ГЛАВА 4.
КРАСНЫЕ УДЫ.
I.
Яркое небо засвечивает очертания ветвей. Громада старого блочного дома кажется черной. Даже не разглядеть трещины краски на тепло-серой газовой трубе. А вокруг только ветер, подгоняющий тонко шумящую поземку песчинок. Подойдя к фундаменту, я чувствую запах старой краски и природного газа. Ориентируясь по нему, запрыгиваю на трубу, затем на раму и далее на форточку. Возвращение или прощание? Нет, пока только неуклюжая попытка не рухнуть с форточки на горшки с цветами. Дома никого нет. Подождем.
Хозяина больше нет. Сама вечность заставляла меня это понять. Его место занялось пустотой. Той самой, неприкосновенной, которой в силу возраста никогда не будет замены. Хозяина нет, и хоромы, им построенные, осыпаются, а пустота замкнулась за ним, заставив без оглядки бежать прочь, долой из этих пустующих чертогов и дворов, едва хранящих былую память.
Я вернулась почти домой. Что такое дом, мне, видимо, уже никогда до конца не понять. Но это было что-то похожее. Что-то, как нельзя кстати заполняющее парой сладких капелек бесцветный столб пустоты. Пустоте эти капли, разумеется, что мертвому припарки, но все же лучше, чем ничего.
Я редко здесь бывала последнее время. Сначала не давал покоя огненный ошейник, именуемый яростью. Потом этот бездонный выдох по окончании безумного пути. И все. Наверно, худший кошмар для живого существа это выдохнуть, но не вдохнуть. Ибо нечего. Мир остался неизменный. Ушел Учитель, ушел Хозяин, ушел и тот, что был моим единственным резервным глотком воздуха. И оказалось, дышать нечем. Но это лишь полбеды. Живое существо без воздуха умирает. Я же почему-то продолжала жить.
Очевидно, меня спасало то, что однажды вызволило из окровавленной лаборатории. Человека этот рудимент уже давно не спасает, а у меня он сохранился. Спуститься на ступеньку вниз. Проснуться. Смертельная опасность во сне не более чем близость к пробуждению — подрагивание век точно дверей. Просыпаешься и понимаешь, что боли нет, нет и страданий и любой пустоты. Тебя берут за шкирку и возвращают в тепло. Этот инстинкт не подвержен забвению. Тебе хочется есть, тебе хочется спать, тебе хочется продолжить свой род. Не более того.
Если б я могла переселиться в этот мир навсегда...
В этом доме было все, что могло бескорыстно обслужить все желания нижней ступеньки. Свалить горшок с цветами и спрятаться под диван. Выбежать на зов, прильнуть к блюдцу с молоком. Схрумкать несколько мелких килек, которые в замороженном большом куске небогатые жители покупают по дешевке специально для этих целей. И устроиться на чьих-то коленях. Что может быть лучше?
Увалень должен был скоро вернуться с работы. Мне, как в былые времена, предстояло ожидать его в квартире. Судя потому, что он по-прежнему не закрывал форточку, он меня не забыл. Да и немного времени прошло по человеческим меркам. Он по-прежнему надеялся, что в один прекрасный день угрюмая полоса его рта порвется-таки улыбкой, и он увидит на форточке ли, на полу или на чистом столе меня. Как в былые дни. Его мечта сбудется, хотя некрасиво с моей стороны так потворствовать людскому одиночеству.
Ключи заскрежетали в замке. Я прыгнула на диван, поджала хвост. Увалень, уставший и опущенный, положил сумку в коридоре. Он если и надеялся, то уже не верил. Однако вошел в комнату быстро, словно с любопытством, еще не понятным ему самому. Вошел, остановился, вздохнул глубоко и свободно, насколько мог. Выдохнул, бросился ко мне, опустился перед диваном на колени и обнял меня своими массивными теплыми руками. Он не улыбался, ему не было весело. Ему было просто хорошо. Секунду погодя, он сказал что-то низкое и невнятное (мне до сих пор сложно разбирать мужские голоса) и унесся на кухню. Вернулся он, радостный, с длинной цепочкой сосисок.
Сосиски... Не то, чтобы по душе было мне это яство, просто я совсем забыла, что хочу есть. Что почти не ела последние сутки. Сосиски были что надо. Увалень оторвал мне две штуки, положил в уголок и скоро, естественно, их уже не нашел. Тепло концентрировалось в желудке, завелся серьезный механизм, заработала трудолюбивая мастерская, да так, что захотелось мурлыкать, захотелось обнять лапками край дивана и забыться хоть на десять минут, не удирая ни от кого. Никаких мышей и голубей, никакой борьбы — это, конечно, неправильно, но приятно. Голубчики-производители, конечно, в своем репертуаре, нахимичили в мясо букет непонятных и ненужных зелий, но и с этим букетом сосиски были что надо.
Увалень, наконец, заулыбался. Заулыбался почти по-детски, словно встретив свою дружескую компанию после кратковременной разлуки. Кажется, готов был плясать, забыв о своей сфероподобной комплекции. Теперь он не молчал. Он что-то говорил, что я никак не могла понять в силу особенностей его голоса. После Учителя весьма немного встречалось мне людей, речь которых мне удавалось понимать. Но какой толк от этого понимания, если не можешь воспроизвести? Нет, существуют другие способы общения.
Увалень по-прежнему жил один. Могла ли я чувствовать в этом свою вину? Не хотела, но могла. В давние времена еще один голубчик, кажется, родной его сын, заглядывал в пределы этих стен. Увалень, почему-то скрывал этот факт. Даже прятал меня от него. Но однажды мы посмотрели друг другу в глаза. На расстоянии в три метра я могу видеть весьма четко, однако ничего кроме расплывчатой серости не было в его радужках. Ничего отрадного. Все чужое. С тех пор между этими голубчиками завязался раздор. В какой-то мере по моей вине. Своей неустранимой привязанностью к этим рукастым голубчикам, я возбудила какие-то неведомые мне токи в их сложных отношениях.
Теперь Увалень каждый день тосковал один, не снимая взгляда с открытой форточки и иногда заставая там меня. А иногда и нет. Это была просто привязанность, глубокая и стойкая привязанность — единственное позитивное чувство, способное сохраняться так долго. Привязанность и ничего более.
Наступал вечер. Поспав всего пару часов, я набралась сил. Я научилась мало спать. По кусочкам двенадцати часов в сутки мне вполне хватает, чтобы хорошо себя чувствовать. Правда, иногда я отсыпаюсь по шестнадцать, а то и восемнадцать часов в сутки, как мои сородичи, но сейчас не время спать…
Не поднимая одной руки с моей спины, Увалень играет со мной пальцами другой. Меня всегда забавляли их пальцы, столь несуразно гнущиеся раздельно друг от друга. Я не могу их видеть на расстоянии вытянутой лапки. Для меня это не более, чем расплывчатые пятна. Но тем занятнее игра. Тем проще вообразить то, что не существует. Мне нравилось ловить их, ощущать усами токи воздуха от малейшего их движении, тешить рефлексы, придумывать себе сотни разнообразных и захватывающих историй, фигурантами которых были бы эти пальцы. Ловить их отталкивать, жмуриться и кусать, рисуя в воображении мышиный запах и утробный писк. Мне уже не хотелось есть, меня не тянуло ко сну. Тело наполняла бодрость. Из открытой форточки вместе с сумерками вливался прохладный ветер. Тело наполнялось бодростью, а рассудок — неприятным, горьким как лечебная травка соком, выжатым из пустоты.
Я поднимаюсь на коленях Увальня. Смотрю ему в глаза, уже не щурясь. Два темных пятна (я не вижу глаз на таком расстоянии) поначалу никак не изменяют свою яркость. Он ничего не замечает. Потом понимает, вздыхает.
Я не хотела больше на него смотреть. Или не могла. Я могла винить себя за все сумасшествие, которое побуждало меня не знать покоя. Как далеко в среднем улетает пушинка от одуванчика? И как далеко отлетала бы она, коль умела бы мыслить? Возвращалась бы назад каждый день, носилась как бешеная вокруг, говорила себе «навсегда» и снова бы возвращалась? Или выбрала б себе прямое как световой луч направление, быть может, назло отличное от ветра, и устремилась туда без оглядки и усталости?
«Извини, Увалень. И прощай».
Он меня понял. Выглядел не лучшим образом, но по крайней мере холодно и твердо, не побуждая меня к сомнениям. Щадил. А быть может, понимал, что ветер потому-то и приносит заносчивых путников ровно к истоку, что они осмеливаются идти ровно против ветра. Он не говорил «прощай» и, возможно, знал в этом больше меня, только что ж теперь с этого? Мой дом был клетью, а вместе со свободой у меня не стало дома. Стало быть, очередная дорога тоской меня не отравит. И может, где-то в конце пути я найду, как запрыгнуть на новую ступеньку лесенки, вверху которой еще виден уходящий белый, пушистый Его хвост.
«Прощай, Увалень. Если сможешь, забудь меня, потеряй, прокляни, возненавидь. Только не грусти. Ночью я вижу острее, мне пора. Прощай».
Прыжок на стол, затем на форточку. Осторожно слезаем вниз, на трубу, на землю. Больше нет квартирного тепла и яркой лампочки под потолком. Меня окутал холодный сумеречный свет и бездонная пестрота теней. Посмотрим, с какой стороны на этот раз будет ветер.
II.
Всю ночь пилило мозги падение в темноте сквозь колодец, которому не нет конца, чей километровый диаметр ужасал и рушил надежды за что-нибудь зацепиться. Затем жерло, вместо окончания дном, распахнулось, словно узкое дупло, в немыслимую и уж точно беспредельную бездну. Быстро, как туннель над метропоездом, колодец кончился, но удаляться из виду стал медленно, словно облако на горизонте. Все познается в сравнении: оказалось, километровое жерло перед бездной — как узенькая труба, к тому же залитая светом. А процесс ожидания встречи с дном обещал затянуться на нечто куда более долгое, чем жизнь.
Холодный страх смешал краски, прижал чему-то влажному и щекотливому, наподобие травы. Неизвестное время суток благоухало свежестью и неземным цветением жизни. И что-то теплое прижималось к плечу, что-то округлое, с длинными, густыми светлыми локонами, укрывающими атлас кожи, формы, не знающие дефектов и пороков.
Вверх восходили стройные, длинные стволы. Это было тоже сродни километровому колодцу. Глаза привыкали к свету наверху, отчего он, подлец, тускнел, рисуя стохастические контуры облаков. Оказалось, что посвеченные древесные стволы полупрозрачны как матовое стекло, что они вьются от ветра, принимают огнеподобные формы и представляют собой нити тянущегося с неба дождя. Облаков почти не стало видно, и только сбоку, со стороны горизонта и затылка что-то светило, но темнело, привлекало, но сдерживало. Повернуться? Не повернуться? Черт возьми, ключи упали!
Хотелось наклониться, подобрать, но зеленоватое свечение брелока отбило мышечный авангард этой дельной мысли. Брелок светился в траве из-под металлических лепестков. Не то светлел, не то угасал, не то мерцал — не разберешь, да и боязно разбираться. Надо что-то делать.
Просыпаться.
И впрямь последнее желание было как никогда практичным и своевременным. Вергилий открыл глаза. Окно пылало дневным светом явно не первый час. Под открытые веки тут же проник алогичный после сна плевок усталости и головной боли. Вергилий зажмурился, протер глаза. Плевок вроде бы порязредился.
— Отлично, проснулся! — послышался сзади голос Дмитрия. — Ну, добрый день тебе!
— Тебе тоже, — отозвался Вергилий. — Не спрашиваю, который час, наверняка уже не ранний.
— И правильно делаешь. Я тоже недавно проснулся. Не удивительно после приключений-то. Надеюсь не спросишь где мы находимся?
— Да помню, что в Питере, не в Литве. Нам хоть теперь можно пересекать границы Евросоюза?
— Да успокойся ты, можно. Надеюсь. Мне вообще кажется, что нам с тобой оказалось можно… несколько больше обычного. Ты думаешь, нас просто так, по доброте душевной, выпустили?
— Не думаю.
— Вот, я тоже. Пришел какой-то человек, то ли залог заплатил, то ли с кем-то там поговорил, и все решилось. Видимо, все же не обошлось без незаконности, раз нам немедленно порекомендовали покинуть страну. Эх, ладно, что теперь вспоминать?
В это время в комнату бодрым движением вошел пожилой господин и без церемоний сказал:
— Ну и кого ждем? Не завтракали еще? Так давайте, обед уже скоро.
— Идем, Алексей Растиславович, — отозвался Дмитрий сходным по бодрости тоном. И продолжил прерванный разговор:
— Так вот, я-то сначала думал, нас за потасовщиков приняли, а тут правда на нашей стороне. Оказалось, не только. Кто же знал, что в Литве электрошокеры вообще запрещены!
— Кому если не тебе об этом знать? — ответил Вергилий.
— Ага. Нет уж. Законодательство всех стран мира в меня не влезет. И вообще я даже предположить не мог, что у них с этим все так плохо. Ладно запретить слишком мощные тазеры, ладно ввести обязательно лицензирование, но вообще запретить простому смертному этим пользоваться — это же нонсенс! Почему Карина нам не сказала?
— Пожалел бы ее, прежде чем упрекать. И так познакомились с ней как интересные люди, а расстались как безбашенные идиоты, да к тому же мастера впутываться в истории. Ну ладно, ладно, один безбашенный, другой мастер впутываться. Все равно задание не выполнили.
— Да уж. Да, что мы сидим, пошли!
Алексей Растиславович с женой Анастасией Романовной были знакомы Дмитрию вполне давно и хорошо. Он и не задумывался, выбирая, где остановиться. Как оказалось, Амперова связывали с хозяином не только давние узы простого знакомства, но и вполне деловые контакты. Алексей Растиславович занимался реализацией зарубежных радиодеталей и продавал их по более чем приемлемым ценам.
— Он еще в перестройку начал этим заниматься. А теперь напрямую связан с фирмой, которая непосредственно из Германии привозит сюда отличные пленочные конденсаторы! — говорил Дмитрий. — Что бы я без него делал? Ведь хороший, добрый... вернее, злой конденсатор — незаменимая вещь в электрошокерах, генераторах Маркса и прочих подобных вещах. Правда, знакомы мы не из-за этого. Он и мой дед были дружны давно и прочно. Такое вот наследство.
Вергилий не успел, да и не питал давеча желания как следует рассмотреть квартиру. Все произошедшее с ними, словно мерцание неоновой лампы, не поддавалось глазу и сливалось в некую серость, может быть, даже черноту, страшную более самим своим существованием, нежели конкретным дискомфортом. А дальше поезд, Питер и вот наконец, эта квартира, это безошибочно взятое Дмитрием направление, плавно перешедшее в крепкий сон, пусть и напоминающий самозабвение. Утро прошло по сознанию словно граница миров, но рассудок остался прежним, не отцвели былые заботы и подозрения, и не слишком веселый пейзаж за окном далеко не центра города будто отсылал не то к прошлому, не то к грядущему, равным образом неясному.
Однако незнакомая квартира, похоже, была заговоренна от печали. Даже пустые стены не будили пустоту души. А там, где они не были пустыми, там торчали провода, стояли разнообразные сувениры, яркие сюрреалистические картины, а то и просто конденсаторы всех мастей. Они же выглядывали из коробок и ящиков. Одну из найденных чистыми стен занимало пианино, похоже, удачно сохранившееся от совсем не музыкальных фантазий. Еще больше умилял календарик над одной из кроватей, изображающий ладную красотку, справедливо освобожденную от одежды. Похоже, Алексей Растиславович и не помышлял отделять свой почтительный возраст от химер ушедшей молодости. И как он только оставался порядочным семьянином? Видимо, конденсаторы особенно приятно ложились ему в руки под аккомпанемент пианино его жены.
— А вот ездили мы тоже в Вильнюс, — рассказывал он. — Давно это было. Я и Генка, твой, Дима, дед. А там девчушка жила, такая рыженькая, симпатичная... А как зовут, уже не помню. Ну Генка как всегда говорит, что ты в ней нашел? Сам отшучивается, букет из радиоламп все подарить норовит. Потом как увидел его, а он, подлец, ей настоящие цветы несет и в кино приглашает... ой и гонялся за ним, хорошо, что в те времена электрошоков не было. Ну, а потом ничего у них не вышло... Не любила буйнопомешанных... А я ей все же подарил букет из радиоламп. Она почему то жутко смеялась. Просто до потери чувств. Она вообще была смешливая. Даже слишком. В итоге я сам от нее устал. А мы как раз на следующий год были в Риге, вот там…
И как только жена его терпела? Наверно, потому-то и терпела, что не задумывалась над этим. А если не задумываться, все выходило чрезвычайно весело. Анастасия Романовна, застывшая по внешности годах на пятидесяти, была знакома со своим мужем, как выяснилось, еще раньше, чем та рыженькая девчушка из Вильнюса. То ли своим альтруизмом, то ли пофигизмом, она сохранила его по сей день.
— Он был не таким бесшабашным, как сейчас, — говорила она. — Ему нужен был одновременно уголок покоя, и кто-то, кто будет сдерживать его. Это лет двадцать назад, когда увлечение «купить-продать-разбогатеть» только входило в обиход, он почувствовал себя по-другому. А раньше многое было лишь в его мечтах за дымом паяльника.
Видимо, она была права. Он говорил о своих молодых годах, об очередной прелестной девушке, как будто та еще ждала его перед домом. Разбогатеть-то может и не разбогател, но свежее дыхание вместе с прочими переменами он обрел.
К вечеру облачность стала редеть, сквозь просветы кирпичные фасады домов, серые от старости, осветились ярким сплавом меди и золота. Похоже погода раскрепощалась. Оживала напоследок к концу дня, скрашивая все его дисгармоничные моменты, умиротворяя перед сном и вселяя надежду.
— Ничего, отлично все! — улыбаясь, приговаривал Дмитрий, развалившись в кресле вместе с довольно длинным шестообразным предметом.
— Что на этот раз? — не без бодрости спросил Вергилий, входя в комнату. — Изобретательский дух не оставляет в покое?
— Ага, присаживайся, Вир. Все думаю, что мы все какие-то реалисты-материалисты? Вот и решил, как видишь... сделать магический посох. А что? Предмет некомпактный, но крайне полезный в наше время.
— Да уж. Нечисти хоть отбавляй. Я даже боюсь подумать о его функциональности, когда ты закончишь.
— Честно говоря, я тоже боюсь. Но, как видишь, не удержался. Разозлили меня все. Сначала деграданты эти фашиствующие. Потом литовские полицейские. Все, думаю, надо что-то делать. Ну, а раз в таком замечательном месте оказались, решил фантазии не стеснять. Кстати, Вир, хочешь подарю по окончании. Тебе он как-то больше к лицу. Ты как раз на него священные символы нанесешь, и будет он по-настоящему магический.
— Я подумаю, — с наигранным отсутствием эмоций ответил Вир.
— И, главное, научить им пользоваться тебя надо. И вообще освежить тебе в памяти кое-какие славянские боевые элементы. Чтоб не стоял столбом, как тогда. Ты ведь мог справиться с ними один, без меня, о чем ты думал? Поверь моему слову, такие человеческие особи тебя за памятник не примут, как ты ни старайся.
— Пока ты валил оставшихся, мне, между прочим, представилась редкая возможность пообщаться-таки с этим Иваном Корниевым!
— ...И ты ей как всегда не воспользовался...
— Подожди! Не гони лошадей. Насколько ты помнишь, именно тогда последовало явление мессии.
— Ктырюк, что ль?
— Ага. Павшие надежды...
Редко можно было увидеть Дмитрия, возбужденного одним воспоминанием. Теперь был именно тот случай — даже посох был отложен в сторону.
— Блин, если бы полиция не подоспела, меня бы живьем в рулон закатали. Я чуть дара речи не лишился! Думал, привидилось. Нет, смотрю — ты тоже глаза выпучил и этот, лежачий — думаю, все, триндец. Мир меняется. Эпоха людей подходит к концу. Наступает эпоха идиотов. Нам больше нет места в этом мире. Наш путь лежит за море, в чудесную страну Валинор.
— Мы хотя бы извлекли главное: Корниев с ним явно знаком не меньше нашего. Это раз. И во-вторых, теперь Карина хоть знает, что ее Андрей все же тут. Все же дали ей надежду.
— Но ты видел его лицо? Нет, ты видел его?! Я его никогда таким не замечал. Он смотрел за бойней как заснувший судья! А помнишь, эти придурки ему что-то крикнули, типа, иди к нам. Неужели он тоже?
— Как мне все это видится, тут вот какое дело: Корниев имеет отношение к неофашистам. Или имел. Он не боец, он лирик, философ, и ему совсем не нравилась теперешняя агрессивность друзей. Он поспешил прекратить с ними отношения, но, как видно, слишком поспешил. Вот так. А Ктырюк... Ктырюк был знаком и тому, и другим. Казалось бы, посмешище, да и только. Но видимо, за это время он успел проявить себя так, как мы от него не ожидали. И в поле зрения фашистов он попал чисто случайно. Вот.
— Как бы то ни было, а обе цели мы снова потеряли. Остается ожидать чего-то более активного от Карины, если она вообще даст нам об этом знать... Вот такие дела. Ты что задумался?
— Да так, — ответил Вергилий. — Давай лучше решим, что делать во-первых, с населенным пунктом, обозначенным Аннетусом...
— А во-вторых?
— А во-вторых... Помнишь наше увольнение? Помнишь, когда я в пакете нашел труп, а ты фотографировал остальное содержимое...
— Ну?
— Что ну? Ипсина помнишь? Таинственный поставщик интеллектуальной собственности для Сурковского.
— Я понял, к чему ты клонишь. Этого страдальца, о котором тетушка Агне рассказала, зовут Ипсинас.
— Именно.
— Совпадение. То русское имя, а то литовское.
— В том то и дело! То русское, а то литовское. Соответственно, литовский вариант фамилии образован по правилам литовского языка. Окончание «-ас», типичное для литовского языка, родственно латинскому «-ус» и греческому «-ос». Огромное количество слов в литовском языке образованы из других языков, в том числе и из русского прибавлением этого окончания. Например, русские фамилии в Литве обязательно адаптируются к их языку таким вот образом. Причем, если фамилия употребляется к женщине, окончание будет другое. Для незамужней девушки данная фамилия звучала бы как Ипсинайте.
— Хорошо. хорошо, языковед. Предположим, это одна и та же фамилия. Ну и что дальше?
— Во-первых, судя по всему, похожая фамилия знакома и Елину. Не могу доказать, но есть косвенные свидетельства.
— Дай угадать. Было что-то в этом мире, что роднило двух врагов. И это что-то — некий Ипсин-Ипсинас? Если так дальше пойдет, то скоро объявится некто Ипсинидзе, Ипсинян, Ипсинопулос, Ипсинякинен и иже с ними…
— Не в этом дело. Конечно, сложно сказать, как этот самый современный Ипсин связан с исчезнувшим Ипсинасом. Можно, конечно, предположить, что это один и тот же человек, который умудрился полвека скрываться ото всех властей. Но это самая крайняя гипотеза. Мне сейчас интересно другое. Проблема аналогии между Елиным и Сурковским. Ведь Ипсин — лишь частичка этой аналогии. Их роднило поле деятельности и связанная с этим, как бы это сказать... определенная неадекватность. Елин, гуманист, националист и с чей-то подачи, наверно жены, этнологически озабоченный. Сурковский наоборот мизантроп и циник, но оба они в разное время инициируют научную деятельность, мягко говоря, революционную. Причем фактически на пустом месте! Ну не было при Елине таких технологий! А Сурковский вообще не ученый! Тем не менее, у каждого была своя химера, которую и идеалом-то назвать сложно. Свой бзик, своя идея фикс. И что же? Сурку вдруг помогает какой-то Ипсин, чуть ли не собственными патентами, а дальше в некой тайной лаборатории нанятыми биологами и медиками создается... Все мы прекрасно знаем, что создается. Вернее, до сих пор толком не знаем. Однако трупик мы нашли. Теперь Елин. О его биографии известно не намного больше. Тем не менее, в результате его деяний тоже появляются на свет два… индивида. Если принять данную гипотезу, то просто пишем справа то что слева и наоборот. Понятно?
— Понятно. Недоказуемо, но понятно. Только твоя теория нам еще нескоро поможет. А что там насчет этой деревеньки Аннетуса? Вир!
— А?
— Алло, Вир! Не спи, еще рано. Ты о чем размечтался?
Вергилий не ответил, хотя на сей раз внимательно его слушал.
— Хорошо, оставим пока эту деревеньку. Нечего на ночь глядя мозги друг другу компостировать. Давай лучше займемся посохом.
У Дмитрия порой были странные взгляды на компостирование мозгов, однако на этот раз Вергилий с ним полностью согласился. Уж по крайней мере, в конденсаторах и свечении искр было куда больше уюта, чем в недавних мыслях, самовольных захватчиках рассудка.
III.
— Недоступен, — обозначил итог Дмитрий. — По-прежнему. Она не имела обыкновения его так надолго выключать.
— Может, отобрали. Иль поломался. В чайке, например, утопила. Я знаю людей, которые почему-то кончают именно этим.
— Вир, ты меня пугаешь. Я не знаю ни одного человека, который кончил бы, утопив телефон в чае.
— Знаю, по Фрейду. Просто мне это тоже не нравится. С другой стороны, если она так на нас обиделась, было бы глупо с ее стороны топить старый телефон и переходить на новый. Она все-таки не истеричка.
— Согласен. Только, боюсь, сведет ее Ктырюк с дороги здравого смысла. Я вообще был бы рад, если бы мы его так и не встретили, а лучше бы точно знали, что его нет ни в Литве, ни вообще в пределах континента. Особенно после того, что мы видели. Как бы она чересчур не увлеклась его поисками.
— Может, мы просто подзабыли, как он выглядит, вот и перепугались? Или просто от неожиданности? Согласись, увидеть его в такое время в таком месте не слишком приятно.
— Вир, пока ты сегодня спал, я порылся немного в литовских новостных лентах. Да, не удивляйся, там про него есть кое-что. Для начала про нашу стычку. Разумеется, крупным планом наши фотки не выставили, однако любопытный материал: двоим удалось смыться. Да, Вир, это позор, но смыться удалось не нам, а этим долбаным фашистам. А двоим — число не вполне правильное. Им помогал некто третий, который стоял все это время поодаль и смотрел за драмой. Как ты думаешь, кто? Другого третьего там не было, я смотрел. Все прохожие, завидев драку, быстренько ретировались.
— Интересно знать, как помогал...
— Это точно. Лежачий полицейский и то расторопнее него будет. Тем не менее. Ну, ладно, идем дальше. А дальше эти два счастливчика попали в автоаварию. Не улыбайся, попали они безвозвратно. В смысле, не выжили. Трое друзей взяли на прокат авто. Ехали, понятно, больше ста километров в час. Занесло, шибануло об столб как раз задней дверью. Ну и уперлась одна задняя дверь аж в другую. А они — где-то между.
— Ты сказал, трое друзей?
— Правильно. Я уж думал, прослушаешь. Тот мужик, кто давал им напрокат машину, запомнил как этих двоих фашистов, так и третьего, белобрысого. Так вот, Вир, этот третий сидел за рулем, а в машине нашли только два...хм...две порции останков. За рулем никого не было!
— То есть как?
— А вот так. Думают, типа, вовремя сориентировался и выпрыгнул из машины до столкновения. Но во-первых, если верить ихней дорожной полиции, скорость при заносе была такая, что он даже если б выпрыгнул, убежать не смог бы. Вторая версия, что он смылся уже после аварии тоже не выдерживает критики. Пусть даже удар не повредил передние сидения, мы же с тобой знаем законы инерции — его бы о дверь так хренотнуло, что лучше бы выпрыгивал, ей-богу. Даже если бы дверца от удара тут же открылась, он бы вылетел на двадцать метров и его бы нашли полуживого, но нашли бы!
Вергилий вздохнул с какой-то нефизической усталостью.
— И что это доказывает? Что его стащили спецслужбы? Что он телепортировался за миллисекунду до трагедии?
— Это доказывает прежде всего то, что с нашим дорогим Андреем Ктырюком что-то определенно не так. Его словно по башке треснули и перевернули в нем все. Он никогда бы не связался с фашистами, потому что едва ли те любят тормозов. Ему не хватило бы и года, чтобы завязать новое знакомство. Он не делал столько резких нелогичностей. И наконец, Вир, он не умел и не хотел водить машину! Помнишь, еще тогда в Москве, мы узнали, будто у него есть возлюбленная, за которой он якобы отправлялся в Прибалтику? Когда объявилась Карина, я подумал, все просто! Но до нее он так и не дошел, хотя мог. Тогда кто?
— Чувства — это сложная вещь — произнес Вергилий задумчиво, монотонно и низко, словно не хотел и себя слышать. — Слишком тонкая и мощная, как, не знаю...атомная энергия. И предательская. Ей нельзя поддаваться, но ее нельзя отвергать. В нее нельзя не верить. Потому что одно неосторожное движение, и все летит к черту. Потому что на один маяк родного берега приходится десять островов сирен.
— Не знал, что ты так плохо относишься к таким романтичным вещам. У тебя же...
— Димыч, я холодный бездушный циник. Ты не знал? Так знай. Мне до лампочки человеческие чувства и жизни.
— Вир, это нормальная реакция, все просто как интеграл от экспоненты. Но жизнь — это такая хрень, которая иногда имеет наглость продолжаться. Для некоторых. Что самое поганое, не только для тебя. Поняла бы это и Карина, если б не узнала, что ее герой так близко. Ты тоже скоро это поймешь... тем более это была не самая удачная история в твоей жизни.
— Димыч, — Кремнин нетерпеливо зашуровал рукой в кармане. Его рука вынырнула оттуда вместе со связкой ключей. — Смотри. Это ключи от квартиры, три штуки. Это от дачи, две штуки. Это от почтового ящика. А этот ключ отчего? — пальцы зажали охапку ключей, и внизу, на колечке заболтался концентратор всего этого добра, брелок.
— Это не ключ, — спокойно, чуть подумав, ответил Дмитрий. — Это брелок.
— Спасибо тебе огромное. А я все думал, отчего же этот ключ? Мозг — это не орган, это мозг. Нет, Димыч, я готов был забыть, выбросить, порвать и тому подобное. Это же несложно, думал я. Месяц назад ничего не было, спустя месяц даже сны отпадут. Как я вообще мог об этом запомнить? Хрен! Большой и жирный. Мне снятся стволы деревьев, уходящие в небо. Когда-то я их видел наяву. Когда-то кто-то видел их во сне. Теперь вот я их вижу во сне, а чьи-то глаза... Нет, понимаешь, невозможно как прежде жить, если кто-то оторвал тебе часть души. Оторвал, держась за этот кусок над пропастью. А душа оказалась непрочная. Не удержала. И нету куска. А где этот кусок? Где то бремя, что держалось? Даже в пропасть потом можно спуститься, отыскать все потерянное, забрать... Знаешь, Димитриус, мне иногда жалко светодиод в этом брелоке.
— Почему?
— Потому что ужасно жить, зная, что твой срок службы еще далеко не исчерпан, но ты уже никогда не засветишься.
Нева блестящим металлическим полотном раскинулась в своем гранитном русле, отражала серое небо, колыхалась неторопливо, малозаметно вдали. Плотно прижатые друг к другу фасады на другом берегу, гул машин на этом, все было расчетливо занято кроме этой дышащей пустоты, серой и обширной, напоминающей отличную дорогу, до странности пустую, ибо даже ни одного судна за это время не прошло мимо них. Казалось, вот-вот что-то пестрое должно хлынуть туда, пусть не цветастое, но разнообразное, сложное, голодное до свободной площади. И в то же время неровная поверхность, скользящие по волнам отражения, словно еле держащие равновесие, предостерегали: не потонешь, но на ногах не устоишь.
— А еще циником зовется, — утомленно продолжил Дмитрий.
— Цинизм — качество избирательное. Помнишь, что говорил...хотя ты не можешь помнить. Известный нам господин Сурковский желал всему человечеству сгинуть, лишь бы окружающую природу не трогали. Кстати, почему ты не спрашиваешь, где я видел стволы деревьев, уходящие в небо?
— После дуэли, в лесу...
— Как ты догадался?
— Смоделировал. Ты недооцениваешь мою сообразительность. Хотя, честно признаться, я просто угадал. Меня другое интересно, почему ты запомнил именно этот момент?
— Понимаешь, это было самое спокойное время из всего того идиотизма. По крайней мере, до некоторых пор. И самое понятное. Не надо было ни о чем думать. Совсем ни о чем.
— Это хорошо. Тебе снятся самые счастливые моменты жизни. Ты должен быть рад.
Вергилий молчал то ли задумчиво, то ли рассеянно, ловя подзабытые образы или выпроваживая их, дабы не смущали рассудка. Комментировать рассказ он однозначно не собирался. Дмитрий вздохнул, выдержал паузу и спросил спокойно, без сарказма:
— Ничего, Вир. Скоро новый семестр. Все снова станет на свои места. Может быть, даже Ктырюк как ни в чем не бывало явится на учебу. Извини, что о грустном.
— Ничего. Сам знаю. Лишь бы нам за оставшуюся часть каникул успеть.
К концу дня, точнее, к ужину, они не спеша подошли к кирпичному корпусу своей временной крыши над головой. Хозяйка их не преминула встретить самым ожидаемым, домашне-заурядным и оттого погребающим все проблемы ужином. Пельмени она, к слову, делала сама — без зрительных излишеств, они все равно оказывались идеально подогнаны под язык и его максимальную привередливость. Хозяин поприветствовал возвращенцев парой пикантных шуток, удивительно современных и смешных. На полчаса всех Ктырюков и Аннетусов как волной смыло. Дмитрия ждал недоделанный посох и еще пара высоковольтных генераторов. Вергилий тоже не остался в стороне. Один из таких генераторов он предложил использовать для получаения Кириллиан-эффекта. Суть этого эффекта была близка к сути струек света от катушки Тесла. Только на этот раз, тусклые и намеренно слабые, они исходили из любого проводящего предмета, помещенного в поле высокого напряжения. Пусть даже человеческой руки. Это единственный на сегодняшний день способ увидеть и сфотографировать ауру. Вергилий давно мечтал собрать такую установку, но все времени не хватало, да и руки не доходили. Теперь выбора не было. Установка работала. С замиранием сердца глядел он в темноте на тусклые фиолетовые струйки, испускаемые оторванным листком. Говорят, если от свежего листка отрезать кусочек, то некоторое время можно наблюдать, как покалеченный лист светится контурами своего целого образа, как будто в пустоте на месте отсеченного кончика еще что-то существовало… На деле такие случаи были редки и потому пристально не изучались. Вергилий не стал испытывать судьбу и никого резать не стал. Ему хватало одного созерцания этого простого, но до сих пор полумифического эффекта. Таинство нарушал только Дмитрий, которому для монтажа посоха был нужен свет.
Второй полный день подходил к концу. На кухне из приемника заиграл вальс. Алексей Растиславович поймал жену, не удержавшись от практических воспоминаний, и вместе они, судя по приглушенному топоту, закружились в танце по скромной кухонной площади. Потом вальс кончился, зашелестел чей-то умный голос. Вергилий поднял крышку пианино. По неопределенно застарелой привычке дунул, однако не увидел ни пылинки. Пальцы нехотя опустились, прижали клавиши, комнату огласил густой протяжный звук. Пальцы еще что-то помнили. Наиграл несколько невеселых нот.
— Отлично, — подал голос Дмитрий, доставая из раствора персульфата аммония длинную и узкую печатную плату. — Играй дальше. Что это? Лунная соната?
— Сам ты лунная соната. Импровизация. Так, лезет что-то в голову. Лунную сонату я сейчас тебе не воспроизведу.
— Все равно отлично. Приятнее работать.
— Аннетусу звонить не собираешься?
— Сейчас. Облужу плату.
— ...Он тогда говорил, что это не столько далеко, сколько глухо. Едет отсюда какой-то поезд, не знаю, с какого направления, проезжает мимо. Можно выйти на какой-то глухой остановке, только потом еще сколько-то километров пешком. Или на автотранспорте, но дорога там даже для ног малопригодная.
— Тебе охота туда добираться?
— Надо.
— Мы ведь даже не знаем, зачем нам туда надо. То, что сказал Аннетус, были его собственные размышления, которые он может себе позволить при своей финансовой обеспеченности. А нам что делать? Сойдем в глуши, сколько нам дальше идти? День? Два? Где ночевать? Или нас там сразу хлебом-солью встретят, лучшую хату предложат? А если там вообще не одной хаты целой не осталось?
— И призраки. Нет, Димыч, Аннетус же ясно говорил, что в этом населенном пункте переплелось достаточно интересующих судеб, достаточно даже для его, Аннетуса, внимания.
— Много времени это займет. А нам пора новую версию наших программных продуктов выпускать.
— Задолбали твои программные продукты.
— Честно говоря, меня тоже. Надо переходить на программно-аппаратные комплексы. Только средства охраны и самозащиты лицензировать надо... А тут все по накатанной. По крайней мере, это приносит нам хоть какие-то, но доходы. А от этого пока что одни убытки.
— На какую сумму ты заказал деталей для своего посоха?
— ...Ладно, ладно. Просто в мире и без нашего бреда хватает неразрешимых загадок. А мы, вместо того, чтобы идти через тернии к результату идем через тернии неизвестно к чему. Ведь правда! Что мы за это время поняли? А что не поняли окончательно?
— Хочешь сказать, мне самому до него дозваниваться?
— Ладно, сам позвоню. Где там твой телефон?
Дмитрий принялся набирать номер, а Вергилий снова опустил взор на свою Кирилиан-установку. Какое-то беспокойство плыло в душе. Какой-то узел сомнений. Пускай ничего мифического в этом Кирилиан-эффекте нет, пускай это всего-навсего коронный электрический разряд. Но если эта штука действительно отображает световой эквивалент ауры, то…
Вергилий уже собирался достать свой брелок. Он понимал, что неживые предметы в этой чудо-машине будут не более, чем простыми электродами. Он понимал, что электрическое поле скорее всего испортит электронику брелока, но, может, это и к лучшему? Может, это лишь очистит зерна от плевел… В последний момент, когда левая рука поползла в карман, свечение от правой руки особенно усилилось. Ему даже показалось, что побочные, неведомые лучи текут со стороны кармана, переплетаясь с «аурой» его правой руки. На этом эксперимент оборвался. Вергилий отчаянным жестом выключил прибор. Хватит волнений! Память, лишенная ссылок на реальный мир, должна умереть…
…Дмитрий не дозвонился.
IV.
У вечно молодых знакомых дмитриева дедушки естественно был компьютер, подключенный к глобальной сети. И не просто потому, что современность требует для себя определенной атрибутики. Просто как клиенты, так и поставщики предпочитали эту электронную составляющую переговоров, в то время как старые радиорынки неумолимо изживали себя, вырождались, словно дети инцеста капитализма и старорежимных мечтателей. Разумеется, часами сидеть на игле популярных электронных сервисов и утех они не собирались и посему, умея считать деньги, платили за действительное количество отосланных и принятых данных.
Узнав об этом и шепотом чертыхнувшись, Дмитрий только теперь, по причине крайней необходимости, врубил полуразобранный системный блок.
— Придется вырубать картинки, — протянул он.
— Ничего, не порнушку смотрим, — ответил Вергилий.
— А хозяин-то небось заглядывает... Надо будет поискать все картинки на жестком диске, как я сразу до этого не додумался?
— Только когда найдем, что нам нужно.
А началось все с того, что Андрес Аннетус не отвечал. Не отвечал несколько раз подряд с вечера до утра. Потом-таки ответил длинным сообщением по предусмотрительно оставленному адресу электронной почты. Они прочитали его с экрана мобильного телефона.
«Ну, здравствуйте, друзья мои. Почему-то я сразу подумал, что вы из тех, которые не умеют выходить через дверь. Охотно верю, что вы не специально впутались в эту историю, что были глобальные причины, и вообще вы запамятовали, что акты насилия и прочего беспорядка вообще-то пресекаются правоохранительными органами. Да знаете ли вы, что после вашего электротока один из участников до сих пор наблюдается у неврологов? Или, может быть, вы все-таки благодарите судьбу, что вас так ни в чем не обвинили? Не спрашиваю, как доехали, как устроились, потому что, думаю, у вас должен быть опыт приземляться на лапы. Но поскольку ваши и мои планы отныне в некоторых вещах связаны, ваш инцидент коснулся и меня. Что до топонимии, почитайте вот эту работу моих знакомых журналистов: ...».
Завершала письмо ссылка, ведущая на какую-то статью в каком-то электронном СМИ. Ничего больше сказать по этой длинной уникальной ссылке было невозможно, кроме как красочно и эмоционально выразиться, что Дмитрий и сделал. Успокоившись оба, они только теперь поняли, что денег на телефонном счету на удовольствие почитать аннетусовых знакомых не хватит.
Вергилий сразу же предложил принять возможности хозяев. Дмитрий же настаивал на том, что пойти отыскать банк или попросту автомат да положить деньги на счет в любом случае полезнее. В итоге пользу все равно повергло время — врубить компьютер было намного быстрее. Именно таким образом они снизошли до компьютера хозяев.
— Я не удивлюсь, если здесь еще и не по-русски, — высказался Дмитрий. — Не мог по-человечески сказать, все хитрит. У меня такое странное чувство, что еще никто не был так близко к тому, чтобы поиметь нас по полной.
— Нет, все же по-русски. Хотя издание не наше... Просто русская версия.
— Ага. Вижу. Ну вот и статья. Ядрен-протон, так я и знал. «Последствия социалистического режима: трагические курьезы». Ну и где тут, спрашивается, искать то, что нам надо?
— Да. Статья длинная. Придется читать. «...Последствия передачи Крыма между двумя союзными республиками трудно было предположить...» так, это явно не про наше.
— Тут все не про наше. Тысячу раз про это везде писали. Вот ведь попались...
— Подожди. Прокручивай дальше.
Надежда и правда сходила на нет под натиском отчетливого зуда где-то под чрезмерно узкой шкурой неудачника. После череды глобальных, искусно подобранных фактов началась какая-то мура про молодого красноармейца, испортившего жизнь селянам.
— Давай так, — предложил Вергилий. — Сканируем глазками статью и вычленяем все имена собственные... В смысле, все топонимы, названия мест.
— Давай. Что ж еще осталось? Крым...это явно не по нашу душу, хотя я уж лучше где-нибудь там продолжал поиски. На море, под солнцем...
Дмитрий расплылся в тоскливой улыбке. Вергилий просматривал вновь и вновь попадающиеся названия, не содержащие в себе ни один из северных городов страны.
— Даже Питера нет, равно как Ленинграда и Петрограда, — озвучил он. — Ленинградская область тоже не упоминается. Не понимаю. Москва, Симферополь, Благовещенск, Магадан ...надеюсь нем не туда... Хармая... Димыч, смотри! Тебе не кажется, что...
— Что?
— Финно-угорские мотивы в названиях. Это можно считать косвенным указанием.
Нетерпение теребило рассудок до такой степени, что читать, как учили, слово за словом не получалось. Слова путались, строчки перепрыгивали друг через друга, и смысл проявлялся словно влага не бумаге — неровными пятнами в произвольных местах.
Смысл проявлялся про то, что безымянный, но уже влиятельный красноармеец из продотряда участвовал рейдах по ряду деревень, досель ему известных только по карте. Что некая деревня, не то Удыкино, не то Удывино, и без того мелкая, оказалась на потертой карте и вовсе наполовину нечитаемой. Что для него это, очевидно, не играло никакой роли. Когда толпа бедняков, пропойц и прочих греющих руки на пепелище последнего кулацкого дома неровными возгласами встретила нагрянувших всадников, деревня, словно чистое полотно, отмытое, освобожденное, влилась под знамя власти советов — так говорил пресловутый красноармеец, еще недавно отверженный интеллигент, засыпавший над Марксом и прочими толстыми книжками — и отныне будет называться Красные Уды. Именно первые три буквы были вычитаны с карты, именно они зацепились в памяти — предложенная модификация была принята на ура всеми, кроме селян, которые еще помнили, что удом на Руси раньше назывался мужской репродуктивный орган. Босоногие детишки тут же залились смехом, взрослые, кто попьянее, последовали их примеру, остальные просто пожали плечами. Власть советов так власть советов. Не у всех же ни кола ни двора, а жить как-то надо. Придется мириться. Только непристойное название, эта пощечина судьбы, обратная сторона лица новой власти, стало одновременно и проклятьем. Мало того, что ни один житель не смел произнести это задорное название, деревня начала чахнуть. Соседнее Хармаярвино, окруженное болотами было в ту пору в лучшем положении — добраться туда было труднее и накладнее. Тамошние жители скоро заметили, что не видать соседей. И тоже не употребляли новый топоним. Просто деревня, говорили, а то и вовсе — там, туда, оттуда и так далее. Словно боялись чего. Удавалось властям помаленьку искоренить веру в Бога, а эту недомолвку — никак. Так и стала деревня без имени, словно забывающая сама себя. Да и на картах скоро это название перестали писать. Видимо, что-то есть в этих словах, которые просто так не употребляют…
— Ну и где тут финно-угорские мотивы? — не унимался Дмитрий.
— Хармаярвино. Если это не в честь какого-то карело-финно-эстонcкого революционера по фамилии Harmaajarvi или как-то в этом роде, то по карельски harmai — серое, jarvi - озеро. Название для финно-угорского населенного пункта вполне обыкновенное. Значит, когда-то здесь были карелы. Но потом, довольно давно, их не стало, а русские жители переиначили на свой лад.
— И это все?
Вергилий и сам был далек от удовлетворения. Поучительная история, быть может, смогла бы пролить света на месте, но прежде до этого превеселого места надо было как-то добраться. И логика подсказывала, что это будет непросто даже на вертолете.
Дмитрий не стал тратиться на пустые слова и, провернув статью до конца, набрал несколько строчек в поле для коментария:
«Дорогой Аннетус, просто замечательно! Осталось всего лишь выбрать, какая деревня из двух, а попасть туда нет проблем! Телепорт нам поможет!».
— Правильно, — высказался Вергилий. — Раз порекомендовал статью, значит должен сюда заглянуть.
— Все-таки поимел нас...
— Димыч, еще не вечер.
— Конечно, он бы еще координаты по широте-долготе дал. Нет, Вир, если так и дальше продлится, я умываю руки. Потому что это нереально.
— Надо ему перезвонить. Впрочем, нет, это лишнее. Что-то здесь не так. Ты прав в одном, иногда человека полезно поиметь, чтобы заставить его думать по-иному.
— Нет уж, спасибо. Пойдем лучше вот куда. Тут кое-что более занятное, — с этим обещанием Амперов смел с экрана статью и загрузил один популярный сайт с пользовательскими видеозаписями.
— Что же тут полезного? — не понял Вергилий.
— Скорее всего, ничего. Но все лучше, чем эти финно-угорские мотивы. Сейчас загрузится... Смотри. Наше недавнее прошлое, наше любимое видео с часиками.
— От Сурковского что ли?
— Ага. Это я загрузил. У тебя научился. К счастью, обошлось без анкет на сайтах знакомств. Однако, на комментарии к этому видеоролику где-то в глубине души до сих пор надеюсь. В смысле на полезные комментарии. Понимаю, надежда близка к нулю, но, как говорится, «почти ноль» вероятности, помноженный на бесконечность упорства дает стопроцентный результат. По крайней мере, я ключевые слова вписал по полной.
Первый кадр некогда до боли знакомой видеозаписи замаячил в рамке проигрывателя. Описание к нему и правда было длинное, подробное, на двух языках, включая все сопутствующие имена.
— Давно залил?
— Как ты догадался про часики и вырезанные кадры, так сразу. Ага, четыре комментария уже есть. Посмотрим.
Первый же отзыв на английском языке выразил смятенные чувства недогоняющего или попросту недалекого человека. Второй был на русском. Благодарный пользователь восхищался находчивостью монтажера и желанием поскорее применить увиденное в своей собственной практике. Ничего неожиданного в этой отписке, равно как и в предыдущем излиянии первых мыслей, не было. Зато третий, самый длинный коментарий, подписанный псевдонимом «Olya123» внимание привлек.
«Ура, я знаю, кто это придумал! У меня когда-то давно был один знакомый... Я тогда училась в пятом классе, а он был еще младше меня, но такой умный, аж жуть. Жаль, он болел чем-то серьезным(( в школу не ходил, мы изредка виделись просто как соседи. (Отзовись, где ты теперь!) И еще он кошек любил))) Он мне рассказывал, один их богатый друг семьи (на самом деле чуть ли не первый сын его матери от первого брака!) поставил дома камеру наблюдения, которая записывала все на диск. А он (знакомый мой!) играл с кошкой и разбил нечаянно что-то ценное. Но не растерялся, упросил диск, таким же образом перекроил запись, так, чтобы кошки на ней не было. К вечеру мама вернулась, рассердилась, но увидела запись и только руками раскинула. Полтергейст. Только одному "другу семьи" и мне рассказал правду. Друг семьи, говорят, был несказанно рад. Так что, автор, тебе следует буковку С в кружочке дописать...Черт, забыла как тебя знать... Отзовись, где ты!».
Как всегда, мимолетно привлеченное внимание столь же скоропостижно развеялось о ложную тревогу. И как часто бывает, даже ложная тревога, вовремя пробившая, спустя короткое время оказывается одинокой рыбешкой, запутавшейся где-то в пустых сетях мыслей, незнамо зачем и почему.
Ответа, разумеется, не было. А с остатков толка окончательно сбивал последний, четвертый, анонимный коментарий:
«Кто вас просил изливать сюда все как есть имена и места?»
Дмитрий, напоровшись на этот финальный отзыв, состроил мину досадливого несогласия, но тут же расширил улыбку в знак довольства достигнутым. Видать, бесконечность упорства не была для него полнейшей метафорой. Недолго думая, он настрочил пятым коментарием свой ответ:
«Меня просило желание приблизиться к правде. А какое отношение имеете Вы к данным именам и местам, если так беспокоитесь?»
Аккурат на этом его душа достигла максимального в этой истории удовлетворения. Он отпустил кнопку и откинулся на спинку стула.
— Подожди, дай-ка и я кое-что напишу, — подал голос Вергилий.
С этими словами он выделил заинтересовавший его пост и в поле для ответа набрал:
«Привет! Не помнишь, как звали этого друга семьи? А то, боюсь, я тоже его знаю».
— Надеешься, все дороги приведут в Рим?
— Почему бы и нет? Ты тоже на что-то надеялся, заливая сюда этот видеоролик.
— А может, тебя привлекло слово кошка? И кого ты имеешь в виду под загадочным другом семьи? Админа этого, Корниева? Или кого-то из персонала, который нам полностью неизвестен?
— Какая разница. Может, самого Сурковского. Считай, что это блеф.
— Думаешь, эта самая Оля-раз-два-три тебе ответит?
— Раз так заинтересованно рассказала свою историю, почему бы и нет? Может, именно потому и рассказала, что тоскует по человеку. А тут, понимаешь, надежда...
— Понимаю. Только, боюсь, эта надежда может завести в дивные заоблачные, но чужие края... Проще говоря, сбить с толку, что наиболее вероятно. Впрочем, меня это интересовать не должно. Мне куда интереснее, просто так из этических соображений кто-то излил свое негодование по поводу имен, или мы натолкнулись на кого-то осведомленного.
— Мне тоже интересно, только, боюсь, на этот раз ты, Димыч, загремел в тупик. Потому что этот твой аноним, в отличие от моей Оли-раз-два-три, явно отвечать не намерен.
— Как знать. Может, только сделал вид.
Минуту погодя у Вергилия завибрировал телефон. Достав без энтузиазма, еще утопленный в размышлениях и версиях, он огласил:
«Прочитали? Когда двинетесь в путь, позвоните мне. Проще давать инструкции на месте».
IV.
Вергилий проснулся в тишине. Кажется, утро было поздним, но никаких дневных шумов он не слышал. Дверь не была плотно закрыта. Обычно, сквозь нее с самого утра можно было слышать разнообразные технологические шумы от Дмитрия. На этот раз их не хватало. Тишину поддерживала закрытая форточка. Было довольно жарко.
Вергилий отворил форточку и вдохнул волну свежести, выточенную городскими шумами. Подошел обратно к кровати. Неохотно рухнул. Все же тишина в квартире не была лишней. Волнение ни к чему. Нужен был покой. Это был последний день в данной квартире. Условный день, когда договорились паковать пожитки и отправляться восвояси. В Москву или... Или звонить одному известному человеку, телефонный номер которого желали бы заполучить тысячи агрессивных энтузиастов с пеной у рта.
В какой-то момент волнение по поводу грядущего перешло всякие пределы и дочиста смело остатки сна. Потом отхлынуло, вернуло трезвость, а вместе с ней и лень. Вергилий растянулся на кровати. Но спать больше не хотелось.
С самой первой секунды пробуждения этот день ощущался не так, как предыдущие. Никакой открытой памяти, никаких эмоций — рассудок просто знал свое, знал и слепо хранил, покуда верхние уровни сознания не снизойдут до прочтения этой бесцветной подписи под чистым листом отдохнувшего разума.
Разум действительно сумел выспаться. Это у него получалось и прошлые ночи. Только сколь не ласкай забытьем обратную сторону сознанья, раз или два за ночь бесцветность проваливается в широкий колодец, видимый то кругом древесных стволов, то волнообразными потоками дождя, то струйками света от катушки Тесла или от собственной ладони в регистраторе Кирилиан-эффекта. На этот раз светящиеся брелоки и прочая нелепица буравила рецепторы где-то далеко — за пределами взгляда. А впереди был участок дороги. Мокрый тротуар, отражения в лужах веток и стен. Кажется, прошедший дождь или вот-вот намеревающийся затихнуть. Невысокая худенькая фигурка впереди, почти неподвижная, словно погруженная в дорогу корнями своего отражения.
«Девочка, как тебя зовут?»
«Оля-раз-два-три»
«А как зовут твоего друга, который любит кошек и умеет монтировать видео?»
«Сурчонок»
«Как интересно... А его...друг семьи...»
«А его старший брат — Зайчонок. Хотя я слышала, что его по-настоящему зовут Хомячонок. Но я не верю. Не похож он на хомячка»
«Как знать. А скажи, где теперь этот... Сурчонок?»
«Вон там», она подняла ручонку и указала куда-то назад, то бишь вперед себя. Там, около горизонта посреди ясного неба (черт знает, как при дожде может быть ясное небо?) белело одно единственное кучевое облако..
«А где его брат, Зайчонок?»
Девочка почему-то рассмеялась, но не от веселья, а от смущения, за не имением возможности вымолвить что-то по делу. А потом развернулась и убежала, разбрызгивая босыми пятками воду из луж. На дороге успокаивалось дрожащее небо. Оно не было ясным. Волны шли по лужам, не переставая подминать облака и вклинивать с разных сторон ветви деревьев. И главное — стало пусто.
Неужели Дмитрий доделал свой посох, подумал Вергилий, оттирая мысли от остатков сна. Супруги-хозяева, те-то имели привычку время от времени совершать утренние прогулки. Но Амперов должен быть на месте. В крайнем случае, должен был еще дрыхнуть, если чересчур увлекся вечером и не заметил позднего времени. Но сегодня не тот день, чтобы дрыхнуть Надо было подготовиться, собраться и принять окончательное решение. А поскольку принимать их перед самым исполнением — роскошь, достойная безалаберных романтиков, мириться с этим Амперов не мог и не собирался. Значит давно должен был собраться, позвонить Аннетусу и выпытать у него все и сразу.
Тем не менее, Дмитрия в квартире не было. Вергилий пришел на кухню, включил чайник. По дороге заметил часть багажа, подготовленного для длительного ношения. На столе кухни лежал белый лист бумаги. Вергилий поднял его и заметил текст, старательно выведенный рукой Дмитрия. Начал читать и тут же посерьезнел.
«Доброе утро, Вир. Если ты читаешь это письмо, значит меня уже нет в квартире. И к сожалению, не будет еще долго. До меня дошли вести определенного характера, которые заставили меня резко сменить планы. Алексей Растиславович много говорил о своих приключениях с Генкой, моим дедом. Так вот, приключения кончились. Еще вчера мой дед отошел в чертоги Валгаллы, то есть в мир иной. Новостью для меня это не было — он уже давно пребывал в неважном состоянии и был уже не таким, как в этих занимательных рассказах. Проблема в том, что я его знал еще другим. Да, он был маньяк. Маньяк, такой же как и я. Остальные родственники его не понимали. Не понимали и меня. А без него бы я и доли того не знал, что знаю и владею. Начиная от того, как правильно держать паяльник... Мне пришлось обосноваться в моей хомячьей норке недалеко от универа, потому что люди как были, прости Господи, тупорылые долбоскребы, так и остались. Короче, на похоронах я присутствовать буду, а там по обстоятельствам. Иначе никак. Потому что, боюсь, помимо меня там мало кто будет, а помощь нужна. Так что, Вир, придется тебе отправляться одному. Возможно, я к тебе присоединюсь, если запомнишь, как добирался. А пока что я все необходимое собрал, тебе задачу облегчил. И самое главное: я оставил тебе магический посох. Он доделан. Отлаживать особо времени не было, инструкции писать тоже, поэтому сам разберешься по дороге. Только ручонки не суй. Надеюсь, в поезд с ним тебя пустят. Ну, бывай Вир. Удачи!»
Прямо на кухне, в углу, словно неубранная швабра, покоился предмет сероватого цвета, еще носящий на себе следы пыли и застывшие мазки эпоксидки. Он выглядел как свежесобранный дом, не видевший отделочных работ. Тем не менее, это было самое живое, самое маниакальное и бодрящее, что осталось в этом доме.