Посвящаю с любовью своим внукам Жене, Семёну, Артёму и Настюши.
На вокзале узловой станции Боготол всегда оживленно. Но сегодня в летний солнечный день особенно. Провожали на фронт новобранцев, почти пацанов, худых и щуплых, коротышек и высоких, гибких, как талины на пруду. Всего-то им по семнадцать. Вокруг новобранцев, одетых в поношенную солдатскую форму, провожающие матери, сёстры. Слезы, приглушенные всхлипы и материнские просьбы беречь себя, последнего сына семьи, чтобы шли от него частые письма, а не клюнула бы изболевшее сердце проклятая похоронка.
Из-под лавки, что стояла недалеко от входа в зал вокзала и завалена сумками и мешками, за сценой прощанья наблюдали двое возбужденных мальчишек. Они лежали на полу, подстелив под себя рваные телогрейки, поглядывая через щели лавки.
-Женька, пошли на круг, сколько можно терпеть,- шептал над ухом Сеня,- вон вишь, в том углу калачи с луком жмакают.
- Не получится, тётки мешают, им не до нас,- огрызался Женя,- уйдут, тогда попробуем.
-Зато вон в том углу одни солдаты.
-Эти обучались в полевых лагерях, никто не провожает, откуда у них харчи.
-Может, им на дорогу чего выдали.
-Вот привязался, как банный лист. Ладно, пошли.
Женя и Сеня выбрались из своего убежища, прошли в дальний угол вокзала, где сидели на полу молодые солдаты. Женя гоголем прошелся на свободном пяточке, топнул босой черной от грязи ногой, привлекая внимание солдат, а Сеня за его спиной дробно ударил в ложки о ладонь, силясь перекрыть гул множества голосов. Ребята, одетые в рваные штанишки из «чертовой кожи», в байковые рубашки на выпуск, босые, вихрастые, чумазые, но улыбчивые.
-Никак цыганята пожаловали,- засмеялся белобрысый, конопатый солдат.
-Мы не цыгане, мы от бомбёжки утекли еще в прошлом году,- сказал Женя,- теперь артисты.
-Воно как, а ну, покаж, что умеешь!- сказал конопатый и толкнул в плечо соседа.
Женю упрашивать не надо. Он встал на правое колено, из-за пояса давно не стираных штанишек лихо выдернул деревянный кинжал, скрытый такой же заношенной рубашкой в напуск, и, размахивая кинжалом и левой рукой, запел звучным, высоким голосом:
Я – боец молодой, чернобровый,*
У бойца кинжал острый, новый.
Сеня, картинно выставив вперед левую ногу, приподняв её на босых пальчиках, и с задорной улыбкой на лице, бил в такт песни ложками то по ладошке, то по колену, то по груди. Женя продолжал, поглядывая на солдат, убеждаясь, привлек ли он на концерт остальных. И многие с удивлением и интересом уставились на мальчишек.
Кинжал новый в грудь вопьётся,
Из фашиста кровь польётся!
Женя вскочил и, приплясывая под аккомпанемент ложек, размахивая из стороны в сторону кинжалом, пошел по кругу пятачка, пройдя дважды, снова упал на колено и запел:
Я – боец молодой, горяч сердцем,
Ох, подсыплю врагу злого перца.
За мамань за своих, за невест,
А на вражью могилу – осиновый крест!
И снова шел по кругу, победно размахивая кинжалом и улюлюкая, под дробь ложек Сеньки. И запыхавшись от пляски, а скорее от голодухи, бледный, но с жарко горящими синими глазами, остановился, притопнув ногой. В ответ раздался дружный солдатский хлоп в ладоши и крики восторга.
- Вот даёт шпана!
- Знай наших!
Откуда ни возьмись, появился усатый старшина, он все слышал и видел. Женя невольно обернулся на него, испугался, но уловил, как бывалый воин смахивает с глаз набежавшую слезу. Он подошел к Жене, прижал его к своему животу и сказал:
-Вот это дух у мальцов, дух непобедимого воина! Откель хлопцы беспризорные в сибирских просторах? А ну, братцы, одарим артистов харчами, кто, чем может,- и сам протянул Жене завернутый в газету небольшой кусочек сала.
- Возьми, хлопец, поделюсь с вами по-солдатски!
Женя оторвался от теплого живота старшины, взял дрожащей рукой сверток, и ему и Сене уже подавали с разных мест деревенские ржаные калачи, кусочки ржаного хлеба, несколько яичек. Руки тут же были заполнены, а подавали ещё.
- У вас пошто сумки-то нет,- спросил старшина,- куда добро-то будете складывать?
- Какая беда!- весело откликнулся Женя, он мигом стянул с себя рубашку, завязал узлом у воротника и стал бережно укладывать внутрь подарки. Его худенькое костистое тело было обтянуто синей пупырчатой кожей, как у мертвеца. Старшина, видавший смерть на фронте, сам израненный и контуженный воскликнул:
- Да что ж это делается на белом свете! Мы там фашиста бьём, страну спасаем от ворога, а тут, в тылу, мальцы на гиблой грани. Пошто их никто не подберет. Вы, небось, с детдома сбежали?
Сенька давясь, да и Женя тоже ржаным калачом, виновато уставились на старшину.
-Всё понятно, чего ж вы утекли?
- Там голодно, дяденька старшина, и взрослые пацаны бьют. Заставляют концерты давать, а сами смеются.
Старшина беспомощно развёл руками и тут раздался голос старшего лейтенанта:
- Рота, слушай мою команду: прощание с родными прекратить! Выходи строиться на перрон для переклички! Вагоны подают!
Послышался короткий женский взрёв, последние поцелуи, объятия, и солдаты хлынули на перрон, а Женя с Сеней спрятались в своё убежище, уминая подарки. Через два дня они попали в облаву на беспризорников, их увезли в Красноярск и поместили в недостроенную школу на окраине города, где собралась такая же малолетняя шпана. Сказали, что жить они будут в классах на втором этаже, там теплее и солнечней, а учиться с приходом осени – на первом. Она была не за горами. Что ж, Женя с Сеней решили покориться, все же будут давать какой-то кусок хлеба, а главное крыша над головой и кровати с матрасами и одеялами. Зимой в беспризорниках не выжить. Воспитателем у них оказался Матвей Иванович. Он был не молод и не стар. Одна нога у него была своя, а вторая на деревяшке после финской войны. Он ловко ходил по ровному полу, стучал деревяшкой, словно бомбил врага.
-Лестницу бы мне спрямлять, будь она неладна,- говорил он частенько, неуклюже спускаясь на первый этаж,- а так всё ладом.
Сначала ребятам он показался сердитым и угрюмым, но потом, когда хорошо познакомились, оказался добрым и справедливым заступником, сдружился с каждым.
-Все мы биты обухом жизни, - говорил Матвей Иванович,- что ж нам друг друга подъедать, лучше быть в дружбе, чем в ссоре.
Женя с Сеней уж давно биты этим обухом. Обух не подушка, железный, а вот выжили. Дядя Матвей вообще говорил мудрено. Бывало запечалится и восклицает:
-Эх, жизнь наша нестроевая, будь она неладна!
Это он про то, что жизнь, не как солдатский строй ровный, а рваная, как пиджак у нищего, а нищих с войной развелось, считай, каждый второй, будь она неладна. За этого второго нищего дядю Матвея таскали объясняться в органы, хотели снять с должности воспитателя, да беда, поставить некого, фронт перемалывает людей, как страшная мельница. После этого дядя Матвей язык прикусил, всё больше помалкивал и вздыхал, говоря, будь она неладна, жизнь тыловая, собирал после уроков вокруг себя пацанов, учил сапожному ремеслу, и твердил: «Сапожное дело верное, инструмент простой – лапа, колодки да шилья с дратвой, главное – руки. Сноровистые всегда своему хозяину на кусок хлеба с маслом заработают. Так что учитесь, пока я жив». И мальчишки охотно учились. Сначала пошили каждый себе тапки из кусков «чертовой кожи». Будь материал, ботинки бы взялись шить. Ещё воспитатель разучивал весёлые частушки, которые любил петь и знал их множество. Однажды Женя и Сеня показали свой концерт. Дядя Матвей удивился такому искусству, похвалил ребят, и через несколько дней раздобыл где-то целый струнный ансамбль: балалайку, гитару, мандолину, даже скрипку с барабанами. Сам играть не умел, но обещался подыскать учителя и обучить музыке всех желающих.
Но с Женей случилась беда: он потерял левый глаз. Вину на себя взял Сеня. Не на прямую виноват, косвенно. Но если бы послушался Женю, все же он на полгода старше и во всем главный, то такого бы не случилось. Глаз, якобы, повредила пуля, не фашистская, а наша. Женя попал в госпиталь, все же там хирурги дело имели с вражескими пулями, вот и взялись бороться за здоровье раненого. Сначала думали, что Женька схулиганил, подвел кого-то, а потом, когда выяснилось, да и сам Женя рассказал после поправки, а Сеня подтвердил, зауважали. Сказали, что в савок, скорее всего, каким-то образом попал капсюль, желтоватый такой, а не пуля. Сеня пожал плечами, но промолчал.
Сеня каждый день торчал под окнами, просил пустить его к раненому другу. Сначала не пускали, тогда Сеня откуда-то притащил деревянную лестницу и залез в окно. Получил, конечно, взбучку от дежурного военврача, но на следующий день его пропустили. Женя уже оклемался, говорил свободно, и рад встречи с закадычным другом, но был такой бледный, ну просто чуть живой. Правда, скоро он встал на ноги, кормили тут нормально. На плохой кормежке раненого солдата быстро в строй не поставишь, а многие рвались на фронт, мстить за своих родных, за сожженные села и города. Через неделю Женя, ещё с повязкой на глазу и Сеня дали концерт для раненых, тут друзей вовсе полюбили и подкармливали, чем могли.
Случилось это несчастье поздней осенью. Однажды ночью до слуха мальчишек долетела частая ружейная и автоматная пальба, повисли осветительные ракеты, куда-то летели огненные строчки. Сначала мальчишки перепугались: уж не фашисты ли пробились в их сибирский город? Бросились к воспитателю, взбудораженные, орущие!
- Как же я оплошал, не предупредил вас, будь она неладна,- всполошился Матвей Иванович, зажигая керосиновую лампу.- Там наш военный полигон, успокойтесь, новобранцев учат огневому бою.
Это открытие у ребят несколько дней было на языке. Как же, там такие дела творятся и не посмотреть! Матвей Иванович был строг и запрещал туда ходить, а сам рассказывал:
- Стрельбище устроено хитро, мишени стоят напротив глинистого яра, солдаты после стрельб не только гильзы собирают и сдают их на городской патронный завод, но и пули, которые засели в сырой глине. Только я смотрю, редко они собирают пули. Некогда. А цена им великая!
-Давайте мы возьмёмся,- выскочил Женя.
- Полигон под охраной, нас туда не пустят. Но я попробую договориться, будь она неладна. Завод за медь и свинец рассчитывается хлебом. И люди несут старые медные чайники, подсвечники, кружки и всякую всячину, будь она неладна. Может, и мы подкормимся.
-Пули можно переплавить,- снова выскочил Женя.
- Можно, если добудешь, только разрывную нельзя, она покрупнее и краской помечена. Её брать опасно, будь она неладна.
Матвей Иванович ходил на полигон. Не разрешили. Но кто ж на такое дело разрешение спрашивает! Надо в воскресение взяться, когда полигон замирает на день, и даже часовой на вышке не стоит. Чего там охранять, коль пусто кругом. Всё высмотрели мальчишки, всё разузнали и в один осенний воскресный день сбежали на полигон, проползли под колючей проволокой и, правда! Весь глиняный откос, за дырявыми фанерными мишенями, утыкан пулями. Пятеро мальчишек во главе с Женей наковыряли пуль целую сумку. И тут-то Сеня нашел валяющуюся у откоса крашеную тяжелую пулю, а еще раньше жёлтую копеечку. Его взял соблазн, жалко было бросать такую находку, хотя Женя брать меченые и подозрительные штуки не велел.
На следующий день за школьным забором, чтоб никто не видел, мальчишки, развели костёр, насыпали пуль в железный совок, каким выгребали золу из печки, пристроили его над огнем, принялись ждать плавку. Пламя облизывало совок, высвечивало лица друзей в опустившихся сумерках. Они были сосредоточены и суровы, так как каждый представлял, что пуля сделанная из их свинца обязательно поразит фашиста, может быть того, кто разбомбил сначала поезд, а потом поливал из пулеметов разбегающихся эвакуированных людей, убил маму Жени, старшую сестру Сени. Мальчишки тогда были почти на два года младше, совсем несмышленыши. Потом их долго везли, как и других беспризорников, в пульмане. Поселили в холодном доме вместе местными вредными мальчишками, откуда они сбежали, и почти все лето скитались. Теперь Жене целых девять лет. Он видел солдат на полигоне. Они чуть выше его ростом, всего на восемь лет старше, но уже с автоматами в руках готовились бить врага. Женя им завидовал. Так пусть же собранный свинец хоть на минуту, хоть на капельку приблизят победу, и конечно, хоть немного накормит впроголодь живущих пацанов.
У костра сидели молча, только подбрасывали дрова и с нетерпением ждали, когда свинец расплавится. Но пули лежали, как мертвые, не шевелились, ясно, не хватало жара. Вдруг в совке что-то зашипело, чивикнуло, и Женя вскрикнул от боли. Он упал навзничь, не двигался и не кричал.
Мальчишки вскочили, бросились к другу и увидели, как кровь заливала левый глаз.
-А-а,- заголосил Сеня,- это я виноват! Я подобрал крашеную пулю и желтую копеечку. Женечка, мой любимый, Женечка, не умирай!- кричал в истерике Сеня и плакал навзрыд.
*Фольклор