– Ты меня узнал? – спрашивает Алина Назарова – моя бывшая одноклассница, с которой мы проучились вместе до девятого класса. – Господи! И как же ты меня узнал?
Она широко улыбается своей идеально ровной белоснежной улыбкой.
Как узнал? Да я бы не смог забыть ее лицо, даже если бы мне сделали лоботомию.
– Меня никто не узнает, – кокетливо пожимает она плечами, совершенно очевидно напрашиваясь на комплименты.
– Ты сильно изменилась, – подтверждаю я. – Выглядишь потрясающе!
Я ничуть не преувеличиваю. Куда делась та девчонка с сальными рыжими волосами, прыщами на носу, выпирающими передними зубами, в поношенной одежде, заикающаяся и краснеющая на уроках? Та девчонка, которая всегда была изгоем в классе, над которой издевались и травили? Теперь передо мной стояла изысканная молодая женщина: персиковый брючный костюм, бежевые босоножки на шпильке, сумочка с лейблом Шанель в тон, безупречный маникюр, на пальчиках – кольца с бриллиантами, на правом запястье маленькая тату – знак бесконечности. Длинные каштановые волосы с выгоревшими рыжими прядями уложены в высокий пучок в стиле шестидесятых, алая помада на пухлых губах, идеально белоснежная кожа. И лишь глаза выдают в ней ту самую Алину Назарову: светло-карие, с теплыми янтарными искорками, огромные, в обрамлении густых черных ресниц, левый глаз немного косит к переносице. Взгляд все такой же. Тяжелый, давящий, изучающий, словно ты какая-нибудь амеба под пристальным прицелом микроскопа. Она никогда не была красавицей, да и теперь я бы ее так не назвал, но было в ней что-то неуловимое и более ценное, чем красота физическая: внутренний стержень, некая сила, благодаря которой она словно светилась изнутри.
– А ты вообще не изменился, – смеется она. – Выглядишь как школьник. Сразу видно – не женат!
– Спасибо, что выручила! – я оглядываюсь на двери Макдональдса, из которого мы с ней только что вышли. – Я тут работаю рядом, бумажник забыл, честно…
Я опускаю взгляд на стаканчик с кофе, который ей пришлось купить для меня. Я прекрасно знаю, как выгляжу, она вполне могла бы и не поверить, что я вообще где-то работаю. Порой ненавижу себя за то, что в свои двадцать девять не выгляжу достаточно солидно: поношенные джинсы, выцветшая футболка, стоптанные кеды, волосы торчком, словно я недавно проснулся под ближайшим мостом. Да-да, это моя суперспособность – любая вещь, даже самая новая, чистая и стильная, превращается на мне в нечто непотребное, замызганное и бесформенное.
– Я выгляжу, как твоя мамочка! – засмеялась Алина, отступая на шаг назад, чтобы лучше меня разглядеть. – Все такой же тощий!
Сама она не была похожа на высоченную модель с худыми, как у жеребенка ногами и длиной шеей. Скорее знаменитая актриса прошлого века, этакая Бриджит Бардо: невысокая, округлые формы, тонкая талия. Если и были недостатки в ее фигуре, то она научилась это тщательно скрывать.
– Ты прекрасно выглядишь, – повторяю я. – А у меня документы до сих пор спрашивают, когда пиво покупаю.
Потом мы некоторое время молча пялимся друг на друга. Четырнадцать лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. Даже вообразить страшно. Я подмечаю в ней едва уловимые жесты и мимику, которые были у нее еще со школы: как заправляет мизинцем выбившуюся прядку за ухо, как смущенно улыбается, наклоняя голову вниз и влево. Думаю от того, что лицо ее заметно ассиметрично: левый уголок рта немного выше, чем правый, как и бровь, к тому же левый глаз косит. Она всегда этого стеснялась. Конечно, она научилась использовать косметику так, что никаких дефектов почти незаметно, а вот привычку вытравить оказалось непосильной задачей.
– Слушай, давай я за деньгами схожу, а то неудобно.
– Так, стоп, альфонс! – снова смеется Алина. – Твой кофе меня не разорит! Как же я рада тебя видеть!
Она с опаской кладет руку мне на плечо, словно боится, что я окажусь миражом.
– Как ты? Семья, дети?
– Да, замужем, – кивает она. – У меня близнецы, двое мальчишек, им уже четыре.
– Вот это да! Поздравляю! – совершенно искренне.
Отчего-то мне хочется обнять ее крепко-крепко, подхватить на руки, закружить, кричать: «Посмотри, какая же ты стала! Пусть те уроды, которые чморили тебя в школе, сдохнут от зависти!»
– Слушай, Тони, приезжай ко мне в гости, а? – она смотрит на меня почти умоляюще. – Поговорим. У меня совсем нет друзей. Сейчас, я тебе адрес домашний запишу и номер!
Она ловко достает из сумочки позолоченную визитницу и ручку, быстро записывает адрес на обратной стороне картонного прямоугольника, и протягивает мне.
– До встречи, – улыбается она на прощание и уходит к своему припаркованному у обочины белоснежному Прадо.
Еще несколько минут я стою в оцепенении, вертя в пальцах ее визитку. Конечно, я хотел поговорить с ней подольше, узнать, чем она занимается, чем живет, как зовут ее сыновей.
Вот только…
Что только?
Какое-то странное чувство заползает мне в душу, как холодная ящерица мелкими скользящими шажками.
«У меня совсем нет друзей», – крутилась в голове фраза, с которой я проснулся этим утром. Да и Тони меня начали называть года три назад с появлением в кинопрокате Тони Старка. Одноклассники в шутку звали меня Тотошкой. Я напряженно сглотнул, в ногах появилась слабость.
«Это всего лишь твое больное воображение!»
Я уверял себя в этом все четырнадцать лет.
Ночью мне приснилась школа, восьмой класс.
Сижу на своем обычном месте – вторая парта первого ряда. У доски стоит тощая и сутулая Алина Назарова, спрятав лицо в прядях рыжих волос, растрепанных и сальных. Класс буквально хрюкает от хохота. Я вижу, как наша классная – Елена Николаевна – вытирает от смеха слезы кончиками пальцев. Назарова пытается выводить на доске мелом то, что надиктовала учительница, словно не слышит, как ей в спину летят презрительные смешки и выкрики:
– Вот тупая! Уродка! Безграмотная!
Мне не смешно. Я словно повзрослевший смотрю на себя – угрюмого мальчишку с дыбом стоящими волосами. Мне стыдно. За них за всех. Они уже не маленькие дети, чтобы оставаться такими же неосознанно жестокими.
На доске корявым почерком Алины уже написано:
«Тих и ласков теплый летний вечер. Ни утомительного зноя, ни духоты. Еще не спустились на землю сумерки, а в небе уже одна за другой незаметно появляются бледные звезды. За пах смородины…» – на этом она остановилась, потому, что Елена Николаевна не смогла сдержать хохот, который подхватил весь класс.
– Али-и-и-ина, – со вздохом протягивает учительница. – Неужели ты не видишь ошибку? Исправь сейчас же! Сотри и напиши, как надо!
Назарова смотрит себе под ноги, не в силах даже голову поднять. Она так напугана, что не увидела бы и миллион самых простых ошибок. Со всех сторон в нее летят скомканные клочки тетрадных листов.
– Ребята! – шикнула Елена Николаевна, но это уже не могло угомонить веселящихся подростков. – Смотри, Алина… Есть такое слово «пах», например, «где болит – в паху».
Она замолкает, едва сдерживаясь, и снова утирает слезы, в то время как весь класс буквально валится от хохота под парты. Само словно «пах» вызывает в пропитанных тестостероном подростках массу непристойных комментариев – одно похлеще другого.
Алина быстро выбегает из класса, спрятав лицо в ладонях, под общее веселье этого даже никто не замечает. Мне хочется бежать за ней, хочется извиниться за всех, но я сижу на месте, как пригвожденный, словно на меня ушат помоев вылили. Мне гадко и стыдно. Да и что я ей скажу? Не обращай на них внимания? Но это невозможно, когда тебе тринадцать. Не плачь? Нет, пусть лучше поплачет, станет легче. Прости меня? Не простит. Я и сам себе не простил эту трусость.
Вечером в пятницу я отправился в гости к Назаровой. Оказалось, что добиться аудиенции с ней почти также сложно, как прийти на прием к Путину. По номеру, который она мне оставила, ответила помощница и долго не могла понять, кто мне нужен.
– А-а-а, – протянула девушка, когда я несколько раз повторил имя. – Лина Александровна! Да, конечно.
Я улыбнулся. Алинка Назарова превратилась в стильную Лину Александровну. Звучит и правда красиво. Девушка уже более приветливым голосом пропела мне, как найти дом, каким такси лучше воспользоваться и что сообщить охране, чтобы меня пропустили. Вот это да!
Погода испортилась, резко похолодало, зарядил дождь, и я немного нервничал. Дом Лины находился в экологической зоне города, рядом с санаторием. Насколько я помнил, эту землю владелец санатория начал делить и продавать под коттеджи в лихие девяностые, потом лавочку прикрыли, но те, кто успел оттяпать себе кусок, возвели здесь настоящие дворцы. Таксист высадил меня у двухметрового стального забора. Я запахнул свою толстовку и накинул капюшон, дождь лил, как из ведра. Потом отыскал кнопку вызова и представился охраннику. После минутной паузы, ворота автоматически открылись. Я прошел по вымощенной мрамором дорожке между зеленых лужаек и альпийской горки, поднялся на высокое крыльцо и позвонил в дверь. Дом был из красного кирпича, в три этажа с широкими окнами, закрытыми решетками с выкованными цветами. Сверхпрочная входная дверь с легкостью распахнулась, и Лина быстро втянула меня в прихожую за руку, охая и ахая.
– Да ты весь промок! Почему без зонта? – она суетилась, принимая из моих рук букет цветов – для нее, конструкторы Лего и сборную железную дорогу – для мальчишек. Наверняка у детей были игрушки и покруче, но мне очень хотелось подарить что-нибудь, пусть они сломают это через пару часов или забудут – неважно. Мне самому было приятно выбирать для них подарки.
– Не стоило! Да ну что ты, в самом деле! – причитала Лина, уже стягивая с меня мокрую толстовку. – Ты заболеешь! Идем, выпьем чего-нибудь согревающего! Ты с работы? Есть не хочешь?
Сегодня на ней было платье белого цвета из тонкой шерсти до колен и розовые туфли-лодочки. Она провела меня по узкому коридору, на светло-серых стенах которого висели стильные иллюстрации Флойда Грея, распахнула передо мной двустворчатые двери из черного дерева, приглашая в просторную столовую.
Свет был приглушен, лишь над кухонным столом горели встроенные в потолок лампочки, в небольшом камине справа потрескивали угли. Напротив камина – диванчик с цветочным принтом и множеством вышитых подушечек на нем. А в центре комнаты – огромный овальный стол с задвинутыми стульями.
– Проходи, садись, – указала на диван Лина, а сама прошла к кухонному столу, отгороженному стеклянным витражом в марокканском стиле.
Я улыбнулся, от камина шло приятное тепло, наконец-то я согреюсь и просохну, но когда поднял глаза вверх, то непроизвольно вздрогнул. Над камином висела картина.
– Я слышала, ты стал художником, – крикнула из кухни Лина.
– Что? А… Да, – я с трудом заставил себя отвести взгляд от холста.
Она слышала? От кого, интересно? Ни с кем из бывших одноклассников я давно не общаюсь.
– Тогда ты точно оценишь, – она подошла ко мне, так как я уже вскочил с места и стоял так близко к картине, насколько мне позволял жар от камина.
– Господи, да это же…
Лина протянула мне бокал с красным вином и улыбнулась, забавляясь моей растерянностью.
– Подожди, это невозможно! – конечно это репродукция, хотя…
Вот и подпись самого Стоунхема, где и должна быть – в самом низу, справа.
– Почему невозможно? – усмехнулась Лина. – Бывший владелец был рад от нее избавиться, она все равно стояла у него в чулане.
– Боже мой, – выдохнул я. – Должно быть ты совсем не суеверная, раз в твоей гостиной висит Hands Resist Him?
– Ерунда это все, – махнула рукой Лина. – Мой муж занимается антиквариатом, находит и перепродает коллекционерам книги, картины, разные безделушки. Хотел продать и ее, но я не позволила. Я нахожу ее милой, даже трогательной.
Я вновь уставился на мальчишку с непропорционально высоким лбом и на его куклу с пустыми глазницами. Она находит ее милой? Потом перевел взгляд на темноту позади ребенка и проступающие сквозь нее отпечатки детских ручек. И даже трогательной? Мурашки пробежались по позвоночнику. В тусклых бликах огня казалось, что отпечатки то исчезают, то проявляются с новой силой, будто по ту сторону картины кто-то разглядывает нас сквозь светоотражающее стекло. Жуткая вещь. Не мудрено, что вокруг этой работы художника ходит столько слухов, дескать, мальчишка оживает по ночам или что картина заточила в себе души убитых каким-то маньяком детишек, и даже, что она может спровоцировать развитие шизофрении.
– Впечатляет? – подмигнула мне Лина.
– Еще как!
– Мне она нравится, да и мальчишкам тоже, они никогда ее не боялись, а все эти сказки подогреваются лишь богатым воображением творческих личностей, ну ты понимаешь, владельцев галерей, коллекционеров.
Лина безразлично пожала плечами, мол, ей наплевать на их россказни.
– А как же муж?
– Олег так редко бывает дома, что ему все равно, хотя сначала он был против, – улыбнулась она. – Мужчины такие впечатлительные.
Лина по-домашнему поставила бокал с вином на пол, забралась с ногами на диван и обняла колени руками, совсем как в детстве.
– А где дети?
– Сегодня у сестры мужа, у него так много родственников и все обожают близнецов, как родных, им очень повезло, столько внимания!
Некоторое время мы сидим молча. Назарова смотрит на огонь в камине, я смотрю на нее. Волосы свободно лежат на плечах, слегка завитые, безупречный макияж на лице: глаза ярко подведены черными стрелками, а-ля Мерлин Монро, на щеках румянец, должно быть, от вина, губы едва заметно подкрашены розовой помадой.
– Как же здорово, что ты пришел, – вздыхает она, потом подсаживается ко мне ближе, кладет голову на плечо.
Как странно. Мы ведь никогда не были друзьями, просто я относился к ней немного теплее, чем все остальные. Я был трусом, не мог в открытую противостоять всему классу, поэтому тайком оказывал знаки внимания. Такие мелкие, такие незначительные, но она и за них была мне благодарна.
Самым героическим поступком для меня было пригласить ее на медляк на одной из школьных дискотек под Новый год. Точнее сказать на единственной дискотеке, которую она посетила. Я ходил практически на все, у меня было много друзей. Меня взяли в команду по волейболу, хоть я и был почти самым маленьким в классе. Меня брали во все театрализованные школьные постановки – вот этого я, конечно же, не любил, но отказать не мог, когда просили о помощи, пусть всего лишь разрисовать декорации.
В конце того года, мы показывали сказку про Иванушку-дурачка в стихах, интерпретированную на современный лад. Представление прошло на ура, все были довольны и счастливы, что четверть подошла к концу, что скоро новый год и долгожданные каникулы. Мы веселой толпой ввалились в спортивный зал, украшенный гирляндами и мишурой, из огромных колонок грохотала ритмичная музыка. Девчонки застыли у входа, перешептываясь друг с другом:
– Это что там, Назарова, что ли?
– Вот ни фига себе!
– Ну, ты посмотри на нее! В первый раз пришла!
– Пфф, ну что за уродина!
Алина жалась в самом углу просторного зала в черном бархатном платье, которое было ей великовато и только еще больше подчеркивало ее худобу и сутулость. Она немного смущенно ответила на мою улыбку и кивнула в знак приветствия. Чуть погодя, когда народу стало еще больше и все были заняты разговорами или танцами, я осмелился подойти к ней.
Рядом никого не было, впрочем, как обычно. Где бы она ни появлялась вокруг нее, словно по волшебству, тут же образовывалась пустота. Все как будто боялись заразиться и стать такими же изгоями. К своему стыду я и сам едва смог подавить чувство тупой безотчетной брезгливости.
– Привет, – сказал я.
– Привет, – улыбнулась она своей кривоватой улыбкой.
– Тебе нравится?
– Нет, – качнула она головой и ловким движением скрыла под волосами левую часть лица, повернулась ко мне правым боком, делая вид, что разглядывает кого-то в толпе. – Так шумно и душно здесь… Да и танцевать я так не умею.
Она кивнула в сторону старшеклассниц, которые, казалось, устроили соревнования своего танцевального кружка, собирая вокруг себя толпу заинтересованных парней.
Вдруг заиграла медленная мелодия, все тут же разбились на пары, свет притушили, а я, неожиданно для самого себя, протянул руку Алине.
– Ой, нет, – она опустила лицо. – Я совсем не умею.
– Там ничего уметь не надо, – пожал я плечами, взял ее мгновенно вспотевшую ладонь и увел чуть дальше от стены, но не в центр, чтобы не смущать еще сильнее.
Она была выше меня ростом и немного крупнее, должно быть, мы смотрелись комично. От ее платья неприятно пахло потом, приторными старомодными духами, как от бабушек в автобусах, и кошками. Должно быть, взяла у кого-то на один вечер, только постирать не успела – подумал я. Она даже накрасилась впервые, насколько я мог помнить: голубые тени на веках, тушь, немного румян, но не так броско, как это делали другие девочки для школьных дискотек. Я уверено держал ее за талию, едва переминаясь с ноги на ногу, она все больше краснела и не знала, куда деть взгляд, казалось, ее ладони на моих плечах вот-вот прожгут футболку.
– Спасибо тебе, – сказала она, когда музыка затихла.
– За что?
– Ты единственный, кто относится ко мне по-доброму здесь, – она быстро выбежала из зала через запасной выход, и только тогда я заметил, что все вокруг смеются и шушукаются, показывая на меня пальцами.
Сейчас от Лины пахнет изысканными духами, едва уловимо, и чем-то по-домашнему аппетитным, то ли печеньями, то ли плюшками.
– Я слышал, ты переехала с родителями в другой город после девятого класса, – я решил нарушить неловкое молчание.
– Да, потом все равно вернулась сюда, уже одна, закончила художественный колледж, познакомилась с Олегом, у нас оказалось много общего, вот так и получилось, – скромно говорит она, словно стыдится того, как удачно у нее все устроилось.
– Слушай, – она поднимает свое лицо и пристально смотрит мне в глаза. – Я вообще не об этом хотела поговорить, а о том, что случилось тогда…
– О чем ты? – улыбаюсь я, как идиот.
В моей голове появляется этот странный гул, предвещающий приступ мигрени. Только не сейчас! В правом виске уже постукивает, как будто через меня пропускают электрические разряды, пока что едва заметные.
Она улыбается уголками губ, но глаза ее остаются беспристрастными, впрочем, как всегда. Кажется, в моей голове вот-вот начнется гроза, уже покалывает кончики ногтей, и волоски на затылке встают дыбом.
– Машка из параллельного мне все рассказала, – терпеливо объясняет Лина. – Боже мой! Я была просто…
Она замолкает, пытаясь подобрать слова, смущенно отводит взгляд.
– Мне кажется, я никогда не была так счастлива, как в тот день, – она накрывает своей теплой сухой ладонью мои ледяные пальцы. Вот и первый удар молнии. На мгновение в глазах вспыхнуло, в виске ударило сильнее – резко кольнуло раскаленной спицей и тут же отпустило, словно ничего и не было.
Да, я знал, о чем она говорит.
В конце девятого класса руководство школы приняло решение устроить конкурс красоты для девочек. Это было мейнстримом. Все девчонки хотели стать моделями, а мальчишки – бизнесменами в малиновых пиджаках. И все было бы мило и даже забавно, если бы не так мерзко до тошноты. Елена Николаевна предложила выбрать претендентку от нашего класса открытым голосованием. Одноклассницы вставали из-за парт одна за другой, когда их имена выкрикивали парни. Мальчишки наперебой обсуждали у кого из них ноги стройнее, а у кого личико милее. Девчонки розовели, едва справляясь с довольными улыбками, совершенно не понимая, что их обсуждают, словно породистых сук для более удачной вязки, глаза их томно блестели от радости.
– Знаю! Знаю! – кричит, что есть сил Юрка Семенов – мой сосед по парте. – Назарова! Вот, кто должен представлять наш класс!
Все оборачиваются назад, на последнюю парту, за которой сидит Алина.
Она со страхом и тревогой обводит взглядом класс, но никто не смеется, тишина такая, что слышно, как муха бьется о стекло. Это как будто даже не шутка. Она медленно встает.
– А что? – продолжает Юрка. – Пусть Назарова идет на конкурс!
Что они делают? Что они себе позволяют? Я смотрю на Елену Николаевну, она-то должна прекратить это издевательство! Но она лишь смотрит на Алину поверх очков, словно видит ее впервые, ухмыляясь совсем не по-доброму.
Назарова от смущения прячет взгляд, щеки ее розовеют, а на лице появляется глуповатая улыбка, которая вовсе ей не идет. Еще секунда и класс буквально взрывается хохотом, они кричат что-то похабное, дрыгают ногами, хватаются за животы, съезжают под парты. Смеется и Елена Николаевна, представив на секунду на священной сцене нашей школы такое недоразумение, как Алина Назарова.
Улыбка медленно сползает с ее лица, я отчетливо вижу, как искорки надежды в ее глазах разгораются, превращаясь в лихорадочное пламя ненависти, ярости и страха одновременно. Она прячет лицо, замечая мой пристальный взгляд, безразлично пожимает плечами, усмехаясь для вида, будто ее тоже позабавила эта шутка. Сколько же надо сил маленькой девочке, чтобы сдержаться, не проронив ни единой слезы, улыбнуться в ответ этим уродам?
После уроков, на школьном дворе, травля Назаровой частенько продолжается. Как и в тот раз. Юрка Семенов не отстает, бежит за ней следом, кричит:
– Вот и наша королева красоты! Ну, куда же ты, красотка?
Однако девочка быстро скрывается за поворотом, не обращая на него внимания.
– Какой же ты урод, – цежу я сквозь зубы, когда он возвращается ко входу, где я переодеваю сменную обувь.
– А что такое? Твою подружку обидели?
Он неуправляем. Учителя вздохнут с облегчением, когда через месяц он свалит в местный ПТУ. Да и не только учителя. Таких понятий, как «синдром гиперактивности и дефицита внимания» тогда еще почти никто не знал, но я уверен, что Семенова стоило бы отправить в коррекционный класс, или вообще в школу-интернат для детей с проблемами психического развития.
– Не смей ее доставать, понял?! – крикнул я.
– И что ты сделаешь? – ухмыльнулся он мне в лицо.
В общем, слово за слово, между нами завязалась драка. Только драться я никогда не умел, поэтому я был для Семенова скорее боксерской грушей, нежели достойным противником. Он почти с одного удара повалил меня на асфальт и бил ногами до тех пор, пока ребята постарше его не оттащили.
– Машка сказала, что ты за меня заступился и даже подрался, а я так разволновалась, что не пошла на первый урок, боялась тебе в глаза смотреть, было так неловко.
– Не стоило таких переживаний, – я пожал плечами и, потянувшись за своим бокалом, немного отодвинулся от Лины.
Я ее боялся. О, как же я ее боялся! Нет, в ней не было ничего угрожающего: ни ядовитого взгляда, ни хищно-алых губ, ни кроваво-красных ногтей, ни приторно-сладкого запаха духов.
Приятное, обволакивающее тепло – вот, что я чувствовал, когда ко мне приближалась Лина. Меня к ней тянуло с неимоверной силой. Хотелось к ней прикасаться, смотреть ей в глаза и растворяться в них. С ней рядом было так уютно, словно не было окружающего мира, не было вообще ничего. Мое сознание медленно засыпало, окутанное темнотой. Да, именно. Я видел тьму вокруг нее: теплую, бархатистую, мягкую на ощупь, живую, наполненную шепотом, миллионом едва различимых голосов, и запахом увядающих лилий и разложения, как в церкви, после недавних похорон. Тепло ее тела и свет ее глаз шел не от доброй души или некого божественного начала, а от чего-то совершенно другого. Я не мог этого уловить, но чувствовал подсознательно – нужно держаться подальше, иначе ее тьма проглотит меня целиком, не задумываясь ни на секунду. Тогда выхода уже не будет.
– Это самый героический поступок, на какой кто-либо пошел ради меня, ты не представляешь, что я тогда чувствовала!
От таких признаний у меня даже уши порозовели, и я был рад, что здесь так мало света – она этого не заметит. В моем возрасте уже стыдно краснеть.
– Мы были детьми, – усмехнулся я.
Семенова нет в живых уже десять лет. Все было закономерно – ушел из школы после девятого класса, связался с дурной компанией, умер от передоза в девятнадцать.
Висок вновь пронзило спицей, и я невольно вздрогнул. В ушах уже более настойчиво ударил «гром», гул нарастал, словно в моей голове начался ливень.
Какой же я идиот! Это было ошибкой – прийти сюда, к ней, быть настолько близко, чтобы вновь почувствовать это. Но что? Что ЭТО такое?
– Знаешь, уже поздно, мне пора.
Я резко встаю с дивана, чуть пошатнувшись.
– Постой, пожалуйста, – она тоже поднимается и берет мои похолодевшие ладони. Теперь она почти на голову ниже, смотрит на меня своим демоническим парализующим взглядом, не моргая, без тени страха или смущения, словно видит насквозь, со всем моим дерьмом, без прикрас, будто я стою перед ней не только голый, но и освежеванный.
– Послушай…
Невольно я подаюсь на шаг назад и зажмуриваюсь.
– Нет, – как можно тверже заявляю я.
Лина растеряно хлопает ресницами, но руки мои держит крепко, даже слишком. Отпускать меня она не собирается – теперь это очевидно. А ведь я сам сюда пришел, в искусно расставленную ловушку, в надежде побороть свои детские страхи и стать, наконец, нормальным человеком.
Еще одна резкая вспышка в голове заставляет меня шипеть от боли сквозь зубы. Я нервно вздрагиваю, словно меня дергает за лески невидимый кукловод. Надеюсь, это была последняя. Обычно их бывает от трех до пяти, потом несколько минут затишья… И приходит нескончаемая, ноющая боль. Моя единственная любовница, заставляющая стонать, метаться по кровати в бредовом поту до самого утра.
– Прости меня, – шепчет она, поглаживая пальцами мою щеку.
– За… замолчи.
Кажется, что голова вот-вот взорвется.
– Слышишь?
– Ты можешь немного помолчать? Можешь просто заткнуться?
Если она сейчас же не замолчит, мои мозги просто польются из ушей.
– Мне так жаль…
– Тебе жаль? Жаль? – выплевываю я со злостью, отталкивая ее от себя. – Я не хочу ничего слушать, Алина, пожалуйста, просто держись от меня подальше!
– Ах, ты не хочешь?! – кричит она. – Держись подальше?
Пламя в камине вспыхивает с новой силой, обдавая искрами паркетный пол. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы Назарова повышала голос. Меня это пугает буквально до дрожи. Она медленно проводит пальцами по губам, словно сама от себя такого не ожидала.
Я чувствую, как воздух превращается в желе, дышать ровно уже не получается. Напряжение между нами можно есть ложками. Колени мои предательски дрожат, а перед глазами все плывет. Лина помогает мне осторожно опуститься на пол. Я судорожно выдыхаю. Ну, вот, какое облегчение, спазмы прекратились, теперь у меня есть некоторое время, чтобы отдохнуть перед главным выступлением моей мигрени.
– Потерпи, – шепчет она, притягивая меня к себе за плечи, ласково обнимая. Ее пальцы путаются в моих волосах, заставляя неметь от удовольствия, молчать и просто наслаждаться тем, как ее теплая темнота обволакивает мои мысли.
Мучаясь приступами боли, я часто думал о том, на что похожа смерть, о том, как должно быть страшно умирать. Но со временем я приходил к мысли, что смерть могла бы стать спасением, долгим и спокойным сном после трудного жаркого дня.
Не знаю, как объяснить, но я чувствовал ее внутри, в моих мыслях, в моих чувствах. Я закрыл глаза, позволяя ей с тихим шорохом перебирать мою память острыми ноготками, словно папки в картотеке.
Девчонки очень тщательно готовились к конкурсу, шили платья, репетировали танцы и песни, заговорщицки шептались и хихикали по углам. Дорога в их мир нам – мальчишкам – была заказана. Те, кто пытался подсмотреть, что они там готовят, были изгнаны с позором.
Событие было назначено на конец мая – выпускной вечер девятого класса. В актовом зале собралось столько зрителей, что яблоку негде упасть. Девчонки выходили на дефиле, лучезарно улыбались, читали стихи собственного сочинения, пели песни, но ни одна из них не вызвала столько восхищения, как старшеклассница Аня – единственная осмелившаяся появиться в купальнике. А такой «разврат» был строго запрещен дирекцией. Все выглядело заранее спланированной провокацией, бунтарский дух – вот, что мы в то время ценили больше скромности, красоты, ума, да и любых талантов. Мы были обычными подростками, мы не хотели подчиняться правилам и думали, что сможем изменить весь мир.
Зал резко замолчал и удивленно выдохнул, громыхнула музыка из неисправной колонки с визгом и скрежетом, учителя скривились, мальчишки засвистели. Ее длинные стройные ноги вышагивают по пыльной ковровой дорожке торжественно-бордового цвета, большая грудь обтянута тонкой тканью с узором морской тематики. Светлые волосы ниспадают на плечи и спину, идеально гладкие, блестящие. Она улыбается и, кажется, ничуть не смущена, скорее ей даже нравится всеобщее внимание. Но побеждает, естественно, не она, а та, что менее вызывающе одета, скромна и не выделается из общего строя одинаковых девушек.
Потом все вместе мы пошли в спортзал на дискотеку. Я потерял из вида Алину, решил, что она уже ушла. Поднялся в туалет на этаж выше, попил из фонтанчика в коридоре, и вдруг услышал визг из женской уборной. Заколебавшись на секунду, я все-таки рванул на себя хлипкую деревянную дверь. В дальнем конце комнаты, у грязного наглухо заколоченного окна, босыми ногами на клочке газеты стояла Аня, прижимая к груди верх от купальника.
– Убери ее отсюда! – взвизгнула она, указывая рукой куда-то за мою спину.
В проеме между умывальником и дверным косяком, сжавшись, обнимая себя руками за плечи, стояла Алина.
– Какого черта она пялится? Извращенка! – кричала Аня. – Напугала меня до смерти! Уродина!
– Алин, ты что? – спросил я, понимая, что с девушкой что-то не так. – Алина?
Она медленно перевела свой остекленевший взгляд на мое лицо.
– Я просто хотела посмотреть, – прошептала она.
– Может тебе еще и станцевать? – усмехнулась Аня. – А ну, пошли оба отсюда, сопляки!
– Идем, – я потянул ее за руку, но она и на миллиметр не сдвинулась с места. Ее рука была сжата в кулак так сильно, что даже подрагивала от напряжения. Дверь за моей спиной захлопнулась с оглушительным треском, с потолка посыпалась штукатурка.
– Да что за хрень? Вы что, издеваетесь надо мной? – крикнула Аня, едва ли не подпрыгнув на месте от неожиданности.
Я толкнул дверь, потом навалился на нее плечом, но она не поддалась.
– Эй! Откройте! Хватит прикалываться! – закричал я в полной уверенности, что это злая шутка моих одноклассников.
– Ну, дебилы, я с вами разберусь! Придурки малолетние! – кричала Аня.
Алина чуть подвинула меня рукой, выходя в центр узкого прохода с умывальниками в ряд.
– Убери от меня эту…
Аня вдруг замолчала, закрыв рот так, что было слышно, как клацнули ее зубы. Она выпрямилась, медленно опустила руки, бюстгальтер упал к ее ногам. Тишина буквально звенела у меня в ушах, казалось, что окно и маленькое пыльное зеркальце над одним из умывальников вибрируют, тусклый свет ламп под потолком задрожал, потух, а потом вспыхнул так сильно, что послышалось жужжание электричества в проводке. Кафельная плитка слева от Ани треснула, уродливой паутиной расходясь по сторонам и до самого потолка, обдавая девушку пылью и мелкими осколками. Но она и плечом не повела, ее глаза были прикрыты, как во сне.
Не знаю, каким образом, но я понял, что все дело в Алине. Я протянул дрожащую руку к ее плечу.
– Не надо, – сказала она низким голосом. И меня отбросило в сторону с такой силой, что я ударился затылком о запертую дверь, а от плеча разлилась пульсирующая волна боли. Я сполз на колени, ощупывая свою онемевшую руку, словно боялся, что ее вообще оторвало.
– Как бы я хотела быть такой же красивой, – прошептала она.
Аня стянула с себя юбку и плавки, переступила через них, откинула свои длинные волосы за спину и встала прямо, вытянув руки вдоль тела. Ее кожа была смуглой, грудь высокой, тонкая талия, выступающие косточки бедер, слегка выпуклый животик, узкие бедра, длинные стройные ноги. Милое личико ее было невинным и безмятежным.
Я почувствовал, как моя праздничная рубашка с коротким рукавом моментально стала мокрой, вдоль позвоночника соскользнула крупная капля пота, дышать было тяжело, глаза слезились, словно комната наполнилась каким-то едким дымом. Мне еще никогда не доводилось видеть обнаженную девушку вживую и так близко.
Аня опустилась вниз, на четвереньки, и медленно подползла к Алине, едва не касаясь макушкой ее коленей. А потом наклонилась и провела своим розовым влажным языком по мыску старой стоптанной туфли моей одноклассницы, словно это долгожданное мороженое в жаркий летний день.
– Хватит! – закричал я, зажимая руками уши, потому что звон в висках стал просто невыносимым.
Аня упала на пол без чувств. Звон прекратился, и даже дышать стало легче. Алина обернулась и посмотрела на меня с сочувствием, а потом подошла и протянула мне руку. Но я был так напуган, что отполз от нее и забился в угол.
– Идиот, – прошипела она. – Я думала, мы друзья.
В ее глазах я мог различить лишь злость и разочарование.
Она с легкостью распахнула дверь и бросила, не оборачиваясь:
– Тебе лучше уйти, она очнется через пять минут и подумает, что ты с ней что-то сделал.
С тех пор я больше не видел Алину. Я не мог спать, есть, все думал о том, что случилось, пытался с ней поговорить, но она не отвечала ни на звонки, ни на письма. И я боялся. Почти каждую ночь я просыпался в холодном поту. Перестал общаться с друзьями, интересоваться спортом и школьными мероприятиями, скатился на тройки по алгебре и геометрии – моим любимым предметам. У меня начались панические атаки. Школьный психолог связывал эти приступы страха с выпускными экзаменами, гормонами, стрессами. Я усиленно делал вид, что он прав.
Мне бы хотелось рассказать ей обо всем, что со мной происходило все эти годы. О том, как я убедил себя, что ничего не помню, и пусть она видит, каким храбрым я стал теперь. Но я не мог. Я был все тем же напуганным мальчишкой. Я боялся ее тяжелого взгляда, который словно прощупывал мои мысли.
Когда я очнулся, то обнаружил себя на полу у камина, голова моя покоилась на коленях Лины, которая перебирала пальцами мои волосы.
– Зачем ты так? – хрипло застонал я, во рту пересохло, перед глазами расплывались пятна кислотных цветов.
– Хотелось увидеть это твоими глазами, – спокойно ответила она. – Никогда не была такой, как ты, понимаешь? Я не знаю, что вы – все остальные люди – чувствуете. Это все равно, что родиться слепой или глухонемой. Я просто родилась такой. Для меня всегда было естественным влезать в ваши головы, слышать ваши мысли, а управлять предметами на расстоянии – все равно, что пальцами щелкнуть… В детстве меня поражало, что никто этим не пользуется, ведь это так удобно! Слава богу, что родители всеми силами пытались выбить из меня эту «чертовщину», я рано поняла, что надо постоянно скрываться. Но порой соблазн был так велик. Как, например, на той новогодней дискотеке. Мне так хотелось, чтобы ты подошел ко мне и пригласил на танец, не стесняясь всей этой толпы…
– Господи, – я провел ладонью по лицу, стряхивая с себя остатки воспоминаний. Она была такой теплой, я обнял ее колени и устроился поудобнее, глядя на тлеющие угли в камине.
– И тогда, на выпускном, я не смогла совладать с собой. Ничего плохого я не хотела, просто смотрела на эту красивую девушку, мечтая, что вырасту такой же. Она начала кричать, я испугалась очередных унижений, а потом еще и ты ворвался. Я так надеялась, что ты меня поймешь, если увидишь, какая я настоящая, но ты был ребенком. Мне было так стыдно перед тобой, я решила, что лучше будет признаться родителям. Поэтому мы и переехали в другой город. Они очень боялись, что все узнают, какого мутанта они родили.
Лина грустно усмехнулась и сделала глоток из своего бокала.
– Я была так влюблена в тебя, что перед отъездом написала любовное письмо, но по ошибке опустила его не в твой почтовый ящик, – она тихо рассмеялась. – Переписывала его несколько дней, стараясь изменить почерк, чтобы ты не узнал.
– Серьезно?
– И знаешь что? Мне бы не составило никакого труда внушить тебе, что все, что ты увидел, было лишь кошмарным сном, и что ты любишь меня, и всегда будешь любить… Тебе было бы наплевать, что говорят о нас все вокруг. Мы бы поженились сразу после школы, переехали загород. Там легче скрыться от посторонних глаз. А сейчас у нас было бы трое детей, старшая уже пошла бы в школу, только в отличие от меня, она была бы красивой.
Я судорожно выдохнул, придуманное Линой будущее полностью захватило меня на несколько минут.
– Я бы стала для тебя самой преданной женой, твоей опорой, а все вокруг завидовали бы нашей любви, которая не угасала бы с годами, а только крепла. Мы прожили бы долгую, счастливую жизнь и, уж не сомневайся, умерли бы в один день. Но…
– Это было бы не по-настоящему, – закончил я ее мысль.
Я всегда мечтал о семье, но к своему ужасу не был способен ее создать. Мне было хорошо в одиночестве, разделить свои мысли и чувства я ни с кем никогда не мог, да и не хотел. Но сейчас, чувствуя, как пальчики Лины перебирают мои волосы, мне казалось, что она единственная, кто мог бы меня понять, с кем не обязательно было бы говорить о том, как прошел мой день, какие планы у меня на отпуск и на какой фильм нам сходить. Говорить вообще было не обязательно. Она чувствовала меня, а я – ее.
– Да, – подтвердила она. – Я хотела, чтобы ты помнил, чтобы знал, какое я чудовище на самом деле…
– Ты не чудовище, не говори так, – прошептал я, любуясь ее ярко очерченными в полутьме скулами и шеей.
– Я не могу это остановить, я пыталась, правда.
– Что остановить?
– Ты знаешь, что с ними случилось? С Семеновым, с Еленой Николаевной, с Аней…
Я поднялся и уставился ей в лицо, всю усталость и сонливость, как рукой сняло, по позвоночнику табуном носились мурашки.
– Семенов попал в плохую компанию и умер от передоза, когда ему еще и двадцати не было. Об этом все знают.
– Аня попала в аварию с родителями, пять лет назад, – вздохнула Лина, отводя взгляд. – Они все погибли до приезда спасателей.
– Что ты хочешь сказать? Ну, перестань, причем здесь ты? Это могло с любым случиться.
Борясь со злыми слезами, вновь наполнившими ее глаза, Лина поправила свои локоны манерным жестом голливудской дивы.
– Елена Николаевна сгорела на своей собственной даче два года назад. И я не могу это остановить… Даже с собственными родителями не вышло. Они умерли от инфарктов с разницей в два дня, в больнице, не приходя в сознание.
Я все понял. Понял, почему она вновь появилась в моей жизни.
– А для меня? Что ты приготовила для меня? – спросил я осипшим голосом, показавшимся мне чужим и каким-то равнодушным. – Наверняка, что-нибудь особенное…
Лина посмотрела мне в глаза со всей своей теплотой и нежностью. Я был рад, что избавил ее от необходимости сообщать мне настолько плохие новости.
– Постой, не говори, – я приложил указательный палец к губам. – Я знаю. Я всегда это знал в глубине души. Меня погубит мое собственное воображение.
О, это единственное достойное наказание за мою слабость, за молчание и за феерическую способность отворачиваться от действительности.
– Мне так жаль, – прошептала она.
Впервые в моей голове наступила ясность. Словно я проснулся солнечным морозным утром: воздух свеж и прозрачен, на небе ни облачка. Оказалось, для того, чтобы видеть вокруг такую чистоту и свет, нужно было просто сойти с ума. Внутри меня больше не было места ни боли, ни страхам, ни сомнениям. Я закрыл глаза и уснул. Сам. Без помощи снотворных или транквилизаторов, впервые за последние десять лет.
Мне показалось, что спал я сутки, если не больше, а когда проснулся, чувствовал себя легко и бодро. Вокруг было темно, только далеко впереди маячил мягкий свет, словно из приоткрытой двери, совсем как в детстве, когда родители оставляли свет в коридоре, чтобы я не боялся темноты. Я с легкостью поднялся на ноги и подошел к источнику света, что-то весело насвистывая себе под нос. Это была не дверь. Прямоугольный проем, открывающий вид на слабоосвещенную светом от камина гостиную Лины. Я словно видел все с небольшой высоты: по комнате ходили мужчины в деловых костюмах, что-то фиксируя в своих блокнотах. Внизу, у самого камина лежал человек, накрытый бежевым пледом с головой, возле него на коленях стоял мужчина в белом халате, безуспешно пытающийся натянуть край ткани на откинутую в сторону мертвенно-бледную руку.
Так и не справившись с этой непосильной задачей, он тяжело встал на ноги, слегка крякнув, устало вздохнул, снял медицинские перчатки с рук и подошел к Лине, которая стояла поодаль, почти у самой кухни. В комнате стояла такая тишина, что я прекрасно слышал, как он с сожалением, обычно не свойственным врачам, произнес:
– Сочувствую, Лина Александровна, по всей вероятности аневризма головного мозга, ничего нельзя сделать, диагностировать очень трудно, даже дети неожиданного от этого умирают…
Лина коротко кивнула, прижимая дрожащие пальцы к своим губам.
– Лина! Со мной все в порядке! – крикнул я. – Ведь я не…
Давящая тишина проглотила мои слова. Облачко морозной дымки взметнулось и осело на невидимой преграде прямо перед моим носом. Я вытер испарину на стекле рукой и продолжил очень тихо:
– Умер…
Она подняла свое лицо и уставилась прямо мне в глаза, чуть улыбаясь одними уголками губ с бесконечной нежностью. Доктор проследил за ее взглядом, но увидеть меня он никак не мог.
– И все-таки жуть нагоняет эта картина, Лина Александровна, – он передернул плечами. – Словно там кто-то стоит…
Последнее он произнес шепотом, чтобы ненароком не обидеть хозяйку этого роскошного дома. У богатых, как говорится, свои причуды.