Рома

                Рома





                повесть

















                1

Я люблю выдержанных людей, поэтому, еще толком не зная Романа, эмоционально была на его стороне. То, что моя сестра принимала за холодность и бесчувственность, чуть ли не черствость, я воспринимала иначе. Не всем же кричать на каждом углу о том, что болит, как болит, почему заболело…  Но такие, как Инка, этого не понимают. Они не видят усилий, которые прилагают люди, чтобы их чувства не прорывались наружу. Не ощущают интуитивно, не принимают такой тип людей. Возможно, в этом все дело.
Инка своей горячностью, возбудимостью, вспыльчивостью чуть ли не гордилась. Считала, что только так и надо бороться за правду, доказывать свою правоту. А мне за нее, сколько помню себя, было как-то неловко… Хотя понимала – страдает-то она искренне, всей душой. Но что-то меня всегда в ней смущало. Даже когда на словах она была абсолютно права. Мне в душе хотелось поспорить с ней, бросить ей вызов, высмеять… но я сдерживалась. В отличие от нее я это умею.
Я много думала: ну почему же так? Инка честна, бескорыстна, нравственна, справедлива, многие ей восхищаются. Но она настолько высокомерна, заносчива, как казалось мне, лишена чувства юмора и чувства меры… Впрочем, ей повезло с внешностью. Красота сестры сглаживала любую неловкость, стоило ей изобразить хотя бы подобие улыбки на лице с идеально правильными чертами, и люди переставали сердиться. Во всяком случае, Ромка. И я. Не будь Инка яркой красоткой, она вызывала бы совершенно другую гамму эмоций. Возможно, отталкивала.
Когда мне было двенадцать, Инка переживала великую страсть, рассказывая о ней во всех подробностях маме, а та выдавала мне обрывочные сведения, из которых я делала свои выводы. Я поняла точно только одно: у нее накопилось столько раздражения на предмет своей первой любви, что любому, кто появился бы в ее жизни после того человека, пришлось бы несладко. Подсознательно Инна, сама того не понимая, срывала бы злость на другом, ни в чем не повинном.
Мне было семнадцать, когда я впервые увидела Рому, пришедшего в гости к старшей сестре. И ничего тогда не почувствовала. Только отметила про себя, что мне нравится его отстраненность, вежливость, невозмутимость… может быть, это как раз то, что надо постоянно вспыхивающей как порох, несдержанной Инке? И она найдет с этим парнем покой? В глазах его, как показалось мне тогда, промелькнула легкая ирония – заметила ли ее Инка? Я не назвала бы ее внимательным наблюдателем.

                2

Какие глубокие мысли могут быть в исповеди вчерашней школьницы? Я еще даже экзамены не сдала. Но если не выплесну это, сама не пойму, что случилось, меня разорвет изнутри. «Пиши-пиши, Соня, если тебе от этого легче, пиши», - говорит мне мама. Инка молчит. Она еще не осознала. Да я и сама… ухожу от нее, от всех на эти страницы, пока я пишу, Рома жив.
Он был очень влюблен. Не то слово… глаз с сестры не сводил. А ей это льстило, и только. Вначале так было. Она продолжала кипеть от возмущения на своего первого парня, потому что с ним не заладилось, и ей хотелось что-то ему доказать. Новый жених, кольцо на пальце… А Рома не понимал, что с ней происходит.
В какой момент до него дошло? Я это точно не помню, по-моему, прошло месяца три после знакомства, когда он стал прозревать. Они как-то в очередной раз поссорились внезапно и совершенно нелепо. Это случилось, когда я была дома. Орали они на весь дом, в тот раз я впервые увидела Ромку разгневанным и не пытающимся взять себя в руки.
- Дурак! Я дурак! Все думал, ну что ты на меня взъелась? Что с тобой происходит? А ты… продолжаешь ссориться с НИМ. Твоим первым… меня ты не видишь, не слышишь, не чувствуешь, ты продолжаешь злиться на этого парня, а на мне просто срываешься. Я здесь лишний. Ты любишь ЕГО. Любишь или ненавидишь или все вместе? Не знаю… Но я здесь вообще не при чем.
И Инка, до этого из кожи вон лезущая, чтобы вызвать у Ромки чувство вины и заставить в очередной раз просить у нее прощения, опустилась в кресло и положила голову на ладони. Она как будто оцепенела. Похоже, она и сама не понимала, что все-таки с ней. И Ромка тогда попал в точку.
Она долго молчала, потом тихо сказала ему: «Выйди вон». Он ушел. Через неделю они помирились. Кто сделал первый шаг и признал себя виноватым, понятия не имею. Но мне запомнилось, как Инка в знак примирения побежала купить в магазине напротив нашего дома маленький торт. Мы с Ромой сидели одни и как-то вяло обменивались ничего не значащими замечаниями.
- Соня… а ты на сестру похожа, только ростом пониже… Иногда мне кажется, я вижу Инну в миниатюре.
- Знаю… так все говорят.
Он вдруг рассказал мне о том, как умер его отец. Тогда я не придала значения этой истории.
- Представляешь… всего сорок лет ему было. Говорил, сердце пошаливает. Врачи уговаривали беречь себя, чуть что, звать на помощь, ни в коем случае не терпеть боль, а он рукой махнул… и терпел. Дотерпелся. Сидел на работе, делал вид, что все нормально, а в обеденный перерыв поднялся со своего места, упал и внезапно умер. Эта болезнь коварная, здесь стоицизм неуместен… а нам, мужикам, да еще в таком возрасте хочется быть суперменами. Он даже на мотоцикле гонял. Берег бы себя, мог прожить еще лет двадцать-тридцать… тогда так врачи говорили. Но в его понимании, это была бы не жизнь… наверное, он так считал.
Через несколько месяцев Ромы не стало. Ему было всего двадцать девять. Наследственная болезнь.
Я повторяла и повторяю себе, что никто в этом не виноват… но мне не становится легче.

                3
Жалость – она избирательна по природе. Я стала думать о том, что не мы выбираем себе объект для сочувствия, чужая боль как будто сама ИЩЕТ НАС. Для чего? Чтобы кто-то другой рассказал о ней, раз тот человек не может или не хочет сам это сделать. Хотел ли Роман, чтобы его жалели? Откуда мне знать? Но его боль наполнила мои легкие, мне казалось, что я дышу ею. Впервые в жизни со мной такое – я чувствовала, что превратилась в сосуд, в который переместилось чужое внутреннее содержание. Я – не я, это он во мне чувствует… и страдает. А порой мне казалось, что боль его существует сама по себе, как какое-то уплотнение в воздухе, и я вижу ее. И хочу помочь ей рассосаться.
Не фантазерка ли я, которая приукрашивает действительность, преувеличивает то, что видит и слышит? Конечно же, я задавала себе этот вопрос. Что ж, если это – фантазия, значит, ее я любила. Моя сестра тоже из фантазерок, мы даже в этом похожи. Наверное, меня потрясло, до какой степени я могу болеть болью другого – как будто сама я исчезла, вообще перестала существовать. У меня и мысли не было попытаться увлечь Романа, отбить у сестры… болевое ощущение застигло меня врасплох. Я и сама тогда не готова была облечь в слова то, что со мной происходит. Или любовь и жалость для меня нераздельны? Как для Инны любовь с восхищением. Ей был нужен кумир, мне – страдалец.
Не пытаюсь ли я судить и себя и ее уж слишком сурово? Мне еще нет восемнадцати, много ли я понимаю? Я видела перед собой непроницаемое лицо Ромы, слышала спокойные интонации в голосе и задавала себе вопрос: ему и на самом деле настолько не по себе у нас в доме, или же мне это кажется? И только ради сильнейшего увлечения Инной он все это терпит – ее выходки, «настроения», колкость, грубость? Нет, я не выставляю саму себя сострадающим ангелом или какой-то сестрой милосердия, я тоже всякой бываю, но потом мне хотя бы стыдно за это. А ей? Она как будто родилась с осознанием, что ИМЕЕТ ПРАВО безапелляционно изрекать все что угодно. И все перед ней кругом виноваты.
Инна – искусствовед, в детстве мне нравились ее рассказы о книгах, картинах, музеях. Повзрослев, стала чувствовать едва уловимые нотки назидательности, ощущение своего превосходства над окружающими, надменность, желание поучать. Она – из тех людей, кто может своей задиристостью оттолкнуть тех, кто тянется к той самой духовности и культуре, о которых она так любит разглагольствовать. Ее первый прекрасный принц был специалистом по античности, кандидатом наук.
Роман не имел отношения к искусству. Он – инженер. Еще один повод задирать перед ним нос и читать нотации, что она не преминула делать. Но он любил ее слушать. Для мужчины – редчайшее качество.
Это даже я в свои неполные восемнадцать знаю. Они любят говорить сами и ищут себе восхищенную аудиторию. Роман был немногословным, при этом прекрасным слушателем. Предыдущий инкин нарциссный кавалер любил красоваться перед окружающими, щеголять своими познаниями, как тщеславный павлин. И это ей было вполне понятно, она и сама такая. Инка любит, когда говорят красиво и много. Она всегда «велась» на болтовню и не могла оценить естественность и такую приятную простоту Романа.
Задумывалась ли она, что красивые слова – это отнюдь не дорога к красивым поступкам? Когда ее краснобай жених выбрал дочь богатого человека, а ее, бессеребреницу, бросил, не удосужившись ничего объяснить, интересно, какие же выводы она сделала?
Слова, слова и слова… как она их любила! Роману надо было бы освоить ораторское искусство. Но, впрочем, говорил он очень неплохо, пусть медленно, мало, но каждое слово подбирал с максимальной точностью. Мне доставляло удовольствие вслушиваться и вдумываться в его редкие и короткие реплики. А Инка их даже не замечала, как будто мимо ушей пропускала. Сама она склонна к пафосу, мелодраме и не любит иронию.
 Во время экскурсий или лекций ее патетический экзальтированный стиль речи был очень уместен, но дома? А не пафосной Инка быть не могла, у нее это просто не получалось.

                4

- У меня такое впечатление, что ты не можешь простить Роману того, что он не Виктор. И ничуть на него не похож. Смотрит не так, ходит не так, мыслит не так, говорит не то… в общем, тебя в нем все раздражает, - рискнула заметить я, когда Инка была в благодушном настроении.
- Ты не сестра, а ехидна…  Сравнила! Витя… он образованный, он культурный, возвышенный, тонкий!
- Духовный… ты это слово забыла.
- Ну да, - совершенно серьезно сказала она, не заметив сарказма.
- А не ты ли тогда говорила, что он продал свой ум и талант, да и душу тоже…  за тридцать серебренников? И вообще он Иуда?
- Он выбрал не тот жизненный путь. Он оступился, - голос Инны зазвучал трагически. – Я молюсь за него, надеюсь, Господь поможет ему осознать… прозреть… и понять…
- Значит, до сих пор любишь?
- Жалею, - она отвернулась.
- То, что ты говоришь, не похоже на жалость. Скорей на надежду… а вдруг вернется?
- Ты язва не по годам, - Инка нахмурилась.
- Да. Может быть.
Рассчитывала ли она вызвать ревность у своего возлюбленного? Для чего вообще ей был нужен Роман? Ей льстило его восхищение, а какой женщине не было бы приятно? Мне казалось, он очень многое может понять, но Рома был не из тех, кто выпячивает свои лучшие качества. Я не сказала бы, что он был уж очень застенчив.
В самом начале знакомства он мне понравился именно тем, что ничуть не напоминал напыщенного визгливого самовлюбленного Витю, которого я просто на дух не переваривала, о чем благоразумно молчала. Критика Витеньки в присутствии Инны была невозможно. Мама тоже была от него не в восторге, хотя отдавала должное его эрудиции и феноменальной памяти. Впрочем, у каждой женщины есть свое понятие, как должен вести себя нравящийся ей мужчина. Наши с Инной внутренние эталоны не совпадали. Я не любила истериков и неврастеников. То, что еще как-то можно было переносить в экзальтированной и восторженной Инке, в мужчинах меня просто бесило. 
Я наблюдала за Ромой. Когда прошло первое ослепление Инной – внешностью, образованностью, бескорыстием – он стал смотреть на нее критически. И в то же время жалеть. Он чувствовал, как она несчастлива, неприкаянна, одинока, истерзана и издерганна. И все капризы ее воспринимал по-мужски – успокаивал, утешал, заставлял улыбнуться. Он с ней возился как нянька. И именно это меня подкупило.
Он старался и виду не подавать, как часто ему причиняло боль ее постоянное желание сравнивать его с Витей. Она это могла не высказывать прямо, но Ромка-то чувствовал. И я тоже.
- А знаешь, Соня, ты сильная, - как-то сказал он мне. – Сильнее ее. Инну надо оберегать. Если мы с тобой постараемся, может, она морально выздоровеет. Ведь все ее взбрыкивания… это же так понятно. Ее предали. Она просто не может оправиться после этого, собрать себя заново и жить дальше.
Я-то думала, он во мне видит только ребенка. Должна признаться, его слова меня потрясли. Я – сильная? Что он чувствовал, когда говорил все это?
Мне он напоминал героев Арчибальда Кронина, моего любимого писателя. Мужчину делает мужчиной именно способность сочувствовать женщинам, вопреки любым их выходкам и поступкам. Понимать их. И это в нем было.
Может быть, это не до конца осознанное и высказанное рыцарство – самая привлекательная его черта, которую Инна не разглядела и не оценила. Тогда мне казалось, что и не оценит…

                5
Учителя в школе сказали бы, что я еще толком не начала жить, а уже искорежена. По ощущению жизни мне не семнадцать, а семьдесят семь. Когда-нибудь отболит, конечно, я внутренне распрямлюсь, научусь смеяться… ох уж это вечное «когда-нибудь». Сейчас мне кажется, ждать такого момента можно три тысячи лет, все равно не дождаться.
Дело в том, что мне и не хочется дожидаться. Как будто я этим предам ЕГО. Человека, которому не было до меня никакого дела. Абсурд? Конечно! Мне стало казаться, вся жизнь человеческая абсурдна. Хотелось бы мне найти в ней какой-нибудь смысл, как той надменной аристократке-монахине из романа «Ключи от царства», которая была покорена скромностью и простотой обыкновенного, на первый взгляд ничем не примечательного, священнослужителя.
Нет, Роман на него не похож, он не был идеалистом по убеждениям, если в нем и проглядывало что-то этакое, то он и сам не осознавал свой собственный романтизм, считал себя прагматиком, никогда не витал в облаках. А вместе с тем подлинно человечного в нем было больше, чем в манерных и велеречивых приятелях Инны. Все эти красивые слова – гуманизм, совесть, дух – имеют значение, только если естественны, когда это не придуманная маска, поза, как частенько бывает у так называемой творческой интеллигенции.
Я не обвиняю саму Инну в каком-то двуличии, нет, чего не было, того не было… она прямолинейна как палка, просто уж очень плакатно все это в ней, как будто все время на митинге выступает и даже не замечает этого за собой. Я уверена, что она могла бы совершить подвиг, и не один, но при этом больше всего ее занимало бы, как красиво она выглядит в глазах окружающих. Ей нравилось казаться всем правдорубкой, олицетворением нравственности и неподкупности. Не знаю, осознают ли люди, подобные ей, сколько в этом позерства и сколько искренности. В людях вообще много чего намешано, нельзя их рисовать одной краской.
Признание ли это в нелюбви к сестре? Она всегда меня раздражала, но когда появился Роман, это достигло апогея, некой кульминации… возможно, если бы не он, аллергическая реакция на сестру могла быть вялой, не такой ярко выраженной. Но все равно была бы.
Лучшая инкина подруга Майя, которая ей постоянно льстила, как-то зашла к нам скоротать вечерок.
- А знаешь, Рома парень такой… простой… ну не жлоб, но…  В общем, мне кажется ты на него хорошо повлияешь, разовьешь его вкус, облагородишь.
Инна смущенно улыбнулась.
- Да ладно тебе, - но я видела, что она в глубине души очень довольна.
- Он будет тянуться к знаниям, ты расширишь его кругозор.
- «Весна на Заречной улице», да? – ехидно вставила я.
- А что? Разве плохо? – Майя расхохоталась. – Меня лично тот паренек умилил… наивный… чистый… А ты его вроде как учишь…
Они говорили о нем снисходительно, как о существе низшего по сравнению с ними порядка. С этого момента я почувствовала перемену в Инне. Она перестала дуться на Рому и находить поводы для бесконечных ссор и перепалок с ним. Он не был столь простоват, грубоват или простодушен, как хотелось бы думать Майе.  Знай она его чуточку лучше, она удивилась бы. Его реакция на изменившееся инкино поведение меня тогда поразила. 
- Ну, что мы все время лаемся? Поговорим лучше о прекрасном… - Инна устремляла на Рому кокетливый взгляд, готовая тут же произнести длиннющую речь на нравившуюся ей тему. Ей нужны были его восторги и комплименты. Но он странным образом насторожился.
- Когда ты злилась, срывалась на мне, ты была самой собой, это были твои настоящие эмоции, а сейчас… я как будто присутствую на спектакле. И нужен тебе как зритель. Но если тебя это развлечет, приведет в хорошее настроение…
Он не скрывал иронии, горечи… ему хотелось чудодейственным образом переломить ее отношение, заставить себя полюбить. Как называют это мужчины – «завоевать» ее. Возможно, это был вопрос самолюбия.
В его лице, мимике ощущалась тонкость. Есть внешность, которая сразу же производит определенное впечатление. За Ромой нужно было понаблюдать какое-то время и очень внимательно. Он был не из тех, о ком можно сделать скорые и поверхностные выводы. И обаяние его действовало не сразу. Он и не стремился всех очаровывать, и, как ни странно, это-то и подкупало больше всего. После плеяды инкиных болтунов, от которых меня воротило, Рома воспринимался как глоток свежего воздуха, порыв долгожданного ветра.
Я с трудом могла бы его описать, но попробую. Когда он молчал, его движения, жесты напоминали грациозное животное, даже, пожалуй, хищное, с виду спокойное, с тщательно скрываемым темпераментом. В лице его мне представлялось что-то тигриное, твердое, жесткое. Но стоило ему заговорить, впечатление сразу менялось. Он не позволял себе ни одного лишнего слова, был крайне сдержан, и даже в состоянии сильного раздражения он пытался себя контролировать. Английский джентльмен. Грустный. Усталый. Не желающий дать волю чувствам, старающийся подчиняться исключительно Разуму… но безуспешно.
Ни в один стереотип он не вписывался, но так мы устроены – если нам кто-то нравится, все очаровывает.
               
                6
Я не святая и никогда ей не буду. Но я отчетливо помню свою реакцию на инкин рассказ об их первой физической близости. Сестра буквально сияла: «Мне с ним было ТАК хорошо… ты не представляешь… я этого не ожидала». Обычно она не склонна была распространяться об интимной стороне своей жизни, но в этот раз сделала исключение. Видимо, это действительно что-то в ней изменило, ошеломило ее.
В каком-то странном порыве мы с ней обнялись, я заплакала – это были слезы радости, да, я клянусь. В тот момент я способна была осознать только одно: «ЕМУ было хорошо. Вот награда. Он все-таки был с ней счастлив». Зная Инку, я предполагала, что эта ее эйфория недолго продлится, но ОН заслуживает хотя бы мгновений счастья, ничем не замутненных, ясных и чистых. Тогда я хотела, чтобы она полюбила его, стала им дорожить. Представляла себе картины их мирной счастливой жизни, и это было блаженство. Сама я как будто вообще растворилась в воздухе, перестала существовать, стала тенью.
Поэтому я не могу называть свое чувство любовью, ведь, наверное в этом случае я испытала бы муки ревности, мечтала бы, чтобы ОН взглянул на меня другими глазами… но этого не было! Или такая любовь, напрочь лишенная даже намека на эгоизм, существует? И мне было дано ее испытать. Его счастье стало моим счастьем, я мечтала только об одном: чтобы он больше не мучился. Никогда-никогда. А Инна действительно вознаградила его… за терпение, стойкость и всепрощение. Если она это может.
Я стала избегать встречи с ним, отсиживалась в своей комнате, когда Роман приходил. Мне не хотелось, чтобы они меня стеснялись и вели себя скованно, раз рядом я.
- Знаешь, теперь мне кажется, ты красивый… в начале я так не думала… - как-то расслышала я ее шепот из полуоткрытой двери.
- Красавица – это ты, - сказал он, и они рассмеялись.
Красавица… Инна как будто сошла со старинного портрета, она великолепно смотрелась бы в платье другой эпохи, с пышной прической. Подруги называют ее лицо «породистым», мне никогда не нравилось это слово. Она, как и я, белокожая кудрявая длинноволосая черноглазая брюнетка, только нет во мне этого царственного величия.  Меня называли хорошенькой, миленькой, даже «очаровательным бесенком» еще в раннем детстве, ее – королевой. Причем так было всегда.
Когда она вдруг «открыла» для себя Рому как книгу, которую можно начать читать заново, мне показалось, что я готова ее полюбить и простить ей – ну все что угодно.  Я стала спокойной и молчаливой, но чувствовала – это затишье перед бурей. Хотя не хотелось об этом думать.  Не такие были у них обоих характеры, чтобы перестать ранить друг друга. Роман, разозлившись, при случае тоже мог ей ответить – вежливо по форме, но очень жестко по существу. Ведь он был прозорливее, чем ей казалось.

                7
Инне нужен был пафосный человек. Она получала удовольствие от напыщенных разглагольствований. Если бы Рома это вовремя просек… он понял бы, почему любая самая невинная его фраза заставляет ее нахмуриться, вызывает, как ему кажется, неадекватную реакцию. Она могла назвать его скотиной, ослом, потому что в его словах ей мерещился совершенно не тот смысл. Он то казался ей циничным и лишенным сантиментов, то недалеким и приземленным. А ему оставалось только недоуменно молчать и пожимать плечами. Но он не пытался выяснять с ней отношения на равных, как визгливая истеричная баба, в его понимании мужчине это не пристало, тогда как женщине истерики позволительны. Инна трактовала его реакцию как безразличие. Их общение напоминало мне разговор слепого с глухим, они напрочь не чувствовали друг друга.
- Кто тебе звонил только что? – спросила она у него в моем присутствии.
- Моя бывшая девушка.
- И ты так спокойно об этом говоришь? – тут же взвилась она.
- Ну… мы остались не то, что друзьями… приятелями.
- Но ты же любил ее! Как же можно…
- Что… можно?
- И она тебя тоже любила!
- Инна, ну это касается нас двоих, почему мы с тобой должны обсуждать это? Мы с ней расстались два года назад.
- «Почему мы должны обсуждать это?» Так холодно, так безразлично… ведь это же целая жизнь, жизнь сердца… - она уже завелась читать лекцию о морали и этике в своем излюбленном стиле.
- Может, не будем в присутствии Сони… - Рома едва заметно мне подмигнул.
- Нет, я гулять ухожу, - я выскочила из комнаты и взяла куртку.
- Соня останется! – Инка успела схватить меня за руку и втащить в комнату.
- Инн, ну зачем? – прошипела я, не желая участвовать в этой образцово-показательной сцене.
- Увидишь. Сядь лучше рядом со мной.
Мне казалось, ей скучно без театральных представлений, и она ищет повод сыграть героиню романа. С ее бывшим возлюбленным они именно так и общались, но тот понимал намеки, умел ей подыгрывать. Каким бы ни был с моей точки зрения Витя, Инке он подходил.
- Надеюсь, это не ревность? – стараясь сохранять спокойствие и даже попытавшись улыбнуться, спросил у нее Рома.
- Ревность? Я – и ревную? Банально и пошло! Я просто хочу понять, как можно признаваться женщине в своих чувствах и говорить только то, что хочешь сказать, умалчивая обо всем, что имеет значение. Я тебе рассказала о Викторе все.
- Инна, я тебя никогда не допрашивал. Ты могла бы и не…
- Что-что-что? Значит, я зря это сделала? Вывернулась наизнанку, открыла тебе мою душу… Каким же жлобом надо быть, чтобы так в нее плюнуть.
- Да успокойся, - шептала ей я, но она уже себя распалила. Рома молчал, опустив глаза. Мне кажется, он уже начал утрачивать иллюзии, осознавать реальность. – Ты же не хочешь, чтобы он просто… ушел.
- Туда ему и дорога! – завопила она. – Убирайся из нашего дома, бревно, полено… Ему только и надо было, чтоб затащить очередную бабенку в постель, больше его ничего не волнует, банальный мужлан.
- А к Виктору у тебя были иные чувства. Возвышенные… - он пытался скрыть за иронией откровенную горечь, обиду и унижение.
Пришло ли ей хоть раз в голову, что он страдал, но не показывал это? Или же она верила всему тому, что выкрикивала в состоянии аффекта, которое для нее не было чем-то из ряда вон выходящим, она им упивалась.
- Где тебе понять, что такое родственная душа, - промолвила она, глядя на него презрительно, как трагическая актриса на грязь под ногами. – Небось думаешь, переспал со мной, и теперь я твоя…
- Откуда ты знаешь, что я думаю, чувствую… у меня такое впечатление, что еще до нашей встречи ты меня просто выдумала, вот и ссоришься будто с каким-то книжным героем, который совсем на меня не похож.
Рома вышел из нашего дома, хлопнув дверью. Я, хотя обещала себе не вмешиваться, бросилась за ним следом.
- Постойте! Забудьте все это, она через пару минут остынет и тоже забудет.
- Соня… так и будешь ко мне обращаться на «вы»? Знаешь, это даже уже не смешно. Бесконечный абсурд. Ежедневный, ежеминутный… Я сделаю над собой усилие и поставлю точку, но пройдет время, я начну скучать по ней, и все начнется с начала. Никогда раньше не думал, что я мазохист. Но мне все кажется, что пройдет время, она изменится… я этого жду, жду и жду… возможно, я просто привык уже к этому ожиданию и боюсь признаться себе, что я этого никогда не дождусь. А почему мне легче объяснить что-то тебе, чем ей, я не знаю. Может, потому что в твоих глазах я вижу понимание… когда даже слова не нужны.

                8
Человек может быть образованным и талантливым, но… при этом не умным. Инна не поняла бы, что я имею в виду. Она бы спорила до хрипоты. Нет у нее интуиции. Разбирается в людях она как дальтоник.
Но самой большой из всех дурочек была я. Спросила ее, а что если Рома уйдет? И представила это… вот он уходит и не возвращается. Его больше нет в нашей жизни. Если бы меня тогда спросили, что я предпочла бы – его разрыв с Инной или их бесконечные ссоры, но рядом со мной… так, чтобы я его видела, имела возможность слышать его голос… 
Я чуть не задохнулась, когда испугалась, что этот разрыв с Инной все-таки произойдет. Для меня это был конец света.
Никогда не влюбляясь раньше, не испытав даже легкого увлечения, я была застигнута этим чувством врасплох, и не знала, что делать, как вести себя. То мне хотелось исчезнуть, то спрятаться… но ни на секунду не пришла в голову мысль намекнуть кому-то о том, что я чувствую. Нет-нет-нет-нет, ни за что. Дурацкая гордость? Наверное… мне казалось, что чувствовать это на расстоянии должно быть унизительно, и меньше всего я хотела выглядеть жалкой в чьих-то глазах. Я умерла бы, но ни за что никому не призналась бы. Такой у меня характер, знаю, что многие не поймут. Ну и не надо. Главное – мне самой в себе разобраться.
Сейчас я хожу на кладбище, смотрю на могильную плиту, думаю, наступит ли в моей жизни такой момент, когда мне станет все равно, выглядела ли я в свои неполные восемнадцать лет глупышкой… Наверное, я это перерасту. Расскажу своим внукам то, что уже перестанет быть тайной. Спокойно, даже легко, ничуть не стесняясь. Господи… неужели отважусь… смогу?
Даже наедине с собой я тщательно подбираю каждое слово, и, бывает, найти подходящее – мука.
Может, любовь как лакмусовая бумажка выявляет все, что есть в нас хорошего и плохого. Горда ли я? Да, безусловно. Тщеславна ли? Думаю, нет… никогда во мне не было желания всех затмить, казаться лучшей, неотразимой, непобедимой… мне это не нужно. И даже в глазах одного-единственного человека мне не хотелось казаться такой.
Инна напоминала мне Марианну из «Чувство и чувствительность» Джейн Остен, которая судит о людях по пылким словам и делает ложные выводы. Но вся прелесть этой девушки в том, что ей шестнадцать, а не двадцать семь, как моей сестрице. С годами такие люди могут стать карикатурны.
Мне по душе угрюмость, я люблю хмурые сумрачные лица и то, как их меняет улыбка… но лицо Ромы мне далеко не сразу понравилось. Я стала чувствовать его внутреннее напряжение, скрытую боль, и меня саму будто пронзило физически болевым ощущением, исходящим от этого человека, о котором я в сущности ничего и не знала. Может быть, я и сама отчасти похожа на Марианну Дэшвуд – это вообще собирательный образ. Толика романтизма, склонность к фантазиям есть у всех нас, но не прозрей эта английская барышня в самом конце, она не оставила бы о себе светлого впечатления.
С так называемыми оптимистами, «позитивными» людьми мне всегда было скучно, любимые направления – пессимистический реализм и сатира. Они куда интересней, чем все эти однообразные «розовые сопли» из женских романов. Я понимала, что такому, как Рома, могло бы быть скучно со мной, ему нужно сопротивление, преодоление препятствий, острые ощущения – пусть даже по большому счету бессмысленные, возникающие, благодаря чьей-то вздорности, взбалмошности и капризности. И ни на миг я не предавалась грезам о том, что могло бы быть между нами. 
Мысленно я пыталась создать в своем воображении образ женщины, подходящей ему, что-то в ней было и от меня, и от Инны. Сейчас мне жаль, что эта, некая третья, не появилась.  Это было бы лучшим выходом из ситуации.


                9
Встретились мы в тот день случайно. Я часами бродила по улицам, пытаясь успокоиться, прояснить свои мысли, и вдруг он идет мне навстречу.
- Соня! Уже скоро девять. Ты хоть позвони домой, мать и сестра беспокоятся.
Я посмотрела на часы и обомлела. Что они должны думать? Со мной такое случилось впервые, обычно я никогда не задерживаюсь. Рома предложил довезти меня на машине, которая была припаркована рядом с магазином, и я согласилась.
- Может, тебе неприятно, что мы с Инной ссоримся? Ты не из-за этого стала пропадать так подолгу… - он не смотрел на меня, думал о чем-то своем.
- Рома… я не пятилетняя.
- Так и знал, что ты это скажешь. Все подростки больше всего на свете обижаются, если их кто-то считает детьми.
- Наша учительница говорит, мы уже не подростки, наш возраст называется – раннее юношество.
- Какие познания! Давай договоримся – ты перестанешь обращаться ко мне на «вы», а я признаю твой взрослый возраст.
Он улыбнулся. Я засмеялась.
- А ты в моем возрасте был уверен в себе?
- Я и сейчас не особо уверен. Мой брат был любимым ребенком в семье, со мной так не нянчились, надо мной не тряслись…
- Это многое объясняет.
- Но у вас ведь было не так? – он смотрел на меня с любопытством.
- Мама не отдавала кому-то из нас предпочтение.
- Девочек надо любить и баловать. А вот мальчиков… не уверен. Чем больше с ними носятся в детстве, тем тяжелее с ними потом.
- И каким вырос твой брат?
- Мой брат? Наркоманом. Десять лет на игле, и ничего невозможно поделать. Для матери это – горе. Любимый сыночек.
В его тоне я не уловила обиды или горечи, он говорил спокойно, отстраненно, будто к нему это отношения не имело.
- Тебе в детстве было обидно?
- Было. Но я смирился. Привык.
- Инна знает?
- Я намекал… но не сказал ей всей правды. Боялся, что это ее оттолкнет.
- Но ты же не можешь скрывать это вечно?
- Конечно. Да, в общем, она и сама могла уже догадаться. Моей бывшей девушке все это надоело, она хотела, чтобы внимание я уделял ей, а не был нянькой для брата.
- Значит, не так уж любила.
- Есть люди, которые думают, что мир обязан их безумно любить, они ждут этого… и требуют… от окружающих.
- А ты не из таких.
- Нет, как видишь.
Это-то мне и нравилось в нем.
- Но сейчас ситуация изменилась… я хочу сказать… состояние твоего брата…
- Мы потеряли надежду на излечение. Смирились. Врачи говорят, пусть он доживает, как может.
 Мне хотелось, чтобы его любили. Баловали. Говорили, что он особенный. Пусть он сам не считал себя таковым.
- Почему ты мне рассказал то, о чем не знает сестра?
- Сам не пойму… с тобой легко говорить. А почему? Не знаю.

                10
Инна не меркантильна. Я люблю комфорт больше, чем она. Она равнодушна к дорогим ресторанам, отелям, магазинам. Может сидеть на хлебе и воде, носить один и тот же старый свитер. Ей действительно все равно. В наше время это что-то невероятное. Она обожает свою работу, готова читать лекции об искусстве бесплатно. В этом смысле – подвижница. При этом красавица редкостная. Сочетание абсолютного бескорыстия с внешней неотразимостью в ее случае завораживает. Один из ее прежних поклонников, богатый бизнесмен признавался, что именно ее равнодушие к деньгам сразило его наповал, он думал, таких женщин вообще не бывает. Инну можно упрекать в чем угодно, но только не в корыстолюбии.
Поэтому ей и прощают многие выходки, считают, она – святая душа. Так в определенном смысле и есть. Современные мужчины сплошь и рядом наталкиваются на хитрых лисичек, которым нужны от них дорогие подарки. Тот же Ромка споткнулся на этом, и не один раз, как сказала мне мама, он оценил Инну за ее искренность, ей можно верить абсолютно.
Другое дело – все можно довести до абсурда, даже самые лучшие качества. Я не считаю, что надо говорить все, что думаешь, каждому встречному. У Инки же это – принцип.
После роминого рассказа я подумала, как благородно и красиво можно все это преподнести, так, что Инка будет рыдать от умиления. Витя, ее прежний жених, был мастером это делать, каждый свой чих он так ей преподносил. Роме и в голову не пришло выставить себя спасителем и благодетелем человечества, жертвующим всем ради несчастного брата. Узнав эту историю под определенным соусом, она начнет фантазировать, увидит в нем героя романа девятнадцатого века, а себя – естественно, героиней. И сама еще кинется к умирающему наркоману с криком: «Не все потеряно!»
И все это будет искренне, от души, с экзальтацией и надрывом – ну, как обычно у Инки бывает. Все это могло бы помочь Роме завоевать ее расположение – хотя бы на время.
Я поговорила с мамой, она – человек осторожный, сумеет, когда придет время, настроить Инну соответствующим образом. И когда все-таки правда открылась, сестра отреагировала именно так, как я и ожидала.
- Он спасал его все эти годы, ты представляешь, Соня? Мама мне все объяснила. И скрывал это от меня – какой скромный! Я вдруг почувствовала желание пойти помолиться за эту заблудшую душу… - ее взор, как написали бы в сентиментальном романе, был просветленным, глаза горели как свечи, в лице проступило что-то иконописное.
По сути это могло быть правдой, но, высказанное такими словами и в инкиной манере, превращалось в карикатуру. Каким-то образом ей удавалось все сделать смешным и нелепым.
- Знаешь, Инна, когда я с тобой общаюсь, мне хочется совершить все мыслимые и немыслимые грехи и посмотреть, как бы ты реагировала. Побежала бы за меня молиться?
Она раздраженно дернулась и, поджав губы, вышла из комнаты.
- Перестань ее провоцировать, Соня, - мама засмеялась. – Она таких шуток не понимает.
- Почему в ее присутствии я начинаю скучать по циникам и прагматикам? И мне хочется искоренить в себе даже зачатки идеализма.
- Из духа противоречия, - сказала мама.
- Да. Может быть.
Я так устала от роли равнодушного наблюдателя, что мне захотелось отвлечься, попытаться найти выход из внутреннего тупика. Не нужно зацикливаться на Романе. Инне. Надо хотя бы на время уметь о них забывать.
Тогда я решила сблизиться с Мишкой, моим соседом по парте. С ним было легко, как часто бывает совсем ненапряжно с людьми, в которых мы не влюблены. Я не хотела любить и твердо решила преодолеть это чувство. Мишка мне так помог! Я этого никогда не забуду. Может быть, это важнее ста тысяч влюбленностей, - то, что он дал мне. Понимание того, как я устроена.  Я как будто взглянула со стороны на саму себя, разглядела свое нутро.
- Знаешь, я никогда просто так не влюблялся – как это бывает с другими. Увидели красивые глаза и растаяли, - сказал мне он, когда мы возвращались из школы.
- А что тебя привлекало?
- Несправедливость. Когда я видел, как плохо с кем-нибудь обращаются, обижают, недооценивают…  мне хотелось вступиться… встать грудью на защиту… и все такое.
- И что – много раз было так? – поинтересовалась я.
- Ну… ровно три раза.
- Три – это не уже не случайность, это закономерность.
Я задумалась. Это же мой случай! Мы с ним товарищи по несчастью. Влюбилась бы я в Ромку, если бы Инна с ним обращалась так, как в моем понимании было нужно? Если бы мать любила его не меньше, чем брата? Кто знает? Возможно, и нет…  То есть, он мне понравился бы, но это чувство не разрослось до таких размеров, не превратилось в гигантскую незаживающую рану.
А что будет в следующий раз? Через несколько лет. Повторение этой же ситуации, но на иной лад? Я захочу утешить несчастного, одинокого, никем не понятого героя? И так и будет – всю жизнь? Бесконечное повторение одного и того же сценария. А хочу ли я жить по такому сценарию?
Инке с ее книжным романтизмом дикой показалась бы сама идея жить с кем-то без любви, даже хотя бы поцеловаться. Для меня это было приемлемо. Я не хотела больше страдать и стала мечтать вернуться к прежнему безмятежному состоянию – ДО моей так называемой первой в жизни любви. Когда я была неуязвима.
- Миш, ты когда-нибудь с девушкой спал?
- Честно? Один раз.
- Понравилось?
- Даже не знаю… - он коснулся рукой моей щеки. – Иногда мне казалось, что мы бы с тобой… ну… это было бы любопытно. Можем попробовать, если захочешь.
- А почему бы и нет?
Мне хотелось внести в свою жизнь хоть толику ясности и простоты, стать обычной девчонкой, выйти из роли великомученицы.

                11
Его родители были на работе, у нас оставалось два часа, и мы этим воспользовались. Конечно, ощущение неловкости было, но ситуацию спас Мишка. Он предложил мне сделать вид, будто это любовная сцена из сериала. Мы дурачились, пародировали диалоги якобы безумно влюбленных друг в друга героев. Вот так у нас все получилось. Потом мы лежали и долго смеялись. Впервые за долгое время боль отпустила меня, и мне стало легче дышать.
- Нет бы сказать мне: «Как я люблю твои губы, глаза, ресницы… руки…» Или что там еще? – хохотал Мишка.
- Они говорят по-другому: «Когда ты ТАК на меня смотришь, я начинаю дрожать, и сердце вот-вот выскочит у меня из груди».
- Да ну! «Вот-вот выскочит»? Еще сказали бы – выпрыгнет! Как будто это лягушка.
- Никогда не слышала, чтобы сердце сравнили с лягушкой.
- А с чем его еще сравнивать-то?
- Ты не сказал мне – «любимая».
- Можно подумать, ты мне сказала – «любимый».
- К черту любовь! Смеяться мне нравится больше.
- Ты что, когда-то любила?
- Нет. Никогда.
Маме я с легкостью рассказала о Мишке, но в жизни бы и слова из себя не выдавила в том, что касалось Романа. Она знает меня как облупленную и, несмотря на мою скрытность, что-то все-таки поняла.
- Ты не хочешь открывать душу, тебе нужен человек, с которым это и не нужно. Можно надеть на себя беззаботную и шутливую маску. Таким же был твой отец.
- Мишка не надевает маску, он мне о себе говорит…
- А ты – ему?
- Нет.
- Я так и думала. Он парень хороший.
- И у нас с ним теперь богатый жизненный опыт.
- Ой, не смеши…  Ты с ним будешь еще встречаться?
- Посмотрим.
- Инне не говори.
- Еще не хватало…
Вдруг сестра вошла в комнату. Она устремила на меня пламенный взор.
- Я тебя видела с этим… нашим соседом.
- И что?
- Все хиханьки-хаханьки… я его не перевариваю, у него же нет ничего святого. Мать ходит в церковь, пытается и его убедить, а он ржет над ней. Над ее иконами…
- Ой, только не начинай про церковь…
- Ах, да, я забыла! Ты тоже у нас… атеистка.
Я и сама не знала, но если меня пытали на эту тему, называла себя неверующей.
- Знаешь, Инна, если бы ты была уж такой воцерковленной, с Витей бы не спала, ведь вы не обвенчаны… да и с Романом тоже. Будь же последовательной… хотя бы в этом вопросе. А это, между прочим, еще какой грех!
Она растерялась.
- Ну… я… современная… все-таки… мы в двадцать первом веке и… Бог благословляет любовь. А вы… без любви…
- Ой, отстань ради Бога.
- Ты циничная.
- Да.
На следующий день Рома пришел к нам и сказал, что его брат умер. Инны не было дома.
- Я представляю, как она отреагирует, если я ей скажу, что я чувствую… наверное, назовет меня чудовищем, прочтет лекцию о морали…
- Ты чувствуешь облегчение. Я представляю, как ты устал.
Он попытался улыбнуться, но у него это не вышло.
- И почему она так любит вешать ярлыки, не разобравшись, делать скоропалительные выводы и тут же их провозглашать как истину в последней инстанции?
Я видела, что он в ней разочарован, но, несмотря ни на что, пока не разлюбил. И каждое ее слово по-прежнему его сильно ранило, заставляло замыкаться в себе и молчать.
- Вполне возможно, так легче жить.
- Все это… теории. Если б она возилась с реальным наркозависимым, и длилось это годами, она тогда что-нибудь поняла бы.
- Она живет в мире искусства, где все страдания приукрашены, а не в реальном мире.

                12
Для чего я пишу все это, если не для того, чтобы исповедаться? Героине повести Франсуазы Саган «Здравствуй, грусть» как раз было семнадцать. Похожи ли я с сестрой на Сесиль и Анну? Пожалуй, лишь внешними проявлениями. Может, манерой говорить…  Они раздражали друг друга – вот главное сходство. Было ли между ними неосознанное соперничество? Да, наверное. Все истории человеческих отношений чем-то да будут похожи.
Анна более сдержанная и сухая, чем гиперэмоциональная Инна, но им обеим недостает гибкости, они слишком уперты. Но они, по крайней мере, честны и не способны на подлость. Когда я вспоминала, чем закончилась эта история, внутренне содрогалась. Мне казалось, что подлая – я. Потому что молчу, притворяюсь, играю разные роли. Я судила себя суровее, чем Инна могла себе даже представить.
Рома научился предугадывать реакции Инны, он перестал будто бы провоцировать ее на какой-то спор или дискуссию, старался давать ей понять, что она права. А когда человек становится предсказуем, это первый шаг на пути к Скуке.
Мишка ко мне заходил поболтать, мы стали вместе делать уроки, гулять по вечерам. Инна встречала его ледяным молчанием. А он лишь ухмылялся. Я говорила о том, что до встречи с Ромой никогда не была влюблена, но это в реальных людей. Из героев книг или фильмов можно было бы составить целый список – и всегда это были непонятые, обиженные судьбой, несчастные люди. И вместе с тем не слюнтяи, не нытики. Именно то, как мужественно они держались в минуты испытаний, и подкупало меня. Мне нравилось домысливать степень скрываемых ими страданий и вообще фантазировать на эту тему. Будучи очень закрытой и в эмоциональном плане застегнутой на все пуговицы сама, я таких хорошо чувствовала. Или же мне так казалось.
- Ни за что не угадаешь, кого я видел на улице с твоей Инной. Этого… как его… Виктора, что ли? – признался мне Мишка. – А она-то как расплылась, что его встретила… я ее такой никогда не видел. И чему она радуется? Он ведь женат.
- Кто ее знает.
Натуру Виктора я представляла. Он из тех, кому нравится чувствовать свою власть над сердцами женщин, даже если и сами они ему уже не нужны. Неужели он все-таки решил снова возникнуть и Инке напеть что-то типа «жена меня не понимает»? Любимая песенка всех женатых мужчин, как говорит моя мама. Но в случае с драгоценным Витенькой Инна может на это и «повестись».
Но я не придала этому эпизоду значения – мало ли, может, случайно столкнулись? Перемену в Инне заметил Рома. Она стала загадочно улыбаться, мечтательно глядя в стену, как будто погрузилась в мир грез. Он сразу почувствовал, это не связано с ним.
Витя был красив той слащавенькой красотой, которая на меня лично не действовала. Вообще у нас с Инной были разные вкусы, я никогда не думала, что мы в этом смысле когда-нибудь совпадем. И, несмотря на откровенное признание Инны, что в постели ей было хорошо с Ромой, я понимала, что секс – это не любовь. Для таких, как она, - уж точно.
Нежность, с которой она относилась к Вите, так и осталась неутоленной. Я до сих пор помню, как четырнадцатилетней застала их в комнате. Они были так поглощены друг другом, что меня не заметили. Инна сидела у него на коленях и покрывала его лицо поцелуями, она шептала: «Любимый… родной мой…»
Рома, подозреваю, еще недавно готов был на все, лишь бы она на НЕГО так смотрела и говорила все это ЕМУ. Но сейчас что-то в нем надломилось.
А я бы под страхом смерти не произнесла такие слова вслух и, глядя ему в глаза, даже в моих самых смелых фантазиях это делала не я, а все та же Инна, но изменившаяся. Такая, какой она никогда не будет.
Я просто трусиха.
               
                13
Когда она все-таки, сама на себя не похожая, с трудом подбирая слова, стала нам признаваться, что Витя стал ей звонить, писать по электронной почте, мы с матерью обомлели.
- Я так и знала… ОНА его не поймет, она не способна…
- Дочка, только не вздумай опять поверить ему!
Мама считала, что истеричкой и психопаткой Инну сделал именно Витя, она его на дух не переваривала и винила во всем. «Сколько лет он ей нервы мотал, а потом просто бросил, чего удивляться тому, какой она стала?» - пыталась она убедить меня, а, может, саму себя. Но я ее другой и не помню. Мама жалела Инну. Если и были минуты, когда я сама начинала сочувствовать ей, то тогда, когда она говорила о Вите, готовая простить ему все что угодно, найти красивое объяснение любому поступку. Это было невероятно сильное чувство. Пусть и любила она свою собственную выдумку, а не реального человека. Но при желании выдумкой можно дорожить в сто раз больше, играя в игры со своим воображением.
Не происходило ли и со мной то же самое? Кто его знает? Возможно! Не раз я мысленно задавала себе такие вопросы. Забавно, если мы с Инкой просто две дуры и не хотим жить в реальности, сочиняя бог знает, что. Но реальность довольно скучна. Наверное, все дело в этом.
Я не восприняла всерьез всплеск инкиных фантазий относительно Вити, в тот момент мне не хотелось каким-то образом выдать свои истинные чувства. Мишка меня отвлекал, мы с ним со стороны, наверно, казались парочкой прикалывающихся подростков, задержавшихся в развитии, но мне именно это и было нужно. Эти отношения были для меня ширмой.
Помню, как однажды вечером он заглянул ко мне.
- Сонь, ты когда-нибудь напивалась?
- Ни разу.
- Попробовать хочешь?
- Думаешь, это очень прикольно?
- Мне одному скучно.
Мы пошли домой к Мишке, попробовали, вышло черт знает, что. Он только слегка перебрал, а я героически влила в себя содержимое одного стакана водки.
- Нет, это не для меня. На вкус – просто гадость.
- Всякие там вина, коктейли получше. Надо попробовать.
- Я читала книжку о девочке, у которой лейкоз. Ей было шестнадцать. Она решила попробовать все – секс, наркотики, даже что-то украла из  магазина, думала, будут невероятные ощущения.
- Если бы я умирал, то делал бы так же.
- Смотря в каком возрасте, Миша. То, что в шестнадцать кажется круто, в сорок, наверное, просто смешно.
- А любовь она пробовала?
- Да. Набралась смелости и сама призналась этому парню…
Я бы и в этой ситуации молчала как партизан. Когда я вернулась домой, боялась, что могут почувствовать запах, но увидела одного Рому, ждущего, когда Инна придет. Я села подальше от него.
- Что-то случилось? – спросила я, видя, что он явно не в духе, как будто не знает, что ему делать, как жить… Он поднял голову и взглянул мне в глаза.
- Не будь ты ее сестрой, Соня… если бы ты и я случайно где-нибудь познакомились, то все было бы проще.
- Что именно?
- Все… абсолютно.
Я замерла на месте. Его слова меня испугали, и я вдруг почувствовала себя ребенком, который не готов к взрослой ответственности, подлинным отношениям. Одно дело – мечтать, фантазировать, и совершенно другое увидеть вдруг в глазах Ромы неожиданный интерес.
- Ты кем хочешь быть? – спросил он.
- Мы с Мишкой попробуем поступить в медицинский…
- Врачом? У тебя получится. Есть выдержка, хладнокровие…
- Но смелости нет, - сказала вдруг я неожиданно для самой себя. – Я всего на свете боюсь.
Он улыбнулся. Я так любила его улыбку, возникающую сначала в уголках глаз, освещающую его с виду суровое замкнутое лицо, преображающую его как лучик света.
- Я Инны боялся… на первых порах так робел… как будто я школьник, а она – строгий учитель. Но тянуло меня как магнитом.
- Теперь не боишься?
- Теперь не боюсь, - он вздохнул и отвернулся. В комнате появилась Инна. Нарядно одетая, накрашенная – именно так, как больше всего нравилось Вите.
- Ждете меня? – ее голос прозвучал до странности неуверенно, робко, и это было совсем на нее не похоже. Так она вела себя в тех редких случаях, когда все-таки чувствовала себя виноватой.
- Ну, конечно же, ждем, дорогая, - нескрываемая ирония, прозвучавшая в интонации голоса Ромы, заставила меня нахмуриться. Что происходит? Тогда я этого не понимала.

                14
Я не думаю, что Роман серьезно ко мне относился, скорее, нуждался тогда в утешении, а для этого я вполне подходила. Будь только постарше и не сестрой Инны. Это не задевало мое самолюбие, меня бы это устроило, но я здорово испугалась. Как будто перейти черту от фантазий к реальности было для меня немыслимо. Инне же я казалась бесстрашной и дерзкой, и только сама в глубине души знала, что все это – напускное.
Виктор пришел, когда дома никого, кроме меня, не было. Белокурые локоны, светло-голубые глаза, аккуратненький и хорошенький носик – в общем, смазливенький как херувимчик. Дело вкуса, конечно.
- Вам Инна нужна?
- Может быть, поздороваемся? – он поцеловал мне руку с галантным видом и чуть ли не поклонившись на манер старомодного кавалера. Даже маму это не очаровывало. – Ты так выросла, Соня. Я бы тебя не узнал. Стала копией Инны.
- Это комплимент? Ну, тогда… конечно, спасибо, - пробормотала я, понятия не имея, как мне вести себя с ним.
- Я понимаю, перемены в моей жизни… все это не могло не подействовать на вас всех… когда-то мы думали, что породнимся.
 - Мне казалось, что это далекое прошлое… Виктор…
- Не такое уж и далекое, - он устремил на меня томный взор. Неужели кокетничает? Этого мне еще не хватало!
- Простите… но Инны нет дома, и я просто не понимаю…
- Она вам не говорила о том, что мы снова общаемся – как друзья? Дружба… это прекрасно… в наше время люди совсем разучились дружить. И твое поколение, Соня… извини, что я так говорю, но современные школьники – они же так приземленны…
Это говорил он, женившийся на деньгах. Впрочем, это, конечно же, иннина версия, сам он в жизни бы не признался в этом, читал бы красивые лекции о возвышенном чувстве, его посетившем.
- Да, мы такие, - не стала я спорить.
- Вот… ты же сама понимаешь… мы все одиноки, и мир так жесток…
Наедине со мной он несколько терялся, видимо, чувствуя мое скрытое за формально вежливой миной скептическое отношение. Начинал делать длинные паузы между словами, повторять одно и то же на разные лады. Эту его напыщенность Инна могла глотать огромными ложками, просто бальзам ей на уши. Рома появился, когда Витя в очередной раз запнулся, начав длинную и красивую фразу.
Он протянул ему руку, безукоризненно вежливо дал понять, что очень рад знакомству. Кто такой Виктор он, разумеется, знал. Инкин бывший жених смешался и счел за лучшее удалиться. И в этот момент дверь открылась, вошла сестра. Она вздрогнула, увидев Витю, но неожиданно для меня решила взять себя в руки и сделать вид, что не рада ему. Инна сказала, что у них с Ромой были планы на этот вечер. Витя смотрел на нее в упор, надеясь вызвать смущение, но Инна твердо решила в этот момент не поддаваться его чарам. И он вынужден был удалиться.
Я ушла в свою комнату. Через пару минут, собираясь на улицу, я приоткрыла дверь и увидела такую сцену. Инна сидела рядом с Ромой на диване, нежно гладила его пальцы, шептала: «Я была к тебе несправедлива… я только и делала, что испытывала твое терпение, ты просто ангел. Ты послан мне небесами». Меня поразила реакция Ромы.
- Сначала ты выдумала, что я монстр… теперь я стал ангелом.
- Рома, ты что? – оторопела она.
- Я стал понимать тебя, Инна. Ты – человек крайностей. И иначе не можешь. Я долгое время мечтал только о том, чтобы услышать от тебя доброе слово… какую-нибудь похвалу… а теперь слышу твои слова, и они пугают меня куда больше, чем твоя прежняя злость. Теперь ты решила вознести меня на пьедестал и говорить мне одни комплименты.
- Да, это, конечно, преувеличено… может, и крайность… но мы с тобой… у нас получится достичь золотой середины…
- В том-то и дело, что нет. Не получится. Раньше мы ругались, но не мог же я закатывать истерики. Я не женщина.
- Нет, - она наклонилась и поцеловала его ладонь.- Ты – мой любимый мужчина. Ты самый лучший. Единственный.
Он тяжело вздохнул.
- Пару месяцев назад мне казалось, я жизнь отдам за эти слова. И сейчас ты их мне говоришь.
- Ты растерялся, я понимаю… - Инна смотрела на него, испугавшись, поняв, что все изменилось, и она не знает, как ей вести себя с этим – новым Романом. – Я умею любить, заботиться… и ты это увидишь. Дай мне возможность…
Он засмеялся, и смех был горьким.
- Вот представил я себе эту идиллию… и мне стало так не по себе, как будто я играю в сцене в каком-то спектакле, и все это не про меня. Прости меня, Инна.
- Ты что… ты уходишь?
- Мне… надо подумать.
Он схватил пальто и буквально выскочил из квартиры, как будто стремился от нас убежать.

               
                15
Мы с Инной молча смотрели друг на друга. И вдруг меня осенило.
- Ты ходила на исповедь?
- Да… ходила… - голос ее звучал безжизненно, как у заводной куклы.
- Тебе батюшка внушил все это?
- Он сказал, что любить женатого – грех, мечтать о нем я не должна.
- Значит, любишь ты все-таки Витю?
Она заплакала.
- Да, да! Но я не могу… так больше жить… он подаст мне надежду, а потом снова исчезнет. Так уже было. Просто вы с мамой не знаете.
- Ты поэтому всех отвергаешь? Все ждешь его?
- Сегодня, после всех наущений батюшки, я наконец-то решилась попробовать… измениться. Он сказал, я боюсь впустить в свое сердце новое чувство, и мне надо преодолеть этот страх.
- Он просто тебя плохо знает. Ты таких вещей не боишься.
Она кивнула.
- Да. Не боюсь. Просто я… наверное, все-таки… не люблю. Какая-то симпатия есть, но не больше. Батюшка долго со мной говорил, внушал, что мне надо попытаться жить для других, делать их жизнь счастливее. И я подумала, говорить Роме то, что он хочет услышать… это не ложь… а попытка сделать его счастливым.
- Тебя надолго бы не хватило.
Она тяжело вздохнула и закрыла лицо руками.
- Наверное, нет. И тут ты права.
Это был самый откровенный разговор с сестрой за всю нашу жизнь. Мы не обвиняли, не предъявляли претензий, а просто старались понять. Позже мне Инка призналась, что лучший друг Вити предостерег ее. Тот поспорил с приятелями, что Инна будет плясать под его дудку и даже порвет ради него с новым парнем. Не знаю, зачем ему нужно играть с ней в эти игры, как будто за столько лет не наигрался. Самым поразительным в отношениях Инны и Вити мне казалось то, что они еще не надоели друг другу.

                16
За несколько дней до этого Мишка признался мне, что ему не нравится цвет лица у Романа. «Надо ему к врачу сходить… к кардиологу», - будущий медик заметил: что-то не так. Я боялась показаться Роме назойливой или слишком заботливой, вообще старалась не попадаться ему на глаза, чтобы не вызывать подозрений. Хотя сейчас уже и не знаю: а вдруг, если бы я предостерегла Рому, он бы вовремя обратился за помощью? Но сказал мне об этом не врач, а Мишка, который только готовится к выпускным экзаменам, я не могла отнестись к этому так серьезно.
Мы были дома вдвоем, учили химию. Я выглянула в окно и увидела Рому, сидящего на скамейке.
- Что-то он к нам не идет, - сказала я.
Мишка встал и подошел ко мне.
- Мне его поза не нравится. Ему плохо.
- Да ладно… с чего ты взял? Рома на сердце не жаловался.
- Такие не жалуются, они терпят.
«Врачи уговаривали беречь себя, чуть что, звать на помощь, ни в коем случае не терпеть боль, а он рукой махнул… и терпел. Дотерпелся», - вспомнила я слова Ромы, его рассказ об отце. И застыла на месте. Вместо того, чтобы бежать к нему, я стояла и молча смотрела в окно. Мне не верилось. Это не может быть правдой… ему тридцати еще нет.
Мишка решил сам проверить.
- Считай, что это эксперимент… Пойду посмотрю.
Он накинул куртку и побежал вниз. Я вышла на улицу только, когда Мишка стал мне махать рукой. Рома не шевелился.
- Я сказал соседке, чтобы «Скорую» вызвала. Ты погляди на него.
Я подошла к Роме. Наверное, он уже не дышал. Сколько он здесь просидел? И как долго терпел? Я не знала. Мне хотелось кричать, но я только и могла, что зажать себе рот рукой, - не пугать посторонних. Когда приехала «Скорая помощь», уже было поздно.
Решили провести вскрытие, чтобы точно установить причину смерти. Мишка прав оказался: сердечный приступ.
Мама и Инна только сейчас стали плакать, а у меня пока не получается выдавить из себя ни слезинки, я как каменная. На его похоронах мы молчали. Как будто заключив между собой негласный договор, мы с Инной не обсуждаем Романа. Похоже, мы с ней впервые в жизни достигли чего-то вроде взаимного понимания. Мать видит, я что-то пишу, но читать не будет. Сестра ходит в церковь. Я больше не задаю ей вопросов.
Когда я закрываю глаза, вижу могильную плиту, фотографию, в которую не хочу пока вглядываться.  То, что случилось с ним, для меня нереально. Бессмысленно. Я не намекнула ему на болезнь, но он мог от моих слов отмахнуться… и улыбнуться своей беспечной улыбкой.
На кладбище я молчу, мне пока никакие слова на ум не приходят. Если б меня спросили, какую надпись я заказала бы на могиле, ответ был бы кратким: «Прости нас».