Старшей сестре Валентине Вовченко с любовью посвящаю
-Толя, Толечка, Толяша, просыпайся, уже четыре утра, и петухи пропели,- Вера нежно покачивала братишку за худенькое плечико, острой костью торчащее из под байкового одеяла. Но Толя не реагировал, а только несколько раз чмокнул губами, не отпуская на волю свой сладкий сон. По уговору до четырех утра сон был его, и никто посягнуть не смел.
Уговор выполнять надо, и Вера продолжала будить своего мужичка-работягу. Она нежно прикоснулась к его острому подбородку, слегка покачала рукой его стриженую голову, чуть развернула лицо к себе и нежно поцеловала в родную щёку. Раз, другой. Горячие губы Веры шептали мамину молитву, якобы дающую отрокам силу на подъёме, и такое же горячее дыхание и звучный поцелуй все-таки разбудили Толяшу. Он открыл заспанные глаза и в утреннем полумраке комнаты увидел большие небесные глаза своей сестры. Они были влажны и проливали на брата такую нежность, от которой становилось не по себе, и мальчик окончательно проснувшись, резко отбросил одеяло и в ту же секунду сел на топчане, свесив ноги. Он давно знал этот приём и всегда применял его, когда надо через не хочу просыпаться и вставать. Так легче бороться с тяжелыми веками с пудовым сном на каждой реснице. Если начнешь канючить, мол, дай я ещё чуть-чуть посплю, эти пуды одолеют тебя и уговор пропадёт.
- Всё, я проснулся,- с трудом разлепляя ссохшиеся за ночь губы, сказал Толя,- можешь топать по своим делам.
Вера не уходила, присела на топчан в белой в полоску сорочке, видно, что сама только оторвалась от постели, горячая, заспанная, на отца похожая. Толик плохо помнит папу, пятый год уж как воюет, по маминым рассказам да по фотографиям с фронта, где он стоит с медалями на груди можно сличить и поверить. Да и ладно, он тоже от него ягода, ростом весь в него удался. Вера обняла братишку, как бывало, делала мама. Только Толику более приятна мамина обнимка, мамин тихий нежный голос. Она просит вставать и идти поливать огород, пока в колонках есть вода, а к восьми и даже к семи утра она будет течь волосяной струйкой: на дворе жара, а грядок у людей в огородах вон сколько и на всех воды не хватает.
Мамину нежность Толик понимал правильно. От кого ж ещё её получишь, не от соседской же тёти. Из радио она не выскочит, хотя в начале мая война окончилась, и радио теперь не передаёт страшные вести с фронта, а все больше песни, да рассказы о доблестных фронтовиках. Толе, конечно, приятно слушать такие известия, но вот уже на дворе макушка лета, а папка всё не едет и не едет с фронта. Ему, как старшему мужику, приходится отдуваться за всю семью. Вера, тоже не посидит, вместе всё делают. На них с весны легла всей тяжестью вскопка огорода на пятнадцать соток, посадка картошки, прополка и окучивание её. А грядок с овощами сколько! Их тоже пололи, да не раз. Особенно муторно корпеть над всходами моркови и свеклы. Травы – ковер, выщипывай её пальчиками. Ножом не лучше, того и гляди, корешок подрежешь. Искупаться на Качу сбегать некогда, не говоря уж о том, чтобы надергать пескарей на сковородку. А как хороши они жаренные в постном масле!
Теперь Вера вместо мамы. Её увезли в больницу с колхозного сенокоса, сказали, что укусил какой-то заразный клещ, когда она и другие женщины ходили к речке напиться и пообедать харчами, что удалось взять из дому. Мама не колхозница, а рамщик на пилораме, у нее четверо по лавкам, и чтобы кормить семью, Белянины держат корову, как и многие в леспромхозе. Вот вместе с Толиком зарабатывали для коровы сено на колхозном покосе. Толя сначала косил траву на конной косилке, а потом пересел на волокушу подвозить копна к скирде. Кобыла попала худая, старая. Спина, что твои Гималаи, острая. Он хоть и подкладывал под зад телогрейку, но все равно набил такие синяки, что ходил на раскоряку, пока не зажило. На Каче Толя не раз бывал, и пескарей таскал, и щавель собирал, и клещей с полдюжины уж выдрал из себя, да и другие пацаны не меньше. Им хоть бы хны. А вот мама слегла надолго. Температурит. Вера теперь разрывается и по дому за маму, и в больницу. Он любит сестру, но не так чтобы принимать с удовольствием её обнимки, когда душа возмущена ранней побудкой, а она со своей нежностью.
- Ты меня жалеешь, а сама всё равно будишь и посылаешь за ягодами. Ты хитрая лиса,- по-своему понял нежность сестры Толя.
-Толечка, милый, что ты говоришь! Мне очень жаль, что ты такой маленький, а вынужден ходить в эту даль, ехать на попутках, а потом тащить на своём горбу тяжеленное ведро с ягодой. Я прошу тебя не брать пудовое, тебе не под силу, но ты упрямишься.
-Заупрямишься, если в маленьком только полста стаканов, а в большом – семьдесят пять. Есть разница?
-Есть, конечно, Толяша, есть. Но рано тебе ещё такие тяжести носить. Надорвешь живот, кто лечить станет? Потом век маяться будешь.
-Это мы ещё посмотрим, кто надорвется. Я не Данька, он вовсе клоп, а туда же за большое ведро хватается. Бабушка ему вчера сказала, или ты берешь десятилитровое, или никуда, ни за какой ягодой не пойдешь.
- Вот и я так же тебе говорю. Будь из лесу до Сикисовки близко, я бы не настаивала. Но знаю же эту тяжелую дорогу, сама прошла. Я бы и сейчас с тобой наладилась, если бы не в больницу к маме.
- За Анечкой, да за плаксой Оленькой кто доглядит? Сама знаешь, назад успеваем вернуться только к полночи.
- Верно, мой богатырь, всё верно. Вот и не дам сегодня это пудовое. Иди, умывайся да молочка с хлебушком на дорожку поешь. Я тебе сметанки припасла, она как масло сливочное, густая, съешь - сил сразу прибавится.
Толя спрыгнул с топчана, зашлепал босыми ногами по дощатому полу без половиков. Ему надо поспешать, он не любит, когда за ним заходит Даниэль или Валька, что несколькими дворами живет ниже. Дан, так сокращенно он звал друга, рядом, через стенку квартирует. Но всё равно он главный в этой маленькой компании добытчиков кислицы, клубники, а в августе черной смородины. Надоумила на эту добычу бабушка Даниэля. Говорит, вы только соберите да домой привезите, а я на базаре расторгую ягоду и денежки каждому в руки. Поселок вон, какой большой, народ голодный, он рад и лесной ягоде. Не будь беды с мамой, Толя часто не ездил бы на попутках за три девять земель в лес за ягодой. Набрал бы одно ведерко поесть, и всё. Куда её, варить варенье, сахару нет. Его много надо, чтобы из кислицы сварить, хотя оно очень вкусное. Подождут малину. Вот с неё-то и наварит Вера. Мама многому научила дочь до этого проклятого клеща. Лекарство от укуса можно только в городе достать, дорогущее оно. Знающие люди говорили, что панты хорошо помогают, никаких лекарств не надо. Вот и пластается Толя по ягоду, копят с Верой денежки на мамино лечение, на маральи панты. Ведро в мешок, к нему лямки, и как рюкзак за спину. Туда-то ничего, пустое оно. Кормежки три огурца, головка лука, краюха хлеба, да литровая бутылка молока. Есть дома яйца. Но Толя вареные яйца не любит. Цыплёнок ему чудится будто бы, а он его трескать должен. Жареное на сковороде – за милую душу. С горы до Сикисовки топать с полным ведром надо на сытый желудок. Иначе не дойдешь. Ой-ой, все косточки на спине отдавит, обстучит до крови… Потом попутку ловить у деревни. Машины идут груженые, всё больше брёвнами. Кто и берет, а кто и боится.
«Куда я вас, посваливаетесь с лесу под колеса. Отвечай за вас».
«Мы, дяденька, привычные, не первый раз, веревкой привязываемся к канату, не свалимся».
«Ну, глядите, да чтоб не заснули в дороге!»
Мальчишки рады-радёшеньки на верхотуру взберутся, усядутся на смолистые бревна, привяжутся и пошел…дремать двадцать километров. Машина тяжело идет, тихо, покачивается на ухабах проселочных, как гусь лапчатый, как тут не задремлешь с четырех-то утра! Глаза словно клейстером кто замазывает. Тряхнет где изрядно, спадает клейстер. Глянешь, ночь звездами светится и опять – клейстер. Дан придумал семечки лузгать, тогда не так спится. Но все равно, пока руку в карман за семечками тянешь, несколько снов увидишь. Шофер нет-нет да высунется из кабины, крикнет:
«Ну, как вы там, все живы?»
«Все, мы семечки грызем!»
«Молодцы! Вот и я ими же спасаюсь от дремоты».
Пока такой мировой добряк не попадется, стоят на дороге, голосуют. Бывало и до темна. А под ложечкой сосет, тут бы и яйцо варёное пошло, да нет его. Днем всё съели.
-Вот беда мне с тобой, Толяша, почему яйца-то откатываешь?- выговаривает Вера брату, собирая его в дорогу.- Возьми, Дана угостишь, у них кур нет.
Вера права: у него с Даниэлем дружба не разлей вода. Из-за щенка случилась.
Овражковы, люди приезжие. Отец у них офицер, на фронте пропал без вести. В семье Даниэль и сестрёнка-малолетка, бабушка престарелая, да мать музыкантша. В клубе работает, платят там, кот наплакал, а на руках три иждивенца. Потому Данька тоже вынужден зарабатывать на ягодах. Овражковы приехали прошлой осенью, поселились во второй половине каменного дома, в первой жила семья Толи Белянина. Они тут давно, довоенные, отец сам сарай строил, сеновал, погреб глубокий выкопал. Даже русская печь в доме есть. Хлеба печь. И пекли, когда была мука.
Щенок увязался за Даниэлем от магазина. Такой забавный и милый, что мальчик сначала угостил его корочкой хлеба, а потом и добрым куском. Вот и плелся за ним. У щенка ушки торчали, как у овчарки. И масть под овчарку рыжая. Кто ж от такого откажется.
Нахлебник обнаружился сразу же, как только Даниэль отдал бабушке сумку с хлебом. Раньше мальчик не позволял себе на улице есть хлеб, отщипывая крохи от буханки. А тут целого куска нет.
Бабушка не упрекнула внука за хлеб. Только обняла его за голову, прижала к подолу, поглаживает, а у самой слезы на глазах, и говорит:
-Потерпи, внучек, потерпи с годик. Не можем мы сейчас лишний рот держать. Отведи собачку туда, откуда привел.
- Бабушка, это маленький щенок, ему много не надо.
-Разве ты не знаешь, что все маленькие дети вырастают во взрослых. Щенки тоже. Послушай меня, Даниэль, отведи щенка. Я не смогу отрывать от чьей-то порции граммы на прокорм псу. Ему у нас и жить негде: ни конуры, ни сарая. Может Толя возьмет. У них, говорят, доброго пса туберкулезники украли, съели.
Даниэль был послушным мальчиком, оделся и пошел к соседу. Он его плохо ещё знал, хотя учились в одной школе и жили рядом. Недавно ведь приехали. Любит ли он собак, согласится ли укрыть щенка? Только у Даниэля условие: пёсик будет общий.
Толя управлялся в сарае один. Стояла корова, ходило несколько кур. В сарае было тепло, и места хоть отбавляй. Тут не только один щенок поместится, а псарня. Даниэль прекрасно знал, что коровы не боятся собак, тем более щенка. Куры тоже.
Толик как услышал о щенке, а потом и увидел, так обрадовался, что стал жать Дану руку за такой подарок.
- Ты меня не так понял, Толик, я хочу, чтобы пёс был общий. Я нашел – ты укрыл. Воспитывать будем вместе, видишь, ушки торчат – овчарка!
Щенок уселся на задние лапки и уставился на мальчиков, вывалив от любопытства язык.
-Ой, Бобка, какой ты забавный!- Толя опустился на кукорки и потрогал песика за голову, тот весело гавкнул, вскочил на резвые ножки, завилял хвостиком.
Даниэль нахмурился:
- Что за кличку ты ему придумал. Это же не дворняга. Его назовем - Рекс.
- Грубо как-то. Рекс-Фекс. Ганс-Манс. Он же не у фашистов, а у нас. Надо и звать как-то понежнее. Меня мама только Толиком зовет, знаешь, как приятно, когда к тебе вот так с нежностью, хоть и не всегда на душе сладко у мамы. Вера тоже не грубит. Правда, она хитрая: знает, что я люблю нежное обращение, и никогда не противлюсь просьбе. А попробуй меня как-нибудь обозвать – упрусь и до крови стоять на своем буду.
-Так по рукам, Толик? – спросил Даниэль, протягивая товарищу руку.
- По рукам. Кличку можно другую дать, у нас уже был пёс Бобка. Подумай, я тоже.
Кличку долго не могли подобрать. Сошлись на Тузике. Тоже звучит ласково.
Каждый раз, прежде чем отправиться в дорогу, Толик и Дан шли прощаться с Тузиком. Сегодня, как только звякнула щеколда на двери, и Толик вышел во двор уже одетый в походные штаны, ботинки, в темную в заплатах рубашку, Тузик тут же выскочил из сарая к нему навстречу. Тявкнул, приветствуя друга. Толик присел, а тот языком в лицо. Толик не отворачивается, только мурлычет, как кот. Тут и Дан к друзьям присоединился. Песик и его расцеловал. Тузик хорошо вырос и выглядел почти взрослым псом, а умный, слов нет! Всё понимает. Ему тоже бежать хочется с ребятами по ягоды, но нельзя. Как его на попутке повезешь. Ушки у Тузика торчком, хвост калачиком. Дану хвост не нравится, говорит, у настоящих овчарок хвост прямой и свисает.
- Не овчарка это, Толик,- сказал Дан,- мама книжку про собак принесла вчера. Вернемся, покажу.
-Ясно не овчарка,- раздался вдруг от ворот незнакомый мужской голос. Мальчишки обернулись и увидели, как во двор входил незнакомый бородатый человек в чёрном рабочем пиджаке, с вещевым мешком за плечами.- Вижу, чистокровная лайка. Охотничья собака. Ваша?
- Наша.
- Вот славно, а я вот без собаки остаюсь, охотнику без доброй псины в тайгу ни ногой,- бородач уверенно шёл к ребятам, и Тузик на него даже не гавкнул, наоборот, подскочил и на ноги ему, обутые в самошитые кожаные сапоги передними лапами, раз! Встал. Ребятам не понравилось такое подлизывание. Они хмуро смотрели на действие лайки. Бородач всё понял.
- Свой свояка видит издалека. Я тайгой пахну, зверем. Вот он ко мне и ластится,- бородач дружелюбно улыбался, извилистые морщинки под глазами видны отчетливо, и глаза без лукавства, добром светятся.- Но вы не печальтесь ребята. Я за него вам маральи панты отдам. Знаю, очень нуждается один из вас в пантах. Кто, сейчас погадаю. Скорее всего, этот белобрысый да востроглазый, с моей сестрой схож!
- Дядя Стёпа!- бросился к бородачу Толя,- вы дядя Стёпа?!
- Он самый, вот прослышал о вашей беде, панты добыл, приготовил для питья. Полста верст отмахал,- дядя Стёпа нежно привлек племянника к себе. Он припал ему на грудь, дядя огладил стриженую голову шершавой рукой, почти также как это делала мама. Толику так стало приятно и томно, что он готов был пустить слезу радости.- Я о лайке к слову, сказал, хотя не откажусь от такого пса, моя Найда уж не та, чутье теряет. Идем же в дом, Вера-то где?
- Тут я,- вышла на крыльцо Вера с подойником.
- Ну вот, слава Богу, застал дома. Вижу, не управлялась с коровой. Иди, да к маме поедем. Я дочка, панты ей привез. Первое лекарства от укуса клеща. Как она?
-Температура высокая.
- Признаёт, кто перед ней?
- Признаёт.
-Вот это хорошо! Это радостно! Через две недели плясать у меня будет. Ну, иди же ко мне, племянница, иди, деточка, обниму тебя по-стариковски. Видел-то тебя до войны, недосуг всё повидаться. Вот такой крошкой, меньше Толика карапузила, а теперь уж в невесты выходишь,- и он принялся с такой же нежностью обнимать и оглаживать девушку, как только что её брата.
- Дядя Стёпа,- не выдержал Толик, - если вам правда нужна лайка, так она не моя, она у нас на двоих. Дан её нашел, он первый хозяин.
- Вот как!
- Толик, о чем ты говоришь! Мне жаль расставаться с Тузиком. Но твоя мама больная, разве я упрусь!
- Я про обмен для красного словца сказал, ребята. Панты я сестре без всякой платы добыл. Просто славный пёс. Чистокровка, смотрю. Вы-то сами, куда собрались?
- Они по ягоду, Толик на мамино лекарство зарабатывает. Бабушка Даниэля, соседка, торгует.
- Вон что! Какой молодец, Толик! Но нынче отбой. К маме гуртом поедем. Я сам осмотрю хворую и первую дозу назначу. Дело знакомое и верное.
- Как славно-то!- воскликнула Вера.
Тузик все это время сидел возле бородача. И чудно! На восклицание Веры радостно гавкнул, словно подтверждая слова бородача, своего будущего хозяина.