Это часть одной из глав недописанного романа моего папы - ШИВРИНА Олега Николаевича (1923-1990гг.), который я пытаюсь собрать в единое целое по черновикам и плану, оставленному папой в своих архивах, а также вспоминая его рассказы.
Начало 1945г., т.е госпиталь.
ПИСЬМО В ПУСТОЕ ПРОСТРАНСТВО
ПИСЬМА НИОТКУДА
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
(проговорённое в уме)
Эй, вы! Где вы, откликнитесь! А я – жив. Жив, но не могу
ни говорить ни писать. Слышу всё, научился уже объясняться (жестами) с девчонками утку подающими. Стеснялся раньше, – теперь нет. А ни бе ни ме … И смотрят на меня, как на дурака, сожалеюще. А не надо меня жалеть-то. Писать буду – через недели две три, вот только бы гипс сняли. А то обе руки в гипсе: правая «самолётиком». Кажется, я единственный в госпитале такой. Как иду все шумят – расступись народ (я действительно «широкий»). А я улыбаюсь. Слышу, но не всё. Глупо.
Письма сочиняю. В уме, конечно. Оказывается это благо – уметь говорить.Вот тебе и – золото молчание. У меня молчание, да золото ли?…
Извини – матюгался. Опять мысленно. Хорошо, знаешь так, никто не слышит, не стыдится, не оборвёт.
Чего-то начало войны вспомнил. Ох. До чего мы тогда говорливее были. А мы им, да уж навешают. Думали, да… Ан не так получилось. И ведь не задумывался об этом ну всю войну. Почему, а? Вот теперь только, когда только и осталось думать.
Может болтали много? Видать, в самом деле – молчание золото!
----------------------
ПИСЬМО ВТОРОЕ
(сочинённое в уме)
Как тебя называть? Любимой – это мало, все любят кого-то, а я тебя. А ты, это Ты…Ты.
Когда же я понял, что люблю тебя? Ты знаешь тогда, давно, ещё в тридцать девятом. Помнишь, когда мы с тобой удирали от Андрея с Беткой и понеслись по огородам. Так вот тогда! Помнишь, я перетаскивал тебя через забор и не удержал (это тебе так показалось). А я просто хотел тебя поцеловать и не мог удержать. Ты ведь хотела этого, да?
------------------------
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
(сочинённое в уме)
Не знаю как называть тебя. Слов не хватает. Не поэт я всё-таки. А повторения боюсь, от них оскомина…
Строчка из стихотворения вспомнилась:
…Смородиной стянуло губы,
Что есть невмоготу,
А жаль…
Чьи строки не помню, а ты? А может быть – это мои? Я же никогда не писал стихов, даже для тебя. Не умею.
Хотя вру. Писал и много, да плохо. Письмо сейчас тебе «написал» от «живого», а это вот от «мёртвого» - не получается.
Умирать, представь себе, не хочется, хотя жизнь здесь ценят мало. И я в трусах не хожу. Предупреждение даже получил за «гусарство» – смеялся на бруствере на спор. Представь себе, было не страшно и главное глупо получилось. Поплясал, а по мне не стреляли. Обидно даже.
Обычно в письмах мечтают, а у меня это – обрезало. О чём может мечтать покойник? Чтобы волки не съели, так не всё ли равно. В общем, затеял я дело глупое с этими письмами. Почему, не знаю? Похоже, чтобы над тобой, понимаешь над тобой, поиздеваться, потом. Меня, мол, нет уже, а ты вздрогни ещё разок, вспомни, что был такой.
Господи, зачем всё это. Ведь я же люблю тебя и в словах этого не выразить. Надежда одна. Выживу, и не дойдут тогда эти письма до тебя. Потом сам расскажу. Может быть вместе посмеёмся. Так что всё, хватит. Это письмо последнее.
----------------------------
ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ
( пришедшее после победы)
Письмо каким-то чудом добравшееся до адресата. Леночки к тому времени в Москве уже не было. Видимо кто-то из её сокурсниц всё-таки знал где она и переслал письмо. В госпитале, где она работала – её тоже не было уже, но там нашлись люди, знавшие её адрес. Письмо пришло уже после Победы, тогда когда Леночка уже стала женой (хотя и не зарегистрированной) Андрея. Почерк Леночка разобрала с трудом - Игорь всегда писал разборчиво, но это был его почерк. Рука! Сообразила Леночка. Действительно это было первое письмо, написанное им собственноручно, как только сняли гипс, и рука ещё болела и дрожала.
Алёшка, здравствуй!
Отправил тебе, вернее продиктовал, как стал говорить уже несколько писем. А ты молчишь. Впрочем, всё понятно, меня за это время тоже из госпиталя в госпиталь…
Коротко о прошлом. Зацепило меня…44, ну и тряхнуло малость, Очухался через неделю, но говорить не могу. Теперь всё прошло, прыгаю уже (попало и по рукам и по ногам) - в общем, всё цело! А были бы кости, – мясо нарастёт. По - всему видать, я уже отвоевался. Что дальше – не знаю. Как-то не думал ещё.
Где Андрей – не знаю. Писал ему – нет ничего. Тебе пишет? Жив? Мы с ним поцапались здорово, перед тем как меня ранило. В общем, он не разрешил мне кой чего, а я ссамовольничал. Теперь-то вижу, он был прав! А тогда я послал его в края не столь отдалённые, а он почему-то постеснялся употребить свою власть. В общем, ерунда это. Но если он пишет, черкни ему обо мне и об этом тоже.
На этом можно бы и кончить, но прости Алёшка, ещё об одном. Я ведь, оказывается, люблю тебя, и давно. Прости, если обидел но написать раньше рука не поднималась. Всё так неопределённо было. Надо бы, наверное, раньше сказать об этом было, ещё в школе, - но как-то не получилось. Прости. За идиотский практицизм прости. Ведь пишу и знаю - уже не убьют, раньше боялся.
------------------------
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Здравствуй!
Где ты?
А я доигрался «до ручки». Не бойся, ноги руки на месте, прирастут, как говорят. За почерк – извини. Что-то правая моя плоховато двигается. По сей причине и не писал. Боялся напугать, – не бойся, всё в порядке.
Случилось всё, как обычно, по-глупому. Сгеройствовать хотелось наверное. И так всё с высотки видно было хорошо, так нет давай вперёд, там повыше вроде.
Шиша, а не повыше. Не видать оттуда ни хрена было, ну а обратно не попрёшь.
А тут немцы с танками. Пехота наша конечно драпать. А мне что делать оставалось – у меня с напарником пара пудов за плечами – радиостанция всё-таки, да и негоже офицеру жопу фрицу показывать. К тому же, Пашку моего накрыло сразу.
Вот и пришлось заниматься самодеятельностью. Это красиво, конечно. «Вызываю огонь на себя!» Симонов недавно даже поэму об этом сляпал! А у меня тут – смех один. Огонь-то по площади, а бить надо по танкам, и представь себе они не стоят на месте, двигаются окаянные. Ну я – это точка (материальная) – но и танк – не более. Попробуй попади-ка с непрямой-то! Кричу, аж охрип вправо, влево, туды, сюды, а танки прут. Прут и хоб что! А эти зелёные лежат, лежат гады и ждут покуда танки всю высоту не пропашут. Здесь мне, конечно, невесело стало. Нет кругом никого, а одному, знаешь скучно, матюгнуть даже некого.
Так вот и вылезли танки на высотку – тут-то их и пришили. Опять же не моя заслуга. Андрей своих пушкарей успел на моё прежнее место перетянуть – ну оттуда и дурак не то, что в танк – в бутылку попадёт. А приданные лупят по мне во всю, катюши даже подключили. В общем, танки Андрей выбил, а пехоту фрицевскую катюши отсекли. Тут и наши: «Ура!». А меня, как последнего дурака, чьим-то снарядом оглушило. Очухался в госпитале – ни бе, ни ме… Всего спеленали, и не слышу ни хрена. Впрочем, сейчас слышу уже. Рука, как видишь, тоже работает. Ноги – прыгаю, в гипсе правда, но вчера даже в бильярд играл – правда с левой. Правая - не того ещё.
Потерял всех с этими переездами. Андрей был до конца на связи, и если бы не вытащил свои пушки на высотку, – могло быть и хуже. А где он сейчас – не знаю. Пишу и ему тоже. Всё. Где остальные наши?
Адрес мой теперешний.
-------------------------------
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
Пишу почти что «на деревню дедушке». Может дойдёт. Четыре месяца как ты молчишь, четыре месяца – сто двадцать дней. Где ты. А?
Писал по разным адресам. Мой теперь – уже почти постоянный. Куда ты исчезла? Ведь у вас всё таки людей не убивают каждый день. Тыл (прости) всё-таки. И конец войне виден. Ты уже смотрела наверное «В шесть часов вечера после войны:» Как у Швейка – но в общем верно.
О себе. Коротко. Хожу. Играю. Руки действуют. Обе. Подыгрываю в оперном – третья волторна, – не ахти что – в основном паузы, но из ямы видно сцену (раз), и можно после этого неплохо поужинать (два) – а репетиций с нами, с «бандой», как нас госпитальников называют, – нет почти. В общем, это жаль – дискваливицируешься всё-таки. Но народ такой, что не соберёшь.
Практически в личном пользовании фортепиано – и представь Беккер и неплохой. Ленинградский говорят. Настроил сам. Учу пацанов петь. Больше – баян. Хотя я его и не очень, но с ним проще, взял подмышку и пошёл. Тоже сам отремонтировал. Пытаюсь фортепианные вещи переделать не этот народный лад – иногда вроде ничего. Жаль некогда ничего записать. Бумаги нотной нет, а чертить самому – это знаешь ли…
Иногда мне кажется, что я уже глубокий старик – лет так под пятьдесят. Хожу, спотыкаюсь, а главное всё зыбыл. Эх, записать бы. А некогда. Веришь. Ей богу – некогда.
Вообще – то в госпитале у нас бардак. Я не то чтобы держусь, но пытаюсь. Пить приходится много – и чего бы ты думала – сучок, сиречь «шпирт» древесный ( CH3 OH, а не CH2 CH3 OH – но из табуретки, как говорил турецко- подданный). В общем, спиваюсь помаленьку. А что поделаешь. Не хочу казаться лучше других – по моему это один из самых скверных человеческих недостатков.
Ну вот и всё. Заболтался, Спать пора,
Отыщись ты, чортушка!
-------------------
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
(написанное во сне)
А вчера я опять разговаривал с тобой. Правда больше говорил я, ты почему-то молчала.
Я теперь часто говорю с тобой. Больше ночами: я понимаю – ты не привыкла ещё… Наверное и молчишь поэтому. А днём – некогда, да и не вижу я тебя днём-то…
…Как ты нашла меня? На каких крыльях ты ухитрилась прилететь и почему исчезаешь бесследно с рассветом?
Здесь не поют петухи, и ты не ведьма, не приведение. Не исчезай, останься! Плохо мне без тебя всё-таки…
А сегодня я с тобой ездил на родину… Сколько я уже там не был… На месте поля, лес, а телеграфная линия со столбами, к которым мальчишкой я так любил прикладывать уши и слушать этот гул, осталась совсем в стороне от дороги. И церковь старая уже, почти разрушилась.
Грязь на дороге страшная, я оставил тебя в каком-то вагончике и пошёл искать машину. Ты же оделась не по сезону – в одном платье, а кругом снег и слякоть. Ты знаешь, я проявил чудеса организационных способностей. Я даже нашёл таксомотор...
А ты всё молчала и только горько усмехалась почему-то…
Ну зачем ты молчишь! Ведь ты же живая! Я вижу.
Слушай, а может быть ни тебя, ни меня уже нет? И это только наши тени? Или наши души?…
Это они бродят где-то, разговаривают на языке им одним понятном?… А нас нет. Ну нет и всё!
Или ещё вот что. Говорят в каждом человеке сидит ещё кто-то: то ли человек, то ли зверь. Может это они разговаривают, а на нашу долю остаётся лишь молчать…? Ну не молчи ты бога ради! Не молчи!
Когда-то в детстве я так часто летал во сне… Теперь уже не летаю. Может быть потому, что налетался по настоящему досыта.
Но странно, чувство полёта – откуда оно у нелетавшего? От наших далёких предков, от археоптериксов?
А ты летаешь?
Знаешь, говорят, если не летаешь – это уже старость, не во-время, как говорится… и жизнь и любовь и старость наконец.
Прости заговорил о любви… Нелюблю я это слово. Огрязнили его, измызгали… это как у Есенина «излюбили тебя, измызгали – невтерпёж…» Почему-то вдруг стало понятным зачем после слов таких в морду дать хочется, хоть кому… в морду, да так, чтоб хрустнуло… Лучше бы подонку какому-нибудь, но и хороший попадётся – тоже лучше будет.
Вы что, опять поставили «Бесприданницу»? Я же вчера был за сценой. Странно только, что меня никто не заметил. Как будто я человек-невидимка. А Ларису я не знаю. Кто это? И, вообще, кто поставил? Я только сейчас понял, что единственный порядочный человек во всей пьесе – Кнуров. Он то Ларису любит, да она не его, и ему деться некуда. Он же и в городишко этот ради неё приезжает и не часто. Дел торговых у него тут – плюнуть. Мог бы и приказчика послать. Но ради неё… А зайти к Огудаловым – стыдно. С одной стороны – немолод, зачем спросят, опять же и в «законе» и наверное из староверов – неудобно всё-таки, с другой – шушеры всякой мельтешиться по ночам – делу и репутации вред. Дело-то он понимает. Он на всё готов, но лишь бы дело не пострадало. Почему? Да потому, что не будет дела, не будет его, Кнурова, И Лариса к нему «бездельному» да ещё немолодому (ему ведь за сорок) не подойдёт даже. И купить её не на что будет. Человек своего времени, как и Лариса впрочем.
Интересно, видел это Островский или нет? Ведь вот увидел же я.
---------------------------
Письмо восьмое
(последнее)
Леночка!
Что-то нехорошее я затеял. Зачем я пишу все письма эти. Перечитал вот и страшно стало: а вдруг и вправду ты их получишь. Меня уже не будет, но ты то будешь. И тебе жить и жить, долго и счастливо жить надо. Надо.
Какой я всё-таки был дурак тогда, когда уезжал. Ну почему я не сказал тебе ничего. Не знаю. Какая-то трусость непонятная. А чего бояться. И раньше, ещё тогда, осенью, когда мы шли со школьного вечера и удрали по огородам от Андрея с Беткой. Помнишь? Ты ещё через забор перелезала. Я прижал тебя к себе, чтобы не упала, Глаза к глазам. А ты вырвалась. Помнишь?
А сказать-то всего одно слово надо было. Ты знаешь какое. А я смолчал, не сказал ни тогда, ни после.
Сожгу я завтра этот конверт наверное, а теперь не могу. Не могу и всё. Хочется ещё раз, хоть мысленно, поцеловать тебя, посмотреть тебе в глаза, сказать что-то. Если б мог я прилететь к тебе, хоть на минутку. Понимаешь?! Всего, всего на минутку.