2. Леонид.
... «Выхода нет!» - сдавливало обручем голову. «Выхода не-е-е-т» - раздирало ярко-красным сны. «Выхода нет, и еще раз нет» - тихонько бубнили люди на улицах. «Выыхоодаааа неееет» - пискляво завывал кипящий чайник. «Нет» - коротко звенели тарелки. «Выыхода неет! Выыхода неет!» - басисто гудели автомобили. «Выхода, конечно, нет!» - радостно кричали с экрана телевизора. «Выхода нет…нет…нет» - капала вода.
Выхода нет. Ему кажется или он действительно медленно сходит с ума?
… «У него, наверное, шок. Он просто не может осознать того, что он сделал. Да и, наверняка его… его заставили» - металась вспуганной птицей спасительная, успокаивающая мысль, но реальность с беспощадной жестокостью навязчиво била в глаза.
Марк не проявлял ни малейших признаков шока или сильного потрясения. Он не выглядел ни отрешенным, ни замкнутым, ни подавленным, ни беспокойным. Он не нервничал. Как обычно, он весело болтал по «айфону» с друзьями, смеялся вместе с мамой над очередной примитивной американской мелодрамой, тормошил маленького брата, ел с удовольствием и аппетитом, сосредоточенно готовил уроки, небрежно развалясь в своем кресле, читал книги, снова беззаботно хохотал, шутил…
Посмотрим же правде в глаза - сын нисколько не мучился… и, похоже, ничуть не раскаивался.
Они много раз обсуждали это, но Марк никогда не говорил отцу ничего хоть сколько-нибудь обнадеживающего, успокаивающего. Он довольно охотно знакомил отца с фактами, подробно описывал подробности произошедшего, однако он оставался при этом совершенно равнодушным, спокойным, безмятежным, даже каким-то расслабленным. Должно быть, он не понимал, какие чувства его рассказ вызывал у отца… какие чувства он вызвал бы у большинства здоровых людей. Тут же он шутил, и взгляд, направленный на отца, светился теплом и заботой.
Тогда голову Леонида острой болью пронзала другая мысль – убийственно логичная, но куда менее утешительная – Марк болен психически, причем болен очень серьезно. Ну, разве может нормальный человек… разве может нормальный человек…
… совершив убийство, совсем ничего не ощущать? Ничего, решительно ничего – ни сожаления, ни тревоги, ни даже… радости?
Убивший единожды однажды убьет снова. Да, сын явно нездоров, но еще невыносимее то, что он опасен. Он опасен, и с этим нужно что-то делать, нельзя все оставлять так, как есть, нельзя – это преступно, аморально, ужасно, но…
Марка, скорее всего, признают вменяемым – он не заговаривается, не слышит голосов, у него нет параноидального бреда. А это значит…
А это значит – тюрьма. Тюрьма для несовершеннолетних. А в тюрьме – что? Что в тюрьме будет с Марком?
Тонкая, острая игла неустанно терзала усталое сердце, Леонид задыхался.
Господи, да за что ему все это?.. В какой момент жизни все пошло не так, как надо? Когда же он ошибся? Когда, как, в чем? Где?
ЗА ЧТО?
Марк ведь был идеальным, Марк ведь всегда был идеальным…
И – горьким осенним дождем – «нет… нет… нет… вы… хо…»
***
… Ему необходимо было избавиться на время от жены (прости, Иришка, но это ради твоего же блага, ради нас, ради нашего сына) и от этого дефективного ребенка, в коем Ира души не чаяла. Ему следовало придумать, как…
Он придумал – каким-то удивительным образом ему удалось уговорить ее поехать вместе с Мироном к родственникам в Крым. Тогда Крым еще находился в составе его родины, и особых проблем с поездкой не возникло. «Мирону неплохо бы оздоровиться, поплескаться в целебной соленой воде» - как-то как бы невзначай сообщил он ей. По правде говоря, ему было абсолютно наплевать на здоровье чужого маленького отребья, но он отлично сознавал, сколь много значит это сопливое существо для Иры, как дорого оно ей обошлось. Чисто интуитивно он знал, на какую струну следует нажать для того, чтобы заставить ее действовать так, как нужно ему… Она хотела взять с собой и Марка, но не получалось - все-таки, учеба, выпускной класс.
Собственно, он понятия не имел, что будет делать после того, как Иришка уедет, но что-то подсказывало ему – без нее все должно как-то решиться. Как-то – возможно, далеко не лучшим образом, но хотя бы как-то. «Как-то» – это всегда лучше, чем «никак».
Мирон же, однако, не хотел уезжать. Этот капризный, непредсказуемый ребенок всеми силами старался зацепиться дома – устраивал в день бесчисленное количество истерик, яростно топал ножками, молотил кулачками по полу, верещал, потом горестно замолкал, и, глотая отчаянные слезы, тихо сидел в уголку.
Леонид бесился. С самого начала он невзлюбил этого удивительно глупого, безобразного, неразвитого, болезненного, нервного ребенка. Порой это отродье так раздражало своими бессмысленными воплями, что хотелось попросту избить его, силой закрыть ему рот, чтобы уже никогда – никогда не посмело поднимать такого безобразного, сводящего с ума шума.
Мирон… Леониду не составляло особого труда предсказать, каким Мирон будет в школе – гиперактивный, суетливый, плаксивый троечник. У него вечно будет все валиться из рук, вечно он будет неуклюжим, вечно будет говорить невпопад, вечно будет идиотская улыбочка на лице, вечно будет последним, вечно его будут считать лохом – бесполезный, ненужный как паршивый сорняк в саду.
Леонид старался не думать о нем, но иногда все же невольно думалось – с отвращением. Нет, не сын он ему. Не сын – никогда им не был и не будет. Не сын – Леонид не мог бы создать такой… такой неудачный человеческий материал.
Его единственный сын – Марк, но и Марк… черт …
«Пошевеливайся, сопляк!» - это были последние слова, что Мирон услышал от отца.
***
… - Пап, ты что на ужин будешь? – улыбаясь, спросил Марк. Черные как смоль глаза сияли спокойным, тихим счастьем здорового, сильного подростка, руки расслабленно опустились на подлокотники кресла. Он сидел, закинув ногу на ногу, и вся его поза – небрежная, раскованная – выражала безмятежность.
У него все было хорошо. Для него ничего не изменилось.
Леонид откашлялся. Помолчал, с трудом подбирая слова и перебарывая напряжение, смешанное с мучительным безотчетным страхом. От сильного беспокойства голова работала плохо, мысли заплетались, путались, терялись одна в другой, - противоречивые, отчаянные, беспомощные. Наконец, он решительно посмотрел сыну в глаза.
- Марк, нам нужно поговорить, - выдавил он, однако получилось на удивление убедительно и внушительно.
- О чем? – тут же живо откликнулся сын.
- Марк…
Марк добродушно рассмеялся, с легкой, почти неуловимой досадой махнул рукой.
- Опять? Ну па-ааап… - протянул с таким ласковым укором будто бы Леонид журил его за невынесенное вовремя мусорное ведро.
«Он не понимает. Он просто не понимает, - с безнадежным отчаянием, с резкой болью мелькнуло в голове. – Разговаривать бесполезно».
Я вырастил монстра.
Марку надоело ждать ответной реплики от своего напряженного, апатичного отца с застывшим взглядом, и он, изящно и легко поднявшись с кресла, двинулся на кухню.
Я сделал для него все, что мог, я мечтал только о том, чтобы он вырос человеком – и что же в результате?
Леонид, не отдавая себе отчета, машинально переставляя ноги, последовал за ним. Зачем?..
Что я сделал не так? Почему именно с ним? ПОЧЕМУ? Ведь ничто, ничто не предвещало беды… Ничто…
Словно во сне, он окинул безумным от боли, стеклянным, невидящим взглядом кухню, бессознательно схватился за что-то.
Это – моя вина. Но что же теперь делать?... Я должен что-то сделать. Я должен что-то сделать. Черт… Я не имею права оставить все, как есть… Я должен…
Ощущение нереальности, фантастичности происходящего не покидало его.
Это ради Марка, только ради Марка.
Будто в тумане, он медленно, неслышно, тягуче приблизился сзади к Марку, сжимая в кулаке это «что-то».
Марк…
Он привычно потянулся к сыну, чтобы обнять его.
Он не должен гнить в тюрьме. Нет, тюрьма – это ад… Но я не могу ему позволить и… Просто не могу…
- Я люблю тебя, сынок.
Марк, не заметивший отца, тенью следовавшего за ним, вздрогнул от неожиданности и изумленно повернулся. На губах заиграла смущенная улыбка.
- Я тоже тебя лю… - тихий то ли вздох, то ли всхлип, улыбка застыла на лице.
Он слабо и словно бы как-то нехотя оттолкнул отца, сделал пару неуверенных шажков назад. Черные глаза не выражали ни боли, ни злости, только безмерное удивление. Закусив губу, тяжело опустился на стул, превозмогая боль, очень медленно и осторожно откинулся на его спинку. Устало прикрыл глаза, на бледном лбу отчетливо выступили первые капельки пота. Он держался за живот, а белоснежная рубашка под его рукой потихоньку пропитывалась кровью.
…Ужас выдернул Леонида из состояния странного оцепенения. Он стоял, тяжело опершись о стену, с трудом удерживая равновесие.
Господи, что я наделал?! Господи, что я… Сынок…
Сквозь густой туман он видел мирно сопящего в колыбельке Марка; лопочущего кроху в забавной шапочке, который упрямо тянул ручонки к папе; на утреннике в детском саду в смешном костюме зайца; улыбающегося и доверчиво протягивающего ему какую-то детскую драгоценность; мчащегося к нему с радостным воплем «папа пришел!»; у папы на руках - раскрасневшегося и довольного, гордого своими первыми оценками; наблюдающего за работой подъемного крана…
Он еще чувствовал тепло маленькой ручонки в своей ладони.
Неважно, кем Марк стал для других – преступником, моральным уродом, психом, но для Леонида он все еще остался маленьким сыном, всего лишь беспомощным крохой.
Сынок… Нет… Нет. НЕТ!!! Только не Марк!!!
Леонид задохнулся. Звонить в «скорую», - да, нужно звонить в «скорую», но ноги отказывались повиноваться.
Господи, что я… Что же… Скорее…
Все перед глазами расплывалось, но он все-таки как-то видел Марка. Марк…
Марк не дышал.
Из горла Леонида вырвался крик, такой страшный, такой отчаянный, такой безжизненный, что соседка снизу – двадцатичетырехлетняя Людмила – от неожиданности вздрогнула и подозрительно подняла глаза от монитора к потолку.
6. Марк, 17 лет.
… Выплыв из небытия я едва не застонал. Ощущенья были такие, словно в брюшную полость напихали камней, обильно сдобренных солью и черным молотым перцем (кхм… сдобренных? Марк, приятель, остынь) или налили кислоты, смешанной с…
Впрочем, оставим неуместные гиперболы художественной литературе и скажем проще – я подыхал от боли.
Нелепая ситуация, в которой я волею судьбы оказался (отец пытался убить меня… ахах, а с вами подобный курьез когда-нибудь имел место быть?), показалась мне презабавнейшей, и если бы не эта боль – парализующая, мешающая мыслить связно, - я бы, наверное, не сдержал смеха.
Отец, мой бедный, глупый отец – сколько себя помню, этому жалкому созданию всегда не хватало выдержки, трезвости, холодности рассудка, у него не было ни способности, ни желания к волевым действиям, и в скоропалительных своих решениях он руководствовался исключительно минутными эмоциями. Безмозглый идиот…
Он не хотел причинить мне вреда – в этом у меня сомнений не было, и я, конечно, простил бы слизняка, простил бы – великодушно и снисходительно, отрезая тем самым этому ничтожеству путь к наступлению, пользуясь его слабоволием и безрассудным родительским инстинктом, и все было бы по-прежнему – так, как удобно мне, однако же…
Он мертв, я мгновенно понял это – по восковой бледности кожи, по застывшему бессмысленно-отрешенному взгляду, по замершим капелькам на губах.
Знаете, мне было даже немного жаль его. Нет, это я серьезно вам говорю. Каким бы он не был – жалким, никчемным, немощным, глупым, трусливым, мелочным (о, ряд его недостатков я мог бы продолжать до бесконечности, да только стоит ли?) – но он был моим отцом, моим любимым отцом, вот почему я, признаюсь, ощутил легкую досаду. Еще достаточно длительное время я бы мог использовать болвана по назначению, и он должен был верно и добросовестно выполнять свои функции.
Боль поутихла, поумерила свои обороты, из острой невыносимой преобразилась в тупую тянущую, и я улыбнулся. Настроение положительно улучшилось, и даже мертвое тело в моей квартире – то самое, что некогда было моим отцом – не могло мне его испортить. Я осторожно, чтобы не разбудить веселую компанию камней и капризулю-кислоту, потянулся к телефону – этому величайшему изобретению девятнадцатого века.
- «Скорая»? Мне срочно нужна помощь! – я подбавил в голос панических (с некоторым оттенком истерии) ноток, и на том конце провода невидимый собеседник, с большей долей вероятности, не уловил, что меня разбирает смех (я – бездушный негодяй, не так ли?).
М-да... День только начинался…