бургундского, цепляю золоченым трезубцем соленый скользкий корнишон – сейчас я произнесу витиеватый тост в честь дорогих гостей, и далее все пойдет, как по маслу...
Странное, давящее на уши молчание заставляет меня поднять голову. Поэты стоят неподвижно, их руки скрещены на груди, на лицах – холодное отчуждение.
– Кто этот человек? – показывая на меня пальцем и нахмурив могучие брови, интересуется князь Антиох.
– Экая, однако, наглость – будучи непредставленным! – неприятно кривит лицо церемонный Майков.
– Его нужно проучить! – сжимает пудовые кулаки багроволицый великан Сумароков.
– На нем воротник... на нем костюм Хераскова! – тоненько кричит из своего угла наблюдательный юноша Тропинин. – Он ограбил Михаила Матвеевича... это тать! Хватайте его!
По счастью, я оказываюсь у дверей первым и резко выскакиваю в коридор. Тяжелые сапоги топочут за моей спиной, и тут уже не литературных изысков и проблематичных авторских прав – одна надежды на ноги и благоприятную разницу в возрасте. Поэты, однако, в хорошей форме – рискнув обернуться, я убеждаюсь в этом воочию. Престарелый Кантемир, правда, отстал и преследует меня, опершись на руку услужливого Тропинина, но Василий Майков и неистовый Сумароков совсем рядом, их шпаги обнажены, они яростно машут ими в надежде заехать мне плашмя по спине или кольнуть пониже оной.
Ужасный гобеленовый коридор никак не кончается – в обратном направлении он почему-то много длиннее! – я должен обязательно вырваться за его пределы. Спасение – только в той, современной части дома, но навощенный паркет не позволяет развить нужной скорости, ноги разъезжаются на скользкой поверхности, я отчаянно балансирую, хватаюсь за мягкие стены и по-заячьи прыгаю из стороны в сторону... Не могут разогнаться и преследователи. Я слышу грохот падения и сильный эмоциональный возглас – похоже, Василий Майков выбыл из состязания, но Сумароков остается на дистанции и полон решимости не дать мне уйти.
Я слышу его угрозы – истинный поэт творит порой в самых неожиданных ситуациях, одно из выкрикнутых мне двустиший звучит особенно пугающе:
– Весь воздух выйдет вон из пузыря до дна,
И только кожица останется одна!
Тут же моих ягодиц весьма болезненно касается металлическое острие – я совершаю отчаянную эскападу и вижу себя на финишной прямой – впереди спасительный     п е р е х о д н ы й  участок. Гобеленовый коридор с его восемнадцатым веком заканчивается буквально в метре, но Сумароков настигает меня, его ручищи вдавливают мои плечи – сейчас мне придется держать ответ на все придуманное! По инерции, уже замедляясь, мы делаем еще несколько шагов. Разгневанный гренадер мощно тянет меня назад, но – небеса!  – он оскальзывается на последней, натертой воском паркетине, его огромные руки срываются с моего ворота, и я отчаянным броском ухожу туда, куда последовать он может лишь в памяти благодарных потомков...
Уже на рассвете я добираюсь до подножия губернаторской кровати и, не имея сил раздеться, камнем падаю в ее бескрайние просторы. Меня мучают кошмары, саднит низ спины, сквозь сон я слышу грозное гудение, пулеметные очереди и мощные взрывы.
Обеспокоенному камердинеру удается разбудить меня в районе полудня.
– К вам – начальник охраны, – с настойчивой мягкостью шепчет он. – Шестой раз приходит.
Овсянников неузнаваем. Его рука на перевязи, на нем прожженная, пахнущая порохом гимнастерка и перепачканные глиной обмотки.
– Докладываю, – устало произносит он. – Задание выполнено!
– Какое задание? – не слишком понимаю я.
Овсянников обижен. Он проделал долгий путь, лично участвовал в операции и рисковал жизнью. Его подвиг никому не нужен.
– Простите, полковник! – спохватываюсь я. – С выродками покончено?
Начальник охраны снимает пропыленную фуражку. Его голова забинтована.
– Передал я деньги, – рассказывает он, – летчики – сразу по машинам и в воздух. Без всякой, значит, разведки. А выродки эти – из-за облака, против солнца – и сходу в атаку. Пришлось нашим принимать бой с превосходящим противником. Ребята показали чудеса героизма. Враг разбит, его остатки рассеяны в южном направлении.
– Что, – холодею я, – есть потери среди личного состава?
Овсянников низко опускает голову.
– Три самолета сбиты, – трудно произносит он. – Летчики катапультировались, но попали в лапы отступающего неприятеля. Нам не удалось отбить товарищей. Они в плену и по-видимому будут переправлены на одну из засекреченных баз в горах.
Бедняга едва держится на ногах.
– Пленных мы вызволим! – твердо обещаю я. – А вы выпейте водки и ложитесь спать. Позже подадите мне список наиболее отличившихся в бою. Они будут представлены к правительственным наградам!
Он уходит, и я, наконец, могу отшвырнуть тяжелое, гнусное одеяло. Присутствующий камердинер непроизвольно осеняет себя крестным знамением – я поднимаюсь с простыней в опутанном паутиной екатерининских времен камзоле, атласных панталонах со штрипками и высоких козловых сапогах – я не имел сил сбросить все это накануне, тем с большим наслаждением я делаю это сейчас. Ненавистная бутафория в сердцах зашвыривается на самый высокий шкаф – в сатиновых спадающих трусах я бегаю по спальне и тычусь в стены – наверняка, здесь есть замаскированная дверца к унитазу и душу – никаких саун, я не намерен начинать все сначала!
Встревоженный камердинер следует за мной параллельными галсами – подобие парного катания продолжается, пока служителя не осеняет, наконец, догадка. Опередив меня на повороте, он дергает за неприметный шнурок, и я влетаю в уютную кафельную комнатку.
Холодная вода немного успокаивает нервы, и камердинер уже ждет меня с подносом, уговаривая в пользу кофея со сливками.
Арабика превосходна, за окнами дразнится юная весна, особняк полон роскоши и соблазнов, в сейфе упрятано целое состояние, вышколенная челядь готова исполнить малейшую прихоть барина – и это после морковного писательского чая с хлебным паташоном, унизительных газетных гонораров, обветшавшей коробочной квартирки, сочувственно-презрительных взглядов преуспевших в жизни знакомцев... Казалось бы –  живи и помни. Но чувствую уже, что не смогу... Кабинет завален служебными бумагами, они не умещаются на столе и стопками выстроены по паркету, губернатора заждались в Управе, рыдает и стонет телефон, соединенный напрямую со страшноватым ведомством генерала Саблукова, в приемной домогаются встречи жены пропавших без вести летчиков, томится в мрачной темнице герой-буфетчик, не пожелавший поднести пива самозваному узурпатору... Видимо, пора уходить. Авдей лучше меня разобрался в ситуации. Модест Ильич и только он есть истинный герой повествования, а я лишь скромный описатель его поступков и деяний...
Решение созрело, оно окончательно, я умею признавать свои ошибки, и именно за это меня так любят окружающие. «Ты не прав! – обыкновенно заявляет мне кто-нибудь. – Ты ошибаешься!». И я, немного для проформы поспорив, всегда охотно соглашаюсь: «Да, я не прав, я ошибаюсь...»
Вот-вот я покину прекрасные апартаменты, я уже одет по-походному, но, согласитесь теперь вы – могу я уйти, не увидев ЕЕ?
Чудовищный механизм авторского произвола запускается на полные обороты, огромные, выплавленные из чистейшего волюнтаризма шестерни приводят в движение невидимые приводные шкивы, которые безжалостно опутали жертву и сейчас доставят ее ко мне.
Камердинер отослан, сомкнутые портьеры создают интимно-доверительную атмосферу (поймите меня правильно!), к дивану придвинут столик с печеньями и ликером.
Изрядно волнуясь и покуривая найденную в столе сигару, я хожу взад-вперед по толстому ковру и обдумываю первую к ней фразу, но не успеваю – она уже сидит на диване, в том месте, которое я для нее подготовил и, решительно не понимая ситуации, водит головой по сторонам.
Я не знаю, с чего начать. Передо мной миловидная брюнетка лет тридцати с уложенными на старинный манер волосами, пронзительными черными глазами и немного крупноватым носом. Она очень бледна, ее руки прижаты к корсажу ветхозаветного темного платья.
Моя оплошность очевидна – увлекшись собственными ощущениями, я упустил канву произведения и попросту забыл,  в  к а к о м   в и д е   и   г д е  пребывает сейчас главная героиня.
Я называю себя и бормочу извинения.
Она поняла.
С гордо откинутой головой Васса Петровна встает с дивана и делает шаг в мою сторону. Гнев и презрение написаны на ее лице. Она действительно очень красива в этот момент. В ней появилось что-то шекспировское.
– Вот рояль, – с неприятной вкрадчивостью произносит она. – Сыграйте же мне на нем.
– Я не умею, – удивляюсь я.
– Сыграйте, сыграйте, прошу вас! – как бы не слышит она.
– Да нет – у меня не получится!
– Но почему вы отказываетесь? – упорствует она. – Я очень хочу, чтобы вы сыграли!
– Я не смогу! – подозревая ее в тугоухости, громко повторяю я. – Меня не учили!
– Вас не учили, – наконец, соглашается она. – Вы   н е   у м е е т е  играть на рояле и оттого не беретесь. – Здесь Васса Петровна мастерски выдерживает паузу и больше не сдерживает эмоций. – Так почему, черт подери, вы решаетесь играть моей душой и судьбой?!
Здесь можно поспорить – смысловая пропорция, выстроенная прекрасной дамой, не безупречна, но мне вдруг мерещатся какие-то заколотые за ковром Полонии, еще не забытая колкая шпага Сумарокова, и кто знает – что может таиться за корсажем разгневанной женщины?.. По отзывам критиков, мои герои непредсказуемы...
Опасно приближаясь, она бросает мне гневные филиппики.
– Да как вы посмели? В угоду мелким интересам и праздному любопытству перетащить как рыбу из одного мира в другой! Пренебрегая моим положением и здоровьем!
Гримаса боли искажает ее лицо, согнувшись, Васса Петровна прижимает руки к пояснице.
– Дайте же анальгину!.. Вы сломали мне цикл!
По счастью, аптечка у Модеста Ильича на самом видном месте. Страдающая женщина проглатывает две таблетки, ее зубы стучат по краю мензурки.
Лекарство оказывает благотворное воздействие. Вассе Петровне лучше, она садится, оправляет волосы на висках, закуривает длинную тонкую папиросу. Я решаюсь предложить ей рюмку ликера.
– Представьте мое состояние, – с напором произносит она. – Мы с управляющим Михайло Васильевым пьем чай, обсуждаем хозяйственные дела – и вдруг что-то подхватывает меня и несет неизвестно куда! Прямо из-за стола! Хорошо еще, что не из  ванной!
Она выпивает рюмку, я наливаю ей следующую и отступаю вглубь кабинета.
Рука Вассы Петровны красиво крошит печенье.
– Конечно, кое-чем я вам обязана, – говорит она, уже почти успокоившись, – знакомством с Модестом Ильичом, например... Тем не менее, продолжаю считать ваш поступок возмутительным! Кому, как не вам знать, что мои  п е р е х о д ы  должны протекать естественно и постепенно. Организм не может перестроиться сразу.
Она выпивает вторую рюмку и сама наливает себе третью.
– У меня остались незаконченные дела. Вы должны сейчас же возвратить меня      т у д а !  – Она отставляет пустую рюмку, придавливает в пепельнице папиросу и закрывает глаза.
– Напружиньтесь и подогните ноги! – командую я и тоже закрываю глаза. Из распахнувшего окна в комнату врывается свежий ветер...
Чья-то рука касается моего плеча. Это камердинер. Кроме нас двоих в кабинете никого нет.

Я бреду по пыльному шляху.
На плече – толстая суковатая палка с подвязанной на конце котомкой. В котомке – свернутые клубком впечатления, бесценное сырье для литераторского производства. Губернаторская усадьба далеко позади, отменный денек плавно переходит в теплые синеватые сумерки, терпко пахнет нарождающимся травостоем, ранние пташки, позевывая, устраиваются на ночлег в клейких молодых купах, поздние – еще реют и вьются над головой, предсказывая неплохие погодные условия на предстоящую декаду.
Молодчина камердинер взялся проводить меня и ходко движется подле в малиновом с позументами костюме. Его брюки подвернуты, в руке проволочная корзинка с провизией.
– Достаточно, мой друг, – то и дело обращаюсь я к нему. – Возвращайся. Дальше я пойду один.
Он с сомнением чешет модно остриженную голову, и сквозь все привитые на нем заморские штучки я вижу хитроватого, с напускной придурью, крестьянина, облюбованного еще классиками.
– Нельзя вам одному. Неровен час – пропадете...
– Что, мужики балуют?
– Всяко бывает.
Мы проходим еще немного, и мой поводырь решительно ставит корзину на мшистый пригорок.
– Здесь заночуем!
Я не возражаю. Продолжать путь – бессмысленно и опасно, темень сгущается, мы легко можем сбиться с дороги, угодить в волчью яму или коровью лепеху.
Провожатый ненадолго исчезает и возвращается с шуршащим стогом сена, теплыми пледами и ворохом сучьев для растопки. Все очень кстати – я устал, продрог, сомлел и оголодал.
В природе тихо. Разве что ухнет где филин или стукнет копытом нетерпеливый лось, заждавшийся на условленном месте своей беспечной крутобедрой подруги. Завернувшись в шерстяную материю, я лежу на душистом сене. Уютно, по-домашнему трещит и посверкивает костерок. В котелке дразняще булькает ушица, на большой чугунной сковороде шкваркает и исходит соком добрый кус говядины, мой славный провожатый катает на пеньке тесто и выкладывает его на портативный походный противень.
– Пирог будете с ревенем или черемшой? – деловито осведомляется он, убирая со лба прилипшую потную прядь...
Насытившись, мы зарываемся в сено и курим толстые гаванские сигары. Их аромат, устойчивый и крепкий, надолго отпугнет непрошенного агрессивного зверя. Камердинер протяжно зевает, желает мне по-французски спокойной ночи и начинает дышать глубоко и ровно.
– Погоди! – спохватываюсь я. – Ты давеча сон видел! Вещий, небось?
– А то нет! – Он довольно прихахатывает и сочно чмокает губами. – Сон, доложу вам – чистейший Феллини... только вот, расшифровать никто не может, затрудняются вещуньи, мямлят...
– Расскажи, – прошу я.
Хитрован молчит, набивая себе цену, но со мной эти фокусы не проходят.
– Не желаешь, что ли, в соавторы? – деланно удивляюсь я. – Ну, что же... Придется придумать твой сон самому!
– Нет, нет! – сразу отзывается он. – Я собирался с мыслями... слушайте...
Он продолжительно откашливается, шумно очищает нос, берет две-три высокие ноты, настраивая голос и выбирая тональность помягче.
– Раз, два, три, – бархатисто произносит он, стараясь достичь наибольшей проникновенности и тут же хлопает ладонями: – Мотор!


Подлинный сон камердинера, записанный с его слов
и любезно предоставленный нашим читателям

Брак наш неудачен.
Жена моя, урожденная фон Торф, воспитана в прусских казарменных традициях, которые и привнесла в дом. Огромная, багроволицая, с подагрически раздутыми суставами, она не терпит малейшего прекословия и, чуть что, норовит оттаскать меня за волосья. Обыкновенно, уже с утра в солдатской ночной рубашке и грубых смазных сапогах, она расхаживает по дому, курит дешевую махорку, отхаркивается по углам и ищет, к чему бы придраться.
Неизвестно почему, я нахожу такой порядок жизни вполне естественным и не помышляю о переменах. Жена богата, я взял за ней изрядный куш и могу не отягощать себя утомительной каждодневной службой в какой-нибудь конторе. Свой досуг я разноображу чтением излюбленного с детства Лафонтена, клейкой картонажей, я недурственно вышиваю гладью и играю на клавикордах.
Часов около десяти, разбуженный ключницей Настасьей, немногословной и опрятной старухой во множестве чепцов, салопов и сверх оных обмотанной грудою шейных, поясных и прочих платков (когда-то в девках она подверглась насилию злоумышленников и с тех пор оберегается от возможных рецидивов), я, раздвинувши шторы, пью утренний кофий со сливками. Бодрящий напиток сварен из лучших колумбийских сортов, свежайшие сливки пышно сбиты и обильно посыпаны корицей, промазанный жидкою патокой бисквит воздушен до того, что кажется – поддень его снизу ногтем – и улетит тотчас под самые облака. Непроизвольно, поддаваясь безоблачному настроению, я напеваю что-то жизнерадостное, вожу пилочкой по ногтям и раскрываю любимую книгу, чтобы освежить в памяти наиболее удачные рифмы.
Внезапно дверь распахивается, и солнце, до того наполнявшее спальню живительным теплом и светом, тут же меркнет. Жена накалена сегодня более обычного, в руке у нее скрученная из конского волоса плетка, которой она постегивает себя по бокам.
– Здравствуй, душенька! – пытаюсь я перехватить инициативу. – Как почивалось?
Немного сбитая с настроя, она переминается в своих огромных сапогах и чешет в пройме рубахи могучую волосатую грудь.
– Читаешь, ирод, а помои с вечера не вынесены – весь дом завонян! – начинает она.
– Но ведь у нас есть кухонный мужик, Назар, – мягко напоминаю я. – Что, если поручить эту работу ему?
Нахмуривши лоб, но не найдя чем возразить, она достает из-за голенища кисет и пускает мне в лицо вонючую струю.
– Вчерась где шлялся? Настасья сказывала – с петухами пришел!
Я позволяю себе сдержанно улыбнуться.
– Ты не так поняла, Матильда, право же! Крестьяне продавали вчера битую птицу, и я задешево взял несколько петухов... Анисья обещала приготовить твое любимое сациви...
Она не отступается и выдвигает еще какие-то обвинения, но все они вздорны, надуманы, высосаны из пальца – я без труда дезавуирую их, перемалываю жерновами простой человеческой логики и уже в порошковом состоянии одним дуновением развеиваю в воздухе.
Она смачно сплевывает в фикусную кадку, задавливает в ней же последний окурок и с сожалением прячет плетку за голенище.
– Смотри, Корнелий! – стращает она напоследок. – Провинишься – пеняй на себя!
Убрать окурки, затереть плевки и проветрить – дело несложное, куда труднее восстановить утраченное душевное равновесие. Испытанное средство здесь – променад на свежем воздухе.
Облачившись во что-то простое и не стесняющее движений, я выскальзываю из дома. Налетевший с побережья бриз ерошит мне волосы и надувает пузырем шаровары. Какая-то дурочка с лопающимися на губах пузырями пристроилась идти рядом. «Очарована янычарами! Очарована янычарами!» – беспрестанно повторяет она и громко прищелкивает языком. Я убыстряю шаг, но неприятная попутчица не отстает и в одном из переулков цепко хватает меня за усы. Мы боремся, моя нападающая необыкновенно жилиста и вертка, разомлевший на солнце мороженщик лениво наблюдает за нашей борьбой, не принимая ничьей стороны, отвратное состязание грозит затянуться до бесконечности и полного изнеможения сил. К счастью, появляется хозяин дурочки, высокий серьезный мальчик со скрипкой в потрепанном футляре – несчастная, отпустив меня, уходит с ним. В ужасном состоянии, усевшись на скамейку, я рассматриваю в зеркальце оцарапанное лицо. Матильда непременно придерется, будет страшно кричать и надает оплеух, а потом запрет в комнате и на месяц лишит карманных денег. Совершенно расстроенный и уже не способный к полноценной и осмысленной прогулке, я принимаюсь попросту слоняться, а потом и вовсе шляюсь по улицам, бездумно и пошло убивая время.
Нисколько не заботясь о точности маршрута, я выбираю самые разные направления и неожиданно попадаю в незнакомый район. Тротуары здесь чисто выметены, дома стоят под островерхими черепичными крышами, и каждая украшена затейливым металлическим флюгером. Добродушные краснолицые мужчины пьют в палисадниках пиво из огромных глиняных кружек, их жены в широкополых фетровых шляпах и пышных платьях срезывают с грядок роскошные пурпурные тюльпаны, на заднем плане возлежат огромные пятнистые собаки, до блеска отмытые дети вычесывают им шерсть деревянными гребнями, еще дальше в долбленых прочных колыбелях спят пудовые румянощекие младенцы.
Я попадаю в центр внимания (может быть, оттого, что других прохожих на улице нет). Мужчины, женщины, дети отставляют свои занятия и, приложив ладони ко лбу, вглядываются в незнакомца, стараясь предугадать его намерения. Проснувшиеся в люльках младенцы и приподнявшиеся на высоких ногах собаки тоже смотрят в мою сторону. Не зная, как поступить, я останавливаюсь и улыбаюсь всем сразу. Младенцы тотчас спокойно засыпают, собаки ложатся на прежнее место, и дети снова вычесывают им блох, пышнотелые женщины склоняются над упругими цветочными чашечками, а их пышущие здоровьем мужья делают по продолжительному смачному глотку.
Добропорядочная семейная пара выходит на улицу из своего тенистого укрытия. Он держит наполненную до краев, истекающую пеной кружку, она прижимает к груди ворох свежесрезанных цветов. Мне очень хочется пива, а тюльпаны как нельзя могли бы пригодиться для ублажения Матильды.
– Не желаете почитать газету? – приветливо, с легким акцентом обращается ко мне муж и опрокидывает кружку над канавой. – Никакого спасения от этих мух, – жалуется он. – Шестой раз выливаю!
– Ты можешь гладить наш собак! – ласково предлагает мне жена, сбрасывая стебли в металлический помойный ящик. – Это есть некондиция, – поясняет она. – Никто не покупает!
Я благодарю добрых людей и иду дальше.
Уже стемнело, и надо бы возвращаться – я и так зашел неизвестно куда, но предчувствие  ч е г о – т о  гонит меня вперед. Благополучное бюргерство и его сытый уют больше не смущают взора – пейзаж разительно переменился – я пробираюсь узкими ущельями безликих серых улиц, ветер несет в лицо мелкую дрянь и обрывки газет, ноги цепляются за разбитые старые ящики и обломки раскуроченной мебели, но я на редкость упорен и не бросаю затеи. «Сюда! – словно подсказывает мне кто-то. – А теперь – туда! Немного вбок, через арку! Налево, еще налево!.. Стоп!»
Запущенный старый дом слепо щурится пропыленными тусклыми окошками, внутри его нет никакой жизни, скрипучий уличный фонарь высвечивает пустоту и тлен покинутых навсегда помещений... Предчувствие оказалось ложным, оно обмануло меня! – «Повремени со скороспелыми выводами! – призывает тот же  неизвестный. – Ну-ка, посмотри под ноги!»
Ступени, ранее незамеченные, ведут в подвальное помещение. Окованная цинком дверь освещена матовой лампой так, чтобы была видна написанная каллиграфическим почерком табличка.
ПОВЕС, РАЗВРАТНИКОВ И СЕКСУАЛЬНО ОЗАБОЧЕННЫХ
ПРОСИМ НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ!
Я перебираю в памяти события прошедшей жизни. Нет, ничего  т а к о г о  за мной не числится. Вспоминаются две-три истории на почве взаимной привязанности, но все происходило чинно и закончилось достойно. Проблемы секса никогда не будоражили моего воображения.
В кирпичную стену вделан малюсенький звоночек в форме очаровательной женский грудочки. Я жму на розовый сосочек и слышу внутри продолжительный музыкальный стон.
Шаги. Вопрос.
Я называю себя, и дверь медленно отъезжает в сторону. Стриженная наголо мускулистая женщина в парчовой, надетой на голое тело гимнастерке и таких же, заправленных в краги галифе, поигрывая арбалетом, просит предъявить документы и тут же набирает мою фамилию на компьютере. Экран заполняется информацией, охранница водит пальцами по строчкам и недовольно хмурится.
– Что это за история с Ларисой Карасевой? – спрашивает она, вдевая в арбалет остро отточенную стрелу.
– Она первая начала! – горячо объясняю я. – Я был очень молод тогда и всей душой жаждал светлого чувства! Она воспользовалась моей неопытностью! В конце концов, есть постановление суда, снимающее с меня всякую вину...
– Хорошо, – соглашается охранница и прокручивает досье дальше. – Ну, а Галочка Урбанская?
Я пожимаю плечами.
– Это же общежитие института Культуры – разве там не отмечено?
– Да, действительно. – Проверяющая пропускает абзац. – Наташа Маландина?
– Дорожно-транспортное происшествие. Должно быть медицинское заключение.
– Есть, – хмуро подтверждает привратница. – Света Балдуева?
Я прошу разрешения закурить. Здесь нужна картинка.
– Землетрясение, – показываю я головой и руками. – Ветхий деревянный домишко. Всё в дыму. Мой тюфяк на втором этаже, ее кровать на первом. Прогнившие полы не выдерживают – я проваливаюсь и попадаю на что-то мягкое... Далее – инстинкт самосохранения.
Цербер в гимнастерке с сомнением подергивает арбалетную тетиву.
– Инна Перельман?
– Женщина-математик. Сама же и обсчиталась!
– Нина Гасиловская?
– Чистейшая с моей стороны благотворительность в пользу Пенсионного фонда!
– Пяйви Саастамойнен?
– В пределах квоты по линии международного обмена!
– Маша Черкасова?
– Девушка-утопленница. Побочное действие искусственного дыхания!
– Ира Вяткина?
– Чистейший цирк! Эксперименты в области клоунады!
– Зульфия Сабитова!
– Парное катание по скользкой дорожке!
– А это еще что?! – Охранница прямо-таки подскакивает на стуле, – Бахчисарай Бодайбович Горномуфлонский?!
– А это уже поклеп! – с негодованием кричу я. – Мы просто ходили в сауну! Мы    п а р и л и с ь  в буквальном понимании этого слова! У меня есть свидетели!
– Не знаю... не знаю... – качает головой вахтерша. – Я никогда не сталкивалась с подобным... – Она снимает трубку внутреннего телефона. – Прасковья Африкановна, можно вас попросить...
На вызов появляется опрятная старушка в длинном, надетом прямо на голое тело, домотканье. В руке у нее пневматическая винтовка. Показывая на меня пальцами, женщины громко шепчутся.
– Опасный человек, – доносится до меня, – оголтелый самец... нельзя ему сюда...
– Мне выпал трудный путь, – пробую я разжалобить их. – Впустите хоть ненадолго!
– Ладно, – машет ладошкой старшая и открывает фанерный шкапчик. – На вот, надень.
– Что это? – Я верчу кусок суровой тяжелой ткани.
– Смирительные штаны, – объясняется бабушка. – Вдруг как сбесишься!
Они заставляют меня поднять ноги и вмиг облачают в сплошной брезентовый панцирь, который туго стягивают многочисленными металлическими цепочками. Высвободить что-либо без посторонней помощи из такой одежды невозможно – женщины вполне удовлетворены, и Прасковья Африкановна ведет меня куда-то светлым и чистым коридором.
– Как войдешь, – учит она, – сразу на все четыре стороны и поклонись. Вопросов не задавай, но сам ответь непременно. От гречневой каши откажись – проси хлеба с маслом. Танцевать нельзя – только подпрыгивать. Мебель не двигать ни в коем случае! Азартные игры запрещены. Денег попросят – дай!.. Ну, с Богом! – Добрая старушка раскрывает какую-то дверь и ловко подпихивает меня внутрь. – Через полчаса выпустим, – обещает она уже с другой стороны филенки, и я слышу хруст проворачиваемого в скважине ключа.
Завороженный увиденным, я стою неподвижно и едва дышу.
Большой, нарядный, светлый зал полон женщин.
Румяные и статные, с насурьмленными томными очами, в гипюровых прозрачных сарафанах на голое тело, они сидят за широкими столами, прогуливаются по двое, положа полную руку на гибкий стан товарки, или же лежат на изобильно приставленных к стенам лавках и обмахиваются белыми ладошками.
Растерянность моя сменяется жгучим любопытством. Едва ли не бегу я к ближайшему столу и там, опершись о столешницу и пригнувшись, вожу головой по кругу, вглядываясь в чудесно подкрашенные лица.
Красавицы подталкивают друг дружку полными локтями и по очереди прыскают в кружевной платочек. Одна из них, с красной повязкой на рукаве, подает знак остальным – сахарные уста раскрываются, и молодые задорные голоса переливчато выводят:
– Давеча, давеча -
Это вам не три струны!
Эх, хочется-колется -
Надо бы попробовать!
Прекрасная и неожиданная песня способствует нашему сближению – женщины потеснились и посадили меня на край скамьи, прелестницы пахнут одеколоном и семечками, они мягко поводят округлыми формами, дразнятся и показывают мне влажные розовые язычки.
– Кашицы гречневой али хлебца с маслицем? – испытующе смотрит на меня чернобровая дородная староста.
– Хлеб – он всему голова, – памятую я наставления старухи. – А уж с маслицем, так и вообще!
Тут сразу тихо стало. Девушки все посерьезнели, надели кокошники и губы поджали.
– Ну, так слушай! – говорит главная. – Все мы, как ни на есть, невесты Закусихина Петра Иваныча. Ему и хлеб, и каша наша!.. А тебе – скатертью дорога!
Ну, что же – за соседним столом женщины ничуть не хуже. Чистые, дородные, маникюр на пальцах свежий. Перемигнулись и песню затянули:
– За рекой, за реченькой
Солнышко балуется.
Белые коленушки
Что-то не раззудятся!
Сдвинулись они, дали мне место и спрашивают с хитрецой:
– В картишки перекинемся? Мебель подвигаем?
Решил я снова старуху послушаться.
– В азартные игры не играю! А мебель, извините, пусть вам Закусихин двигает!
Что тут поднялось! Выпихнули меня из-за стола, паневы на голые плечи набросили.
– Мы, – говорят, – суженые Прова Семеныча Пустякова. – С ним и сыграем и что надо подвигаем! Кыш отсюдова!
Иду я счастье пытать к третьему столу, а там поют уже:
– Лишь только затеплится вечер,
Уйду я по хрусткой тропе.
Тебе – мои ляжки и печень,
Тревога и прочерк в судьбе!
Садиться не приглашают, издалека кричат:
– Танцевать станешь?
– Черта с два! – в третий раз старухе следую. – Подпрыгну разве что, если умолять станете!
– Ну и вали, подонок! – визжат они прямо-таки. – А то счас как встанем!..
– Ты осторожнее с ними! – трогают меня сзади. – Эти Шалву Паписмедовича Алихвердова дожидаются. Шестой год уже. Сами не свои стали!
Оборачиваюсь – стоят две, обнявшись, обе грустные. Вопросы мне старушонка задавать запретила, но жесты-то мы не обговаривали! Я пальцем себя в грудь тычу, тычу – сгожусь, может?! Поняли красавицы. Головами качают, вздыхают полными грудями.
– Никак не возможно, – кручинятся. – Предназначенье наше Бутман Илья Давидович. Может, и залетит когда, соколик...
А время-то идет!
Я  – к невестам, что по лавкам лежат, ладошками обмахиваются.
Дебелые все, матронистые, соком истекают – на меня ноль внимания. Пригляделся – мать честная! – у каждой на груди табличка. «Витенко Опанас Гришпунович», «Янсон Отто Францевич», «Хулио Эскобарь»! У одной дуры даже «Валерий Леонтьев» без отчества! Всех обежал – нет моей фамилии!
Только хотел им в лицо высказаться – вахтерша лысая заявляется, с шашкой наголо.
– Баста! – объявляет. – Свидание окончено! – И меня под локоток выводит.
Идем по коридору, смотрю – Прасковья Африкановна, мерзкая, уборную моет.
– Что ж это вы, мамаша, – спрашиваю, – обманули меня? Послушался я вас – и везде отставку получил!
Хмурится ведьма, что-то в горшках проталкивает.
– Послушался – да не во всем! – И как захохочет, даже ершик из руки выпал. – Ты ведь... Ты ведь... Ой, не могу!.. Ты, болезный, как вошел – на четыре стороны поклониться забыл! Кто ж тебе даст после этого!
– А что, – балдею, – и  т а к о е  могло состояться? Я ведь в штанах смирительных... в них никак не возможно...
Тут уже вахтерша захохотала так, что шашку из руки выпустила, а с Прасковьей Африкановной, гадиной старой, и вовсе истерика сделалась – грудью на унитаз упала.
– Да тебя бы... они бы... шалавы наши... они б за секунду с тебя любые штаны сорвали!..
Насилу успокоились обе. Сводни поганые!
Прасковья Африкановна спрашивает:
– Деньги давал кому?
– Нет, – отвечаю, – при себе остались.
– Ну, так мне отдай, – тянет старушенция лапку. – Сам понимаешь, какие у нас расходы.
– Это за что же? – возмущаюсь я. – За какое такое удовольствие?
– За радость общения! – фиглярствует ведьма. – А не заплатишь – так прикладом огрею, что жена не узнает!
– А я и вовсе зарубить могу, – дергается вахтерша. – У меня справка имеется.
Бросился я на них, стали мы бороться. Африкановна первая из сил выбилась.
– Ладно, – говорит, – отстегни нам, сколько не жалко, а мы с тебя штаны позорные снимем и до дому добраться поможем.
Другой разговор! Дал им денег, распутали меня, выходим на улицу. Прохладно. Вроде бы не день, а светло. Стою, то, что затекло, разминаю.
– Где же транспорт? – интересуюсь. – Вроде как договорились!
– Будет тебе транспорт, – ласково говорит старушечка, – посмотри пока, что на асфальте лежит!
А там вроде и нет ничего. Нагнулся я, чтобы получше рассмотреть, а бабушка как врежет мне сапожком по заду! И чувствую – лечу...
Поля мелькают, перелески, водная гладь. Горы, почему-то. Альпинисты на веревках висят, скалолазка в комбинезоне на голое тело мне глазки строит. А вот и город, знакомые кварталы пошли, киоски, пункт обмена валюты. Посмотрел я курс и начал снижаться. Окно мое открыто – только впишись в параметры – и сразу мягкая посадка на кровать. Не успел приземлиться – дверь нараспашку, жена появляется, и какая-то она странная – глаза внутрь, к волосам тюльпан приколот, в руках две кружки светлого пива.
– Знаешь, Корнелий! – говорит она несвойственным голосом, – я ведь песню сочинила!
– Славно, Матильда, – радуюсь я. – Спой же!
– Сейчас, – обещает. – Только горло прочищу.
Выпивает она обе кружки залпом, выходит на серединку и жалостливо так выводит:
В паневах на голое тело,
Купаясь в дорожной пыли,
Мать с бабушкой ждут эскадрона -
Отдаться ему за рубли!
Сменяется полночь рассветом.
Журавль одинокий поет,
Но бабушку стареньку эту и маму
Никто не дерет.
Стоят они, солнцем палимы -
Гусарам пропавшим в укор
И думают – хоть бы бесплатно
Прохожий какой-нибудь впер.
Мужчины, земные мужчины!
С достоинством вы или без?
Не выдержал ангел Господень
И помощь им свесил с небес!
Закончила она песню, глаза кружевным платочком вытерла, поклонилась на все четыре стороны и тихо за собой дверь прикрыла. А я лежу на кровати, курю и думаю – к чему бы все это?..

– К чему бы все это? – повторяет камердинер, тяжело проворачиваясь в стогу. – Может, вы знаете?
Я смотрю в небо. Светает. Ночь прошла. Новый день сулит новые впечатления. Что я могу сказать юноше?
– Мне кажется, Корнелий, – это к переменам в семейной жизни. Ты еще очень молод, и у вас с Матильдой все образуется...
Он сдержанно смеется.
– Вовсе я не Корнелий, и жены у меня нет, и даже ни одной Матильды среди знакомых не числится!
Теперь мы смеемся оба.
– Значит, – говорю, – тебе просто-напросто чужой сон приснился!
Мы торопливо умываемся у ближайшего колодца, камердинер складывает вещи, мы обмениваемся крепким мужским рукопожатием.
– Отсюда уже дойдете, – говорит он и поворачивает к усадьбе.
– Зовут-то тебя как? – спохватываюсь я, вынимая записную книжку.
– Лукояновы мы, – доносится уже издалека. – Два брата, Осип и Эмиль...
По щиколотку утопая в душистом разнотравьи, напоенный солнечным светом, голубоглазый и со спутавшимися льняными волосами, я возвращаюсь к письменному столу и прямым обязанностям перед читателями, а навстречу мне, задумчиво покусывая головку одувана, идет человек в распахнутом пиджаке и висящем долу галстуке.
Это Модест Ильич Скуфеев, и я уступаю ему дорогу.

Дома пахнет краской.
Жена выбелила потолок, приклеила к стенам обои, настлала новые полы и сидит среди подсыхающей комнаты на прочном высоком табурете.
– Пришлось отлучиться по литературным делам, – объясняю я. – Немного задержался... мне никто не звонил?
Жена молчит, у нее странное выражение лица, глаза смотрят куда-то внутрь, она целиком погружена в собственные переживания.
– Ты чего, – пожимаю плечами я. – Песню, что ли, сочинила?
– Песню? – повторяет она за мной. – Какую песню?.. Он такой милый!
– Кто? – настораживаюсь я.
– Твой Модест Ильич! Клей мне развел, ведерко с краской подал.
– Он был здесь?! – Я шарю рукой за спиной, но не могу поймать стул.
– Свято место пусто не бывает, – объясняет мне подруга жизни. – В природе ничего не исчезает и не возникает вновь – все только перемещается и взаимозаменяется. Ты ушел туда – значит, он должен был переместиться сюда.
– Он приставал к тебе?.. Откуда ты знаешь, где я был?.. Что происходит, в конце концов?..
– Я все знаю, – отвечает жена только на второй вопрос. – Пока ты губернаторствовал, Модест Ильич написал за тебя почти всю девятую главу... Он читал мне ее вечерами, за чаем... Он прекрасно заваривает чай!


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В жизни каждого, достигшего определенного возраста мужчины присутствует один очень личный момент, который он избегает обсуждать с друзьями, утаивает от лечащего врача – а уж от женщин это и вовсе тайна за семью печатями.
Однажды – средь шумного ли бала, на производственном совещании или в спокойной домашней обстановке – человек вдруг перестает ощущать все происходящее с ним и вокруг него, он ничего не видит и не слышит, не ощущает запахов и не испытывает желаний. Какая-то густая и неведомая сила напрочь лишает его внутреннего мира и погружает в состояние бесчувствия и прострации. Страннейший и удивительнейший процесс усугубляется обстоятельством, еще более странным и удивительным. Человек, потерявший  с е б я ,  внешне никак не меняется и продолжает как ни в чем не бывало танцевать на балу, выступать на производственном совещании или же читать газету у себя в комнате. Окружающие ничего не замечают –  б е с ч у в с т в е н н ы й  человек обыкновенно ничем себя не выдает и действует даже удачнее прочих – он лучше всех танцует, вносит самые ценные предложения или громче всех читает газету. Помещенный же и в вовсе незнакомые ему обстоятельства, этот, по существу, зомби, прекрасно с ними справляется и достигает отменных результатов, которых никогда не добился бы в своем нормальном состоянии.
Так может продолжаться день или год – повинуясь чьей-то злой воле, полая марионетка дрыгает руками и ногами, отрывает и закрывает рот, проделывает массу других, угодных   к о м у – т о   действий (бывает, и противоправных) – и вдруг наваждение отступает. В глаза снова бьет свет, в уши врываются звуки, сердце томит надежда, а тело изнывает от желания. Жизнь вернулась, человек вменяем, он контролирует  с в о и  действия и отвечает за   с в о и   поступки. Перенесенное  о т к л ю ч е н и е  никак не отражается на последующих действиях очнувшегося индивидуума, он продолжает обыденную деятельность не лучше и не хуже прежнего. Как правило, он сознает, что что-то  т а к о е  с ним безусловно было, но  ч т о  и в какой форме – уточнить затрудняется. Наука по данному факту хранит загадочное молчание, по слухам, все исследования строго засекречены и находятся в ведении Минобороны...

Модест Ильич словно бы вынырнул откуда-то.
В глаза ему бил яркий солнечный свет, над головой жужжали брачующиеся насекомые, ноздри щекотал терпкий травный дух.
Он был посреди чистого поля, стоял с перекинутым за спину пиджаком и шляпой в руке, со всех сторон его окружали ромашки и колокольцы – ничего более не было до самой линии горизонта.
«Однако, – подумал Модест Ильич. – Однако...»
Разложив на траве пиджак, он сел, подобрал к подбородку колени, закурил длинную едкую папиросу.
«Я был у любимой женщины, – начал он восстанавливать события. – Мы чудно провели время... говорили об импотентах и гермафродитах... Мажейка ждал меня на выходе, мы поехали... уже светало... я попросился выйти по малой нужде...»
Дальше не шло. Модест Ильич знал, что после справления надобности было еще    ч т о – т о ,  он несколько раз с нарастающим внутренним напором пробегал по цепочке, надеясь по инерции проскочить дальше, но всякий раз злосчастной малой нуждой все и завершалось.
«Видимо, я замечтался и просто далеко отошел от машины, – заведомо зная, что   э т о   н е   т а к ,  но не найдя другого объяснения своему теперешнему пребыванию и успокаивая себя, решил Модест Ильич. – Но где же Мажейка?»
Он поднялся и тут же увидел преданного ему человека. Мажейка, размахивая руками и крича от радости, мчался к хозяину.
Двухдневные поиски завершились успешно.

Человек с глубоким внутренним миром обыкновенно в него и бывает погружен, а посему не слишком наблюдателен в быту. Модест Ильич все же заметил некоторые перемены. Обслуживающий персонал пялился на него так, словно он был оборотнем или призраком, начальник охраны Овсянников ходил с перевязанной головой, буфетчик Андропыч беспричинно плакал и норовил обхватить Модеста Ильича за ноги, камердинер Лукоянов был рассеян настолько, что подал ему галстук не  в тон.
Почувствовав интуитивно, что вникать во  в с е   э т о  ему не следует, губернатор в деловом темпе прошелся по сводкам, велел составить список наиболее отличившихся в сражении с выродками, лично возглавил комитет спасения попавших в неволю летчиков, наложил сколько мог резолюций на скопившиеся в кабинете бумаги, а всю оставшуюся груду велел отвезти обратно в Управу и передать заместителям.
С непривычки Модест Ильич немного устал, но обильный ланч, сервированный проворным Андропычем, с лихвой восстановил затраченные силы, губернатор воспрянул, велел телефонисту накрутить ему Пиренеи и с помощью Мажейки, неплохо умевшему по-испански, легко и просто договорился о поставке в город пробной полутонны шпанских мушек.
Бросивши вызов госпоже Импотенции, Модест Ильич тут же открыл второй фронт против гермафродитизма. Искусный телефонист по его приказу проник в Мадридский королевский центр унификации и стандартизации половых органов, откуда было получено принципиальное согласие на сотрудничество.
Затраты предполагались немалые. Модест Ильич потребовал городской бюджет и лихо перекроил статьи расходов, пустив львиную часть средств на оплату дефицитнейшего импортного лекарства и дорогостоящих медицинских услуг.
Следовало заблаговременно подготовить и общественное мнение. Продажным журналистам были заказаны циклы статей, пропагандирующих здоровую эрекцию и прелесть однополости, страждущим надлежало внушить надежду на скорейшее исцеление... Пока ничего конкретного, чтобы не сглазить...
Стосковавшись по работе, Модест Ильич трудился до позднего вечера, его лицо было серьезно и сосредоточенно, но вот по губам губернатора пробежала лукавая улыбка, и вернейший Мажейка тотчас подал хозяину просторный плащ и фетровую широкополую шляпу. Тайным лазом они выбрались наружу, и мышиного цвета неприметный «Жигуленок» помчал их к городским кварталам.
Придремывая на заднем сиденье, Модест Ильич размышлял о превратностях жизни. Его существование, неинтересное и плоское поначалу, сделалось насыщенным до предела. Нелегкие служебные обязанности причудливо переплелись с глубоко личностными отношениями, и фон здесь был достоин действия... Зловещий Саблуков и трагикомичный Пальцев, агрессивные гермафродиты и боязливые импотенты, рафинированный интеллигент Додеус с его литературными изысками и внезапно прихлынувший, отдающий пьесовой декорацией душноватый мирок дореволюционного мещанства... Была еще вторая, почти никак не соприкасавшаяся с первой, несомненная часть его бытия. Век восемнадцатый, его душистая и терпкая поэзия, великие материализовавшиеся тени классиков, и он сам среди них, чудесным образом выяснивший свою замутненную временем первооснову... Над всем этим Модест Ильич ощущал еще что-то, куда более запредельное и магнетическое – была какая-то объективно от него существовавшая воля, крайне субъективная сама по себе, но в  п о д о б н ы е   с ф е р ы   благоразумнее было не соваться вовсе.
Прекратив на сем буравить острием мысли малоподатливый слой метафизических напластований, Модест Ильич раскрыл пошире глаза и обнаружил себя в  з о н е .  Подобно тому, как большинство людей быстро привыкают к хорошему или плохому, если таковое идет полосой, Модест Ильич, вкусивший ирреального с лихвой, достаточно спокойно внимал аномальностям.
Автомобиль с не замечавшим изменений водителем и позевывающим пассажиром плыл по-над дорогой, ночная темень сделалась проницаемой для взора, Модест Ильич наблюдал пастушек и охраняющих их морских пехотинцев – некоторые лица были ему знакомы, и губернатор приветливо помахивал молодежи из своей машины, но ему никто не отвечал. Пастушки, понурившись, сидели на постеленных кусках брезента, их мужественные друзья расчехляли стволы дальнобойных орудий. Родильный дом на холме исчез, младенцы не орали более на руках умелых повитух, где-то на горизонте Модест Ильич увидел отблеск большого пожара. Здесь, безусловно,  ч т о – т о               п р о и с х о д и л о ,  но губернатор, переполненный собственной жизнью, уже не мог вместить в себя добавочных переживаний и ограничился простой констатацией.
По счастью, он вовремя заметил опущенный шлагбаум и нескольких моряков с оружием наперевес, делавших им знак остановиться. Модест Ильич крикнул Мажейке тормозить, и тот, предполагая у хозяина острое расстройство желудка, мгновенно подчинился, едва ли не упершись бампером в полосатую перекладину.
Модесту Ильичу  в е л е н о  было выйти и предъявить документы, машина подверглась тщательному осмотру, багажник был отперт, а сидения подняты, причем, водительское ушло наверх вместе с беспечно покуривавшим Мажейкою.
– Один путешествуете? – поинтересовались матросы.
– Как видите, – удачно ответствовал Модест Ильич.
– А почему на пассажирском сидении? Как управляете машиной?
– У меня – автопилот, – не менее удачно вышел из положения губернатор.
Более его не задерживали, и вскоре прорезавшие тьму фары высветили хорошо знакомый Модесту Ильичу фасад.

Что бы там ни говорили или писали о Модесте Ильиче – этот, уже порядком уставший от сюжетных поворотов человек, едва ли не на первое место в ранжирном ряду апробированных мирских ценностей уверенно ставил Его Величество УКЛАД.
Модест Ильич без всяких оговорок почитал незыблемость, преклонялся в свободное время перед патриархальностью и, кабы все зависело от него, так и прожил бы отпущенное время по спокон веков  з а в е д е н н о м у .
За чем, как не за всем   э т и м,   и приезжал он к самодурной сорокавосьмилетней старухе, то и дело поправлявшей сползающие долу очки и жиденькие волоски на висках?! И уж явно не поздний всплеск разыгравшейся на ровном месте геронтофилии раз за разом мягко тянул его в эти стены...
Уже предвкушал он неспешное погружение к истокам, готовился – и непременно полной грудью! – вдохнуть пронизанного домостроем густого, неподвижного воздуху... планировал даже, чертяка, нащупать, хорошенько пошаривши, и то стержневое, заповедное, чему и название нонче потеряно... не судьба оказалось!
Открывшая ему Анисья была в полубезумном состоянии и на все вопросы отвечала истерическим хохотом – в полутемных коридорах, перебегая дорогу губернатору, суетились какие-то расчесанные на прямой пробор люди, с пущенными поперек животов толстыми золотыми цепочками. Они переносили с места на место мебель, зычно покрикивали друг на друга и жгли бумаги в большом изразцовом камине.
– Чего стоишь – подсоби! – дернули Модеста Ильича за рукав, и растерявшийся губернатор вынужден был подставить руки под тяжелый несгораемый шкаф. В обществе полудюжины потных приказчиков он перенес его вверх по лестнице, и тут же был нагружен высокой конторкою, нести которую надлежало вниз, в подвал. В подвале ему положили на спину несколько сложенных ширм, доставить которые необходимо было на крышу. На крыше Модесту Ильичу вручили фонарь, каску, багор и ведро с водой на случай возникновения пожара. Втянувшийся в действие и подзабывший о цели приезда губернатор достаточно долго расхаживал по громыхающему железу, выискивая возможные языки пламени, но потом как-то сразу опомнился, отбросил камуфляж и поспешил на розыск Вассы Петровны.
Ссутулившаяся и вислорукая, в накинутом поверх платья дорожном салопе, она сидела на табурете посреди разоренной, заплеванной спальни и механически поправляла очки и волосы на висках.
Он кинулся к ней, схватил за твердые шершавые ладони.
– Голубушка! Васса Петровна! Этакий тарарам в доме! Светопреставление!.. Захар Иванович, что ли, воскрес?
Адекватности, однако, не было. Она лишь медленно подняла тяжелую старческую голову и пустыми, не принимающими внешнего мира глазами, равнодушно скользнула по Модесту Ильичу, словно бы он был каким-нибудь примелькавшимся шифоньером или абажуром. Дабы вывести даму из прострации, губернатор принужден был несколько раз ущипнуть аморфно растекшееся тело.
Она подобралась, глубоко вздохнула, впилась в него ожившим взглядом.
– Беда, Модест Ильич! Мужичье взбунтовалось... революция... Заводик мой, фабричку мою кровную отняли, как по живому отрезали... Не знавать теперь мне покоя... не знавать... никогда!..
Сдвинув на затылок шляпу и засунув руки глубоко в карманы, Модест Ильич зашагал по комнате. Иронические фильтры спали с его глаз. Вассе Петровне, пусть даже и не вполне настоящей, угрожала несомненная опасность. Опираясь на исторический опыт и знание коллизии, он мог и должен был помочь ей.
– Фабрички вашей уже не спасешь! – жестко отсек он сантименты. – Большевики превратят ее в изотопно-протонное производство... Вам о себе позаботиться следует, о детях...
– Нешто я дура?! – передернула плечами старуха. – Семен и Анна за границей давно вместе с семьями, и деньги все в швейцарский банк переведены...
Модест Ильич уважительно присвистнул.
– А Павел? Людмила?
Васса Петровна вдруг рассмеялась, и Модест Ильич явственно уловил пробивающиеся через хрипы задорные  м о л о д ы е  нотки.
– Сызнова слюбились соколики! – Людмилка ведь всегда к силе тянулась, а сын мой в монастыре настоящим богатырем сделался... Ушли вместе в Добровольческую армию!
Какой-то сильный шум, топот, крики прервали их беседу. Дверь комнаты распахнулась, и внутрь ввалилась возбужденная толпа приказчиков, волокущих какую-то смутно знакомую Модесту Ильичу немолодую женщину... Она была высокая, немного сутулая, ее тело, разбитое долгой работой и побоями мужа, двигалось как-то боком, точно она боялась задеть что-то. Широкое овальное лицо, изрезанное морщинами и одутловатое, освещалось темными, тревожно-грустными глазами. Над правой бровью был глубокий шрам, он немного поднимал бровь кверху, казалось, что и правое ухо у нее выше левого, это придавало ее лицу такое выражение, как будто она к чему-то пугливо прислушивалась. В густых, темных волосах блестели седые пряди...
– Пелагея Ниловна?! – охнул Модест Ильич. – Мать?!
– Она самая! – с ненавистью подтвердил горбатый писклявый человечек в плисовых штанах и с карабином за плечами. – Вожака ихнего Павла Власова мамаша! Листовки на фабрику проносила! – Не в силах сдержаться, он схватил Ниловну за ухо. – Кабы я был губернатором, я бы твоего сына повесил! Воспитательница!
– Оставь ее! – приказала карлику Васса Петровна. – Табельщик мой Исай Горбов, – объяснила она Модесту Ильичу. – Большевики его едва не убили...
Ниловну толкнули в грудь, она покачнулась и села на кучу мусора. Модест Ильич, зная, что худшего Васса Петровна не допустит, скрестивши на груди руки, молча наблюдал за страстями.
– Собирай, народ, силы свои во единую силу! – театрально выкрикнула Ниловна.
– Кабы не пьянствовали да не безобразничали, так и жили бы по-человечески! – вступила в полемику Железнова.
– Нет муки горше той, которой мы всю жизнь дышали! – снова закричала мать.
– Экономические вопросы через профсоюз бы утрясли, – попробовала снова Васса Петровна.
– Душу воскресшую не убьют! – не унималась буревестница революции.
– Общественные процессы проистекают по объективным законам и не подлежат скороспелому перекраиванию, – уже сама себе говорила Железнова.
– Не зальют кровью разума! – не унималась мать.
Васса Петровна зажала ладонями уши.
– Отпустите ее! Фанатики должны вымереть своей естественной смертью...
Ниловну подняли, подтолкнули к двери, она уперлась, схватилась за косяк.
– Морями крови не угасят правды!..
Пришлось ударить по руке...

Они снова остались одни, вальяжный современный мужчина-государственник и забавная старорежимная бабушка-собственница, связанные между собой прихотливой сюжетной линией, и Модест Ильич уже знал, что надлежит незамедлительно предпринять.
Железнова отдавала слугам какие-то суетливые распоряжения касательно упаковки и отправки вещей – зная, что везде бесчинствует чернь, она, тем не менее, пыталась  у е х а т ь .  Модест Ильич решительно прекратил бесполезное.
– Есть только один способ избегнуть  э т о г о ,  – произнес он так, чтобы слова не остались звенеть в воздухе, а проникли в самую плоть и кровь растерявшейся пожилой женщины. – Вам следует как можно быстрее помолодеть!
Васса Петровна непонимающе заморгала белесыми ресницами, затеребила дужки очков и волосы на висках. Модест Ильич не счел возможным вдаваться в объяснения.
– В доме есть настойка женьшеня? – отрывисто бросался он вопросами. – Китайский лимонник? Бобровая струя?!
– Кажется... – отвечала вконец растерявшаяся Железнова. – Где-то в подполе... Прохор Иваныч еще пользовал... для поднятия тонуса...
– Велите незамедлительно доставить! – притопнул губернатор. – И еще – графин воды, стакан, пару одеял и матрасов!
Дожидаясь, пока бестолковые слуги выполнят приказ, Модест Ильич выкурил в форточку несколько папирос. На горизонте полыхали пожары. Начинался Великий Беспредел.
Прямо на полу, в одной ему известной пропорции, Модест Ильич смешал все омолаживающие компоненты в оглушительной силы коктейль и велел Вассе Петровне выпить до дна. Церемония повторилась еще несколько раз, пока обессилевшая женщина со всей отчаянностью не рыгнула, показывая, что более в желудке свободного места у нее нет. Тогда он уложил ее на матрац, приторкнул одеяло под обмякшее грузное тело и, высунувшись по пояс в коридор, приказал подвернувшемуся управляющему не будить барыню,   ч т о   б ы   н и   с л у ч и л о с ь   и оборонять дом,  п о к а   э т о          б у д е т   в о з м о ж н о .  После чего заперся изнутри на все замки и щеколды, задул лампу и улегся на второй матрац.

Он несколько раз просыпался, снаружи слышалась стрельба и звуки рукопашного боя, в комнату заглядывал беспокойный, всклокоченный рассвет, ночная мгла отступала к углам, а потом и истаяла вовсе, но окружавшая Модеста Ильича обстановка никак не переменялась – по-прежнему он находился в разоренной и заплеванной комнате, а у противоположной стены под изодранным покрывалом стонало и охало разметавшееся  с т а р ч е с к о е  тело.
Он снова погружался в зыбкие, растекающиеся сновидения, чтобы в очередной раз резко вынырнуть из них, и в эти мгновения был метафорически схож с переплывающим океан целеустремленным спортсменом, вытягивающим из соленой пучины мускулистую длинную шею в надежде узреть, наконец, прекрасно-спасительную твердь.
Физические возможности не безграничны, отважный купальщик плыл из последних сил, с каждым разом он погружался все глубже и выныривал все труднее, вонючая вода попадала в рот и забивала ноздри, он слышал демонический хохот морских гадов, потирающих ласты в предвкушении кровавого пира, и кто-то равнодушно-вездесущий в необъятных космических далях уже разыскивал запропастившуюся инвентаризационную книгу, чтобы недрогнувшей рукой и красными чернилами вычеркнуть раба свояго из бесконечного списка действующих по его воле лиц и их не слишком талантливых исполнителей.
Но что это? Рука Модеста Ильича скользнула по  т в е р д о м у ...  Земля! Упершись в спасительную гальку, он вскочил, исторг водопад попавшей внутрь соленой гадости и широко раскрытыми счастливыми глазами впитал открывшийся ему вид.
Перед ним расстилалась цветастая ковровая дорожка, ступая по ней, он дошел до самого конца. Там, на низеньких квадратных ножках, стояла односпальная стандартная кровать, а на ней, разметавшись, лежала обладательница изумительного  м о л о д о г о  тела и прекрасной, ни с чем не сравнимой головки.
Не в силах оторваться, Модест Ильич внимал открывшемуся ему совершенству, потом как-то по-утиному крякнул, смахнул с лица оставшуюся влагу, проверил газ на кухне, краны в ванной и вышел, тщательно защелкнув за собой квартирную дверь.

Весь день Модест Ильич самозабвенно работал – чтобы не терять времени, он не поехал в Управу, и сбившиеся с ног курьеры доставляли бумаги непосредственно в усадьбу. Несколько раз приезжали пергаментолицые пышнозадые замы – получив когда-то от Модеста Ильича серьезную нахлобучку, они здорово переменились и по-деловому быстро разгребали хлещущую мутным потоком текучку, высвобождая от нее хозяина. Сам же губернатор занимался исключительно оздоровительными мероприятиями.
Мощная предоплата существенно ускорила дело. Пробная полутонна шпанских мушек из знойной Андалузии находилась в пути, и поднятые по тревоге труженики аптекоуправления готовились к спешной ее расфасовке. Другой приятный сюрприз подготовлялся в жаркой Каталонии, откуда вот-вот должен был отбыть ведущий специалист Института усовершенствования человека сеньор Антилопес. Мобилизованные поголовно медицинские работники в пожарном порядке освобождали и обустраивали под уникальную хирургию лучший корпус городской больницы.
Всегда ощущавший пестротканость жизни и с созерцательной отстраненностью пропускавший ее невесомую ткань сквозь растопыренные пальцы, благожелательный, но далекий наблюдатель промелькивающих кадриков бытия, Модест Ильич вдруг оказался вовлеченным в густой и плотный процесс осмысленного созидания, захвативший его с головой. Подсознание Модеста Ильича, достаточно глубокое и поместительное, также было загружено до предела – там бесконечно и почему-то всякий раз в новой режиссуре прокручивались волнительные перипетии недавней его борьбы за жизнь и достоинство любимой женщины.
А между тем, дело шло к решительной со стороны Модеста Ильича  п р о м а ш -
к е ,  грозившей оборвать начисто одну из небезынтересных сюжетных линий. Увлеченный двумя полновесными и динамичными сторонами своей неожиданно сгустившейся жизни, Модест Ильич как-то начисто выпустил из вида третью ее составляющую, куда более эфемерную и хрупкую.
Изрядно-таки выложившись за прошедшие сутки, Модест Ильич собирался укладываться, уже протянул он руку к любимой шелковой пижаме и через минуту-другую, блаженно растянувшись, непременно заснул бы на царственном, под балдахином, ложе – как вдруг произошло событие, при прочих обстоятельствах и вовсе недостойное к упоминанию, но в нынешнем контексте сыгравшее роль весьма существенную.
Модест Ильич услышал мощный  в с х р а п  дежурившего за дверьми охранника, и тут же в напрягшемся отчего-то мозгу губернатора побежала, выстраиваясь, ассоциативная цепочка.
Храп – вповалку спящие люди – он сам, аккуратно объезжающий их на велосипеде – заброшенное крыло особняка – прекрасный и тонкий век восемнадцатый... Рука нашла и судорожно затеребила карманный блокнот с аббревиатурно зашифрованными пометами... Сегодня! Именно на сегодня он уговорился с Тропининым!..
Не птица, а летит?
Это – ни в чем не повинная пижама, пущенная в угол раздраженной рукой Модеста Ильича.
Не зверь, а рычит?
Это – сам Модест Ильич, случайно обнаруживший скомканный музейный камзол где-то за шкафом.
Не ручеек, а течет?
Это – время, которому Модесту Ильичу уже не хватало для приведения себя в порядок и внутренней настройки на образ другого, изначально заложенного в него человека.
Как мог справился Модест Ильич со старинным туалетом, защелкнул, где получилось, большие серебряные пряжки, накинул завернувшийся вокруг шеи неудобный кружевной воротник, и не найдя запропастившегося велосипеда, решил двигаться пешим ходом. Не слишком доверяя своей топографической памяти, он положился на волю Провидения, и оно не подкачало, приведя его к цели.
Достаточно легко и почти без сбоев достиг он отделанного по-старинному широкого коридора, узнал выложенную стеклянной мозаикой дверь и, уже мало на что надеясь, потянул массивную бронзовую ручку.
Василий Тропинин, примостившись в уголку большого обеденного стола, ел с чугунной сковороды яичницу-глазунью. Обрадованный Модест Ильич бросился к юноше с распростертыми по моде времени объятиями, молодой художник торопливо вытер салфеткою перепачканные желтком губы и, поднявшись с места, недоуменно выгнул брови.
– Опоздание мое... право же... ничтоже... – запутался в архаике Модест Ильич.
– Кто вы, сударь? – с неподдельным изумлением вопросил Тропинин, отступая вглубь рекреации.
Модест Ильич почувствовал, как в голове у него дунул ветер. Спутавшиеся в единое перекати-поле мысли стремительно пронеслись из одного полушария в другое и тут же бесследно скрылись в недрах подсознания. Холодок в лобных пазухах заставил Модеста Ильича приложить руку к месту его возникновения, пальцы автоматически пробежались к затылку, и Модест Ильич тут же разгадал странность в поведении юноши. Рука нырнула в карман панталон, ухватила плотные кудели, Модест Ильич на секунду отвернулся к большому венецианскому зеркалу и тут же предстал перед гостем в подобающем его чину и возрасту окладистом седом парике.
– Михаил Матвеич! – тут же кинулся к нему Тропинин. – А я, признаться, не узнал вас... уж не гневайтесь...
Схватившись ладонями, они любовались друг другом.
– Супруга ваша Елизавета Васильевна велели вам половину яичницы оставить – сказывали, работаете вы много и непременно явитесь голодным.
Модест Ильич от души рассмеялся и погрозил пальцем в пространство.
– Елизавета Васильевна у меня – гуморист в кринолинах! – с нежностью в голосе произнес он. – Коли задумаете портрет шутницы – так непременно с нее пишите... Я нынче эскалопов наелся, так что яичница, мил-государь, вся наша, с потрохами!
Переминаясь с ноги на ногу и непроизвольно сглатывая, Тропинин молча смотрел на оставленную им половину лакомства. Яичница и впрямь была хороша – на луковой подкладке, сдобренная помидорами, присыпанная сверху запекшейся корочкой сыра, она завораживала взгляд какой-то необыкновенной цельностью, гармонией искусно подобранных компонентов, изящной цветовой гаммой.
Модест Ильич чуть ли не силой усадил застенчивого юношу за стол, отломил ему хлеба и сел сам напротив, подперев голову рукою.
– Как там академики наши? В добром ли здравии?
Тропинин торопливо прожевал.
– Князь Кантемир, говорят, болеет, Сумароков «Гамлета» переписывает, Майков Василий Иваныч безденежьем мается.
Модест Ильич простер руку:
– Однако может ли на свете
Прожить без денег человек?
Не может, изреку в ответе,
И тем-то наш и скучен век!
Откланявшись на восторженные аплодисменты, Модест Ильич выразил свою готовность к позированию, и покончивший с трапезой художник принялся вынимать из мешка все необходимое ему для творчества.
Он попытался с ходу схватить Модеста Ильича на мягкий итальянский карандаш, сидящим в кресле с толстой сигарой в зубах, но быстро изорвал набросок и попросил натурщика постоять, облокотившись о притолоку, встать на корточки, а потом и вовсе лечь на пол, широко раскинув руки и приподняв ноги в коленях – увы, и эти попытки закончились безрезультатно.
Меж тем, поворачиваясь и кувыркаясь, Модест Ильич увидел  с в о й  велосипед, задвинутый в один из углов рекреации.
– Может быть – на нем? – решился он помочь рисовальщику.
Попробовали, как предлагал натурщик, и дело пошло успешнее. Тропинин уже не рвал листов, но часто прерывал работу и морщился.
– Не хватает деталей? – мягко улыбнулся Модест Ильич.
Нагнувшись, он поднял с пола какую-то толстую книгу. Подбежавший Тропинин тут же раскрыл ее посредине и велел Модесту Ильичу держать фрагмент на вытянутой в сторону руке.
До определенного момента работа спорилась, и Модест Ильич терпеливо выжидал, не желая форсировать процесса, и только когда юноша принялся злобно ругаться и ломать перепачканные графитом пальцы, Модест Ильич чуть покачнулся на старинной колесной конструкции.
– Мой друг, шер ами, – попросил он, – не подадите ли вон ту, полную вина чашу?
Не выпуская книги, он пригубил терпкой влаги и как бы случайно застыл, держа сосуд на отлете.
– Так и стойте! – мгновенно учуяв композицию, вскричал воспрянувший рисовальщик.
Еще через несколько мгновений он подбежал и засунул за ухо Модест Ильичу отточенное гусиное перо.
Дальше можно было не волноваться – процесс пошел.

– Как думаете назвать картину? – поинтересовался Модест Ильич уже в конце сеанса.
– «Портрет М. М. Хераскова», – с некоторым удивлением ответил Тропинин.
– Не кажется ли вам это несколько  л о б о в ы м ? – повел бровью Модест Ильич. – Потомки будут лишены радости  у з н а в а н и я ,  а у искусствоведов станет меньше поводов для плодотворных дискуссий...
– Вы правы, – по некоторому размышлению согласился Тропинин. – Я назову полотно иначе. Скажем, «Портрет деятеля верхом на велосипеде, с раскрытой книгой, чашей вина и гусиным пером за ухом»!
– Немного громоздко...
– Тогда «Портрет неизвестного старика в белом кружевном воротнике».
Модест Ильич нахмурился.
– Ах, извините, – спохватился художник. – Какой же вы неизвестный?!
Он немного подумал.
– Давайте назовем его просто «Кружевник»! – предложил он.
Модест Ильич не возражал...

– Держитесь свободнее! – посоветовал Модест Ильич Тропинину на прощание. – Сегодня вы показались мне каким-то скованным, закрепощенным...
– Ничего удивительного, – тяжко вздохнул молодой человек. – Я ведь и в самом деле крепостной...
Модест Ильич покачал головой.
– У вас хороший хозяин? Он позволяет вам навещать меня?
Тропинин горько рассмеялся.
– О, нет... Вопрос решился лишь благодаря вмешательству одной влиятельной особы, весьма неравнодушной к вам...
– Кто же она? – заинтриговался Модест Ильич.
– Изабелла Юрьевна Блюм. Графиня, красавица и племянница хозяина...


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Колесо жизни, никогда не бывшее слишком разворотливым для Скуфеева, вдруг завертелось с такой немыслимой скоростью, что слегка ошалевший губернатор вынужден был постоянно за что-то держаться, дабы не быть сметенным огромной центробежной силой куда-нибудь в тартарары.
В город были доставлены шпанские мушки. Скуфеев лично принял участие в их расфасовке и раздаче по бесплатным рецептам всем нуждающимся. Как и предполагалось, импортное снадобье оказалось чрезвычайно эффективным. Вялые, желто-зеленые импотенты стали наливаться жизненным эликсиром, были зарегистрированы первые случаи эрекции.
Из солнечной же Испании в сопровождении массы ассистентов, нескольких косметологов и кучи оборудования прибыл всемирно известный хирург-генитальщик сеньор Антилопес. Взмыленный губернатор не отходил от гостей ни на шаг, в кратчайшие сроки помог им обустроиться в спешно отремонтированном корпусе городской больницы и лично принял участие в вербовке первых пациентов. Озлобленные мрачные гермафродиты с трудом поддавались на агитацию, но красноречие и щедрые посулы Скуфеева прорвали намытую годами плотину недоверия. С опаской входившие в клинику волонтеры, бесформенные и пергаментолицые, подвергшись блистательной амбулаторной обработке, покидали медицинский центр поражающими воображение гибкотелыми румяными красавицами... Надо ли говорить, что на выходе  ж е н щ и н  уже ждали подрагивающие от нетерпения  м у ж ч и н ы ,  готовые дать фору любому африканскому производителю.
Естественным образом прекратились и все уличные столкновения. Враждующих групп населения больше не существовало. Контракт, подписанный губернатором с зарубежной фарма-фирмой, должен был удовлетворить потребность в мушках еще на несколько лет, параллельно в городе намечалось построить собственный завод по производству ценнейшего мужского снадобья. Импотенты были искоренены как класс. А кто же будет задирать новоявленного, энергичного и брызжущего здоровьем мужчину? Оставшиеся в городе гермафродиты смирненько сидели в очереди на амбулаторный прием, а появившиеся в изрядном количестве хорошенькие женщины... Что ж, пусть задирают! Скуфеев специально для этого организовал по всему городу танцевальные площадки и клубы знакомств. В разных районах были сыграны показательные свадьбы, счастливые молодожены получили из рук губернатора ключи от новеньких квартир. Еще одно отделение больницы реконструировалось под родильное отделение. Скудный городской бюджет был исчерпан в первые же дни, но губернатор без всякого сожаления финансировал все из собственного сейфа...
Измочаленный, но счастливый, Скуфеев заполночь возвращался в усадьбу, выпивал кефиру с булочкой и спешил к Тропинину, который обыкновенно ждал его за мольбертом. Работа спорилась. С холста, заляпанного бесформенными акварельными кляксами, уже проглядывало внимательное и чуть усталое лицо красивого и много повидавшего человека, изящно подчеркнутое белым кружевным воротником... Крепостной художник постоянно говорил Скуфееву о домогающейся свидания с ним таинственной Изабелле Блюм, но губернатор был настолько переполнен внутренне, что уже не мог впустить в себя новых переживаний.
Из жизни вдруг исчезли детали и мелочи, все вокруг стало для губернатора           г л а в н ы м   и, погруженный в созидание с головой, Скуфеев непостижимым образом забыл о  с а м о м   д л я   с е б я   н а и г л а в н е й ш е м .
Внезапно, переменяя дома подворотничок где-то между мероприятиями, он так страшно и пронзительно глянул на сплоховавшего иже с ним Мажейку, что бедный малый, крикнув, тут же бросился к «Жигуленку» и на бешеной скорости вынесся из усадьбы.
Губернатор остался ждать и в волнении переходил из спальни в кабинет и обратно. Камердинер Лукоянов, ступавший след в след за хозяином, был неожиданно площадно изруган и сослан на кухню... Мажейка задерживался, и Скуфеев, сняв телефонную трубку, без всяких объяснений велел хорошеньким двум своим заместительницам прибыть на крестины вместо себя.
Он стоял у распахнутого окна и в каком-то оцепенелом бездумии созерцал залитый солнцем пейзаж: пышно распустившуюся декоративную зелень, взметнувшиеся к небу, сверкающие струи садового фонтана, голубое в барашках небо. Судя по всему, была середина лета.
Вернейший Мажейка, отчаянно сигналя, въехал на машине едва ли не в самый кабинет. Его одежда была разорвана и покрыла пылью, лицо исполосовано глубоким царапинами, на лбу вздулась огромная шишка, но Скуфеев не увидел этого. Вобрав в напрягшиеся ладони голову гонца, губернатор сжал ее и потянул на себя, чтобы новость пришлась ему в ухо. Потом с окаменевшим, ничего не выражающим лицом выдвинул потайной ящичек и переложил в карман брюк никелированный именной браунинг, пожалованный ему еще в бытность фармацевтом. Встряхнувшийся Мажейка исчез и вернулся с разобранным, в масле, гранатометом, который сразу начал собирать на ковре, гремя и клацая защелкивающимися компонентами.
Потихонечку стал подтягиваться и народ.
С помповыми ружьями за плечами пришли, чеканя шаг, бравые братья Лукояновы, приплелся, опираясь на трофейный австрийский палаш, старенький дядька Андропыч, дворецкий Спенсер принес ящичек с дуэльными пистолетами. В двух парах шерстяного нательного белья, уже готовый приковать себя к березе, вырос в кабинете губернатора бессловесный стерильный снайпер Куусинен. Из кухни, потрясая топорами, вилами и крючьями, бесконечным потоком шли возбужденные простолюдины. Кто-то нес знамя, мальчишка-кантонист, облизывая губы, пробовал голос походного рожка.
Волнение, царившее в особняке, начало просачиваться за его пределы. Энергичные мужчины с кольями и их красавицы-подруги с остро отточенными косами требовали пропустить их в усадьбу, чтобы записаться в народное ополчение.
Начальник охраны Овсянников растерянно метался в толпе возбужденных повстанцев, его отталкивали в сторону, какая-то женщина в пурпурной тунике с истерическим хохотом сорвала с него аксельбант.
– Нельзя же так! – наконец, прорвавшись к губернатору, замахал руками охранник. – Гордий Филиппыч не потерпит... в городе восемнадцать дивизий... надо попробовать договориться...
Скуфеев медленно поднял опущенную долу голову. Его лицо было бескровно, глаза обращены внутрь. Сомкнутые губы губернатора медленно разжались.
– Хорошо, – услышал полковник новый, не знакомый ему голос. – Передайте генералу мой ультиматум – если Васса Петровна  н е м е д л е н н о  не получит свободы – я выведу народ на улицы!
Дрожащими пальцами Овсянников снял трубку зловещего телефона и через несколько секунд, покрывшись с головы до ног крупными каплями пота, неловко вернул ее на прежнее место.
– Васса Петровна свободна! – объявил он и тут же с суеверным ужасом увидел патрона под самым потолком.
Народ-победитель, не скрывая эмоций, качал своего полководца.

Естественным способом от мрачного здания федеральной гауптвахты до письменного стола губернатора выстроилась многокилометровая живая цепочка. Стоило Вассе Петровне появиться из-за тяжелых кованых ворот, и сильные ликующие рук сразу подхватили ее и передали в соседние. Упругая и прекрасная ноша дубликатом бесценного груза плавно проплыла в промытом ветре ослепительно прозрачном пространстве и под здравицы и песнопения была торжественно внесена в особняк. Вернейший Мажейка принял Вассу Петровну из рук прослезившегося Андропыча и благоговейно вручил Модесту Ильичу.
Оценивший интимную значимость момента народ тут же схлынул, и они остались одни.
Скуфеев смотрел на изумительное молодое лицо, беломраморную лебединую шею, высокую, ничем не стесненную грудь.
– А где Монс? – спросил он, расстегивая и застегивая пуговку на вороте рубашки.
– Здесь, со мной, – певуче ответила красавица и откинула крышку не замеченной ранее губернатором большой плетеной корзины.
– Его надо накормить, – сказал Скуфеев.
Он взял с крышки рояля початый пакет кефира и, брызгая, перевалил часть его в глубокую суповую тарелку. Сверху покрошил хлеба, кинул очищенную луковицу.
Васса Петровна пощекотала мохнатую шею.
– Он спит, – сообщила она. – Не будем его беспокоить.
– Они били вас? – оборвав пуговичную нитку, спросил Скуфеев.
Она подошла к окну.
– Это страшные, способные на все люди! Но мы уже не те, и народ больше не быдло. Мы будем бороться. Уносящий здоровье людей изотопно-протонный монстр должен издохнуть! Я так им и заявила.
– Требование чисто экологическое, – постукивая пальцами о кулак другой руки, заметил Скуфеев. – Оно не подпадает ни под политику, ни под уголовщину. Сюда не пришьешь ни одну статью.
– Они и не смогли! Следователь абстрактно заявил, что я, дескать, подмываю устои...
– Подмываете устои? – удивился Скуфеев. – И что вы ответили?
В глазах Железновой заплясали веселые чертики.
– Я ответила, что устои должны быть чистыми!
Они дружно рассмеялись, и напряжение, державшее их, исчезло. Васса Петровна потребовала у Скуфеева нераспечатанный кусок мыла, гигиенических салфеток, ножницы, таблетку перекиси водорода и исчезла в потаенной комнатке. За время ее отсутствия губернатор протер лицо и шею душистым лосьоном, нарезал бутербродов, заварил свежего чая.
Маленькие хлопоты, которыми он занимал себя, нисколько не портили волнующей сладости  п р е д в к у ш е н и я .  Все это звяканье и бульканье только подчеркивало и контрастно оттеняло томительную прелесть  о т т я г и в а н и я ,  позволяло еще более полно ощутить в себе  н е р а с т р а ч е н н о с т ь  чувства, его напор и силу.
Она вышла в облаке пара, отмытая и вычищенная до блеска, с запутавшимися на бровях и ресницах большими прозрачными каплями, босая, в старом, еще армейском, халате Скуфеева, ухватила с подносика поджаристый хлебец с балчугом, заласкала сильными пальцами узорчатый дюралевый подстаканник.
Скуфеев смотрел на нее и ощущал великую странность момента. Сейчас он до отказа был заполнен только ею и, вместе с тем, в величайшем полете духа, как-то побочно и без всякого усилия, узрел во всей протяженности то, что веками оставалось тайной для всякого смертного. Ему открылась  ф и л о с о ф с к а я   п о д о с н о в а   м и р о з д а н и я ,  зияющая, торжественная,  холодно-отстраненная и очищенная от суетных напластований. Четыре краеугольных камня служили опорой ей, на каждом был вырублен сакраментальный вопрос и чуть ниже – единственный правильный на него ответ.
Теперь Скуфеев доподлинно знал, КТО ВИНОВАТ, ЧТО ДЕЛАТЬ и БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ. Разгадки оказались настолько простыми, что ему стало неловко за просвещенно-недалекое человечество. Четвертый рубленый вопрос – В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ? – имел ответ совсем уже элементарный и мог вызвать только улыбку.
Улыбнувшись одновременно, они встали, переплелись пальцами и немого покружились по комнате. Потом снова сели, Васса Петровна откинулась на диване и заложила руки за голову. Старенький халат распахнулся, в его вороте сладко подрагивала вечнозеленая пышная женственность.
Скуфеев кашлянул, постучал папиросой о портсигар, вобрал в палец просыпавшееся крошево.
– Давненько мы не слушали историй... Послать, что ли, за Додеусом?
– Сейчас утро? Вечер? Ночь?.. – Васса Петровна совсем разомлела и лежала на животе, свесив руки на ковер.
– Какая разница? – пожал плечами Скуфеев. – Сейчас Мажейку отправлю.
Хуан Хуанович был доставлен в считанные минуты и приветствовал их полными достоинствами жестами.
«Этот человек мог бы стать моим другом», – с теплотой подумал Скуфеев, и они принялись слушать.


Новелла пятая
ЩЕДРЫЕ ДАРЫ ПЕРФИЛОВА

Возвращаясь от Караваевых, Хуан Хуанович Додеус приметил богато наряженного человека, который вел себя по меньшей мере странно.
Человек не был пьян, как не был пьян и сам Додеус, с достоинством и даже с какой-то грацией он пробирался между сугробами по вытоптанной пешеходами тропинке. Додедус без всякой задней мысли последовал за незнакомцем, оба направлялись в сторону остановки случайного, залетного в тех краях трамвая.
Расстояние между ними было небольшое, и Додеус с нарастающим удивлением наблюдал за действиями своего неожиданного попутчика.
Примерно каждые двадцать шагов странный человек произносил какую-то энергичную и относимую ветром в сторону фразу, и тут же из-за его плеча вылетал длинный матово-зеленый огурец. Перекувырнувшись в воздухе, схваченный морозцем плод, мелодично позванивая, медленно опускался на снег. Растерявшийся Хуан Хуанович оставил было без внимания несколько довольно приличных огуречин, но скоро спохватился и начал чуть суетливо подбирать чудесные витаминные палочки. Приноровившись к ритму шедшего впереди сеятеля, Додеус подхватывал огурцы в воздухе, рассовывал по карманам, ловил их на излете широко раскрытым портфелем.
Было во всем этом что-то волшебное. Огурцы пахли снегом, и снег, на который они опускались, пахнул огурцами, мир состоял только из огурцов и снега – множества огромных сугробов и неисчислимой россыпи великолепных плодов, Додеусу представилось, будто сама природа приветствует его и машет зелено-белым стягом.
Неожиданно начавшись, феерия столь же внезапно и завершилась.
Незнакомец высоко подбросил последний огурец, резко свернул и скрылся в неосвещенном провале подъезда. Хуан Хуанович, сгибаясь под тяжестью чудесной ноши, вышел к остановке, приложил ухо к рельсу и тотчас уловил в суровом металле явственные электромагнитные колебания. Сомнений не оставалось – пущенный рукою неведомого и благожелательного диспетчера, к нему приближался трамвай.
Дома Хуан Хуанович, не раздеваясь, прошел на кухню, полил огурец прованским маслом и тут же съел.
Ночью ему снились огурцы на снегу. Снег был зеленым, огурцы – белыми...
Утром без спросу пришла Караваева.
Она была в черных колготках, зябко куталась в толстенный шарф, в ее руке дымилась длинная сигарета с золотым обрезом.
Додеус усадил ее на мягкое, налил рюмку аперитива.
Караваева долго рассматривала свое отражение на зеркальной слабоалкогольной поверхности, потом выпила залпом.
– Вы знаете жизнь, – заговорила она с эмоциональным нарастанием. – Вы искушенный и проницательный, для вас нет тайны ни в чем... Скажите же мне, скажите – в чем соль бытия?
– Таисия Егорьевна! – не допуская припадка, четко отсек Додеус. – Давеча, от вас возвращаясь, видел, представьте, престранного человека – идет и огурцы по снегу разбрасывает!
Караваева выпустила обволакивающую струйку дыма.
– Это Перфилов, – сказала она, ерзая искусанной шерстью шеей. – Мы уж и не подбираем. Объелись!
– Так он это часто? – удивился Додеус.
– Ежедневно, – махнула рукой Караваева. – А то и по два раза на дню.
Хуан Хуанович в задумчивости забарабанил пальцами по столу.
– Не могли бы вы организовать мне встречу с Перфиловым? – спросил он.
Немного подумав, Караваева согласилась.
Додеус машинально сжал ей ладони, коснулся сухими губами чуть заплывших глаз.
– Ваш муж сейчас на работе, – мягко сказал он, – и вы должны поторопиться, чтобы приготовить ему хороший обед...
Караваева не обманула.
Мужчины встретились у ворот школы верховой езды, выбрали себе лошадей и пустили их вскачь.
– Скажите, – крикнул Перфилову Додеус, – для чего вы разбрасываете огурцы?!
Перфилов был уже на полкорпуса впереди, ему пришлось полуобернуться.
– Хочу быть загадочным! – крикнул он в ответ. – Пора покончить с этой женской привилегией!
Додеус покачнулся в седле, и Перфилов обошел его на целый корпус.
– А что вы такое при этом произносите? – крикнул Хуан Хуанович.
– На кого Бог пошлет! – задорно крикнул Перфилов и тут же, дав иноходцу шенкелей, скрылся в вересковой чаще.
Додеус спешился, сдал рысака на конюшне и что-то вычеркнул в записной книжке.
Он не любил загадок, и если они возникали, старался решить их как можно быстрее. – 

На этом месте писатель с достоинством поклонился и, приняв отпущенную порцию аплодисментов, был увезен Мажейкой к своим неотложным делам.
В дверь постучали. Блестя напомаженными по случаю проборами, в кабинет вошли братья Лукояновы. Поставили на крышку рояля массивный канделябр, чиркнули спичкой и, пятясь, вышли.
– Вечер, – сказала Васса Петровна.
– Вечер, – согласился Скуфеев.
– Вот что, – решительно стряхнув негу, заявила Железнова. – Давайте выедем! Давно пора вас познакомить с моими друзьями и единомышленниками!
– Отличная идея! – обрадовался Скуфеев. – Поедем с эскортом или улизнем втихую?
– Конечно, улизнем! – заговорщицки крутанув глазами, притопнула Васса Петровна. – Фу, черт... я ведь постирала свое тюремное... у вас не найдется какой-нибудь лишней одежонки?

Неприметный мышиный «Жигуленок» выскочил из задних ворот усадьбы и резво понесся навстречу городским огням. Вернейший Мажейка цепко держался за баранку, в салоне пахло табаком, крепкими духами, еще чем-то, пронзительно знакомым с детства, но уже навсегда утраченным и забытым. Васса Петровна в матросском костюмчике сидела подле губернатора, упершись в него большим округлым коленом, ее модно подстриженная головка мягко перекатывалась по плечу Скуфеева.
– Завтра же начнем пикетировать, объявим предупредительную забастовку, – сонно и протяжно выговаривала прекрасная женщина, – изотопам и протонам не место на нашей земле...
Волосы Вассы Петровны нежно щекотали выбритые до синевы щеки и уши Скуфеева, что-то большое и влажное накапливалось у него в груди, хотелось ехать и ехать, и так – до самого конца...
Мажейка мягчайше тормознул, мужчина и женщина на заднем сидении в последний раз синхронно покачнулись – полусонное блаженство было растормошено десятком энергичных рук, дорогим визитерам помогали выйти из машины, интеллигентного вида люди шумно радовались приехавшим, махали флажками, смеялись, шутили.
– Привезли? – спрашивали слева и справа. – Вс; привезли?
Васса Петровна утвердительно кивала, а вернейший Мажейка уже вынимал из багажника корзины с вином, фруктами и горячей выпечкой.
Их с почестями провели в ярко иллюминированный подъезд, с помпой подняли в украшенном цветами лифте, торжественно впустили в заполненную гомоном квартиру и предоставили самим себе. Людской водоворот унес Вассу Петровну куда-то в сторону, Скуфеев ринулся вдогонку, но быстро потерял ее из виду и вынужден был, заложивши руки за спину, невозмутимо прогуливаться среди увлеченных общением гостей.
Почти все они были немолоды. Мужчины в большинстве носили цветастые вязаные кофты без рукавов и в тон им вислые шерстяные рейтузы, женщины щеголяли надетыми на голое тело брезентовыми блузами, потертыми кожаными шортами и натянутыми до пахов резиновыми охотничьими сапогами.
В безуспешных поисках возлюбленной Скуфеев слонялся из комнаты в комнату и, обойдя все по нескольку раз, остановился у одного из фуршетных столов, облепленного бурно жестикулировавшими едоками. Ему захотелось поближе разглядеть людей, которым уже завтра предстояло выйти на улицы, послушать их пламенные свободолюбивые речи.
Недостатка в ораторах не было.
– Народ тянется к таблице умножения, – горячился в метре от губернатора оплывший господин в спадающем на шнурке пенсне. – А вы подсовываете ему логарифмические таблицы!
Ненадолго замолкая, он торопливо втягивал в себя что-то пахучее и вязкое из надтреснутого граненого стакана и тут же темпераментно повторял уже знакомую губернатору метафору.
Убедившись, что ничего нового он не услышит, Скуфеев развернулся в другую сторону. Здесь, по крайней мере, шел диалог.
– Первейший принцип судопроизводства – невменяемость судей! – надкусывая сочную грушу, внушал соседу толстобородый человек в черных стоптанных валенках.
– Невменяемость, невменяемость и еще раз невменяемость, – прожевывая ватрушку с повидлом, соглашался с ним востроносый подергивающийся единомышленник.
– Долой ставленников и выдвиженцев! – притиснул к себе Скуфеева дюжий дядька с чубом и в больших заплеванных усах. – Да здравствуют протеже!
Не без труда высвободившись, губернатор вышел в соседнюю комнату. Здесь были дамы. Одни, в шляпках от Сихлера, чинились, надували губки и откровенно капризничали. Другие были наступательны, жизнеутверждающи и целенаправленны.
– Вы мне, конечно, не поверите, – сразу же взяла Скуфеева за пуговицу одна из эмансипированных, – но только что я получила срамное и постыдное сообщение! Букмекеровская премия по литературе присуждена Овсею Дризу-младшему за порнороман «Пролонгатор»!
– Клепаный таз! – присоединилась к ней простоволосая ужимистая старушка, гревшая руки в огромной, траченной молью муфте. – Да в наше время за такое бы тайцы оборвали!
Дверь лоджии была приоткрыта, Скуфеев проскользнул туда и стоял в блаженной тишине, покуривая и вычищая из ушей попавший внутрь словесный сор.
Дробный перестук шагов раздался позади, но губернатор намеренно не обернулся, продолжая с преувеличенным вниманием вглядываться в душную летнюю ночь.
– Вы ведь знаете о сенбернарах, – протяжно и мечтательно произнес кто-то мелодичный и возвышенный. – Прекрасные и умные собаки-спасатели. Бегают повсюду с привязанными к шеям фляжками рома, находят погибающих от похмелья и спасают их от неминуемой гибели!
Скуфеев порывисто обернулся, схватил упругие теплые ладони, ткнулся в них носом, замер. Васса Петровна по-детски чисто рассмеялась.
– Надеюсь, мои друзья не дали вам скучать?
– Они не оставляли меня ни на минуту. – Губернатор выпрямился и пружинисто покачался на прямых напрягшихся ногах. – Но почему никто не говорит об общем деле?
Васса Петровна стрельнула у него сигаретку, пару раз затянулась и сильным щелчком запустила в темень трассирующую красную точку.
– Эти люди, – с высоким пиететом в голосе произнесла она, – о делах не говорят. Они их делают!..
Не расцепляя рук, они в последний раз прошли по комнатам. Скуфеев выпил на пару с Вассой Петровной несколько чашек вина и решительно подозвал к себе несколько гостей поплечистее.
– Традиционная тяжелая атлетика полностью себя изжила! – уверенно заявил он. – Я предлагаю силачам принципиально новое соревнование. Попробуйте-ка оторвать от земли крестьянина!
Присутствовавшие не успели оценить сказанного, а губернатор уже кинул в массы новый тезис.
– Не нужно бояться человека с рублем! – умело грассируя, изрек он, выкинув вперед руку с воображаемой кепкой.
Заряд вдохновения еще далеко не был исчерпан, Скуфеев дождался, пока подтянутся люди из соседних комнат, вобрал в грудь побольше воздуху и совсем уже на пределе связок громогласно провозгласил:
– Мир уцелел потому, что сношался!
Несомненная  ф р а з а   в е ч е р а   была встречена оглушительными аплодисментами, почетных гостей торжественно проводили до лифта, Скуфеев помахал новым друзьям и дал команду на погружение.

– У меня для вас сюрприз! – объявила Васса Петровна в стремительно мчавшемся по городу «Жигуленке».
– Прекрасно! – обрадовался Скуфеев, приготовляясь принять какую-нибудь занятную безделицу. – Скорей давайте сюда!
– О нет, – залукавилась прелестница. – В руки он не поместится!
Они остановились у деревянного невзрачного домишки на самой окраине. Светало, но внутри не спали, жгли электричество, с изнаночной стороны глухо пригнанных занавесок ходили, накладываясь друг на друга, большие лохматые тени.
Они поднялись на крыльцо. Васса Петровна постучала в дверь.
– Это я, Никодимыч, – предупредила она кого-то. – Отворяй без страха!
Сразу загремело, залязгало, заохало, их впустили в темные, пахнущие онучами сенцы, Модест Ильич, боясь наступить на грабли, прошаркал по шершавому полу и очутился в запущенной холостяцкой горнице, служившей одновременно спальней и механической мастерской.
– Благодетельница, заступница, красавица! – хрестоматийного вида старец в длинном холщевом одеянии, стоя на коленях, пытался поцеловать гостье сапожок.
– Полно, Никодимыч, полно! – смеясь, отталкивала его Васса Петровна. – Экий ты низкопоклонник!.. Попотчевал бы лучше гостей... разносолы-то лучшие в Европе!
Пожилой человек проворно вскочил и умчался за пределы помещения. Губернатор оглядел горницу во втором приближении. Везде были верстаки, станочки, между ними в изобилии размещались диковинные конструкции из металла и дерева, имевшие, несмотря на принципиальную несхожесть, что-то неуловимо общее и постыдное. В дальнем углу комнаты на лавке спал в обнимку с огромной дырчатой железякой бледный большеротый юноша.
– Сын Никодимыча, – объяснила Васса Петровна. – Сексуальное меньшинство.
– Гомосексуалист? – застегивая пуговицу, спросил Скуфеев.
– Нет, – вздохнула Васса Петровна. – Не все так просто... Он – технолог.
– Технолог? – не понял губернатор. – Это как?
– Есть такое редкое отклонение, – объяснила Железнова. – Техноложество. Непреодолимое половое влечение к механизмам, имеющим пазы и отверстия.
– Никогда не слышал, – пожал плечами Скуфеев.
– Я тоже – до определенного периода, – призналась Васса Петровна. – В городе был шумный процесс, инспирированный небезызвестным вам Арцыбашевым. Юноше грозила смертная казнь. Наша правозащитная организация выступила на стороне защиты. Проделали большую работу, но парня вытянули.
Скуфеев с уважением посмотрел на мужественную женщину.
– Как вам удалось?
Железнова откинула со лба прилипшую прядь.
– Я просмотрела весь уголовный кодекс и не нашла там статьи, карающей за техноложество. Обвинение пришлось снять.
Меж тем, сновавший туда и сюда Никодимыч проворно уставлял постеленную чистую скатерку разнообразными лоханочками и корытцами, наполненными до краев чем-то добротным, неординарным и слюновышибающим.
Дорогие гости были с церемониями усажены на лучшие места, очищенная до последней молекулы прозрачнейшая жидкость ждала только команды, чтобы из украшенных серебряной насечкой чарок переместиться в напрягшиеся от предвкушения желудки.
– Пусть всегда будет солнце! – емко и просто сказала Васса Петровна, и сочное мужское кряканье тут же подтвердило – родимая пошла!
Процессу воспоследовал отчаянный полет вилок. Раскрасневшийся, счастливый высоким обществом Никодимыч подкладывал на тарелки лучшие куски, Скуфеев, знавший толк в гастрономии, не переставал удивляться вкусовой гамме ранее не известных ему кушаний.
– Что это? – то и дело вскрикивал он. – Боже мой, а это что?
– Замоскворецкий стуз, – хитрюще осклабясь, пояснял хозяин. – Фаршированная морошка... козий горошек... квасцы с редькой... тутовый шелкопряд в собственном соку... волчий аппендикс...
Отведав в изобилии сногсшибательной снеди, Скуфеев с наслаждением затянулся предложенным ему самосадом, и здесь Васса Петровна начала скандировать и громко хлопать в ладоши.
– Сюрприз! – потребовала она у хозяина. – Сюрприз для губернатора!
Никодимыч крепко почесал в затылке и что-то прошептал Вассе Петровне на ухо.
– Не сомневайся! – успокоила она старика. – Я ручаюсь!
Хозяин дома уперся ногами в стену, сдвинул в сторону самый большой верстак и потянул скрывавшееся за ним кольцо. Поднявшийся с места Скуфеев увидел неизвестно куда ведущий темный потайной лаз.
Немного растерянный, он обернулся к Вассе Петровне, и любимая крепко взяла его за руку.
– Ну, вылезай, что ли!.. – крикнул Никодимыч в преисподнюю.
Из-под земли послышалось тяжелое сопение, грузный топот, наружу высунулась волосатая длиннопалая лапа.
– Пальцев! – охнул ошеломленный губернатор.
– Он самый, – виновато понурился Никодимыч.
Чудище неловко вылезло и, не поднимая глаз, смирно улеглось у ног хозяина.
– Вы уж объясните господину губернатору, – попросил Вассу Петровну старик, – пусть не серчает...
Васса Петровна налила себе и Скуфееву на самое донышко, заставила выпить и заесть первачок пучком маринованной конопли.
– Когда-то в этих краях жила горбатая одноногая женщина, кривая на один глаз, с неровными зубами и вечно растрепавшейся прической, – начала рассказывать Железнова. – Мужчины не обращали на нее никакого внимания. Все существо женщины истосковалось по любви и взаимопониманию. Тридцать три года и три месяца просидела женщина на печи, а потом не выдержала и ушла в лес. Там она повстречала дикого кабана и провела с ним ночь, полную любви. Наутро кабана убили злые охотники, женщина вернулась и через три месяца родила детеныша. Мать вскоре умерла, и живший по соседству Никодимыч приладил длиннопалого хрюкающего младенца к груди своей жены, которая выкормила его, как второго сына... Конечно, пошли слухи, маленького Пальцева не раз пытались отловить для неминуемой вивисекции, но Бог, видимо Пан, – Васса Петровна улыбнулась, – миловал. Ребенка удалось сберечь, и все это время он просидел здесь, изредка отпрашиваясь у приемного отца побегать по лугам и дубравам. Он никому никогда не причинял вреда,  и вы должны простить его за некоторые, стоившие вам переживаний, шалости... Простите и меня – раньше я не могла рассказать этого вам...
Она подвела губернатора к огромному, распростершемуся на полу существу, и Скуфеев, превозмогая себя, почесал у чудища за ухом.
– Нам нужно идти, – сказал он Вассе Петровне. – Мажейка ждет.
Тепло распрощавшись с хозяином и кивнув так и не проснувшемуся сыну, они направились к выходу.
Внезапно снявшийся с места Пальцев догнал их одним прыжком.
– Можете на меня рассчитывать! – твердо сказал он Скуфееву и, хрюкнув, тотчас возвратился на место.

Они уселись на заднее сидение, бессонный Мажейка воспаленно обернулся к хозяину, в его глазах стоял немой вопрос.
Скуфеев запалил сигарету, дал затянуться Вассе Петровне.
– Вам нельзя возвращаться домой, – мягко сказал он любимой. – Ведомство Саблукова гораздо на инспирирование. Я отвезу вас к себе...

Взявшись за руки, они ступили на неприметную боковую аллейку. Было тихо. Едва попискивал под ногами гравий, терпко пахли набравшие силу померанцы, вскрикивал и переворачивался на крыше уснувший в своем гнезде пулеметчик.
В бескрайней небесной лохани полоскался голубоватый пододеяльник рассвета, крупные чистые капли падали на прекрасную женскую головку, затекали под ворот рубашки Скуфеева, ползли, вливаясь одна в другую, по напрягшемуся позвоночному столбу, холодили разогревшуюся кожу, но не могли и не должны были остудить разгулявшееся мужское воображение...

Ему не было нужды менять простыни – бригада расторопных горничных занималась этим несколько раз на дню, постельное белье сверкало первозданной белизной только что выпавшего снега, оно звало людей к себе, манило их проложить первую глубокую борозду.
Вассе Петровне была предоставлена возможность первой уединиться в потаенной сантехнической комнатке, чудесная фемина провела там достаточно времени, оставив Скуфеева в сильнейшем волнении прохаживаться по периметру спальни.
Она вышла в невесть откуда появившемся прозрачном шамаханском пеньюаре и с гортанной восточной песнью принялась приседать и кружиться вокруг Скуфеева, обдавая его пьянящими ароматами своего натертого благовониями тела.
Глупейше улыбаясь, он как завороженный следил за ее отточенными телодвижениями и не мог сдвинуться с места. Она легонько подтолкнула его к заветной комнатке – сжимая подмышкой свежую кальсонную пару, он вошел и в два приема справился с примитивной мужской гигиеной. Потом, не решаясь выйти, почистил для чего-то зубы, прислушался.
В спальне было тихо.
Хрустальный балдахин над разобранной постелью переливался рубиновым блеском, прекрасная женщина царственно возлежала на подушках, облизывая запекающиеся от страсти губы.
Скуфеев в нерешительности приблизился, намереваясь усесться в изголовии и сколько хватит сил сторожить драгоценный сон, но две волнительные обнаженные руки обвились вокруг его шеи и уже не отпустили.
Страшное возбуждение сотрясло все его тело.
Скуфеев крикнул, и его сухопарая плоть намертво вошла в разверзшееся чрево.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Завтрак прошел по-семейному.
Васса Петровна приготовила Модесту Ильичу яичницу, налила стакан молока, спросила последнюю зарплату и с карандашом в руке принялась прикидывать расходы на месяц.
Модест Ильич до ноздрей был налит счастьем, он беспричинно смеялся, блаженно щурился, ловил на лету прелестные маленькие ручки и покрывал их мириадами легчайших поцелуйчиков.
– Модя,  ну право же! – деланно хмурилась Васса Петровна и небольно шлепала Модеста Ильича по пальцам.
В полдень на «Жигуленке» и без всякой охраны они поехали на вокзал прощаться с отбывающим восвояси сеньором Антилопесом. Добросовестный и умелый специалист полностью завершил свою благородную миссию – в городе не осталось ни одного гермафродита.
Перрон не смог вместить всех провожающих – люди забирались на деревья, стояли на крышах ближайших домов. Хорошенькие стройные женщины, побросав мужественных, налитых энергией спутников (город был снабжен шпанскими мушками на годы вперед), гроздьями висли на своем чудесном избавителе. Сеньор Антилопес лично расцеловал и шлепнул по крепенькой попке каждую пациентку, в краткой лекции дал последние общие рекомендации, с удовольствием принял из рук губернатора чемоданчик с премиальными, успел в шутку предложить Модесту Ильичу сменить пол, якобы по ошибке хлопнул по ягодице Вассу Петровну и под вой и крики собравшихся благополучно отбыл в далекие солнечные края.
Атмосфера всенародного праздника захватила Модеста Ильича, он, позабыв о некоторых реальностях дня, хотел уже предложить своей спутнице жизни махнуть куда-нибудь на речку, благо денек удался на славу, но тут его внимание привлекла некоторая странность в поведении горожан.
Бесформенная человеческая масса начала на глазах упорядочиваться, приобретать геометрическую стройность, люди выстраивались в шеренги, Модест Ильич увидел формирующих построения командиров и узнал в них вчерашних знакомцев-правозащитников. В высоких, украшенных плюмажем шляпах, отряды обходили чубатый, ненавидевший выдвиженцев дядька и его толстобородый коллега, убежденный приверженец принципа судейской невменяемости. Кричал что-то в мегафон и страстно жестикулировал оплывший господин в спадающем на шнурке пенсне, запомнившийся губернатору своей математической метафорой. Дамы в шляпках от Сихлера и их простоволосые эмансипированные подруги разбрасывали листовки. Грешившая сильными выражениями ужимистая старушка вздымала к небу хоругвь-транспарант с каким-то не различимым для Модеста Ильича лозунгом.
– Сегодня мы начинаем акцию неповиновения и пикетирование изотопно-протонного производства! – напомнила губернатору побледневшая и оттого еще более прекрасная Васса Петровна.
Откуда-то полилась музыка, люди высоко подняли головы, запели, замахали искусственными цветами. Колонна тронулась.
Модест Ильич и Васса Петровна медленно ехали рядом, манифестанты узнавали их, приветствовали радостными криками, просовывали сквозь опущенные стекла руки, чтобы благодарно дотронуться до своих руководителей.
Так, постепенно, полудошли-полудоехали они до мрачных, опутанных колючей проволокой корпусов ненавистного всем производства. Первоначальная задумка сходу проникнуть внутрь оказалась неосуществимой – по всему периметру высокой двойной стены в полной боевой выкладке стояли сотрудники федерального ведомства.
Манифестанты нерешительно затоптались на месте, их предводители были явно растеряны, до Модеста Ильича доносились их неуверенные голоса – одни предлагали повернуть обратно и тихо разойтись по домам, другие вяло склонялись к немедленному штурму цитадели.
Васса Петровна торопливо подкрасила губы, переложила на лоб запавший за ухо пушистый локон и решительно толкнула автомобильную дверцу. Опираясь на руки Модеста Ильича и вернейшего Мажейки, она взгромоздилась на крышу машины, одной рукой прижала взметнувшуюся над толпой юбку, другую в страстном порыве протянула к народу.
Сразу стало тихо. Люди затаили дыхание, вытянули шеи, приставили к глазам козырьки ладоней.
– Братья и сестры! – проникновенно выкрикнула Железнова. – Ни шагу назад! Ни шагу вперед! Мы пришли всерьез и надолго! Расставляйте палатки, разбивайте шатры! Готовьте еду, стирайте, купайте детей! На провокации не поддавайтесь! С любимыми не разлучайтесь! Никакой поножовщины, паники и уныния! Наше дело правое – мы победим!..
Засуетившаяся вражеская сторона включила динамики. Чей-то лающий голос грозил народу суровыми карами, требовал немедленно разойтись и пропустить вагоны с оружейным плутонием, но ничуть не убоявшиеся угроз люди принялись степенно обживаться на новом месте – они вбивали в шпалы колышки, растягивали брезентовые верха, рыли яму под временный нужник, рубили дрова для полевой кухни и всем своим видом демонстрировали решимость и серьезность намерений.
Закованная в бронежилеты федеральная гвардия попробовала сунуться к пикетчикам, но те славно угостили молодцов печеной картошкой с помидорами, и офицерам стоило больших усилий отвести рядовой состав обратно к стенам изотопного монстра.
Васса Петровна легко спрыгнула на асфальт.
– Нужно привезти людям одежду, консервов, одноразовых шприцев! – перекладывая пушистый локон со лба за ухо, обратилась она к губернатору.
Модест Ильич понимающе кивнул, и вернейший Мажейка взял курс на губернаторскую резиденцию.

День прошел в хлопотах.
Модест Ильич и Васса Петровна собирали для пикетчиков все необходимое, увязывали огромные тюки, помогали переносить их в машину. Они трудились до глубокой ночи и ближе к рассвету, как подкошенные рухнули на белоснежные простыни...
И приснился Модесту Ильичу престраннейший сон. Будто бы он, пронзительно голубоглазый и загоревший до черноты, в белоснежном длинном хитоне стоит у подножия горы, вершина которой скрыта в облаках. Он собран, его мышцы напряжены, и весь он подчинен какой-то высшей, запредельной цели. Задравши  голову, он ждет команды и слышит чей-то властный металлический голос. «Время собирать камни!» – доносится до него обязательное к исполнению указание. Модест Ильич с готовностью начинает наполнять корзину булыжниками. «Время разбрасывать камни!» – изрекает сверху тот же непререкаемый авторитет, и Модест Ильич беспрекословно расшвыривает базальт по склону... «Собирать!» – снова требуют от него... «Разбрасывать!»... «Собирать!»... «Разбрасывать!»...
Пробуждение было нехорошим.
Модеста Ильича трясли за плечи, дергали за нос, тянули за ноги, на лоб ему в изобилии лилась холодная вода.
Он открыл глаза, увидел склонившиеся над кроватью лица, и тут же рывком сел, подтянув под себя ноги и обхватив колени руками.
Мажейка, Лукояновы, старенький Андропыч, Спенсер, стерильный Куусинен расступились.
Буднично светился экран телевизора.
Незнакомый Модесту Ильичу диктор с большими вислыми ушами читал невыверенный стилистически текст.
В центре произошел военный переворот.
...Группа патриотически настроенных граждан, озабоченных судьбой державы... опираясь на здоровые силы... отдельные очаги сопротивления...
Громыхнули кованые ботинки, на пороге спальни в пятнистой форме появился начальник охраны Овсянников. Старенький Андропыч тут же бросился ему под ноги, подскочившие Лукояновы схватили полковника за руки, а расторопный Мажейка сдернул с плеч вошедшего пистолет-пулемет.
– Вы с ума сошли! – возмутился губернатор. – Немедленно отпустите его!
Мужчины нехотя подчинились, но продолжали держать полковника в плотном кольце.
– Я пришел сообщить... – Овсянников не поднимал глаз. – Гордий Филиппыч приказал снять всю охрану... мы уходим...
– Скатертью дорожка! – высунула из-под одеяла головку Васса Петровна. – Федеральный прихвостень!
Понурившийся служака медленно развернулся.
– Скажите, Овсянников, – Модест Ильич поднялся с кровати и зажимал рукой прореху на кальсонах. – Какова обстановка в городе? С кем армия?
– В городе идут столкновения, – тихо ответил охранник. – Армия пока нейтральна...

«Почта, телефон, – вспомнил губернатор, – телеграф, мосты...»
Телефоны не работали. Мостов в городе не было.
Модест Ильич и Васса Петровна торопливо оделись и, отказавшись от завтрака, выбрались на крышу. Пулеметное гнездо оказалось разукомплектованным, но оптическая труба была на месте и, заглянув в нее, они увидели огромное облако пыли.
– Надо ехать в город, – играя желваками, произнес Модест Ильич, – и сделать все возможное, чтобы остановить кровопролитие.
– Поздно! – решительно не согласилась с любимым Железнова. – Мы ничего не сможем предпринять в этом хаосе и только обезглавим сопротивление. Нам следует оттянуть сюда всех, верных правительству, перегруппироваться и держать оборону. У моих товарищей есть транзисторные приемники, надо попробовать связаться...
Меж тем, пылевое облако на дороге стало различимым и без оптики – еще несколько томительных мгновений, и они увидели стремительно несущуюся к усадьбе мотоциклетку. Едва ли не спрыгнув с крыши, Модест Ильич и Васса Петровна поспешили к воротам и там перехватили гонца, буквально рухнувшего им в ноги.
Обтянутое чертовой кожей тельце мотоциклиста было почти невесомым, Модест Ильич легко удерживал его на весу, Васса Петровна сорвала заляпанный грязью шлем, и губернатор едва не выронил ношу.
В его объятиях извивалась и корчилась все та же ужимистая старушка – любительница крепких выражений, но уже без муфты, хоругвенного транспаранта и вряд ли помнившая что-либо о премиальном романе Овсея Дриза-младшего.
– Мама! – закричала Васса Петровна. – Как поживаешь?
– Мама?! – таки выпустил ношу губернатор.
– Мама! – подтвердила Васса Петровна. – Все было недосуг вас познакомить... Юдифь Борисовна Железнова!
Пожилая женщина пыталась что-то сказать, но ее забитое пылью горло не пропускало звуков. Вездесущий Мажейка приложил к почерневшим губам гостьи увесистую фляжку со спиртом. Все терпеливо ждали.
– Как дела в городе? – осторожно спросил губернатор.
– Скребаные патлы! – наконец обрела дар речи отважная мотоциклистка. – Федеральное ведомство полностью на стороне мятежников! Рабочие отряды безоружны и не могут дать мерзавцам достойного отпора... мы отступаем...
– Передайте всем, – заволновался губернатор. – Пусть отходят сюда! В усадьбе достаточно продовольствия и воды... Мы организуем круговую оборону. Враг не пройдет!
Юдифь Борисовна высоко подкинула тонкие ноги, цепко оседлала мотоциклетку и с треском выпустила газы.
Модест Ильич и Васса Петровна бросились в дом и по внутреннему вещанию объявили о всеобщей мобилизации.

Малодушных, трусов и паникеров не оказалось. Привыкшие ко всему люди сноровисто рыли окопы, насыпали брустверы, устанавливали противотанковые заграждения, обкладывали окна мешками с песком.
Братья Лукояновы формировали из персонала народное ополчение. Стерильный Куусинен показывал новобранцам, как стреляют из снайперской винтовки и помогал лучшим их них приковаться цепями к стволам деревьев. Старенький Андропыч разливал по бутылкам горючую смесь. Васса Петровна учила женщин оказывать первую помощь мужчинам. Модест Ильич, в мундире и при орденах, писал воззвание к народу.
Из города постепенно подходили рабочие отряды. Они занимали места в уже подготовленных траншеях, явился, запыхавшись,  отряд интеллигентов, которому была поручена оборона внутренних покоев особняка.
...А день был так славно хорош!
С голубого неба на плечи бойцов стекало живительное тепло, на вороненых ружейных стволах резвились солнечные зайчики, открытая земля терпко пахла возделанным огородом, буйная зелень кустарника не могла скрыть шумных приготовлений к звериной свадьбе...
Губернатор созвал совещание с полевыми командирами, разъяснил задачу каждого. Отдавая приказания, он любовался решительными, волевыми лицами, многие из которых были ему знакомы... Озабоченно вглядывался в расстеленную штабную карту оплывший господин, уже без цилиндра, но при том же спадающем на шнурке пенсне, быковато мотал головой и хрустко пережевывал вислые усы чубатый, налитый праведным гневом дядька, понимающе кивал и записывал каждое слово Модеста Ильича толстобородый человек без всяких прочих примет. Был здесь и Хуан Хуанович Додеус в парадном мундире литературного генерала.
– Если на сцене висит ружье, оно должно обязательно выстрелить, – мягко улыбнулся он губернатору. – А если ружья нет? Из чего прикажете стрелять?.. Руководимый мной литераторской взвод не имеет ни одной винтовки...
В дверь постучали, внутрь просунулось бледное трясущееся лицо с выпученными, остановившимся глазами. Губернатор едва узнал собственного дворецкого.
– В чем дело, Спенсер? – встрепенулся Модест Ильич. – На горизонте неприятель?
– Нет... э... к вам... тут... – едва смог вымолвить старый слуга.
– У нас – военный совет! – нахмурился губернатор. – Впрочем, мы уже закончили... Зови, кто там еще!..
Ливрейный посторонился, в кабинет вошли трое, и все присутствующие (за исключением Модеста Ильича и Вассы Петровна) независимо от принадлежности к конфессии непроизвольно осенили лбы крестным знамением.
Первым, в теплой поддевке и с дробовиком за плечами, появился окраинный хлебосол Никодимыч, во втором Модест Ильич узнал сына Никодимыча, юношу-извращенца, спасенного когда-то Вассой Петровной от кары за техноложество. Третьей была огромная живая гора, прихрюкивающая и перекатывающая под шерстью чугунную мускулатуру... Пальцев!
Сдернув картуз, Никодимыч приветствовал командиров поясным поклоном.
– Вот, – слегка красуясь объявил он. – Сам пришел и сынов привел в помощь отечеству!
Модест Ильич ласково похлопал ветерана по плечам.
– Парни твои, Никодимыч, нам очень даже кстати... Пальцева мы пошлем в разведку, а технарь твой пусть поможет минометному расчету – ствол у них там, что ли, заклинило, – губернатор подмигнул юноше, – симпатичный такой стволок... надо бы в темпе прочистить...
Все разошлись по местам. Модест Ильич оставил подле себя только Вассу Петровну. Потянулись томительные минуты ожидания. Губернатор снимал оглохшие телефонные трубки, дул в них, стучал непослушной пластмассой по столу, прошелся до рояля, пнул пальцем в басы. Васса Петровна щелкнула тумблером телевизора. Из центра транслировали бесконечный балет, кажется, «Шурале», экранные черти откровенно глумились и паясничали.
– Может быть... – Железнова провела прохладной рукой по лбу Модеста Ильича, – может быть, мы послушаем пока Хуана Хуановича... делать-то все равно нечего...
Писатель, ответственный за оборону нескольких комнат по соседству, сразу же отдал честь Модесту Ильичу и вытянулся в ожидании распоряжений.
– Вольно, Хуан Хуанович... почитайте нам из последнего, – устало откинувшись в кресле, попросил главнокомандующий.
Додеус щелкнул каблуками и вытянул из планшета листки, исписанные неровными карандашными строчками.


Новелла шестая
ОГРАБЛЕНИЕ В ПОЛДЕНЬ

Ужасная скачка наперегонки с Перфиловым отняла у Хуана Хуановича Додеуса много сил, у него болела спина, ныли все члены, и поэтому он решил полечиться спаржей, которую предполагал мелко искрошить на терке и на ночь прикладывать к телу.
Хуан Хуанович знал, что лучшая в городе спаржа бывает в торговом доме «Капустин и племянницы», куда обыкновенно ее привозят к одиннадцати часам дня, тщательно сортируют, моют и вывешивают просушивать на толстых бельевых веревках.
Промучившись ночь, Додеус незамедлительно направился по известному ему адресу и уже скоро, неторопливо прохаживаясь магазинными интерьерами, придирчиво отбирал в потребительскую корзинку плоды, отдавая несомненное предпочтение экземплярам более крупным и сочным.
Ничто не предвещало драматических событий, мерно жужжали калориферы, пахло свежевымытыми полами, Хуан Хуанович был единственным покупателем, ему приветливо улыбался сидевший за кассой старик Капустин, а его хорошенькие проказливые племянницы, хихикая, норовили задеть Додеуса пухленькой обнаженной ручкой или стройной высоко открытой ножкой.
Уже выстраивалась определенная гармония, и Хуан Хуанович начинал ощущать себя персонажем какой-то идиллической розово-голубой пасторали – еще немного, и он превратился бы в беззаботного и развеселого пастушка, но тут вдруг двери торгового зала распахнулись, и на пороге появились вооруженные люди в масках.
Не дотянувшийся до заветной кнопки Капустин был тут же оглушен свалившейся на него напастью, его роскошные племянницы синхронно погрузились в глубочайший обморок, и Хуан Хуанович остался один на один с налетчиками.
Изысканный вид и учтивые манеры Додеуса, по-видимому, произвели на нападавших достаточно благоприятное впечатление – оставив Хуана Хуановича почти без внимания, они занялись своими делами.
Хуан Хуанович с широко расставленными ногами стоял лицом к стене и держался за холодную кафельную поверхность. Один из экспроприаторов, по всей очевидности, начальник, расположился неподалеку от Додеуса и бросал подчиненным короткие отрывистые команды. Его маска не была сплошной, и боковым зрением Додеус мог видеть решительные умные глаза и часть благородно вылепленного носа.
– Извините, – решился Додеус, – ситуация достаточно нестандартная и очень заинтересовала меня... Я изучаю жизнь во всех ее проявлениях и хотел бы кое о чем спросить вас...
Налетчик почесал затылок дулом парабеллума.
– Спрашивайте! – разрешил он.
– Я вижу – вы человек интеллигентный, – пылко заговорил Хуан Хуанович. – Скажите – что побудило вас избрать именно эту стезю?
Человек в маске задумался.
– Давайте присядем, – предложил он.
Мужчины расположились на ящиках, налетчик вытянул пару бутылок пива, открыл себе и Додеусу.
– Видите ли, – произнес он, – оттягивая маску для глотка, – я думаю – это призвание. В моей профессии необходимы силы, ловкость, мужество, знание человеческой психологии. Мне кажется – это лучшее занятие для настоящего мужчины.
– Но общественное мнение против вас, – заедая пиво тонко нарезанной красной рыбой, – возразил Додеус. – И вы не можете не принимать этого в расчет.
– Общественное мнение нужно формировать, работа в этом направлении уже ведется, и скоро, уверяю вас, отношение к нам изменится!.. Хотите маслин?
– Не откажусь, – улыбнулся Додеус. – И, пожалуй, немного копченого мяса!
– Мы ведь не познакомились! – спохватился собеседник Хуана Хуановича. – Меня зовут Александр... Может быть, выпьете рюмочку? – спросил он, обмениваясь с Додеусом рукопожатием.
В этот момент с туго набитыми сумками к ним подошли остальные налетчики.
– В чем дело? – недовольно повернулся Александр.
– Закончили! – объяснили подчиненные.
Александр вздохнул, взял с ящика пистолет, сунул его в карман.
– Жаль, что пообщалось так недолго, – посетовал он. – Идемте, мы подвезем вас...
Они подбросили Хуана Хуановича до самого дома, помогли донести до лифта тяжелый мешок со спаржей и копченостями. Хуан Хуанович оставил Александру свой номер телефона.
Ребята уехали, Додеус поднялся к себе и стал перекладывать продукты в холодильник.
Весь день и еще несколько за ним он прислушивался к своему состоянию и всякий раз убеждался, что чувствует себя прекрасно. –

На этом месте писатель с достоинством поклонился и под аплодисменты присутствовавших вернулся к месту своей дислокации.
Губернатор и его боевая подруга вышли на передовую.
Губернатор зачитал обращение, Васса Петровна раздала бутерброды, ворчливый Андропыч налил солдатом по чарке.
День уже клонился к вечеру, когда в усадьбу семимильными прыжками ворвался окровавленный задыхающийся Пальцев.
–  Т а н к и !  – из последних сил выкрикнул он и рухнул на аккуратно подстриженную траву...


ЭПИЛОГ

Годовщина подавления путча удивительным образом совпала с другой, значимой для всего просвещенного человечества, печально-светлой датой – двухсотлетием со дня смерти Михаила Матвеевича Хераскова.
Специальным декретом День был объявлен нерабочим.
Утром по всей стране была отслужена поминальная месса, к могилам павших возложили живые цветы. Выступил президент. Отдав должное мужеству защитников демократии, он сообщил о правительственной компенсации семьям погибших – все прямые родственники убиенных получили возможность в течение недели бесплатно пользоваться городским транспортом. Далее, перейдя со скорбной интонации на праведно-гневную, высшее государственное лицо поведало народу о суровой каре, постигшей подлых заговорщиков – всем им без снисхождения были объявлены строгие выговоры. К зачинщикам кровавых беспорядков была применена исключительная мера наказания – строгие выговоры занесли в их личные дела.
Вечером по городам и весям прошли Большие херасковские чтения. Люди постарше заполнили филармонические залы и квартиры-музеи поэта, ободранная голенастая молодежь собралась у памятников Михаилу Матвеевичу. Совсем еще зеленые юнцы и желтоватые девицы забирались на высокий цоколь, срывающимися от волнения голосами выкрикивали в мегафон до боли знакомые строки, били в барабаны и литавры, давали клятвы поэтической верности...

В этот день мы никуда не пошли.
Я сидел дома, но ничего не писал, скользил взглядом по периметру телевизора, несколько раз опорожнил помойное ведро, выкурил больше обычного сигарет. Моя жена Ася вторые сутки не выходила из кухни – ожидались гости.
Обманутый слуховыми галлюцинациями, уже причесанный и в галстуке, я подходил к входным дверям, со сладким замиранием распахивал их настежь, но всякий раз меня подстерегало разочарование – площадка была пуста, милые лица не маячили в синеватом лестничном сумраке, родные голоса не нарушали сыроватой, затхлой тишины.
Не то, чтобы отчаявшись, но подустав от ожидания, я занялся делом, приняв обязанности добровольного дегустатора – самозабвенно пробовал готовые к употреблению яства и тут же отдавал распоряжения жене добавить соли, сахару, долить, не экономя, майонезу, подсыпать майорану или же, не медля, убрать из салата не к месту рассыпанную там и сям морковь... Вот здесь-то и застал меня уже реальный дверной перезвон.
Мой друг Авдей, его жена Оля-ля, их взрослый сын, писатель Овсей Дриз-младший, проголодавшиеся в пути и мучимые обильным слюноотделением, приветствовали нас, поспешно занимая лучшие едоцкие места за изящно сервированным столом. Под шеями семьи мгновенно были подвязаны салфетки, и быстрые руки изготовились метнуться и нарушить гармонию гастрономического мира...
– Нет! – закричал я, и верная жена вторила мне, закрывая большими ладонями все, выстраданное ею у плиты.
В каком-то шоковом состоянии друзья попытались отвести мешающие им руки, но, упершись в железо, отступили.
– Мы ждем еще кое-кого, – объяснила ситуация Ася. – Вместе и начнем. А пока можно о чем-нибудь поговорить. – Она осторожно опустилась на место. – Я вот, например, ушла из бригады грузчиков-механизаторов и сейчас беру у мужа уроки литературного мастерства. Учусь работать над словом, постигать тесноту литературного ряда, выстраивать коллизию и закручивать интригу.
– Очень интересно, – вяло прожевывая хлебную корочку, отозвался Авдей. – Есть какие-нибудь наработки?
– Пока на уровне замысла, – с удовольствием ответила Ася. – Она как-то стыдливо разрумянилась и стала похожа на тургеневскую героиню. – Сюжет представляется таким... Юная девушка, как и большинство ее сверстниц, с детства мечтает о карьере проститутки. Ей видятся шикарные рестораны, богатые клиенты, насыщенная изощренным распутством жизнь. Она запойно изучает литературу по профессии, ее теоретические знания и некоторые врожденные навыки дают ей безусловное право заниматься любимым делом... Едва достигнув половой зрелости, девушка выходит на панель, и тут ее постигает жесточайшее разочарование. Она некрасива и некрасива настолько, что с ней не идет ни один мужчина. Бесцельно протоптавшись на асфальте год или полтора, она в отчаянии решает угробить себя наукой – с отличием и досрочно заканчивает университет, становится профессором, доктором наук. Все ее подруги, уже бывшие проститутки, давно подцепили богатых иностранцев и счастливо эмигрировали. Моя героиня старится в блочной квартире с таким же неудачником мужем, как и она сама. Супруги на п;ру, больше по привычке, проектируют никому не нужные космические корабли, живут впроголодь на скудный академический паек, потихоньку распродают вещи, чтобы купить внукам мороженое... Жизнь не удалась, а второй не будет...
– Но, тетя Ася! – Овсей Дриз-младший едва дослушал интригу. – Такой же в точности сюжет был у братьев Салынских! Та же девушка-доктор...
– Овсей Дриз! – одернула сына Оля-ля. – Разве можно спорить со старшими?!
Энергичным жестом Ася отмела педагогические условности.
– Это профессиональный разговор, и ребенок имеет право на собственное мнение... Да, у Салынских есть роман «Сладкое мыло», но его героиня  а б с о л ю т н о       з д о р о в а  и испытывает лишь нравственные страдания, моя же девушка                н е и з л е ч и м о   б о л ь н а    н и м ф о м а н и е й   и, поверьте, ее терзания неизмеримо глубже... Представьте этот постоянный зуд... везде... всегда... в трамвае... на улице... на ученом совете!.. Дорогостоящие вибраторы не выдерживают напряжения и один за другим выходят из строя!..
Обсуждение темы, интересной уже всем, прервала негромкая музыкальная нота в прихожей.
Серый в яблоках костюм, белоснежная манишка, бордовый галстук и такой же платочек, выглядывающий из кармана брюк. Букетик полевых ромашек для хозяйки. До блеска отполированные манеры. Хуан Хуанович Додеус, герой литературного сопротивления.
Мы не виделись целую вечность – наша радость велика и искренна... Воспрянувшие духом Авдей и семейство потянули изголодавшиеся руки к еде и питью... и снова железный занавес намертво отсек их от кулинарной яви.
– Только несколько минут, – выпрастывая из-под манжетки циферблат, униженно попросил я. – Сейчас подойдут еще двое!..

Они вошли, и сразу стало неестественно тихо.
Под потолком, гулко хлопая крыльями, пролетела муха, шумно завозился где-то таракан, оглушающе хлопнула о раковину разлетевшаяся на миллионы молекул капля воды из кухонного крана.
Прекрасная пара улыбалась нам.
Она была ослепительно хороша собою, он был красив красотой много повидавшего и пережившего человека.
Волнительная пауза, отвисев в неподвижном воздухе, уступила место бурному выказыванию чувств. По праву хозяйки Ася первая расцеловалась с вошедшими, далее право обняться с друзьями было предоставлено Хуану Хуановичу. Подчеркнуто невозмутимо я представил новых гостей еще не оправившемуся от потрясения семейству Авдея и дал команду начинать.
Хуан Хуанович красиво наполнил рюмки, Ася разложила по тарелкам праздничную еду. Взгляды сошлись на этом, бесконечно близком всем лице.
Модест Ильич встал, и тут же поднялись с мест все остальные.
– За тех, кто отстоял демократию! – Рука Модеста Ильича дрогнула, и несколько кристальных капель пролилась ему на брюки. – Вечная память погибшим!
Все выпили и некоторое время молча стояли у стола.
Через открытую балконную дверь в комнату вползала вечерняя прохлада, где-то играл духовой оркестр, слышались нестройные выкрики гуляющих, хлопнул и растекся по небу первый залп торжественного салюта.
Украдкой отворачиваясь и выплевывая в салфетку оставшиеся-таки кусочки моркови, гости отведали салата. Васса Петровна посыпала брюки мужа солью и заботливо протерла их тряпочкой.
– Модест Ильич у нас теперь пенсионер, хотя и республиканского значения, – с большой нежностью объяснила красавица-женщина. – Пенсия, сами понимаете, какая... когда еще справим новую одежду...
Она заботливо положила на соседнюю тарелку большой кусок фаршированной щуки, отломила поджаристый пласт мацы.
Модест Ильич ел несколько отрешенно, обходясь одной правой рукой – левой он подпирал задумчиво склоненную к скатерти голову... Я не видел его ровно год, с тех самых событий, и со стеснением в груди вынужден был констатировать, что мой герой заметно постарел и сдал. Бросалось в глаза и обострившееся его сходство с поэтическим классиком – не хватало только белого парика, брошенного впопыхах на губернаторской вилле...
Все мы едва сдерживали нетерпение – хотелось услышать как можно больше о героическом сопротивлении, прояснить некоторые сюжетные недомолвки, узнать судьбу отдельных персонажей (мне было известно далеко не вс;). Хуан Хуанович Додеус, живой свидетель и участник эпопеи, сам собирался написать книгу о событиях и потому весьма и весьма неохотно делился уникальной и дорогостоящей информацией...
Модест Ильич, как ни печально, не проявлял никакого желания к общению – более того, он вдруг начал зевать и тереть глаза руками.
– У нас был сегодня трудный день, – ласково ероша волосы мужу, объяснила Васса Петровна. – Модест Ильич принял участие в любительском спектакле и с блеском сыграл Михаила Матвеевича Хераскова... Нельзя ли ненадолго уложить его в соседней комнате?.. А к сладкому мы его непременно разбудим!
Герою немедленно было приготовлено подобающее место в моем рабочем кабинете. Заботливо подоткнув со всех сторон одеяло и поцеловав уснувшего в лоб, Васса Петровна вернулась к столу.
– Бокал шампанского! – Она умоляюще сложила руки. – И можете спрашивать!
Уже влюбившийся Овсей Дриз-младший до краев заполнил фужер красавицы стремительными пузырьками углекислоты. Васса Петровна выпила на брудершафт с Асей, спросила разрешения закурить, пустила к потолку тугую ароматную струю.
– Скажите, Вассушка, – взяла на себя смелость Оля-ля. – Мерзавцы действительно пустили на вас танки?
Железнова-Скуфеева прокатила сигарету по ободу пепельницы. Черты прекрасного лица сделались контрастными, сквозь них проступила суровая готика.
– Да, – вздохнула она. – Было дело... Танки шли ромбом. Негодяи пытались с ходу овладеть губернаторской резиденцией. Народ не позволил. Все мы по очереди стреляли из единственного старенького гранатомета, бросали, как могли, бутылки с зажигательной смесью... Продержались три дня, а верные правительству летчики, как вы знаете, выступили только через неделю...
– Потери были велики? – осторожно спросил Авдей.
Васса Петровна скорбно склонила прекрасную голову.
– Потом мы не досчитались многих... Геройски пали братья Лукояновы, погиб буфетчик Андропыч, почти полностью был уничтожен литературный взвод, командовал которым Хуан Хуанович, на поле брани остались и мои друзья-правозащитники...
– Мы никогда не забудем вашего подвига! – с жаром произнесла Оля-ля. – Вы держались до последнего!
– Шли комнатные бои, – продолжила Васса Петровна, – когда Модест Ильич решился организовать отход. По счастью враги забыли об эвакуационной кровати. Мы укладывали на нее больных и раненых и через подземную штольню отправляли в труднодоступный лесной массив, где они были в относительной безопасности... Так удалось спасти мою маму, вернейшего Мажейку, контуженного и находящегося в беспамятстве Хуана Хуановича...
Додеус потянулся и поцеловал ей руку.
– Модест Ильич и Васса Петровна оставались последними защитниками цитадели. Они приняли решение не уходить! – объявил он. – Воистину их постигло чудесное избавление!
– Божественный промысел?! – не выдержали мы.
Суровая торжественность сошла с лица Вассы Петровна, она неожиданно молодо, по-девичьи, рассмеялась.
– Пальцев, мохнатая бестия! Выскочил откуда-то – мятежники уже врывались в кабинет! – забросил нас обоих за спину и сиганул в окно!
– Как сложилась дальнейшая судьба полюбившихся нам второстепенных персонажей? – раскладывая по тарелкам кисло-сладкое мясо и молодую, в укропе, картошку, поинтересовалась моя ученица-жена.
Васса Петровна промокнула в ароматной подливке кусочек белого мякиша.
– По-разному, – ответила она. – Мама вышла замуж за Спенсера, уехала в Англию и преподает там лексикологию. Мажейка поет в Ла Скале и присылает нам красочные открытки. Куусинена забрали в центр, и сейчас он советник президента по вопросам парообразования.
– А Пальцев?
– Пальцев куда-то исчез... Говорят, альпинисты видели его в отрогах Тянь-Шаня, но вступить в контакт с ним не удалось...
Общая и основная тема беседы вчерне была исчерпана, разговор раздробился, люди перешли к бытовым частностям. Оля-ля, Васса Петровна и Ася, убирая со стола посуду, вполголоса обсуждали женские интимности. Авдей вышел на балкон. Хуан Хуанович и Овсей Дриз-младший затронули аспекты творческие.
– Читал я вашего «Пролонгатора», – достаточно благожелательно вещал маститый литератор. – Написано забористо, что и говорить, но ощущение, что нет концовки...
– Все правильно, – пылко соглашался юноша. – Я будут пролонгировать роман и дальше. Читателя ждет встреча с «Пролонгатором-2»...
На кухне призывно свистнул чайник, потянуло свежими пирогами.
Я приоткрыл дверь соседней комнаты.
Модест Ильич курил, свесив на ковер босые ноги. На столе была зажжена лампа, но лицо Модеста Ильича оставалось в тени, освещены были только руки, стряхивающие пепел в кадку с финиковой пальмой.
– Сейчас подадут сладкое, – мягко сказал я. – Ваш любимый пирог с черемшой, меренги, взбитую патоку.
Он бросил сигарету и принялся искать запропастившийся носок. Я подал ему оба.
– Модест Ильич... вы уж извините... по праву автора, так сказать... эти провалы Вассы Петровны в душноватый мирок горьковских героев?..
– С этим покончено! – немного, как мне показалось, раздраженно среагировал Скуфеев. – У нее оказалось достаточно разума и силы воли... К тому же –  т а м  произошла революция – все сожжено и разграблено...
Он поднялся и принялся застегиваться.
– А ваше позирование Тропинину?
– Портрет давно готов. Вы можете полюбоваться на него в Русском музее.
Он двинулся к двери.
– Еще момент... – я вынужден был придержать его за руку. – Роман Хераскова с Изабеллой Блюм... сюжетная линия, на корню загубленная путчем?..
Он шумно выпустил воздух из ноздрей.
– Читайте историков! Новейшие исследования показали, что Изабелла Блюм искренне любила Михаила Матвеевича и абсолютно непричастна к его трагической гибели. Кровавая провокация в лесу была инспирирована тогдашними спецслужбами и имела целью спровоцировать межнациональную вражду... Нечто подобное делу Дрейфуса или процессу врачей-«вредителей»...
Мы вышли на свет, и последние слова потонули в приветственных возгласах и аплодисментах экс-наместнику...
Пироги оказались превосходными.
Уже ни к чему не пригодные как едоки, мы с Авдеем, извинившись, вышли на балкон.
– Кажется, я был неправ тогда в давешнем нашем споре, – покачал головой друг. – Проблема автора и его лирического героя куда сложнее, чем мне представлялось...
На улице раздался треск ничем не заглушенного двигателя. Одновременно перегнувшись, мы начали всматриваться в голубоватую дымку светлой северной ночи... Красный мотоцикл! Танечка Пальцева! Юмористический роман Авдея!
Сложнейшая гамма чувств пробежала по лицу моего товарища. Мне показалось, что он колеблется, но зрелому мужчине подобает принимать верные решения... Уже через мгновение Авдей втянул меня в комнату и тщательно закрыл дверь балкона...
Мы посидели еще немного, и гости начали прощаться.
– Стойте! – потребовал Хуан Хуанович, разглядевший в холодильнике припрятанную бутылку шампанского. – Мы забыли о главном! Нам обязательно нужно выпить за...
Ему не нужно было продолжать. Все поняли и высоко над головами сшибли сияющие хрустальные фужеры.
Твое здоровье, читатель!


октябрь 1994 – июль 1995