(продолжение)
Начало см.:
http://www.proza.ru/2013/12/01/1872
9. В ДАЛЁКОМ ВОЛОГОДСКОМ СЕЛЕ ГНИЛЫЕ ПЕНЬКИ
В далёком вологодском селе в семье Енотовых ноябрьский праздник ознаменовался ещё, кроме победы трудящихся масс над капиталом, одним радостным событием – письмом от Люси. Только сначала оно вызвало не радость у её матери тёти Глаши потому, что когда почтальонка Анка Пулемётчица пришла к ней и вытянула из своей сумки вместо долгожданного солдатского «треугольничка» длинный конверт и со скорбным выражением на лице протянула его ей, тётя Глаша поняла: это похоронка на мужа Петра Ефимовича или на Люську. Она взвыла на всё село. А поскольку дело происходило возле сельмага, то тут же набежали бабы и тоже завыли. А тётя Глаша держала конверт в руках и пыталась прочитать, что написано вдоль верхнего края конверта, но без очков не могла разобрать печатные буквы. Тогда к ней подошёл её племянник третьеклассник Вася Плигин и по складам прочитал:
«На-род-ный ком-ми-са-ри-ат ино-стран-ных дел Сесесере, от-дел пи-сем и кор-рес-пон-ден-ции».
Услышав эти слова, тётя Глаша и другие бабы завыли ещё пуще да так, что их услыхал глухой дед Федул, услыхал, подошёл к ним и, поняв в чём дело, поинтересовался у тёти Глаши:
– Поминки по убиенным справлять будешь, Глашка? Никак нельзя без поминок. Грех большой.
Тётя Глаша не ответила. Она едва держалась на ногах. По её морщинистому лицу текли крупные слёзы. Она могла только выть, словно подраненная волчица.
Из правления колхоза вышел Мирон Иванович, председатель колхоза, поставленный на эту должность год назад после возвращения с фронта. Он был без левой руки.
– Что случилось, бабоньки? – спросил он.
– Убииили! – закричала тётя Глаша, протягивая ему конверт.
– Убииили! – в один голос вторили за нею бабы.
Мирон Иванович взял конверт и прочитал:
– Народный комиссариат иностранных дел, отдел писем и корреспонденции. Цензуре не подлежит. Куда: Вологодская область, село Гнилые пеньки. Кому: Глафире Игнатьевне Енотовой. От кого: от Люси Енотовой, – прочитал и вскричал весело: – Так это же письмо от твоей Люськи. Только она его упаковала в такой конверт. Только где его достала девка. Ишь, даже штамп стоит «Цензуре не подлежит». Не возражаешь, Глафира, если я распечатаю конверт и прочитаю народу?
– Читай, Мирон Иванович, – закричали любопытные бабы, надвинувшись на мужика так, что он оказался сдавленным со всех сторон грудями самых настырных.
– Щас, – ответил Мирон Иванович. – Только раздайтесь, бабоньки, вы меня своими сиськами сильно смущаете. Щас, только закурю, – продолжил он, присаживаясь на скамейку возле магазина. Он достал из кармана кисет, лоскуток бумаги и попытался свернуть цигарку, но делать это одной рукой ему было неудобно. Тогда Верка вертихвостка, солдатская вдова, выхватила у него и кисет, и лоскут.
– Дайте мне, Мирон Иванович, я умею, – сказала она и ловко скрутила цигарку. Она же помогла ему прикурить, поднеся зажжённую спичку. Мирон Иванович поблагодарил её и, надорвав конверт, извлёк из него лист бумаги, бумаги необычной: поверхность её была гладкой, как лёд. По верхнему краю, как и на конверте было напечатано: «Народный комиссариат иностранных дел СССР». Ниже шёл текст, написанный от руки тёмно-фиолетовыми чернилами.
«Здравствуй, дорогая мамочка, – прочитал Мирон Иванович – а также мои дорогие тётя Аня, тётя Дуся, дедушка Анисим, двоюродная сестричка Лиза и двоюродный братик Вася. Во первых строках моего письма спешу сообщить вам, что я жива и здорова, чего желаю и всем вам и моим односельчанам. Мама, пишет ли тебе папа и что. Отпиши мне по адресу: город Москва, Народный комиссариат иностранных дел СССР, отдел писем и корреспонденции, для Енотовой Люсьены Петровны (лично)»…: – Мирон Иванович хмыкнул – Ишь, ты… Значит, не в окопах наша Люська.
– Ты читай, Мирон Иванович, – сказала поуспокоившаяся тётя Глаша.
– Читаю, – ответил Мирон Иванович:
«У меня всё хорошо. Недавно я прилетела из Берлина…»… Ё* твою! – невольно вырвалось у оторопевшего чтеца. – Из Берлина! Из фашистского логова! Она, что, в плену там побывала, что ли?
– Ты читай, Мироша, – попросила тётя Глаша. В голосе её послышалась тревога.
«Там я побывала по заданию нашего командования и лично товарища Берии…»… Твою мать! – снова не удержался Мирон Иванович. – По заданию товарища Берии! Заливает девка. Где она, и где товарищ Берия.
– Мирон Иванович, не томите наши души, читайте, – попросили уже все бабы и подошедшие к ним мужики, те, кто вернулся с фронта после ранений, те, кто уже не подходил по возрасту или состоянию здоровья.
«Там мы с одним нашим разведчиком сделали то, что нам было поручено. Товарищ остался в Берлине, а я вылетела на присланном за мной дальнем бомбардировщике…»… Не, определённо, девка заливает, – помотал головой Мирон Иванович. – Вишь ли, специально за ней гоняли в Берлин дальний бомбардировщик.
– Иваныч, ты читай без своих комментариев, – проговорил старый учитель Николай Ильич Никольский. – Или дай мне письмо.
Но Мирон Иванович письмо ему не отдал и продолжил чтение:
«Но до Москвы мы не долетели потому, что наш самолёт был сбит. Пилот приказал мне прыгать. Я думала, что мы ещё над вражеской территорией и поэтому сильно боялась попасть в плен. Я даже приготовила пистолет, чтобы врагу не попасть живой…»…
– Ой, доченька, – всхлипнула тётя Глаша. – Как же это так: одна в тёмном лесу, на вражеской территории…
– Не мешай, Глафира. Раз пишет письмо, значит, всё обошлось, – теперь оборвал женщину Мирон Иванович и продолжил:
«Под утро меня задержал один боец. Я перепугалась, думала фашист, когда он крикнул мне «хенде хох!», но потом выяснилось, что это наш старший сержант Чугунков. Он и его товарищ привели меня к начальнику СМЕРШ дивизии товарищу майору Купоросову. Он сначала меня принял за шпионку и не верил ни одному моему слову. Я думала, что он прикажет меня расстрелять, как шпионку, испугалась так, что чуть не описалась.
(Среди слушающих послышались смешки).
Пока я ходила в нужник писать, майору Купоросову позвонил начальник СМЕРШ фронта, генерал, и сообщил, что ночью был сбит наш бомбардировщик, доставлявший в Москву важную персону, то есть, меня. Майор доложил ему, что я уже у него. Тогда генерал сказал, что за мной прилетит другой самолёт, чтобы отвезти меня в Москву. Когда всё прояснилось, майор предложил мне пообедать, но после блуждания по лесу, я была такая грязная, что в таком виде мне было стыдно показаться товарищу Берии, поэтому я попросила у майора разрешения помыться. Он же приказал организовать для меня баньку. Когда я в ней мылась и парилась, позвонил товарищ Берия и приказал майору передать трубку мне. Представляешь, мама, я голая в бане, и туда врывается майор Купоросов с телефонной трубкой в руке и кричит: «Вас срочно товарищ Берия!». Лаврентий Павлович спросил меня, при мне ли то, что я должна была доставить ему из Берлина. Я ответила ему, что при мне. Тогда он сказал, что за мной из Москвы вылетел самолёт. И действительно скорее прибыл самолет, и я полетела в Москву. На аэродроме меня встретил товарищ Берия и отправил отдыхать. Сам же он отправился к товарищу Сталину доложить о моём прибытии…»… Ё* твою!.. – снова не удержался Мирон Иванович от неожиданного поворота событий, описанных Люсей в письме. – Вишь до чего дохвасталась! – и протянув письмо Никольскому, сказал: – На, Ильич, читай дальше сам. Я больше не могу… Товарищ Сталин! Нужно меру знать!
Николай Ильич продолжил чтение занятного письма:
«Когда товарищ Берия вернулся, то он поздравил меня с орденом Ленина, которым наградил меня товарищ Сталин и назначением на пост атташе по культуре нашего посольства в Великобритании. Это немалый пост, мама. Его можно сравнить со званием полковника. На следующий день Лаврентий Павлович представил меня товарищу Молотову. Вячеслав Михайлович поздравил меня с наградой и назначением. Я поблагодарила его. Потом мы пообедали втроём, и Вячеслав Михайлович рассказал мне о том, чем я должна буду заниматься в посольстве. А должна я буду там пропагандировать нашу культуру и искусство: пение, пляски, кино и прочее».
– Ну, это Люська могёт, – сказал дед Лукьян. – Пляшет и поёт Люська знатно. Тольки я не понял про кино, чё, неужли, она будет сыматься, как Любовь Орлова?
– Нет, скорее, пропагандировать наше киноискусство, – пояснил ему Николай Ильич и продолжил чтение:
«Когда ты получишь моё письмо, мама, я, верно, буду уже в Лондоне. Там, тридцатого ноября мне поручено товарищем Сталиным вручить подарок господину Черчиллю в честь его семидесятилетия. Но об этом я напишу тебе позже. А пока я заканчиваю моё письмо. Передавай приветы всем моим односельчанам и моей закадычной подруженьке Дашеньке Кучиной. Целую тебя, мама. К письму я прикладываю мою фотку, где я снята при полном параде. Твоя дочь Люся Енотова.
11 ноября 1944 года».
– А где фотка? – встревожилась тётя Глаша. – Не потерялась?
– Нет, Глафира, не потерялась, – успокоил её Николай Ильич. – Она в конверте осталась.
Тётя Глаша взяла в руки фотографию и сквозь невольно набегающие на глаза слёзы увидела свою Люсеньку в красивом мундире с погонами и орденом Ленина на груди.
– А погоны-то на Люсе полковничьи, – сказал Николай Ильич. – Какая красавица!
Мирон Иванович, взглянув на Люсину фотографию, должен был признать, что он был несправедлив, обвинив Люсю в хвастовстве.
– Такое дело следует отметить, – реабилитируя себя, предложил Мирон Иванович. – Урожай собрали, озимые посеяли, госпоставки сдали. Можем и попраздновать. Эй, Дуська, ставь народу четверть самогону. Знаю, что нагнала уже его. Компенсирую тебе мешком картошки.
– Ой, Мирон Иваныч, какой самогон! Наговаривашь на инвалидку, – попыталась отнекиваться Дуська Панкратова, лихорадочно думая, что выпросить у председателя её по такому случаю ещё.
– Пять кубов дров? – лихорадочно перебирала она в голове свои насущные нужды. – Аль, могет, попросить, чтоб заодно и крышу перекрыть прислал мне мужиков?
Но сообразив, что это будет уж слишком, крикнула:
– Мирон Ильич, я поставлю ещё четверть, только пусть колхоз перекроет мне крышу. Текёт проклятая.
Все расхохотались, а Мирон Ильич ответил:
– Ладно, тащи две четверти. Гулять, так гулять. А крышу мы тебе, Панкратова, перекроем.
(продолжение следует)
http://www.proza.ru/2014/06/23/391