Весенний мартовский луч солнца, как пухло-хитрый Купидон заглядывал в окна, разыскивая свою жертву. Неутомимый бес уже несколько дней нагло расшатывал реберно – этические устои неокрепшей после зимы «демократии», чем вызывал легкое волнение башни, в то время, как где-то внизу чувствовалась тяжесть, набухавшего весной, базиса. Седина подснежником белила виски и наталкивала на мысль о сроке отпущенном Всевышним, но…
Ночью, разучивая вместе с соседским котом весеннюю песнь жаворонка, расправлял крылья. Сильно хотелось на крышу. Утром, с первыми всполохами зари, складывал их в чулан и выходил на охоту. Охота, которая пуще неволи, охота видеть женщину сейчас и немедленно, выплескивала его в людской водоворот.
Толпы он не любил, она растворяла и поглощала личность без остатка, как гигантский паук, но творческое начало побеждало, и он мужественно продирался в поисках удобного места. Устроившись поудобней в чайной, он жадным ищущим взглядом выхватывал ладно скроенных женщин и провожал глазами, полными лихорадочного блеска. Этот блеск выдавал в нем Мастера.
Он обожал женщин и заряжался от них неутомимой энергией, так нужной для жизни и творчества. Волшебный образ из зимнего предутреннего сна не давал ногам покоя, а очарованный волнующим видением мозг требовал натуры, страстной и емкой. Он бредил ею. Вернее, даже, ему была нужна не столь натура, как единственно ее глаза, нет, ее личность, отраженная в глазах.
Он был художником. Его палитра красок радовала взор, а фиалка, взращенная кистью, тонко и нежно благоухала. Весенний ледоход с налетевшим ветром и треском льдин настораживал, а колокол звал к заутрене. В его творчестве чувствовалось движение, движение вперед и вопреки, а звуки волшебной свирелью пели о любви. Он ждал и надеялся, он искал натуру для картины собственной жизни и смело заглядывал в глаза. Серые взгляды обижали, серая душа отдавала весенней сыростью и серостью, и он ознобисто попросил чаю.
Когда принесли чай, он невольно поднял голову и обомлел.
Черные, чуть раскосые глаза, с глубоко спрятанной искринкой, черными ласточками сели на провода его душевного напряжения. Искра замыкания молнией полоснула по спинному мозгу, в ушах зазвенело и художник не заметил, как пролил чай на новые бежевые брюки. Он захлебнулся в волнах ее смолисто-черных глаз. Спасения не было, море увлекало и проникало в каждый атом сознания, и отдавшись его воле, он обреченно опускался в пучину внезапно захватившей его страсти.
Он выпил двести тридцать семь стаканов из ее рук, прежде чем искринка загорелась факелом…
март 2000 г.