Когда мы снова с тобой потерялись, мне вспомнилось, как это было – пусть и не в первый раз, на краю Ойкумены, в веках – но отныне уже не навеки.
I
К четырнадцати годам я не раз уже влюблялся и несколько раз целовался. Занимался в спортшколе, играл на гитаре и читал всё, что удавалось прочесть. Жюль Верн, Александр Беляев, Майн Рид, Стефан Цвейг, Вальтер Скотт, Лион Фейхтвангер... Перечитал библиотеку родителей, потом родителей родителей, ну и дальше по нисходящей. В основном, ночами под одеялом с фонариком. Так дочитался до небольшой близорукости, но очки в модной оправе мне шли, придавали зрелости, а потому я носил их охотно.
Мои родители, комсомольские работники – были ещё нестарыми. Оба закончили престижные вузы, но почему-то трудились в районных комитетах на примерно равных ответственных должностях. Получали неплохие заплаты, ездили в загранкомандировки. Льготы, путёвки и всё, что с их положением справедливо связывали тогда, да и не очень справедливо – потом. Сколько себя помню, меж собой родители ругались редко. Ещё реже ругали меня. Наверное, было за что, но жаловаться на меня никто не жаловался, а учился я хорошо, да и почти всё свободное время проводил дома. Один. Бабушка Неля готовила обеды и контролировала по вторникам и пятницам. А бабушка Наташа – каждую среду и четверг. Кроме того, она занималась со мной немецким. А ещё бабушка Таша научила меня танцевать и плавать. Это она поставила мне голос и сберегла его, когда он перестал ломаться.
Мне, как и многим моим друзьям, нравились ровесницы или на год-два постарше. С девушками тогда знакомились на школьных диско, на спортивных сборах, на днях рождения родственников и знакомых. С некоторыми заходило и чуть дальше поцелуев, и это становилось источником новых моих переживаний.
До сих пор не понимаю, почему я останавливался. Что останавливало, когда мне шептали согласие, оглушали согласием – и как я вообще мог остановиться... Верный ритм, единственные движения... – и сотни тысяч фейерверков разрывались жгучими искрами, уничтожая без остатка.
Эти фейерверки не давали потом заснуть – и уже под утро я завоёвывал царства, выигрывал битвы ради изумительных женщин – Ровены, Ребекки, Ракель, Каэтаны... А просыпаясь, ненавидел себя, вспоминая ту, с которой так и не стал мужчиной. Да, мне хотелось умереть. Очень часто.
Однажды услышал, как отец в разговоре с матерью предложил отвести меня к врачу. «Как бы наш сын, Ларка, не совершил какую-нибудь глупость.» И поскольку я мог себе представить, что имелось в виду, изощрённо нагрубил родителям, поминая Юнга и Фрейда, которых читал в подлиннике, и сказал всё, что думаю... по поводу и без поводов. Ближе к летним каникулам, когда всё встревоженное семейство наперебой стало требовать решения: пионерский лагерь на Чёрном море или санаторий для партийных работников в Крыму, я согласился поговорить с мужем бабушки Таши. Но не в его врачебном кабинете, а у них дома, куда нередко забегал из школы. Юрий Константинович не был мне кровным дедом. Бабушка Наташа осталась одна после смерти маминого отца, и долго не решалась выйти замуж за его давнего ученика. Человека, который любил её ещё замужней тайно, вдовой – издали, в общей сложности, больше лет, чем мне было тогда. Я верил ему как достойному человеку, книгочею и рыцарю, лучшему в советском союзе специалисту в области детской психиатрии. Юрий Константинович, терпеливый и сдержанный, не смотрел на часы во время бесед, не откупался подарками, не делал умного лица, когда я ставил его в тупик. А главное, умел проигрывать с честью. Он часто проигрывал мне в шахматы, но не проиграл ни одной вверенной ему судьбы.
Он помог мне выстроить своё поведение, не разрушая собственной природы. И позволил отстоять право выбора. Сейчас, перечитывая первые страницы моего дневника, я по-прежнему слышу его уверенный голос, обращённый к жене: Таша, это – совершенно другое. И не имеет ничего общего с тем, что напридумывали Лара и Владик. Да, у Коли сложности в отношениях, но кто их не испытывает в той или иной степени в любом возрасте? Только те, кто лишён воображения и чувств. Кстати, у Николая замечательная фантазия, он чувствительный и романтичный юноша, тактичный, с юмором. Ни один тест не выявит у него синдрома аспергера, никакого первазивного нарушения развития нет! Даже если болезнь не проявила себя до полового созревания... Я б не удивился, если бы речь шла об отсутствии эмпатии, стереотипичности поведения и ограниченности интересов его родителей – прости, Таша... Да они хоть раз видели таких детей! Да наш Коля... он и в точных науках силён, и гуманитарные способности у него прекрасные, и музыкальный слух, и физическая подготовка... Какая неуклюжесть – у Коли грация прирождённого танцора! Возможно, есть небольшие отклонения, но они, скорее, связаны с тем, что кроме нас с тобой и Нельки с Виктором ему не с кем поделиться своими проблемами. Родители не хотят верить в него, а он – ...и вот ещё, Таша... интуиция и умение расшифровывать невербальную информацию категорически опровергают аутичную психопатию – он уже давно перестал верить им. Я бы никогда не стал обнадёживать зря. Более того, мальчику противопоказано насилие в любой форме! И если в современном обществе чистота души воспринимается как болезнь, то лечить такую болезнь в скоплении, мягко говоря, слишком решительно настроенного, практически безнравственного, большинства – невозможно. Я тебе определённее скажу – слава Богу, не на консилиуме, такое общество – само больно и преступно. Тошнит Николая от спецсанаториев – так и нас тоже. Сама говоришь, лучший отдых – неорганизованный. Не хочет в Артек – и славно! Хотя я бы на его месте и поехал – хорошенькие вожатые, походы... ээх. Слушай, Ташик, а собирайся! И Колю с собой, да не в Артек собирайся... Из старшего пионерского возраста даже Николай вырос. Поедем на Чёрное море втроём отдохнуть дикарями – и не вздумай ссылаться на подшефно-подопытных... Их я беру на себя, в смысле, берусь уговорить Нелю с Витей. Вот они уж точно должны захотеть в спецсанаторий, тогда и мы их выручим, заберём всю их живность потом на перевоспитание – нашим кошкам...
Только бабушка Наташа могла остаться девочкой в шестьдесят. Или это всё Юрий Константинович... Впрочем, ученик деда дарил детство всем без исключения, только не все почему-то были готовы принять.
Мы едем в Леселидзе в семью друзей Сванидзе! – напевали мы по-дикому в открытое окно купе поезда, на котором доехали до Сочи.
Друзья Сванидзе отказались от денег сначала за постой, потом за убийственно сытное питание. Особенно после того, как мы с Юрием Константиновичем впряглись в большое хозяйство... Бабушка Таша не успела поставить в известность всю деревню, что её супруг – врач, узкий специалист, хотя и с широчайшим кругозором в самых неожиданных областях, а потому пришлось лечить всех, кого приходилось и приводилось... бесплодие коров, диарею, мастопатию у коз, птичьи болезни, про местных баранов, собак и кошек – вообще разговор отдельный. А ещё Юрий Константинович успешно избавил от алкоголизма влюблённого в бабушку немца. Всемогущий доктор отказался от предложенной было друзьями Сванидзе последовательности лечения. Он был убеждён в неспортивности подобного подхода, нарушающего одну из заповедей врачебной этики «аliorum medicus, ipse ulceribus scates»... А меж тем, спасённый интурист от избытка благодарности до самого отъезда продолжал ночами распевать лирические песни своего народа, раздражая и утомляя округу, дезориентируя местных котов.
В это лето я встретил тебя.
II
"Снилась мне девочка: кудри как шёлк,
Кроткие, ясные очи,
С нею под липой просиживал я
Синие летние ночи."
Если б я знал, что буду искать встреч с восьмилетней девочкой, которую привезла в Леселидзе её мама...
Они приехали к давним знакомым, в соседний дом. А поскольку курортный сезон был в разгаре, а они не предупредили, когда точно приедут, их хозяйка, не найдя ни одной свободной кровати, предложила им поселиться в огромном доме Сванидзе. Там брали всех. Мы с Юрием Костантиновичем сразу вскочили, уступив свои места за столом, а уже через полчаса я пошёл к соседям, чтобы принести вещи.
Это случилось впервые, чтобы я угадал мечты. И чтобы они, эти мечты, тут же стали моими. С испугу, наверное, что новые гости Сванидзе устали и вот-вот отправятся спать, я подошёл к твоей маме, с трудом вспомнил и выговорил своё имя – и застыл... может, что и сказал ещё... – и тут пришла на помощь Таша. Она это умела – и получше, чем готовить еду и контролировать.
– Вероника Сергеевна, не уходите – ещё звёзд не видно, значит, не так и поздно. Давайте посидим вместе, выпьем полезнейшего молочного нектара.
– А я после первого глотка решила, что это подтаявшее домашнее мороженое с ягодным джемом... Вкус только непривычный! И что, неужели молочно-фруктовая смесь...
Вероника Сергеевна попала.
– А вы ещё бокал... Отлично освежает, а потому что с долей молодого вина... Юра, ну, садись к нам, расскажи Веронике Сергеевне о той козе, которую вы с Коляшей вдохновили доиться...
– Не козу вдохновили, а козу напоили, потому как нас вдохновила идея простимулировать надой.
– Как это? – Вероника Сергеевна поперхнулась. – Неужели из козьего молока!
– Ну, да. Как выяснилось, добавление козам в поилку буквально капли алкоголя замечательно повышает удойность и жирность! И представьте, безо всяких взбитых яиц...
– Да что вы говорите... А яйца зачем сбивать?
Ты назвала своё имя, я – своё... будто не знали cебя раньше.
Утром сразу на пляж?
Да. А когда?
Мама говорит, что надо пораньше
Если не против, я с вами!
А кто тебя разбудит?
Я просто не буду спать!
Я тоже.
Это было непохоже на всё прежнее... Никак не похоже на взрывоопасную тягу к женственности, завораживающей остротой глубины переживания. На влечение к запретному, уничтожающему – наоборот! Я позабыл, нравилась ли она мне внешне, хотя все вокруг твердили, какая из неё вырастет настоящая красавица. Юрий Константинович тогда воскликнул: смотри-ка – наша Ташик, вылитая! А приглядевшись, добавил: девочка, конечно, милая и не совсем обычная... вырастет ли из неё красавица, не знаю, но то что настоящая – определённо.
Я не заснул. Как и она. Вышел во двор подышать – и услышал... я и сейчас слышу:
– А может...
– Уже?
– Мама спит, я бы спросила разрешение...
– Так мы скоро вернёмся.
– А что скажем, почему меня не было?
– Ну, скажем, что...
– Давай! Но только прямо сейчас!
Ты не хотела ждать.
III
Как же странно, наверное, мы смотрелись вместе, когда неслись с гитарой наперевес и рюкзаком в хлюпающих шлёпках, с полотенцами на берег. Длинный подросток и маленькая девочка в сарафане с бьющими по спине кое-как прибранными волосами. Никого не предупредив, мы сбежали до завтрака.
– Сестрёнку тащишь купаться? – улыбнулась знакомая, и тут же бросила вслед. – В школу-то ходит уже?
Но кто её слушал...
Ты скинула шлёпки, но тут же подпрыгнула, едва ступила на раскалённую гальку – ещё бы... И тогда я выстелил тебе дорожку к морю из моей одежды и полотенец, помнишь?
Ступила, помедлила, затем взмахнула руками – и сбросила сарафан одним движением... извечным, манящим. В этой зарождавшейся прелести не было и не могло быть ничего порочного, как нет греха в очаровании мадонн, так похожих своей искусительной сладостью на их младенцев. Вода не успела нагреться, но ты резко влетела в неё, а я стоял рядом – и задыхался от счастья.
Время... оно отлетало смехом и осыпалось ледяными брызгами. Никогда после я так не смеялся, никогда после не тонул в такой ...земной внеземной радости. Мы, конечно же, не взяли ни зонта, ни защитного крема, ни твоей панамки, ни денег, чтобы купить фруктов, газировки или мороженого... Спохватились к обеду... когда я вспомнил, что и часы мы оставили у друзей Сванидзе.
В тот первый после ста лет одиночества день... мы могли обойтись без тени, без еды и питья, но, впервые ощутив свою жажду, не смогли оторваться друг от друга.
Я соорудил на твоей голове тюрбан из полотенца, и загородил от солнечных лучей – в купальнике, обмотанная до пят моим полотенцем, ты превратилась в хрупкую балеринку. А я чувствовал себя стойким оловянным солдатиком из любимой печальной сказки. Мы зажглись и горели... одним пламенем.
Твоя мама, соблазнённая Ташей и Юрием Константиновичем, пошла с ними на рынок и, как это всегда бывало, если куда-то отправишься с Наташей, попала под опьяняющий щедростью шквал восхищённых взглядов и комплиментов и соответственных красоте скидок. Досталось и Юрию Константиновичу – но не комплиментов, а благодарностей за безотказное спасение всякой твари. А после они завезли домой покупки, а после пересидели опасное солнце за морсом и разговорами. Маквала поддержала Ташу, заверив Веронику Сергеевну, что Коля со старшей девочкой Сванидзе повёл на пляж всю малышню двора. Вот почему нас не хватились раньше. А после... женщины увлекли Юрия Константиновича в дом отдыха на танцы. Там они задержались до позднего вечера.
Давно замечено, когда мы следуем своей дорогой, всё мигом откликается, словно приветствует нас, распахивается настежь, стремится навстречу. Нас покрывали все – от животных до ревнивых девушек и зорких аксакалов, которые были не в силах навлечь на нашу странноватую парочку гнев Вероники Сергеевны – роковой красавицы и женщины высокого давления. Нас обнаружил старый Бим – беспородный пёс друзей Сванидзе, с которым вся деревня носилась по пляжу и орала наши имена. Вот почему ты не сгорела к заходу солнца, а меня не убил солнечный удар.
IV
– Что вы делали вместе до вечера вдвоём совершенно одни в самом безлюдном месте?
Не знаю, не помню, никогда на свете это не было раньше.
– Почему моя дочь лежала без сознания рядом с тобой, завёрнутая в полотенце?
Удар в сердце... в солнце... сердце моё.
Что могли мы ответить.
Ты сказала маме единственное, что могла сказать. Я же... долго не приходил в сознание, кричал, звал тебя.
По счастью, ты не пострадала.
Юрий Константинович в первый и последний раз наплевал на свою этику и находился при мне неотлучно. В ожоговом центре, куда меня привезли на скорой, ему организовали койку в моей палате, а меня называли героем-пожарником, и почти месяц продержали под капельницей.
Как только Таша передала мне вместе с гостинцами твои письма – я пошёл на поправку. Вскоре пришла Вероника Сергеевна. Как я и чувствовал, одна. Её черты уже ничем не напоминали тебя, а потому я не испытал прежней теплоты. Гнев и ложь не красят и не щадят никого. Я не стал ничего спрашивать. Она слишком похожа на моих родителей. Неверием. Дурными мыслями. Никому не захотелось сопроводить её ко мне.
– Уезжаете?
– Уезжаем. Адрес не оставляю – зачем? И так я столько уже настрадалась!
Ничего не смог поделать, отвернулся – и плакал от непереносимой боли – и, сдерживая крик, отчаянно кусал и без того кровоточащие разорванными волдырями губы: пожалуйста, пощадите... умру без неё... только скажите, куда писать... пусть не сейчас, пусть через сто лет!
И сейчас и всегда вижу тебя в каждом нежном волнующем образе, похожем или не похожем внешне. Мечты о тебе полнятся силой моих надежд.