ПАМЯТИ ВОВ.
СМЕРТЬ НА ВОЕННОЙ ОБОЧИНЕ.
О том далёком дне рассказал мне папа однажды, когда мы шли пешком в село по осенней непогоде, так и не дождавшись автобуса. Столько лет прошло с того дня, я так и не забыла его.
«– …Это уже было невыносимо! Ненастье затянулось на месяц, и конца-края ему не предвиделось!
Октябрь 42-го, холод и мрак, голод и потери, страх и ужас даже у самых стойких мужиков. Не скроешь этого – глаза стали как-то по-особенному пусты, как провалы в земле, бездонные и пугающие.
Мы шли уже не первый день – передислокация. Грязь вымотала и силы, и нервы. То там, то сям слышалась озлобленная грызня солдат.
Вдруг колонна встала, замешкалась, нечто неуловимое пробежало по рядам. Впереди что-то неладное происходило.
Послали Йошку-еврея разведать – шустрый был парнишка такой. Изворотливый и находчивый.
Вернулся не скоро. Считай, он прибежал, и колонна тут же двинулась дальше.
Только вечером на привале и рассказал, что узнал.
– …Я прошмыгнул вперёд, когда заметил “особиста”, нырнул под полуторку, что на обочине стояла. Переждал, пока это “лихо одноглазое” уйдёт. Вылез, значит, и тихо так спросил у пожилого шофёра, мол, что стоим? Махнул он рукой: “Отстань!” Ну, я бочком-сторонкой дальше пробрался. Дошёл. Там толпа стояла, сначала не понял, кричали и ругали кого-то. Потом только разобрал. На обочине сидел мужик, солдат, лет сорок, русский. Странно так сидел, прямо в грязи, неподвижно. Ему старшой орёт, мол, вставай, а то пристрелю. А он только смотрит куда-то мимо него и ни с места. Старшой – в ухо кулаком! Молчит и сидит, значит, дальше. Тут санитарка откуда-то прибежала, склонилась к солдату тому, что-то посмотрела и вдруг как закричит на старшого, мол, дай человеку умереть спокойно – кончается он. Сердце, похоже. И села на свою санитарную сумку рядом, обхватила его плечи, а мужик так странно в глаза посмотрел, положил ей на плечо голову и замер. Все замолчали разом! У меня даже живот скрутило от ужаса. Солдат тот прямо у нас на глазах и умер. Отвёл глаза от женщины и в небо посмотрел, словно кого там увидел. Так с открытыми глазами и помер. Санитарка их и закрыла. Потом заорала на старшого, что, мол, солдат всех погубите – привал большой нужен. От усталости уже мужики даже мрут, мол.
А мы слушали Йошку и только поражались: “Мы-то живы, хоть и устали, как собаки! Чего он умер-то? Сердце слабое оказалось, наверное”.
…Сколько в войну схоронили, скольких не успели в землю закопать, а вот этот случай не забылся по сей день.
Почему? Бог его знает. То ли своей странной смертью запомнился, то ли в тот момент небеса на нас посмотрели и того солдата позвали.
Йошка сгинул где-то на границе Белоруссии с Польшей. Пошёл разжиться харчами. Не вернулся. Должно быть, убили селяне. Жестокие тогда все были – война не сахар. Все тогда становились недочеловеками.
И вот сейчас мы с тобой идём, дочка, грязь месим, а у меня перед глазами та осень, тот жуткий холодный октябрь и та странная смерть на военной обочине».
Почему так часто моя память стала испытывать меня на прочность? Что происходит с душой? Нет внятного объяснения.
Мы уязвимы. Страх за завтрашний день, за безопасность наших родных, за народ и страну постепенно подтачивает духовную стойкость, проседая, истончая защитную стену психики.
Не потому ли обрушивается она, та стена? Не в те ли щели просачивается информация, которую память так долго скрывала в глубинах сознания? Не потому ль всплывают на поверхность далёкие события, о которых уже и во сне не вспоминаешь? Вероятно.
И не остаётся выбора. Только писать, рассказывать, не дать памяти опять потерять материал – нет гарантии, что вернётся вновь. Может просто не успеть вернуться – мы не бессмертны, к сожалению.
Июнь, 2014 г.
Фото из Интернета.
http://www.proza.ru/2014/03/20/1671