- Снова в замке. – Де Бриз приобрёл союзника. – Долгая трапеза. – Барон предлагает мне исполнять прежние обязанности. – Клятва верности. – Размышления в галерее. – Пропажа свитка.
Утром следующего дня на великолепном английском скакуне выехал я из Сен-Дизье. Не задерживаясь подолгу в придорожных трактирах, повинуясь прихотливым изгибам, подъёмам и спускам дороги, которая за весенние месяцы исправилась существенно, без устали понукал я свою лошадь, так что ещё засветло крутая громада вознёсшегося над долиной замка выступила передо мной во всём своём гордом величии. Барон приветствовал меня любезно, приказал тотчас же подать вина и закусок, чтобы отпраздновать моё благополучное возвращение, и, похлопывая по плечу, как родного, добродушно заметил:
-Рад видеть тебя живым и здоровым, Сильвен. До нас дошли слухи, что ты попал в тюрьму. Неужели тебя отпустили?
-Что вы, сударь, - ответил я, сдержанно улыбаясь. – Из такого места, как тюрьма, так просто не отпускают. Благодаря счастливой случайности мне оттуда удалось сбежать. Как раз незадолго до этого меня обвинили в распространении ереси и участии в какой-то вальденской церкви, в которой вы сами, сударь, якобы состояли епископом. Они угрожали мне истязаниями и всякого рода хитрыми пытками, требовали, чтобы я взвёл на вас ложные обвинения.
-Кто они? – болезненно дёрнувшись, спросил де Бриз, прищурив раскосые, окрасившиеся суриком, глаза.
-Граф Д. и великий инквизитор Франции. Насколько я понял из их разговора, действовали они совместно.
-Чёрт побери! – взвился барон и что есть силы ударил кулаком по столу, так что серебряные кубки с вином подпрыгнули на нём. – Уж эти мне духовные пастыри! Вражье семя! Вместо того чтобы заступом мысли добывать истину в шахтах разума, они без зазрения совести устраивают ближним своим всевозможные каверзы, на чужую собственность рот разевают. Приспешники Антихриста! Будь то в моей воле, я бы их всех утопил… в сточной канаве!
Опершись локтями на стол, барон наклонился ко мне всем туловищем, и зычный голос его загремел под сводами залы:
-Но мне, Сильвен, теперь не страшны нападения, ни явные, ни тайные. За последние месяцы войско моё против прежнего увеличилось вдвое. Бояться мне нечего и некого… Если же, паче чаяния, граф Д. или кто-нибудь ещё всё же рискнёт сунуться в мои владения, то, ручаюсь вам, в первой же схватке все зубы свои обломает до единого.
Де Бриз умолк, подошёл к камину, бросил в огонь увесистый сучковатый чурбак. Повернув ко мне своё широкое, разгорячённое от вина лицо, на котором багрово-сизыми пятнами выступали щёки и нос, признался не без примеси бахвальства:
-У меня, между прочим, появился союзник.
-Кто? – спросил я.
Барон, помедлив, ответил, произнося каждое слово так, словно оно было ему особенно ценно:
-Сын Филиппа Бургундского – Карл, граф Шароле… Молодой и отважный рыцарь… Знаешь, он из тех, кто не ждёт сражений, а ищет их… Медлить и выжидать – не в его правилах… поэтому Фортуна к нему благосклонна… Для меня, впрочем, важнее всего, что Карл ненавидит Людовика и его прихвостней-вассалов.
Тем временем в зале сгустилась темнота и барон, не дожидаясь слуг, с помощью сосновой лучины стал зажигать свечи. Я же, пользуясь перерывом в разговоре, отдал должное кушаньям, коими щедро был уставлен стол: и пирогу с бараниной, и жареным форелям, и рагу с грудинкой, и многим другим угощениям. Барон вскоре ко мне присоединился, и мы около четверти часа совершенно безглагольно трапезничали в полной тишине, нарушаемой разве что редкими восклицаниями, звоном кубков, чавканьем и щёлканьем челюстей. В завершение ужина, когда разудалый Бахус, смешавший в желудках наших в самых разных пропорциях кларет, мускат и красное бургундское, заставил языки заплетаться, я, как мог, в учтивейших выражениях не замедлил выразить сердечную благодарность барону за его гостеприимство, а он, растроганный горячим панегириком, нежно облобызав меня в обе щёки, тут же предложил мне некоторую сумму денег в возмещение ущерба, который я потерпел за время своей злополучной одиссеи, после чего изрёк, безнадёжно теряя при этом окончания слов, нижеследующее:
-Ты, Сильвен, видит Бог, хлебнул горя. Слов нет… Что сделано, то сделано, и прошлого не воротишь. Моей вины здесь львиная доля. Надолго запомню я китайские яблоки!.. Придёт время, и все мы, агнцы Божьи, предстанем перед Всевышним Судиёй, и он воздаст по поступкам нашим… Ты вот что, Сильвен… отдохни несколько дней. Забудь обо всём, что случилось с тобой. А затем… затем приступай к выполнению своих прежних обязанностей. Твоя комната, как и должность, свободна…
Мой ответ барону прозвучал как присяга:
-Ваше дело, сударь, приказывать, а мне – повиноваться. Я ваш покорный слуга и ныне, и впредь.
Оставив трапезную, долго ещё я стоял у двери на галерею, раскачиваясь, как матрос на палубе во время шторма. Мой жизненный корабль снова менял галс. Почему? Не знаю… Во всяком случае, не потому, что у меня не хватило смелости отказать барону, и не потому, что мной руководило желание сбежать куда-нибудь от властной Кэтти (пусть даже я и подумывал об этом). Просто здравый смысл мне подсказывал, что продолжение службы у де Бриза откроет передо мной новые горизонты, так как дарования легче всего проявить на сцене обширной, перед слушателями учёными и образованными, нежели среди невежд и глупцов в дремучем захолустье. Выбиться в люди - вот цель достойная всякого мужчины. Что же мог дать я Кэтти сейчас? Ничего, кроме своей нищеты. Мужчина женщину должен возвышать, роль приживалы для него оскорбительна... После размышлений такого рода царственный лик блистательной амазонки из далёкого Сен-Дизье, которая ещё вчера была мне дорога и мила несказанно, стал стремительно размываться в душе моей, как размывается морской волной написанное на прибрежном песке имя. «Нельзя жить одной минутой, не думая о следующей», - подытожил я и, чувствуя себя неожиданно легко и вольно, напевая вполголоса весёлую песенку, спустился по лестнице на первый этаж, где находилась алхимическая лаборатория.
Дверь в неё я нашёл распахнутой настежь. В этой распахнутой двери была лёгонькая странность, так как осторожный Лаваль имел обыкновение запирать её на засов, независимо от того, один он находился в своём обиталище или с кем-нибудь из гостей. Сердце моё забилось тревогой. Без раздумий нырнул я в сырой сумрак помещения, скудно освещённого одной-единственной свечей. Лаваля я заметил сразу. Он сидел у окна в своём любимом резном кресле, склонившись над стопкой бумаг, неподвижно, как статуя, вырезанная из дерева.
-Франческо! – пониженным голосом позвал я его, но вопрошаемый даже не шевельнулся.
«Спит», - решил я и тихой поступью повлёкся к нему.
-Франческо!
Не получив ответа и на этот зов, взял я со стола свечу и поднёс её к лицу алхимика. Царица небесная! На несколько мгновений я впал в ошеломление. В кресле передо мной сидел... мертвец! Об этом свидетельствовали застывшие глаза и розоватая пена на губах Лаваля. Кто-то пригвоздил его к креслу, ударив кинжалом в грудь…
Овладев собой, как опытный наездник понёсшей лошадью, я, закрыв дверь, принялся разыскивать свиток. Я обшарил лабораторию вдоль и поперёк, пядь за пядью. Я искал в шкафах, на полках, в сундуках, в плавильной печи, в ящиках с навозом, в клетках для животных и птиц, даже в прозрачных склянках. Воспалённым взглядом я всматривался в стены, хватаясь за бессмысленную надежду обнаружить тайник. Напрасно: свиток исчез, он как в воду канул!
…Возвращаясь в свою комнату, с удивлением спрашивал я себя, почему, пускаясь тогда, в конце января, в опаснейшее предприятие, я не спрятал драгоценную рукопись, а доверил её хотя и верному, но совершенно чужому человеку?