Поднять паруса!

Илья Ильин








Поднять паруса!




Многим, составившим
славу России
посвящается

















И вот уж Василий, гардемарин,
в гуще яростного сражения.
В нем шведская ярость играла ва-банк;
 в нем русская ярость тех, у кого победа и добыча.






Гулынки – Москва – Петербург


Старенький усадебный дом помещиков Головниных в селе Гулынки был жарко натоплен. Дымоходы гудели, изразцовые печи потрескивали, щедро рассылая тепло по комнатам. Впрочем, комнат было немного: зала, она же столовая, две детские, спальня матушки с папенькой, тесная «людская», кладовые, подклети и папенькин кабинет. В доме было тесно от развалистых диванов, мебели красного дерева, набитого платьем, посудой, всевозможной хозяйственной утварью. Нельзя было свободно пройти, чтобы не наткнуться на шёлковые ширмы. Матушка любила ширмы и зеркала:  зеркала висели по всем стенам, а папенька любил трубки. Их было множество: коротких и особенно длинных - хватило бы на целый полк.
Не стало матушки, умер папенька, опустела усадьба, остались сиротами старший сын Василий и три его брата. Остались позади и беззаботное детство и игры на берегу реки Истьи, шалости в обжитом доме, прятки в саду. В одночасье посуровели няньки, не стеснялись раздавать подзатыльники и затрещины, повариха кормила как в худом монастыре, полуголодные барчата подъедались кислой капустой и чёрствым хлебом, предназначенным для скотины.
Не сладка сиротская доля. Назначенные родственники-опекуны по-своему определились с наследством. Васю не спросили – недоросль, состояния не ахти какого, а значит быть ему в морской службе, пускай в Морском кадетском корпусе науки постигает, а там – даст Бог, не дадут пропасть сироте. Младших решили оставить при господском доме – вырастут, будет кому за усадьбой следить и благодетелей-опекунов на старости выхаживать.
В зале на полосатом диване сидел, широко расставив крепкие ноги, дядька Василия. Здоровый мужик с грубыми нравами, больше походивший на неотёсанного крестьянина, нежели на барина. Рядом с ним насестом - воробышками рядком младшие Головнины. На скрипучем матушкином кресле Василий, одетый в шубейку с лисьим воротником, со связкой книг в руках. В дверях столпились дворовые девки и крестьяне.
Когда настенные ходики щёлкнув пружинкой отбили восемь раз, дядька хлопнул себя по коленям и встал.
- Посидели на дорожку и хватит. Прохор!
Из кучки крестьян подался вперёд Прохор, барский ключник.
- Всё ли готово? – спросил дядька.
- Всё барин. Харчей на дорожку, припасов писчих, узел Василия Михайловича, всё в кибитке.
- Ну и ладно. Ты, вот что, возьми-ка из кабинета мой сундучок дорожный. Я с вами до станции доеду. Вы там уж на перекладных доберётесь, а я вертаюсь. Негоже коней по тракту гонять, времена лихие. Ну, Вася, попрощайся и айда.
Василий по очереди обнял братьев, вытер слёзы у самого младшего, Мишутки.
- Живите, - просто сказал.
- Ну, - укорил дядька, - не на век прощаетесь, даст Бог свидитесь.
Василий в двери и на крыльцо, а сзади заголосили девки, не столько от жалости, сколько ради приличия. Старая Матрёна, нянька братьев, стянула с себя пуховый платок и обернула Василия, будто девку, протянув углы под руки и завязав их за спиной. Подтолкнула, перекрестила.
Дядька с Василием уселись внутри, укрылись тулупом. Прохор влез на облучок, шевельнул вожжами, причмокнул губами и тронулись. Заскрипели полозья, зафыркала пристяжная, отвела морду в сторону. По липовой заснеженной  аллее покинули усадьбу. Потянулись мимо гулынковские избы, укрытые снежными шапками, огороды, поля, рощи. Всё под снегом, розоватым от восходящего солнца. Скрылась деревня, а дымы ещё долго виднелись серыми зыбкими столбами, подпирающими белёсое зимнее небо.
О чём думал в ту пору двенадцатилетний Василий, никогда ранее не покидавший отчий дом, отправляясь в неведомый, далёкий город Петра на берегу морского залива? Думал ли черноглазый, черноволосый мальчишка о возможных приключениях, о дальних неведомых странах, про которые читал в книжках, об опасностях, подстерегающих в морских пучинах и на берегах, полных враждебных туземцев. Несколько раз Василий перечитывал про путешествие и гибель английского мореплавателя Джеймса Кука, про отважных первооткрывателей континентов и островов Христофора Колумба, Марко Поло, Беринга, Баренца, Лаперуза, Магеллана. Ему казалась недосягаемой жизнь вне пределов Гулынок. Недосягаемой и манящей. Однажды вечером, папенька, раскурив одну из своих любимых трубок, прихлёбывая чай с вишнёвой наливкой, вдруг позвал Васю к себе в кабинет, усадил на диван.
- Вот что, Васятка, скажу тебе почитай всю твою жизнь. Как по писанию. Ведомо ли тебе, что ты числишься сержантом Преображенского полка?
- Да, папенька.
- Ведомо. Ну, так годков осемнадцати, пойдёшь служить капитаном по армейской части, я уж постараюсь. А там, через пяток годков получишь майора и в этом чине в отставку. Вернёшься в Гулынки, обоснуешься и будешь пристраивать и переустраивать сие родовое гнездо. Женишься, нам с маменькой внуков понянчить охота. Куда как славно получается. Верно?
- Верно папенька.
Было тогда Василию лет восемь от роду. Да и что другое мог ответить мальчишка в эти годы, когда на дворе ждали приятели по играм - все эти капитаны, майоры, внучата были невероятно далеко.
Вот как всё обернулось: ни тебе полка, ни тебе майора.
Дядька, привалившись в угол кибитки, уже посапывал и похрапывал.
А может, думал Василий о маменьке, такой же черноглазой и черноволосой как и он, с раскосыми восточными глазами, широкими скулами и ямочками на щеках. Маменька была из рода крещёных татар. Папенька, посмеиваясь, называл её татарской княжной. Всегда в белоснежном чепчике, в неизменном пуховом платке, накинутом на плечи, маменька вставала раньше всех, следила за приготовлениями к завтраку, проверяла свежесть продуктов, составляла меню к обеду и ужину. Нередко готовила сама. А какие вкусные пироги стряпала маменька. Никогда больше таких не попробовать…
Прохор повернул кибитку с берега на лед Истьи и лошади по накатанному санному пути побежали резвее.
Солнце поднялось и до рези слепило глаза. Солнце было везде – нестерпимым светом заняло весь небосвод, блестело зеркальной поверхностью снежного наста, ярко сияло в каждой льдинке. Василий поглубже отполз в кибитку и закрыл глаза. Задремал.
Прохор, укрывшись капюшоном брезентовой накидки, тоже клевал носом.
Хорошо лошадям на зимнике на реке: копыта, одетые в шипованные подковы не скользят, ни деревьев, ни кустов близко. Хочешь – рысью, хочешь – галопом. Спит кучер, ни кнутом, ни криком не понукает, спят путники, не торопят. Коренник бежит, высоко задрав морду, гордый и важный, пристяжная жмётся к нему, кивает головой, словно соглашается с чем-то.
На высоком берегу показались домишки села Старожилово. И над ними стояли серые и чёрные дымы. Во дворах лениво тявкали собаки.
Проскочили под аркой деревянного моста. Ледяная дорога вела дальше.
От гулкого эха топота копыт под мостом Прохор проснулся.
- Тпру-у! Ишь, канальи, поворот проспали, - зашумел на лошадей, хотя проспал сам.
Потянул вожжи вправо – на разворот.
- Но!
При развороте кибитка наскочила на слежавшийся снежный ком. Кибитку тряхнуло.
- Ой! – раздалось из соломенных недр под спящими путниками, и куча зашевелилась.
- Чур меня, чур меня! – заорал проснувшийся дядька Василия и с проворством, неприсущим людям с таким весом, выскочил из кибитки и бросился бежать.
- Чего?! – закричал Прохор, бросил вожжи и кинулся следом за барином.
Василий спросонок не успев что либо понять, вдруг увидел перед собой голову Ивашки, торчащую из соломы.
- Откуда ты взялся? – спросил Василий.
- Не серчай барин. Мне с тобою охота. Христом Богом прошу, возьми с собой. Без тебя худо будет, уж я знаю, - выпалил Ивашка.
- Дурак, напугал всех, дядька выпорет.
- Васька! Васька! Живой ли? Отзовись, коли живой! – кричал дядька прячась с Прохором в сугробе.
- Живой! – Василий высунулся из кибитки. – Ивашка тут, прятался.
- Ах, паршивец! – вскричал дядька, вставая и отряхиваясь от снега. Подошёл к кибитке.
- А ну! Образина, вылазь!
- Боится он, - вступился Василий. – Боится, драть будете.
- И буду, вылазь говорю!
Вжимая голову в плечи, Ивашка вылез наружу в другую сторону. Дядька взял плётку и скомандовал:
- Подь сюда!
- Не пойду!
- Напугал паршивец, подь, говорю, разок огрею. Дай душу отвести.
Ивашка послушно подошёл и подставил спину. Дядька не сильно хлестнул по спине.
- А теперь подь в деревню. Я в вечеру вернусь, чтобы хлев вычистил и со Степаном навоз в поле вывез. Прохор, поехали.
Ивашка не сводил скорбных глаз с Василия. А тому жалко было, такой же сирота Ивашка, как и он, но доля горше и сиротство батрачье – ни кола, ни двора. Да что поделаешь, сам подневольный. Подумал: «даст Бог, выпишу к себе, коль судьба – на ноги встать». А вслух ничего не сказал, уселся вглубь и затих.
Прохор понукал лошадей, покрикивал от досады: стыдно было - кибитку, лошадей бросил, в сугробе прятался будто заяц какой. Эх! Ещё слышно было тяжёлое дыхание Ивашки, бежавшего следом, пока Прохор не свернул на дорогу, ведущую в Старожилово. А Ивашка побежал дальше, в деревню. Вёрст двенадцать до деревни по реке.
В Старожилове дядька велел Прохору остановиться у харчевни купца Потанина. Выпили ведёрный самовар-братину с ватрушками и покатили дальше. К почтовой станции в Приямках подъехали после полудня. Пообедали щами да пирогами, опять чаю выпили немерено, затем дядька с Прохором завалились спать, а Василий оделся и пошёл на улицу. На дворе, пряча морды в торбы лошади хрумали овсом. Дядька велел не распрягать их, засветло собирался домой. Василий посмотрел на закатное красное солнце – через час уже и стемнеет, а дядька дрыхнет. Неужели в ночь ехать не побоится?
Василий подошёл к лошадям, потрепал гриву у Стайки, пристяжной, погладил крутой лоб Булата, коренника. Вот уедут скоро они в Гулынки и последняя ниточка, связывающая Василия с отчим домом, порвётся. Но странно: не очень-то потянуло домой, больше манило в дальнюю дорогу.
Во двор въехала почтовая подвода. Тройка потных рысаков, дыша паром, втащила квадратный возок на санях. В мутное оконце весело поглядывал бородатый пассажир.
- Тпррру! – ямщик остановил лошадей и, соскочив, стал деловито осматривать возок.
Дверца распахнулась и кряхтя вылез коренастый кривоногий путник в казённом тулупе. Ямщик подскочил и стал стаскивать тулуп с пассажира.
- Полегче! Ну ты! Полегче крыса сухопутная, - басом трубил бородач.
- Ты ещё ругаться! – возмутился ямщик. – Сдам тебя околоточному, мало проехал даром, ещё и ругаться!
Ямщик стянул тулуп и закинул его в возок.
На шум вышел смотритель в накинутой шинели.
- Что такое?
- Вот! Извольте-с, лишнюю станцию проехал, трёх рублёв не заплатил, а ругается. Крысой обзывает, - ямщик сердито дёргал постромки, распрягая тройку.
- Я, ваше благородие сказал: до Углова доберёмся, всё сполна оплачу. А он, подлец, не верит, сразу требует.
- Да, до Углова доедешь и сгинешь – ищи ветра в поле.
Ямщик достал из-за пазухи подорожную и протянул смотрителю. Тот даже не посмотрел в бумагу и отвёл руку ямщика.
- Лошадей придётся обождать. Скоро будет почтовый в Москву с фельдъегерем, по распорядку без малейшего промедления отправить надобно, а к вечеру и тебя отправлю, отдыхай пока.
Смотритель, ямщик и мужик угловский, ворча каждый своё, ушли в дом.
Конюх увёл почтовых лошадей под навес и опять остался Василий один. Он вышел за ворота и прошёл по дороге до верстового столба, торчавшего полосатой макушкой из снега. Расчистил зарубку – появились выжженные цифры – 333. Надо же, ровно 333 версты до Москвы. От Москвы до Петербурга ещё 750, Василий как-то вычитал в «Ведомостях», выписываемых папенькой: «от столицы грунтовой дороги до Москвы 750 вёрст, да мосты всё больше ветхие, в маловодье бродами за пять-шесть дней почтовая карета добирается, а то и за неделю…», - запомнил. Итого – больше 1000 вёрст, снежных дорог, почтовых станций, лошадей, карет и встреч. Вот она – взрослая жизнь.
- Барин! Василь Михайлыч! – прокричал от ворот Прохор, махая руками.
Василий пошёл обратно. Во дворе у кибитки стоял дядька и о чём-то разговаривал со смотрителем.
- А, Василий! Подойди, подойди. А я вот обратно собрался.
- Так я ж дядьке твоему и говорю: чего ради на ночь глядя, - сказал смотритель.
- Да я уж решил, поеду, такой уж я человек – что решу, непременно так тому и быть. Вот что, Василий, отойдём-ка.
Дядька приобнял племянника и отвёл к навесам.
- Ты уж Василий не серчай, если что не так. Свидимся ли, не свидимся – это уж как Богу угодно, а зла на меня не держи. Учи науки прилежно, учителей слушайся, внимай.
Дядька неумело чмокнул Василия в лоб.
- Ты уж не посрами рода нашего, за чинами не гонись, а своё не упускай. Так-то вот.
Торопливо сунул свёрнутую тряпицу Василию за пазуху.
- На первое время тебе, сколь мог, от себя отрываю, не потеряй гляди. За прогон до Зарайска я оплатил, а дальше уж сами. Подорожный билет у Прохора. Ну, бывай!
Дядька вернулся к кибитке.
- Прохор, смотри, доставить мне Василия в Петербург в лучшем виде. Сдашь в учёбу и домой.
- Слушаюсь, барин, - Прохор взял под уздцы коренника и повёл к воротам.
Скрылась кибитка, солнце село, а Василий всё стоял и смотрел на дорогу, терявшуюся в наступающих синих сумерках. Что-то грустно ему стало. Хотелось побыстрее очутиться в Петербурге, в Морском корпусе, сидеть за книгами, слушать учителей, постигать науки способствующие мореплаванию.
- Василь Михайлыч простынете, айда в дом, чайком согреемся, - умолял Прохор. – Господин смотритель предупредил, должно скоро отправимся. Поели бы чего на дорожку.
Василий послушно поплёлся за Прохором. В горнице было темно и душно. Три толстые сальные свечи едва освещали лица гостей. С краю длинного стола сидел тот самый угловский мужик свирепого вида. Над выпученными, как у рака глазами клочьями торчали брови, из-под носа крыльями торчали пышные усы. В правом ухе блестела медная круглая серёжка. Огромный кулак лежал на столешнице рядом с казавшейся маленькой и хрупкой чашкой.
Василий удивился, рассмотрев в этом мужике матроса. Под мужицким зипуном оказался форменный морской кафтан, на груди висел боцманский свисток.
Матрос видно уже давно клянчил чарку или тарелку супа, но смотритель был неумолим, ругался и ничего кроме пустого кипятка не давал.
На лавке у печи, задрав кверху ноги в валенках, лежал прибывший ямщик.
- Эх! – причитал матрос, - пёсья твоя душа. Жалко тебе боцману Никитину тарелки супа. Бесчастный ты человек, знал бы ты кто такой боцман Никитин на флоте ея императорского величества. Сам Григорий Иванович Муловский, капитан-бригадир говаривал: Никитин! На Никитина положиться могу. Да знаешь ли ты, кто такой капитан-бригадир Григорий Иванович Муловский?
У Василия застучало сердце, хотелось крикнуть: я, я знаю кто такой Муловский. Читал про него. Про его плавания к далёкой Англии и ещё более далёкой Италии.
Василий присел недалеко от матроса. Робко спросил:
- Вы плавали с Муловским?
Очень удивился боцман Никитин. Перед ним сидел мальчик, недоросль и осмеливался задавать вопросы. Но смекнув, что из этого можно извлечь выгоду ответил.
- Да, барин. Два раза в Леворно и раз в Лондон. А тебе на что?
- Ни на что! – встрял Прохор. – Едем в Морской корпус, морскому делу обучаться. Небось, офицером выйдет!
- Ишь ты, - матрос внезапно наклонился к Василию. – Угости барин, вторые сутки без крошки.
Смущенный Василий был рад хоть чем угодить матросу, да ещё боцману.
- Подайте обед, - попросил он.
- Вот это дело, вот спасибо барин.
- А пошто ты по земле ходишь? – спросил Прохор. – Хлеба клянчишь?
- Списали меня, подчистую, по годам вышел. Без малого двадцать лет на флоте. Верно, было жалованье, пять золотых да медаль. Бес попутал, в Москве прокутил.
Конюх, исполнявший также обязанности прислуги, принёс тарелку дымящихся щей и ломоть хлеба.
- И куда ж ты теперь? – продолжал допрос Прохор.
- Домой, в деревню. Жена у меня там, детишки.
Матрос махнул ложкой и набросился на еду. Отодвинув пустую тарелку матрос достал неимоверных размеров платок и вытер стриженные щёткой усы и бороду. Встал и поклонился Василию.
- Благодарствую.
Затем перекрестился на иконы и ушёл на кухню.
- Василь Михайлыч, - горячо зашептал подсевший Прохор. – Негоже деньгами разбрасываться, всякую голытьбу кормить – на всех не напасёшься. Дорога у нас дальняя, побереглись бы.
Принесли булькающий кипятком самовар. Прохор принялся хлопотать, заваривая чай, который он из экономии захватил из дома и бережно хранил в жестяной баночке.
- Пейте, Василь Михалыч, с бубличками.
Василий, обжигаясь, тянул чай и разламывая присохшие бублики мочил их в кипятке.
- Тихо! – вдруг рявкнул ямщик и поднялся с лавки. Лицо его при этом вытянулось и стало параллельно поднятому грязному пальцу.
- Кажись бубенцы?
Все замерли и прислушались. Действительно, едва слышно издалека донеслось мелодичное позвякивание. Тройка почтовая, фельдъегерская.
Василий представил себе: заснеженные просторы, тёмные леса, а по снежной дороге мчится тройка лошадей, впряжённых в почтовую карету на полозьях. «Но!», - покрикивает возчик и щёлк! длинным хлыстом, так что эхо выстрелом повисает над округой. Быстрее мчатся лошади, больше вихрится снежная пыль за каретой. Вперёд! Вперёд! Царская почта, министерская почта. Депеши генералов, письма офицеров, короткие записочки солдат и матросов, писанные одним писарем целой роте или экипажу: «пишет вам Кузьма Обносов, жив, здоров, чего и вам желаю. На деревню Обносовка, Тверской губернии». Прошения помещиков, жалобы крестьян, челобитные монастырей. Мчится тройка почтовая, весело гремят бубенцы, сообщая всей округе: важная государева служба едет! Важная государева персона – фельдъегерь!
Василию иногда хотелось стать фельдъегерем и непременно государевым. И чтобы вёз он пакет важный, а на него разбойники напали, числом этак десяток. Вступил бы он в схватку и бился отважно, раненный сохранил пакет и доставил вовремя царю-государю…

Смотритель, накинув шинель, выскочил за дверь, за ним конюх и ямщик. Любопытно и Василию. Одевшись вышел, несмотря на уговоры Прохора.
Во дворе при свете факела распрягали лошадей. Поодаль стоял уставший офицер и переговаривался со смотрителем. Затем они вошли в дом и ямщик и Василий последовали за ними.
Офицер сел за стол и Василий наконец-то смог рассмотреть его лицо при свете свечей. Это был немолодой человек, постоянно хмурившийся на что-то, его мохнатые брови беспрестанно шевелились, то сдвигаясь, то разлетаясь. И губы его, то вытягивались трубочкой, то растягивались в ухмылке.
«Неприятное, какое-то нервное лицо», - подумал Василий и потерял к офицеру всякий интерес.
А тот, погрев руки о крутой бок самовара, с шумом и чмоканием стал пить чай.
- А-а, - выдыхал офицер после каждого глотка.
Смотритель принёс вазочку с каким-то вареньем и ломоть хлеба. Наклонившись к уху офицера, что-то сказал, указав на Василия.
- Ну-с, - сказал офицер, прихлёбывая чай. – Стало быть это вы, молодой человек в кадеты метите?
Василию не понравился ни тон, ни слова офицера. Но не отвечать было бы очень невоспитанно, и он кивнул.
- Могу взять до Москвы. Велик ли багаж у тебя?
Василий, не ожидавший такого поворота, обрадовался. И не таким уж несимпатичным показался теперь этот офицер.
- Нет. Узелок да связка книг. Только со мной ещё ключник папенькин, Прохор.
- Добро, посажу его за кучера, подремлю дорогой. Ну-с, согласен?
Василий посмотрел на Прохора.
- У нас прогон до Зарайска оплачен ваше благородие господин офицер, - Прохор покопался в недрах сюртука и вынул бумагу. – Вот билет.
- Я денег не возьму-с. Поедешь ночь за кучера. На том и порешили. Собирайтесь.
Прохор засуетился.
- Нам что, бедному собраться – только подпоясаться.
Подошёл смотритель.
- Рассчитаться бы, маленький барин.
- Сколько? – стараясь придать голосу басовитость спросил Василий.
- Два рубля.
- Это за что такая сумма? – недоумевал Прохор.
- Рубь за вас и рубь за матроса: обед и водки на полтинник.
- Ах охальник, супостат, да когда-ж он успел-то?
- Давеча.
Василий достал тряпицу, повернулся к свету и отсчитал два рубля.
- Вот! – сказал он.
Прохор качал головой и осуждающе ворчал.
- Уезжаешь? – прогремел повеселевшим басом выглянувший из кухни боцман. – Прости, барин. Христом Богом прошу - не серчай, я на твою доброту принял чуток. Нам без этого никак. Век помнить тебя буду. Постой!
Боцман взял ручищами Василия за плечи и всмотрелся в лицо.
- Быть тебе капитаном. А то – адмиралом!
Боцман внезапно сорвал с себя боцманскую дудку и протянул её Василию.
- Никому! А ты возьми. На память возьми.
Боцман отстранил Василия и поклонился до пола.
- Спасибо тебе барин, семь футов под килем.
Боцман кинул на пол шинель, взял с лавки подушку, улёгся и тут же захрапел.
- Шут гороховый, - в сердцах сказал Прохор и пошёл к выходу с пожитками и книгами.
Василий оделся и вышел следом.
Тройка свежих лошадей, впряженных в деревянную карету на санях, терпеливо ожидала команды. Прохор, продолжая ворчать, на сей раз примиряясь с участью кучера, завернулся в тулуп и разбирал вожжи.
Офицер, проверив сургучные печати на казённом сундучке, кинул сверху ещё один тулуп и улёгся, свернувшись калачиком. Василию оставалось место в углу, на ящике, где он и примостился.
- Трогай! – скомандовал офицер.
Прохор хлестнул вожжами.
- Но-о!
Лошади дёрнулись и, выровняв шаг, пошли рысью.
«Дзинь, дзинь, дзинь», - звенели валдайские колокольчики, оглашая округу. Быстро заснул утомлённый фельдъегерь, задремал Василий. И только Прохор боялся заснуть и до рези вглядывался в темень вокруг, а ну как разбойники?
Но ничем не нарушалась тишина в ночи, кроме звона колокольчиков, ни в полях окрест, ни в лесах – дубравах, ни в низинах речных.
Бежали лошади, неведомо каким чувством выбирая правильную дорогу, мелькали верстовые столбики, а там, где снегом столбики замело – специально воткнутые ёлки и палки. Показалась полная луна в окружении звёзд в небесной проруби среди чёрных туч на небосводе. Осветила волшебным светом заснеженные дали, затенила леса и перелески.
Прохор, перегнувшись, хватал рукой снег и тёр лицо, чтобы не уснуть. Какое-то время помогало, но сон одолевал и наконец-то победил. Голова склонилась на грудь и он уснул, покачиваясь на облучке.
Спустя время, путников разбудили громкие звуки. Свист, визги и выстрелы мушкетов.
- А ну стой! – грозно закричал хриплым басом атаман шайки разбойников, окруживших карету.
Прохор от страха бросил вожжи и спрыгнул в сугроб. Ноги не слушались и он так и остался лежать в снегу.
Фельдъегерь и Василий, проснувшись в темноте кареты засуетились, отыскивая дверцу. Но она распахнулась сама и сильные руки потащили офицера и мальчишку наружу.
При свете факела атаман осмотрел карету. Выругался.
- Чтоб тоби… опять фельдъегерская, - он осветил лицо офицера. – Что ваше благородие, золота нет ли?
Фельдъегерь встал.
- Как вы смеете?
- Ты, ваше благородие, только золото выдай. Али нет? Пошту не тронем. Понимаем, государево дело. А это кто?
Атаман придвинул свет факела к лицу Василия.
- Господи милостивый, - вдруг воскликнул он. – Да никак это сынок головнинский, барина покойного из Гулынок?
Атаман подал руку и поднял Василия.
- Не помнишь меня, барчук? Спиридон я. Для барина, отца твоего рыбачил, тебе малому удочку строгал. Не помнишь?
Василий вглядывался в обросшее лицо атамана. Из-под лохматых бровей неласково смотрели чёрные глаза. Василий покачал головой.
- Где уж, мал ты был.
Услышав знакомый голос, поднялся и Прохор.
- Вот уж не думал встретить тебя разбойником, Спиридон. Что так?
- Что так? Постой… а ты кто ж? Уж не управитель ли головнинский?
- Был управитель, да весь вышел. На правах ключника теперь.
Спиридон обернулся к своим разбойникам, деловито шарившим в карете.
- Стой, ребята! – скомандовал он. – Кончай дело! Пущай едут.
Разбойники недовольно заворчали, но подчинились.
- Ты, барчук, не серчай. Батюшка твой человек был, зазря не обижал. Жалко, помер. Братец его – зверь лютый. Свои порядки устроил, чуть что, по харе да на псарню, сёк нещадно, что баб, что детишек. А как пожар случился и вовсе житья не стало, на воде и хлебе держал. Жена моя и младшие, с голоду помёрли, а он на порог не пустил. Ну и подался я в леса.
- Да, Спиридон, - вздохнул Прохор, - тяжко стало, да и в лесу ведь – не сладко.
- Не сладко, - согласился атаман. – Зато привольно, ни те барев, ни те оброку.
- Так ведь словят и на дыбу.
- Пущай сперва словят. А вы куда путь держите?
- Да вот, дядька его решил с рук сбыть. В кадеты, стало быть.
- Так он же малой совсем, - удивился Спиридон.
Прохор развёл руками.
- Ах аспид… ладно, хватит лясы точить. Прощай барчук, не поминай лихом.
Атаман запрыгнул в санную бричку.
- Айда, ребята!
Шайка разбойников растворилась в ночи, словно их и не было.
Дальше, до Зарайска доехали уже без приключений. Никто не спал, каждый думал о своём. Прохор цокал языком, качал головой и время от времени выговаривал: «ишь ты, вот ведь». Фельдъегерь благодарил Бога за счастливое избавление. А Василий напряжённо пытался вспомнить этого Спиридона, но не мог.
Остановились на почтовой станции. Долго пили чай с шаньгами и после завалились спать.
Ещё было темно, когда офицер растолкал путников под колокольный перезвон.
- Просыпайся, просыпайся! Слышь, к заутренней звонят.
Маленький городок Зарайск, на берегу реки Осетр, просыпался. Люди тянулись в храмы. Василий и Прохор, следом за фельдъегерем вышли из станционного дома и пошли через дорогу в ворота кремля. В Никольском соборе, ярко освещённом множеством свечей, уже началась служба. Было прохладно и дымно. Простуженные кашляли, дети капризничали. Батюшка, стоя перед святыми воротами, заученно произносил слова молитвы.
Отстояли службу и вышли на воздух. В рассветной синеве прояснились стены древнего кремля с башнями по углам. Василий впервые видел кремль-крепость. Фельдъегерь заметив его интерес предложил пройтись, посмотреть.
- Смотри, недолго штоб. Пока лошадей закладывают. Скоро выезжаем.
Василий пошёл вдоль мощных стен с бойницами. Представил, как осаждали крепость татары, а храбрые защитники раз за разом отбивали басурман и не сдавались. Подошёл и потрогал каменные стены.
«Интересно, сколько битв, побед и поражений видели эти стены», - подумал Василий.
Неожиданно набрёл на могильные плиты, очищенные от снега. Рядом здоровяк в монашеской рясе прокладывал деревянной лопатой тропинку в сугробах. За ним мальчишка в шубейке с маленькой лопаткой с очень серьёзным видом подчищал тропинку.
Вспомнился Мишутка. Как они там?
Монах остановился передохнуть, опёрся на лопату, мальчишка сделал то же самое.
- Ну, здорово, что ли. Чьих будешь, малой? Вижу не нашенский.
- Здравствуйте. Из Гулынок я, Головнина сын, Василий.
- Не, не слыхал таких. Смотрю: крепостью нашей интересуешься? Крепость наша знатная. И татарские орды осаждали, и крымские ханы нападали, и поляки… выстояла. И ещё сто лет стоять будет, а может и более с Божьей помощью. Походи, посмотри. Федька, чего рот раззявил, давай дальше дорожки чистить…

До Коломны добрались засветло. Пообедали и тут же выехали в дорогу. До Бронниц ехали дремучими лесами. Огромные ели, словно великаны-богатыри в снежных кольчугах и шлемах стояли вдоль дороги, сестрички-берёзки жались к могучим дубам. Вечером пошёл некрупный лёгкий снег, кружил над просекой, танцевал и мягко ложился на попоны лошадей, на Прохора, дремавшего на облучке, на крышу кареты. Пару раз встречались сани из Москвы. Завидя курьерскую карету, их кучеры заезжали в снег, пропуская важного путника. Тут Прохор неизменно приободрялся, садился прямо и важно голосил: «Нно! Пшли!». Раз обогнали целый караван из саней и кибиток. Встречались и верховые курьеры, проносились галопом, оставляя снежные вихри над дорогой.
В Бронницы въехали ночью. Перед шлагбаумом поста фельдъегерь пересел на облучок и сам правил к ближайшему, известному ему гостиному двору, где и высадил Прохора с Василием.
- Ну что ж, молодой барин, тут мы и попрощаемся. Смотри, служи Отечеству исправно и верно! И Бог, и государыня тебя не забудут. Но!
И фельдъегерь исчез в темноте, но ещё долго звенели колокольчики в ночи.

Душный спёртый воздух большого дома, где спали вперемежку и обнищавшие помещики и богатые прижимистые купцы и крестьяне, отпущенные на зимние заработки, оглушил и удивил Василия, выросшего на свежем воздухе да на просторе. Спали на кроватях, на деревянных лавках и на полу. Приказчик провёл их в дальний угол и указал на две пустые лавки.
- Одеяла брать будете? Тогда по десяти копеек за место, без одеял по пяти.
Прохор посмотрел на истёртые нечистые лавки и буркнул.
- С одеялами.
После долгой дороги спали до обеда. Проснулись от шума. Половой, убиравший комнаты уронил деревянную тарелку и она, колесом прокатившись по комнате, ударилась в ножку лавки, на которой спал Прохор. Он поднял голову и недовольно осмотрелся. На шум пришёл управитель и молча наградил подзатыльником полового.
Спать уже не хотелось. Наскоро пообедали и отправились в городишко.
- Ишь, не мог до Москвы доставить, - ворчал Прохор. – Хотя, чего Бога гневить, сколь пути одолели. Тут до Москвы рукой подать. Сейчас сговоримся с ямщиками, авось к вечеру и доберёмся. А? Василь Михалыч, как думаешь – доберёмся к вечеру?
Василий заулыбался. Вот Прохор: то ворчит, а то развеселится ни с того ни с сего.
- А то! Доберёмся Прохор, точно!
Попутных ямщиков нашли на торговой площади быстро. Целый обоз собирался в Москву на воскресную ярмарку. С маленьким рыжим татарином, правившим конной парой и вёзшим бочонки с мочёными яблоками договорились за десять рублей до рязанской заставы.
Выехали засветло, но усталость поборола Василия и он, укутавшись в пропахший соленьями тулуп татарина, уснул, приткнувшись между бочонками.
Приехали за полночь. У заставы приставы при тусклом свете масляного фонаря долго рассматривали подорожные путников, записывали в особую книгу и наконец, открыли полосатый шлагбаум.
- Двигай! – крикнул унтер-офицер и сани покатили по тёмным улицам Москвы.
Как селились в гостинице, как укладывались, Василий помнил плохо. Уставший от дорожной суеты и не просыпаясь он словно кукла с помощью Прохора добрёл до комнаты и рухнул на кровать.
Проснулся и удивился. Как это он оказался в этой незнакомой, узкой комнате с грязными обоями и двумя кроватями. В углу были свалены вещи Василия и Прохора, вперемежку с книгами. Вторая кровать была пуста, Прохор куда-то вышел. Василий сел на кровати. Руки и шея чесались, по подушке расползались напившиеся крови клопы. Василий вскочил, замахал руками.
В это время вошёл Прохор.
- Василий Михайлыч, ты чего?
- Кровати с клопами!
- Эх, Василий Михайлыч, Василий Михайлыч. Нешто Россия без клопов мыслима?
- А дома ведь нет!
- Ну, не приведи Господи! Матушка ваша секрет знала, травку особую. А в гостиницах всяких, да на дворах постоялых, да чего там, почитай во многих господских домах московских этих басурманов- кровососов целые табуны. Уж я то знаю. Ну, давай умойся, пойдем ушицы похлебаем, хозяйка знатной ушицы сварила.
Уха и вправду оказалась вкусной. Стуча деревянными ложками постояльцы уплетали за обе щёки пахучий бульон с крупными кусками рыбы.
- Айда гулять по Замоскворечью, - предложил Прохор после обеда. – Я там, почитай каждый проулочек знаю.
- Откуда же, Прохор?
- Ты думаешь, я всю жизнь у твоего батюшки в управляющих был? Нет Василий Михайлыч. Меня мальчонкой отдали в ученики к портному. Как раз в этих местах. Никудышный был человек. Все вырученные деньги пропивал, а как напьётся и ну всех домашних колошматить и мне перепадало. Правда, шить научил. Батюшка ваш, Михайло Васильич, Царствие ему небесное, проездом был, зашёл к портному платье заказать, как раз увидел моё «учение» розгами. Откупную выдал и с собой в Гулынки забрал. С тех пор служил вашему батюшке верой и правдой. Вот смотри, как раз в этой развалюхе дело было.
Не понравилась Василию Москва. С узкими загаженными тропами среди высоких сугробов в проулках, с шумной улицей вдоль двух и трёхэтажных домов. Чужие друг другу люди спешили с узлами, свёртками, коробами по своим делам. Ругались какие-то молодые люди в шинелях, громко бранились извозчики. Бабы, стоя кружком бесстыдно хохотали.
И только величественный огромный собор, невиданной, завораживающей красотой паривший над суетной толпой поразил Василия.
- Ух ты, - невольно вырвалось.
- А-а, - понимающе согласился Прохор. – На вечерю сходим, а пока айда на станцию, узнаем, как на Петербург ехать и подорожную получить надобно.
В конторе при почтовой станции оплатили прогонные. Прохор взял подешевле – «долгие», теперь придётся на конной паре, запряжённой в санную кибитку дней десять плестись до самого Петербурга. Запаслись провизией на местном рынке. Заглянули в лавку купца Барышникова, где Прохор купил Василию горсть конфет. Отстояли вечерю в храме.
За ужином Прохор ковырялся ложкой в картофельной болтушке, вздыхал и завистливо следил за выпивающей кампанией за соседним столом. Не выдержал.
- Барин, Василий Михайлович, дозволь чарку выпить. А там до самого Петербурга ей-ей в рот не возьму, вот те крест! – и перекрестился.
- Выпей, Прохор, выпей, - разрешил Василий.
Утром, измучившийся Василий, просидевший всю ночь на подоконнике не в силах побороть ужас перед клопами, растолкал Прохора.
 - Пора вроде.
Наскоро выпив чаю с баранками, забрали вещи и отправились к почтовой станции.
- Что это вы спозаранку, - недовольно проворчал смотритель, толстый маленький человечек, ковыряясь в ухе и заглядывая в подорожную. – Ещё основных не закладывали, а ваши попозже будут. Так что, ждите.
Пришлось пристроиться в холодных сенях и ждать. Мимо сновали люди, в тулупах, медвежьих шубах, в зипунах. Они бегали за смотрителем и ругались. Смотритель бегал за извозчиками и тоже ругался. Иной раз они бегали гуськом, друг за другом и ругались все сразу.
Уже рассвело, когда грузный немолодой кучер объявил: «До Петербурга!».
В кибитке расселись на досках Василий с Прохором и муж с женой, непонятного сословия. Оба в коротких полушубках и валенках, с двумя мешками, покрытыми разноцветными заплатами. Жена обложила себя с двух сторон мешками и постоянно хлопала по ним.
Василий сел со стороны откидывавшегося полога и время от времени приподнимал край и смотрел на улицу. Кучер заметил, придержал лошадей.
- Что барчук, а полезай ко мне на козлы. Глянь на белокаменную, полюбопытствуй. Вона, сейчас Кремль проезжать будем.
Василий проворно выскочил из кибитки и уселся на козлах рядом с кучером. Во все глаза смотрел на чудо – Кремль. За высокими крепостными стенами поднимались золочёные купола, сторожевые башни стояли по углам словно могучие богатыри, увенчанные изумрудными остроконечными шапками. А над куполом дворца Василий рассмотрел двуглавого орла. И тут же под величавыми стенами оказались лавки, бродили, торговались и ссорились люди. Смешно стало Головнину: каждый день мимо хаживают и не замечают красоты такой. А дальше проплывали белокаменные дома – дворцы. Потом пошли попроще – трёх и двух этажные, купеческие и помещичьи. По окраине города селился трудовой народ в деревянных домиках с палисадниками, с обширными огородами. Но что это? Ажурные арки-окна в высоких стенах из красного кирпича, словно в белых кружевных чепчиках, зубчатые ряды между высоких башен, заснеженный купол с тонким шпилем…
- Что это? – вырвалось у Василия.
- А! Дворец матушки-царицы! Сказывают: любит матушка опосля дороги из Петербурга отдохнуть здесь, денёк – другой. А то и вовсе тут аудиенции устраивает. Сказывают: не любит царица Москвы нашей. Не замёрз ещё?
- Нет.
Остался позади Петровский путевой Дворец, последние избы, полосатая будка сторожевой заставы и вот он: петербургский тракт. Впереди маячит большая карета. Звенят бубенцы на лошадях. Скрипит снег под полозьями.
Кучер, неожиданно красивым сильным голосом затянул песню.
               
                Во чистом поле на заре,
                на рысях ямщик, ямщик…

Понеслась над белоснежными полями и тёмными перелесками ладная песня про ямщицкую долю, про удалых молодцов да про небеса и синие дали. И казалось лошади ступали в такт и колокольчики бренчали подыгрывая: «динь, дон, динь, дон».
Много вёрст впереди. Деревень и городов. Дневных проездов и ночёвок в душных избах станций. Ожиданий свежих лошадей, порою по двое-трое суток. Крикливые военные гренадёры будут размахивать шашками и требовать лошадей прежде всего себе. Грубые порученцы будут хватать смотрителей за грудки и вытрясая душу грозить всеми страстями ада.
- Лошадей! – приказывали всевозможные чиновники и инспекторы.
- Да. Незавидная доля, - говорил кучер о станционных смотрителях и сам шёл ставить самовар. – Хоть сам впрягайся.
Особенно долго задержались в Торжке. Мало того, что метель разыгралась и никто не рисковал тронуться в путь ни в Петербург, ни в Москву, так и людей скопилось на почтовой станции немало.
Военные и гражданские сидели за столом, гоняли чаи, играли в карты. Спорили хриплыми голосами, ссорились, тут же мирились, требуя шампанского.
- Да где ж я возьму, - жаловался смотритель. – Последнее ж вчерась и выпили.
Но находился кто-нибудь из пассажиров и доставал из багажа бутылку, другую.
Василию было весело наблюдать за этими людьми. Он забирался на печку с сыном смотрителя, с которым подружился за эти дни и наблюдал за ссорящимися, слушал разговоры и споры. Спали по многу и вповалку. Храп стоял такой, что кружки плясали на столе и свечи гасли.
Но вот распогодилось: метель улеглась, небо прояснилось. Утром взошло солнышко. Стали разъезжаться. Последними отправились те, у кого были «длинные» подорожные билеты.

Торжок, Вышний Волочок, Валдай…
«Так вот откуда знаменитые валдайские колокольчики, что звенят на  многих конных экипажах и коровьи кованные колокольца, негромко бренчащие на пасущихся бурёнках», - думал Василий всматриваясь в белоснежное безмолвье валдайской равнины. «Сколько земли вокруг. Интересно, а велика ли наша планета? И много ли ещё материков и островов на ней? Стану капитаном, обязательно поплыву в неизведанные моря и обязательно открою новые страны и новые народы. Как Колумб!», - думал Василий, щурясь на яркое солнце, блестевшее на снежном насте.
В Новгороде опять задержались на несколько дней, но Василий был доволен. Древний Кремль, совсем непохожий на зарайский или московский, с дворцами, белыми колокольнями, величественным собором. Часами бродил Василий по расчищенным дорожкам, уходил на лёд реки Волхов, откуда любовался мощными стенами и крепкими башнями. Забирался на крепостные стены – дух захватывало от простора и необъяснимой радости.

Занесённую снегом безмолвную деревню Ям-Чудово Василий, утомлённый дорогой проспал.
Любань удивила немецкой речью. В чистых опрятных домиках жили самые настоящие немцы. В гостинице, где обедали путники, Василий впервые попробовал рульку – запечёную свиную ногу. Дома свиные ноги употреблялись исключительно при варке холодца.
Несколько утонувших в обильных снегах избёнок ямской слободы Тосно ничем не привлекли внимания Василия. Дождавшись смены лошадей и похлебав кислых щей на почтовой станции, двинулись в последний прогон. Оставалось пятьдесят вёрст до Санкт-Петербурга…
Вдруг стало очень холодно. Василий выглянул из кибитки и упал в снег. Вскочил, пытался кричать, но горло перехватило и вместо крика раздалось тихое шипение. Василий бросился за уезжавшей кибиткой, бежал, махал руками, но всё тщетно. В странной вязкой тишине уносился Прохор, попутчики неизвестного сословия с мешками, ямщик. Василий остался один. Кругом ни души, ни деревень, ни дымка. Стало страшно. И очень холодно.
- Василий! – позвал знакомый голос.
Василий оглянулся.
- Папа? – узнал в стоявшем на дороге мужчине отца. – Как ты здесь…
- Василий! – голос изменился и стал похож на голос Прохора. – Проснись, приехали.
Отец исчез, Василий открыл глаза и увидел склонившегося над ним Прохора. Вздохнул с облегчением – сон. Это был только сон.
- Ну и крепко ж ты заснул Василий Михайлыч, всё проспал, поди часов десять без пробуду. Умаялся сердешный.
Василий потянулся, руки ноги затекли и продрог сильно. Выбрался из кибитки и пошёл греться: прыгнет, присядет, прыгнет, присядет.
- Озяб? – участливо спросил Прохор.
- Ага.
- Ничё, идём в гостиницу, чаю горячего наперёд, а там и супчику с потрошками закажем. Отогреешься.
Прохор забрал узлы и связку книг, двинулся к двухэтажному дому с вывеской: «Гостиница», первый этаж белел камнем, второй был деревянный с маленькими окошками.
Василий огляделся. В его представлении Санкт-Петербург был сплошь из дворцов и высоких домов, с ярко освещёнными окнами, с широкими улицами, с нарядными прогуливающимися людьми. А вокруг он увидел низкие домики, дворы, тёмные безлюдные улицы, глухие заборы.
Побежал за Прохором.
- Прохор, а это Петербург?
- А то…
- Чего-то не похоже.
- Похоже – не похоже, а он и есть.
Звякнул дверной колокольчик и они вошли в дом. В просторной прихожей встречал старичок в потёртом кафтане, укутанный сверху пуховым платком.
- Ждравствуйте, - зашамкал напевно, - комнату? Для господ чё ли? Для приказного сословия, али купеческого?
- Да приказного, пожалуй. Почём у вас? – спросил Прохор.
- Рупь за номер.
- Ого! – не удержался Прохор. – Почему так дорого?
- Гостиница третьего классу. Есть номер под лестницей по семидесяти пяти копеек.
- Давайте под лестницей, - махнул рукой Прохор.
Старичок привёл путников в номер – в холодную каморку с двумя тюфяками на полу без белья, с подушками.
- Нам бы чаю, - попросил Прохор.
- Отдельно не подаём-с. Завтрак по тридцати копеек, с чаем. Обед с четырёх по пятидесяти копеек, ужин…
- Чистое разорение! – воскликнул Прохор. – Ладно, иди.
Старичок сделал лёгкий поклон головой и удалился.
Бросили вещи и не раздеваясь уселись на тюфяки.
- Вот ведь, какая дороговизна, одно слово – столица. Пойдём-ка, найдём трактир какой или харчевню какую.
Все последующие два часа таская Василия из лавки в лавку, Прохор охал и по-бабьи хватался за щеки.
- Тощий гусь, по пятидесяти копеек. Господи, Боже мой! Да как можно! Да у нас в Рязани в самый базарный день откормленного можно по двадцати копеек сторговать. А говядина!? Десять копеек за фунт! Да мыслимо ли! Красная цена три копейки… Нет, Василий, ты видал? Видал? Яйца - десять копеек за десяток!  А масло-то, масло…
Уставший Василий, до которого дошло, что ещё немного и он останется голодным, встал перед очередной лавкой и заупрямился.
- Всё Прохор. Идём в трактир. Хочу есть.
Прохор вздохнул и они спустились в полутёмный, прокопчёный нижний этаж трактира со смешным названием «Неваляшка». Борщ с пирожками и жаркое из кролика стали заслуженной компенсацией за голодные похождения.
Вернувшись в гостиницу, Прохор отправился к управляющему разузнать о Морском корпусе, а Василий упал на тюфяк и задремал. Разбудил громкий голос Прохора.
- Вот ведь Василий, опять оказия. Корпус морской вовсе не в Петербурге, а на острове Кронштадте. Собирайся, идём.
- Так куда ж, Прохор, вечер на дворе.
- Ну что ж, вечер – не ночь же. Давай собирайся, мне добрые люди подсказали: недалеко монастырь есть, смольный прозывается, там за двадцать копеек и покормят и на ночлег определят. А здесь – сплошное разорение, я уж и рассчитался без ночёвки. Айда давай.
Шли синими сумерками по тихим улочкам, ну никак не похожим на Санкт-Петербург по представлению Василия и вдруг… попали словно в сказку.
Широкая освещённая масляными фонарями улица, по которой прогуливались парами, в одиночку, чаще группами люди в шубах, шинелях, цилиндрах и шляпах весёлые люди. Они громко говорили и смеялись, опасно размахивали тростями и прыгали вокруг расфуфыренных барышень, будто воробушки вокруг мякиша. Но главное – вот они, дворцы. У Василия аж дух захватило. Из белого мрамора и красного камня, с высокими окнами и арками, балконами и колоннами, барельефами и фигурами на крышах, лепниной на фронтонах, со львами у лестниц и по углам.
- Вот раззява, - сказал кто-то, столкнувшись с Василием.
Прохор ухватил Василия за рукав и отвёл в сторону.
- Айда Василий Михайлыч, айда, ненароком сшибут. Я столько народу отродясь не видел.
- Невский проспект, - прочитал Василий на квадрате мрамора на стене.
Фонарь, висевший над мрамором чадил и брызгался горячим маслом. Капли попали на кафтан Прохора.
- Чтоб тоби… столица-шельма, одёжу портит, - ругался Прохор хлопая по дымившимся пятнам. – Айда барин, айда.
Прохор прокладывал дорогу среди праздношатающейся публики, Василий еле поспевал за ним. Но и вокруг не забывал смотреть. Прошли гулкий мост, дворец, каменные дома попроще. Ещё мост. Дворец, дома…
- Господи! – твердил Прохор толкаясь в толпе. – Сколько народу, сколько понастроили, а масла-то, масла жгут.
Дошли до здания, которое Василий узнал сразу по рисункам в календаре – Адмиралтейство. С позолоченной башней и шпилем. А справа от него Зимний Дворец.
- Смотри Прохор, в этом дворце императрица проживает.
- Батюшки, - Прохор бросил узлы на снег и перекрестился. – Вот это хоромы. Это ж сколько дров надо.
- Будет тебе, что ты всё на дрова да на масло меряешь. Небось хватает.
- Хватает, хватает. А давай-ка Василий Михайлыч про монастырь спросим.
Прохор тронул одного из прохожих за рукав.
- Скажи-ка, любезный, далеко ли до Смольного монастыря?
Прохожий с любопытством посмотрел на человека с мальчиком. Достал необъятных размеров платок, громко высморкался.
- Морозит, - сказал он. – Того и гляди простудишься.
Аккуратно сложил платок и спрятал в карман.
- Скитальцы что ли?
- Нам бы на постой только. На ночь. А надобно нам в Морской корпус. Утром и отправимся.
- Это который на Васильевом острове был, так нету его, сгорел давно.
- Как сгорел, - с Прохором чуть плохо не сделалось. – А нам сказывали – в Кронштадте он.
- Может быть, может и не быть…
- А как же нам всё таки в монастырь пройти.
Прохожий махнул рукой за Зимний дворец.
- По набережной идите, прямо к нему и придёте.
- Благодарствую, - Прохор поклонился.
Вышли на набережную и тут же ощутили весь гнев зимника–ветродуя с Невы: залезал в рукава, за шиворот, норовил укусить за нос, за щеку, заледенил брови, ресницы.
- Ирод, - ворчал Прохор. – Выгнал на ветрище, другой дороги нету что ли! И чего расспрашивал, чудак человек и про корпус наврал: сгорел говорит. Чего сгорел, чего сгорел? Не знаешь, а лезешь.
Василий шёл молча, прячась в лисий воротник шубейки. Руки в варежках стыли и он уже не чувствовал пальцы. А всё из-за скупости Прохора. Пожалел полтинник. Спали бы сейчас на тюфяках в гостинице и не мёрзли бы тут.
На набережной почти никого не было. Редкие прохожие добегали до ближайшего поворота и исчезали в переулках. Одинокие караульные солдаты в шинелишках жались к стенам, перекрикивались или прятались в полосатых будках. В Летнем саду тенями бродили сторожа с факелами. Василий подошёл к знаменитой ограде, не раз виденной на картинках, конечно, зимой фонтаны не работали, мало того, были закрыты деревянными щитами, но он любовался самой ажурной оградой, словно сотканной руками искусных мастериц.
- Айда Василий Михайлыч, айда! – теребил Прохор.
Вскоре показались видимые даже в сумерках бело-голубые стены собора, увенчанные серебристыми куполами с золотыми крестами, монастырские постройки.
- Дошли Василий Михайлыч, дошли, - повеселел Прохор. – Всё теперь: и поедим и погреемся, и поспим.
В монастыре не было стен и ворот с прислужниками, поэтому сразу направились в собор и попали на вечернюю службу.
Собор был празднично убран, перед алтарём на тумбе лежала большая икона украшенная цветами и лентами, полукругом на коленях стояли монашки, позади толпился народ. Батюшка в праздничной рясе обходил молящихся, обрызгивал святой водой и дымил кадилом и не то пел, не то восклицал молитву:
- …И всю страну нашу православную и всех нас, припадающих к Тебе с верою и любовию и умиленно просящих со слезами Твоего заступления, помилуй и сохрани: ей, Госпоже всемилостивая! Умилосердися на ны, обуреваемыя грехми многими, простри ко Христу Господу богоприимныя руце Твой...
Прохор продвинулся поближе к иконе.
- Праздник какой? – спросил он шёпотом у плюгавенького старичка.
- Акстись, - также шёпотом ответил старичок. – Нешто не знаешь… Пресвятой Богородицы, Матери Божьей иконы «Знамение».
- А… слыхал Василий Михайлыч! Знамение. А мы, грешным делом с дорогой проклятой и не ведаем.
Прохор опустил узлы на пол и стал молиться. В соборе было тепло, Василий стал отогреваться и пытался вслушиваться в слова молитвы. Батюшка читал быстро, но довольно внятно.
- …Да спасаеми всесильными Твоими к Нему молитвами, блаженство райское унаследуем, и со всеми святыми воспоем пречестное и великолепное имя достопоклоняемыя Троицы, Отца и Сына и Святаго Духа, и Твое великое к нам милосердие во веки веков…
Служба закончилась, народ потянулся к выходу.
Прохор догнал старичка.
- Скажи-ка уважаемый, говорят можно отужинать при монастыре.
- Можно и отужинать, идите за мной в трапезную.























Петербург – Кронштадт – Морской корпус

Погода испортилась. Ночью пошёл снег. Сначала лёгкий мягкий, пушистый, ложился бесшумно, пуховой периной. К утру опять поднялся ветер, завьюжило, завихрило. Пушинки снега превратились в колючки, жалили больно, хлестали по лицу. Петербург обезлюдел. Прятались по трактирам, новомодным кофейням, салонам и пансионам. Купчишки позакрывали лавки и предавались лености: ели и спали, спали и ели. Кулями, облепленными снегом, бродили по городу лишь дворовые и служивые люди: курьеры, башмачники, молочники, просители. Да нищие, которым некуда было деться.
Прохор, сидя на длинной деревянной лавке в коридоре монастырской гостиницы опасливо посматривал на низкие резные двери, откуда мог появиться служка и прогнать. Днём оставаться не разрешали, пускали только на ночлег.
- Ишь ведь закрутило, а! – сокрушался Прохор. – Непогодь. В такую непогодь хорошо на печи сидеть, да кислых щец хлебать. А? Василий Михайлович!
Василий не отвечал. Молча смотрел в мутное маленькое окошко и представлял себе Россию: просторы и дремучие леса, реки и моря, горы и долины. «Мы тут, на севере, - думал он. – Мой дом где-то посерёдке. На севере ледовые моря, на восток – загадочная Сибирь. За Сибирью неведомый океан, Камчатка, где живут дикие камчадалы, острова в океане и таинственная страна Апония. Вот бы побывать там…».
Василию вдруг захотелось почитать. Почти две недели пути он не брал в руки книгу. Развязал кожаный ремень, которым были перевязаны десяток книг, разложил на скамье. Выбрал Осипова «Записки о Маньжурии». Устроился у окна, открыл на закладке.
«…Пустыня осталась позади. С песчаными бурями и нестерпимой жарой». Василий усмехнулся, глянул в оконце. Здесь тоже буря, только снежная, а вместо жары жгучий мороз. «Наконец-то появились деревья и трава. А вот и первые маньжурцы. Невысокого роста, худые, одетые в серые рубахи из грубого сукна и такие же штаны, подпоясанные верёвками, обёрнутыми несколько раз вокруг тела. Вместо глаз щёлки, какие бывают у русского человека, когда он щурится на солнце». Василий сощурился и удивился: как же они смотрят на мир, когда в щёлочки так плохо видно. «Лица маньжурцев круглые, будто блюдце, а речь подобна журчанию ручья. Питание у них скудно – рис заместо хлеба, корешки растений, грибы на деревьях, не брезгают насекомыми, змеями и тому подобными гадами. Мясо – свинину али собачину едят по большим праздникам. Религии непонятной – поклоняются своему Богу – многорукому Будде и разным духам…».
Зазвонили колокола к обедне. В порывах ветра и снежной завесе звучали глухо, звон то гремел, то почти стихал. Прохор поднялся, перекрестился, посмотрел на Василия, занятого чтением. Прохор был грамотным, но за всю жизнь ни одной книги не прочитал, потому что считал это занятие пустой тратой времени, а послушать разные истории и небылицы любил. Хлопнула дверь и вошёл послушник, рябой лицом юноша в монашеской рясе.
- Что? – спросил Прохор. – Собираться что ли?
- Матушка разрешила не выгонять. Только когда метель стихнет, - сказал послушник.
- А ежели не стихнет? А ежели до Рождества не стихнет?
Послушник молча пожал плечами и пройдя весь коридор вышел в противоположную дверь.
Прохор, обрадованный, что не выгоняют, повеселел, заложил руки за спину и мурлыкая ведомую только ему мелодию стал прохаживаться по коридору.
Метель не унималась дней десять. Прохор словно накаркал. Временами казалось – всё! Распогодится. Ан нет. На полчаса стихнет, подразнит, а потом с новой силой, да пуще прежнего. И Рождество в монастыре отпраздновали и Новый год встретили. Второго января проснулись, тихо, в трубах не воет, не скрипит, ставнями не хлопает. Глянули в окна – небо синее-синее, солнце яркое. Снегу навалило порядочно. Дворники с ночи лопатами орудуют, дорожки расчищают.
- Всё Василий Михайлыч, дождались. Давай собираться в этот самый Кронштадт.
Пока Прохор сходил в контору монастыря, рассчитался за ночлеги, Василий умылся холодной водой, сложил и связал книги, увязал в узел бельишко, рубашки и шаль. Сидел всё на той же скамье и ждал.
Позавтракали пирогом с рыбой, оделись и вышли.
Солнце слепило невероятно. Щурясь, Василий с улыбкой вспоминал про маньжурцев, о которых как раз вчера дочитал. Дошли до Зимнего. Спустились на лёд Невы.
Прохор уверенно вёл Василия к скоплению подвод на льду напротив строящегося Исаакиевского собора. В монастыре он всё разузнал: как быстрее добраться до острова Котлин, на котором и находится крепость Кронштадт, как разыскать Итальянский дворец, в котором и размещается Морской кадетский корпус.
Среди санных подвод, груженных лесом, дровами, сеном и фуражом сновали торговцы, перекупщики и простые горожане, приценивавшиеся к товарам, привезенным крестьянами. Вовсю шёл торг.
- Кому дрова, отдам задёшево, – кричал один.
- Сено, десять пудов, себе в убыток, - вторил другой.
- Овёс! Кому овёс! Сам бы ел, да вашей лошадке надо, - уговаривал третий.
Прохор подошёл к саням, гружёным дровами. Самый ходовой товар. Но когда предложений было больше, чем покупателей, продавцы, понимая, что сегодня здесь им не сбыть свой товар, разворачивались и прямо по льду Финского залива мчались в Кронштадт, там-то уж точно заберут. Правда, подешевле выходило. Вот они и брали попутчиков – рубль за проезд.
Ждать долго не пришлось. Вскоре один из крестьян, чьи дрова были нарублены толстыми поленьями и из-за этого его обходили немногие покупатели, плюнул с досады и крикнул: «Кому в Кронштадт!».
- Мы! – заторопился Прохор, боясь, как бы кто не опередил. – Мы в Кронштадт.

Ехали небыстро. Тощая лошадка едва тащила гружёные сани и троих седаков. Василий с Прохором сидели сзади, прямо на дровах. От поленьев пахло свежестью и берёзовым соком. Постепенно исчезал Петербург за слепящим горизонтом. Вскоре видны были лишь серые, белые и чёрные дымы над невидимым городом. Василий впервые находился на таком огромном пространстве, сплошь занятым льдом и снегом. С тоской представлял себе глубины под ним – а ну как лёд треснет? Отогнал плохие мысли: не треснет, вон сколько саней, лошадей и людей прошло до них – дорога укатана, даже метелью не занесло.
Каждый думал о своём. Прохор повеселел, что вот скоро отдаст Василия в ученье, а сам домой воротится, соскучился уже и по жене Варваре и по детишкам, по дому и по быту. «В баньку как вернусь, а там и за стол, - мечтал он. – Отъемся за все воздержания дорожные». Похлопал себя по груди, где за пазухой в чистой тряпице лежали сэкономленные пять рублей ассигнацией – одной бумажкой. На подарки будет, детишкам да жене.
Василий, уставший от дороги и безделья всей душой стремился в корпус, к учёбе. Представлял себе добрых, мудрых воспитателей и учителей. Непременно там должна быть библиотека, много умных книг. Другие ученики, которые могут стать приятелями-друзьями. «А куда как хорошо должно спать в одной большой спальне, заниматься науками в классе, - думал Василий. – Вместе столоваться, вместе на прогулку выходить. А Бог даст после обучения на одном фрегате или корабле пойти в плавание к далёкой Апонии через северные ледовые моря».
Изредка фыркала уставшая кобыла, на которую покрикивал возница, называя её старой клячей и почему-то репой. Скрипели полозья. Иногда сани дёргались на сторону, попадая на наледи. Один раз в такой момент Прохор слетел с саней и потом долго сидел в снегу и хохотал. Возница извинялся и опять клял свою клячу-репу.
- Далеко ещё? – спросил Прохор.
Возница приложил ладонь козырьком ко лбу и посмотрел вдаль.
- Уже нет. Вона, - возница показал в ту сторону, - Толбухин маяк торчит, стало быть скоро.
Кронштадт оказался городом - крепостью с фордами, стенами, башнями, корабельными доками, каналами с шлюзами, военными складами - магазинами и казармами. Здесь всё было подчинено одной цели – защите Санкт-Петербурга от неприятельских судов. Город – крепость, город – верфь. Здесь строили военные и коммерческие суда ещё со времён Петра Первого. Отсюда они уходили в плаванье. Участвовали в кругосветных плаваниях, научных и изыскательских экспедициях, на торговых судах развозили товары российские купцы. И, конечно, грозили шведам и англичанам. И не только. Громили в морских баталиях в Гангутском, Чесменском сражениях, в битве при Гренгаме. Обо всём этом читал Василий в журналах и книгах. И вот теперь он на легендарном острове. Невольное волнение испытывал Василий. Неужели он увидит все эти корабли, взойдёт на палубу, станет одним из морских офицеров, добывающих верой и правдой, а иногда и собственной жизнью, славу и величие Российского флота.
- Тпру! – осадил лошадку возница. – Стало быть тут и расстанемся. Мне на биржу, а вам вот – вдоль канала, Петра дворец пройдёте и к корпусу и выйдете. Прощевайте.
Прохор вздыхая отдал рубль, забрал вещи. Пошли вдоль засыпанного снегом канала, вдоль грандиозного трёхэтажного, некогда царственного дворца, ныне обветшалого, с чёрными провалами вместо окон. Прохор не удержался и спросил у прохожего с корзиной, по виду разносчика.
- А, любезный, это точно Петра дворец был?
- Да! Царя батюшки, Петра Лексеича. Давно тут никто окромя чертей не водится. Люди сказывают: по ночам тут они воют и пляски с огнями устраивают. Страсть! – разносчик перекрестился.
Тут Прохор вспомнил как чудак – человек в Петербурге говорил, что Морской корпус сгорел.
- А скажи-ка любезный, уж не Морской ли это корпус?
- Да нет. Корпус вона, - разносчик кивнул на другой дворец, сверкавший множеством окон дальше. - А это сказано ж – Петра Лексеевича дворец. Ох и красив был. Меньшиков дворец тоже ничего, но не то, не то. А как кадетиков пустили, так и вовсе истончал. Бывайте, некогда мне лясы точить.
Разносчик половчее приподнял свою большую корзину и ушёл. Василий теперь пошёл вперёд. Какая-то сила влекла его и он шёл всё быстрее и быстрее. Прохор едва поспевал и взмолился.
- Василий Михайлыч, помилосердствуй, пожалей. Я же не молодой, бегать как ты не могу.
Василий остановился только у широкого крыльца с колоннадой под балконом.
- Ну, Василий Михайлыч, уморил, - Прохор уселся прямо на заледенелые ступени. – Что так не терпится-то?
- Потянуло что-то, а сейчас боюсь, - Василий улыбнулся. – Ноги подкашиваются.
Из высоченных дубовых дверей вышел мальчонка в матросском бушлате и шапке примерно того же возраста, что и Василий. Увидел гражданских и видно решил показаться. Сунул два пальца в рот и зашипел. Не получилось залихватски свиснуть.
- Эй! – позвал Прохор. – А ты отсюда? Из Морского?
Парень выставил вперёд правую ногу и задрал подбородок к небу. Звонко отчеканил.
- Так точно! Кадет первого класса Морского шляхетного кадетского корпуса Пузанов!
- А скажи-ка, кадет Пузанов, кто тут главный?
- Адмирал Голенищев-Кутузов!
- Ишь ты, адмирал. А как попасть к нему?
- А вам зачем?
- Но-но! Любопытной Варваре знаешь что?
- Знаю – нос оторвали, - кадет опустил голову и изредка поглядывал на Василия.
- То-то. Так может, проведёшь?
- Вас всё равно караульный не пустит.
- Пустит. У нас бумага есть.
Прохор поднялся и подтолкнул Василия.
В просторной прихожей стоял молоденький караульный с ружьём в два раза выше его. За спиной поднималась широкая лестница, вправо и влево были двери. По лестнице, горланя песню про какую-то колченогую даду, спускались два долговязых гардемарина в обнимку.
- Караул! – закричал караульный.
Из боковой правой двери тот час выскочил унтер-офицер. Он что-то дожёвывал на ходу и вытирал рот салфеткой. Увидя двух гражданских замедлил ход и презрительным тоном грубо спросил:
- Что надобно?
Тут же повернулся к певцам.
- Отставить! Гардемарин Лисянский! Гардемарин Крузенштерн! Прекратить песню. Лишаю вас обоих булки. Марш в класс!
Опять повернулся к посетителям.
- Так что изволите?
Прохор, а тем более Василий, не ожидавшие подобного приёма опешили.
- Вот, - Прохор поспешно достал бумагу из-за пазухи и протянул.
Унтер-офицер глянул в бумагу.
- А, новенький. Кадет Пузанов, проводите новенького к майору Валганову.
- Слушаюсь! Ваше благородие!
Прохору идти не разрешили. А Василия вели по длинным коридорам галереи мимо анфилады комнат, классов, кабинетов. У дверей с табличкой «Канцелярия» Пузанов остановился и робко постучал.
- Войдите! – донёсся густой бас.
Вошли. В просторном кабинете за огромным столом сидел небольшого роста в морской форме человек и что-то чертил гусиным пером по бумаге.
Он поднял голову и с интересом посмотрел на Василия.
- Слушаю.
- Разрешите доложить! Кадет первого класса Пузанов. Вот – новенький.
Майор встал, аккуратно положил перо, подошёл. Василий протянул письмо.
- Можете идти, кадет Пузанов.
- Слушаюсь!
Майор обошёл вокруг Василия и вернулся за стол, поглядел в письмо.
- Стало быть новенький. А что, господин Головнин, по доброй воле или по принуждению решили стать морским офицером?
- По доброй воле.
- Гулынки, Гулынки. Пронского уезда… Тощий вы какой-то, уж не больны ли часом?
- Нет, не болен.
Майор помолчал, постучал пальцами по столу.
- Ну что ж, поздравляю! Вы зачислены кадетом в первый класс Морского корпуса. Учитесь прилежно и даст Бог выйдет из вас толк. Кадет Пузанов! Знаю, что вы подслушиваете за дверью, войдите!
Вошёл пунцовый от смущения и стыда Пузанов.
- Кадет первого…
- Будет! – перебил майор. – Проводите кадета Головнина в кубрик, представьте боцману Весову, пусть на довольствие поставит. И к каптенармусу. Да кто вас сопроводил… проститесь. Можете идти.
Майор взял перо, обмакнул в чернильницу и принялся за свой чертёж.
- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – Пузанов потащил растерявшегося, что так быстро и так просто стал кадетом Василия к дверям.
Пошли обратно по галерее.
- Тебя как звать? – спросил Пузанов.
- Василий, а тебя?
- Александр. Ты откуда?
- Рязанской губернии.
- Я Псковской. Ты меня держись, не то гардемарины замордуют. У нас так. Пока гардемарином не станешь, будешь на посылках.
Прохор всё так же стоял с узлами у двери, дальше не пускали. Увидел Василия, обрадовался.
- Я уж думал, не увижу боле.
- Велено проститься, - распорядился Пузанов.
Прохор сложил вещи и книги Василия, поклонился.
- Прости Василий Михайлыч, не поминай уж лихом.
Василий молчал. Ком подкатил к горлу – вот выйдет сейчас Прохор в эти дубовые двери и последняя ниточка с домом, детством оборвётся. Глаза увлажнились. Чтобы скрыть волнение Василий кинулся к узлу, вытащил пуховый платок и протянул Прохору.
- Возьми вот Прохор, передай Матрёне. Кланяйся всем.
Прохор не удержался, прослезился, погладил Василия по голове.
- Эх, доброе у тебя сердечко.
Отстранил, ещё раз поклонился.
- Прости старика и прощай.
Засунул платок за пазуху и вышел на улицу. На морозном воздухе вытер глаза и пошёл обратной дорогой. На дровяной бирже нашёл того же возницу и с ним вернулся в Петербург. Купил подорожную до Рязани, в Москве не задерживался. В Рязани закупил подарков и без приключений добрался до Гулынок. В первый же вечер истопили баньку и за стол. Одно омрачило возвращение Прохора – не дождалась старая нянька Матрёна, померла. Далее целый месяц рассказывал Прохор о дорожных приключениях с Василием Михайлычем, с каждым разом всё страшнее и опаснее. Были тут и разбойники и голодные волчьи стаи. И грабители московские и шайки из отставных боцманов. И немцы - душегубы. А уж петербургские цены – выходило, что пришлось Прохору последнюю рубаху продать, чтобы под лестницей ужасную снежную бурю пережить. И не смотря ни на что – доставил Прохор Василия Михайлыча в Морской корпус в целости и сохранности. И передаёт кадет Василий поклон всем и желание здравствовать…





























Морской корпус

Кубрик – большая комната с длинным рядом сколоченных из досок лежанок, крытых тюфяками и серыми шерстяными одеялами, служила спальней для кадет начальных двух классов. Две голландские печи с разных сторон, несмотря на то, что топились почти круглые сутки, не могли нагреть просторное помещение, тем более, что некоторые окна были без стёкол, заколочены досками и в щели постоянно дул холодный воздух. Кадеты постарше занимали лежанки поближе к печам, младшим и новичкам доставались места у разбитых окон. Получив от каптенармуса тюфяк, одеяло и подушку Василий устроился на свободной лежанке на самом холодном месте.
Ночью, под тоненьким одеялом согреться было невозможно и Василий, завернувшись в одеяло коконом, подошёл к печи и сел на пол, прислонившись спиной к горячей стенке. Ему вдруг стало жаль себя, жалко братьев, ещё не в полной мере осознавших сиротство, так несправедливо оборвавшегося детства, маменьку с папенькой, верно – безучастно смотрящих на него с небес… Где-то здесь в этом большом и холодном дворце образовалась незримая граница – вот в шаге Василий ребёнок, мальчишка одиннадцати лет, а вот тут у печи кадет, мужичок одиннадцати лет, поставленный один на один перед миром. Холод, неприветливые гардемарины, занятые своими заботами учителя, родной дом за тысячу вёрст.
«Врёте! – захотелось зло крикнуть Василию. – Врёте! Вы все увидите! Увидите, кто таков Василий Головнин!».
С такими мыслями Василий согревшись, уснул.

«Пи-пи-пи-пи», - засвистели боцманские дудки.
- А ну, вставай! Вставай! – заголосил вахтенный пробегая мимо нар, на ходу сдёргивая одеяла с кадет.
Те просыпались, с неохотой садились, протирали глаза.
- Это что  такое? – закричал вахтенный, наткнувшись на спящего у печи Головнина. – Встать!
Василий вскочил, получив несильный пинок по ногам.
- Почему здесь?
- Холодно.
- Холодно? Я те покажу – холодно! Марш на двор! Все на двор! Марш! Марш!
Кадеты гуськом бежали по двору, приминая выпавший за ночь снег. Было ещё темно. Три больших факела едва освещали площадку с редкими тощими деревцами, похожими на обрывки паутин. Тени от мальчишек плясали по стенам и было в этом что-то паучиное.
Василию стало немного жутковато: «будто в паучиное царство попал», - подумал.
Морозный воздух освежил и прогнал остатки сна.
Засвистели дудки, кадеты встали и тяжело дыша опирались друг на друга.
- Умыться! – прозвучала команда боцмана.
Василий с удивлением смотрел, как кадеты и гардемарины принялись черпать снег и умываться им. Он тоже зачерпнул ладошкой чистый лёгкий снег и потёр лицо. Неожиданно ему понравилось. И он стал черпать, как остальные – полные пригоршни…
Перед завтраком всех согнали обратно в кубрик на молитву. Молились, стоя на коленях перед иконой Божьей Матери.
Завтрак был скудный – ломоть чёрствого мороженого хлеба, кружка кипятка и кусочек сахара.
Василий сидел рядом с  Пузановым, слева юные кадеты, которых он ещё не знал. Напротив оказались те самые гардемарины, которые вчера хулиганили на лестнице – Лисянский и Крузенштерн.
- Эй, новенький, как то бишь тебя? – спросил Крузенштерн.
- Василий Головнин.
Крузенштерн толкнул локтём Лисянского.
- Видал? Василий, да ещё Головнин.
Лисянский засмеялся, но по-доброму.
- Ладно, ты брат Василий не тушуйся. Ты тут не на пироги к бабке в деревню попал. Смекай брат Василий, у нас порядки такие: всё делим на всех, провинился – тёмную, схомячил – дыба, ну а снаушничал – бойкот! А коли капитанам не угодил, али боцманам – высекут и вся недолга.
Лисянский допил кипяток, глаза посерьёзнели.
- Если надобность будет – спрашивай, не стесняйся, меня - Юрия, либо его – Ивана Крузенштерна.

И вот самое первое для Василия занятие. Расселись на деревянных скамьях, в окнах едва намечался рассвет, по стене напротив, горели свечи в канделябрах. Кадеты шумели, перекидывались шутками, сильные раздавали слабым тумаки, а Василий волновался и неодобрительно поглядывал вокруг.
Вошёл преподаватель с папкой под мышкой.
- Здравствуйте, господа кадеты.
- Здравствуйте, господин учитель, - нестройно ответили два десятка бритоголовых юнцов.
Один Головнин выделялся нестриженной шевелюрой.
- Эт-то что такое-с? – удивился преподаватель. – Ты кто?
- Головнин, Василий, - растерялся Василий.
- Неточный ответ! – возмутился преподаватель. – Отвечать надобно: кадет первого класса… как там тебя… Ясно?
- Ясно!
- Сейчас начнём занятия, опосля – по форме, остригитесь.
Преподаватель математики, старенький Василий Никитович Никитин, немного смущаясь, достал из папки книгу. Поднял её и осветил свечой.
- Вот, господа кадеты, мною, в соавторстве писана. Вчерась доставлена из Петербургской типографии. Тригонометрия. Двадцать экземпляров в библиотеке будет. Изучать начнём в следующем году, а пока займёмся исчислениями…
Вторым уроком была история судостроения. Маленький сухонький учитель Тумановский, называвший себя корабельным архитектором, развесил по классной доске чертежи с немыслимым переплетением корабельных снастей и, тыча указкой, заставлял вслух повторять названия.
Василий вместе со всеми твердил:
- Бушприт, фальшборт, клотик, киль… Ванты, стеньги, шпили…
Зубрили долго. Заучивали части корпуса, крепления и палубные надстройки. Василию стало невероятно интересно и он не замечал времени.
Скудный свет январского дня осветил класс и свечи погасили. Был ещё урок русской грамматики, где знаменитый Николай Гаврилович Курганов читал в алфавитном порядке поговорки и пословицы. И урок «Основы тактики морских баталий».
Прозвучал сигнал к обеду, прерывая занятия. Кадеты кинулись в столовую. Василий хлебал деревянной ложкой из общего котла пустые щи, а голова его была забита знаниями, полученными в первый же день. Учёба захватила его, хотелось ещё больше слушать мудрых учителей, так не похожих на ленивых гувернёров, постигать тонкости наук.
Лёгкий шлепок деревянной ложкой по лбу отвлёк его.
- Эй, кадет! Чего лыбишься?
Василий, потирая лоб посмотрел на незнакомого гардемарина, сидевшего на месте Крузенштерна.
- Чего лыбишься говорю?
Василий пожал плечами.
- Так.
- Так – не пятак, - проговорил гардемарин и обратился к окружающим кадетам. – После занятий приведите новенького, будем в команду записывать.
Гардемарин бросил ложку на стол и удалился.
- Кто это? – спросил Василий у Пузанова.
- Это Синявин Митюха. Он уже выпускной. В марте в мичмана произведут и на флот отправят. Скорее бы, а то дерётся больно, а как сечь – так первый. Ох и лютый капитан будет.
- А куда меня записывать будут?
- Это, братец, никого не минуло. Дашь присягу братству, горячих пропишут либо рублём откупишься. Рубль есть? Откупиться лучше.
Василий промолчал.
После обеда вопреки ожиданиям Василия, занятия по наукам не продолжились. Началась муштра. Кадетов выгнали на двор и выстроив ротами заставили упражняться в строевом шаге.
- Ать, два! Ать, два! – раздавалось в разных концах длинного двора.
Эхо звонко повторяло команды: «ать, два, ать, два».
После шести часов, уже почти в полной темноте, измученных кадетов отпустили на ужин и сон. Перед сном опять молитва.
Василий с тревогой ожидал часа, когда его будут записывать. На все дальнейшие расспросы Пузанов отмахивался и говорил: «сам увидишь».
Едва Василий расположился на жёстких нарах, как в кубрик пришли трое кадетов.
- Эй! Новенький, айда с нами, - приказал один из них.
Василий поднялся с нар и нащупав монету в кармане пошёл за гонцами.
Провели через галерею по полутёмному коридору мимо классных комнат. Сквозь разбитые окна галереи хозяином гулял ветер, подбрасывая горстями сухой колючий снег на узорчатый дубовый паркет. Пришли в небольшую комнату, где рядком стояли десяток железных узких коек. На трёх лежали гардемарины и насмешливо посматривали на Василия. Тот самый, Синявин сидел на табурете у жаркой печи. В комнате было тепло, не то что у них в кубрике.
Синявин поднял ногу и указал на сапог.
- Сымай!
Василий ухватился за каблук и стащил.
Синявин молча указал на второй. Василий стащил и второй сапог.
Синявин размотал портянки и улёгся на свою кровать.
- Потом почистишь, а пока вставай на табурет. Сухарь! – позвал Синявин одного из сопровождавших Василия. – Приведи новенького к присяге.
Василий поднялся на шатающийся табурет, а кадет по прозвищу Сухарь подошёл и велел повторять за ним.
- Я, крепостной холоп гардемаринов, клянусь во всём слушаться и выполнять все приказания, все прихоти и желания оных. Быть на посылках, в услужении, как сущий дворовый пёс господ гардемаринов. И так до срока - будучи кадетом. За ослушание готов принять наказание – не пикнув и не ойкнув. Под страхом смерти никому не выдавая тайн братства и внутреннего устава братства. В чём и присягаю, скрепив присягу письменами.
С последним словом Синявин выбил табуретку из-под Василия. Головнин полетел на пол, больно ударившись левым боком.
«Самодурство и глупость, - думал Василий. – Терпеть надобно, раз такие порядки заведены».
Василий встал, потирая плечо.
- Сухарь, а ну, надпиши ему присягу, - потребовал Синявин, ухмыляясь.
Сухарь взял несколько хворостинок, лежавших у печи. Установил табурет. Двое других положили Василия животом на табурет и задрали рубаху.
Словно огнём ожгло спину Василия. Больно и обидно стало ему. За что? Что это за братство, что за холопство. Ничего не сказал Василий, а крепко сжал зубы и закрыл глаза. Но ударов больше не последовало.
- Ну, помни! Теперь ты в нашем братстве. Покуда гардемарином не станешь – будешь прислуживать. Ну? Рубль есть?
Василий выпрямился, одёрнул рубаху, полез в карман. Пусто! Василий аж похолодел. Посмотрел на Синявина.
- Был. Ей Богу был!
Пощупал ещё. Пусто.
- Бреши, - усмехнулся Синявин. – Придётся горячих всыпать.
- Был рубль, был. Ей Богу был! – повторял Василий.
Синявин недобро посмотрел на кадет, которые укладывали Василия на табурет. Поманил пальцем одного, рябого.
- Ты, Крюч, за старое?
- Я што? Я ништо. Он сам выпал, я только поднял.
Рябой отдал рубль Синявину и получил пинок в мягкое место.
- Пшёл вон! Сухарь, дуй в кабак. Как всегда – вина, хлеба и колбасных обрезков. Кабатчик рыбу всучит – не бери.
Сухарь взял рубль, кивнул и умчался.
- Чего стоишь? Сапоги почисть, - приказал Синявин Василию.
Василий взял сапоги и пошёл к каморке, где валялись щетки и стояли бочонки с жиром, вперемежку с сажей.
Затем Василию велели отнести записочку другим гардемаринам, перестелить постели и принести дров снизу.
Лишь поздней ночью Василия отпустили. Спал на своём месте, от усталости не чуя холода.

Дни шли за днями. Стужи сменялись оттепелями. В небе то светило
по-весеннему яркое солнце, то лохматились серо-сизые тучи. Укорачивались тени от куполов и башен. И просыпались кадеты и гардемарины уже не в темень, а всё чаще при бледно-лиловом рассвете. Первые сосульки, первая капель будоражили юные души – весна, грядёт весна! А с нею очистится ото льда Финский залив, Балтийское море и начнётся навигация. Приятное слуху выпускных гардемаринов слово…
Но пока всё это было за стенами Итальянского дворца, приютившего кадет и гардемаринов Морского корпуса. А распорядок не менялся – в шесть подъём, с семи до одиннадцати теоретические науки, с двух пополудни до шести – упражнения в абордажных приёмах и муштра.
После ужина Головнин скрывался от издевательств гардемаринов в библиотеке. Но большей частью не от страха перед побоями, а от желания почитать. Когда Василий в первый раз попал в библиотеку корпуса, ахнул: столько книг он не видел нигде.
- Читай, - сказал каптенармус Быков, совмещавший должность библиотекаря. – Но с условием – читаешь только тут, под приглядом. Знаю я вашего брата – иной не для чтива возьмёт, а в ближайшей лавке на булку обменяет. Николай Гаврилович, чай не для того старается, книги свозит.
За несколько дней Василий прочитал сочинения Бугера, Саверьена, «Повесть о водителях русских фрегатов». Не выдержал – взял тригонометрию, о которой говорил Никитин. Раскрыл - книга вкусно пахла типографской краской. Мало что понял, отложил до поры до времени. Увлёкся пособием «Морской инженер».
С сожалением закрывал книгу, когда Быков хлопал тяжёлой ладонью по столу и гасил свечи.
- Пора на покой, - говорил Быков и  проводив Василия вешал большой замок на двери.
Однажды вечером пятерых кадетов, в том числе и Головнина, позвали к Курганову в маленькую комнату западного крыла на втором этаже служившую и кабинетом и спальней учителю. В эту комнату Василий всегда входил с благоговением. Ему казалось, что здесь живут души великих лоцманов и когда Николай Гаврилович оставался наедине, они беседовали с ним о неведомых странах, о кораблях и фрегатах, о знаменитых мореплавателях, о чертях морских – пиратах. Воспитанники из года в год передавали новеньким словно легенду: тихими поздними вечерами часто слышали они обрывки этих задушевных разговоров, доносившихся из комнаты Курганова. И невдомёк им было, что это Николай Гаврилович, хлебнув хмельного сам себе рассказывал о своих неосуществлённых плаваниях, о бурях морских покорённых, о берегах до селе неведомых…
Комната была завалена картами, чертежами, книгами, рукописями. На подставке у окна красовался макет парусника, на столе стояли астрономические приборы. Над одним из них склонился Синявин. Головнин удивился: настолько этот Синявин не походил на деспота гардемарина Синявина.
- Вот что, други мои, - сказал Курганов кадетам. – Пора вам к штурманским основам приступать, чтобы плавать надобно «звёздную карту» читать научиться. Без сей науки тыкаться наподобие слепых щенков станете. Для начала отведу вас в обсерваторию. Ну-ка Митя, запали каждому по свече.
Поднимались по винтовой скрипучей лестнице под самую крышу. Под деревянным куполом Синявин потянул верёвку и открыл ставни. Над кадетами появилось чёрное небо, усыпанное звёздами.
- Вот други мои – окно во владения Урании. Ведома вам муза астрономии? Так вот - осилите сию книгу звёздную – все пути вам откроются. А ну, кадет Головнин, посмотри вот сюда – в телескоп.
Для Василия телескоп был не новинкой: у батюшки была труба подзорная и не раз смотрел он с чердака на дали окрестные, случалось и на луну и на звёзды глядеть, но тогда это было как развлечение.
Телескоп приблизил звёздное небо и тысячи новых звёзд засияли в бездне вселенной, простому глазу недоступные.
Кадеты по очереди надолго прилипали к окуляру. Царство Урании завораживало и очаровывало мальчишек, заставляло сердце биться учащённо.
- Но не то главное, - сказал Курганов, дав кадетам насмотреться на звёзды. – Главное вот!
Курганов показал на яркую звезду.
- Полярная звезда. А теперь от неё вниз глядите. Если соединить видимые звёзды линией, ковш получается. Это Малый Ковш, кто-то Малой Медведицей прозывает, ещё в старину прозывали – Киносурой, «хвостом собаки» по-нашему, мы промеж себя – Повозкой прозываем. Это созвездие всегда на месте висит, никогда за горизонт не заходит. Путеводная звезда – Полярная. А теперь ещё вниз и чуть вправо глядите. Видите: опять ковш, только теперича Большой Ковш или Большая Медведица. Ежели от Полярной провести черту строго вниз, то направление строго на север – главный румб, норд. Вот и выбирай себе другую звезду на своём курсе и правь на неё… Гляжу, мудрёно для вас пока. Ладно, ну-ка Митя, определи-ка мне курс норд-ост-тень-норд.
С лёгкостью определял курс гардемарин Синявин, сыпал мудрёными терминами и что-то дрогнуло в Головнине – всё простил он деспоту Митюхе, с увлечением слушал, захотелось также легко прокладывать курсы, понимать звёзды.
Всё больше времени проводил Василий с книгами, научился читать карты. Усердие Головнина заметили учителя, стали  иногда освобождать от муштры, разрешали дольше просиживать в библиотеке.
А время меж тем летело словно птица. Наступила настоящая весна, подули с Атлантики тёплые ветры, с каждым днём полыньи и промоины во льдах вокруг Кронштадта становились больше. Вдоль стенок кронштадтских гаваней, вокруг кораблей, вмёрзших в лёд, бочек, на которые тянулись швартовые канаты, зачернели проталины. Зазвенела апрельская капель. По утрам кадеты и гардемарины выбегали на освещённый первыми лучами солнца двор и с удовольствием топали по раскисшему земляному плацу, гонялись друг за дружкой. Перед обедом гардемарины собирались у южной стены дворца и грелись на солнышке. Кадеты услужливо приносили им табуреты, а сами бежали к каналу. Мальчишки нашли для себя новую забаву: катание на льдинах. По очереди выбирали себе подходящий кусок льдины, длинным багром, позаимствованным на хозяйственном дворе, подтягивали к берегу и вскочив, отчаянно балансируя руками, рискуя свалиться в холодную воду плыли по течению до мостика. Там хватались за торчащие доски и выбирались на берег. Азартно мчались обратно. Не всем везло. Падали и нахлебавшись ледяной воды, бежали в кубрик отогреваться.
Василию быстро наскучило пустое занятие. Тем более, что один из кадетов, Капустин после «купания» заболел. Два дня он метался в жару в лазарете, после чего его увезли в гошпиталь в Кронштадт, откуда он уже не вернулся. Прознал про катание на льдинах майор Валганов. Последовало наказание: в ближайшую субботу секли розгами весь класс. Полдня не прекращались вопли в дежурной комнате. И тут Василию повезло: как подошла его очередь лечь на лавку в экзекутеры ему достался гардемарин Лисянский. Он не очень больно постегал по мягкому месту и отпустил.
Всем классам запретили покидать стены корпуса. Но на то была ещё одна причина и, пожалуй, более важная.
Уже полтора года Россия воевала с Турцией за господство на Чёрном море. Сведения, поступавшие оттуда, будоражили воображение кадет и гардемаринов, особенно успешные морские сражения. А теперь ходили слухи о новой, возможной войне с Швецией. В кругу офицеров и преподавателей корпуса поговаривали, что следовало бы не забывать о северном соседе. Вернувшийся из поездки в Санкт-Петербург Курганов рассказал гардемаринам, а те уж и кадетам, будто Императрица Екатерина Вторая поссорилась с шведским королём Густавом Третьим, который приходился ей двоюродным братом.
- Братец мой, как султан – такой же деспот и самодур, - заявила императрица  в узком кругу советников.
Через день Густаву донесли слова сестрицы. Шведский король не остался в долгу, назвал Екатерину бестией и неблагодарной девкой. Но ни Густав, ни Екатерина не решались на войну, выжидали и продолжали дразнить друг друга. При этом шведский король заботился об увеличении флота и его мощи, получая немалые средства от турецкого султана и от англичан, заинтересованных в войне Швеции с Россией. А Екатерина в паутине дворцовых интриг, которые плели адмиралы-иноземцы, надеялась на русское: «авось пронесёт». 
Об этом почти открыто судачили офицеры корпуса, словно торговки на базаре, нимало не беспокоясь, что кадеты и гардемарины слышат нелестные отзывы об иностранцах, которые наводнили флот русский, от которых больше вреда было, нежели пользы. И все склонялись к тому, что войны с Швецией не избежать, а потому готовиться нужно со всем прилежанием. Вот и отменили все свободные передвижения кадет, выходы в лавки и на канал.
Понятно было, почему именно в Морском корпусе повышенное внимание уделялось этим слухам – другой школы мичманов в России не было. И если грянет война, то это будет война флотов, война за Балтийское море.
Преподаватели внесли коррективы в преподавание дисциплин. Больше времени стали выделять на изучение течений, проходов и протоков в Финском заливе, Балтийском море, особенно у северо-западных берегов России с фортами и пограничными крепостями и берегов Швеции.
Головнин быстро выучил морскую карту и взялся за сочинения о кругосветных плаваниях. В поисках уединения однажды он забрался по винтовой лестнице на третий этаж западного крыла дворца. Пройдя по коридору вдоль анфилады забитых досками дверей боковых комнат он обнаружил лаз в двери самой угловой комнаты, через которую можно было попасть во вторую, теперь уже северо-западной стороны часть здания. Там было всего две комнаты: одна закрыта на висячий замок, вторая открыта на узенькую створку. Неожиданно в этой комнате оказалось довольно большое окно с целым стеклом.
Василий встал у окна и посмотрел наружу. Перед его взором открылось большое водное пространство: Финский залив уходил в море.
У Василия захватило дух. Он представил себя на капитанском месте, смотрящим в морскую даль. Начинавшийся первый весенний шторм усилил впечатление. Горизонта не было видно: небо и море слились в бурлящие волны. Ветер бросался пригоршнями дождя в окно. Крыша дворца скрипела и хлопала, будто корабельные надстройки, дополняя звуками впечатление Василия.
Долго стоял Головнин, вглядываясь в серое буйство Балтики. И с тех пор часто стал приходить в эту комнату с книгами, радуясь своей находке. Волновала только соседняя комната, запертая: если кто-то повесил замок, значит когда-нибудь этот кто-то вернётся и может застать Василия здесь и тогда Бог знает что могут подумать про него. Но дни проходили, и уединения Василия никто не нарушал, но однажды…
Выпускные и старшие гардемарины готовились к экзаменам. Самые прилежные ходили сомнамбулами с учебниками под мышками и твердили-твердили названия корабельных снастей, главные команды мичманов, эскадренные сигналы. Но были и другие, верившие что, если с утра поймать пятерых кадетиков и каждому отвесить по щелбану в лоб оттянутым безымянным пальцем, то будет удача – экзамен сдан. Те из кадетов, кто знал про этот странный обычай, уже попрятались. Василий и с ним человек десять юнцов отдувались за всех. Василий после второго щелбана смекнул, что надо бы тоже спрятаться, прихватил две книги и отправился в свою секретную комнату.
По случаю экзаменов для младших кадетов занятия отменили и Головнин не стал спускаться к обеду. Сжевал пару припасённых сухарей и продолжил захватывающее чтение про морские путешествия. День пролетел и часам к пяти утомившийся Василий прислонился к стене комнаты и незаметно заснул. Неизвестно сколько времени он проспал, но когда проснулся от непонятного шума, в комнате было темно. В окне догорала полоска заката на далёком западе, справа висела яркая полная луна, бросившая светлую дорожку на морскую гладь. И совсем на север в ночном небе проступили первые звёзды. Уже привычным взором Василий отыскал Большую Медведицу и Полярную звезду, прикинул курс «норд-вест».
Опять послышался шум, голоса. Василий прислушался: шум исходил из соседней комнаты. Там определённо кто-то находился.
Василий нащупал книги, поднял и медленно на цыпочках пошёл к выходу.
Когда проходил мимо соседней комнаты не удержался, замер и посмотрел в приоткрытую дверь.
В середине комнаты на перевёрнутом кувшине горела толстая сальная свеча. Вокруг стояли горшки, чугунки, кувшины, небольшие бочонки и бутылки разных мастей. Следующим кругом сидели выпускные и старшие гардемарины, кто-то на корточках, кто-то по-турецки или полулёжа на боку. Гардемарины оживлённо балагурили и видно собирались хорошенько покутить.
Василий поспешил убраться в тёмный коридор к лазу. Он просунул голову в щель как вдруг несильный толчок откинул его обратно. Василий упал на спину, книги разлетелись. В лаз кто-то пробрался и слегка пнул Василия по ногам.
- А ну, встать!
По голосу Василий узнал Лисянского.
- Шпионишь, да?
Василий поднялся и молчал.
- Что воды в рот набрал, шпик, спрашиваю? А ну, назовись!
- Кадет Головнин.
- Брат Василий, - удивился Лисянский. – Ну брат Василий, не взыщи, топай.
- Не шпик я.
- Сейчас скажешь, топай, топай.
Василий побрёл обратно к светлой полоске в дверях. Сзади шёл Лисянский и тихо ругался. У дверей Василий остановился. Лисянский одной рукой распахнул двери, другой втолкнул Василия в комнату.
Некоторое время все молча всматривались в пришедших.
- И что сие значит? – спросил Синявин, единственный сидевший на старой диванной подушке. – Какого чёрта ты приволок этого доходягу?
- Попался в коридоре, сейчас пытать будем, а вдруг шпик?
Синявин встал, медленно обошёл по кругу и вплотную приблизился к Головнину.
- Что скажешь?
- Я не шпик, я случайно…
- Что – случайно?
- Случайно нашёл, искал место книги почитать.
Синявин посмотрел на пустые руки Головнина. Хмыкнул.
- И где книги?
- Книги были, у лаза валяются, - подтвердил Лисянский.
Синявин повернулся ко всем.
- Что делать будем, братцы?
- Да всыпь ему пока, - сказал кто-то. – А ежели кому сдаст – отрежем язык и вся недолга!
Засмеялись. Синявин замахнулся, Василий зажмурился, но удара не последовало.
- А, чёрт с ним. Всё равно скоро посвящать надо будет, - сказал Синявин и сунул кулак к носу Василия. – Но смотри – вякнешь, пожалеешь. Иди пока, вон в угол и сиди не шурши. Сиплый, кинь ему капусты с хлебом.
Василий отошёл и сел на пол. Сиплый - малознакомый детина восемнадцатилетний гардемарин, год от года проваливавший почти все экзамены, подвинул горшок, откуда пахло кислой капустой и сунул в руки ломоть на удивление мягкого свежего хлеба.
Синявин сел на место. Уселся и Лисянский. Гардемарины принялись пировать. Про Василия словно забыли. Никто не смотрел в его сторону, никак не обращался к нему. Василий почувствовал голод – за весь день два сухаря, на обед не ходил, ужин проспал и потому с усердием принялся за кислую капусту с хлебом. Эх, жалко, быстро закончилась. Тут Василий вспомнил недавнее сиротство, братьев, особенно младшего Мишутку. Заберутся бывало в холодную и вот такую же кислую капусту горстями прямо из бочки ели, а Мишутка по малому росту дотянуться не мог и ведь не хныкал, молча стоял отвернувшись и только слёзы капали на земляной пол. Стыдно братьям становилось и давай младшего кормить. Хрумает довольный Мишутка, рассол капустный по подбородку по рубахе течёт, а ему смешно…
К Василию нетвёрдой походкой подошёл Лисянский, протянул яблочко мочёное, которое держал двумя пальчиками за веточку.
- Лопай.
Василий взял яблоко, откусил кусочек кисло-сладкой мякоти.
- А теперь слушай и внимай брат Василий. Всё, что ты здесь лицезреешь – добыто нами в погребах купеческих и обывательских. Кастеляны наши воруют, сами по ночам от пуза лопают, а нас пустой похлёбкой да чёрствым хлебом потчуют. Но ты брат Василий не тушуйся. Обыватели, не без того – жалуются, но не пойман – не тать! Да и не нами заведено. Так что осенью, как погреба наполнятся, с нами пойдёшь. Видишь, проводы у нас. Редеют наши ряды, да-с! Двадцать гардемаринов теряем, а флот Ея императорского величия двадцать мичманов получает.
Лисянский улыбнулся и хлопнул Головнина по плечу.
- А свято место пусто не бывает! Заменишь меня или Ивана. А сейчас давай дуй отсюда.
Лисянский не сильно подтолкнул Василия.
- Дуй баиньки и книжки подними!
Василий выскочил в тёмный коридор, ощупью подобрал книги и полез в лаз.
Через неделю на плацу перед строем воспитанников Морского кадетского корпуса двадцати гардемаринам присвоили чин мичмана, вручили новые белые мундиры с блестящими пуговицами и белые башмаки с пряжками, каптенармусы одарили новенькими столовыми приборами.
Майор Валганов коротко поздравил новоиспечённых мичманов и зачитал назначения.
- Мичман Синявин на корабль «Изяслав» к капитану Карцову. Мичман Лисянский  на фрегат «Подражислав» к капитану Гревенсу. Мичман Крузенштерн на корабль «Мстислав» к капитану Муловскому. Мичман Кошуков на фрегат «Венус» к капитану Кроуну. Мичман Сухотин на корабль «Три святителя»…
Грустно было Василию Головнину, не хотелось расставаться с весёлым и добрым Лисянским, сдержанным и часто задумчивым Крузенштерном, да и с Синявиным, деспотичным, жестоким, но как оказалось умным и справедливым.
Вечером мичманы сидели кружком в кубрике и не таясь более от офицеров праздновали выпуск. Делали снисходительные наставления кадетам. Передавали нехитрое наследство. Кадеты третьих классов тоже радовались: кончилось их рабство. Скоро их произведут в гардемарины и тогда уж они сами станут баре.

Пришла Пасха, с куличами, крашеными яйцами, сладкими пасхами, всенощной службой и крестным ходом. Куличами и яйцами одаривали кадетов и гардемаринов жители Кронштадта и приехавшие родственники. К Василию никто не приезжал. Были ещё с десяток кадет такие же сироты. И от того вкуснее и краше казались им пасхальные яйца. Дурачились, устраивали яичные бои, тут же поедая побитые. Вечером от большого количества съеденных яиц напала икота. Вот картина: бродят по дворцу кадеты, непрестанно икают, пугают друг друга, на головы становятся, водой брызгают и всё без толку. Корпусной лекарь Кауфман плохо говоривший по-русски собрал всех икающих в холодной галерее.
- Ви есть плёхо думающий кадет, - ругался Кауфман. - Есть айн метод: каждый глотать ошен холодный вода, глотать пока икот не пройдёт.
По распоряжению Кауфмана принесли большой бак с ледяной водой. И действительно – метод помог, многие перестали икать и отправились спать.
Помогло и Василию. Довольный и сытый заснул как убитый.

В мае пришло настоящее тепло. Финский залив очистился ото льда. Высоко в небе клином пролетали журавли, приветствуя близкую родину – карельские и финские озёра. Суетливыми стайками громко шурша крыльями проносились вальдшнепы и утки. Эти гнездились где понравится: в камышовых зарослях по берегам залива, в каналах и реках окрест Петербурга. Приживались и в Кронштадте. Мещане прогуливаясь вечерами подкармливали птиц.
А кадетов неудержимо тянуло в гавани. После завтрака поднимались на третий этаж дворца и из галереи высматривали кронштадтские гавани, которые были словно на карте. Корабли, стоявшие в Военной гавани, готовились к навигации после зимы. Экипажи перебирались из казарм на корабли. Матросы с утра до позднего вечера сновали по корабельным постройкам, рангоутам, конопатили и просмаливали щели, красили борта и палубы, наращивали мачтовые стеньги, крепили паруса. Бывало, человек семь-восемь матросов несут из магазина-склада длинный свёрнутый парус, несут будто змею, обхватив руками. Потом долго лезут на мачту, карабкаются по брамселям, бом-брамселям, реям, привязывают парус. Зато какая красота: с полными парусами любой корабль, шлюп какой или даже купеческое судно становилось похоже на летящую птицу. Целыми днями пропадали кадеты и гардемарины в гаванях, пытались и на корабли пробраться, но вахтенные не дремали – враз гнали с трапов.
А завидя на горизонте идущее с запада судно кадеты принимались за жаркие споры: что за корабль и под каким флагом идёт? Вблизи рассмотрели: английский купеческий шлюп. И всей гурьбой в Купеческую гавань наблюдать, как таможенники проверяют грузы и гадать, что в этих тюках и крепко сбитых ящиках.

Пустеет Итальянский дворец. Разъехались офицеры с казённых кронштадтских квартир, кто в море, кто по земным делам. Кадетов и гардемаринов позабирали родители. Василий и ещё десяток кадетов оставались в корпусе. Далека и не по карману была дорога Головнину в Гулынки. Да и ждут ли его в родном имении. Но он не унывал. Засел за книги. Как-то, будучи в Купеческой гавани слышал он разговоры и команды на иностранных языках, и очень ему захотелось научиться понимать эти языки. Курганов одобрил желание Василия заняться английским и стал помогать ему.
В первый день июня после завтрака к Василию подошёл Пузанов.
- Вась, идём в «житки» сыгранём или в солдатиков, чего ты всё с книгами да с книгами.
- Не Саш, не хочется. Уж больно интересная книга.
Пузанов кажется обиделся, шмыгнул носом и пошёл к группе кадетов. А Василий отправился в свою секретную комнату. Здесь он уже обжился, притащил табурет, соорудил из досок подобие стола. Принёс бумаги, перьев, чернильницу, бутыль с водой. Мог часами не отвлекаясь читать книгу или зубрить английские слова.
- Головнин!
Василий вздрогнул. Кто-то звал его. Василий захлопнул книгу и прислушался. Не хотелось ему выдавать своё убежище, но тот, кто его звал отчего-то думал искать его именно здесь.
- Василий! Головнин! – повторился зов.
Василий выглянул в коридор. Никого. Значит звали с той стороны лаза. Василий бесшумно подбежал, присел и посмотрел в щель. По той стороне шёл кадет Рыжов, одноклассник. Когда Рыжов зашёл в очередную пустую комнату Василий проскочил в лаз и подбежал к дверям. Рыжов от неожиданности чуть не упал.
- Тьфу ты, испужал. Иди вниз, Курганов велел найти тебя и прислать.
- А по какой надобности?
- А я почём знаю. Не сказывал.
- Не сказывал. Ладно, идём.
У парадной лестницы рядом с Кургановым стоял пожилой матрос. Чем-то напомнил он Василию встреченного на почтовой станции боцмана, такой же здоровый, с усищами, с медной серьгой в ухе.
Курганов положил руку на плечо Василия, подвинул ближе.
- Вот Василий, знакомься, унтер-офицер Батагин. Прибыл к нам обучать вас гребле и обращению с парусами.
Сердце Василия затрепетало. Наконец-то в море, вот это дело!

22 июня шведы без объявления войны вторглись в северные границы Российской Империи по суше. Не рискнув начать военные действия на море, Густав III отправил войска занимать русские крепости, надеясь подобраться к Санкт-Петербургу и обложив, сокрушить бомбами из тяжёлых мортир, а там и флот подтянуть. Но не тут-то было. Плохо знал шведский король характер русского человека, а уроки предков не пошли шведам впрок. Первая же крепость Нойшлот в северной глуши на пути шведов обернулась крепким орешком. Небольшой гарнизон при крепости, состоящий из престарелых солдат и инвалидов во главе с  комендантом, одноруким премьер-майором Павлом Кузьминым смог противостоять целому войску. Крепость сутки бомбили, затем шведский генерал предложил гарнизону открыть ворота.
- Рад бы отворить, - ответил Кузьмин парламентёру. – Но у меня вот рука только одна, да и в той шпага.
- Ах так! – в ярости вскричал генерал. – На штурм!
Целый день пытались шведы захватить крепость, но так и не одолели горстку защитников.
Узнав о вероломном нападении шведов Екатерина Вторая издала высочайший Указ господину адмиралу Грейгу, командующему Балтийской эскадрой: «… найти флот неприятельский и оный атаковать!».
- Сигнал по эскадре: «Курс вест»! – отрывисто скомандовал адмирал.
Корабли один за другим снимались с якорей и медленно выстраивались в походную колонну.
Через несколько дней прогремели первые залпы корабельных орудий.
Матросы прибывшего в Кронштадт транспорта «Слон» рассказывали о первом сражении русской эскадры с кораблями шведов. Батагин привёл на шлюп приятеля, рыжего боцмана со «Слона». И усы его были рыжими и бакенбарды и брови и даже ресницы. И сам он был конопатый. Кадеты и гардемарины расселись на палубе вокруг боцмана и внимательно слушали.
- Отбили полдень, когда наш вахтенный наблюдатель прокричал, что над флагманом подняли сигнал: «Вижу неприятеля на румбе вест». И тут же следом команда: «Прибавить паруса и гнаться за неприятелем». Через час началось, нам уже и не видно кто – что, а только слышно – пушки загремели. Ох и грому было, страсть. А дыму, дыму… Наши офицеры промеж собой толкуют: может вернуться, помощь какая нужна, не знаем же кто – что. А капитан – нет! Мы не военное судно, да и груз у нас особой важности, идём по курсу. Чего там было не знаю, кто – что. А только думаю – наши победили.


Крепость зажила тревожной жизнью.
Днём Василий с десятком кадетов «ходили» на тренировочном шлюпе с Батагиным. Орудовали вёслами до кровавых мозолей, лазали на мачту, учились ставить паруса. Оказалось – теория теорией, но на практике совсем по-другому, книжная наука обернулась явью. Явь поражала новизной. На вахте на шлюпе не вздремнёшь, как бывало на учебных вахтах в тёплых коридорах корпуса или на уроках. Да и не согреешься на открытой палубе как в спальном кубрике. Но эта явь и эта новизна несказанно радовали Василия. Он вдруг ощутил не до конца ещё осознанное влечение морской стихией. С большим интересом следил за иноземными судами, набившими трюмы российскими товарами. Загруженные суда вытягивались буксирами из гавани на Большой рейд и уходили на запад. «Куда проложат курс эти корабли, - думал Василий, провожая задумчивым взглядом. – В каких землях бросят якорь». В разговорах кадет то и дело звучали названия: Европа, Африка, Азия, Америка, Индия…
- Апония! – с видом знатока добавлял Головнин.
- Апония, Апония. Где твоя Апония? – обязательно находился ворчун.
- Апония, таинственная страна за землями камчадалов. Где-то в Тихом океане, - объяснял Василий.
- Вот и сам не знаешь.
Если первое время кадеты дневали и ночевали на шлюпе, то в середине июля кадет и гардемаринов по вечерам стали приводить в корпус. Пришёл приказ адмирала Грейга: «…организовать ночные дежурства кадетами и гардемаринами на крепостных стенах и на фортах Кронштадта. Во избежание появления десанта шведов и создания видимости большого числа гарнизона. Корпусных офицеров, кадет и гардемаринов вооружить ружьями и раздать факелы в ночное время для оных целей…».
Кадет и гардемаринов, оставшихся в корпусе, разделили на отряды, вооружили старыми кремневыми ржавыми ружьями и по нескольку часов заставляли ходить по валам и стенам, громко перекрикиваться и шуметь.
- Маршируйте по стенам, - приказывал кронштадтский комендант, - вдруг неприятель объявится на видимости. Узрит на стенах великое множество людей с оружием и то испужается. Солдатушек-то нынче всех на корабли отправили, прислать некого.
Появились местные мастеровые и мещане. Они дополняли видимость численности гарнизона, толпились около фортовых орудий, разводили костры и заодно подкармливали воспитанников Морского корпуса.
Василий с удовольствием ощущая тяжесть ружья на плече вышагивал по крепостной стене и размахивая факелом важно выкрикивал в сторону: «Эй! На посту!». Следующий часовой также кричал дальше: «Эй! На посту!». Итак по цепочке. Меняли часто, поэтому усталости не было, удавалось и поспать.
Утром всех собрали на плацу.
Валганов в парадном мундире вышел из дверей в сопровождении улыбающихся офицеров. Остановился перед жиденьким строем.
- Господа гардемарины и кадеты. Выпало мне сообщить вам радостную весть. О победе русского флота над шведами.
Валганов замолчал, а офицеры, гардемарины и кадеты прокричали троекратное «Ура!».
- Эскадра адмирала Грейга в первом же бою нанесла поражение шведам, - продолжил Валганов. – Шведский вице-адмирал Вахтмейстер захвачен в плен. Эскадра капитулировала. Генеральная линия выполнена – неприятеля к Петербургу не допустили!
И опять: «Ура! Ура! Ура!».
Василий прямо таки страдал: ну как же без него. И ещё усерднее принялся за учёбу.

Пролетел август с густыми утренними туманами. Всё чаще небо закрывалось тяжёлыми набухшими тучами, проливавшимися то ливнем, то мелкой моросью. Близилась осень, а с нею всё короче становился день, всё холоднее солнечные лучи.
С моря приходили хорошие новости: остатки шведской эскадры русские корабли закупорили в протоках у шведского города Свеаборга. Линейный корабль шведов «Густав Адольф» захвачен в плен и в качестве трофея отправлен в Кронштадт.
Батагин со слезами простился с воспитанниками и отбыл на родину в Тверскую губернию.  Ночные дежурства отменили, но настроение и воинственный подъём у кадетов остался. В спальном кубрике вечерами долго не утихали разговоры про корабли и пушки, корабельные команды и военную тактику. Трактат «Искусство военных флотов» достопочтенного тулонского профессора Поля Госта стал самой востребованной книгой. Хотя Курганов не одобрял зубрёжку тактики Госта, считая, что правила сие весьма устарели. Каждый день в корпус прибывали с каникул кадеты и гардемарины. Они требовали пересказывать всё, о чём доселе говорилось без них и разговоры всё продолжались и продолжались, обрастая новыми подробностями. Почему-то основным рассказчиком при общем одобрении стал кадет Рыжов. И бедный Рыжов пытаясь хоть как-то скрасить свою речь прибавлял выдуманные эпизоды и подвиги матросов. И, кстати, неплохо получалось.
Начались занятия. Летом Василию не удавалось выбрать время на любимое занятие – чтение книг. То занимались на шлюпе, то гоняли строем по бастионам и крепостным стенам, подметали плац к приезду начальства, которое так и не приехало. Зато теперь, с началом занятий Головнин, удалившись в секретную комнату, до позднего вечера путешествовал по страницам сочинений Михайлы Верёвкина. Читал при закатном сумраке, при свече, выпрошенной у каптенармуса, при яркой луне. А книгу эту ему посоветовал старенький библиотекарь, отставной офицер, сменивший Быкова.
- Смотрю, охоч до книжек ты. Ежели про иноземные плавания проведать интерес имеешь, возьми, почитай, - старичок протянул потрепанную книжицу. – Кажинный моряк должон всё знать  о кругоземных плаваниях.
- Описание морских путешествий по Ледовитому и Восточному морю с российской стороны учинённых. Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащих за год семьсот пятьдесят восьмой, - вслух прочитал Василий.
Открыл наугад.
- От самого создания мира, до обретения Америки никому из смертных не приходило на мысли, что можно обойти вокруг земли...
И теперь в любую свободную минуту возвращался к занимательному чтению, с большой неохотой отрываясь на другие нужды.

Если бы сейчас могли видеть Василия его братья, его дальние родственники, Прохор, дворовые – возможно не сразу узнали бы они в окрепшем, возмужавшем, подросшем пареньке в кадетской форме своего Ваську. И неизвестно – часто ли вспоминали Василия дома. Да и Василий всё реже думал о Гулынках и то - представлялась ему жизнь в той глухомани постылой, безрадостной. Братьев жалко, особенно Мишутку. Ну да ладно, как-нибудь Бог даст, свидимся.
И прошедшей осенью Василий Головнин определился окончательно: обратной дороги нет. И даже испытывал чувство признательности к дядьке за то, что в стремлении своём избавиться от лишнего рта, пристроил племянника в Морской кадетский корпус. Именно в морской. И подарил возможность не только повидать чужие страны, не только проявить себя в предстоящих боях с врагами отчизны, но и испытать радость победы в схватках с суровой стихией, что пока мирно плещется под окнами Итальянского дворца.

Зима. На Балтике зима приходит по-особенному. Сначала холодный ветер долго гоняет белые причудливые облака над заливом. Затем, словно умелый пастух сгоняет их на юг и даёт дорогу тяжёлым неповоротливым чёрным тучам, подобно бычьему стаду, двигающимся с севера. Они закрывают собой всё небо над Санкт-Петербургом, Кронштадтом, Финским заливом. Смочив землю холодным дождём, тучи начинают сыпать снегом. Вода в заливе быстро остывает и в следующее утро под берегами уже белеют ажурные ледяные кружева. Усиливающаяся стужа скоро и прочно сковывает льдом залив, превращая водную гладь в безлюдную снежную равнину.
Опустели бастионы Кронштадта, замерли корабли в гаванях, только сторожевые наряды гарнизона прохаживаются по берегам.
А жизнь в Морском кадетском корпусе пошла по своим, прежним правилам: подъём, молитва, занятия, муштра, зубрёжка Евангелия, вечерняя литургия, сон.
Надо сказать, что при итак скудном питании посты в корпусе соблюдались строго. В посты кормились хлебом и квасом. Поэтому изголодавшиеся кадеты и гардемарины с нетерпением ждали Рождества, Сочельника, за ними Крещение, Масленицу и особенно Пасху.
Незаметно пролетели месяцы учёбы для Головнина. С головой ушёл Василий в науки, штудировал математику, тригонометрию, грамматику, географию, историю, английский и французский. В свободное время продолжал читать книги о путешествиях, прячась в секретной комнате, подолгу пропадал в обсерватории.
За это время произошли серьёзные изменения в руководстве Балтийского флота. Умер адмирал Грейг Самуил Карлович. Вместо него Екатерина назначила командующим флота Российского адмирала Василия Чичагова, человека далеко не молодого и своеобразного, но умеющего польстить императрице. В советники ему призвали капитана Тревенена, соратника по плаванью знаменитого Джеймса Кука. Впрочем, по весне Тревенена назначили капитаном на 66-ти пушечный линейный корабль с интригующим названием «Не тронь меня». А командовать кронштадтской эскадрой вернулся после лечения старых ран вице-адмирал Круз, любимец молодых офицеров и гардемаринов за непомерную храбрость и мужество.



















Морской корпус – «Не тронь меня»

Пришла весна. Солнце с каждым днём поднималось всё выше, тёплыми лучами пробивалось сквозь толстые стёкла окон, пригревало стриженые макушки кадет. Василий Головнин из окна поглядывал на почерневшие проталины в бухте, часто подставлял лицо солнцу, по-мальчишечьи радуясь переменам в природе.
Этой весной подходил к концу его кадетский курс. Предстояли экзамены, после успешной сдачи которых присваивали звание -гардемарин.
Василий сидел на парте в классе и повторял уроки географии. Неплохо освоенный английский помогал ему «читать» более совершенные карты, изданные в Англии. Вокруг беспечно носились однокурсники, лупили друг друга книгами, дрались линейками, словно шпагами. За последней партой развалился двадцатилетний Николай Шайкин, уже более пяти лет ходивший в кадетах и третий год по причине слабых знаний не переводившийся в гардемарины. Впрочем, большого желания учиться и становиться кадетом у него не было. Мечтал Шайкин об одном: вернуться домой, в имение батюшки и предастся лености под крылом матушки. Но батюшка, майор в отставке во что бы то ни стало видел сына морским офицером и потому каждую весну пригонял в корпус подводу с дарами. Сахарные головы, бочонки со снедью, гуси потрошёные, колбасы домашние, орехи и варенье шли в уплату за неотчисление Николая Шайкина из Морского кадетского корпуса.
- Эй! Гавкин! – позвал Шайкин худосочного кадета. – А ну, поди сюда болван!
Гавкиным Шайкин прозвал кадета, переделав его фамилию Собакин. Вообще это было любимым занятием Николая – давать прозвища. Иной раз выдумывал по нескольку прозвищ за день, так что и сам начинал путаться. А себя заставлял называть Пиратом. Правда, кадеты за глаза прозвали его Квашнёй.
Тощий Собакин замер перед Шайкиным.
- Ты вот что, Гавкин, а ну, задери Головнина.
Собакин не уверенно посмотрел на коренастую фигуру Василия.
- Не боись, задери, задери. А то глянь, зубрит…
Собакин помчался в сторону Василия и пробегая мимо будто случайно задел его плечом. Книга полетела на пол, Василий едва удержался на парте.
Николай громко и дико захохотал. Головнин понял, чья это затея и не стал догонять Собакина. Поднял книгу, захватил карты и вышел.
В коридоре Василия повстречал ротный офицер Грауэр. Грауэр остановил Василия.
- Постойте, кадет Головнин.
Грауэр почесал свой немалый бледно-лиловый нос, подумав немного достал табакерку, всунул в каждую ноздрю по щепотке молотого табаку. Чихнул. Опять почесал нос и только после этой процедуры посмотрел на Василия.
- Похвально, - сказал он, - похвально кадет Головнин. Вижу, вижу усердие ваше в учёбе… Вот что, кадет Головнин, зайдите в канцелярию, там вас письмо ожидает.
- Слушаюсь, ваше благородие.
Грауэр заложив руки за спину пошёл по морской привычке широко расставляя ноги и покачиваясь.
«Письмо? – подумал Василий. – От кого же письмо. Дядька вряд ли станет писать, Прохор грамотен, но ленив, да и не умеет мысли письмом излагать. Больше в Гулынках грамотеев нет».
В канцелярии сидел писарь Митрохин и что-то писал, скрипя гусиным пером, часто макая им в чернильницу. Митрохин поднял голову.
- А, Головнин. Письмо тебе, - Митрохин порылся в кипе бумаг, достал конверт и протянул Василию. – Держи что ли.
Василий принял квадрат грубой жёлтой бумаги и вышел.
Устроившись на лестнице у окна рассмотрел конверт. Посередине синел штамп «Просмотрено-Одобрено. Цензор Костянский». Справа мелким красивым почерком выведено: «Принято в оплату пересылки 2 коп.». Слева корявым почерком было написано: «Морского кадетского корпуса кадету Головнину Василию».
Василий достал лист розоватого цвета и сразу понял, что письмо всё-таки из дома, из Гулынок. На таких же розовых листочках матушка иногда писала стишки и они хранились в её сундучке вместе с чистыми листами, со счетами, закладными, расписками и прочими нужными и ненужными бумагами. У Василия сжалось сердце. Думал, что всё – собирался и не вспоминать про когда-то родовое гнездо, но не тут-то было: связь оказалась ещё крепкой. Развернул листок и стал читать.
«Милый наш старший брат Василий. Пишет тебе брат твой Александр. Выучился грамоте в приходской школе Старожилове. Мишутка вспоминает и плачет по тебе. Не худо если бы ты приехал. Повариха наша Ефросинья померла летом. Нянька Матрёна померла раньше. Рыжая кобыла тоже померла, мерина Хвата дядька забрал, так мы теперь безлошадные. Остальные живы. Прохор велел кланяться, выдал две копейки на почту. Отпиши брат Василий о житье твоём. Про море отпиши, Прохор сказывал море, что наше поле за соловьиной рощей, большущее. Про город отпиши, правда ли, что там фонари светом горят. На сём кончаю письмо наше. Все кланяемся».
Внизу под письмом неумелой детской рукой было нарисовано что-то вроде лодки и маленький человечек на ней.
Невольные слёзы навернулись на глаза Василия. Устыдившись, вытер глаза казённым платком, прихватил книги и карту и быстрым шагом отправился в библиотеку.

С середины марта по конец апреля шли экзамены. С утра до вечера бродили по коридорам кадеты и бубнили правила, упражнения, таблицы и целые параграфы из географии, истории. Один Николай Шайкин ни учил, ни зубрил и не беспокоился – знал, что очередной подводой батюшка уже выторговал ему звание гардемарина. И ходил теперь Шайкин по корпусу, задирал кадетов и хвастался, что этим летом уедет-таки в свои «пенаты» и будет жить как ему хочется.
Представляется судьба Николая Шайкина весьма ясно, как судьба многих молодых повес того времени: ленивое безделье, валяние на протёртом диване, совершенное безразличие к своим крепостным и своему хозяйству. Беспутная жизнь после смерти родителя, продажа единственного имения за долги, расчётливая женитьба и безрадостный конец среди нелюбящей родни и досаждающих кредиторов.
Ну и ладно – не о нём речь… Слава Богу на Руси всегда было достаточно молодых людей, чьими именами мы теперь гордимся. И чьи имена составляют ныне громкую Славу России.

Василий Головнин успешно сдал все экзамены.
В конце апреля на плацу стояли новоиспечённые гардемарины. С особым чувством гордости демонстрировали свои новые мундиры, башмаки с пряжками и великолепные шляпы. Кадеты первогодки с завистью смотрели на гардемаринов.
Перед строем стояли офицеры корпуса, тихо переговаривались. Ждали Пущина Петра Ивановича, главного командира Кронштадтского порта.
Через арку ворот прошёл невысокий мужчина лет шестидесяти в гражданском костюме: чёрном сюртуке, белой рубашке со стоячим воротником, увязанным чёрным платком. Его сопровождали несколько офицеров.
Майор Валганов бросился к гражданскому.
- Ваше высокоблагородие, господин генерал…
Пущин махнул рукой, в которой откуда-то оказался белоснежный шёлковый платок. Пущин вытер лоб и шею.
- Будет. Будет. Не до чинов тут.
Пущин прошёл к середине перед строем выпускников, оглядел всех.
Василию показался необычайно строгим взгляд серых глаз генерала, чуть ли не свирепым, выражение лица. Чуб чёрных с проседью волос спадающий по правой стороне головы и пушистые усы слегка смягчали общее впечатление. А генерал между тем обратился к строю безусых воспитанников.
- Добро! Добро! – отнюдь не по-военному сказал генерал. – Однако, не стану скрывать от вас правду. Кому как не вам знать о положении нынешнем. Грозится швед с моря! Ведомы хвастливые речи Густава: отобедую в Кронштадте, отужинаю в Санкт-Петербурге…
Пущин сделал паузу, напряжённо всматриваясь в лица воспитанников корпуса.
- Не бывать тому, чтобы шведские ложки стучали о русские тарелки! Так ли!?
Строй засмеялся. Заулыбался и Пётр Иванович.
- Вижу, вижу – молодцы! Ну, хватит смеху, дело весьма серьёзное. В чистом море герцог Карл правит своей эскадрой на Кронштадт. Флотилия же наша из Ревеля поспешит на подмогу. У Карла кораблей много, но и мы не лыком шиты!
Пущин замолчал, заложил руки за спину и пошёл вдоль строя. У кадетов остановился.
- Стало быть дело такое – нехватка у нас на кораблях офицеров…
Пущин развернулся и пошёл к строю мичманов.
- Нехватка офицеров, - продолжил он. – Выпуск нынешний мичманов менее половины надобных. А посему старшие гардемарины будут направлены на корабли за мичманов. Остальные унтер-офицерами, а старшие кадеты – матросами на фрегаты.
Кто-то неуверенно начал: «Ура!». И тут же подхватили все: «Урррааа!».
- Спасибо! Спасибо молодцы!
Генерал развернулся и быстро пошёл в арку, откуда пришёл. Сопровождающие бросились за ним.
Майор Валганов по бумаге стал зачитывать назначения: выкрикивал фамилии и названия кораблей. Первыми покинули строй мичманы. Затем уходили гардемарины. Наконец Василий услышал.
- Гардемарины Головнин, Бреверн, Пузанов… «Не тронь меня».
Вышли из строя последние гардемарины, пошли в казарму. Курганов негромко окликнул Головнина. Василий подошёл.
- Гляди не оплошай, - сказал Курганов. – Выпало тебе за усердие и знание аглицкого на «Не тронь меня». Командиром там Тревенен, аглицкий соплаватель Джеймса Кука. Слыхал такого капитана?
Хотел сказать Головнин, что про Кука он ещё и до корпуса читал, но смолчал и кивнул головой.
- Теперь якшаться будешь со сподвижником Кука. Отменный капитан!
Сердце гардемарина Головнина итак ликовало: попал на корабль знаменитого англичанина, да ещё на эскадру Круза! Но виду не подавал.
- Не осрамлю, ваше высокородие, - только и сказал гардемарин Головнин.
По случаю тревожного времени не было прощаний, вечеринок. После зачитки назначений мичманы, гардемарины и кадеты бежали в казарму за вещами и спешили в Военную гавань. Там ждали шлюпки и лодки, присланные с кораблей и фрегатов.
Головнин, болтун Пузанов и сдержанный Бреверн подошли к шлюпке с «Не тронь меня» и начали грузиться. Их сразу посадили за вёсла, но шлюпка не отчаливала, кого-то ждали. Боцман неодобрительно поглядывал на пустой берег. 
Наконец-то прибежал молоденький лейтенант, с ходу прыгнул в шлюпку.
- Ай-я-яй, - покачал головой боцман. – Не гоже Лександр Макарович с молоду-то со змием дружбу водить, да и господин капитан не обрадуется.
Лейтенант развалился на корме, расстегнул китель и развязно махнул рукой, будто подгулявший барин извозчику.
- Ладно Кошкин, давай отчаливай.
Матрос отвязал концы и бросив швартовый канат в шлюпку спрыгнул сам.
- Навались! – скомандовал боцман. – Ррраз! Ррраз!
Головнин всё норовил оглянуться и посмотреть на растущие очертания линейного корабля «Не тронь меня», стоящего на Большом Кронштадтском рейде. В очередной раз замешкался, весло чиркнуло по воде и Василий чуть не упал на спину.
Матросы захихикали. Боцман крякнул. Гребцы сбились с ритма. Лейтенант встал на корме и закричал.
- Кто таков? Не научили, каналья!
Боцман дал команду: «Ррраз!».
Гребцы навалились на вёсла, шлюпка рванулась вперёд и бедный лейтенант полетел в воду.
- Суши вёсла! – рявкнул боцман. – Человек за бортом!
Матросы не сдержались, засмеялись. Лейтенант в ярости колотил по воде и орал что-то про: сгною, гауптвахта, канальи, болваны.
Сделали круг, боцман бросил лейтенанту конец швартового каната. Лейтенанта подтянули к шлюпке и втащили на борт. Лейтенант ещё немного поругался, затем завернулся в бушлат и затих у мачты.
И вот над шлюпкой навис высокий борт корабля. Невысокая волна ласково шлёпала по ватерлинии. В большом теле корабля временами что-то скрипело и шуршало, а где-то наверху хлопали паруса. Поднялись на борт. По заведённой традиции прибывшие сняли шляпы и опустили бритые головы перед Андреевским флагом, развевавшемся на кормовом флагштоке.
Подошёл вахтенный мичман, оглядел гардемаринов и не скрывая добродушной усмешки сказал:
- Ступайте в каюту, юнга вас проводит, баулы свои там оставьте. А после того не мешкая сюда, капитан вас поджидает.
Мокрый лейтенант поспешил скрыться, а к гардемаринам подошёл юнга, ненамного старше их.
- Айда за мной ребята.
Спустились через две пушечные палубы и пошли по третьей, в которой размещались каюты. В носовой части матрос ввёл гардемаринов в большую каюту с подвешенными брезентовыми гамаками.
- Вот здесь и будете обитать.
Обратно пробежались налегке и выскочили на верхнюю палубу.
Капитан Тревенен стоял на шканцах и смотрел в подзорную трубу на горизонт, где заходящее солнце прикрылось облаками, будто перинами и торчало красной макушкой, окрасив небо и воды залива в пурпурный цвет. Старший офицер подсказал капитану про гардемаринов. Тревенен кивнул головой, отдал трубу и спустился на палубу. Цепким взглядом осмотрел всех троих, оценивая неказистые фигуры мальчишек. Ненадолго задержал взгляд на черноглазом крепыше Головнине.
- Кто из вас работал на парусе? – спросил капитан с лёгким акцентом.
Гардемарины переглянулись.
- Все мы, господин капитан, - за всех ответил Василий. - Только на шхуне.
- Вери гуд! – довольно воскликнул капитан. – Будете работать со шкотами на гроте. На корабле большая нехватка матрос…  Юнга, боцмана ко мне.
Тревенен стал подниматься обратно на шканцы, а юнга помчался искать боцмана.
- Что застыли? – спросил вахтенный мичман. – Спускайтесь в кают-компанию мичманов, ужинать и отдыхать. Подъём в пять.
Гардемарины пошли по скрипучим трапам вниз. На третьей палубе узнали, где кают-компания мичманов. Вестовой, недовольный появлением троих голодных гардемаринов молча подал сухари, куски холодной варёной рыбы и чай. Гардемаринов не смутило недовольство вестового матроса, они быстро управились с едой и отправились в свою каюту.
Солнце скрылось за водным горизонтом. На западе ещё светлела розовая полоска в сером свете наступающей белой балтийской ночи, а трое гардемаринов уже уютно посапывали в непривычных постелях – брезентовых гамаках, растянутых друг над другом. Головнин спал на втором ярусе. Гамаки слегка качались в такт морской качки убаюкивая и без того крепко заснувших юношей.
Капитан Тревенен не уходил со шканцев. Он всматривался в дальний и пустой горизонт. Старший помощник, несмотря на усталость, не смел уйти и топтался рядом. В это время кто-то из матросов запел тоскливую песню о доме. Прогремели башмаки боцмана и песня прервалась. И вдруг, вместо неё запели «Барыню», с подсвистом, хлопаньем и гиком. И так же внезапно всё стихло. Плеск воды, скрип бортов и редкие хлопки кливеров и стакселей – небольших треугольных парусов на носу, с которыми играл свежий ветер. Капитан пошёл вниз в каюту, за ним следом старший помощник. Остались вахтенные офицеры и матросы. И два неярких огонька от кормовых сигнальных фонарей лениво плавали по волнам, привлекая несметные косяки корюшки.
Ночь. Странная ночь. Белая ночь. Где-то в бухте Ревеля ходит по своей каюте на линкоре «Ростислав» адмирал Чичагов, непрестанно требует доклада: как вода?
- Льдом забита, ваше превосходительство!
Не спится Чичагову. Шведская эскадра пополнив боевые запасы торопится к Кронштадту, а там у Круза кораблей вдвое меньше против шведов. А Чичагов выйти из бухты не может из-за льда. А если утром и выйдет, успеет ли прийти на помощь… От переживаний голова сделалась горячей, тяжёлой и старый адмирал лёг прикорнуть.
Не спалось и герцогу шведскому Карлу Зюдерманландскому. Герцог сидел в деревянном кресле в своей каюте с большой серебряной чашей и рассматривал листок клевера из изумруда на массивном перстне на безымянном пальце левой руки. Прислуживавший матрос время от времени подливал в чашу горячий кофе с ромом.
- На Кронштадт! На Кронштадт! – выкрикивал герцог, пугая матроса.
Ветер был не сильный, паруса едва ловили порывы и корабли двигались очень медленно, чем вызывали сильное беспокойство герцога – время, драгоценное время уходило. Но что делать – не дуть же самим в паруса.

Утром под свистки боцманов соскакивали матросы, натягивали бушлаты и марш-марш наверх. На шканцах стоял священник с «Евангелием» в руках. Провели молебен.
Далее вахтенный офицер приказал шкиперу провести уборку.
За борт полетели деревянные вёдра на верёвках, матросы вытягивали вёдра и обильно поливали палубы. По шканцам ходил старший боцман, покуривал трубочку и внимательно следил, как матросы драют палубу, чистят медные детали, протирают крюки, блоки и бугели. Гардемарины трудились вместе со всеми у бортов, проверяя крепления шкотовых углов и галсов.
После уборки боцман дал команду на утренний чай.
В кают-компании мичманов гардемаринов приняли радушно. Ребята сразу почувствовали себя членами экипажа. Уплетая свежеиспечённые булочки с чаем гардемарины улыбались, а мичманы наперебой рассказывали им про то как им повезло с капитаном: строг, но зря не обидит, если когда и накажет, так по заслугам.
- Вот вы булки лопаете, - говорил пожилой мичман со следами оспы на рябом лице. – А того не знаете, как эти булки наш капитан добивался, чтобы значит нам свежачка, а по субботам блины…
- Ага! – поддакивал другой. –Как у тёщи на масленице. Своя пекарня – сила! А на других линкорах одними сухарями потчуют.
- Что ни говори, а капитан наш – голова, даром что англичанин, - вторил третий. – Экзекуции отменил, офицерам, значит, мордобой запретил. Но службу требует справно! Ни-ни, не дай Бог сплошать…
После завтрака поднялись наверх. Матросы и мичманы пошли на бак, где стояла бочка с водой, задымили трубочками, а некурящий Василий отправился на нос.
Дул свежий ветер, разогнавший утренний туман. Вдали из дымки торчала Адмиралтейская игла. Прижимаясь к кронштадтским фортам проходили торговые и коммерческие суда, неповоротливые транспортники, малые парусники. Словно и войны нет, и шведская эскадра не грозится.
На шканцы поднялся Тревенен в сопровождении офицеров: старшего помощника капитана, двух лейтенантов, с одним из которых Василий уже был знаком и штурмана.
Зазвучал первый приказ разносимый офицерами и мичманами: «Все наверх паруса отдавать! По местам!». Матросы спешно вытряхивали табак из трубочек в воду и стремглав бежали на определённое каждому рабочее место. Гардемарины встали вдоль правого борта у шкотов готовясь принять ходовые концы гитовых и марса-шкота. Фор-марсовые и грот-марселевые матросы карабкались по верёвочным лестницам и по вантам и реям на мачты.
Василий любовался слаженной и чёткой работой экипажа.
Капитан, дождавшись, когда матросы займут места на мачтах и стеньгах, подал следующую команду: «Ворочай!».
Матросы на вантах и реях быстро расшнуровали паруса и придерживали их руками, чтобы паруса не распустились раньше времени.
- Отдать паруса! Отдать марс, брам, бом-брам-фалы!
Это было самым сложным при постановке парусов. Матросы должны отпустить паруса так, чтобы они свалились на гитовы и гордени, а концы опустились точно на уровень шкотов. Что касается бом-брам-фалов, то эту работу выполняли исключительно боцманы, не доверяя никому.
Палубные и шкотовые матросы, в том числе и наши гардемарины заводят концы в шкоты и вытягивают, расправляя паруса.
- Осадить кивер-галс! Выбрать бизань-шкот!
- Осадить фока-галс! Выбрать брам-шкоты!
- Травить гитовы!
После каждой команды Головнин соображал: «Фок, нижние паруса. Гитовы – выбирается подветренный шкот вместе с марсашкотами. Обтянуть и закрепить раньше, чем будет подана команда: «Выбрать марсафал!».
«Не тронь меня» заскрипел сильнее обычного, накренился на правый борт.
- Выбрать шкоты по правому борту! Все вниз!
Подтянутые шкоты выровняли паруса и они «поймали» ветер. Тяжёлый линейный корабль подчиняясь силе ветра тронулся с места поплыл в сторону моря.
- Молодцы! – воскликнул капитан.
Линкор «Не тронь меня» первым приблизился к огромному 100-пушечному флагманскому кораблю «Чесма» на фор-стеньге которого полоскался не Андреевский белый, а синий флаг с крестом. На борту флагмана стоял командующий Кронштадтской эскадрой вице-адмирал Александр Иванович Круз. Холостым выстрелом из пушки Круз приветствовал корабль Тревенена.
Описав большой круг «Не тронь меня» вернулся на рейд к месту стоянки.
- Все наверх! Убрать паруса! Встать на якорь! – скомандовал капитан Тревенен. – Следить шланблоки! Галсы нижних парусов оставить!
Наконец паруса убраны, команда внизу. Головнин как и все устал неимоверно, но был очень доволен, что не подкачал, справился. Команда «обедать» стала заслуженной наградой первого дня службы на настоящем боевом корабле.
Десять дней ежедневной практики: манёвры, отработка поворотов, построение в боевую линию пролетели как один миг.
На одиннадцатый день утром сразу после завтрака, поручив командование старшему помощнику, капитан Тревенен сел в шлюпку и отправился на «Чесму» к вице-адмиралу. Матросов в этот день не гоняли по мачтам. Некоторых со шкипером отправили на шлюпах в магазины Кронштадта пополнить запасы. Гардемаринов боцман Кошкин отправил на пушечную палубу освоить работу канониров.
Головнин с удовольствием таскал ядра к пушкам, крутил паклю запалов, слушал и внимал унтер-офицеру, обучавшему артиллерийским премудростям.
Тревенен вернулся сразу после рынды – трёх ударов в корабельный колокол, означающий полдень. Сразу созвал всех офицеров, мичманов. Пригласили и гардемаринов.
Головнин и его товарищи впервые оказались на военном совещании в кают-компании офицеров. На стене были развешаны карты, на столе лежали знакомые штурманские инструменты. В отворенные окна дул ветер, шевеля бумаги на столике в углу. Все расселись. Головнину и Пузанову мест не досталось и они остались стоять у двери. Тревенен подошёл к карте.
- Эскадрой завтра выходим в море. У Кронштадта останутся линкор и фрегат. На северном проходе от Котлин путь загородят галеры. Эскадра ожидать неприятеля на позиции Красная Горка до Биоркезунда. Наше место в первый линии корабли линейные, вторая линия фрегаты. Сигналы смотреть зорко! Пушками репетовать сигнал флагман! Выход в полдень.
Тревенен замолчал медленно оглядывая офицеров.
- Эскадра Чичагова спешит нам помощь! Да поможет нам Бог!  - закончил капитан.
Стали расходиться. Тревенен попросил гардемаринов остаться. Усадил за большой стол. Некоторое время молча смотрел на безусые лица, улыбнулся.
- Не боитесь? Браво-ребятушки.
- Нет! – за всех ответил Головнин.
- Что ж, служите с пользой Отечеству. Даст Бог, осилим шведов, возьму в кругосветное плавание.
У гардемаринов загорелись глаза.
- Вот бы дело! – не удержался и воскликнул Пузанов. – Послужим Отечеству!
- Вери гуд! – дополнил Тревенен и похлопав гардемаринов по плечам отправил их на палубу.
В этот день коки постарались: на обед сварили щи с мясом, на второе пироги с капустой. Всем выдали по две чарки вина.
После обеда спали кто где. Гардемарины устроились под ватер-бакштагом на носу. Но не спалось. Не один Василий волновался. Пузанов ворочался и вздыхал, Бреверн вообще не ложился, стоял у шкотов с подветренной стороны и подставив лицо ветру о чём-то напряжённо думал.
Василий встал и подошёл к Бреверну.
- Слушай, Христофор, а ты родом не швед?
- Нет. Мои предки из Риги.
- Как думаешь, одолеем шведов?
- Одолеем, нельзя не одолеть. Давеча старпом правильно сказал: за нами город Петра. Что-то чайки раскричались, как бы шторма не было.
Василий поднял голову и посмотрел на тревожно шумевших птиц метавшихся среди корабельных снастей. Вахтенный вперёдсмотрящий матрос на марсе пытался их отогнать и смешно размахивал руками, будто сам собирался взлететь.
Василий засмеялся.
- Про шторм не ведаю, а вот внеочередную уборку предрекаю.
Бреверн тоже улыбнулся.
- Будет дело. Эй! Пузанов!
Задремавший было Пузанов поднялся, протёр глаза.
- Чего?
- Гляди, как бы тебе чайки на лицо не накапали!
- Да ну вас, - махнул рукой Пузанов и опять улёгся, но на всякий случай лицом вниз.
Но уснуть не успел – засвистали боцманские дудки к общему построению.
Весь состав экипажа линейного корабля: матросы, солдаты, унтер-офицеры, гардемарины, юнги, мичманы, боцманы, канониры, плотники, конопатчики, лекари, секретари, коки и лейтенанты. Перед экипажем шкипер, старший помощник и штурман вместе с капитаном построились на вечернюю молитву. Матросы принесли большую икону Казанской Божьей матери. Начался молебен на победу русского флота, русского оружия, русского духа над захватчиками.
Вечером всем раздали чистое бельё. Матросы собрались на баке вокруг бочек с водой подымить трубочками. Гардемарины кучковались рядом с боцманом Кошкиным. Тянуло ребят к этому большому человеку, строгому на службе и по-отечески доброму в отдыхе, не хватило им в детстве и отрочестве своём отцовского внимания. Да и сам Кошкин, тридцать годов отслуживший на флоте не имевший ни жены ни детей опекал новобранцев: то лишнего сухаря подсунет, то семечками наделит, а то и просто по отрастающим волосам погладит.
Как-то разговорились кто откуда.
- Я вольный казак был, - разоткровенничался Кошкин. – И батя мой был вольный казак. Город Ромны на Черниговщине – не слыхали небось.
- Не слыхали.
- Прадеды мои и поляков били и турок с татарами, границы России охраняли, а я вот – на флоте служу, забрали меня пятнадцати годов. Помещица Марфа осердилась на меня – отказался от повинности - отдала в рекруты. Эх! Привык я. На берег сойти никакого желания не имею. Как подумаю: а ну как спишут, тоска берёт.
- Авось не спишут, - утешал Василий. – Вон Пущин говорил: нехватка великая на кораблях.
- Одно утешение.
В этот вечер Кошкин был как-то особенно молчалив. Головнин подошёл к нему.
- Александр Александрович, бельё чистое когда надевать?
- Так перед боем и надевать. Эх, ребяты, вам бы ещё в игры играть, а не воевать. Сколько тебе годов-то?
- Тринадцать минуло.
- Тринадцать, - Кошкин как-то глубоко вздохнул, чуть ли не застонал.
- Александр Александрович, уж не заболел ли ты часом?
- Вот тут колет, - показал на сердце боцман. – Да уж годов пять колет, иногда продыху нет.
- А лекарь?
- А чего лекарь-то – не знаю, говорит. Не ешь говорит жирного. А какого жирного, я сало уж и не помню когда едал-то.
Засвистали отбой. Разошлись матросы, боцман Кошкин ушёл к себе в уголок дотерпеть боль в сердце, Головнин улёгся на свою подвесную койку и затих. И только вахтенные бродили вдоль бортов, да матрос на марсе не спускал глаз с белого горизонта.

Десять дней караулила эскадра вице-адмирала Круза шведские корабли у Красной Горки, то лавируя на хорошем ветру, то ложась в дрейф. Сигнальщики внимательно следили за флагманом. Вот флажками на «Чесме» вывешен сигнал: «Стать на шпринг» и все корабли бросив якорь вытягиваются двумя линиями – первая из линейных кораблей, вторая из фрегатов. Диспозиция линкора «Не тронь меня» приходилась на западное крыло замыкающим. И когда все корабли вставали на шпринг, не только марсовый вперёдсмотрящий мог видеть Толбухин маяк, а всякий желающий, поднявшись на шканцы. Ну, а когда ложились в дрейф полукругом, видели сестрорецкий берег и даже робкую свежую ярко-зелёную зелень на деревьях.
Наступило 23 мая. Экипаж, уморившись за день манёврами, крепко спал. Днями стало жарко, солнце с безоблачного неба бессовестно припекало стриженые затылки матросов, запекало в собственных мундирах, иссушало тела. Тёплая вода из бочонков мало спасала, да и та быстро заканчивалась. Раз в три дня в Сестрорецк отправлялись шлюпы пополнить запасы питьевой воды. Но ночами приходила прохлада и можно было немного передохнуть от жары.
Вахтенные на кораблях и фрегатах с завидной синхронностью отбили четыре склянки, что означало два часа ночи. А вокруг было светло как днём – белые ночи в самом разгаре. Гардемарины, трудившиеся наравне с матросами, спали по разрешению боцмана Кошкина на верхней палубе на свежем воздухе. Сам боцман не спал, опять сжимало сердце, да и думы ворочались невесело: не от баталии предстоящей – сколько их уже было, баталий и на Чёрном море и на Средиземноморье и здесь, на Балтике… о старости приближающейся думал боцман Кошкин.
Прошёл вахтенный мичман, поднял гардемаринов Пузанова и Бреверна заступать на вахту. Негромко и коротко распорядился кому куда направляться. Пузанов поёжился от сырости подплывающего от берега тумана, надел куртку, открыл было рот, чтобы по привычке поворчать, но так и остался с открытым ртом.
- Неприятель к западу! – заголосил марсовый вперёдсмотрящий.
В этот же  миг на флагмане грянул выстрел и подняли сигнал: «Приготовиться к бою».
Засвистали боцманы, закричали мичманы, в несколько минут экипаж занял места. На шканцы поднялся Тревенен с офицерами. Тревенен вскинул подзорную трубу. Старпом управлял матросами, потравлявшими кливера ловя ветер и выводя корабль на боевую линию.
- Переменить галсы!
Матросы бросились на левую сторону, перетягивая канатами нижнюю шкаторину. Корабль накренился на правый борт, паруса напряглись вбирая ветер и «Не тронь меня» одним из первых развернулся в встрою и встал левым боком к приближающимся кораблям шведской эскадры.
- Обтянуть галсы! Выбрать шкоты!
Гардемарины следя за передней шкаториной тянули шкоты, пока та не задрожала. Тут же закрепили тросы. Корабль выровнялся и стал готовиться к бою. Солдаты и канониры заряжали пушки, открывали пушечные люки, подтаскивали ядра, разжигали фитили. Матросы разнесли по палубам бочки и наполняли их морской водой на случай пожаров, затем все по очереди бегали в каюты и переодевались в чистое бельё. Ну вот, теперь всё готово к битве.
Между тем на безоблачном горизонте в лёгкой сизой дымке один за другим вырастали громады линейных кораблей шведской эскадры. Мичманы и матросы невольно затихли, наблюдая за противником. Молодой лейтенант вслух считал вымпелы на мачтах.
- …Двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два…
- Тридцать восемь! Тридцать девять! Сорок! – закончил Тревенен, а про себя подумал: «Стало у них пушек вдвое более».
- Всего сорок! – вслух сказал капитан. – Как говорят у вас: плёвое дело!
Строй русских кораблей встал в боевую позицию. 17-ть линкоров против 22-х шведских. В авангарде был линкор «Двенадцать Апостолов» вице-адмирала Якова Сухотина, бывшего командующего Черноморского флота. На него и надвигались передовые корабли шведов.
Головнин стоял вместе с товарищами у левого борта. Странные чувства поглощали его в эту минуту. Страх? Нет, страха не было, какая-то минутная слабость, даже не слабость, а робость перед предстоящим сражением – не дрогнуть, не оплошать, не показаться трусом в глазах знаменитого капитана, в глазах боцмана Кошкина, в глазах всех этих людей. Возможность умереть? Но и это не страшило гардемарина – понимал, что кто-то из них не доживёт до утра или даже до вечера – жертвы неизбежны. А плакать по нём никто и не станет… кроме Мишутки. А вдруг в чём-то не справится, не услышит или не разберёт команду. Подведёт всех…
Над «Чесмой» взвился сигнал: «Исправить линию!». И тут же другой, сердитый: «Прибавить парусов!». Тревенен осмотрелся: несколько кораблей в середине действительно отстали и этим могли воспользоваться шведы, чтобы вклиниться в строй и разделить эскадру. Разделить – значит ослабить и подвергнуть опасности попадания под ядра своих же.
- Неприятель по курсу норд-вест! – закричал марсовый вперёдсмотрящий.
Все повернулись на северо-запад. Там появились гребные фрегаты. Пять небольших судов, идущих на вёслах. Они направлялись на правый фланг линии, как раз на «Не тронь меня».
В этот момент «Двенадцать Апостолов» дал залп!
Это оказалось неожиданным для всех, даже для шведов.
Боцман Кошкин радостно закричал:
- Молодец Яков Фёдорович! Упредил шведа! – и тут же обрушился на гардемаринов. – А ну, марш пушкарям помогать, нечего здесь глазеть!
Гардемарины бросились по трапу на пушечную палубу. Головнин подбежал к знакомому канониру.
- А, гардемарин! Становись, будешь брандскугели подавать. Вон из того сундука, - махнул рукой канонир вглубь палубы.
Только здесь Василий увидел, что такое напряжение перед боем. Перед ним стояли канониры и солдаты. Их лица словно окаменели, кулаки сжаты до хруста, руки словно пеньковые тросы. Многие заранее сняли куртки и мундиры, а некоторые и рубахи. В открытые бортовые порты выдвинуты чёрные стволы орудий, казалось, и грозные пушки напряглись, ожидая горящего фитиля, чтобы с грохотом выплюнуть смертоносный заряд.
Большого урона первый залп шведскому авангарду не принёс, но несколько ядер долетели-таки и повредили носовую часть головного корабля.
Шведы пришли в ярость, и с ходу повернув два корабля обрушили всю мощь огня двух бортов, а это как минимум около 50-ти пушек, на «Двенадцать Апостолов». Целый рой ядер полетел на линкор. Но и «Двенадцать Апостолов» успел зарядить пушки и дать второй залп. Место начала боя заволокло дымом, и невозможно было определить, что там происходит. Но судя по продолжающейся канонаде «Двенадцать Апостолов» держался.
Тут подоспели ещё несколько шведских кораблей и пока делали манёвр на боевую позицию, по ним дали залп русские корабли. И началось сражение.
Море там будто вскипело – от ядер, падающих в воду, беспрестанно поднимались фонтаны, корабли скрыло пороховым дымом, ничего не видно и грохот – тяжёлый, слитный, чудовищный и страшный. От каждого залпа каждый матрос думал, что в этот раз ядро или граната предназначены ему.
Всё новые корабли сходились и вступали в сражение. Вскоре дым поднялся до небес и скрыл солнце. В наступившем полумраке стали видны всполохи залпов и огни пожаров на кораблях.
Головнин видел в открытый порт силуэты приближающихся гребных фрегатов неприятеля. Сквозь грохот стали слышны резкие выкрики старшин, задающих счёт гребцам.
- Вот черти! – в сердцах воскликнул канонир. – Куда прут, да мы их в щепу…
- Пли! – прозвучала команда сверху.
К запалам поднесли горящие фитили.
Бух! Бух! Бух! – загремели орудия. Ядра полетели в сторону фрегатов, врезались в борта, ломали бушприты, мачты и палубные надстройки. Закричали раненные, визжали нечеловечески от несносной боли. Один из фрегатов, получивший несколько пробоин стал крениться на бок. С него посыпались люди.
А канониры делали своё дело. После выстрела пушки откатились от бортов на длину удерживавших канатов. Тут же солдат с клоцем – щёткой на длинной палке прочистил канал от остатков пороха и пыжей. Другой забил пороховой заряд – картуз, пыж и пробку.
- Заряжай брандскугелем!
Головнин кинулся к сундуку, достал цилиндрический снаряд и передал солдату. Снаряд скрылся в стволе. Пушку за верёвки прикреплённые с боков подтянули к порту.
- Готов! – отрапортовал заряжающий.
Канонир присыпал свежего пороха в запальное отверстие.
В это время по бортам защёлкали пули. Канонир оттолкнул Василия от порта. Но гардемарин успел увидеть прямо напротив фрегат, ощетинившийся стволами ружей.
- А! – вскрикнул один из солдат и упал на палубу схватившись за лицо. Сквозь пальцы потекла алая кровь.
- Лекаря! – позвал канонир и тут же. – Пли!
Бух! Зажигательный брандскугель полетел в цель. С фрегата тоже дали залп. Куда-то на верхнюю палубу залетело ядро. Кто-то закричал.
- Готово!
- Пли!
Бух! Бух! Бух! Всё заволокло пороховым дымом.
- Готово!
- Пли!
Бух!
В метре от Василия с треском разлетелась деревянная обшивка борта проломленная ядром с шведского фрегата. Ядро крутилось и шипело. Кто-то схватил его накрыв курткой и бросил в бочку с водой. Пустив пар ядро затихло.
- Горит! Горит! – завопил канонир.
Головнин выглянул. Сквозь дым пробивалось пламя пожара на фрегате. Там метались люди, кричали и прыгали за борт. Раздался оглушительный взрыв: на фрегате взорвались запасы пороха в трюме разметавшие судно на куски. Но тут вместо догорающего фрегата появился темный силуэт большого линейного корабля шведов. Уцелевшие фрегаты под его прикрытием выходили из боя.
С линкора раздался залп. Большинство ядер не долетев плюхнулись в воду. Но некоторые, отрикошетив от воды ударили в борт «Не тронь меня».
Корбаль содрогнулся и сильно закачался. Василий схватился за пиллерс - стойку чтобы не упасть.
- Брандскугель! – почти в ухо заорал канонир.
Василий подскочил к сундуку и передал снаряд заряжающему.
- Готово!
- Пли!
Бух! Бух! Бух!
Внезапно соседняя пушка не выстрелив, разорвалась. Почти весь расчёт убило, раскидав по палубе. Вдобавок новый залп шведских пушек достиг цели. В разных местах появились пробоины, загорелся фальшборт. Влетевшим ядром тяжело ранило солдата с клоцем – оторвало руку. Лекари утащили беднягу в трюм.
- Гардемарин! Возьми клоц, будешь ствол прочищать! – приказал канонир.
Василий поднял палку со щёткой.
- Заряжай ядрами!
Василий просунул щётку в горячий ствол и с трудом подвигал тяжёлым клоцем. Следом заряжающий вбил пыжи и закатил ядро.
- Готово!
- Пли!
Бух!
- Поворачивает! – завопил кто-то. – Корму показывает.
- Заряжай ядрами!
Василий вновь прочистил ствол. Солдат заложил пороховой заряд, пыж, ядро.
- Пли!
Ядро полетело вдогонку уходящему линкору, пробив кормовой дейдвуд. Корабль завилял, потеряв рулевое управление.
- Эх! Догнать бы, добить! – воскликнул канонир.
Но сигнала «Преследовать неприятеля» на флагмане не появилось…
Пушечная канонада утихала, дым будто нехотя опадал и уплывал в сторону Кронштадта. Шведская эскадра медленно удалялась.
Василий почувствовал страшную усталость, сел там, где стоял. Положил клоц. Глаза щипало, в горле першило, в ушах звенело. Хотел кашлянуть - в груди будто сдавило ремнями, кашель вышел хрипом.
- Эй, гардемарин! Иди наверх, на воздух, - предложил канонир и сам пошёл к трапу.
Василий поднялся и пошёл следом, шатаясь и пытаясь дышать.
Наверху стало легче. Василию подали ковш с водой, припал иссохшими губами, выпил всё. Последние капли вылил на ладонь и размазал по прокопченному от порохового дыма лицу.
Подошёл Пузанов, такой же чумазый, в расстегнутой куртке, с довольной улыбкой. Посмотрел на Василия и захохотал, да так заразительно, что и Василий и другие матросы не удержались и засмеялись. Вскоре все на верхней палубе смеялись глядя друг на друга.
Стоявшие на шканцах офицеры недоумевали – что так развеселило матросов. Молодой лейтенант хотел спуститься и заставить замолчать, по его мнению, не в меру разгулявшуюся матросню, но Тревенен остановил его.
- Пусть смеются, - негромко сказал капитан. – Они сегодня совершили подвиг – не пустили шведов в Петербург.
- А где Христофор? – спохватился немного успокоившийся Василий.
- Не знаю. Я на корме был, а он на нижнюю палубу бежал.
 Головнин направился вниз, за ним Пузанов. Они спустились на нижнюю пушечную палубу, где солдаты и канониры сидели у своих пушек и отдыхали.
- В лазарете ваш дружок, - подсказал молодцеватый канонир у разбитой пушки.
Головнин и Пузанов спустились ниже: в трюме был устроен лазарет. Бреверна отыскали быстро. В полутёмном трюме лежали и сидели не более десятка раненных. Кругом стонали, плакали, кричали и рычали, и оттого казалось, что раненных намного больше.
Христофор лежал прямо на досках с перевязанной грудью. Лицо бледное, глаза закрыты, рот перекошен от боли, дыхание слабое со свистом.
Товарищи присели рядом.
- Христофор, - шёпотом позвал Василий.
Христофор открыл глаза. Заговорил так тихо, что ребята больше догадывались о чём он говорит по бескровным губам.
- Вот ведь… в первом бою… обидно: не пулей, не ядром… щепой – деревяшкой грудь пробило… победили?
- Победили Христофор, победили. Поправишься, вот увидишь. Нам ещё выучиться надо.
Откуда-то зародилось и поплыло над кораблями «Урррааа!». Подхватили и закричали и на «Не тронь меня». Стоны и крики раненных на миг прекратились. Кто мог смотреть, почему-то стали смотреть на гардемаринов.
- Слышишь? – нарочито громко воскликнул Василий. – Я ж говорю: победили.
Христофор кивнул и закрыл глаза.
Ребята встали и направились к трапу.
Наверху почти весь экипаж собрался на палубе. Спешно приводили себя в порядок, насколько это было возможно.
К кораблю с левого борта подходил шлюп с «Чесмы». На его борту, держась за мачту стоял вице-адмирал Круз. Он поднялся на «Не тронь меня» и осмотрел замерший экипаж. Навстречу вице-адмиралу бодрым шагом шёл Тревенен. Только сейчас Василий заметил, что левая рука капитана болтается на перевязи.
- Каковы потери? – спросил Круз.
- Полдюжины убитых и десяток раненных, сэр.
- Добро, голубчик! Что с рукой-то?
- Контузило малость.
- Вижу - на ногах держишься! Молодец!
Вице-адмирал повернулся к экипажу.
- Спасибо за службу!
- Рады стараться ваше высочество! – чётко ответили матросы.
Тут вице-адмирал обратил внимание на мальчишек, стоявших «на вытяжку» с чумазыми лицами, в расстёганных куртках – не успели застегнуться.
- А это что за мальцы? – поинтересовался Круз.
- Сие есть гардемарины из морского корпуса! Бравые ребята! Умело служат!
Вице-адмирал ещё раз осмотрел гардемаринов.
- Добрая для них закалка, - сказал он. – Неплохо службу в порохом дыму начинать, где как ни в баталии спознать службу флотскую.
Адмирал отдал честь экипажу и спустился в шлюп.

Близился вечер. До того дувший с запада ветер стих, изодранные паруса повисли, море загустело и не плескалось. Солнце медленно уходило за морской горизонт, на востоке в блёклом небе проявились самые яркие звёзды. Экипажи на кораблях возились с такелажем, чинили спущенные паруса, заделывали пробоины, наращивали перебитые рангоуты. Остывающие пушки источали печной запах многим напомнивший избу, дом, семью и оттого ещё горше было хоронить погибших товарищей. На «Не тронь меня» священник отслужил панихиду, тела зашили в парусину и сбросили в море. Если и есть в мире самая большая братская могила, то это море, неважно какое. За много веков здесь нашли последний приют множество смельчаков, ступивших с твёрдой земли на шаткие доски палуб…
Боцман Кошкин поставил гардемаринов править шкоты. Головнин и Пузанов ловко перебирали снасти, когда малым ходом подошёл и пришвартовался фрегат «Подражислав». На палубу корабля по сходням ловко перескочил молоденький мичман и направился к гардемаринам.
- Привет брат Василий! – вскричал мичман. – И тебе, брат Александр!
- Лисянский! Юра! – обрадовались гардемарины и бросились обнимать товарища.
- Да, брат Василий, дела какие. Нам поучаствовать в баталии и не пришлось, а вам, гляжу, досталось.
Гардемарины промолчали.
- А мы к вам со скорбной миссией – велено раненных забрать, отправляемся в Петербург по гошпиталям. Оттуда в эскадру к Чичагову. Так что дальше без меня не воюйте! Бывайте!
Лисянский пошёл к группе матросов, выносивших раненных из трюма и переносивших на фрегат. Когда «Подражислав» отдал швартовы и отходил очень малым ходом, ловя всеми парусами слабый бриз, гардемарины ещё долго могли видеть фигуру мичмана на корме, машущего шляпой.
Засвистали боцманы и матросы потянулись к вахтенным, выдававшим по чарке вина, а затем и на ужин.
Только теперь Василий ощутил как он голоден, а так как он не пил вина то сразу помчался в кают-компанию мичманов, где вестовой уже накрывал на стол.
Отбой сыграли довольно поздно, когда корабль почти весь был приведён в порядок. Остались трудиться плотники, чинившие борта, конопатчики, устранявшие течи в корпусе и парусные мастера, зашивавшие дыры и рваные края парусов.
В отдельной каюте сидел за столом корабельный секретарь. Клевал носом от усталости и при свете трёх свечей записывал в бортовой журнал все события, что произошли за день.
Не спал и капитан. Перебитая рука ныла и мучила. Время от времени Тревенен прикладывал прохладные мокрые тряпки к опухшему месту. И думал: «Правильно ли он всё сделал в этом бою. Вспомнил Сухотина. Круз сообщил ему потихоньку, что вице-адмиралу в бою ядром оторвало ногу. А молодец Яков Сухотин, упредивший шведов залпом, заставил их ответить залпами с большого расстояния. И пока швед пушки перезаряжал, вторым залпом наделал много урона неприятелю. Хороший тактический приём, надо бы написать в Адмиралтейств-коллегию. Хорошо бы поговорить об этом с самим Сухотиным. Бог даст, навещу после баталии в Петербурге»…
Но не доведётся встретиться двум капитанам. Через несколько дней вице-адмирал флота Российского Яков Филиппович Сухотин скончается от раны, навсегда вписав своё имя в военно-морскую историю Государства Российского!

Спят гардемарины. Где-то в закоулках потрясённого и не успокоившегося сознания Василия бьётся мысль: не оплошал, не дрогнул, не подвёл товарищей. Пузанов в своём тревожном сне продолжал битву: дёргал за канат, тянул, но никак не мог подтянуть пушку к порту.
Спят матросы, солдаты – морские пехотинцы. Спят мичманы.
Не спит старый боцман Кошкин. Сидит на лавочке около бочки и дымит трубочкой. Тяжелы думы ромненского казака, давным-давно перестали сниться ему поля с желтеющими нивами, берёзовые рощи, дымы над хатами. Море заменило всё, корабль стал его домом, экипаж семьёй. А спишут – куда ему. Есть, правда, один домик в Троицкой Слободе под Ораниенбаумом с палисадником и огородом, где живёт вдова полкового доктора Елизавета, которую в вольную навещал боцман, отъедался пирогами да домашними разносолами. Придётся видимо там бросить якорь…
А где-то за островом Сейскари замерли на якорях корабли и фрегаты шведской эскадры. В смятении и унынии отдыхают шведские моряки, не понимая – как так могло случиться: 22 русских корабля против наших 34-х, из них 17-ть линейных русских против 22-х линейных наших…
Невдомёк им, что случилась, как и всегда, сила духа непобедимого народа, отвага русской души и крепкая вера в победу!
Герцог Карл Зюдерманландский в ярости метался по каюте. Раз за разом переигрывая битву понимал, что есть и его немалая доля в нынешнем  поражении. Надо было использовать преимущество наветренного положения и вовремя поставить корабли для стрельбы бортовыми залпами. Ну ничего. Отступление ещё не есть поражение. Сегодня – реванш! Всё или ничего!
- Вахтенный! – рявкнул герцог.
Вбежал испуганный офицер.
- Курьера, немедленно отправить в Стокгольм!
Герцог протянул вахтенному депешу, в которой герцог своему королю в красках описал победу над русскими. Не упомянув, правда, про потерю одного линейного корабля и двух фрегатов.

Ночь пролетела быстро. И без того слабый ночной бриз совсем стих – полный штиль. Будто нарочно Нептун унял морские ветры, чтобы не дать эскадрам сблизиться и начать смертоносную баталию.
Едва показалось солнце, как прозвучали сигналы боцманов к побудке. Экипажи продолжили приводить корабли в порядок. На пушечных палубах, словно на Дворцовой площади в праздник: сновали и возились солдаты, канониры, матросы. Устанавливали новые пушки взамен разорвавшихся или испорченных, из кормовых и носовых бомбовых погребов таскали ядра, зажигательные брандскугели, гранаты. На верхней палубе под присмотром мичмана расчехлили две тяжёлые мортиры большого калибра, стреляющие разрывными бомбами (гранатами) – очень грозные короткоствольные пушки, с одним недостатком – восстановление положения для стрельбы и зарядка бомбой требовали довольно много времени. За бой мортира могла выстрелить 5 - 6 раз, не более, но если бомба разрывалась на верхней палубе корабля – последствия были ужасающими.
Головнин с любопытством осматривал мортиры, попробовал сдвинуть. Матросы засмеялись.
- Пупок развяжется! – усмехнулся артиллерист Макаров. – В нём все 20 пудов, глянь какого калибру.
Василий уважительно посмотрел в тёмное дуло, покачал головой.
- А што, господин гардемарин, айда к нам в канониры.
Василий улыбнулся, показал на паруса.
- Вот моя стихия.
- Молодец, гардемарин, - похвалил артиллерист Макаров. – Хоть и мал годами, а толков. Я в его годы тока-тока хвосты быкам крутить стал.
Матросы засмеялись.
- Да ты и ныне не шибко поумнел, - поддел другой артиллерист, постарше, при этом сохраняя серьёзный вид.
- Э, э… вам бы тока зубоскалить, - обиделся Макаров, встал и ушёл на бак.
К нему подошёл молодой лейтенант. Его только что отчитал старший помощник за опоздание и он искал на ком отыграться, тут-то и попался на глаза лейтенанту Макаров.
- Как ты, каналья, смел от мортиры уйти? Или ты думаешь я за тебя палить буду?
- Никак нет, ваше благородие! – ответил Макаров и как-то весь съёжился. Всем известна была привычка лейтенанта распускать руки.
- Марш на место! И смотри у меня, опять отлучишься, все зубы вышибу!
- Слушаю, ваше благородие! - Макаров трусцой побежал к мортире.
Лейтенант ушёл на шканцы. К фок-мачте подошёл вахтенный мичман.
- Эй! Прохор, што там? – прокричал мичман марсовому вперёдсмотрящему задрав голову.
- Горизонт пуст, ваше благородие!
Мичман послюнявил палец и поднял вверх.
- Не-а. Нема ветру. Штиль. Не будет шведа, - заключил он.

Эскадра дрейфовала на виду Красной горки. День выдался жаркий. В чистом высоком голубом небе висело яркое солнце, припекало и слепило бликами от воды. Матросы в горячих кителях и куртках, обливаясь потом, терпели жару – Устав не дозволял снять, и с плохо скрываемым желанием смотрели на воду – искупаться бы. Вдобавок мучила жажда – посланные за свежей водой шлюпы ещё не вернулись. Зато с недалёкого берега налетели чайки, кружились над кораблями и фрегатами, шумно садились на снасти к неудовольствию боцманов, ссорились и кричали. 
Рында возвестила полдень. С запада подул ветерок. На воде появилась рябь. Наконец-то посвежело. Но это также означало, что паруса шведских кораблей наполнятся ветром и они смогут приблизиться и вновь атаковать русскую эскадру. Численное преимущество всё ещё сохранялось за шведами, а эскадра Чичагова не показывалась.
С «Чесмы» раздался выстрел. Это был сигнал: «смотри на меня». Над флагманом взвились флажки: «Приступить к манёврам». Затем следующий приказ: «Держать строй по диспозиции».
Капитан Тревенен поднялся на шканцы, офицеры принялись выполнять приказы.
- Все наверх! Поднять паруса!
Матросы бросились по реям на мачты. Гардемарины добежали к своим местам и приготовились травить шкоты, чтобы выравнивать паруса.
Справились довольно быстро. Починенные и поднятые паруса перестали хлопать и натянулись. Капитан Тревенен был доволен.
Постепенно линейные корабли, маневрируя, выстраивались в линию. Фрегаты замешкались, то ли сигнал пропустили, то ли команды не были так обучены как на линейных кораблях. Вместо того, чтобы строить вторую линию за линкорами, фрегаты кружились, сбиваясь в кучу.
Над «Чесмой» взлетел сердитый сигнал Круза: «Держать строй!».
В этот момент вперёдсмотрящий на марсе закричал: «Неприятель с северо-запада!».
Три раза грохнула пушка с «Чесмы» и появился сигнал: «Приготовиться к бою!».
Боцман Кошкин оставил на верхней палубе вахтенную команду для совершения необходимых в ходе боя манёвров, остальных отогнал на помощь к артиллеристам. Гардемаринов приставил к расчёту одной из мортир.
Головнину теперь всё было видно, не то что на деке - пушечной палубе. Он пока не мог разгадать, что задумал герцог, видел только верхушки мачт с вымпелами. Тремя линейными кораблями приближался авангард шведов, за ними построившись клином шли остальные, фрегаты и гребные галеры в середине.
А Круз уже понял замысел герцога. Используя преимущества в ветре шведы попытаются вклиниться в строй русских линкоров и быстро развернув корабли занять выгодные позиции для стрельбы бортовыми пушками. Не рискнув передать приказ сигнальными флажками, который могут прочитать и шведы, вице-адмирал распорядился немедленно выслать офицеров на шлюпках и передать приказ на линейные корабли: «Менять диспозицию: перестроить линию на полукруг». От «Чесмы» вспенивая воду вёслами, помчались шлюпки к кораблям, по цепочке передавая приказ на фланги.
Тревенен быстро оценил обстановку, принял поправку Круза и маневрируя киверами заложил небольшой поворот, уходя правее линии. Пригодились и гардемарины, выполняя команду капитана ребята ловко выбрали снасти и перекинули грот на противоположный борт.
- Кливер травить! Фок раздёрнуть! – скомандовал Тревенен.
Матросы ослабили шкоты фока и обезветренный кливер повис. Судно стало выравниваться.
- Шкоты раздёрнуть! – новая команда.
Гардемарины ослабили канаты шкота и паруса заполоскались, теряя ветер. Корабль продолжал двигаться по инерции, скорость упала и теперь оставалось только ждать.
Круз прикинул расстояние до шведской эскадры, несильный ветер и решил, что до столкновения ещё часа два. Тут же над флагманом взвился сигнал: «Командам обедать».
- Ну и прекрасно, - сказал Тревенен.
Он отпустил офицеров обедать, а сам остался на шканцах с лейтенантом.
Гардемарины и мичманы быстро справились с ячневой кашей сдобренной солониной и вдоволь напились свежей прохладной воды, доставленной с берега. Через час накормленные и напоенные команды были на местах. Настроение улучшилось: на сытый желудок воевать куда легче. Офицеры по приказу Тревенена переоделись в парадные формы, - встретим неприятеля в подобающем для победы виде!
Ещё через час корабли авангарда шведов приблизились на предельную дистанцию огня и произвели первые залпы в воду, рассчитывая рикошетом пробить борта кораблей или днища под ватерлинией. Но не получилось: поднявшиеся волны не способствовали рикошетам, а днища линкоров были обшиты медными листами и ядра не причиняли никакого вреда.
Русские не отвечали, выполняя приказ Круза – подпустить на дистанцию ружейного выстрела. Шведы имели преимущество в ветре, но зато теряли возможность вести прицельный огонь из-за качки.
Корабли шведов не сбавляя хода направлялись в центр русской эскадры. Герцог увидел неуверенные манёвры расходившихся от центра фрегатов русских и обрадовался.
- Идём напролом! – отдал он приказ по эскадре.
В миг на флагштоках шведских кораблей появились боевые флаги, сто барабанщиков ударили в барабаны, дробью поднимая боевой дух матросов.
И тут пушки русской эскадры открыли яростный огонь.
На «Чесме» в ответ на барабанную дробь шведов оркестр заиграл зажигательную русскую плясовую. Вот это по-нашему! Словно русский матрос не воевать прибыл, а сплясать… и желательно на костях противника.
Герцог русскую плясовую воспринял как издёвку и приказал усилить огонь.
На «Не тронь меня» для залпа выбрали 64-х пушечный шведский линкор, оказавшийся на линии огня.
- Ну, будет трёпка! – сказал Макаров и насыпал в замок мортиры порох.
- Пли!
Матрос поднёс горящий фитиль, порох вспыхнул…
Бух! Раздался оглушительный выстрел.
Граната пролетела расстояние между кораблями, пробила брамсели и взорвалась. Такого удачного попадания не ожидал никто. Паруса моментально вспыхнули и быстро сгорели, от них запылали реи, стеньги, грот-мачта и лиселя. Осколками было убито много матросов. Капитана ранило. Корабль обездвижило: не стало парусов и команды, способной управляться с ними. Но артиллеристы были ещё живы, пушки заряжены и они дали залп. Ядра посыпались на «Не тронь меня». Большинство из них перелетели корабль и плюхнулись в воду, подняв фонтаны брызг. Одним ядром перебило носовой бушприт, два ядра вломились в борт, разбив доски и раскидав щепки. На палубу, прямо под ноги молодого лейтенанта шлёпнулась граната и шипя фитилём закрутилась. Кто-то закричал: «Скорей заливай! Горит!». Лейтенант в странном оцепенении твердил: «Хватай и за борт! Хватай и за борт!», а сам продолжал стоять. Внезапно сквозь дым появилась фигура Макарова. Матрос бросился к гранате, схватил её за бока как самовар и побежал к борту. Не добежал, граната выпала из рук и упала под ноги. Снаряд лопнул с громким треском, вспыхнул огонь, Макаров повалился на бок. Василий бросился к бочке с водой, зачерпнул ведром воды и стал заливать загоревшиеся доски палубы. Ему помогали несколько матросов. Огонь потушили. К Макарову подошёл бледный лейтенант, присел.
- Что с тобой, - спросил лейтенант.
- Холодно, ваше благородие, холодно… - проговорил матрос и впал в забытье.
Подбежали лекари, осмотрели. У Макарова были в нескольких местах перебиты ноги.
- Умрёт сердешний, - сказал пожилой лекарь.
Макарова унесли в лазарет.
На шведском линкоре нехотя пополз вниз кормовой флаг. Корабль сдавался.
- Урраа! – возликовала команда «Не тронь меня».
- Абордажную команду на палубу – приказал Тревенен.
Это значило, что капитан принял решение подойти к борту шведского фрегата и, высадив десант, захватить его как приз. Солдаты – морские пехотинцы стали скапливаться на верхней палубе, проверяя ружья, пистолеты и сабли.
Но тут появились гребные галеры. Они не зависели от ветра и от парусов и хотя их вооружение составляло не больше двенадцати  пушек, в массе они были серьёзной вспомогательной силой в бою.
Шведские галеры мчались на выручку поверженным судам.
Тревенен пытался разглядеть, что происходит в центре баталии, но там в густых клубах дыма ничего не видно. К дыму наших пушек примешивался пороховой дым со шведских кораблей. Выстрелы гремели, ядра летели, но без большого успеха – стреляли вслепую.
Тревенен велел спустить на воду шлюпку и отправить лейтенанта на разведку к фрегату, а сам приказал сделать залп по галерам.
«Не тронь меня» и следовавший недалеко линкор «Победослав» под командованием капитана 2-го ранга Сенявина почти одновременно дали залп. Две передние галеры получили серьёзные повреждения и быстро развернувшись, стали удаляться. Остальные, произведя беспорядочную и пустую стрельбу также заворачивали и уходили, показывая корму. И только одна галера, в которой, вероятно, собралось наибольшее число смельчаков из всего флота короля шведского Густава III, под огнём русских пушек добралась до поверженного фрегата, забрала канат и помогая гребцам парусами потащила несостоявшийся приз на север.
Капитан Тревенен выругался, что делал очень редко и с досады велел пальнуть по смельчакам. Но они были уже недосягаемы.
Тревенен приказал выбрать шкоты и кливер с тем, чтобы придти на помощь своим. Канонада тем временем усилилась. Это наконец-то вступили в бой фрегаты второй линии.
На «Не тронь меня» вернулся разведчик и сообщил, что «Чесма» в самом центре сражения, вице-адмирал жив, но корабль получил много пробоин, в том числе и в каюте капитана. Чичагин объявился на горизонте и герцог Карл поднял сигнал: «Отступить».
- Ваше высочество вице-адмирал Круз вас к себе требует! – закончил лейтенант.
- Остаётесь за меня! – крикнул Тревенен старпому. И не мешкая спустился в ту же шлюпку.
– Курс на «Чесму». Навались! – скомандовал старшина шлюпки.
Головнин проводил взглядом капитана, подумал: «А всё-таки здорово мне повезло. Преотличный капитан, вот бы с ним и правда в кругосветную пойти»…
- Гляди-ка, - позвал Пузанов. – Никак галеры возвернулись.
Василий посмотрел в сторону утихающей канонады. Похоже, галеры забирали канаты и выводили из боя наиболее пострадавшие шведские корабли. 
Внезапно всё стихло, дым стал рассеиваться и матросы увидели как неприятель явно показывает корму.
- Ура!!! – раздалось отовсюду.
- Ура!!! – кричал Василий, радуясь победе.
На борт поднялся довольный капитан Тревенен.
- Шкоты выбрать! Шкоты стянуть! – скомандовал капитан, едва ступив на палубу. – Гнать неприятеля!
Матросы и гардемарины с радостью бросились выполнять команды.
- Кливер выбрать! Кливер стянуть!
Началась погоня. Но шведские корабли помимо парусов тянули галеры, и вскоре им удалось оторваться от эскадры Круза.
Преследовали неприятеля и ночью, благо настоящей темноты ещё не было, но как ни старались, выйти на дистанцию огня не удавалось.
И вдруг в ранние сумерки вице-адмиралу доложили:
- Неприятель поворачивает в Выборгский залив!
«Что за чертовщина, - недоумевал Круз. – Шведы в мышеловку сами лезут. Выборгский залив полон мелей и гранитных скал, на берегах кругом русские войска».
Вскоре всё стало ясно. Показались мачты Ревельской эскадры Чичагова, стоявшей на якорях. Шведам просто деваться больше некуда, как укрыться в заливе.
Круз довольно потирал руки: тут-то мы их и добьём!
Одиннадцатью выстрелами Круз приветствовал адмирала Чичагова, что значило: «Вступаю в ваше распоряжение!».
Эскадра легла в дрейф, а командующий отправился на шлюпке к адмиралу.
Воспользовавшись передышкой команда «Не тронь меня» приводила в порядок себя и корабль. Половина экипажа свободная от вахты стирала бельё, чистила и чинила форму. Головнин с Пузановым несли вахту на шкотах и с завистью смотрели на дурачившихся матросов, обливавших друг друга забортной водой.
Офицеры не обращали внимания на ребяческое поведение матросов, понимали, что матросам досталась вся тяжесть баталий и походов, ну их, пусть отдыхают. Даже с молодым лейтенантом что-то произошло. Накануне вечером он навестил матроса Макарова в лазарете. Тот всё просил пить и жаловался на сильные боли в ногах. Лейтенант отдал ему свою порцию водки и вручил серебряный рубль.
- На што он мне, - горестно сказал Макаров. – Лучше, ваше благородие, отправь моим в деревню, а мне велите ещё чарку подать – всё легшее…
Под утро Макаров умер.
В полдень над «Чесмой» появился сигнал: «Сбор капитанов!». Тревенен отправился к вице-адмиралу.
Круз удручённо ходил на шканцах и молча махал руками. Остановился, достал большой платок и вытер лоб. Вице-адмирал как-то сразу сдал, ещё недавно, в бою и в погоне выглядел молодцом, а теперь сник: шаркал на шканцах старик, ворчал по-стариковски, сердился по-стариковски. Поприветствовал капитана Тревенена, поднявшегося на борт первым.
- Как твоя контузия? – спросил Круз.
- Отпускает помаленьку.
- Ну и слава Богу. Подождём, пока все капитаны соберутся…

Тревенен вернулся расстроенный и рассерженный. Собрал своих офицеров на шканцах.
Головнин навострил уши, очень хотелось ему услышать, о чём будет говорить капитан. Пошёл поближе, будто к бочке с водой сполоснуть лицо.
- Во-первых, господа офицеры, велено передать объявление о мужестве и геройстве экипажей наших. В бою сражались все геройски! Государыне будет представлена реляция о нашей доблести. Убитых по эскадре меньше сотни, и то слава Богу, - Тревенен перекрестился.
- Господин капитан! – зашумели офицеры. – Почему стоим, почему не преследуем? Надобно довести дело до виктории окончательной!
Тревенен помолчал. Разве мог он говорить плохо о командующем, о том, что Чичагов всего опасается, а пуще всего свою дряхлую персону под вражеские ядра подставлять боится.
- Адмирал паруса сушит, говорит, некуда поспешать, осмотреться надо. Нынче адмирал Чичагов над нами командует, - только и сказал Тревенен.
Офицеры шумели, возмущались. Тревенен прикрикнул и велел возвращаться к службе. Все разошлись.
Возмущался и Головнин. Вечером после отбоя шептались с Пузановым.
- Зазря что ли воевали, зазря что ли под ядрами выстояли. Самое время пробраться в залив и покончить с флотом герцога, - горячо шептал Василий.
- И чего адмирал медлит, даёт шведу оглядеться, - вторит друг.
Но что зависит от двух гардемаринов, что зависит от недовольства матросов, желавших покончить с наглым соседом да и с войной сразу, когда вот они – две сильные эскадры стоят на якоре, а супротив слабый, растерянный неприятель, ожидающий своей участи.

Шло время. Экипажи бездействовали. Разговоры прекратились, никто уже не понимал планов адмирала Чичагова. За две недели только и сманеврировали раз, построившись в линию. Самые большие корабли адмирал расположил в середине строя, ожидая, что если герцог надумает прорываться, то именно здесь – по центру. На левом фланге оказался линкор «Не тронь меня».
Зато шведы сумели подготовиться и теперь только ждали попутного ветра. И дождались.
22 июня с часу ночи поднялся  спасительный для шведов норд-ост, северо-восточный ветер. Карл собрал капитанов в адмиральский салон. Ткнул пальцем в карту.
- Сегодня или никогда. Провидение даёт нам шанс. Русские недотёпы ждут нас на главном фарватере, мы же будем прорываться у мыса Крюсерорт. Держитесь ближе к берегу. В этом месте всего десяток кораблей, к тому же они будут спать…
Герцог самодовольно обвёл взглядом повеселевших капитанов, остановился на командире 74-х пушечного «Дристикгетена».
- Пойдёте головным! Да поможет нам Бог! Вперёд! С якорей сниматься!
Но герцог ошибался. Отнюдь не спали на кораблях. Возню матросов на баках и вокруг якорных канатов заметили марсовые. Доложили капитанам.
- Шведы с якорей снимаются, паруса ставят!
Тревенен поднялся на шканцы, потёр ноющую руку. Посмотрел в подзорную трубу. В туманной дымке, в синем сумраке северной ночи рассмотрел капитан копошащихся матросов, по кливерам определил направление. Подал подзорную трубу старшему помощнику.
- Вишь, к норду склоняются, у них один путь: мимо нас проскочить по глубокой воде. Играть тревогу!
Старпом передал приказ капитана. Тотчас забила барабанная дробь и зазвенел корабельный колокол. Не прошло и пяти минут, как команда заняла свои места. На верхней палубе оставили вахтенных матросов, остальных послали на пушечные палубы помогать артиллеристам. Гардемаринов распределили к тем же канонирам, где они принимали боевое крещение. Перед тем, как спуститься к пушкам, Головнин посмотрел на шканцы, где Тревенен смотрел в трубу. Лицо капитана было спокойно. Тревенен повёл трубой по русской эскадре, подошёл к краю шканц и нарочито громко сказал:
- И ветер шведу на фортуну, а Чичагин опять запаздывает. Стало быть, нам одним стоять на смерть!
Головнин посмотрел на едва различимые корабли эскадры Чичагина – ни одного поднятого паруса – спят, что ли!? На стоящих недалеко линкорах «Всеслав», «Святой Пётр» и трофейный «Принц Густав» тоже готовились к бою. Далее стояли «Пантелеймон» и «Победитель». Шесть кораблей контр-адмирала Повалишина против сотни шведских. Далее пролив перекрывают фрегаты Ханыкова – всего три. Ошибся Чичагин, слишком стар стал для роли командующего или, как у многих русских моряков сложилось мнение, что дело тут нечисто – подкуплен будто… Обвинение голословное, но как ещё объяснить странное поведение адмирала, всё сделавшего, чтобы дать Карлу возможность уйти и сохранить флот.
- Жарко будет, - сказал боцман Кошкин, оказавшийся рядом.
А головной «Дристикгетен» уже набрал скорость и стремительно приближался. За ним пошли фрегаты и гребные суда, затем опять линкоры.
- Давай Василий, дуй на деку.
Василий спустился и отыскал знакомого канонира, встал у сундука с брандскугелями. Порты открыты, пушки заряжены, фитили запалены. Все ждали. Стало тихо. Корабль покачивался и поскрипывал, где-то внизу хлюпала вода.
«Дристикгетен» надвигался летучим голландцем – в полной тишине, с пустой палубой – матросы и офицеры попрятались по нижним палубам, нижние паруса убраны и подвязаны. На что надеются? Проскочить без боя!? Как бы не так!
- Пли! – пошла команда по палубам.
Бух! Бух! Бух! Ядра, брандскугели, гранаты полетели на передовой линкор. Не останавливаясь, шведы тоже произвели залп. Точной стрельбы ни у нас, ни у шведов не получилось, большинство ядер полетело в воду, на «Дристикгетене» перебило фок-рею и несколько ядер упали на верхнюю палубу не причинив особого вреда. На «Не тронь меня» расщепило часть борта на баке и перебило бизань-гик на корме. Пока шведский линкор проходил мимо артиллеристы успели выстрелить три раза. Последний, третий залп «Не тронь меня» оказался более удачливым. «Дристикгетен» лишился бизань-мачты, но был уже вне досягаемости наших пушек. Сквозь дым показался следующий за линкором фрегат. Залп с фрегата прозвучал раньше. Ядром, угодившим в порт пушки, убило матроса. Пришлось Василию подносить ещё и ядра и хватать за канат, подтягивая орудийный станок к борту.
- Пли!
Бух! Бух! Что там с фрегатом – не видно, дымом опять заволокло место боя. Выстрелы слились в один нескончаемый гул. Это заработали пушки других пяти линкоров отряда Повалишина. Шведы огрызались и пользуясь усилившимся ветром проскакивали русские корабли без особых повреждений.
В какой-то момент дым слегка рассеялся и на «Не тронь меня» увидели, как за очередным фрегатом весь пролив заняли гребные суда шведской флотилии. А с другой стороны шёл под всеми парусами «Финланд». «Не тронь меня» открыл огонь левым бортом. Матросов стало не хватать и Василий взялся за клоц – дело знакомое, пробанил щёткой ствол, забил пыж, вставил картуз с порохом, пробку и закатил ядро. Но сил всё меньше и меньше. Из дыма появился знакомый матрос Пахом. Он забрал у Василия клоц и велел сесть, отдохнуть чуток. Как раз вовремя - у Василия не хватало дыхания и передышка была кстати.
Головнин прошёл вглубь палубы к бочке с водой, чтобы сполоснуть лицо и это спасло ему жизнь. Пушка не выдержала и в очередной раз не выстрелила, а разорвалась. Убило канонира и тяжело ранило матроса Пахома. Так и не дойдя до бочки Василий кинулся назад. Пахом выпустил из рук клоц и медленно сполз спиной по лафету разбитой пушки. Пахом задрал голову и с каким-то жалобным выражением смотрел на подбежавшего Василия. Гардемарин присел.
- Пахом! Пахом! Ты что?
Матрос Пахом не отвечал, сидел, прислонившись к лафету разбитой пушки, уставившись стекленеющими глазами в задымлённое закопченное нутро пушечной палубы. Голова упала на грудь. Он уже стал безучастным ко всему окружающему. Из раздробленного затылка с кровью утекала жизнь.
- Гардемарин! – заорали с соседней пушки. – Ядро!
Василий вскочил и бросился к ящику с ядрами.
- Пли!
Бух!
Василий, пробегая мимо с очередным ядром, вздрагивал и пытался представить: каково Пахому, больно ли ему было. Не мог представить. А баталия никак не способствовала мыслительному процессу. Кругом орали команды, перемешивая с руганью, просили помощи раненные, кричали матросы друг на друга. Палуба стала скользкой от крови, лекари не успевали уносить раненных и они ползли в лазарет сами. В грохоте канонады, разрывов то и дело слышались непонятные визги, скрежет.  Дышать стало совсем невозможно - пороховой дым жёг нос и глотку, щипал глаза, и слёзы мешали смотреть. Василий, да и другие, то и дело натыкались на товарищей, бранились. Казалось: началось это не два часа назад, а очень давно и будет тянуться ещё очень долго, так долго, пока от усталости и изнеможения не упадёт последний канонир.
- Пли!
Бух!
Внезапно появился боцман Кошкин. Без шляпы, в расстегнутом кителе.
- За мной! – прокричал боцман и ткнув Василия и ещё пару матросов, кинулся к лестнице.
Из трюма густо валил дым.
- За мной! – опять закричал боцман и ринулся вниз, прямо в огонь. – Лей воду!
Василий бросился за Кошкиным, пролетая ступени и больно ударяясь о края. Сверху потекла вода, быстро наладили помпу, молодцы матросы. В трюме нечем было дышать, дым разъедал глаза, впереди маячила могучая спина Кошкина, где-то истошно вопили раненные.
- Отсекай! – вновь закричал боцман и исчез в дыму и пламени.
Василий понял, что задумал боцман. Разорвавшийся на нижней палубе снаряд зажёг деревянную переборку сверху. Внизу за переборкой находились бочки с порохом, если отсечь спускающийся огонь, можно не дать взорваться пороховым зарядам и спасти корабль. Отсекай, а чем? Василий стянул куртку и стал хлестать по языкам пламени. Подоспели матросы с вёдрами. Огонь потушили. Но где же боцман?
- Ваше благородие! – кричали матросы. – Боцман!
- Александр Александрович! – звал Василий.
Боцмана нашли у люка в трюм. Он лежал лицом вниз, зажав в руке снятый китель. Василий и матрос бросились к нему, перевернули. Василий приник к груди Кошкина, услышал слабое биение сердца.
- Живой! – завопил Василий. – Надо его наверх, на воздух.
Матросы подхватили и потащили боцмана к лестнице, а оттуда к трапу на верхнюю палубу. Василий вернулся к пушке, глянул в ящик – пусто, ядра кончились, в сундуке оставалась пара брандскугелей. Зарядили, выстрелили, зарядили, выстрелили. И всё.
- Заряжай картуз! – приказал канонир. – Будем холостыми палить!
Бух! Дыма только стало больше.
- Капитана ранило! – прокричал кто-то сверху.
- Чего врёшь, дура! – не поверил канонир.
Но от пушки к пушке уже передавали: капитан ранен.
А суда шведской эскадры всё проносились и проносились мимо портов «Не тронь меня». Сколько уже – сотня, две?
Пушки одна за одной затихали. Кончались ядра, картузы. Грохот  пушек продолжался уже в районе кораблей отряда Ханыкова.

Последние корабли и лодки шведов прорвались на чистую воду и эскадра в спешном порядке направилась в сторону базы у Свеаборга. На линейном корабле «Не тронь меня», высыпавшие на палубу матросы молча смотрели на уходившего неприятеля. Головнин поднялся вместе со всеми, но его занимало только одно – что с капитаном и боцманом Кошкиным.
Боцман лежал у левого борта, видно было, что уже немного оклемался и даже улыбался. Рядом сидел на корточках Пузанов с ковшом и осторожно смазывал жиром обожженные руки и лицо Кошкина. Боцман заметил Головнина.
- Вот! – показал руки боцман. – Сколь сала не едал, зато сподобился – намазали как бабка колобка.
Раз шутит, значит - всё в порядке будет!
Но где же капитан? Василий прошёл сквозь строй матросов к шканцам.
Среди столпившихся офицеров на шканцах на носилках лежал капитан Тревенен укрытый кителем. Бледное, без кровинки лицо, глаза закрыты. Около капитана суетился лекарь, попросил офицеров расступиться, позвал матросов. Они подняли капитана на носилках и унесли в капитанскую каюту.
Странное настроение царило на корабле. Радости победы не было – шведский флот хоть и потрёпан, но цел. И всё-таки - разве это не победа? Отогнали шведов не только от Петербурга и Кронштадта, но и от Ревеля и Выборга. Показали шведам, кто на Балтике хозяин.
К вечеру на борт поднялся контр-адмирал Иван Повалишин вместе с новым командиром капитан-лейтенантом Френевым. Они сразу прошли в каюту капитана. В душном полумраке каюты было тихо. Тревенен изредка негромко стонал. Рядом сидел лекарь.
- Что? – спросил Повалишин.
- Плохо, - ответил лекарь, - вырвало картечью левый бок, рана тяжкая. Надежды почти никакой. В себя пока не пришёл.
- Ну, ты уж старайся, приложи умение.
- В гошпиталь бы надо, да где здесь, трогать боязно, до катера не донесём.
- Ты уж старайся, старайся… Пойдём Иван Матвеевич, представлю команде.
Повалишин с Френевым вышли. В кают-компании контр-адмирал коротко представил нового командира.
- Господа, капитан-лейтенант Френев Иван Матвеевич, прошу любить и жаловать.
Молодцеватый капитан-лейтенант почтительно склонил голову.
- Времени нет, - продолжил Повалишин. - Покуда наводите порядок, изготовьте корабль к ходу.
Шлюпка с Повалишиным отчалила, команда взялась за починку рангоута и такелажа.
Как ни исхитрялся Василий, а попасть к капитану Тревенену не было никакой возможности. Только раз, затесавшись в команду матросов, отдраивающих палубы, Головнину удалось заглянуть в открытую дверь капитанской каюты. В сумраке увидел белое лицо Тревенена и всё. Зашёл лекарь и закрыл за собой дверь.
Утром следующего дня Головнин нёс вахту на верхней палубе, когда к офицерам подошёл лекарь и негромко доложил, что Тревенен очнулся. Срочно отправили шлюпку за Повалишиным.
Прибывший контр-адмирал подбадривал своего друга – лучшего из своих капитанов.
- Ну вот, Яков Иванович, ты и глаза открыл, а там глядишь и на поправку пойдёшь. Государыня императрица о тебе печётся.
- Не сдюжу верно, свёз бы ты меня на берег Иван Алексеевич, тут я обуза тебе.
- Лежи, лежи. Ещё походим по морям – океанам.
Повалишин вышел, за дверью его ждал Френев.
- Когда готов будешь с якоря сниматься? – спросил Повалишин.
- Всё ладно, хоть завтра утром, - ответил Френев.
- Примешь к вечеру и в ночь всех раненных с кораблей в отряде и не мешкая двигай в Кронштадт. Сдашь Тревенена и раненных и быть здесь же к ночи.
Весь день к линкору «Не тронь меня» подходили шлюпки, катера и лодки. Раненных было много, более ста пятидесяти человек. Их разместили на палубах среди пушек, сундуков и ящиков. На верхней палубе положили самых тяжёлых. Военный линкор превратился в плавучий лазарет.
Рано утром линкор снялся с якоря и взял курс на Кронштадт. Плавание не было долгим и уже в полдень «Не тронь меня» пришвартовался в Военной гавани. В лазурном небе безмятежно сияло солнце. Мирная жизнь на берегу, торговые заботы купцов по соседству в Торговой гавани, прогуливающиеся девицы под зонтиками - никак не вязались с потрёпанным в боях кораблём, с раненными, заполнявшими палубы, с экипажем, прокопченным и пропахшим пороховым дымом. Новость о прибытии военного корабля мигом облетела небольшой остров. Обыватели поспешили к гаваням. Оркестр составленный из солдат - инвалидов заиграл приветственный марш. Девицы звонко кричали «Ура!» и «Браво!»…
Когда стали выносить и выводить раненных, стихли возгласы, смолк оркестр. Празднично одетые люди встали цепочкой вдоль скорбной процессии.
Последним выносили капитана Тревенена. Офицеры выстроились у трапа и сняли шляпы. Крайними на левом фланге стояли гардемарины. Капитан поднял руку и матросы с носилками остановились. Тревенен поманил Головнина. Василий наклонился и еле разобрал сказанные шёпотом слова.
- Придётся тебе… кругом света… без меня…
Капитана Тревенена унесли.
К вечеру того же дня линкор «Не тронь меня» отправился догонять отряд Повалишина. Эскадра Чичагова блокировала шведский флот в Свеаборге. А через две недели из Петербурга прибыла телеграмма: «Блокаду снять, эскадрам возвратиться в Ревель и Кронштадт». Россия и Швеция подписали мирный договор. Шведы на долгие годы признали превосходство русского флота в Балтийском море.

Гардемарины Головнин и Пузанов возвращались в Морской кадетский корпус. Тёплым было прощание с командой. Офицеры пожимали руки и желали набираться знаний, матросы наперебой кричали: «Возвертайтесь мичманами!». С гардемаринами отбыл в корпус боцман Кошкин: предчувствуя скорое списание, он отпросился каптенармусом. Да и до домика в Троицкой Слободе ходу на лодке час с небольшим…
Строй гардемаринов замер в стенах ставшего родным корпуса. Ласковое сентябрьское солнце осветило возмужавшие лица мальчишек. Впереди строя стоял гардемарин Василий Головнин. Прибывший специально для церемонии «отец всех русских моряков» директор корпуса адмирал Иван Голенищев-Кутузов стоял в полной парадной форме с орденами на ленте и на груди перед строем кадет и гардемаринов. Адъютант, франтоватый капитан 2-го ранга зачитал наградную.
- За храбрость в трёх сражениях, наградить золотой медалью гардемарина Головнина Василия!
Голенищев-Кутузов лично прикрепил на грудь Василия медаль.
- Служи и далее прилично, - пожелал адмирал.
- Рад стараться ваше высочество!



…
Наступила осень и с ней новая учебная пора. До самых морозов приходил теперь Головнин к скамье у берега канала под чахлой рябинкой, с книгами под мышкой. Здесь казалось ему, что он на шканцах корабля: обдувает норд-ост, шумит прибой, пахнет морем, кричат чайки, и книжные премудрости лучше усваиваются.
Многое по-другому стал видеть гардемарин Головнин. На многие вещи появилось своё суждение. Всё яснее проявлялся его будущий жизненный фарватер. Но для уверенного плавания ещё не раз предстояло измерить не только морские глубины, но и глубины человеческих душ.
Удивительная судьба ждала мальчишку из затерянных среди дубрав и полей  Гулынок, в  одиннадцать  лет  ставшего  кадетом  Морского корпуса,  в четырнадцать – гардемарином, принявшим участие в морских баталиях, за что награждён был золотой медалью за храбрость. Совсем скоро по выпуску из корпуса ступит мичманом Головнин на транспорт «Анна-Маргарита». А потом станет самым молодым капитаном и исполнит свою мечту и желание капитана Тревенена – кругосветное путешествие…
Вот об этом – следующая книга.



Москва-Петербург-Кронштадт
2013-2014





Информация о некоторых
исторических личностях и сражениях

Голенищев-Кутузов Иван Логгинович – (1729 – 1802)
Русский военно-морской деятель, писатель, адмирал с 1782 г. 
Президент Адмиралтейств-коллегии, кавалер ордена Андрея Первозванного. Директор Морского кадетского корпуса с 1762 г.

Грейг Самуил Карлович – (1736 – 1788)
В 1783 году под руководством Грейга впервые в практике русского флота была обшита медными листами подводная часть корабля, что значительно улучшило его ходовые качества.
Во время русско-шведской войны 1788—1790 годов успешно командовал Балтийским флотом и одержал победу в Гогландском морском сражении (1788).

Кук Джеймс – (1728 – 1779)
Английский военный моряк, исследователь, картограф и первооткрыватель. Возглавлял три экспедиции по исследованию Мирового океана, все были кругосветными.

Пущин Пётр Иванович – (1723 – 1812)
Адмирал, командир Балтийского гребного флота и Кронштадтского порта, сенатор.


Гангутское сражение – морское сражение во время Великой Северной войны 1714 года у мыса Гангут (нынешняя Финляндия) между Россией и Швецией. Первая в истории России морская победа русского флота.

Битва при Гренгаме – последнее крупное морское сражение Великой Северной войны около острова Гренгам 1720 года. Победа русского флота.

Чесменское сражение – морское сражение 1770 года в Чесчменской бухте между русским и турецким флотами. Победа русского флота.


Объяснение некоторых терминов,
упомянутых в книге

Андреевский флаг - косой крест на белом полотнище, символизирующий распятие Андрея Первозванного. Кормовой флаг кораблей Военно-Морского Флота Российской империи с 1720 по 1918 год, с 1992 года — военно-морской флаг Российской Федерации, с 2000 года, — знамя Военно-Морского Флота Российской Федерации.
Бак – передняя часть носовой палубы.
Бизань - третья, меньшая задняя, кормовая мачта трехмачтового (редко двухмачтового) судна.
Брамсель - прямой парус, поднимаемый на брам-стеньге.
Брандскугель - зажигательный снаряд корабельной гладкоствольной артиллерии.
Бриз - ветер, который дует на побережье морей.
Бушприт – наклонное дерево, выступающее вперёд с носа судна.
Ванты – верёвочные лестницы для подъёма матросов на мачты.
Ватер-бакштаг – тросовый такелаж, удерживающий бушприт с двух сторон.
Гитовы – снасти, служащие для уборки парусов.
Гордени – снасти для подтягивания парусов к реям.
Грот – вторая мачта на корабле.
Дейтвуд - кормовая подводная часть судна в месте сопряжения киля с рулевым управлением.
Канонир – рядовой артиллерии, пушкарь.
Каптенармус – младший офицер, ведающий учётом, хранением имущества и выдачей провианта в русской армии и учебных заведениях.
Картуз - шерстяной мешок с зарядом пороха, для пушки, мортиры.
Норд, ост, вест, зюйд – направления ветра: север, восток, запад, юг.
Отбить склянки - выражение это осталось с весьма отдаленных времен, когда на кораблях и судах у колокола стоял безотлучно вахтенный (часовой) с песочными часами и каждые полчаса отбивал склянки.
Пуд - русская мера веса, равная 16 кг. (устар.).
Пыж - это прокладка, которая предотвращает высыпание порохового заряда из ствола.
Репетовать – повторять сигналы, передаваемые с флагманского корабля.
Рея – деревянный брус, прикреплённый к мачте. Служит для крепления к нему прямых парусов.
Стать на шпринг – постановка корабля на якорь под необходимым углом.
Стеньги – удлинение мачты из дерева.
Такелаж - общее название всех снастей на судне или вооружение отдельной мачты или рангоутного дерева, употребляемое для крепления рангоута и управления им и парусами. 
Толбухин маяк - в западной части от острова Котлин, на искусственно созданном острове гордо стоит один из самых старых российских маяков – Толбухин маяк.
Фальшборт - продолжение бортовой обшивки судна выше верхней палубы.
Флагшток – деревянная стойка для крепления флага.
Шканцы – высокий помост в кормовой части, где обычно стоял капитан.
Шкоты – снасть такелажа, предназначенная для растягивания углов парусов.
Швартовы - пеньковый или проволочный канат, которым привязывается судно к причалу или к другому судну.
Штиль - полное затишье, безветрие.