И всё же у меня есть любимый писатель, мой старинный друг- Владимир Ильич Порудоминский. Живёт он в Германии. Его рассказы, повести, эссе перечитываю я часто. Погружение в мир его замечательной прозы помогает мне жить. О нём я писала, даже публиковала его небольшие шедевры, но и статью и его рассказы удалили. Готовя новый материал, обнаружила не прочитанные ранее воспоминания о друзьях. Об одной любопытной, даже мистической истории хочется поведать.
Пересказывать прозу Порудоминского, всё равно, что своими словами пересказывать стихотворение Бориса Пастернака. Но, рискуя, не думая о себе, перескажу.
Много лет назад из Крыма возвращались друзья Владимир Порудоминский и Валентин Берестов. Возвращались они из «Артека», где 10 дней выступали перед пионерами. Ехали умиротворённые, наполненные прекрасными воспоминаниями. Вели оживлённую беседу, шутили и смеялись.
Валентин Дмитриевич читал свои стихи. Наступили сумерки. Свет не зажигали.
"Валя читал и читал, его стихи всегда радовали меня открытым, искренним видением мира, легким дыханием, доброй улыбкой, которая с годами обретала мудрость, но при том умела оставаться детской. В какой-то момент он надолго замолчал, словно припоминая что-то важное, что непременно следует еще прочитать, — в тишине явственно слышно было, как стучат колеса, как на купейном столике звенят ложечки в опустевших чайных стаканах, время от времени в окно врывался пунктирно разорванный свет фонарей на каких-то станциях и разъездах, которые мы проезжали. В темноте круглое мягкое лицо Берестова казалось еще бледнее, чем обычно. «Ну, вот, напоследок, совсем недавнее», — проговорил он, наконец. Прочитанные им восемь строк поразили меня настроением, глубиной, точностью, — я запомнил их сразу и навсегда».
Я поле жизни перешел
И отдохнуть присел.
Там одуванчик тихо цвел,
И жаворонок пел.
И так мне было хорошо,
Что я забыл почти,
Что поле жизни перешел
И дальше нет пути.
Владимир Ильич попросил Валентина Дмитриевича записать эти стихи. На книге, подаренной другу, Берестов их записал. Прошли годы. В начале 90-х при встрече Берестов сказал, что собирает стихи к изданию двухтомника. Порудоминский заинтересовался, войдёт ли в двухтомник его любимое стихотворение. «Это какое же?» Я прочитал ему восемь строчек. «Какие хорошие стихи! — воскликнул Валя с той простодушной радостью, с какой часто говорил о своей работе. — Подумай, а я совершенно позабыл их». Он вдруг озаботился: «Автограф у тебя сохранился?» — «А как же. Подписанный. Могу предъявить». На другое утро он долго рассматривал автограф, несколько раз, вслух и про себя, повторил стихи, пожелал было переделать две последние строчки, я просил его оставить как есть.
В «Книжном обозрении» вместе с объявлением об издании собрания сочинений Валентина Берестова были напечатаны стихи из будущей книги, среди них — и мои восемь строк, мне посвященные, что, признаюсь, очень меня обрадовало».
А потом Берестов умер. Умер, не увидев своего двухтомника. Когда же появился двухтомник, позвонил Порудоминскому хороший поэт Евгений Храмов, давний притятель и сосед.
Я тоже знакома была с Евгением Львовичем Храмовым. Он принимал участие в вечерах, посвященных творчеству других поэтов. Сожалею, что не успела организовать его вечер.
Он был замечательно образован, интеллигентен, умён. Беседовал о литературе, истории, политике, читал стихи, свои и чужие. Он ценил творческие удачи других поэтов, даже не близких ему по мировоззрению. Говорил о таких удачах взволнованно, искренно восхищался ими. Много прекрасного открылось в стихах современных авторов, благодаря Евгению Храмову.
Итак, когда вышел двухтомник, Евгений Храмов позвонил Владимиру Порудоминскому и сказал: «Прости мне, но я вынужден отобрать у тебя стихи, тебе посвященные. Дело в том, что восемь строк про поле жизни написал не Валентин Берестов, а я». Стихотворение много лет назад было опубликовано в каком-то периодическом издании, позже напечатано в одном из поэтических сборников Евгения Львовича Храмова.
Берестов присвоил стихи Храмова?
« Мог ли он сам напечатать их в газете и поместить в собрании сочинений, если бы хоть на минуту усомнился в этом? Высочайшие нравственные достоинства Валентина Берестова всем хорошо известны. Валентин Берестов присвоил себе восемь храмовских строк, присвоил в том смысле, что, прочитав однажды где-то, тотчас, неосознанно, почувствовал их своими, вобрал душой, памятью, постоянно носил в себе, свыкся с ними. Произошло поразительное — полное — совпадение мысли, настроения, образной системы двух поэтов. Один сказал то, что хотел бы сказать другой, и сказал так, как другой мог бы сказать. Валя был щедро одарен творчески, полнился стихами, восемь присвоенных строк на какое-то время оказались захвачены этим постоянным движением творческой стихии. (Он был к тому же и очень рассеян: тогда, в Крыму, пожаловался мне, что не может справиться с приобретенной электробритвой — они как раз вошли в обиход: вместо того, чтобы брить, она — поет. Оказалось, он включал бритву вместо электрической в розетку радиоточки.) Позже всё, видимо, как-то упорядочилось. Валя отстранился, отвык от стихотворения про поле жизни, исключил его из числа своих сочинений, попросту забыл. Но тут оказался я, да еще с автографом, и убедил его — моя вина. Евгений Храмов вел переговоры с наследниками Берестова, просил опубликовать поправку».
Скоро неожиданно скончался Евгений Храмов. Может, в ином мире они мирно беседуют и выясняют, как это случилось?
Никому из людей, знакомых с этой историей, в голову не пришло истолковать это проишевствие иначе, чем как нелепое недоразумение.
Композитор Иван Соколов, хорошо знакомый и с Берестовым, и с Храмовым, положил любимые Порудоминским восемь строк на музыку, романс он посвятил Владимиру Ильичу Порудоминскому. «Музыка печальная, чистая, светлая: слушая тихое дыхание одуванчика и песнь жаворонка в вышине, хорошо вспоминать прошлое, думать о будущем, беседовать с друзьями, теми, кто уже перешел поле жизни, и теми, кто еще бредет по нему, — первых, увы, уже куда больше, чем вторых».
Цитаты из воспоминаний В. И. Породуминского.