Глава пятая. УРОКИ ВАЛЕРИЯ ПОПОВА
Попов Валерий Георгиевич
(8 декабря 1939, Казань) — русский писатель, сценарист.
В 1963 году окончил Ленинградский электротехнический институт, в 1970 году — сценарный факультет ВГИКа. С 1963 по 1969 годы работал инженером.
Печатается с 1965 года.
Произведения Валерия Попова переведены на английский, венгерский, китайский, немецкий, польский, чешский языки.
Был членом Союза писателей СССР (с 1969). Член и президент Санкт-Петербургского отделения Русского ПЕН-клуба. Член редколлегии журналов «Звезда», «Аврора», главный редактор журнала «Мансарда» (1996).
Лауреат премий имени С. Довлатова за лучший рассказ (1993), фонда «Знамя» (1994), «Северная Пальмира» (1998), «Золотой Остап» (1999), Живёт в Петербурге.
В жизни нет иного смысла, кроме того,
какой человек сам придаёт ей,
раскрывая свои силы, живя плодотворно.
Эрих Фромм
1.
Мой пень на «Чёрненьком» в Павловском парке занял какой-то мужик. Тоже, видно, писатель. Сидит и пишет на белых больших листах формата
А-4. Эти листы издали слепят глаза, а каково ему глядеться в них вблизи?
А я дочитываю повесть Валерия Георгиевича Попова в шестом номере «Октября» «Ты забыла своё крыло». Повесть заметил ещё в интернете, заглянув в «Журнальный зал». Но я не люблю читать с монитора. Пошёл вчера в библиотеку и взял журнал на абонементе. Вчера читал между двумя футбольными матчами. Юмор Попова великолепен, но повесть очень грустная. Для меня она предвкушение того, что меня скоро ждёт: старость. Я еще не испытываю тех ощущений, о которых он пишет, но уже чувствую их где-то рядом…
Да, пронзительная повесть у Попова. Захотелось позвонить ему...
Никак не получается принять Валерия Георгиевича у нас в доме, хотя мы много раз пытались это устроить, но всё что-нибудь мешало: то ему, то нам.
Иду в воду. Спасительная среда! (в повести Валерий Попов описывает как сгорал на южном побережье). Выхожу, ищу в мобильнике номер Попова. Увы! Тот телефон я уже давно потерял. Приду домой, позвоню.
Вот и пенёк мой освободился. Тот писатель ушёл. А этот остался. «Один сумасшедший уехал, другой приехал!» - Язвительную фразу Николая Первого о Пушкине и Вяземском вспомнил. Сел на своё «рабочее место» в Павловском парке и дочитал повесть. Оказывается, Попов стихи пишет. Никогда этого не знал. Стихи хорошие. Не совершенные, может быть, но живые. Там душа.
Вот чем повесть заканчивается:
На закате над жёлтой водой
Облака золотые стоят.
Здесь ходил я совсем молодой,
А теперь мои кости лежат.
На твоём попеченье они:
Можешь помнить, а можешь забыть.
Я такой же! Меня помани –
Я опять прилечу во всю прыть!
Я расплакался, жене читая. «Здравствуй, грусть!» Это Попов роман Франсуазы Саган вспомнил. И мы с Тошкой вспомнили… Приду домой, позвоню ему.
Валерий Георгиевич в повести Щучье озеро описывает в Комарово. Бывали там с Тошкой, знаем. На наше Чёрненькое конечно не похоже, но ситуация близка нам.
А Тошка читала Эрика Эмманюэля Шмитта, а как я дочитал Попова, бросила француза недомученного, и журнал взяла. Теперь ни на что не реагирует. Ушла от меня. Ушла к Попову.
А ведь у меня главка написалась. Вот так, Валерий Георгиевич главку мне помог написать.
Валерий Попов – и писатель, и личность интересная. С ним скучно не бывает, устная речь Валерия Георгиевича во время собеседования с ним столь же увлекательна, как и его проза. Интервью, данные им многочисленным СМИ, никогда не бывают тривиальными. Вот он отправился в Чикаго на встречу с читателями. Там его принимали в Литературном салоне Аллы Дехтяр, давнего друга писателя ещё по Питеру. Накануне, Попов даёт интервью:
— С чего начался ваш интерес к литературе?
— Думаю, что сразу. Помню свою стеснительность в детской ванночке, когда вошла соседка. Помню блаженство, когда добавили горячей воды. Помню счастье, причем общее, от воздушного змея, запущенного с обрыва в Казани далеко в облака. Все запоминал, с каким-то тайным восторгом. По приезде в Петербург в шестилетнем возрасте вдруг захохотал, увидев атлантов у соседнего дома: один был босой, как положено, а другой почему-то в ботинках (стоят так и сейчас). Помню, водил ребят со двора, из класса, показывал тех атлантов. Жизнь сразу же подарила мне мой любимый жанр: гротеск. И мой первый рассказ – о шпионе, который прячется в горе творога, и чекисты съедают творог.
2.
В 2009 – м Валерию Георгиевичу ПОПОВУ исполнялось 70 лет,
день рождения у него – 8 декабря, а у меня 9 декабря, так что мы оба — стрельцы, и я могу важничать: мы с Поповым — Сагитариусы! Я у него взял интервью для маленькой литературной газетки, которую тогда выпускал. Наш разговор проходил в его кабинете в Дома писателей на Звенигородской. В соседней комнате собирались его ученики из молодежной мастерской прозы.
Я начал это интервью немного эпатажно: «Вы, если честно, повергли меня в шок, когда я узнал, сколь существенного возраста вы достигли… Мы с женой предположили, что вы — примерно моих лет, ну, может быть, чуть постарше (для справки: мне тогда исполнилось 62 года). В одном романе вы описываете, как подрались с Андреем Битовым. Глядя на вашу крепко сбитую фигуру и, несмотря на вашу «не разлей вода», это заметно: в последнее время вы часто вместе. Я думаю, ту драку можно было бы запросто повторить. Вы, наверное, в тренажёрный зал ходите или эликсир молодости попиваете? Выдавайте секрет: как сумели сохранить такую прекрасную форму?»
Валерий Георгиевич ответил тогда, что форма дана от работы: «Мой отец до 94 лет делал зарядку, очень страстно работал как агроном. И вот мои такие неутихающие страсти — они и держат меня. Когда надо быстро куда-то поехать, с кем-то поговорить, кому-то внушить свои мысли… И это горение, оно меня, видимо, и держит. Несмотря на то, что я довольно тяжёл по характеру, желание добиться своего, сколотить из толпы команду как-то все время держит в напряжении и некогда разваливаться… У меня есть рассказ «Две поездки в Москву» — о такой страстной любви, когда я учился во ВГИКе и каждую ночь почти оказывался в поезде. Ехал туда — мы встречались, ехал обратно… То есть постоянная страсть — эта самая лучшая зарядка: страсть к жизни, страсть к работе. Словом, когда ты все время одержим чем-нибудь… И подрались… Да эта была не случайная пьяная драка, а именно драка двух медведей в одной берлоге. После этого, я считаю, Битов уехал в Москву. Так гордо ему говорю: «Что, испугался, уехал?» Он говорит: «Ничего я не испугался, просто делать здесь было нечего…» Но мы дружим и никаких попреков, просто вспоминаем иногда об этом радостно».
— Продолжая тему гротеска. Почему в России и позже в Советском Союзе русская литература гротеска всегда оставалась на обочине, а на авансцену выходила Литература Больших Идей?
— Ну, скажем, любимый всеми Гоголь - именно мастер гротеска. Полно такого и у Достоевского – скажем, нелепейшие поминки Мармеладова. И у Толстого тоже немало прелести - просто нас с детства натаскивают на идеи. Но они меняются каждые десять лет, а гротеск - остается! Прав Марсель Пруст, сказавший: “В веках от литературы остается лишь гротеск”. Дон Кихот. Швейк. Другие герои тех эпох вспоминаются гораздо хуже...
3.
Недавно в «Буквоеде» на Восстании у Попова была презентация сразу пяти его новых книг. Я был там и внимательно наблюдал за тем, как вёл свой вечер писатель. Свободно, расковано. Пери этом, не говорил глупостей, что не так уж редко случается с иными писателями на подобных презентациях. Нет! Никакого я-я-я! Сугубо о своей работе писательской, но ярко, образно, с юмором, я бы даже сказал – с самоиронией. Он не читал нудно свои тексты, он просто пересказывал их. Сразу было понятно: писателю его работа доставляет огромную радость! И ещё: в ходе этой встречи раскрывалось всё миропонимание Попова, его отношение к жизни, к миру.
В том интервью мы говорили об этом. Мудрость и интеллект — близки, но имеют и различие. Первая, скорее, приходит с опытом жизни, второй прибавляет еще и некоторый запас научного знания. Говорят, человек за жизнь может прочитать не более 500 книжек: «Судя по книгам вашим, а вы все-таки 33 книги написали (это тогда, пять лет назад, сейчас уже больше), - потрясающе. Помню, у Маркса прочел восторженные строки о Дюма-старшем, сказавшем как-то: «Руки, написавшие тридцать романов — это руки рабочего!» У вас все-таки при их написании от опыта больше идет или от интеллекта? Как бы вы сами ответили на этот вопрос?»
Валерий Попов: «Мудрость, она выросла просто из оптимизма и из данных природы. Но сначала был просто оптимизм, что нельзя делать из жизни болото и пытки, она должна быть позитивной, радостной и результативной. Из этого ощущения и вышла мудрость, что всегда можно найти славную историю и выход из тупика. Всегда можно сочинить какой-то удачный сюжет, к врагу найти приятную тропу, и он обернётся другом. А хаос, он почти непреодолим, но можно над ним посмеяться, когда он себя загнал в угол. Поэтому интеллект — это, видимо, умение соединить вещи, которые обычному человеку не соединить. Бродит какой-то образ, бродит какая-то мысль — они вдруг соединяются и дают вспышку… То есть, видимо, больше коммуникаций в голове — вот что такое интеллект: соединить что-то парадоксальное и поразить читателя… Вот троп — что такое троп? Это основа литературы — соединение несоединимого. То есть, грубо говоря, самое раннее — «плакучая береза». Она не может быть плакучей, это шок: человеческое качество в дерево превратилось. Соединение несоединимого — вот что такое интеллект. Бродит какая-то картинка, которая как пазл входит в повесть. Потому что её помнил двадцать лет, не забывал зачем-то, потом она вошла в повесть и сразу заиграла… Вот это интеллект — обширность связей мозговых, огромный запас впечатлений, которые не стираются в голове, потом есть из чего строить повесть, из этой мозаики.
А мудрость — это искусство управления жизнью и людьми. Недавно на Совете говорили, один человек зашел в тупик: там гонят, отшивают, отбривают, здесь не любят… Говорю — ну просто поговори с этими людьми не как с врагами, а как с друзьями, не загоняй себя в тупик и ты увидишь, что они подобреют. Не начинай с крика, от твоего голоса они седеют. Поговори спокойно и тебя полюбят».
— Мне кажется, каждая ваша новая книга становится все менее гротескной и все более исповедальной. Я прав?
— Да. Сначала - “Жизнь удалась!” “Хата богата, супруга упруга.” Герой проваливается под лед на пруду и утром вылезает живой, сухой, и даже с рыбой в руке – потому что воду из подо льда, оказывается, недавно откачали. Кто не прожил лихую молодость – тот не жил. Но яркость, парадоксальность остается лучшей выразительной формой и в трагедии. В моей последней книге “Плясать досмерти” самая важная для меня сцена - когда герой вынужден пить и плясать с акушеркой, которая так и не спасла его внучку, однако он что-то обещал ей за ее труды, и, несмотря ни на что, должен расплатиться. Да – “До смерти”.. Но - “плясать”.
— Вам не страшно было писать эту книгу?
Книгу, которую писать не страшно, лучше не писать.
4.
Был ещё вопрос в продолжение темы. Как-то мы с ним вместе оказались на одной встрече с высокоинтеллектуальной поэзией. Аудитория тоже состояла в основном из «интеллектуальных собственников». Я следил за реакцией Попова. Мне показалось, она была довольно скептической. «Или я вновь ошибаюсь, Валерий Георгиевич?»
- Нет, я там нашел два стихотворения, сказал писатель. - Но в общем-то такая излишняя загруженность культурными штампами, они поэзию топят. «Глуповатость», о которой говорил Пушкин — это мудрая мысль о незагруженности поэзии всякими штампами, античными вазами и так далее. Призыв к собственным словам, а не к готовым мраморным монументам. Потому что такая перегруженность автора, который входит в литературу, она может его расплющить.
— Как получилось, что вы оказались в Электротехническом институте? Готовились стать инженером?
— Очень важен в жизни нюх, интуиция. И хотя науки не были моей сильной стороной, ЛЭТИ оказался идеальным местом – такого веселья, такой свободы, такого разгула творчества, в том числе и литературного, не было больше нигде, даже в гуманитарных вузах. Там я нашел, кого надо, – моих “проводников” в мир литературы, и вскоре был дружен со всеми гениями той поры.
— Кто были ваши литературные учителя?
— Вскоре после двадцати я оказался в замечательном литобъединении при издательстве “Советский писатель”, в “доме Зингера” (Доме книги), где жила еще память о Хармсе, Алейникове, Заболоцком, которые бывали там. Нашим руководителем был один из “Серапионовых братьев” Михаил Слонимский, потом Геннадий Гор, внушавший нам: “Банальность в литературе недопустима!”. Но главная сила и благодать шла от друзей: Битова, Голявкина, Кушнера, Бродского, Довлатова. Писатель делает себя сам, но обстоятельства, среда, безусловно, влияют. Та наша компания – главное счастье жизни. Еще я закончил (заочно) сценарный факультет ВГИКа, но это была скорее “крыша” –чтобы родители не волновались: сын учится.
5.
Г.К. Валерий Георгиевич, из «Горящего рукава» я сделал вывод: вы с детства хотели стать писателем. А были у вас кумиры? Недавно ушел от нас Василий Аксенов. Как вы относились друг к другу? Кого из писателей вы бы могли назвать своими «духовными учителями»? Есть ли в круге вашего чтения сегодня любимые русские и зарубежные писатели-современники?
В.П. Любимый русский писатель с начала и до конца — это Гоголь. Это мой отец литературный, потому что такая яркость, эмоциональность, блеск фантазии, ужас и восторг вместе — этого ни у кого больше нет. Поэтому Гоголь — мой кумир.
Аксенов, конечно, был таким блистательным примером первого «не советского писателя». Он питался всем несоветским, мы говорили, что все советское — лучшее, а он показал, что за пределами советского менталитета есть еще американский хаки, французские усы, английский юмор. То есть, существует еще более заманчивая литература, более заманчивая внешность. Мы оба родились в Казани, но он гораздо раньше — в 32 году, я в 39-м. Мы могли многократно пересечься, мы не раз об этом говорили, но в детстве — это огромный разрыв. Я из Казани уехал в 46-м, он примерно тоже в это время и даже раньше. Был кумиром молодежи, но на всю жизнь образцом он не стал. Как я написал в статье в журнале «Октябрь»: на будни он не остался. Когда был праздник — он был великолепен, но когда надо было погрузиться в болото русской жизни, когда надо было испачкаться и из него вылезти и грязь превратить в золото, он ушел, сказал, что не будет в этом участвовать. А вот кто остался — тот оказался крепче. А Запад, я считаю, на нем сказался очень пагубно, он как-то засуетился, в отличие от некоторых других, кто уехал и на кого Запад повлиял благотворно.
Из зарубежных авторов я очень люблю творчество английского писателя Ивлина Во. Настолько тонко ужас жизни превращает в смех: в «Незабвенной», в «Возвращении в Бредсхейд»… Английский юмор, доходящий до ужаса… Самый горький, самый смешной писатель. Не все его любят, потому что считают, что он проходит через непозволенные вещи, в конце концов сжигает свою любимую в печи после ее смерти. То есть почти черный юмор, но мне очень он нравится. Мне нравится его прохождение через риск. Когда писатель работает в зоне дозволенного, в зоне общепринятого, он мне скучен, а Ивлин Во проходит сквозь запретное.
— Марина Цветаева как-то сказала: “Поэт издалека заводит речь, Поэта далеко заводит речь”. Вы можете предугадать, куда вас заведет речь, и в какой степени возможно контролировать этот процесс?
— Вы удачно вспомнили Цветаеву. Необходимо полное бесстрашие, безусловный приоритет слова над всем прочим. Благополучие, безопасность, благоразумие – все приносится в жертву слову. Без колебаний! Только тогда напишешь что-то интересное, дерзкое. Сколько раз говорил себе – не пиши это! Пропадешь! Рискуешь не только в политике (это дело десятое) – рискуешь любовью друзей, близких, но - пишешь. Об этом лучше всего сказал Пастернак: “Что ему хвала и слава, И народная молва В миг, когда дыханьем сплава Слово сплавлено в слова? Он на это мебель стопит. Дружбу. Совесть. Разум. Быт. На столе стакан не допит. День не прожит. Век забыт”.
— В жизни мы не знаем, что с нами будет в следующую секунду, а во время письма вы знаете следующее слово?
— Главное - следующее слово не должно быть банальным, пустым. Должен быть прыжок в неожиданное. Счастье литературы – ощущение полета между словами, трение смыслов, звуков, наслаждение от этого. В молодости сочинил такую скороговорку и разминку: “Нил чинил точило. Но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела, и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело”...
6.
Г.К. Валерий Георгиевич, глядя на вас можно сделать определенный вывод: «Чиновник и вы — две вещи несовместимые». Тем не менее, вот уже несколько лет тащите на себе ношу, называемую «Союз писателей Санкт-Петербурга». Более того, еще и угораздило вас попасть в самый кризис. Вот об этой стороне вашей деятельности, если можно?
В.П. Нет, я его не тащу, я просто пытаюсь создать атмосферу дружбы и любви, уверенности в людях. Я не развожу панику, что мы не нужны, что мы уже устарели. Я наоборот говорю, что мы самые лучшие. Потому что когда вдруг начинается какая-то проплаченная брехня, что теперь стали меньше читать и что сейчас больше любят детективы, нет, это все пиар-акции, на самом деле литература никогда не пропадет и победит.
Г.К. Простите меня за банальность следующего вопроса, но читатели хотят знать — над чем вы сейчас работаете? (Это вопрос 2009 года. Но я решил дать все интервью без изменений).
В.П. Вот сейчас только вышла моя тридцать третья книга «Сон, похожий на жизнь», с новой повестью «Нарисуем», которая была напечатана только в журнале «Октябрь». И надо к Новому году в ЖЗЛ закончить книгу о Довлатове. Но я пишу не только о нем, но и том механизме писательского успеха довлатовского, о том, как он все это делал, как выстраивал писательскую карьеру, как перо свое оттачивал. Как он доводил свою жизнь до такого ужаса, когда начинал царить в нем. И обычную жизнь превращал в кошмар, в такой смешной ад. Как он это делал, в этом я и пытаюсь разобраться. Так что книга эта для меня не просто заработок, а важна для себя: чего он сделал, а я упустил. Это все интересно мне. Пишу повесть с рабочим названием «Плясать до смерти».
— В программе “Школа злословия” вы назвали великими писателями Толстого и Достоевского. Я бы попросил вас расширить этот список. Кто еще, на ваш взгляд, достоин этого высокого определения?
— В той передаче меня все толкали не туда, на темы, мне не очень интересные: “Почему я не люблю молодежь?” ( хотя на самом деле люблю) и т.п. О литературе я сказать не успел. Скажу здесь. В одной статье (посвященной Довлатову) я писал: “Хороший писатель, стремясь стать великим, становится плохим. Добавляется масса туфты: морализаторство, публицистичность, напыщенный историзм, шлемы и латы из папье-маше”. К сожалению, на этой туфте и заостряют наше внимание при изучении великих. И самые пострадавшие тут – Толстой и Достоевский. Хорошие писатели – это те, которые на искушение стать “великими” не поддались, написали только самое лучшее, свое... Чехов. Довлатов.
— Что из прочитанного за последнее время вы могли бы порекомендовать?
— Все того же Прилепина. Все его эскапады, вроде бы политические, лишь наращивают его популярность. Великолепен, хоть и очень всеяден, Дмитрий Быков. Из прежних, питерских, по-прежнему сильны Илья Штемлер, Александр Мелихов. Но в целом картина какая-то зыбкая, слишком быстро меняющаяся.
— Кто из современных писателей останется в истории литературы через сто лет?
— Я бы оставил многих, но справится ли с этим списком будущий читатель?
7.
Г.К. Это интервью будет опубликовано в третьем номере нашей «Звезды полей». Как вам она? Я понимаю, что это пока весьма скромное издание, но если Бог даст и мы его раскрутим, считаете ли вы, что литературная газета должна быть в Питере? И что бы вы нам пожелали в связи с этим?
В.П. Я считаю, что литературная газета должна быть везде, и именно расставлять рейтинги, говорить о литературе не надорванным истеричным голосом, как усталые политики кричат друг на друга. Вместо дружелюбного разговора многие газеты теперь уже часто превращаются в ринг для драк разных направлений, а приятный разговор о собственно литературе если у вас получится, то будет хорошо. Если она не будет перегружена всякими тайными кознями, как «Литературная Москва». Так что желаю вам успеха. По-моему, с вашим добродушием и мудростью это должно получиться. Газета не должна быть благостной, она должна быть без злобы, но справедливой.
Г.К. Большое спасибо вам, Валерий Георгиевич! Вместо пожелания расскажу недавнюю быль. Владимир Ефимович Васильев, переводчик, поэт, царскосёл, член вашего Союза, в свои 80 неважно себя чувствовал. Согласился на операцию. Сделали. Какую-то штучку ему поставили. И теперь Васильев хвастает: «Мне дали гарантию на 99 лет!». Я недавно был у него: выглядит как огурчик. И торопится: бегу в шахматный клуб. Вы ведь тоже туда хаживали, если я не ошибаюсь?
В.П. Да, ходил во Дворец пионеров, но дошел только до четвертого разряда, к сожалению.
Г.К. Хорошие люди должны жить долго! Всем своим творчеством, всей своей жизнью вы доказали, что вы из их числа. От имени редколлегии журнала «Царское Село» и газеты «Звезда полей» примите наши искренние поздравления! Хотелось бы вам дать гарантию еще на 99 лет!
В.П. Такие запредельные даты в литературе пока не описаны. Я не знаю, что буду делать в таком возрасте. Спасибо вам и удачи!
Г.К. Спасибо!
Казалось бы, беседовали мы с Поповым совсем недавно. А уже пять лет пронеслось. Ему в этом году уже 75! Такие дела.
— В советские времена было модно сравнивать московских и питерских писателей. Как бы вы сформулировали общие черты и различия этих двух писательских школ, и каковы их самые яркие представители?
— В каждом городе свои прелести. Москвичи умеют продать копейку за рубль, мы умудряемся продать рубль за копейку. Кто тут лучше – большой вопрос. Но мне кажется - наша нищая гордость лучше успешной ловли “приза года”... Из наших: лучший поэт - Бродский, лучший прозаик - Довлатов. Хотя многих москвичей обожаю. И чем больше они москвичи – тем сильнее.
— Понимаю, что следующими вопросами вас уже замучали, но тем не менее не могу не спросить о вашей дворовой компании: Довлатов, Битов, Бродский. Что вам сегодня вспоминается об этих людях и том времени?
— Больше всего, конечно, поражала их полная уверенность в своей гениальности уже тогда.
К этому добавлялась лишь легкая досада на бестолковость окружающих: “Неужели сразу не могут понять?” Но - отнюдь не отчаяние. Время то замечательно тем, что полный “гамбургский счет” был составлен уже тогда и оказался абсолютно правильным! Некоторые, не знающие тех лет, пишут, что они были губительными для литературы. На самом деле - то было лучшее для литературы время. Ничего даже похожего больше не повторилось. Я имею в виду, разумеется, не коммунистический строй, которым мы мало интересовались, а тот сгусток гениальности, который вдруг слепился тогда. Иногда говорят, что Довлатова погубила советская власть. На самом деле – это он ее погубил.
— У меня был приготовлен вопрос, когда вам лучше писалось: во времена несвободы, в эпоху перестройки или сейчас, но вы уже ответили на него...
— Я всегда пишу примерно с одинаковым наслаждением. Раньше – враг был вне, ясно виден и смешон, теперь все смешалось. Но жизнь по прежнему трагична и смешна - так что сюжетов много. Изменилась, причем неузнаваемо, окололитературная ситуация. Раньше чей-то успех или провал - коммерческий, премиальный и т.д. ( в том числе и твой) - был, как правило, понятен и справедлив. Теперь, как правило, нет.
— Вернемся к Довлатову. У вас было чувство зависти к нему? Скажем, по отношению к удачно найденной метафоре или фразе?
— Да, соревнование, конечно, было. Но была не зависть, а радость, что ты не один. Помню, как мы однажды проснулись с Довлатовым после выпивки, и он, разглядывая себя в зеркале, сказал: “Да. Как говорит Попов, с красотой что-то странное творится!”
И еще из интервью
— С шести лет вы живете в Ленинграде. Как изменился город за эти годы?
— Я живу в самом любимом месте Питера - на углу Невского и Большой Морской. Выходишь - и арка Главного Штаба, ветерок с Невы! Чудом я оказался в квартире Одоевцевой, успев после ее смерти проскользнуть в узкую щель между социализмом и капитализмом. Ни тот, ни другой строй мне бы эту квартиру не подарил, но я – успел. Между ними... Невский и весь центр становятся все более великолепными – и все более чужими. Все знаковые, любимые, популярные места - рестораны “Восточный”, “Кавказский”, кафе “Север”, где собиралось общество, - безжалостно сметены бессмысленными “бутиками”. Все сияет – но зайти некуда: кому охота скучать?
— Расскажите, пожалуйста, о ваших любимых местах в Питере.
— Люблю Саперный переулок, Кирочную, где прошло детство, где были главные волнения и открытия. Очень люблю Комарово, живу там в будке Ахматовой с соседом - там по-прежнему (пока!) литфондовская аренда. С помощью друга-спонсора удалось даже будку отреставрировать. В общем, Николай Гумилев вполне может рявкнуть: “Ты чего это к моим женщинам лезешь – то к Одоевцевой, то к Ахматовой?!” Я рад, что некоторым образом живу в этой замечательной компании.
— Вы написали повесть с выразительным названием “Жизнь удалась”. Лучшей подсказки для последнего вопроса просто не придумаешь. Жизнь удалась, Валерий Георгиевич?
— Конечно, да! Главное – жизнь теперь идет в моем жанре. Недавно разбирался с наследством. Нотариус (мужчина) ушел в отпуск... и вернулся – женщиной! И она тут же стала гневно разоблачать своего “предшественника”! Для клиента это, конечно, кошмар. Но для писателя - счастье...
Беседовал Сергей Элькин
Из Дневника 25 июня, среда
Кажется, «добил» В. Попова. Ура!
Вышел покурить и подумал: У меня написалось подряд про Аксёнова, Стругацких, Попове. Почему? Может быть из зависти к ним… В хорошем, конечно, смысле. Все они шестидесятники, а мы, которые за ними – семидесятники. В чём отличие? В том, что у них была оттепель, а у нас застой. По напору, по страсти, по любви к жизни, по таланту - они круче нас! А мы, кто мы? Совки, скептики, наши песни и проза много хуже, скучнее – так заумь, нигилизм какой-то. Они в себя верили и себя делали, а нам все мешали обстоятельства… Такие дела.