Узел
повесть
I
Вечерние занятия несколько раз в неделю собирали вместе очень несхожих и мало знакомых людей, только ещё присматривающихся между делом друг к другу.
Яркая и видная женщина, она так выделялась в преобладающе мужском окружении, что он, про себя, сразу же сравнил её с …царицей из сказки.
То ли потому, что от статной её фигуры и спокойных движений веяло природной уверенностью, им особенно ценимой, ибо самому порой именно её не доставало.
То ли оттого, что смоль пышных волос, подчеркивающих матовую белизну гладкой кожи, впечатляюще венчал их крупный узел, довольно редкий во времена модных и практичных коротких стрижек. Хоть и был тот узел собран на затылке, все равно как-то увязывался с венчанием головы короной. Вероятно потому, что большим и тугим воспринимался. Возможно, отсюда и родилось то сравнение.
Не только этим притягивала она его взор. Угольно черные брови, смуглота век и агат глаз этой женщины, казалось, таили страстность и волновали.
Крепкая рука её своеобразно, щепотью всех пальцев, держала карандаш и водила им робко, совсем не по-царски. Это не сочеталось с понравившемся ему сопоставлением, и, чтобы дольше лелеять казавшийся ему удачным образ, он старался пропускать и это, и всё другое, что не подходило к выбранному сравнению. Более того, приняв с восхищением этот образ, воображение его стало непроизвольно в том же направлении приукрашивать реальность.
Она приметила, что заинтересовала его, и стала приглядываться. «А он, пожалуй, ничего… Кудри-то волнами — во природа отвалила. И завивать не надо… Вроде бы пригож… С таким вместе здорово бы появиться перед нашими. Небось, слюнки пустили бы… Не видно сразу, в чём к нему придраться-то можно даже привереде на-шей, Нине… Нет, она везде отыщет… Похоже, не женатый… Женщин примечает, но не липнет к ним, как банный лист…
Видать, приглянулась я ему — нет-нет, а поглядывает в мою-то сторону…».
II
C занятий поздним вечером расходились кому с кем по пути. Перейдя на другой берег по ближнему мосту, группка попутчиков распадалась, а дальше им совпало шагать вдвоём. Похоже, что к обоюдному интересу.
Тут, как заговорщик, на них наплывал бульвар, окружая своей романтичной средой и отделяя от будничного, прозаичного.
В стороне изредка, шурша, проносились запоздалые машины. В умытом дождиком асфальте, что лежал за деревьями бульвара, нарядно переливались отражения дорожных фонарей и окон, которые еще светились в засыпающих домах.
Последние листья одиноко трепетали на осиротевших деревьях и, ослабев, слетали с них. Сквозь путанные штрихи голых веток виднелись то тёмная вата облаков, низко нависших над городом и чуть подсвеченных его огнями, то искорки звёзд в небесных далях.
После бульвара идти с ней ему было не очень-то по пути, но таким приятным и поэтичным оказалось брести и разговаривать с этой женщиной, ничего не ожидая и не домогаясь, что с каждым разом он провожал её все дальше и дальше, отклоняясь от привычных своих путей. Да и вовсе его не тянуло возвращаться в поднадоевшее свое одиночество.
Говорил чаще, пожалуй, он. Слова его, оживлённые и просвещённые, всё больше ей нравились. И радовали: «Ведь всё это он из-за меня… Для меня старается… Поэт он, что-ли? Непрактичный ка-кой-то… Но такой славный и светлый, что будь он моим собственным, зацеловала бы…».
Романтические прогулки, уважение и внимание этой видной женщины вдохновляли его. В приподнятом настроении легко рож-дались мысли и образы, теснились в обилии, расцветали, искрились. Мигом возникали нужные слова, удачно складывались в убедительные речи. В них иной раз и самому заново приоткрывалось то, что раньше ещё не додумывал. Успех окрылял его, снимал какие-то всплывавшие сомнения, укреплял было пошатнувшуюся веру в себя, смирял нервы, натянувшиеся в заботах холостяцкой жизни.
Удивительно благотворным оказывалось иметь поблизости внимательную слушательницу, вроде бы разделяющую его вкусы и привязанности.
III
А вот то, как его притягивали тело этой женщины и угадываемый в ней пылкий темперамент, он старался отгонять и прятать от себя самого.
Но ночами, когда дневные дела и заботы отступали, сдерживаемый зов плоти прорывался. Воображение представляло желанное и будто бы радостно открывающееся навстречу только ему одному это женское тело и взаимную их страсть.
Возбужденный, он ворочался, но все же гнал от себя эти горячечные образы, убеждая себя, что эта женщина не для лёгкой связи. На брак же с ней у него не было ни намерений, ни влюбленности, ни сердечной к этому человеку тяги.
Борясь со своей чувственностью, он даже попробовал было прекратить совместные их прогулки, если вели они в тупик.
Но быстро сжалился над недоуменным и беспокойным её видом, и снова провожал её.
Она, когда внезапно оборвались их прогулки, встревожилась поначалу и напряженно искала, чем же нечаянно могла отвадить его. Но быстро успокоилась, когда он вновь оказался рядышком. «Мало ли чего там у него стряслось. Видать, всё уже наладилось».
Только вот то, что ему представлялось уступкой ей, было на самом деле ещё и потворством себе самому. Пылкие образы их сближения, которые он ночью вроде бы отогнал, далеко не ушли, а крутятся неподалёку, и ему подсознательно всё больше теперь жаждалась именно эта женщина, именно её страсть, именно её тело.
Пока же общение и прогулки с ней как-то утоляли его да и одаривали многими эмоциями.
Приятно было тешить себя своими же бескорыстием и благородством, приятно было дарить знания и внимание той, которая их ценит.
Приятно было в те поздние часы шагать рядом с ней, время от времени вежливо и целомудренно прикоснуться, помогая пройти узкое место или чтобы перешагнуть лужу.
Приятны были угадываемые в ней сдержанность, понимание и одобрение.
Разговаривая, он притормаживал бег собственных слов, стараясь чаще вовлекать спутницу в беседу.
Понемногу, где пришлось к слову, поведали они вкратце друг другу о самих себе.
Она рассказала о тяжёлых военных годах в бедной деревне, о своём, уже прекращённом нерадостном замужестве, в которое угодила еще девчонкой-несмышлёнышем, о подрастающей дочери, о строгой матери, о мало обещающей и нудной работе своей.
Он поделился своими устремлениями, упомянул и работу свою, и неудовлетворённость ею, и продолжающиеся поиски себя в этой жизни, да и нескладный быт свой…
Доверие и прямота, с которыми она рассказывала о себе, тронули его. Он представил себе её нелёгкую и непростую судьбу (а есть ли лёгкие?) и сострадал ей.
Сострадание это оборачивалось для него новыми запретами на чувственное влечение к ней.
Выдерживать искус этот становилось трудней. Но полагая, что в сознании своём уже отделил и отбросил будоражившие плоть устремления, он вроде бы со спокойной теперь совестью мог продолжать общаться с ней.
IV
Она интуитивно, куда чётче, чем он сам, чувствовала напряжение и влечение, которые клокочут в нём. Только понимала всё это по-своему. Как часто видим мы то, что очень хотим, даже там, где этого совсем нет. Вот и она в томлении и сдержанности спутника видела увлечение и робость влюбленного в неё человека.
В н е ё в л ю б л ё н н о г о !!!
Так сладостно и радостно стало её сердцу, что запылало оно теперь да день ото дня всё ярче.
Земная и действенная, она сразу же наполнилась надеждами и планами на новую, совершенно новую жизнь… А ежели её любимый робеет и стесняется, надо ему как-то помочь…
Тем временем подошла зима. Снег укрыл тёмное и серое северное предзимье, приукрасил белизной своей и нарядностью всё вокруг, упруго и весело заскрипел под ногами.
Как-то на очередном провожании, упомянув о своей силе и сноровке, которые не раз позволяли ей шустро укоротить нахалов, посреди уютной и безлюдной площадки в каком-то сквере или парке она с задором вызвала его на борьбу. Он весело принял вызов, быстро и ловко уложил её в снег. Что-что, а бороться он был ловок. Впрочем, ей самой это даже оказалось приятно.
При падении на снег из-под меховой её шапочки живописно выбилась смоляная прядь. Возбуждающе близки к нему стали в этом их положении и радостные её глаза, и смеющийся белозубый рот, и манящие в своей сочности да притягательности губы. Но переборол он свой порыв и удержался от поцелуя. Не хотел да и не мог обманывать её притворной любовью, а чувственностью своей побоялся обидеть.
«Эта жажда близости, быть может, только во мне распалилась, а она, кроме прогулок и бесед по истории и искусству, ничего от меня и не ждёт. Возможно, в мужчине-то не нуждается. Ведь всегда ровна и сдержана. Лишь только этот озорной вызов на борьбу. Да он может быть доброй и дружеской шуткой. Как же оскорбить её…».
Её же все жарче захватывала, окутывала, окрыляла любовь. Радостней и, казалось, реальней были её надежды. От этого утроились силы. «На пару лет он помоложе, да я вон какая крепкая и ладная. На земле и в жизни стою твёрдо. И его поддержу. Сам-то он ведь и не живет. Всё витает где-то…».
С подъёмом и счастливой энергией она теперь проворачивала массу дел, везде поспевала, спокойней управлялась в семье своей, ровней выстраивала её быт и, сверх того, надумала учиться дальше.
Хотелось к любимому своему подтянуться знаниями да и обрести основания для перехода на более престижную работу.
Волнуясь, ему рассказала о намечаемой своей учёбе, о пред-стоящих экзаменах. Он поддержал. Попросила помощи в подзабытых науках — обещал.
V
Когда устроилось, что её дочка и мать стали на выходные дни уезжать за город, она пригласила его к себе в дом позаниматься.
Ему все труднее бороться с чувственной своей тягой, но не отказывать же человеку в помощи. «Не животное ведь я — сдержусь».
Пришёл.
Сели рядышком над разложенными учебниками и тетрадками.
Оказалось, очень даже волнительно впервые оказаться друг с другом наедине в уютной её комнате, да без привычных на их совместных прогулках пальто. Будоражат его запахи духов её и близость красивых рук, полуоткрытых короткими рукавами платья. Манит гладкая кожа да многое другое возбуждает и усиливает искушение.
Но не позволяет он себе на соблазны откликаться. И дело помогает. Всё внимание на то, чтобы упрятать своё волнение, не отвлекаться от сути учебного материала, а проще и понятнее эту вот теорему ей растолковать да увязать с другими, уже пройденными. Говорит он и поглядывает на неё: все ли ясно, можно ли к следующим теоремам переходить. Занятия движутся...
Прервались передохнуть.
И тут вдруг он впервые увидел и понял, что сама-то она их близостью взволнована нисколечко не меньше, чем он! Мысли её явно уплывают от теорем. Глаза свои уже прячет от него. Вся в напряжении и, похоже, в взволнованном ожидании того, что беспокойно ворочается в запертых глубинах обоих и вот-вот прорвется наружу.
Тогда зазвенели для него в полную, уже не сдерживаемую силу притягательности и белизна её шеи, и соседство гладкой щеки, и привораживающий тугой узел волос, и нежный пушок… да всё-всё в ней.
Боже, зачем же мучим себя запретом того, что оба существа наши жаждут?!
Коснулся он руки её, и при этом касании их пронизало мощным током взаимопритяжения. Потоки встречных страстей пробились друг к другу, слились воедино, развалили и отбросили остатки плотины сдержек и запретов. Губы его нашли её губы, и в жарком их единении на немой вопрос «Можно?» несся ответ «Да, да! Можно! Ты желанен! Тебя тут ждут не дождутся!»
Тесней и откровенней сплавились губы, сблизились и обнялись тела. Дрожат в волнении и горячке. Он уже влечёт ее к близкой кровати, и она податливо движется с ним.
Сколько мечтала она об этом! Но все же предусмотрительно залепетала: «Как так… Вдруг… Не предупреждал… Не гадала я, не думала…».
Полыхая в прорвавшейся на волю страсти, он все же услышал в уклончивых и практично заряженных её словах важный вопрос.
Но и теперь, ради желанной близости, не станет он обманщиком, не будет притворой, который готов обещать, вовсе не собираясь выполнять, и любовь вечную, и брак. Мысленно согласившийся пусть даже прервать не начатое, но уже близкое и дико желанное действо, если сейчас она так решит, хрипит он корявыми и тяжкими словами свою правду:
«…Не смогу я отдать тебе всего себя, как ты заслуживаешь… Но жажду тебя и тело твое… Или выгони меня прочь… или… Хочу, хочу тебя… Не могу больше сдерживаться…».
Захваченная, как и он, жаждою-страстью, она обнимает и це-лует любимого, насыщая его собой и сама упиваясь этой близостью.
Поволок их горячечный поток, понёс, помчал…
VI
В прошлой своей близости с мужем, а другого мужчины у неё не бывало, ничего того особо сладкого, о чем упоминали другие или писали иногда в книжках, она никогда не чувствовала. Скорее на-оборот. Но терпела, раз уж так ей выпало. Не первая и не последняя она в подобной женской доле.
Теперь же, нежданно-негаданно, в глубинах её заполыхали ощущения, раньше ею не испытываемые.
Яркостью своей и силой они ошеломили её.
Горячие их волны невероятно сладким дурманом обволакивали и уносили в блаженство, до сей поры неведомое.
Неизъяснимый восторг затем сотрясал недра тела и всего её существа.
Всё было вновь. Накал этих чувств… Слепящий свет… Ликование… Благостное полное умиротворение…
Зрелая женщина, она только теперь испытала подобное.
«Наверное, от любви подобное происходит со мною. От неё! Ах ты, желанный мой… ненаглядный… Мой!… Мой!»
Все больше становился он чуть ли не единственным центром и светом в теперешнем её существовании.
В житейской толчее или в покое, в переполненном трамвае или во время машинальных операций на своей работе, в учёбе или в хлопотах бытовых, перед грядущим ли сном, но то и дело ей припоминались и блаженно растекались по телу послечувствия его ласк и тех новых ошеломляющих состояний…
Большим удовольствием и гордостью её стало вместе с ним появляться среди людей и неудержимо похвастаться подружкам своим, каков он у неё.
Когда с ним рядом она бывает на выставке, концерте или в гостях, прямо ног под собой не чует, не идёт, а плывет лебёдушкой, искрится радостью и удачей своей. Восхищенно снова и снова поглядывает на него. Будь её воля, она бы и других подвигла бы неустанно им восторгаться, но только издали.
Поначалу он чуть было не возгордился тем, что смог вызвать в ней такие пылкие чувства, но вскоре стал тяготиться этими всплесками её хвастовства да часто неуместными восхищениями.
«Совсем утратила чувство меры в восторженных преувеличениях своих и слишком трубит о них»—думалось ему с возрастающим раздражением.
VII
В нелепой её восторженности растворялись и исчезали те его начальные впечатления, которые предполагали в ней сдержанность и некоторую величавость. Ему приоткрывалась натура, существенно отличающаяся от той, которая виделась ему в первых совместных прогулках и разговорах.
Неожиданно для него, среди вновь в ней увиденного, прорезалась ревность. Совершенно беспричинная. Да ещё эта ревность по-чему-то быстро нарастала, стала ощутимо задевать его самолюбие и весьма уязвлять.
“Да неужели я — совсем не личность, не человек, а стал лишь целиком ей принадлежащей вещью?!”
Странно, но ни уговоры, ни разъяснения безосновательности и нелепости не снимали её ревность. Попробовать иное?
Вышибать клин клином? Чтобы себя “на привязи” не ощущать и остудить её ревность, попробовал он при ней демонстративно оказывать внимание другим женщинам. Но этим только масло в огонь подливал. Вспышки ревности, этой бессознательной защиты своей “собственности”, и неуправляемые всплески её ярого темперамента продолжали вскипать.
Возможных соперниц, которые, по её подозрению, себе его приглядывали да пытались увлечь, она разъярённой тигрицей готова была расшвыривать или, того круче, в клочья разорвать.
На этой почве стали они чаще ссориться. В дальнейшем он старался на людях бывать с ней и меньше, и реже.
От ревности, даже такой неудержимой, было простое, но весьма действующее отвлечение. Достаточно лишь чуть-чуть приласкать ревнивицу, и тигрица в ней убирала когти, сворачивалась и совсем исчезала вместе со своими обидами, словно полностью расплавляясь в пылком обожании и других, сладких ей чувствах и эмоциях. Но только до следующего припадка ревности.
VIII
Он ещё продолжал любоваться тем, как хорошела в нежности и любви эта яркая и сильная женщина, наделённая природой, кроме прочего, такими пышными волосами, нарядно собираемыми ею в крупный и тугой узел. Это и очаровывало, и возбуждало его, и баюкало петушиное мужское тщеславие. Наедине да в постели им было всё также хорошо, как и прежде.
Не просто было в плотном окружении людьми и в напряжен-ном беге их различных одно от другого существований и обстоятельств выкраивать возможность уединиться то у неё, то у него, то на природе в каком-нибудь шалаше, то в ином местечке, но хотелось и устраивалось, да так, чтобы было укромно от глаз посторонних, от носов любопытных, от ушей, жадных до подслушивания чужих тайн.
Чем длиннее был перерыв, тем больше тянуло вновь ощутить сладкую взаимность и наверстать пропущенное в горячности новой встречи. В растущем нетерпении предвкушали её.
В час назначенный, замирая от риска обнаружить их тайну со-седям по квартире, она караулит в прихожей приближающиеся шаги его. Тихонько откроет дверь. Стараясь не шуметь, войдёт он. Лишь в её комнате смогут они перевести дух.
Объятия и жадный поцелуй запускают было остановившиеся сердца. Проголодавшимся по близости, им пока не до разговоров, не до еды-питья. Пока она выскочила по делам своим, ею приглашенный, он раздевается и растягивается на готовом ложе. В предвкушении и в нетерпении несколько минут ожидания тянутся словно долгие часы. Наконец-то, она, ликующая и освежённая, вернулась из ванны, заперла дверь и ныряет к нему.
Сердца их взмывают в долгожданные радости дарения и обладания. Тела ласкают друг дружку, в обостренной восприимчивости своей порождая и ощущая множество то приятных, то ликующих, то пьянящих ощущений, нежат, будоражат, то любовно поглаживают, то исступленно сжимают. Жаждущим не хватает ни рук своих, ни губ, чтобы всё-всё приголубить, ничего не обласканным не пропустить друг в друге. Упоение взаимным удовольствием, шелест милующих слух и душу радостных вздохов, звуков, слов…
Приволье любовной игры… Безудержность жадного слияния… Взвивающиеся к своим пределам ощущения… Взрывы переполненности…
Возврат к действительности, нежные благодарные ласки, по-том веселые шутки, озорное дурачество, снова любовные игры, пока страсти снова не участят дыхание, напрягут мышцы, затуманят головы и тесно переплетут тела…
В глубокой ночи или уже на её исходе они утомленно опрокидываются в глубокий сон.
IX
Странными своей переменчивостью могут быть желания и чувства наши. Долго не утоляемые, они разбухают все больше и больше, разрастаясь так, что могут собой заслонять или вытеснять другие, а когда вдоволь насытятся, могут уменьшиться, свернуться или даже совсем куда-то исчезнуть.
Накануне ещё казалось, что такими радостями и удовольствиями невозможно насытиться. Только бы они длились и длились. К утру же совсем другие ощущения. В душу его вслед пепельному рассвету прокрадываются опустошение и разочарование. Лишь недавно задорные и весело переливающиеся мажорные и чарующие краски теперь воспринимаются поблекшими и становятся холодны-ми, отстраняющими.
Пусто в душе, не согревает его чувство прочное, которое само могло бы дать тепло и противостоять серенькому окружению или какой-нибудь другой неприемлемости. Самого удручает, что не осталось в душе ни веселья, ни доброты, ни размашистости или куража.
Ничего не поделаешь. Ни соображениями, ни намерениями не пробудишь в себе сильные чувства и желания, которые одни лишь способны вдохновить нас на дела и поступки. Они, такие чувства и желания, сами приходят к нам и сами уходят от нас, не подчиняясь нашим соображениям и намерениям, какими бы вескими последние не были.
На опустевшее в душе место вползает и начинает там ворочаться раздражение самим собой, окружающим, да всем, что внутри и вокруг.
Пока соседи еще спят, надо уходить и так же тихо, как входил. Неприятное именно своей скрытностью действие. Вчера эту сторону особо-то и не примечал. Только теперь, в раздражении, коробить это стало. Но уходить всё равно пора.
Ей же его уход совсем иные приносит ощущения и заботы. Обвила бы не только руками, но канатами и цепями обвязала бы, чтобы удержать да и вовсе не отпускать. Но нет у неё никаких прав на подобное. Всплывают в её памяти, словно ржавыми гвоздищами там приколоченные, те горькие для неё его слова о «хотении», но не о любви. Щемит, не зарастая, та рана. И, если покажется ей, что уж слишком охотно он нынче собирается уходить, безрассудно закипит она в обиде своей да и выплеснет это упреками и жалобами.
Понимая её, иной раз жалея и сочувствуя, он притормозит себя, смирит вспыхивающие протесты свои, но выйдя, наконец-то, на раннюю и ещё пустынную улицу, облегчённо выдохнет да наберёт свежий воздух и радостно ощутит себя вольной птицей.
В делах и заботах побегут дни. В течении их несколько по-блекнет и поутихнет острота противоречий и шероховатостей, что возникали между ними.
Опять заворочается он в одинокой постели, опять поманит сладкий мёд встреч.
Свяжутся, встретятся, насладятся мёдом этим до донышка, а поутру снова такое же чувствительное для обеих сторон расставание. Опять словно присохший бинт сдирать вместе с только-только восстановившейся на ране кожей.
Вот и растут перерывы между их встречами.
X
В их свиданиях поутру обычно она первая поднималась и уходила к зеркалу привести себя в порядок.
Как-то он, вслед поднявшись, непроизвольно заглянул туда и… оцепенел от нечаянно увиденного.
Ошеломлен и потрясен.
В свой узел на затылок она закладывала волосяной ком с кулак объёмом. Её горделивый, царственный узел был оказывается в какой-то своей части… подкладным!…
Женщина не виновна в том, что украшает себя. Ничего предосудительного нет в подкладывании в свой узел комка своих же прежних или похожих на них волос. Но непроизвольно вскипевшая обида вдруг захлестнула его. Расстроенный, как ребёнок, у которого отобрали любимую игрушку, он быстро ушел.
Хотя понимать-то понимал, что упрёки неуместны и эту женщину нельзя из-за досады своей обвинять, только кипела в нём обида, пока вся не выкипела.
* * *