Путь к Богу

Илья Миклашевский
В детстве у меня было довольно четкое представление о представлениях верующих: после смерти человека его душа (что бы это слово ни означало) не исчезает, а переселяется в рай или ад; рай - это такой сад, находящийся на небе; ад находится под землей, там черти мучают попавшие к ним души, жарят их на сковородке; в ад попадают грешники, а в рай - праведники. Грехи - это не только нарушения общепринятых нравственных норм, но и несоблюдение постов, неучастие в церковных церемониях; зато грехи не считаются, если они отпущены попом на исповеди (а у католиков можно еще и купить индульгенцию). Христос - человек, божий сын, научивший людей этим церковным правилам; жившие до Христа их знать не могли, так что после смерти скорее всего все попали в ад. Единственный тогдашний источник религиозной информации, о котором я сейчас могу вспомнить, - книга комиксов какого-то западного художника, кажется, Бидструпа (Бог там изображался стариком-священником, Адам - голым мужчиной с бородой как у Маркса, но черной). Однажды я спросил дедушку, как люди могут верить в такую чепуху, он ответил, что не все верующие представляют Бога старцем, сидящим на облаке и управляющим оттуда вселенной: для более образованных верующих Бог - это хорошее поведение человека. Я этого не понял, но запомнил. Я считал религию странным пережитком невежества, но знал, что чувства верующих надо уважать.

Когда я учился в 6 классе, учительница биологии предложила мне и моему другу-однокласснику прочитать антирелигиозные лекции во 2 классе. Было этих лекций три, минут по 10-15, во время уроков; третью лекцию мой друг читал один, без меня. Мы, конечно, готовились, обсуждали, что будем рассказывать, но, насколько я помню, готовились сами, без малейшего участия и контроля учительницы. Первая лекция была посвящена язычеству: мы объяснили, что религия возникла из страха и слабости перед грозными силами природы; не умея обуздать их реально, люди пытались защититься от них какими-то заклинаниями и обрядами, жертвоприношениями. С развитием цивилизации на первый план вышла незащищенность перед несправедливым устройством общества, и это породило христианство; миллионы жестоко эксплуатируемых рабов ждали мессию, который их освободит, пророки предвещали его приход; а потом распространился слух, что освободитель уже приходил, но его убили, распяли. И остается ждать справедливости только на том свете, после смерти. Это было предметом второй нашей лекции. Третья была посвящена религии в наши дни.

В старших классах мое представление о христианстве обогатилось почерпнутым у Достоевского и Толстого. Кто-то объяснил мне, что главное в христианстве - возможность раскаяться, оставить грехи в прошлом и быть прощенным Богом; хотя, конечно, эта возможность таит в себе опасность: человек не так боится грешить, зная, что потом можно будет покаяться; "не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься". Мое отношение к религии постепенно сменило знак с минуса на плюс; этому способствовало осознание, что церковь - единственный институт в стране, не вполне подмятый тоталитарным государством, а религиозность человека - признак его свободомыслия. Постепенно я начинал жалеть, что не могу принять религию из-за ее противоречия привычным представлениям (тогда я еще не знал, что Достоевский предвидел мои затруднения: он говорил, что, если бы ему пришлось выбирать между истиной и Христом, он выбрал бы Христа; а еще раньше Тертуллиан якобы сказал: верую, ибо абсурдно).

Уверовав в детстве в несуществование исторического Христа, я долго отказывался согласиться с противоположным мнением; говорил: это собирательный образ, было много бродячих проповедников, многих из них, наверное, казнили, и хронисты об этом, конечно, не сообщали. Постепенно я узнал, что кое-что сообщали. Позже прочитал у о. Александра Меня очень убедительное: чтобы выдумать Евангелия, нужен был бы гениальный писатель масштаба, который следовало бы признать чудом (видимо, именно это имел в виду Тертуллиан). Сегодня я с большим интересом читаю Ренана и других пишущих о реальном Иисусе; и всё же в данном случае легенды важнее их исторической основы.

В студенческие годы я стал читать Библию. Прочитал всю историческую часть, псалмы, Соломона, Еклизиаста; но до пророков не дошел. Поначалу я хотел читать Новый Завет, считая Ветхий чем-то ветхим; но друг-аспирант объяснил мне, что Новый Завет появился только потому, что люди не понимали Ветхий, т.е. Новый Завет - это вульгаризация Ветхого. Новый Завет я стал читать уже после окончания института. Помню, меня удивил подзаголовок: "Благая весть" (какая же благая: Христа-то распяли). Прочитал Евангелия и Деяния апостолов, а в Посланиях сразу увяз.

Еще в детстве я удивлялся: что значит воскресение Христа? Мне сказали, что после воскресения он вознесся на небо; но ведь все праведники попадают на небо; отличие в том, что Христос вознесся телесно; странно: в рай с телом - это как в баню одетому. Прочитав Евангелия, я увидел, что воскресение это было каким-то неполноценным: Христос только несколько раз явился ученикам в виде приведения. Лишь десять лет спустя я услышал от о. Александра Меня, что наоборот, воскреснувший Христос приобрел новые черты (которые и мы приобретем после его второго пришествия) - способность проходить сквозь стены и т.п.. Еще гораздо раньше, в студенческие или даже школьные годы я услышал по Би-би-си или Голосу Америки, что воскресение Христа надо понимать метафорически: его идеи после его смерти не забылись, но - вопреки всему - захватили мир.

Очень важной для меня стала книга Джавахарлала Неру "Взгляд на всемирную историю". Она окончательно укрепила меня в представлении о религии как об облагораживающей силе, смягчающей нравы. Причем если до Неру я признавал эту роль за христианством и буддизмом, но ислам представлял чем-то примитивным и антигуманным, то по его прочтении я понял, что ислам столь же позитивен, как и другие религии. Я тем более легко поверил Неру, что знал: мусульмане были его политическими противниками, так что не ждал от него доброго слова об исламе. Позже я пришел к предположению, что ислам несколько снизил нравственную планку по сравнению с христианством, но зато разработал систему мер, делающих ее не эфимерным идеалом, а чем-то реально достижимым; и был очень рад найти подобный взгляд у Владимира Соловьева.

Первую попытку приобщиться к церковной жизни я сделал под влиянием и при помощи верующего друга еще до окончания института. Мы ездили с ним в Отрадное к о. Валериану Кречетову. впервые в жизни я побывал на богослужении; мне очень понравилась проповедь, вероятно, относившаяся к словам "Кому много дано, с того много и спросится": не осуждайте людей, которым не дано каких-то положительных качеств. Я сказал о. Валериану, что от православия меня отделяет неспособность поверить в чудеса. О. Валериан ответил, что церковь очень критически относится к сообщениям о чудесах, большинство из них отвергает; и советовал поскорей креститься: не то что бы тогда подобные вопросы совсем отпадут, но перестанут казаться важными. Я спросил: главное - церковь учит человека, как жить? О. Валериан уточнил: церковь учит спасению. Но что это значит - "спасение"? Слово "спаситель" впервые встретилось мне в стихотворении Пушкина "Ура, в Россию скачет качующий деспот"; мне объяснили, что спасителем называли Христа. Но почему, кого он спасал?

Несколько лет спустя я стал изредка посещать баптистскую церковь в Малом Вузовском переулке. Между прочим, самым красивым богослужением, на котором мне довелось побывать, было как раз рождественское богослужение у баптистов (несколько позже: в 89 или 90 году): хор просто пропел (без инструментального сопровождения) главы Евангелия, относящиеся к рождению Христа. Церковные песнопения мне всегда нравились, но все-таки я предпочел бы, чтобы они были дополнением к проповедям, а не преобладали как у православных. Именно так было у баптистов: там преобладали проповеди. Никаких личных контактов в баптистской церкви у меня тогда не было.

В 30 лет я познакомился с живой баптисткой, моей ровесницей. Слово "баптист" значило для меня почти "святой"; но я представлял себе баптистов немного скучноватыми, нудноватыми. И был приятно удивлен, что на самом деле это совсем не так. Православную церковь она не отвергала, говорила только, что там Святой Дух бывает ощутим очень редко, а у баптистов часто (думаю, с ней согласятся и многие честные православные). Однажды мы с ней даже молились, чтобы Бог ниспослал мне веру; я полагал, что хоть Бога и нет, но если я считаю церковные предписания (в том числе предписание молиться) полезными, то и должен их исполнять. Впоследствии я узнал, что и согласно вполне ортодоксальному богословию только язычники надеются молитвой повлиять на Бога, подлиные христиане влияют ею на себя; Бог совершенен и не поддается влиянию (А.И. Осипов говорит: как загорающий на пляже подставляет себя лучам солнца, так молящийся делает себя восприимчивым действию Святого Духа).

В девяностые годы я узнал, что в младенчестве был крещен по католическому обряду. Вскоре я воцерковился в православной церкви, бывал на православных и католических богослужениях, даже раз или два причащался. Но, наверное, религиозные поиски более приличиствуют юности и старости, в среднем возрасте они редко захватывают человека. К тому же церковь утратила ореол гонимой, а потом даже стала ассоциироваться с гонителями; конечно, в семье не без урода, и "православные активисты", громящие музей Сахарова, или казаки, громящие баптистов, - это отнюдь не православная церковь (не всякий говорящий "Господи, господи" войдет в Царствие Небесное), но какую-то тень на нее они бросают.

В двухтысячных годах мне подарили шесть дисков с лекциями профессора Сергиевопосадской академии А.И. Осипова; я слушал их несколько лет. Если отбросить кое-какое мракобесие (то, что Осипов говорит о католиках, и еще некоторые, очень немногие, фрагменты), то это, по-моему, великолепное изложение православного богословия, дающее очень правильную систему координат. Христианин - это прежде всего тот, кто сознает свое несовершенство, несоответствие нравственному идеалу Христа; и свою неспособность ему соответствовать без обращения к сверхъестественным силам. Посты и молитвы, богослужения и обряды, церковная музыка и живопись - это лишь средства, помогающие человеку хоть сколько-нибудь приблизиться к идеалу; причем средства необходимые, других средств нет. Для Бога важно не нравственное, а духовное состояние человека, т.е. важны не поступки его, а побуждения; даже добрые дела - не самоцель, они наносят вред душе, если вызывают самолюбование; человек должен сознавать себя худшим из людей. Ну, для Бога - может быть, а человеку - слабое утешение знать, что убивающий его разбойник в конце жизни раскается и попадет в рай; человек хочет быть окружен нравственными людьми, пусть даже их нравственность проистекает из фарисейства или из страха перед полицией. Однако ясно, что наиболее прочным основанием нравственности может быть только стремление к самосовершенствованию; и это стремление будет наиболее сильным у человека, максимально сознающего свое несовершенство, но надеящегося на помощь Христа в его преодолении.

    (Опубликовано в Живом Журнале 19 мая, 2013)