Розка

               
   Когда ветеринарный фельдшер Авдеев после окончания техникума был направлен на работу в Тереховское отделение совхоза «Кострово», управляющий отделением, уже пожилой человек с одутловатым лицом, оттопырив губы, с ног до головы оглядел невысокого и угловатого паренька в потёртом полушубке и валенках с калошами, и, глядя в сторону, заявил ему:

   — Боюсь, не справишься ты с работой, в наших условиях. Ветеринар, что был до тебя, уж на что здоровенный мужик был,  а скис, сбежал.  Так-то вот, думай…
 
   Управляющий замолчал, по-видимому, ожидая, что ему ответит новый ветработник.  Не дождавшись ответа, он сердито отодвинул от себя какие-то сводки, разложенные на его столе в конторке, а потом добавил, тихо постукивая для убедительности пухлой ладонью по столу:

   — Транспортом мы не богаты, мотоцикл обещать не могу, санитара тебе тоже не найду, нет у нас на это людей, а тебе придётся трудиться на четырёх скотных дворах, самая дальний – в двенадцати километрах отсюда.   Учти ещё наше бездорожье, малец!
               
   Авдеев, девятнадцатилетний паренёк, был застенчив и при разговоре старался не смотреть собеседнику в глаза. Но как все стеснительные люди, он был обидчив и при всяком намёке на обиду принимал насупленный вид.  Вот и на этот раз, услышав слово «малец», сказанное управляющим, возможно, без всякой задней мысли, но, как показалось Авдееву, презрительным тоном, он подумал, что управляющий сделал намёк, и не столько на молодость, сколько на невыразительную внешность нового ветфельдшера.

   «И будь без хвоста, да не кажись кургуз», — вспомнил Авдеев народную мудрость. Он, вскинув голову, сблизил веки и дерзко взглянул в прищуренные водянистые глаза управляющего:

   — Ни на какой мотоцикл я и не рассчитывал! Обойдусь и без  вашего ветсанитара!

   Управляющий, казалось, не придал никакого значения словам ветфельдшера. Он достал смятый носовой платок и стал неторопливо вытирать им слезящиеся глаза.  Потом ещё раз оглядел ершистого новичка, на этот раз повнимательнее:

   – Вот что, как тебя…– управляющий сверился с лежащей в стороне от него листком бумаги: –  да… Виктор Николаевич…мне звонил директор о тебе. – Вот что, Виктор Николаевич: будешь ездить на лошадке. На конюшне скотница Галя покажет её.  Сними-ка с меня ещё заботу о том, как тебе добираться до наших скотных дворов!  Итак, ступай: красный флаг тебе в руки…

   – На лошадке, так на лошадке! – с деланной весёлостью проговорил Авдеев и, нахлобучив шапку чуть ли не до бровей, ничего не сказав больше управляющему, пошёл искать конюшню.

   «Красный флаг тебе в руки…  Ну и выраженьице!» – покачал головой Авдеев, вспоминая свою короткую аудиенцию у болезненного управляющего Тереховского огделения.

   Конюшня – это было сказано, пожалуй, громко для низкого дощатого са-рая с односкатной крышей.  Стены его снаружи для тепла были завалены катышками конского навоза вперемежку с полусгнившей соломой.  Над крошечным оконцем курился полупрозрачный пар.   Одна створка широких ворот, запорошенных снизу снегом, была чуть приоткрыта, и Авдеев заглянул внутрь. Во влажной, с запахом аммиака полутьме две лошади с фырканьем подбирали остатки сена из кормушки. Из людей, ни в сарае, ни поблизости никого не было. Ветфельдшер направился к расположенному неподалёку скотному двору, чтобы спросить о Гале.

   Вид старого деревянного коровника с длинным рядом залепленных снегом окошек добавил ещё толику досады молодому ветфельдшеру. У входа не было даже примитивного дезковрика – широкого ящика с опилками, смоченными дезинфицирующим раствором.  Наличие дезковрика, как учили в техникуме, предписывалось ветеринарным законодательством, чтобы с обувью не внести в животноводческое помещение какую-либо инфекцию.  На скотном дворе не было даже закутка, где можно было переодеться в рабочую одежду, если не считать тесной комнатушки: там на погнутых длинных гвоздях висели гроздья доильных аппаратов с прорезиненными шлангами, да стояли пустые фляги для слива молока.

   В узком пространстве между стеной коровника и кормушками кое-где виднелись лежащие на соломе и свернувшиеся клубочком новорожденные телята.  Значит, на скотном дворе не было, положенного для содержания таких малышей,  профилактория.  В реальной жизни  многое было не так, как учили ветфельдшера на занятиях…

   В протяжённом, метров на сто, узком и низком двухрядном коровнике, как и в конюшне, похоже, тоже никого из людей, не было. По-видимому, доярки, покончив с обеденной дойкой, разошлись по домам.

    Авдеев шёл по проходу между рядами коров, по выщербленному во многих местах цементному полу, и,  принимая на себя вид заправского ветеринарного специалиста, присматривался к спинам и ногам теперь уж своих рогатых подопечных. Черно-пёстрые коровы с цепями на шеях ещё не легли после дойки на деревянный настил возле кормушек и с молчаливым настороженным любопытством поворачивали рогатые сухие головы в сторону Авдеева.
 
   Одна из холмогорок, широко расставив передние ноги, натужно кашляла, вытянув шею (бронхопневмония — запомнил для себя Авдеев). У её соседки сдвоенные копытца на задних конечностях загнулись, как носки у лыж, и, когда корова переступала, ноги её разъезжались по мокрому дощатому настилу.
 
   «И куда же смотрел мой предшественник, тот самый здоровенный мужик —ветеринар? – чертыхнулся про себя Авдеев.

  Он прошёл дальше и увидел, что одна из его будущих пациенток, гремя цепной привязью, беспрестанно мотала головой и подёргивала ухом, как будто её кусали слепни. Какие ещё слепни в декабре?  Авдеев подошёл поближе к корове и не удержался от улыбки. В самом деле: у коровы возле уха смешно торчал пучок грубого сена, и она никак не могла его стряхнуть: оказывается, у неё был уродливый правый рог, он закруглился баранкой, прижавшись своим острым концом к виску коровы, и пучок сена застрял в этом роговом кольце, как букет полевых цветов в узкогорлой вазе.

  «Да, есть тут к чему руки приложить!» — с вздохом удовлетворения на свою востребованность подумал Авдеев.

   А пока он протиснулся между тёплыми и пыльными боками коров и выдернул злополучный клочок сена с грубыми стеблями сорняка.

   Где-то у дальнего тамбура скотного двора послышался визгливый металлический звук. Всё-таки кто-то ещё работал в коровнике. Авдеев поспешил туда.  Очень высокая старуха, с длинным морщинистым лицом, толкала по монорельсовой подвесной дороге  вагонетку с навозом.
 
   – Что тебе надо здесь? Как сюда попал? – с неожиданной для Авдеева дерзостью басом сказала женщина,  выдвигая вперёд тяжёлый подбородок.

   Она была явно недовольна, что кто-то посторонний вторгся в её владения и отрывает от работы.

   Авдеев напрягся, невольно сжал ладони: опять он нарвался на откровенную неприязнь.  Мало того, что его обидел управляющий, назвав его мальцом, теперь эта старуха, по-видимому, скотница, смотрит на него, в буквальном смысле слова, свысока.

   «Множество, Цезарь, трудов тяжёлых выносишь один ты!»— вспомнилось Авдееву изречение Горация, впервые услышанное им в зооветеринарном техникуме от экспансивного преподавателя латинского языка.

   – И по какому делу, парень, шатаешься здесь, пугаешь коров? – продолжала допрашивать старуха монотонной скороговоркой.

   Если бы Авдеев посмотрел скотнице в глаза, он бы увидел в них насмешливые искорки.  Но он внимал только властный недовольный голос.

   – Добрый день! – подавляя в себе нахлынувшее на него раздражение, тихо сказал Авдеев. – Скажите, пожалуйста, где я могу увидеть Галю, что работает на конюшне?

   Ответ он получил не сразу.  Длинными руками, которые чуть ли не по середину  предплечий высовывались из рукавов старенькой телогрейки, она продолжала толкать повизгивающий на подвеске металлический короб. За воротами тамбура, у  дымящейся  на  морозе и  расплывшейся навозной   кучи,   она помедлила вываливать этот металлический короб, и повернула своё не улыбающееся лицо к незнакомому пришельцу:

   – Ну,  я Галя, а по паспорту буду Анна. Числюсь вот на ферме скотницей, а конюхов у нас  в совхозе нет, – сквозь зубы выговаривала она. – Я и ещё одна доярка немного присматриваем за парой коней. Правда, лошади у нас неважные, да и застоялись они в конюшне-то…  В деревне кличут меня, то Галей, то Анной. А то ещё вот как…

   Она что-то хотела добавить к сказанному, но смолчала и сделала выразительный жест рукой, как будто грозила кому-то.

   У Авдеева, как это часто с ним бывало, мысль о цели его прихода насчёт конюшни осталась на какое-то мгновенье забытой и он, наморщив лоб, стал размышлять о происхождении непостижимого для него дублирования имени Галя: может быть, так: Галя, Ганна, Анна?

   Ему пришло на ум из прочитанного, что и Лев Толстой в своих письмах называл Анну, жену своего ближайшего соседа и друга, помещика Черткова, Галей.

   – А какое у вас отчество? – поспешил оторваться от своих несвоевременных догадок Авдеев.

  – На что оно тебе? – за грубоватой сухостью её голоса, Авдеев уловил  нотки любопытства.

   На вид Анне было никак не меньше шестидесяти. Дав знак рукой Авдееву: мол, подожди малость, пока я управлюсь, она уверенным  движением, подступив в своих резиновых сапогах к полужидкому навозному блину,  выдернула стопорный стержень из вагонетки и та, опрокинувшись, с хлюпаньем освободилась от своего содержимого.

   – Я у вас на отделении буду работать ветеринарным техником, – Авдеев невольно напыжился. – Управляющий (паренёк едва не сказал слово: приказал, но вовремя сдержался), управляющий посоветовал обратиться к вам насчёт лошади, мне бы надо срочно выехать по вызову в Ерёмино, корова там никак не может растелиться…

   – Ишь ты, вот оно что!  А тебя как называть, парень?
 
   — Витей, — неожиданно для себя детским жалостливым голоском протянул  Авдеев и, спохватившись, добавил громким баском, словно отрубил: – Виктор Николаевич!

   – Хочешь, Виктор Николаевич, зови меня Дмитриевной, — косые морщины на лице Дмитриевны разгладились. — А за двумя лошадками мы просто так присматриваем, без денег.  Считай, брошенные они кони-то! Их в нонешные времена не уважают! Прямо по пословице: на семь деревень — одна лошадка! Участок, под картошку вскопать — зовут деревенские этот «Беларусь» с толстыми шинами, дадут трактористу пол-литра и все дела! Забыли коняшек…

   Когда она с новым ветеринарным фельдшером направилась к конюшне, все черно-пёстрые коровы, гремя цепями привязи, повернули головы в их сторону и замычали, словно недоумевали, почему привычная для них женщина покидает их с каким-то незнакомым пришельцем.

   — Ну как, Дмитриевна, есть больные животные на этом скотном дворе? — спросил её Авдеев, чтобы не молчать, хотя предполагал заранее её ответ.

   Он с солидным достоинством похлопал ладонью по чёрной дерматиновой сумке с синим крестом, которая висела у него через плечо.
 
   – Нужна ли  в чём моя помощь? Я как раз в аптеке у главного совхозного ветврача получил новые лекарства, есть даже импортные!

   – Почитай, как с месяц нет у нас ветеринара. Прежнему доктору не понравилась наша грязь. Болеют у нас коровки, а пуще того, телятки…– голос у Дмитриевны был низкий, говорила она, растягивая слова. – Вот бык у нас, по прозвищу «Магнит», что вон там, в отдельном стойле стоит, почитай, как год хромает, передняя коленка у него опухла, стала, как каменная, нога не гнётся...

   – Это, скорее всего, у него артроз запястного сустава, никаких коленок у передних конечностей у животных не бывает! – попытался блеснуть своими познаниями ветеринарный фельдшер. –  Я осмотрю его после поездки в Ерёмино…

   – Приезжал учёный доктор из ветеринарной академии, говорит браковать надо быка-то!  А за что его браковать на мясо?  Магнит свое дело пока хорошо блюдёт! Без бычка не поешь молочка. И такой ласковый, даже перед чужим человеком никогда кудрявую башку свою к полу не пригнёт, не засопит...

   Дмитриевна продолжала говорить, шагая в своих просторных сапогах к конюшне по узкой тропинке, еле видимой из-за выпавшего ночью снега. Шаг скотницы был настолько широк, что Авдеев, с трудом вытягивал ноги, старясь попасть своими валенками в её глубокие, поначалу обильно унавоженные следы.

   Дмитриевна широкими дугообразными движениями ноги в резиновом сапоге отгребла снег у приоткрытой створки ворот и развернула её во всю ширь. Солнечный свет хлынул в конюшню, лошади подняли головы с зажмуренными глазами и тихонько заржали.

  – Вот он, твой конь, Розкой кличут! — показала Дмитриевна на крупную лошадь светлой, почти белой масти с пышной, несколько темноватой гривой.

   В лучах зимнего солнца короткая гладкая шерсть на крупе лошади выглядела розоватой.

   – Кобылка молодая, четырехлетка, одна беда – плохо объезжена, её бы в хорошие руки! – грустно вздохнула Дмитриевна.

   Как бы в подтверждение этих слов, лошадь заскребла копытами передних ног по выщербленным доскам пола, попятилась назад и вбок и прижала к стене другую лошадь, низкорослую, гнедой масти, с отвисшей нижней челюстью, где от зубов остались лишь коричневые треугольные пеньки.

   – Этого мерина  управляющий собирается отправить на убой, на звероферму в соседний зверосовхоз, серебряных лис кормить, говорит, что он у нас того и гляди, от старости ноги протянет! Был конь, да изъездился…

   Длинное лицо у Дмитриевны ещё больше вытянулось.

   – А нам его жалко, поработал Гнедой у нас двадцать с лишком годков. Как бы пенсию заслужил.  Вот обижает его кобылка. Её норовом бог не обидел, конь огневой. Только запрягать-то ты умеешь, парень? — презрительно сощурив живые глаза, обратилась скотница к Авдееву.

   – В том-то и дело, Дмитриевна, не умею я запрягать! —  стыдливо покосился на беспокойную лошадь ветфельдшер. — Я ведь человек городской, а в техникуме практические занятия по конской упряжи пропустил по болезни…

   – Возьми вон,  в углу, лопату,  отгреби  снег вот от тех  санок-то! — проговорила Дмитриевна, усталой улыбкой показывая длинные желтоватые зубы. –  А я пока подберу тебе упряжь, где-то она здесь завалялась, если мыши не погрызли...

   Метрах в пяти от конюшни виднелись поставленные вертикально, на зиму, тонкие оглобли, занесенных снегом,  саней.

   Авдеев откапывал миниатюрные, украшенные грубой резьбой и расписанные кое-где уже облупившимися разноцветными красками  двухместные, а, скорее всего, впору для одного солидного седока, саночки с высоким причудливо изогнутым задком.  Он снял полушубок, раскраснелся от такой, давно не привычной для него работёнки! На душе, несмотря на незабываемое слово управляющего «малец» и первые неласковые слова скотницы, стало легко. Подумал, что всё наладится с будущей его работой. Резвая лошадь, расписные «боярские» саночки, что еще?  Осталось только — вдоль по Питерской! Прицепить бы ещё над дугой заливистый колокольчик!

   Вошел он в конюшенный сарай повеселевший, с небрежно накинутым на одно плечо полушубком: что, мол, там с упряжью, готова?

   Дмитриевна бросила у входа в сарай спутанный ворох ремней, хомут, ря-дом воткнула одним концом в снег неокрашенную дугу.

   – Ну, примечай, парень, как буду запрягать.  Ну, ты не балуй, озорница! — прикрикнула она на лошадь. – Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте…
 
   Застоявшаяся кобылица так резво застучала копытами к выходу из сарая, что старуха едва не выпустила из рук недоуздок.  Лошадь закрутилась вокруг скотницы, энергично махая пышным хвостом и поднимая снежную пыль. Авдеев испуганно отпрыгнул назад и в глубоком сугробе беспомощно завалился на спину. Сконфужено посмотрел на скотницу. Хорошо ещё, что Дмитриевна, занятая лошадью, не  увидела его комическую фигурку с распластанными полами полушубка и с болтающимися в сугробе руками и ногами.
 
   Озлившись на себя, потеряв страх перед норовистой лошадью, ветфельдшер бросился на помощь Дмитриевне. Но эта помощь не понадобилась. Лошадь, как бы устыдившись своего поведения, а, скорее всего, освоившись с ярким дневным светом, в тревожном ожидании приложила острые уши, два раза фыркнула и понемногу успокоилась.
 
   Дмитриевна  одела на морду лошади узду с позванивающими удилами, наложила позади холки седёлку с подпругой.  Розка пока ещё стояла спокойно, по-видимому, силилась понять, что с ней хотят сделать, но когда Дмитриевна, надев на неё хомут, проворачивала его в верхней части шеи, лошадь взнесла задом и так замотала головой с растрёпанной чёлкой, пытаясь освободиться от ненужного ей ярма, что Авдеев с трудом поймал обеими руками уздечку.
 
   Лошадь отдувалась, обдавала руки парня жаром из раздутых ноздрей, темноватые пятна на её губах покрылись прозрачными капельками пота.

   Дмитриевна с непроницаемым лицом размашистым движением набросила на спину и круп Розки шлею и дала команду Авдееву ввести лошадь в оглобли санок.  Ветфельдшер сдерживал лошадь и наблюдал, как Дмитриевна, придерживая оглоблю, колдовала над дугой, поворачивала её над головой лошади и заправляла гужи в вырезы дуги.  Супонь старуха затягивала мужским манером, намотав ремешок на руку и упираясь сапогом в  нижнюю часть клещей хомута.

   Авдеев видел, как врезался узкий ремешок супони в побелевшую кисть руки скотницы.

   – Приедешь, попроси у бригадира комбикорма для Розки, – Дмитриевна поправила платок на голове и посмотрела на Авдеева  строгими глазами. – По нашим дорогам она умается с таких харчей. Знамо, конь всегда брюхом везет, не ногами. А нам для лошадей ничего из зерна не выдают. Так, трусим сенце, да солому…

   – Ну, вот хомут да дуга — и вся недолга! – удовлетворенно добавила Дмитриевна, когда прикрепила к кольцам уздечки видавшие виды жёсткие брезентовые вожжи.   Она помедлила передавать их в руки нового ветфельдшера, как бы задумавшись.

   – А кнут какой-нибудь в сарае найдётся? – наивно спросил Авдеев скотницу. – Мне далеко ехать…

   – Ретивому коню нужен  не кнут, а вожжи! – ухмыльнулась скотница, обнажая длинные, как у молодой лошади зубы.—  Теперь садись в сани и с богом! Только запомни: в долг жену не дают, а лошадь дают – смотря по человеку.

   Авдеев опять застыл на месте с грубыми вожжами в руках, размышляя о смысле последних слов скотницы.

   Как только Дмитриевна  отошла  от  лошади, та,   перекосив дугу и хомут, неожиданно так рванула с  места, что Авдееву пришлось на ходу плюхаться коленками в санки со своей ветеринарной сумкой.  Розка, задрав голову к дуге, понеслась вскачь.  Санки подбрасывало на ухабах, на повороте на просёлочную дорогу они чудом не перевернулись.  Авдеев вцепился обеими руками в гнутые подлокотники и упустил вожжи.  Потом, когда начался ровный, укатанный по снегу подъём, он их поймал, перегнувшись через передок саней.  В лицо ему ударили леденистые пригоршни снега, кованые копыта лошади мелькали у его глаз с неимоверной быстротой.

   Розка проскакала галопом километра два, и Авдеев понял, что она пока не понимала, что значит перейти на размеренную рысь, не говоря уже о том, чтобы пойти шагом. По ложбинкам между рёбер, по выпирающим под ремешками шлеи маклакам были видны последствия скудной кормёжки. Авдеев знал, что лошадь застоялась в конюшне, потеряла выносливость, в самую пору ей бы остановиться для роздыха.  Её бока вздувались и спадали,  с оскаленной морды, с железа мундштука, срывались ошмётки пузыристой пены. По груди у быстро двигающихся локтей и далее по животу вздулись жгутами синеватые вены.

   — Стой, стой, кому говорят! — орал  Авдеев, привстав с сиденья. —  Сама себя загонишь! Вот дьявольский характер, корми после этого тебя комбикормом…

   Как ветработник Авдеев знал, что если не предпримет чего-то неординарного, чтобы остановить разгоряченную лошадь, то она через несколько минут, брызгая вокруг себя кипенно-белой пеной, уткнётся бездыханной в придорожный сугроб.
 
   Он двумя руками в отчаянии, упираясь ногой в передок санок, дёрнул левую вожжу и, чтобы задержать строптивую лошадь, опрокинул себя вместе с санками. Розка свернула с дороги,  застряла по брюхо в заснеженном кювете, но и опять не думала останавливаться и с хрипеньем в груди волокла по глубокому снегу в сторону от дороги, лежащие на боку санки.  Правая оглобля скрипела, едва не сломавшись, и прижалась наискосок к спине лошади.  Авдеев, подтягиваясь на вожжах, тащась по снегу со своей сумкой, дотянулся до уздечки и только тогда глупая молодая лошадь, наконец, остановилась. Она шаталась от изнеможения, клочковатая намокшая чёлка закрывала ей глаза, и не было у лошади сил даже потрясти головой. Частые толчки её сердца были слышны на расстоянии.  Авдеев сам, еле переводя от усилий и волнения дух, поправил  налобный ремень узды  и выпростал Розке мокрые уши и волосы чёлки.

  Тем не менее, лошадь долго не приходила в себя, шумно дышала, фыркала и хватала широкими крепкими резцами концы оглобель.  Когда она немного успокоилась, ветфельдшер перевернул опрокинутые санки и с опаской взглянул на Розку: та, неблагодарная, нервно подёргивая тонкой шкурой на лопатках, поглядывала на него, презрительно оттопыривая при этом верхнюю губу, выказывая мощные белые с синевой зубы, словно насмехалась над незадачливым возницей!
 
   Авдеев, сидел, сгорбившись в завязших по самые подлокотники, санках, собираясь с мыслями.  Зря ему навязали такую лошадь. Не справится он с ней.  Это про него вдобавок ко всему могут сказать: не по Саньке санки…

   На другой день Дмитриевна пришла к конюшне попоить лошадей, задать им корму и заодно посмотреть, не требуется ли какая-нибудь помощь ветфельдшеру с запряжкой норовистой лошади.

  Быстрыми суровыми глазами с высоты своего роста она как бы стригла все движения ветеринарного фельдшера, когда он всё еще колебался: положить ли ему вперёд оглоблю в вырез  дуги или сначала надеть на лошадь седёлку. Дмитриевна молчала, только делала своими ручищами, невольные движения в бок и вверх, как будто готовилась в любой момент кинуться на помощь бедолаге-ветфельдшеру.

   Авдеев уже слышал, что скотницу Галю в деревне за глаза называли Шомполихой за её длинную сухопарую фигуру и, как говорили, железный характер.

   На ферме её многие побаивались. Авдеев тоже неловко чувствовал себя в её присутствии. По складу своего характера он сторонился властных самоуверенных людей, особенно если это были женщины.

   – К собаке сзади подходи, к лошади спереди! – назидательно поучала Дмитриевна веттехника отрывистыми фразами. –  Ты боишься лошади, а она тебя боится…

 – Я вовсе никого не боюсь! — огрызнулся Авдеев, подкидывая плечом тяжёлую сумку с медикаментами.

   Ни одна морщинка в неулыбчатом лице Шомполихи не шевельнулась.

  - Ну ладно,  вот тебе хомут да дуга, а я тебе больше не слуга!

   Шомполиха пренебрежительно махнула жердеобразной рукой и зашагала в своих сапожищах к скотному двору.

  Отойдя шагов на двадцать, она обернулась с вытянутой в сторону ветфельдшера рукой:

   – Запомни одно: казак сам не ест, а лошадь кормит!

   С этих дней горячая молодая кобылица повела шаловливую игру с Авдеевым.  Он покрывался потом, запрягая её, она ни секунды не стояла спокойно, перебирала ногами, нагибала шею, трясла костистой головой, стараясь сбросить хомут, а когда ветфельдшер расправлял на её гладкой спине со светлой короткой шерсткой ременную шлею, она била тяжелой чёрной массой хвоста, целя ему в лицо и при этом издевательски скалила широкие зубы.

   – Хвост-то ей подвяжи или отрежь! – в шутку или всерьёз издали кричали Авдееву плотники, занятые ремонтом торцевых ворот скотного двора. Среди плотников выделялся юркий старичок, который, по-видимому, не мог найти себе другого дела, как  разводить в стороны и сводить  вместе руки в брезентовых рукавицах, передразнивая каждое движение ветфельдшера.

   – Ух, ух!  Родила Матрёна двух! – кричал он в сторону конюшни.

    Перед глазами посторонних людей ветфельдшер нервничал,  не успевал как следует подтянуть подпругу и торопился поскорее отъехать от конюшни.

   Но   самое   худшее   начиналось   потом.     Едва  Авдеев присоединял к удилам вожжи, как Розка рефлекторно сразу рвалась с места. Она, подбрасывая зад, переходила в галоп. Седок не успевал вскочить в санки и, вцепившись в натянутые вожжи и слыша за собой праздное гоготанье плотников, долгое время бежал сбоку санок, рискуя упасть лицом в грязный придорожный снег.
 
   «Вот тебе и поддужный колокольчик! Где там, «вдоль по Питерской!» Да, неважнецкий я возница, — думал Авдеев, наконец-то угнездившись в раскачиваемых санках. – О таких  говорят: «вожжи в руках, а воз под горою».

   –  Если не прекратишь свои фокусы, – кричал лошади Авдеев, прижатый инерцией движения к задку санок, отчего с его головы, невольно откинутой назад едва не слетела шапка, – если не перестанешь фырдыбачить, то я тебя за-меню на твоего соседа по конюшне: мерина.  Он поумнее тебя будет!

   Вряд ли до разгорячённой лошади доходили увещевания ветеринарного фельдшера. Розка, на бешеном ходу, путаясь ногами, выгибала в его сторону длинную шею, пренебрежительно фыркала, поводила ушами и всем своим видом показывала, что фокусов не оставит.

   Изредка, когда Розке попадалась хорошая накатанная дорога, Авдеева охватывал минутный восторг. Лошадь, нагнув оскаленную морду к груди и в бок, красиво распластав пышный хвост, с неуловимой частотой перебирала ногами, так что над блестящими подковами копыт колыхались только оттянутые ветром длинные щётки ног.  Встречный поток воздуха бил в глаза Авдееву, выдавливая из его глаз слёзы, и трепал не завязанные тесёмки его ушанки.  В такие моменты ему на ум приходила старая пословица: лошадь – человеку крылья.

   Необычный темперамент молодой кобылки ставил Авдеева в тупик.  Она не отличалась ни силой, ни выносливостью, но отдавала бегу всю себя, откуда только брала энергию.  Она ни на секунду не замедляла движение, шумно, едва ли не со стоном выталкивала из себя воздух, тяжело и часто поводила боками.  Только опрокинутые сани служили ей сигналом, что надо всё-таки остановиться.
 
   «Вот бы её на ипподром, на призовые скачки! Пропадает, кобылка в деревенской глуши! – часто думал Авдеев, и вспоминал своего товарища по техникуму, которому пофартило устроиться в большом городе, в ветеринарной лечебнице при ипподроме.

   Да, ипподром – это одно, а коровы с покрасневшими от мастита, раздутыми от воспаления четвертями вымени — это нечто иное….

   «Множество, Цезарь, трудов тяжёлых выносишь один ты!»— опять приходило на ум Авдееву изречение Горация.
 
   Так прошёл первый месяц работы Виктора Николаевича на скотных дворах и телятниках Тереховского отделения совхоза «Костровский». Мало-помалу количество больных животных сократилось.  Виктор Николаевич вылечил больную ногу быку Магниту: ежедневно массировал поражённый сустав, смазывал различными мазями, делал компрессы, и дважды в день выгонял быка на прогулку. Выздоровевший смирный бык, как бы в знак благодарности лизнул горячим шершавым языком лицо Виктора Николаевича, когда в последний раз тот, склонялся к его тяжёлой ноге, ощупывал запястный сустав.
 
   Стараниями Авдеева у входа на каждый скотный двор были оборудованы широкие дезковрики, которые нельзя было перешагнуть, и волей-неволей незванным посетителям и работникам фермы приходилось смачивать свою обувь, а это всегда были резиновые сапоги, дезинфицирующей жидкостью. На двух фермах уже были поставлены клетки для индивидуального содержания новорожденных телят.
 
   Виктор Николаевич настоял на том, чтобы коров после утренней дойки в любую погоду выгоняли на прогулку в загон возле скотного двора.  Доярки, все пожилые женщины, сначала заартачились: где это видано, чтобы зимой на мороз выгоняли скотину! Кроме того, коров надо было каждый раз освобождать от цепной привязи, а потом опять привязывать – хлопотливое дело!  Но потом, видя, как коровы с невиданным доселе аппетитом набрасывались на сено и силос в кормушках, молчаливо одобрили распоряжения ветфельдшера.

   Грузный управляющий Тереховским отделением, обходя однажды скотный двор, встретил там Авдеева, который с резиновой перчаткой, доходящей до плеча, исследовал группу коров на стельность.

   – Молодец, Виктор Николаевич.  Не чураешься грязной работы! – управляющий удовлетворенно помаргивал светлыми глазами. – Доярки не нахвалятся тобою…

   Управляющий помолчал, достал платок и стал вытирать выступившую влагу из глаз:

   – Слышал о твоей прямо-таки геройской войне с этой дрянной кобылой.  Впору её вместе с мерином сдать на убойный пункт!

–  Всему своё время.  Объезжу,— отрывисто сказал Авдеев, занятый своим делом и  по обыкновению не решаясь взглянуть в глаза человека, с которым говорил.

   – Ты, признаться, поначалу не приглянулся мне. Не верил в тебя, –  говорил управляющий, как бы извиняясь за их первую встречу. – Но спешу тебя обрадовать: дирекция совхоза выделяет нашему отделению мотоцикл, специально для твоих поездок.  С весны можешь бросить эту чёртову кобылу. Так что, ветер тебе в спину!

   Ну и пожелания у этого управляющего!  Красный флаг в руках и попутный ветер в его устах – вряд ли ирония, скорее всего это искреннее желание успеха молодому ветфельдшеру.

   У Виктора Николаевича относительно сносные дни, когда работа увлекала его и её результат был осязаемым, чередовались с безотрадными днями, когда выпадали сплошные огорчения, и в голову лезла неотвязчивая мысль, зачем он выбрал себе такую хлопотливую специальность.

   В один из дней зимней оттепели Авдеев поехал на Синёвскую ферму, где случился падёж двух новорожденных телят. Невесёлые думы лезли в голову ветеринарного фельдшера.  Помимо падежа животных другой неприятностью было то, что в Сазонове дремучий бригадир молочно-товарной фермы упрекал его в том, что он мало делает уколов антибиотиками для лечения коров, хотя по большому счёту сам был виноват в болезнях животных, допустив грязь в скотном дворе и непонятные раздоры между доярками.

   «Не конь, так не лезь в хомут!» – опять думал Авдеев о себе и о своей работе.
 
   Бренные мысли Виктора Николаевича в этот день были прерваны самым  неожиданным и неприятным образом: бешеная лошадь, вероятно для того, чтобы избавить своего седока от меланхолии, ни с того ни с чего, на ровном месте взбрыкнула, подкинула круп, резко свернула вбок и сама опрокинула санки вместе с ветфельдшером.

   На этот раз, бросив опрокинутые санки с их блестевшими на солнце отполированными металлическими полозьями, Авдеев, не владея собой, подскочил к морде кобылы и с размаху ударил её жёсткими промёрзшими вожжами прямо по глазам. Так, некоторая неладица на работе Виктора Николаевича вкупе с бессовестным поведением лошади нашла своё разрешение в этом неожиданном для него поступке.

   Розка, дико взвизгнув, протащила опрокинутые санки с десяток метров и сослепу упёрлась дугой и лбом  о корявый ствол берёзы.

   Авдеев мало-помалу поостыл и пристыжено подошёл к замершей лошади.  Из её правого глаза струйкой сочилась кровь.
 
   Ветфельдшер перевёл дыхание: слава богу: глаз оказался цел, было чуть порвано мохнатое веко с длинными белёсыми ресницами, и расплывалась краснота по всей конъюнктиве и роговице. Остановив тампоном, смоченным настойкой йода, кровотечение, Авдеев взял за уздечку лошадь и вывел её с уже поставленными на полозья санями на твёрдую дорогу.

  – Теперь-то, наконец, ты угомонишься! Сама виновата, что вывела меня из себя! – пенял Авдеев Розке, когда, наконец-то!, они шагом тронулись в путь.

   «Добрую лошадь одной рукой бей, другою слезы утирай», — вспомнилась ему пословица.
«Вот несомненное достоинство кнута, — продолжал думать ветфельдшер, держа опущенные вожжи в руках. – Придётся выхлопотать лошадке в конюшне и пряник: лишнюю порцию комбикорма.

   Однако, на следующий день, несмотря на разлитой конъюнктивит  в правом глазу, Розка опять стала выказывать свой необузданный норов: и тогда, когда Авдеев её запрягал, и тогда, когда они выехали на просёлочную дорогу.

   Плотники, сочувствуя трудяге-фельдшеру, как-то посоветовали ему, для объездки молодой кобылицы запрячь ее в обычные сани-розвальни, куда они вчетвером закатали парочку необхватных брёвен.
Заявляли с уверенностью:

   – Сколько кобыле не прыгать, а быть в хомуте!

   На одно из брёвен, подмигивая остальным мужикам и смешно поводя короткими руками, с готовностью уселся тот самый маленький пожилой плотник, который имел обыкновение передразнивать движения ветфельдшера.

   – Ну, милая подвинемся! — нараспев говорил он, натягивая вожжи.

   «Уши» у изношенной шапки  плотника были дважды перегнуты и торчали в стороны и вниз со своими длинными завязками, как у вислоухой дворняжки.

   Под улюлюканье столпившихся людей Розка сдвигала непосильный для неё груз боковыми рывками. Она оскальзывалась кованными копытами, оставляя борозды в твёрдом снегу, мотала головой, но не подумывала, как это сделали бы более «хитрые» лошади протестовать против такой поклажи и остановиться.

   Авдеев, поначалу уповавший на предложенный способ «воспитания» лошади, безнадёжно махнул рукой, давая знак плотнику бросить вожжи и слезть с саней.

   – Отойдите все! Дайте-ка мне кнут! – не унимался старик, впадая в раж.

   На людской шум вылетела из скотного двора Шомполиха с метлой в руке.

   Авдеев вспомнил один эпизод на скотном дворе.  Маленький пожилой плотник, тот самый, который передразнивал движения ветфельдшера, запрягающего лошадь, на этот тогда заменял прогнившую доску в коровнике. Коров в это время выгнали на прогулку в загон согласно настоянию Авдеева. На скотном дворе в этот час осталась одна больная корова с повышенной температурой. Авдеев в это время был возле коровы  и краем глаза видел, как мимо скотницы своей вихляющей походкой с доской в руке проходил плотник. Дмитриевна была на целую голову  выше его. Старик, воровато оглянувшись и скабрезно улыбаясь, неуловимым движением ущипнул строгую властную Шомполиху пониже спины.  Ущипнул и тут же отскочил в сторону, закрывая голову доской и хихикая.  Авдеев от удивления замер на месте со шприцом в руке (он в это время вводил антибиотик бициллин  в мышцу бедра коровы). Он подумал, что небеса должны низвергнуться на землю от предполагаемой ярости строгой сухопарой женщины.   Однако, Дмитриевна только повела плечом, словно стряхивала муху и,  стыдливо наклонив голову деловито  покатила свою вагонетку к тамбуру.

   Да, но это было с неделю назад, а на этот раз, увидев издевательства над лошадью, скотница, держа над головой метлу, побежала к столпившимся зевакам и была точь-в-точь, как баба-яга.

  – Что удумали, дьяволы! – величественная фигура Шомполихи с метлой стремительно приблизилась к тяжеленному возу. — И откуда только взялись такие люди!

  – Все люди такие, только мы этакие! – старик-плотник, уселся поудобнее на кругляше бревна и рукой с вожжой заломил свою примятую шапку на бок.

  – Стар, что собака, а глуп, что щенок! – Дмитриевна замахнулась метлой на кривляющегося плотника:

  – Век дожил, а ума не нажил!

  Старик, отплёвываясь от зелёных капель навозной жижи, попавших на его щёки и раскрытый беззубый рот, кубарем скатился с саней:

  – Уж пошутить не даст, вредная бабища!

  – Шутил волк с жеребцом, да зубы в горсти унёс!

  – Шомполиха, Шомполиха! – по-детски повторял плотник, то ли смеющимся, то ли плаксивым тонким голоском, размазывая навозную зелень по лицу.

   Разом грохнул здоровый, копившийся до этого момента  хохот.  Даже Розка в своём неотвязчивом старании сдвинуть воз на момент повела головой в сторону шума и навострила уши. Публика была вне себя от такого зрелища. А лошадь не переставала дёргать непослушную ей поклажу.   Она замерла только тогда, когда Авдеев взял её за узду и погладил ладонью  вспотевший храп.
 
   Как ветеринар, Авдеев окончательно убедился, что Розка сама себя в ближайшем времени загонит до смерти, и подумывал о составлении акта о выбраковке лошади по причине её «полной непригодности к эксплуатации».
 
   Отводя едва не заморенную Розку в сарай, ощущая  рукой наплывы жаркого воздуха из её храпа, он проникся жалостью к нервной, красивой лошади. Удивительное дело: когда он брался за узду или шёл, прижимаясь к теплой тугой шеи кобылицы, та успокаивалась, словно близкий контакт с человеком действовал на неё благотворно.

   Авдеев решил попробовать ездить на Розке верхом, чтобы избавиться от необходимости управляться с громоздкой упряжью и избежать частых запланированных переворотов санок.

   У кладовщицы отделения совхоза он нашёл заплесневевшее кавалерийское седло с высокими изогнутыми луками, которое у неё валялось в одном из закоулков кладовки, чуть ли не со времён гражданской войны. Стремян не было, и совхозный кузнец старательно отковал их из арматурного стержня.

   Авдеев целый выходной день очищал кожу седла от въевшейся пыли и белых сухих пятен плесени.  В доме, где он квартировал, он нашёл тонкий кусок войлока – его он приспособил вместо потника.
Когда Виктор Николаевич подвёл оседланную лошадь к боку санок, чтобы ему было удобнее взгромоздиться на неё, Розка так повернула голову со своей змеиной шеей, что блестевшими на солнце зубами едва ли не достала стремени.  По её неморгающим округлым глазам было видно, что ей было любопытно, что с ней сделает сейчас уже привычный для неё человек.

   Не вставляя ногу в стремя (как бы не застрять в нём при ожидаемом падении с лошади), Авдеев животом лёг поперёк жёсткого седла.  И правильно сделал: Розка не встала на дыбы, как это делают большинство необъезженных лошадей, а рванулась вбок, и ветфельдшер удержался на ней.  Когда он дотянулся до налобного ремешка узды и погладил тёплую кожу лошадиного лба, Розка успокоилась и позволила  начинающемуся седоку угнездиться в седле, пока он гладил её правое жёсткое ухо. 
Не будучи запряженной в санки, Розка не сразу трогалась.   Она некоторое время топталась на месте, не зная с какой ноги начать ход.  Поворачивала голову из стороны в сторону, как будто желая удостовериться, что от неё хочет не привычная ей тяжесть на спине.
 
   Через несколько дней, оседланная,  чувствуя своим девственным телом присутствие седока, Розка, эта полукровка, помесь орловского рысака и беспородного жеребца, стала вести себя спокойнее.  Тем не менее, она никак не могла отвыкнуть без того, чтобы в любую минуту у неё что-нибудь не двигалось: то она махала сухой головой, то встряхивала гриву и чёлку, то нетерпеливо перебирала тонкими ногами с аккуратными гладкими копытами, утяжелёнными  подковами с шипами.  Виктор Николаевич спрашивал себя: как это она допустила до себя смельчака-кузнеца, чтобы подковать её.

   Первые дни ветеринарный фельдшер сидел на лошади скованно, согнув спину и вцепившись обеими руками в переднюю луку добротного кавалерийского седла. Падать с лошади он не опасался,  да если уж пришлось бы ему падать, то только в пушистый сугроб, поскольку Розка всё время норовила идти по снежной целине.
 
   Молодая кобылица галопом, с размеренным ёканьем в животе, неслась вдоль узких просёлочных дорог, в стороне от них, вытянув длинную шею; растрёпанная чёлка прижималась к её стоячим ушам.

  Пользуясь этой особенной повадкой лошади  Авдееву  можно было про-ехать к скотным дворам коротким путём, вне дорог – кобылица особенно любила преодолевать снежные сугробы, доходившее ей до живота.

   Как-то раз в метельное утро  в начале января Авдеев поехал на Розке верхом в дальнюю деревню Кузяево.

   Доехать до деревни оставалось ему не более полутора километров. Уже виднелись с пригорка ернеющие дома деревни,  с возвышающими над некоторыми из них голыми высокими тополями. Несколько в стороне от домов призывно краснел свежим кирпичом недавно построенный типовой телятник, переоборудованный под содержание нетелиного стада. Чтобы сэкономить лишний десяток минут, ветфельдшер решил ехать к скотному двору и на этот раз не по хорошей дороге, окружающей деревню, а напрямик, по снежной целине, тем более, что Розка была большая охотница  месить тонкими ногами рыхлый снег, доходившей ей во многих местах выше голеностопных суставов.

   Лошадь продвигалась вперёд скачками, распахивая ногами и грудью снежные заносы.

   Авдеев любил поездки в Кузяево.  Там, в кирпичном скотном дворе, по унавоженной соломенной подстилке свободно гуляли нетели, двух-трёхгодовалые тёлки, не обременённые по своей молодости цепями привязи. Нетели тёрлись друг о друга пёстрыми боками, клали на шеи одна другой сухие головы с миниатюрными острыми рожками и временами с отрывистым мычанием прыгали друг на друга.  Но главное, чем привлекала Авдеева ферма в Кузяево — это скромные, работящие телятницы и особенно их бригадирша Полина, уже состарившаяся женщина с многочисленными морщинами у больших, по-молодому блестевших глаз.

   На свете не без добрых людей. Полина всегда встречала приветливой улыбкой молодого ветфельдшера: поила его горячим чаем из тяжелых глиняных кружек, которые всегда стояли на дощатом столе в уютной раздевалке телятника.

   Авдеев живо представил себе, как Полина, увидев его, засуетится и крик-нет, как всегда обрадовано, своей молодой напарнице Наташе.

  —  Витенька приехали!

   Почему она говорила это «приехали» Авдеев не мог взять в толк, наверное, кроме его самого она имела в виду и Розку.

   Что касается худенькой и молчаливой Наташи, то Авдееву было особенно радостно повидать её, хотя он стеснялся ей говорить что-либо и всегда отводил в сторону глаза.  Дело в том, что Наташу он считал пока недосягаемой до него: она уже училась заочно на третьем курсе зоотехнического факультета, «зоофака», как все называли его, и через несколько лет будет выше его по должности, если останется работать в этом совхозе.

   Молодой кобылке в тамбуре телятника сердобольная Полина  клала охапку сена, а иногда от своих щедрот – чуть ли не четверть ведра комбикорма. Не забывал подкармливать свою лошадку и Авдеев, когда вводил её  в конюшню. Так или иначе, а к самому холодному зимнему месяцу  ложбинки между рёбрами лошади сгладились, живот округлился.

   День на этот раз всё же выдался слишком ветреным. Метель разыгрывалась и следы недельной давности, которые были протоптаны Розкой в последний раз их поездки к нетелям, были занесены подвижными полосами сыпучего снега.  Авдеева это не смущало, ему не надо было понукать и направлять лошадь, она сама знала, куда ей идти. Было видно, как с плоской крыши телятника косыми полотнищами сдувался снег. Ветфельдшеру пришла на ум строчка из любимого им поэта Блока : «Рождества крылатый дух».
 
   Порывистый ветер дул в бок лошади и причёсывал ей гриву и чёлку на одну сторону. Пышный хвост Розки заворачивался также на бок и  бился о колено Авдеева. Лошадь сначала шла галопом, подкидывая задние ноги под себя, потом она притомилась и перешла на шаг. Авдееву приходилось даже нажимать самодельными стременами на её бока, чтобы она шла поживее. Розка теперь почему-то старалась отклониться от прямого азимута, и Авдеев всё время поправлял её.

   Ему вспомнился рассказ Толстого «Хозяин и работник», где вот в такую же метель заблудились путники. Но положение Авдеева было несомненно благоприятнее, так как был ещё день, и оставалось не более километра до краснеющих стен животноводческого помещения.  Так что опасаться метели было незачем.  Из груди парня чуть ли не вырывались строчки стихотворения Ломоносова:

 - Колумб российский между льдами
   Спешит и презирает рок.

   Но презираемый рок сделал своё коварное дело: неожиданно сугроб под лошадью осел, и она вместе  с всадником рухнула в какую-то гулкую пустоту.
               
   У Авдеева испуг от внезапного провала под землю, спустя несколько секунд сменился радостным утешением, что он и его спутница, по крайней мере, не попали в заброшенный колодец с водой и остались целыми и невредимыми.
 
   «Множество, Цезарь, трудов тяжёлых выносишь один ты!» – на момент вспомнилось Авдееву неотвязчивое изречение древнеримского поэта.

  Он отряхнулся, поёжился от попавшего за воротник снега, который тающими струйками потёк по его спине.   Потом он ощупал бревенчатые стены просторного четырехугольного колодца и понял, что они провалились, в так называемую типовую яму Беккари, издавна служившую для сброса в неё падали.  Он вспомнил вялые споры между заведующим ветеринарным участком и дирекцией совхоза о том, кому из них надо было приводить территорию вокруг трупохранилища в порядок, то есть, поставить вокруг его ограждение и отремонтировать верхнее покрытие.
 
   К счастью для  Авдеева и его лошади, попавших в такую западню, этой ямой Беккари, построенной в первые послевоенные годы, уже давно не пользовались, и она до половины была заполнена перегноем и всяческим мусором вроде  мелких костей, рогатых черепов коров, и сухого бурьяна. Всё это теперь  с одной стороны было засыпано снегом, который продолжал беспрерывно сыпаться сверху.
Заплесневелые бревенчатые стены колодца уходили в высь и сливались с белёсым небом где-то на высоте  не менее четырёх метров.  Над краями колодца нависал с трёх сторон снежный карниз (с четвёртой стороны карниз обвалился при их падении). Виктор Николаевич в полутьме стал разгребать ногами снег на дне ямы в поисках какого-нибудь бревнышка или доски, чтобы с их помощью как-нибудь выбраться наверх, но ничего подходящего не нашел.

  – Эй, люди! — на всякий случай крикнул ветфельдшер. — На помощь! Ау-у-у!

   Розка, уже успевшая успокоиться и ворошившая мордой слежавшийся бурьян, от гулкого крика Авдеева, усиленного отражением звука от стен, насторожив уши, шарахнулась и заметалась по дну ямы. Потом она подошла к своему хозяину, пыхнула в его лицо паром из ноздрей и чувствительно подтолкнула его мордой под локоть, как бы говоря: «Кричи-не кричи, а до ближайшего жилья далеко, не услышат!»

   У Виктора Николаевича зазнобила спина.  Впервые в жизни он осознал смертельную опасность.  Все подступы к давно заброшенной яме Беккари были занесены снегом, никто их не хватится, не подумают, что они здесь.

   Он уставился на торчащий из бурьяна и наполовину засыпанный пепельно-серым снегом рогатый коровий череп. Пустые ямы глазниц смотрели на него из темноты с таинственным злорадством. Авдееву представилось, как бы художник написал такую картину: погибающий ветеринар среди костей некогда заразной падали! Он вспомнил пословицу: «Солдат в поле умирает, матрос в море, а мужик в яме».  Нет не мужик, а он, ветеринар, вместе с лошадью будут умирать в приличествующем для их сообщества месте, в заброшенной трупной яме.

   Розка задрала голову, тихо заржала, глядя на неправильный четырехугольник светлого неба.  Она потопталась на месте, потом вскинула передние копыта на стенку и подалась к ней задними ногами. Лошадь вытянулась во весь рост у стены: от копыт над её головой и до заснеженного края ямы в том месте, где обвалился снежный карниз от их падения, было немногим больше  метра.
 
  – Ну что?  Попыталась выбраться? – криво усмехнулся Авдеев. – Придётся сидеть здесь, может быть, дождёмся  помощи, ничего не поделаешь!

   Ветфельдшер нащупал в кармане коробок спичек (он их носил с собой, чтобы стерилизовать в условиях скотных дворов инструменты на спиртовке) и размышлял: поджечь ли ему недопревшие стебли репейника и Иван-чая на дне ямы, чтобы дымом привлечь внимание деревенских жителей или не делать это-го: можно задохнуться от дыма, а то и погибнуть в огне.

   Розка еще раз тихо призывно заржала и свесила голоу на длинной сухой шее в бок и вниз, многозначительно глядя на ветфельдшера влажными глазами...

   «Она встала вроде лестницы!» — вдруг догадался Авдеев.
 
   Уже не думая, что лошадь может брыкнуть его задней ногой, он обхватил двумя руками шелковистый хвост кобылицы, дотянулся до тугой репицы конского хвоста,  встал подошвами валенок на податливые скакательные суставы лошади, потом, держась за свисающие стремена, переступил на лошадиный круп.  Просунув заснеженный валенок в стремя, укрепившись на нём, он ухватился за луку седла, потом, утвердившись валенками на переднем крае седла, ухватился за пышную гриву Розки.

   Какой длинный и неудобный путь!  Как будто он карабкался в гору…  Вот уже Авдеев встал на лопатки, потом  уместился на костистом лбу Розки с растрёпанной чёлкой и ухватился руками за край верхнего венца трупного колодца.  Тут же со страхом подумал, что не хватит у него сил подтянуться к этому спасительному венцу, разве что подпрыгнуть.  Но вряд ли он снова укрепиться ногами на лбу Розки, даже если её не одолеет испуг. Авдеев попробовал всё же подтянуться к краю колодца.

   Полусгнившее тонкое верхнее бревно бесшумно переломилось пополам под его руками и двумя обрубками, едва не коснувшись боков лошади, глухо рухнуло вниз.  Розка переступила обеими ногами, но терпеливо устояла. Под валенками Авдеева ходила тонкая кожа  на  лбу Розки  и  между её ушами.   Он ещё подумал, каково этой нервной капризуле, впервые чувствовать на своей голове толчки его грубых валенок.

   Нет худа без добра: упавшее бревно облегчило Виктору Николаевичу путь к спасению. Морщась от непривычных усилий, боясь, как бы  ни обрушить следующее полуистлевшее верхнее бревно на голову лошади, он подтянулся, оскальзываясь ногами о заплесневелый сруб, и боком перевалился через край ямы.  Отдышался, стряхнул снег с лица и головы и заглянул вниз.  Встретился с большими блестящими глазами лошади.  Они были так близко, казалось, протяни только руку!

   – Мы скоро придём за тобой, Розка! – крикнул  Авдеев, понимая состояние лошади.

   Он  бежал к деревне, пропахивая валенками сыпучий снег, спотыкался, па-дал и снова бежал, не ощущая, как ветеринарная сумка больно била его по боку и спине. Он слышал за собой дробное ржание, раздирающее его душу.  Розка, он знал, не выдерживала одиночества, тем более, в незнакомом для неё и опасном месте. Верная помощница человека, вероятно, считала своим лошадиным умом его бегство предательством – до лошади,  не доходило то, что он побежал за помощью.
 
   Как часто бывало с Авдеевым, он и на этот раз среди своих эмоций пытался осмыслить психологическую сторону восприятия действительности и поведения живого существа, отличного от человеческой природы.  Как лошадь воспринимает то, что с ней произошло, также как человек, а если не так, то в чём здесь различие? Как бы хотелось Авдееву хотя бы в течение нескольких минут воспринимать и оценивать окружающий мир органами чувств и мозгом животного. Конечно, со временем наука разрешит этот вопрос…

   Философские рассуждения ветфельдшера чередовались с практическими  соображениями о том, как ему вызволить лошадь из плена.  Он попросит знакомого механизатора Василия на тракторе подъехать  к трупной яме. Вот только где бы достать ремни или верёвки и как их обвязать вокруг лошади, чтобы не навредить ей, когда её будут трактором вытягивать из ямы.