Когда шёл дождь, я смотрела в окно на мокрые булыжники площади и на тёмно-синий полудеревянный дом Анны Павловны. Это: «Анна Павловна», прилетало нежданной рифмой, аккуратно складывало свои белые крылышки, и замирало в ожидании. А мне вспоминались тюльпаны и белые шёлковые шлейфы, и я сквозь водное марево опять смотрела на синий двухэтажный дом. И да, на втором этаже в сени густой герани можно было увидеть чьё-то лицо - Анна Павловна… А над ней горели аленькие цветочки. Анна Павловна жила на втором этаже, прямо под крышей. А на первом этаже целыми днями лязгал и бормотал «жаг-жаг-жаг» колясочный завод. Мы с бабусей ходили к ней через сырую площадь. Высоко в вольном небе парили молчаливые чайки, а мы шли внизу и заходили в узкий проход между слепыми кирпичными стенами, и там шли и поворачивали.
Отворяли зыбкую дощатую дверцу и лезли наверх по крутой деревянной лестнице «жаг-жаг-жаг…» И так высоко там было, не похоже на жильё, и опять дверь. Мы ногами шоркали и дверь отворяли. А там так светло! И окна, окна по всей стене. А на окнах герань всякая. Больше красной, огоньками. На полу свет, и тени от этого играют, шалят. А пол чистый, янтарный и по нему настелены пёстрые длинные половики. Пол дрожит слегка: «жаг-жаг-жаг». Где же Анна Павловна?
Анна Павловна маленькая такая, высохла вся, как долго ждала меня, подавала мне знаки сквозь герань. Наконец-то, я пришла! И она мне так улыбается всем лицом своим. У неё зубов нет, поэтому она улыбается лицом. Мы так рады с ней, что я пришла. Она не говорит мне ничего. Не может она говорить, я поняла. Но мы и так радовались, без говоренья. Потом она с бабусей начала улыбаться, яблоки они стали трогать какие-то, что-то делать, не знаю что. А я пошла по длинному полу, чтобы увидеть, где там свет ещё. Потому что там был свет другой, не солнечный, а как будто звёздочки золотистые горят. Я такого не видела ещё. А Анна Павловна мне вслед улыбалась, и всё таяло, и всё в её доме было для меня. Я недолго шла и увидела медный тазик с водой на столике, а дальше тёплый свет тающих звездочек и плавящиеся свечки, и золотую картину маленькую в очень большой и глубокой, тоже золотой раме. Туда, в раму эту, люди приносили самое прекрасное, что у них было. А что может быть прекрасней и волшебнее маленьких восковых цветочков? И они там букетики эти прикрепляли. А у меня не было. Зато на картине была моя мама в золотой одежде. Это ей приносили цветы и зажигали свечки. Чтоб ей было светло и хорошо. Мне спокойно там было, хоть и непонятно. А потом я пошла обратно и долго шла по половикам. Даже устала. Мне дали чаю в блюдечке, а я никому ничего не рассказала. Зачем? Мы пошли обратно спускаться, и вышли в тощий двор. Потом подождали, пока проедет трамвай, он кольцо делал на нашей площади, это был конец мира – кольцо. Простое оно было. Это после, когда делали котлован, оно перекрутилось. Теперь-то обратно на трамвае не выедешь, не знаешь ведь куда попадёшь. Но ездят всё равно, привыкли. А тогда можно было. Все просто жили. И там колясочный заводик был, у меня даже фотографии остались. А теперь на его месте Зелёный дом, Грин Хауз, то есть. Четыре этажа пустоты. Никто не любит