Знак беды. Повесть В. Быкова и фильм М. Пташука
"Знак беды", оказывается, мало кто читал и смотрел. А ведь Василь Быков - не просто лучший белорусский писатель-фронтовик. Вот так сразу не втиснешь его в какие-то рамки и не вставишь в литературный табель о рангах.
Тропарь нашим новомученикам начинается так: "Цветы российскаго луга духовнаго в годину лютых гонений дивно процветшие, новомученицы и исповедницы безчисленные..."
Можно и к писателям этот образ применить. Один из древних патериков так и называется - "Луг духовный". И когда мы пытаемся найти место, поставить в ряд - важно помнить о том, что условно всё это. Василь Быков среди фронтовиков и деревенщиков не банально "особое место занимает" - а вот как на лугу каждая травинка к солнцу тянется и каждая по особому цветёт и пахнет, так и пишущая братия...
Я больше на белорусском люблю читать его, читаю свободно, а говорю плохо, поскольку за всю жизнь не с кем было. Бабушки мои на "трасянке" с "суржиком" говорили, а городские родители уже вполне на русском, и сейчас в моём окружении максимум, что слышится - белорусское твёрдое "ч". Как у жителей Донбасса - гортанное "г". Вот как это "г"- маркёр южно-русских говоров, так твёрдое "ч" - полесских. По-русски "чиж", а у нас "чыж", по-русски "чяйка", а у нас именно "чайка", без смягчения.
Современный литературный белорусский язык формировался примерно последние два века, и если в XIX для его записи в некоторых изданиях использовалась латиница, потому что печатались они в Вильно и Варшаве, то после революции на территории самой Беларуси перешли на кириллицу, разве что эмигранты латиницу использовали.
И если про современный литературный русский язык мы знаем, что родился он в пушкинское время и благодаря самому Александру Сергеевичу, соединившему в своих сочинениях высший слой лексики, церковнославянский, с народными родниками, то с белорусским литературным проще. Его творцами были если не из народа люди, то народники по убеждениям, то есть черпали они из одного источника - народной речи. Сначала просто записывали "фольклор": песни-сказки-предания... А потом и сами стали под его прямым воздействием сочинять тексты.
Поэтому читать на белорусском лучше всего сказки и прочие аутентичные фольклорные записи, ну а "писателей" - по мере их отдаления от истоков, народной речи и деревенского быта - можно и в переводе.
Василь Быков - это белорусский Достоевский (а белорусский Лермонтов и Блок - Максим Богданович).
На филфаках в советских университетах на специальности "Русский язык и литература" был такой курс "Литература народов СССР". Недавно спросила у подруги, примерной в своё время студентки, выяснилось, что с тех времён кое-что она помнит. "Людзi на балоце", например. Но Богдановича даже в переводах не знает и Быкова - скорее по экранизациям... Что уж о других, нефилологических россиянах говорить: иллюзий насчёт известности Василя Быкова у меня нет.
Попробую объяснить, в чём его особенность. Достоевский был дворянином, и хотя писал иногда о мужиках, прежде всего в "Записках из Мёртвого дома", но, выйдя с каторги на поселение, попал снова в своё сословие, непосредственно с народом только на каторге пожил. Ему достаточно этого было для того, чтоб на всю оставшуюся жизнь стать почвенником. Но в романах все его главные герои, и Раскольников, и братья Карамазовы, и прочие, в том числе и героини - дворяне.
У Василя Быкова в "Знаке беды" главная героиня - простая деревенская баба, Степанида Богатько. И вот уж о ком можно сказать словами Флобера: "Госпожа Бовари - это я". Хотя повествование от третьего лица ведётся, но автор со своей героиней с первой строки до того момента, когда обливает она себя и дом керосином, чтобы не схватили её живой выламывающие дверь полицаи и не вымучили её тайну: где зарыла она неразорвавшуюся авиационную бомбу, выменянную у вовремя прибравшего её односельчанина на последнюю в хозяйстве животинку, поросёнка.
Уже горит одежда, и последние мысли её: "Жаль, никто не видел, где зарыла, не найдут. А может, и хорошо. Добрым людям ни к чему, а эти - пусть боятся". И они боятся, убегают, потому что полыхает уже весь хутор и если бомба здесь, то взорвётся. "Но бомба дожидалась своего часа". Последнее предложение в повести. Голодная, задыхающаяся от усталости Степанида далеко на отшибе её зарыла до поры, хотела взорвать мост.
Считается, что "Восхождение" Ларисы Шепитько по "Сотникову" - лучшая экранизация Быкова. Согласна. Потому что в фильме Михаила Пташука хоть и сыграла Нина Русланова Степаниду не хуже, чем Борис Плотников Сотникова, но ведь кино - это прежде всего монтаж, фильм составляется из монтажных планов как повесть из слов. И если у Ларисы Шепитько получилось сказать отчётливо и ясно, именно монтажными планами дать параллель к восхождению на крест, на Голгофу, то, Михаил Пташук, думаю, и цели такой не имел.
Он снял фильм про то, как простая баба, привыкшая гнуть спину перед очередной напастью не вдруг, а постепенно даже не умом понимает, а самой жизнью ставится в положение, когда кроме бомбы и керосина - никакого другого выхода нет.
Это называется экзистенциализм, и о нём больше парижские интеллектуалы пишут, а тут - деревенская баба... У Быкова все повести об этом: человек перед выбором на пороге смерти. И ни одного прямого слова о Боге и Провидении. Поэтому каждый понимает авторский текст в меру своего разумения. Лариса Шепитько вот так, как прямую аналогию с Голгофой, Пташук без такой прямоты. Последние кадры в фильме - полыхает хутор, огонь до небес...
У Быкова же кульминация повести: застрелили немцы глухонемого мальчика, пастушка Янку, с которым прятала Степанида своего последнего поросёночка, корову её застрелили раньше, после того, как выдоила она её в поле на землю, чтоб не досталось захватчикам молока. И вот тут Степанида задаёт себе, нам и Богу тот же вопрос, что и Иван Карамазов у Достоевского:
- За что?
Кому интересно, как на этот вопрос отвечает Василь Быков - прочитает повесть. Но именно здесь сюжет поворачивает к финалу: героиня вспоминает, как им с мужем достался хутор от старого пана, которого хоть и досматривали они, и сказал он ей в ответ на её просьбу простить, что "Пан Езус простит", но всё-таки повесился старик в той самой истопке, где погибнет она в конце повести.
А знак беды - это замёрзший жаворонок, которого нашла Степанида в поле накануне гибели старика. Птаха рано вернулась из вырая, так по-белорусски называются те края, куда улетают на зиму птушки, и погибла...
Максим Богданович сумел бы историю жаворонка и Степаниды в сумных вершах описать, похожих на старинный плач, я так не умею. И поэтому просто советую: почитайте у Василя Быкова "Знак беды", на русском. Повесть и героиня напомнят вам и некрасовских женщин, и русских деревенских старух у деревенщиков, и - если глубже - тот архетип, который воплощён в статуе на Малаховом кургане...