«Пока в ваших ушах не раздается близкий свист пуль от боя,
происходящего на ваших глазах, невозможно понять, как стремительна
жизнь»
/Эдгар Лоуренс Доктороу/
1.
Известие о войне застало на самом верху штабеля на торфоразработках недалеко от города Калинина.
Она раскладывала торфяные кирпичи и знала, что должны подвезти ещё. Штабель был высоким, но поговаривали, что новый начнут складывать завтра, а весь сегодняшний кирпич нужно будет уложить здесь. Протянула руку за очередным и вдруг увидела, далеко-далеко по краю участка мчится лошадь с пустой повозкой. Разогнулась. Приложив ладонь ко лбу, заслонила глаза от яркого полуденного солнца и разглядела, как отчаянно стегает лошадь и что-то кричит бригадир, не обращая внимания на съехавший с головы платок и растрепавшиеся волосы. И вот уже стали долетать слова:
– …радио …Молотов …Германия …утром …Война-а-а!..
Она расплакалась и... - скатилась со штабеля.
Обычно помогали спуститься. Ставили лестницу.
Побросав работу, все сгрудились около повозки. Слушали молча, а потом заговорили разом, забрасывая бригадиршу вопросами о войне, работе, возможности уехать к родным. Большинство девушек, как и она, да и редкие на такой работе мужчины, были завербованы сельсоветами из деревень Мордовии, Тульской и Рязанской областей.
Кто-то из рабочих посмеялся над ней:
– Смотрите-ка, Верка немцев испугалась!
– Не бойся! Мы этих фрицев враз прогоним!
Что-то ещё говорили, а она плакала... Не было сил унять слёзы. Понимала, много будет горя от войны.
Маленького росточка и худенькая Вера совсем не выглядела на свои года. Работа на торфоразработках была тяжелой. В надежде, что возить торф на лошади легче, переходила работать на гужевой транспорт, но и там было не сладко, и к вечеру валилась с ног от усталости.
Всегда хотелось кушать, да так, что однажды в столовой не заметила как за обедом съела буханку хлеба.
– Как же этот «кирпич» хлеба в тебе разместился: вдоль или поперек? – пошутил над ней кто-то из ребят.
***
– Вера-то с Маней уехали в Калинин. Вербовали их где-то чёй-то делать, на работы. Молодые, конечно. Уехали, да и попали в плен-то.
…Да кто их знает, как они там назначали-то в сельсовете. Они и мене даже вызывали в сельсовет. А чё же, я же молодая. Года-то мои… В армию не брали ребят-то, а они меня хотели угнать кудый-то дорогу строить. Кто знает, как я отбилась, мать с отцом были старые, я говорю: «Куды ж я их брошу?»
…Ой, мене-то после войны уж хотели угнать дорогу-то строить. А их-то до войны ведь!
…Жили в колхозе, работали, а в колхозе-то ничего не платили, а ведь носят всё, треплется, вот куды-то и завербовались….
…Я даже не знаю, куды их вербовали чёй-то делать гдей-то…
***
2.
Война сразу стала близко, совсем рядом, а родное село Журавинки с родительским домом далеко в Рязанской области, за Москвой.
Вера шла по мосту через Волгу навстречу непрерывному потоку идущих и едущих беженцев. Звенел трамвай, сигналили водители из машин, слышались нетерпеливые понукания возниц и фырканье лошадей, запряжённых в подводы с домашним скарбом и малыми детьми. Всем нужно было проехать и пройти. На девушку шумели, покрикивали, недоумевая, куда она идет.
Как-то добралась до деревни в Калининской области, в которой в это время жила старшая сестра с маленькими детьми.
– Паша, смотри-ка, кто явился-то, не запылился! – Маруся, смеясь, тащила Веру за руку в избу.
Неожиданно и радостно было Вере увидеть обеих сестёр.
Маруся была младше, а в Калинине училась на курсах медсестёр, но плохо знала город и не смогла уехать в Журавинки, да и надо было помочь сестре эвакуироваться с тремя маленькими детьми.
Поближе к своей родне привёз Прасковью с двухлетней дочкой и пятилетним сыном муж сестры - Фёдор, и под новый год родила она второго мальчика. Назвали его Анатолием. А до отъезда жила сестра с семьёй в Гагарино, которое так же, как и село Журавинки расположено было на реке Ягодная Ряса, но выше по течению. Там, в Гагарино, где Фёдор работал ветеринаром, родилась у них дочка Лидочка, когда старшему Мише было три года.
*****
– В Гагарине мы жили. Я родилась в Гагарине. Гагарин это у нас тут: вот наша Деревня Большая, потом Зыково будет, а потом Гагарин, Левтолстовский район. Мы - это Чаплыгинский район, а это - Левтолстовский.
…А Калинин – это туда за Москву.
…Фёдор Евдокимович Секунов, Прасковьи Петровны муж, он работал тут коновалом. Вот увёз он туда её на свою родину в Калининскую область.
…Как туда попали? Вот мать, наверное, жила, и сёстры к ней приехали, Вера и Манька. Так, наверное. Я даже не могу вам сказать.
…У матери было трое нас, Тольки, как раз народился. Он с сорокового года, тридцатого декабря рождённый. Как раз вот под войну, и он был у ней грудник. У меня два брата было. Миша и Толька. …С сорокового, да можно сказать с сорок первого. Это считается сороковой год, а год-то кончился, можно сказать. Уже новый год наступал.
*****
3.
Верилось и не верилось, что может случиться худшее, и война докатится до этих мест. Совсем рядом Москва.
Вера представила, как с Павелецкого вокзала отходит поезд на Раненбург, и как, сойдя на станции Заново, можно долгой полевой дорогой среди поспевающей ржи дойти до Журавинок...
И будет только небо со звонкой трелью высоко-высоко зависшего в его голубизне жаворонка, да поле ржаных колосьев от края и до края со стрекотом кузнечиков и с васильками кое-где у дороги.
И не сразу, а только через какое-то время далеко-далеко впереди станут видны зелёные круглые кроны ракит, что растут вдоль реки.
И сначала дорога покажет слева погост с холмиками-бугорками могилок и редкими крестами среди деревьев, а потом переведёт по деревянному мосту через Ягодную Рясу и поведёт прямо на Деревню. Свернув же влево на Слободу, можно огородами за домом Синицыных пройти на Хиву...
Сейчас там, в большом доме, смотрящем тремя окнами на улицу со странным названием Хива, у Ефимии Михайловны и Петра Ермиловича подрастала четвёртая и самая младшая из дочерей - Нюша.
Какой же испуганной была сестра, когда Николай посадил Нюшу в сани и, подав в руки вожжи, сказал:
– Не бойся. Довезёт тебя до конюшни.
Маруся, зябко похлопывая руками в варежках и пританцовывая в валенках рядом с санями, декламировала:
– Однажды, в студеную зимнюю пору,
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.
…А ты у нас лёгкая. Не дёргай вожжи. Лошадь дорогу знает, - успокаивала она сестру.
И лошадёнка побежала по просёлочной дороге, укатанной санями внутри лесополосы, что ограждала железнодорожные пути и станцию Троекурово от снежных заносов.
Постояли, посмотрели вслед саням, а Маруся продолжила:
– А что, у отца-то большая семья?
– Семья-то большая, да два человека
Всего мужиков-то: отец мой да я..., – ответил со смехом Николай.
И по проторенной в глубоком снегу тропе они, разобрав вещи, гуськом пошли на станцию. Снег скрипел, отзываясь на каждый шаг. Мороз крепчал к ночи.
Вера нахмурилась, вспомнив прошедшую зиму, и с тревогой подумала о предстоящей…
Николай был старше Веры. Отслужив пять лет на подводной лодке в Черном море и, имея медицинское звание, работал в районном отделе здравоохранения города Раненбурга. Не был женат.
«Как-то там сейчас Фёдорова Маруська?» – думая про брата, Вера вспомнила, как смущалась подруга под пристальным взглядом Николая, когда познакомила она их в Москве. Брат был в форме и при встрече с военными, обменивался приветствиями с ними, - козырял, а сам поглядывал на Марию.
Маруся, раскрасневшись, показала как-то фото, на котором была с Николаем и Екатериной Кобзевой. Брат, оказывается, ездил с Марусей в гости к двоюродной сестре. Катя жила недалеко от Балашихи, - на Щёлковском шоссе. Да и в ресторан, и в кино водил Марусю, когда приезжал в отпуск. Рассказывая, подруга улыбалась и смеялась.
С Марусей и Шурой Фёдоровыми Вера училась в школе ФЗУ и работала на хлопкопрядильной фабрике на Балашихе. Сначала жила у тётки, а сестёр Фёдоровых сразу поселили в общежитие.
Это было высокое пятиэтажное каменное, кирпичное здание – казарма. В построенном ещё до революции общежитии были высокие потолки, широкие коридоры, в которые с двух сторон выходили двери жилых комнат, общих кухонь и туалетов, расположенных по краям коридоров на каждом этаже. Крутой и бесконечной показалась Вере лестница, когда она первый раз поднималась к Маруське на пятый этаж в комнату с номером сто тридцать три, а та, посмеиваясь, подбадривала:
– Шагай, шагай веселей. Осталось совсем немного! Это уже четвёртый этаж.
– А я-то подумала, что пришли…
Когда же глянула с пятого этажа вниз в проем лестничной клетки между маршами, то испытала что-то вроде лёгкого головокружения от глубины, просматриваемой до первого этажа. Пальцы, казалось, сами крепко сжали перила ограждения, но, перестав смотреть вниз, она отошла от них и поспешила за подругой по коридору. И всё же согласилась, - поселили и её в общежитие. Стали жить в одной комнате. Это в Журавинках они жили в разных концах села: на Хиве и на Деревне.
Однако всякий раз, поднимаясь и спускаясь по лестнице в общежитии, Вера непроизвольно держалась поближе к стене.
Вера даже усмехнулась, вспомнив тот свой страх, и прислушалась к уже совсем близким звукам боя, - стрельба и разрывы снарядов доносились так явно и казалось, что сотрясали землю и воздух рядом, волной накатив из-за леса за полем у деревни.
***
– У Петра Ермиловича было два брата: Василий и Иван. И сестра была, - на Балашихе жила, Аксюткой звали. Аксения. Вот Вера-то ездила к ним на Балашиху и там жила. На ткацкой фабрике работала, - нитки пряли.
…А у Аксютки дети были. Уж забыла, как их звать-то. Зойка одна, вторая Нюрка что ли, да и… дураки тоже дети-то были, да и матершинники. Вере Петровне на работу идтить, - а они на шапке написали матюком. Во какие были дураки.
…Сёстры мои как-то вот дома-то почти не жили, всё на сторонах. ...Бывало приедут в отпуск, а я их провожать. А провожать, - станция далёко. Наш полустанок – пять километров, а Троекурово – восемнадцать, а город-то вот – двадцать.
…Да вот Николая я как-то провожала: Вера была, и Маруся, и я, и на лошади провожали-то. Они билеты чёй-то не взяли, не сели на этот поезд. Он тогда оставил Веру и Марусю, а меня-то в сани бросил, вожжи подал и пустил вдоль железной дороги и вот я ехала.
…Это в тогдашнее время я ехала, а сейчас бы я доехала бы? Сейчас и лошадь бы у меня отобрали и меня бы выбросили. Сейчас разве можно ходить куды или выезжать?
…Ну, лошадёнка бежала-бежала, бежала-бежала, а мене всю так вот трясло, я боялась. Мне же двенадцать годов было. Ночь. Там посадки. Был воскресный день, со мной повстречались, наверное, трое на лошадях, с базара ехали. Ну, прям, добежала лошадёнка до конюшни.
…Я же самая молодая. Прасковья, Николай, Вера, Мария, а потом я.
***
4.
Погружаясь в воспоминания, Вера готовила обед. Почистила яйцо для окрошки и только положила на тарелку, как вдруг из-под стола показалась грязная детская ручка и быстро засунула яйцо целиком в рот. На неё смотрели озорные детские глаза, в которых лишь одно мгновение жил испуг перед ней. Лицо сделалось жутко хитрым и радостным, при этом блестели белизной только белки глаз и зубы, так как было оно таким же грязным как и руки.
– Миша, руки, лицо… надо помыть! Запей молочком…. Где Лида? Маня!
Вымазался. Сёстры углубляли и расширяли погреб, а он крутился рядом, - помогал…. Уже ни один раз прятались в погребе, пугаясь гула пролетающих самолётов. Немцы сбрасывали бомбы на Калинин, и далеко за горизонтом не темнело ночью небо, – горел город.
Вера настигла Мишу у невысокого дощатого забора. Держа ладошку около рта, чтобы на бегу не растерять крошки яйца, он другой рукой отодвинул болтающуюся на гвозде штакетину, но на улицу не пролез, а приник белокурой головкой к дыре в заборе. Замер.
Мимо по улице шли солдаты. Отступали. Шли в тыл, молча, не говоря ни слова. Шли, не поднимая голов, глаз. Уставшие, измотанные, хромавшие, видно вышедшие из недавнего боя. В надорванных брючинах и рукавах гимнастёрок перевязанные ноги, руки и под пилотками да касками головы с потемневшими пятнами крови на свежих или уже запылённых бинтах.
Вера повлажневшими глазами смотрела, как на улицу выбегали дети и подростки, да местные девушки. Женщины с тревогой всматривались в лица проходивших мимо солдат. Подходили и старики… с водой, молоком, хлебом и другой едой. Предлагали со слезами на глазах...
– Попей-ка водички, касатик...
– Спасибо…
– А молочка? Вот в кружку из крынки налью - удобней…, и хлеб возьми…
– Спасибо…
Солдаты пили, брали хлеб и, разломав, тут же на ходу ели, поделившись с рядом идущими.
Вера потянула Мишу за руку от улицы к дому, а он, схватив какую-то палку у забора, на ходу пострелял по кому-то в некошеной траве, не громко:
– Пиф-паф! Туту-туту!
И уже сам потянул её за руку:
– Веа, не бойся! Немцев нету!
Она же, улыбаясь чумазенькому личику, сначала поливала на его ладошки воду из кружки, но потом, изловчившись, сама зачерпнула несколько раз своей ладонью воду в ведре и приговаривала:
– Водичка, водичка, умой Мише личико,
Чтобы глазки блестели, чтобы щёчки краснели
Чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок…
Умыв лицо и руки ему, фыркающему водой и мотающему головой, стянула с верёвки полотенце. Успела вытереть. Надолго ли? И просила, вывернувшегося из её рук, мальчика вслед:
– Миша, зови маму и Марусю кушать.
– Вея, Вея, а мне? – отцепившись от Маруси, уже бежала к ней Лидочка, протягивая руки.
– Не Вея, а Веа! – поправил сестрёнку Миша.
– Нет, Вея! Вея! – говорила на свой лад Лида.
Вера с Марусей рассмеялись.
***
– Ну, уж мы-то жили с коровой ещё… Бывало, щи лебедные наварим, из лебеды, из травы, да и молоком-то забелим, да всё-таки забеленные они. А кто без коровы-то, умирали. Пухли да умирали в войну.
…Но, всё же не много от голода-то умерли в войну. Ходили в поле колоски собирали. А за эти колоски судили.
…Мы как-то пошли на пиковское поле и вот такие снопушки навязали, по четыре снопочка, наверно. А объездчик пришёл, да взял у нас эти снопушки, да в реку бросил. Сказал бы: «Уходите отсюда и более не приходите! Нельзя!» Да взял бы и проводил нас домой, мы девчонки были. А он взял да и бросил в реку их. А время уж сентябрь, октябрь. Ах, какой холодный сентябрь, да и октябрь-то. А мы ж забрали себе эти снопушки-то. В речку лазили. Поймали их. Они плавали наверху. Ведь жалко, - целый день собирали. Да пшеница была, прям колосья такие вот длинные, хорошие. Да принесли всё-таки мы их домой. А после чирьи, да простужались.
…Вот так и жили, не тужили.
…Ой, а кого судили. Вот за такие вот колоски брали, в тюрьму сажали. А исть было нечего. «Всё для фронта, всё для победы!» Всё-всё в войну-то. Ничего не давали. Да у нас председатель был хороший, мой отец крёстный. Он даже приказывал: «Не попадайтесь городским!» Вот приезжали из города, надо всем колхозом там глядели за рабочими. Бывало, и в пазуху сыпали, - мешочки делали. Принесём скорей на мельницу, молоть, варить, печь – кто чаго. Одна у нас говорит: «Я ныне хлеб пекла. Только он у меня не вышел. А мы ложками». Хлеб ели ложками, - ха-ха. Во какой хлеб. О-ой. Щавель туда добавляли, конятник, такие большие листья. Конский щавель, от него ни поноса не было, ни чего, крутой, какой-то он был, лист-то. Вот в него немножко мучицы…
…А в блокаду там, говорят, и кошек, и лошадей всех поели.
…Да, девки-то вот тоже. Их немец-то взял, они ходили на поле боя-то лошадей пилили убитых, - они мёрзлые были, да мясо варили, ели.
…А Николай, - брат мой, он служил на флоте, в Чёрном море, на подводной лодке. Пять годов служил и приехал оттуда. Медицинское какой-то звание у него было. И он потом в райздраве работал. У него и таблетки, и лекарства и аптечки – всё было. Не знаю, учился он этому или не учился. И вот в райздраве работал, а райздрав его послал на повышение в Воронеж, на курсы. И с Воронежа прям, не отпустили, - взяли на войну. И вот он с дороги прислал письмо: «Гонют меня, где я служил. На Чёрное море». Только одно письмо и прислал. И всё. Прислали нам бумаги: «Пропавший без вести». В сорок втором, наверно, или даже в сорок первом. Зимой.
…Мы хорошо жили-то, не было немцев-то. В тылу мы были. Умирали, да войны-то, самое главное, не было…
…Ещё соли у нас не было. Вот, может без соли умирали, у кого соли не было. А я вот за солью ходила в Ряжск, пятьдесят километров пешком. Пшано брала, на пшано там меняли. И принесли такой вот бузун, какие коровам дают лизать. Белая она, только камнем.
***
5.
Вера присела и, глядя в бледное детское личико, поспешно и потуже завязала Мише под подбородком шапку-ушанку, явно ему великоватую и сползающую на глаза, несмотря на подвязанный под неё платок. Старалась не выдавать волнения и не то ему, не то себе говорила шёпотом:
– Мы сейчас как наши солдаты - разведчики поползём к лесу через поле и расскажем красным командирам, что немцы в деревне прячутся в нашем погребе. На ножки не вставай, только ползком рядом со мной.
Он кивал ей, а она, посматривала на лес за полем…
Направляя на них оружие, и нетерпеливо крича, немцы выгоняли их из погреба:
– Шнель! Шнель! …руссише швайн …
– Поползём по огороду и через поле к лесу, – сквозь бранную немецкую речь услышала Вера ровный и удивительно спокойный голос Параньки, когда та передавала Толика Марусе, вылезшей первой с Лидой, обхватившей её за ногу, как только она поставила девочку рядом с собой, отцепив её ручонки от своей шеи.
– Отойди хер официр, дай ребёнка возьму! – кричала на немца Маня.
Не обращая на неё внимания, немец мимо Параньки и лестницы соскользнул, - спрыгнул в погреб. И уже снизу с пистолетом в руке, подталкивая к выходу Веру, прижимавшую к себе Мишу, вдруг оторвал от неё мальчишку и поставил его на лестницу рядом с Пашей. И та, обхватив сынишку за плечи, успела его принять и подняться с ним, опередив на какое-то мгновение другого немца, склонившегося над погребом и угрожавшего автоматом.
Вера вылезла из погреба. В уши ударили разрывы снарядов. Сразу показалось, что лес очень далеко и не доползти. Параньки с маленьким Толей уже не было видно. Маруся на её глазах, обхватив Лиду, упала с ней в снег и поползла. Мишка присел около покосившегося плетня и, втягивая голову в плечи при каждом взрыве, испуганно глядел на Веру из-под шапки-ушанки. Она присела рядом.
С самого утра начался бой. Наша артиллерия била из-за леса по деревне.
Заняли немцы деревню без боя. Проехали мотоциклы и машины, проползли через деревню танки и другая техника в сторону Калинина. А те немцы, что остались в деревне, расселялись, осматривая дома и все постройки во дворе, и огороды, как хозяева, с прицелом на будущее. Не понравилось фрицам, что дом был на краю деревни рядом с полем. А поле это с неубранным картофелем спасало сестёр и детей от голода, - выкапывали картошку всю осень и из-под раннего и глубокого снега уже мороженую и пекли из неё лепёшки с добавлением всего мыслимого и немыслимого, - кормили похудевших, побледневших и как-то сразу ослабевших детишек. Ночью и часто под пересвист пуль, ползали не только за картошкой, но и за кониной, - пилили замёрзших на поле-боя лошадей. Потому ползти было не впервой, но с ребёнком и когда кругом беспрерывная пальба и бомбёжка, - было страшно и трудно заставить себя начать ползти.
Свист мины и страшный треск над головой, и грохот разорвавшегося снаряда где-то за спиной уронили Веру в глубокий снег около изгороди и, накрыв Мишу левой рукой, девушка поползла на правом боку, отталкиваясь ногами от земли.
Вера вдруг вспомнила, как плавала тёплым летним днём в Волге и даже на спор переплыла реку, вот так вот, на боку, просто, по-собачьи.
Мальчик, поддаваясь ей и перебирая руками и ногами, полз то на коленках, то распластавшись, часто утыкаясь лицом в снег. Он поправлял шапку на голове, когда они останавливались перед укрытой снегом какой-нибудь горкой из вздыбленной снарядом земли или из замёрзших участников уже нескольких боёв за деревню. Обползали. Если Миша застывал перед торчащей из сугроба рукой или ногой, то Вера помогала ему, слегка приобняв, подталкивала и старалась сама не смотреть на всё это.
Поглядывая на кромку леса, всё ещё бесконечно далёкую, Вера выбирала очередной ориентир, когда над головой засвистело, затрещало и, машинально зажмурив глаза и втянув голову в плечи, она резко оттолкнулась ногами и тут же почувствовала, что проваливается, сползает по крутому склону куда-то вниз, а под рукой нет Миши. Открыв глаза и стряхивая с лица колючий снег, огляделась, но не увидев ни леса, ни мальчика, поняла: «Воронка! Глубокая...» И, развернувшись, начала что было сил выкарабкиваться и звать, срываясь с крика на шёпот, слыша, как о грудную клетку бешено колотится сердце, эхом отдаваясь в ушах:
– Миша-а! Где ты?.. Ми-и-ша-а!
------------------
– Товарищ командир, посмотрите. Немцы по полю ползут в сторону леса?
...Посмотрите, товарищ командир, — и замполит, указав направление куда смотреть на поле, протянул бинокль.
– Точно, ползут..., но это не немцы,- …женщины из деревни…
– Да, …и с детьми. Одна, видно, потеряла ребёнка, мечется около воронки, а он там за трупом лошади. Обратно поползла…
– Прекратить огонь! – и было слышно, как по цепочке эта команда передавалась куда-то вглубь леса…
------------------
Вере показалось, что стало вдруг как-то тихо...
– Ма-ма-а… – разобрала она среди донёсшихся до неё детских всхлипываний.
Кинулась на звук и увидела мальчика рядом с торчащими из-под снега лошадиными ногами. Задрожав всем телом, Вера вдруг залилась слезами:
– Нашла-а-а!
Представив Параньку, в одно мгновение высушила слёзы и, прижав мальчишку к себе, зашептала ему куда-то в ухо или в лицо, улыбающееся сквозь слёзы и испуг в глазах.
– …Ми-и-шенька-а! Надо ползти!..
Накрывая и подталкивая его левой рукой, поползла к лесу, высматривая всё, что было перед ней, и изо всех сил старалась не закрывать глаз, хоть временами глохла, от обрушивающегося, казалось, на голову жесточайшего шквала огня.
------------------
– Как-то подозрительно, - в избе нет немцев! – заглянув в разбитое окно, прокричал один из бойцов, раздумав кидать гранату.
– Я в дом, а ты посмотри в сараях за домом, где огород…
– Нашёл! Здесь есть погреб!
– Аккуратно открывай! Не стреляй! Может, там не фрицы прячутся…
Прозвучал выстрел…
– Гитлер капут!
– Ну, кто тут? Ты что?
– Да…, фриц зацепил из пистолета, а другой, видать, выбил у него из рук его и закричал: «Гитлер капут!»
…Вон видишь «Вальтер» валяется? Вылетел из погреба, аккурат к моим ногам...
…Завяжи. Вот остатками бинта перетянул, – глубоко царапнул «хер официр». Кровь надо остановить. Хорошо, что левую…
– Всё! Порядок! До свадьбы заживёт… Держи, «офицерский Вальтер» теперь твой. Смотри, подняли белый носовой платок над погребом.
– А тут их много набилось…
------------------
*****
– Да-да, это в Калининской области моя мать работала у немцев. Даже один немец был возчиком, возил на лошади товар. «Вот, - говорит, - у меня тоже двух сыновей убило. А Гитлера и Сталина - их бы повесить где-нибудь, вот». Ну, простые люди, что, им нужна война, что ли? Тоже вот говорил немец. Двух сыновей у него убило.
«А Толька маленький, чёй-то расплакался. Манька взяла его и положила, и попала-то ему на ноги, немцу». Она боевая была у нас, эта Манька-то. Она не видела его, думала, на постель кладет. Он прям, вскочил и пистолет на них наставил.
«Все, - говорит, - напугались». Ну, тут какой-то другой вскочил. Вроде наступление, что ли какое-то шло. Скомандовал ему, и побегли все. Выскочили немцы. Мог бы убить. «Он же, прям, вскочил и на нее пистолет наставил, а другой немец удержал. В это время мог бы убить, они ж злые страшные…» - это мать рассказывала.
Вот опять наступление когда, говорит, было, у них какой-то был как блиндаж или погреб какой-то. А немцы, – уже наши гнали их, – прибегли в это помещение и наших всех выгнали. Вот они, поэтому по-пластунски ползли-то по земле. Мать была с Толькой, тетя Вера была с Мишкой, …или Маманя (так все называли Марусю) была с Мишкой, а я с тетей Верой.
«Вот, эти приползли, а Мишки с Веркой нету. Гляжу я, – они ползут. Наши наступают, идет бой. Настоящий бой!» – мать мне так рассказывала.
«Вот и приползли, – говорит, – а у Мишки шапки не было, и валенок потерял один».
*****
***
– Они из Калинина уже приехали домой после немцев-то. Вот как захватил их немец, они жили там. Потом опять наши пришли, потом раз-два опять немец, ну потом освободили и они приехали.
…Приехали да тут уж молчали, никому не говорили, что у немцев-то были. А кой-то узнал всё - таки, сказал.
…Веру-то не трогали, а Марью Петровну вызывали - вызывали в райком да в райисполком: «Что вы там делали, да как вы жили?»
Не знаю, чё Веру не трогали. Энта она побоевей была девка-то, а Вера-то у нас нежная.
***
p.s. Вера была призвана в ряды Красной Армии Раненбургским военкоматом 2 мая 1942 года и с 5 мая в звании красноармеец в должности телеграфиста (телегр-телетайп) начала свою службу во 2-ой роте 3-его батальона 3-его Отдельного полка связи (3 ОПС) резерва Военно-воздушных сил Красной Армии (ВВС КА).
Военную присягу приняла 4 октября 1942 года, что подтверждают подписи командира и младшего политрука второй роты Филиппова и Кваснина в красноармейской книжке.
Звание старшего сержанта ей было присвоено 2 февраля 1944 года.
Запись в красноармейской книжке, на которой стоит печать «106-й Инженерно-аэродромный батальон» полностью не разобрала, поняла только, что Вера была « …демобилизована как женщина». Даты не нашла, но знаю из рассказов, что 9-ого мая 1945 года она была в Кенигсберге и война для нее не окончилась, так как их погрузили в эшелон и отправили на Дальний Восток, а затем на территорию Китая, на войну с Японией.
p.ss. Мария, приписав год, с 1943 года была аэростатчицей, ефрейтор, участница (несла аэростат) исторического парада Победы на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года.