Если долго смотреть на горящую лампочку, на сетчатке глаз останется свет. Точно так же свет останется в тебе после того, что ты видела. Что ты видишь?
Мутно. Всё прыгает и колышется. Может быть, так спокойно и уютно из-за звука: невесомый и гулкий, он касается щек и оставляет легкие влажные прикосновения на воротнике грубой льняной рубашки, то отдаляется, то приближается, дразнящими волнами заставляя приоткрыть глаза, и вот уже через тонкую дрожащую щелку видно. Что ты видишь?
От воды поднимается лиловая дымка. Она концентрируется где-то на уровне плотно сомкнутых губ, перемешиваясь с солеными брызгами, меняя цвет. Камешки падали в море. Небо падало в море...
Лиловый оттенок поднимается выше. Ждет. Плывет в безветрии. Ветер возникает от трения солнечных лучей о воздух – так объясняли тебе в детстве, но солнца нет – оно зашло пару минут назад, я знаю: дети откуда-то слева, с песчаной косы, до самого горизонта вплетающейся в воду, кричали ему вслед и поднимали вереницы соленых брызг, расплескивая мокрый звук удаляющихся шагов. Солнца нет, но его мягкий пастельный цвет остался невесомым налетом на всех предметах. Когда я вернусь домой, на немногочисленных вещах, чудом втиснутых в чемодан, появится такой же налет: песчинки в объективе фотоаппарата – радиальные тени на снимках грядущих сезонов, ракушки в маленькой стеклянной банке из-под сливового джема, темная магическая метка, прожженная спичкой на мятом рукаве, и, конечно же, запах шероховатой, терпкой, увядающе-летней стихии – августовского моря, настоянного на цветах, пряностях и свободе.
Приоткрой глаза, и ты заметишь, как оно крупными грубоватыми мазками невидимой летней кисти расстилается по огромному полотну неизмеримых плоскостей мира – от кончика указательного пальца твоей загорелой руки, касающейся впитавшего воду песка, до того пятна в небе, на котором раньше висело солнце – но теперь его сняли, и, как со старых обоев, ничем не стереть след большого предмета, много лет занимавшего верхний правый угол комнаты.
Я теряюсь рядом с тобой – теряю рукотворные нити мыслей. Возможно, помогла бы музыка. Фортепиано и скрипка. Прибой. Цикады. Шепот. Музыка, которой наполнен весь наш мир: трава, фонари, первый снег, бескровные апрельские побеги и зеленые щиты жарких летних лесов, зеркала, старые книги, опасные повороты южных дорог, каменные спины мостов над синей поволокой каналов, детские глаза и пальцы тех, кто рисует.
Помнишь что-нибудь из детства? А то, как пару дней назад ехала из безысходно маленького города, откуда-то с запада, через клубы тепловозной гари и тягуче-безлюдные пространства, пересекая пару часовых поясов и заслоняя глаза от нервных сполохов подслеповатой лампочки над сиденьем? Я знал: молчал, сидел в коробке каменного городского пристанища, лампа тоже мигала и звенела, ставил черной ручкой на полях растрепанной тетради точку каждый раз, когда в паре кварталов отсюда гудел в остро ощетинившемся континентально-липовой жарой воздухе очередной утренний поезд.
Да, я, кажется, люблю поезда, и, засыпая день ото дня в своей душной и давящей на легкие комнатке под крышей, представляю, как собираю маленький светло-коричневый саквояж, оклеенный почтовыми марками с рисунками небоскребов и островов, как выхожу на улицу в ранние утренние сумерки, вдыхаю полной грудью непонятный, влажно-сладкий воздух, заталкиваю ключи от очередной случайно снятой квартиры в самый дальний карман, как ловлю такси – длинное и желтое, с черными шашечками на крыше, как... О нет, нет, просто я очень сильно люблю поезда – не важно, что они всегда увозят меня не туда.
Помнишь, в семь мы мечтали стать пиратами, вспарывающими на скорости пятнадцать узлов водную канву, отражающую полудрагоценные цепочки созвездий? В тринадцать – самой короткой ночью года – приподнимали скрипучие оконные рамы и, словно тихие воры, прокрадывались мимо спящих родителей, кошек, магазинов, мусорных баков, онемевших автомобилей, качелей и поникших белых петуний, мимо, мимо – спускать с галечной пристани жалкого городского пляжа на пресную воду равнины бумажные корабли?
Вот видишь – ничего-ничего ты не помнишь. Не помнишь, потому что я выдумал это сам, да и впредь, получужая, ты не запомнишь ни единой мелочи: ни полосатого пледа, бело-синего, на котором так уютно устроилась, опустив тонкие пальцы в накатывающие на песок волны, ни того, как море темнеет на востоке, превращаясь в мягкий, податливый студень, сжимаясь в дрожащий комок, ни того, как вода продолжает светиться на западе, из глубины вытягивая оставшиеся за кромкой горизонта пунцовые лучи, ни того, как внимательно я смотрю на тебя, отвернувшуюся, и, возможно, я неправильно поступил, приехав на море вчера, дезертировав из круга привычек и обязательств... Корабли уходят на запад – так объясняли тебе в детстве. Человеческие суденышки спешат вслед за солнцем – возможно, стараются его настигнуть, когда в спину уже дышит древнее чудовище сумерек.
А потом будет зима. Длинная, тяжелая, навязчиво заглядывающая во все углы. Мы забудем, что соленая вода пахла свежей кровью мироздания на границе дня и ночи, а рыбаки подмигивали нам, свято веря в магию дня солнцестояния. Расточая свои запасы лета, мы нырнем в график дождей и снегов, и побежим, и поедем, и затеряемся в метро и торговых центрах, и будем курить в наэлектризованный морозом воздух.
Ассиметричный излом побережья напоминает мне о чем-то давно потерянном – ты не запомнишь ничего, я запомню всё. Через неделю, через месяц, через год, через мириады сезонов – спроси меня, и я скажу: «Золотые волосы, а глаза как небо...». Не знаю, правильно ли это – знакомиться в поезде на исходе лета.
Открываешь глаза. Дети на песчаной косе, вернувшись с пляжа, разжигают костер. Я слышу их звонкие серебристые голоса. Волны медленно накатывают на берег, размалевывая пенистыми дорожками тело земли. Маленький красный краб, испугавшись темноты, перебегает от камня к камню в поисках укрытия. Поднимаешься, и, отойдя на пару шагов, смотришь куда-то вдаль. Что ты видишь?
Через три дня, вернувшись в безликий город под покрывалом заводского дыма, я почувствую, что мне больше некого любить, понимаешь? Но признаваться в этом не стоит.
Корабли уходят на запад. Давай еще чуть-чуть посидим на берегу – мне немного грустно, а твои пальцы замерзли, и эта странная улыбка...