Разговоры со спящими

РАЗГОВОРЫ СО СПЯЩИМИ
Пьеса с элементами монолога и диалога

Мертвые не способны ничего сделать или почувствовать. Мы не в состоянии им помочь, а они не могут причинить нам вред
(Псалом 145:4; Екклесиаст 9:5, 10).

Душа умирает, она не живет после смерти
(Иезекииль 18:4).

Человек может всю жизнь прожить в одиночестве.  А что, может.  Но все-таки кто-то ему нужен кто бы его зарыл, хотя могилу он себе может выкопать сам.
Джеймс Джойс «Улисс»

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Девушка, Женщина, Пожилая женщина, Старуха – одно и то же лицо, в разные промежутки времени.
Сын, он же мальчик, парень, мужчина.
Смотритель кладбища – не смотря на возраст, он всегда остается смотрителем кладбища
И Спящие…

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
СЦЕНА 1

Спальня. Ничего особенного, все, что обычно бывает в спальнях – кровать, тумбочка, стул, бельевой шкаф, кресло, может быть, комод. Большое занавешенное окно, с небольшой щелью в нем. Пиджак, брюки небрежно брошены на пол. В комнате приглушенный свет от бра около кресла. На кровати лежит полуобнаженный парень, прикрытый простыней, отвернувшись к стене. Слышится звук телефонного сигнала – противный вибрирующий тревожный монотонный бррр. Парень вздрагивает, но ее (девушки)  «тихо, маленький» успокаивает его. Напротив, у окна в кресле сидит девушка, нервно кусающая ногти.

Девушка. Он говорит, сходи в душ. Через «а» и «щ». И что? Пойду я в душ, намылю себя фисташковым гелем, задумаюсь о том, какую песню спеть, чтобы он услышав смог оценить и мой голос, и мой музыкальный вкус, перечислю семь-восемь, буду стоять вся в пене, с открытым ртом, пока он фьють… Схади в дущ…пока он поворачивает два ключа и пропадает в междуречье дорог и женщин. Блин, конечно, сегодня я постаралась, использовала разные штучки, заказала заранее в «Озоне», принес почти мальчик, худой, как бутерброд в театральном буфете, и спросил «Будем проверять?». Нет! Не надо. Иди уже! Липкий, клубника, экстракт, но клейкий, соединяющий, со смыслом… он-то в экстазе,  а я в хреновой мази. «Помойся», шепчет, ты всю кровать, я не лягу, пока не помоешься и не уберешь здесь. Тебе-то чего волноваться не твоя же суспензия. А он блин, смотрит на меня, кусает сигарету, а у меня так соски ноют, как будто он их сейчас мнет, как полиэтиленовый антидепрессант в каждой упаковке телика. Хочется крикнуть «перестань», но я же никогда не крикну. А вдруг, покусав свой «Парламент», он наденет брюки, выдохнет так тяжело, как будто все это у него набралось пока он был со мной и свалит. Нет, не пойдет…так легко от меня не получиться сбежать. Мне не трудно. Я помолчу, вымою всю эту клубничную слизь, постелю если надо новую простынку и наволочку заменю, если потребуется, чтобы только ничто не помешало. А то он и вправду не ляжет, и тогда у меня кресло, стул, подоконник, а ему выспаться надо после такого. Я же его извела. Не станет же он в кресле. (Изучает кресло, как место для обоюдных игрищ). Хотя может и в кресле. И на полу если понадобиться. И на изжеванной кровати, и на… (Глаз падает то на пол, то на подоконник, то на потолок, и после кругового обзора ложится на него, измученного, и можно сказать даже измочаленного). Размечталась, только не он. Он не. Может быть, он вчера так устал, у него энергии то осталось только на один раз, и скажи спасибо за этот глоток. Спаси… но, правда, я же не знаю, чем он занимался вчера. Говорит, после работы. В полночь? Какая нахрен работа. Я уже думала ложиться, прочитала отче наш, включила свет в прихожей и на кухне, сбила подушку… стучится. Если бы звонил, как все. Деликатный блин. Стучится. Чтобы соседей не будить. Кого там будить? Молодых, что не живут в тишине в принципе, или этого старика, который из звуков воспринимает только взрыв и свадьбу. Я уже спать, все постирала, у меня как знал, и белья-то не было на себе, одела что-то из старого. А он, пусти, говорит, старого голодного. А я, блин, молодая и сытая. Башмаки-то не стоптал спрашиваю. Думала не пускать, напомнить из последнего, про его звонок на балконе, женское «мася» и это выдающее его с потрохами покусывание сигареты. «Меня ждут друзья, у одного из них юбилей, а без меня ничего не получится». Знаю, твой друг ждал тебя в постели, а со мной ты разминался. Думал не выгорит, а тут и я нескладеха и она чищенная пемзой. Отрезать бы ему по самую шею, чтобы больше не выросло… но он как-то умеет на меня воздействовать, не сдержалась, открыла. Наверное, могла бы ему все отдать. Бери все и посуду, и деньги, тысячу последнюю, и маринованные помидоры. А он с водочным  арома, шлеп борозда на порог, скинул только шапку, куртку, и свои макасины и на кровать меня, борозды свои оставлять. Пришел оставил, и напоследок  туалетную воду унес. Случайно как-то. Второпях, а мужскую оставил. Так я на работу с ней. А что, надо же чем-то пахнуть. Не домом же, не метро. А там мои девки «Ага…». Почему если от мужчины пахнет женским, то нормально, а про женщину такое никогда не скажут. Ты че это от бывшего что ли? Ушел, оставил. Или купила, а когда собралась дарить, он уже с другой трением занимался. (Раздраженно) Все-то им понятно. По статистике…Нахрен их статистику. Я что как и все в этой консервной банке. У меня что написано?

(Лежащий на кровати объект ее внимания просыпается, ворочается. Она приближается к нему).

Тихо, маленький. Спи, еще ночь, все зайки спят. И ты спит. Любит тишину. У меня, говорит, на работе все ведут себя тихо. Я им ничего не позволяю. Чуть что, на кол. (Насмешливо) На кол… кол. Так посмотришь, как будто и не живой. Лежит у меня… неживой. Почему? Да потому что застыл в одной недвижимой позе, как только глаза прикрыл и не храпит? Мой папка так храпел, так… все равно, что говорил со мной. Он хр, а я отвечаю. Он хре-хре, хрю-рю. И такое понимание было. Его вздох мог рассказать больше, чем болтушка на улице, которую спросили, как пройти до метро. Его выдох долгий, протяжный и даже певучий. Он выдыхал, и я вместе с ним. Только вдыхать, как он, у меня не получалось. У него прямо талант был. (Задумчиво). Был. Бы…л. (Обращает внимание на лежащий «труп»). А так ничего. Мертвецки. Тихо, ни звука. Натренировался, су… рок.

(Спохватывается, прикрывает рот, как будто понимает, что не должна так говорить)

Прости, прости. Я дура. Не должна так. Надо как-то по-другому – ласково, чтобы,  проснувшись, он на эти слова уже усвоенные мне ответил. Так не могу. Так ему надо в самое ухо, чтобы это слово вошло как надо, а так на расстоянии все что угодно может влететь и ему что все это перерабатывать? (Подходит). Сколько их у тебя было? Не партнеров на ритмике и дохлых рыбок, выкинутых в окно, а да-да этих длинных горячих надушенных тел? Ноль. (Насмешливо). Я у тебя одна, словно в ночи луна. а ты ко мне совсем невинный пришел. Это я тебя испортила. Плохая девочка. (Смеется). Повернулся. Блин, чувствительный. На работе своей нужно бдить круглосуточно. Он и на мне как будто постоянно бдит. (Смеется еще громче). Тихо-тсс…Нужно сдерживать себя, Но как, когда у него при ласках три  раза вибрирует, отсылается почта, да и сейчас во сне, постоянно что-то звучит. Вот бы…тихо-тссс. Спокойствие, только спокойствие, говорил один мужчина в полном расцвет сил или лет, никогда этого не помнила.

(Звонок, он ворочается, она вскакивает и накрывает брюки подушкой, садится на нее).

Спи, еще рано просыпаться. Только заснул, а там всякие бяки к тебе пристают. Мы их спрятали от тебя. Можешь не беспокоиться. Я тебя от них защищу. У меня есть огромная подушка. Не одна. Их у меня хватит и на брюки, и на пиджак и на твои  разбежавшиеся носки. (За окном проносится трамвай). Да что же это они все. И трамваи, и телефоны. У меня только. (Поднимает руку, второй нажимает на воображаемый телефон). Пи-пи, абонент временно недоступен. Нельзя чтобы он проснулся. Сейчас проснется, скажет хочу кофе или «еще», потом  уйдет и снова пропадет на месяца два-три…А так пока со мной.

(Трамвай… Бросается к окну с подушкой, что лежала на брюках Звонит телефон, она стремглав на прежнее место. Тишина).

Сегодня суббота, с пятницы он у меня, еще ночь, потом воскресение. А потом понедельник. Его нет, нет, нет. Если проснется, то это нет начнется уже сейчас. А  так он есть, есть.

(Пауза, которая позволяет ей подойти к нему и наблюдать, как он спит. Но ни в коем случае не тревожа кровать, используя только самые бесшумные тапочки).

Как же он любит есть. Пришел, спорол большой кусок мяса. Съел и смотрит на меня голодными глазами – мол, что на второе? У меня и первое-то было на два дня. Нет, такого не прокормить. Если он каждый день нуждается по два раза минимум, утро и вечер, в обед спасибо ресторанному бизнесу, то это рано вставать, а потом еще на вечер. А сама слюнки глотай и стели постель. Говорят, все они хорошие пока спят. Точно ангел. Вот это точно про него. Правда из ангельского только взгляд, когда стоит на площадке и констатирует. «Я прищел. Не ждаль?». Ждаль, конещно, тебя день и нощ жду. Какие все же  большие губы, неправильно огромные, как будто неправильно прорисованные, специально, чтобы посмеяться. Как он только не заглотил меня, беззащитную, которая и пикнуть бы не успела, скатившись в его какой-то безразмерный живот. Если сложусь, то как раз по форме его пуза. А что? Придет однажды, а у меня ничего (он же без звонка, конечно, я же его день-нощ жду), так он меня не долго думая, внутрь себя и определит… Сперва, конечно, все будет наоборот. Пусть лучше спит, так не ест хоть. И не говорит. Потому, что когда он говорит. (Вырывается крик у спящего). А-а (Просыпается и кричит «а-а»). Тихо, тихо. Да что ты будешь делать. Не спит. (Берет его голову, целует, укачивает). Баю-баю, потому что когда ты говоришь, то все вокруг замолкает, все мрет. (Нежно). Я мру, мои цветы и кошка прячется, тоже дохнет. Соседи вымирают. Прислушиваются, конечно, но для меня мрут. (Воспитательно). Что ты не побрился-то, царапал меня, баю-бай. Хочешь уйти, да? К  масянкам разным? Тихо-баю..баю…Уснул, кажется. Вот  бы  спал так вечно, а я его бы не трогала. Все тсс, да тссс…и хорошо. 

Смотритель кладбища

Кладбище. Простое кладбище, то, что обычно присуще этому месту – могильные памятники, ограды, столики, стаканчики с хлебушком, цветы, тополя и тишина, вперемешку с доносящимися звуками ветра, что качает, заставляет скрипеть и стонать, может быть. Смотритель – старикашка, неопределенного возраста, в руках веничек, елочный букет, отряхивается от снега, поглядывая наверх.

Смотритель (капризно). Ой, да не уговаривайте меня. Не стану я убирать. Да, вчера можно было. Почему вчера можно было, а сегодня нет? Вчера был совершенно другой день. Праздник. В праздник можно многое простить. Да, и это тоже. (Громко, срываясь на крик). Правильно. Если бы это было вчера. Не сегодня. (Кивает головой, как будто с кем-то говорит, в данный момент слушает). Не хочу ничего слышать. Конечно, понимаю, ты пошутил, и я должен воспринимать твои поступки в праздник они происходят или нет, не иначе, как в шутку. Но разве это можно назвать шуткой? Шутка, по-моему, что веселит не только тебя. Шутка… само слово такое мягкое, такое… шу-шу… Что? Не только тебя, но и всех. Но как же я? Необязательно? То есть я могу плакать, или страдать изувеченный, но шутка удалась, если все смеются? (Растерянно говорит, скользя взглядом по могилкам, что в радиусе трех метров). А что прямо таки все? Ни один не сдержался? Но посудите каково это?  Ночью пошел снег. Это прекрасно. Марику тоже стало приятно, только в какой-то другой форме – он просто решил этим воспользоваться. Знал, что пройду, шляп мне за шиворот снег. Холодный, вы не представляете! Я только что вышел, набрался тепла чаем и масляной печкой, что дымит, но греет, думаю сейчас пойду поздоровкаюсь. А тут шляп и снег. И что? Вот вы так просто спрашиваете «и что?». Промочил. На мне две майки неделю всего ношу, новые почти, шаль обмотанная, свитер грубой вязки, целая тепловая гидроэлектростанция, а тут шляп  и… нет, почему ему можно, а этому нет? Не сходится у меня. У вас да, а у меня ни на столько. (Раздраженно и решительно одновременно). Хорошо, если Марику хочется меня заливать, засыпать, а то подкидывать всякие скользкие штуки под ноги, пожалуйста. Но почему все нормальные, а он нет? Ему нравится быть таким, тогда и чистит, убирает пусть сам. Будет ему наказание. Не надо меня уговаривать. Я сказал, нет. Ну что это такое – вас там много, а я тут совсем один. Тем более, он это заслужил. Конечно, для вас что снег, что дождь, разницы нет. Лежите и горя не знаете. Ни холод вам, ни есть не надо, не греть чайник, не выкраивать деньги на сигареты. Нет этих просителей, что хотя лучшего места,  слез после остановки сердца. Нет этого там-там-там. Шопен. Соната два. Та-там, та-там. Тьфу.  Нет, чтобы радостно. (Уверенно). Вам лучше, чем  мне. Лежите, как вечно больные гриппом с вечно постельным режимом. Да еще снегом бросаетесь. Ладно. Я же сказал уже. Ну перестаньте. Пользуетесь моей мягкостью. Скажи, спасибо, своим соседям.

(Убирает – аккуратно веничком подметает, в какой-то момент шлепает им «вот тебе». Закончив, поворачивается, идет к соседнему надгробному камню).

 Лежите? Ну да, конечно, что же еще. Ничего,  что у вас такой сосед. Шумный попался. Ничего, я его воспитываю. Получается? Во всяком случае, пытаюсь. (Сконфуженно улыбается, топчется на месте, не знает, то ли присесть, то ли остаться так). Ну, здравствуй, Тонечка… вот принес тебе цветы. То есть, какие это цветы, но знаешь, это такие, что мороз могут выдержать. Елочные. Я сам их из пихты сделал. Они могут всю зиму пролежать и ничего. А те, что приносят другим, они же уже через пару дней сохнут, и птицы их на свои гнезда уносят. Так вот, тебе долгий букет. Я же помню, хотя как тут не помнить, когда у тебя черным по серому: «У меня праздник. Точка. День рождения. Многоточие. Подарки. Вопрос». Ну, в смысле три года после смерти. А подарок вот…

(Пауза, помогающая смотрителю собраться с мыслями, так как этот разговор, по всей видимости, ему дается нелегко).

А после смерти начинается новая жизнь. Человек как будто заново рождается. Вон Марику только два, поэтому так и шалит. Да что взять, когда тебе два? Конечно, для него шутка – это когда трое смеются на четвертым, которому совсем не смешно. В два года всегда так! Там есть новорожденная. Ларка, ей только месяц, понимаешь, она еще грудная совсем. Когда ей будет два, она присоединиться к Марику, хотя тот в четыре уже должен будет остепениться. А есть и старики. Под тридцать. Они смирные, лежат себе. Приходишь к ним, а они тебе ничего, но ты чувствуешь, как они рады. Земля как-то дрожит. И сам тоже. А ты со мной. Просто так. Не потому что мы с тобой…  ла-ла-ла…. или у нас с тобой родственные связи. Или еще какие!? Хорошо, что я про тебя ничего не знаю. Могилка у тебя.  Без фотографии. Только две даты. Кто-то уж очень старался. Надорвался небось? То ли сын, то ли муж, то ли просто дядя Толя. И не важно, кто был такой хороший. Тебе три, и ты для меня… ну, все равно, что дочь. А это подарок. (Кладет «букет» на могилку, оправдываясь). В следующий раз куклу принесу, в три обычно с куклами. А пока на вот… (Достает из кармана горсть конфет). В моем детстве все гусиные лапки любили. До сих пор не понимаю, почему гусиные? (Решается присесть, чтобы говорить с ней ближе, как будто старается, чтобы все остальные не слышали).  А потому, что гусям лапки то и не нужны. Они когда–то летали больше, а тут одомашнили их, вот и понадобились. А лапки они все на конфеты шли. Засыпаешь? Спи. Спи. (Встает). Нет, нужно вернуться, высушиться. А к остальным позже. Тем более Карен и Тимоха спорят. Им не до меня. Василий Грешков перечитывает Джойса. Специально положил ему. Знаю, что Джойс его успокаивает. Тут много книг оставляют. Пока ждут, пока другие разговаривают. Не все же могут. Только книги все не про то – разные детективы, анекдоты на все случи жизни, а тут увидел на скамейке оставлена. На обложке дверь и такой старинный замок. И еще более странное название. Я шляп ее. Если оставлена, то уже ничья. А у меня Васька так он «Улисса» от и до. Я уж думаю, что Васька при жизни тоже писал. Те кто Джойса любят не могут не писать. Это уж точно, я думаю. Еще к Ляльке надо заглянуть, она у меня в тот раз что-то совсем затихла, как будто обиделась.

(Идет в сторону левого портала. В какой-то момент останавливается. Ищет что-то перед собой, и как будто находит, зафиксировав свой взгляд на одной точке, продолжает).

Люблю говорить с теми, к кому уже никто не приходит. Просто когда приходят… те, они беспокойные. Словно оживают – только растравляют. Невозможные даже. Мешают им. Успокоиться. Они же не просто так легли. Чтобы успокоиться. Не затевать корчевание пней и дрожь земли. А то и каждый день. Мы вас любим, нам без вас тоскливо, без тебя пес не ест и у мужа псориаз. Как же они не понимают, что лучше  вообще не приходить. А то стоят курят, не хотя и жалуются. И те, что склонились, выжимая платочки, и те, что в стороне смолят непрерывно. Поглядывают на своих жен, что привели. Во, сука, думают, выходной испортила. Нужно, как только выйдем, в магазин заскочить за раствором успокоительного с градусом. Разве что один придет, поплачет, но это исключение… а так кладбище не место. Фотографируются, да и разное делают. А они же ждут. Те, что лежат. Между собой переговариваются, Особенно первое время после похорон, после того, как приходят скучные лица с тоской и сожалением. «Поторопилась ты. Еще бы годик. А потом можно». А мои спокойные, да резвятся, но так, по крайней мере, их никто не портит дурным влиянием, Я их один воспитываю. Они не против. Так я и ограду покрашу, и подмету и землю взрыхлю, чтобы цветы росли. А пока пусть вот эти елочные цветы. Они ничего, правда же?
       
СЦЕНА 2

Та же спальня примерно через год-полтора. Все то, что должно быть при появлении ребенка – детская кроватка, комод, разложены пеленки, слипики, шапочки, мобиль над кроваткой. У девушки на руках грудной ребенок. Ребенок плачет. Девушка пытается его успокоить с помощью бутылочки,  соски, звуком з-ззз, но тот не унимается. Слышится стук в стену.

Девушка. Поняла. Все! (Стук  продолжается. Встает, отвечает еще более сильным стуком). Что умный, такой? Сейчас стену пробъешь и что дальше? Чур, чай с меня, с тебя тортик.  (Непрерывный стук). У кого руки трясутся возле стенки? Мне наплевать, что у вас нервы, золотая свадьба и уважение с подписями. Мне нужно понимание. Он же ребенок, он должен кричать. Я же не могу его подушкой накрыть. Может быть, у вас принято подушкой и над газом держать, знаю есть такие, но мне нужно время. (Стук, крик). Вре-мя! (Устало). Мне нужно время, мне нужно…. (За стенкой слышится, как громко включили телевизор). Спасибо. (Крик). З-зззз-з. Молодежь переехала, теперь меня окружают старперы, которые день и ночь дома, выстраивающие график как им угодно. А удобно им в точности наоборот что удобно мне. Не любите ночью спать. Нормально. Ночью не спят, смотрят до самого утра телевизор, хотя может быть, и спят под олимпиаду, кино не для всех. При этом бормочут, бормочут…   Вперед. Бл…дские лыжники. Бл…дские конькобежцы, бл… ские боксеры, бл… дские футболисты.  Мимо! А ты чего телишься? А под утро другие соседи радио слушают. И все это в ответ на наш крик. (Крик). Баю-бай, засыпай, а то соседи к нам придут, свою колыбельную споют. Только эта колыбельная ненастоящая, а поддельная. (Громко). Правда же? (В ответ  стук, как в азбуке Морзе – точка-тире, точка-тире). Вот так живешь, не видишь соседей, то, кажется, что их и нет вообще, что там пустая стена. Как будто мы находимся в картонных декорациях. А там нет ничего. Весь этот звук он записан. На нас направлены камеры, снимающие фильм,  в которым мы спим, пытаемся уснуть. Чтобы потом его смотрели и под него спали. А что большинство фильмов как раз для того и нужны, чтобы спалось как надо. Ретуширует ту реальность,  в которой они живут. Мы спим, смотрим сон, в котором тоже спят. Уснул. Вот же уснул. (Телевизор делается тише). Вот же уснул. Сперва с животиком мучились, потом не мог угомониться. А что сделать, если вечером не могу не сделать глоток.  А потом другой. А утром понимаю, что не надо было этого делать – его маленького кормить снова и снова нужно, а я выпила, в груди не молоко, а ядреная простокваша. Остаются смеси. Ах, эти смеси. В них натолкают разного, от чего и пучит, и выворачивает. Прочитав содержание, хочется выбросить, а он-то тянется, вот и даешь. И укропная вода не помогает. Испумизан извела. Потом даешь слово, а к вечеру повторяешь после ужина, а  ночью открываешь новую банку и разводишь, морщась. И снова обещание, и еще одна банка. По-другому невозможно. И снова крик, и снова этот взгляд – «Помоги мне, почему я кричу? Мне это неприятно. А-а!» Блин! Я сдерживаю себя, чтобы не сказать какую-нибудь гадость. З-ззззз. Так и просится наружу. Такие мысли. З-ззззз. И про падение, и желание свернуть шею, проколоть глаз. И про окно. И подушкой. (Успокаивается, всхлипывает). Вот так. Я тебя люблю, только когда ты кричишь и не слышишь моего «ради бога!», то мне хочется ударить тебя так, что….тихо, тихо. Надо выпить.

(Кладет ребенка, уходит, ребенок издает крик во сне, за стеной резко включается и выключается телевизор,  возвращается с бокалом, оправдываясь).

А что? Папки нет, и не будет. А живот это у нас семейное. Мама, чуть что, все своей сестре отдавала и обед, и ужин порой, та же была младше, а отец – он так и умер от переедания. Весь день ничего не ест, а вечером придет и как наесться. Вот и ушел в тот мир сытым. Я к нему еще перед сном подходила, чтобы он лекарство выпил, он у меня взял, в руке зажав, уснул. Хре-хре. Хрю-хрю. Сделал вдох, а выдохнуть не смог. Если бы я жила с мамой, то она бы с тобой, и у меня… как только подумаю, как бы все получилось. Только и она тоже. Все уснули. И сестра от приема внутрь. И мама неосторожно приняла успокоительное. И папа. Хрю-хрю. Все спят… (Следующее она говорит быстро, как будто старается таким образом успокоить себя). По мне спать нужно много, чтобы не оставалось времени на плохие дела. А то, что остается – нужно говорить, чтобы не обрывать жизнь. А так замолчишь, проснется и снова в крик, то все… Поэтому и гуляем мы больше, и купаемся тоже. Чтобы уставать. И спать по-другому.

(Пауза здесь нужна. Во время этой паузы девушка рассматривает своего спящего ребенка, но нет в ее взгляде умиления, что свойственно матери по отношению к своему ребенку, а больше напряжение).

Родились мы слабые, чуть больше килограмма, думали не жильцы. Да и этот «дущ» вечно в градусе, вот и получился «высококачественный» продукт, правда, с истекшим сроком. Первые три месяца прятались, он приходил, все также спал, прятала под подушку его вещи, а потом заприметил. Я не знаю, чего ждала, но точно знала, как только скажу ему об этом, то больше  не увижу. Поэтому тянула до последнего. Мог бы и вообще не заметить. Я слышала, что есть такие семьи, в которых отцы настолько зарабатываются, что забывают, сколько у них детей. А что нормально. Когда бы он приходил, малыша в соседнюю комнату, а сами… Я думаю, справилась бы. Что ему надо – этого и того. Меня и буйвола на тарелке. Но фокус не удался, живот мой стал достоянием, да еще тошнота в тот вечер открыла его узкие глаза. Смылся, конечно. Мне не нужно было в душ уходить, напевать и намыливать, прямо так и сказал «Мне здесь делать нечего, коли так». Вот удод. Ушел и не приходил больше. Все. Да мне и не того даже. Успевай менять. Да, появился еще один. Ему нужно было попробовать с такими, как я. Тоже женатый, тоже не храпит, но не так одиноко. Обходимся без ночевки, спит всего час, а потом как ветер фьють. И нет его. Не успеваю поговорить. Хорошо, что ты у меня родился. Какой никакой, но уже мужчина. С тобой мы разговариваем. Я тебе рассказываю про все.  А ты  меня слушаешь, спишь и …только живот, но есть укроп и з-ззз, только соседи не понимают.

(В следующее мгновение напряжение на лице сменяется долгожданным умилением, она берет его на руки, подходит к окну).

Когда человек спит, то ему обязательно что-то снится. Помнит он об этом или нет, но снится точно. И чаще что-то невероятное, то, чего не хватает ему. Жизнь наша скучна, свою жизнь я изменить не смогу, уже поздно, а его…я постараюсь. И  сделала вывод, что там (показывает куда-то туда, в окно, за пределы)… там все такое ненужное, все такое злое, все такое не для тебя. Поэтому лучше спи. Спи больше. Спи. (Резкий крик, запоздалый звук телевизора. Она укачивает и возвращает крикуна на кровать). У тебя все будет. Все, что можно вложить в слово «все». Конечно, трудно будет, знаю. Придется тебя спящего кормить, купать, но я справлюсь. И ничего, что мы на кладбище гуляем. Там как-то поспокойней будет, чем в парке. Нет, мы пробовали, конечно, но там просто ужас – один мальчик как завопил, будто его режут, а девочка стала просить у мамы мороженое, а та не взяла кошелек, что тут началось. Мы ушли, а кладбище оно рядом, ближе, чем парк, там никого не бывает утром, вот мы утром и приходим, правда там смотритель есть, такой пожилой дядька, так он посматривает за нами, но ничего у него работа такая смотреть. А мы погуляем, пообщаемся с разными Олями, Петями, Марусями, посмотрим на красивые фотографии, цветочки, посидим и там и там так хорошо, так спокойно, и время как-то очень быстро проходит. Погуляем, приходим голодные. (Крик. Стук). И ешь ты меньше. Правда, с животиком все мучаемся, по ночам такие концерты, соседи ау. Но я жизнь положу, чтобы сделать твой сон нормальным. Изведу соседей, все сделаю. Трудно будет, знаю, но я справлюсь, потому что только так возможно. 

О детях

Кладбище. Раннее утро. Смотритель стоит у дерева, прислонившись к нему вплотную, словно удерживаясь за него. Вероятно, ему стало плохо – по крайней мере, его застывшая гримаса боли говорит об этом.

Смотритель (дрожащим голосом). Зачем я? Не хотел. Не должен. Не люблю там ходить. Не люблю. Как так получилось? Зачем? Помню, отворил дверь, три ступеньки, на одной лед толстым слоем, пошел по дорожке, которую я вчера тщательно чистил, по прямой, потом направо вдоль трех берез и, не доходя погнутой ели, должен был снова свернуть, но не свернул, ноги пошли дальше, через запретное. Еще с утра я понял, что начинаю забывать про то, где я. Я проснулся, взглянул на потолок и подумал, что я дома, что мне не пятьдесят пять, мне пять с половиной, и я должен идти в школу, а у меня не висят брючки со стрелкой и рубашечка и не стоит на полу уже остывший утюг, подогреваемый на плите, и не пахнет молочной кашей, ничего… Но мне же пять с половиной… или нет? Я встал, увидел свои сморщенные ноги и походка такая странная, как будто мне… нет, но мне же, но эта походка, эти ноги и волосы на них. Я подошел к зеркалу, а там – ой, нет, мне не пять. И даже не десять. Со мной такое впервые. Зачем? Не хотел. Не люблю. А что если бы не было зеркала, и я бы не вспомнил, да мало ли почему, тогда что? Я бы вышел на это кладбище и не понял, почему я здесь. Что бы тогда случилось? Не хочу об этом думать. Но если со мной такое впервые, то я не могу не думать. Оно будет ходить за мной. Пойду я вправо или влево, а эта мысль, что я все забуду рядом. Ты здесь? Да, я у тебя на шее сижу. Упала шляп на голову. Я знаю, как со мной что-то происходит. Например, сердце болит, так оно прошло, но сознание того, что оно может снова заболеть преследует меня. А когда несварение караул, неделю. А сейчас это.

(Подозрительно смотрит в зал, как будто что-то вспоминает, снова смотрит, отворачивается, но его явно привлекает что-то там).

Когда-то я забыл своих родителей, знаю, что с ними произошло что-то неприятное, и наверное хорошо, что не помню. Когда знаешь, то все это в тебе, а то – все годы с ними, любовь и прочая шелуха, присутствие на похоронах, в тебе лежит и давит. А когда нет – хорошо, с одной стороны. Я стал забывать своих друзей… и хотел сегодня подойти к ним, но не свернул. Я знал, что должен был пойти в ту сторону. И меня это сильно беспокоит. С другой стороны. Я забываю их? Или просто дорогу. Нет, я помню Марика, Ларку, Тонечку…я помню.
Я точно знаю, если бы не было того, чего надо опасаться, я бы не смог забыть. Предполагаю, что и родителей я боялся, и во всем, что я не помню, были неприятные моменты. Страхи. Перед страшным сном, наказания, опоздания, «не соответствия тому». Школьная фобия. Темноты, замкнутого пространства, одиночества… сказочных персонажей, они же так напоминают реальных. Как же хорошо их забыть. А тут дети…дети, что лежат и это так не должно быть.
А Марика я помню. Даже помню его проказы. Он меня снегом, он…Тонечка, я тебя, да я помню… Если бы не дети. Не они, а то, что они там лежат. Это неправильно.

(Пауза, которая ему помогает прийти в себя, но, по всей видимости, ненадолго).

Я даже выработал траекторию – дети лежат по синусоиде и я как в игре ручеек, главное во время повернуться и моргнуть. Но сегодня я не моргнул. Я заметил три могилы. Пять лет. Миша, голубые глазки. Когда мне было пять, я научился читать. Я не помню, но, по крайне мере, я так думаю, что научился в пять. А он, может быть, умер, не зная. Восемь. Даниил, челка до носа. В восемь я… мне кажется что так, я хотел стать великаном. И тот что с краю, того я видел всегда, он с самого краю, просто я к нему привык, и к нему не ходят, но я он же ребенок жаль, а то я бы и его записал в свои друзья. В качестве исключения. Я не помню, но я тоже был ребенком. И тоже мог вот так вот… не помню. Н я давно уже решил для себя, как я жил – даже если человек выжил из ума, ему нужна какая-то легенда. Самая примитивная, но нужна. Я всегда любил тишину, когда мне был двенадцать, я мечтал о своем парке, в котором я смогу гулять, как захочу. И вот он мой парк, но здесь я гуляю не свободно, потому что дети, они не должны…

(Пауза, присматривается снова, моргает, задумывается, снова смотрит),

Я повторю,  на этот раз постараюсь повернуть куда нужно. Для этого нужно немного подождать. Просто там женщина с коляской. Она мне немного мешает. Она там гуляет и ходит как раз по тем дорожкам, что и я. А мне бы не хотелось с ней сталкиваться. Это было бы не очень удобно. Женщина… коляска… ребенок… (Смотрит туда, хватается за голову). Я помню, помню. Женщина с ребенком. Приходит почти каждый день в одно и то же время. Гулять с ребенком здесь? Я уверен, что это не место для детей. Была бы моя воля, я бы не позволил детям, но кто-то распоряжается этим, не спросив меня. Наверняка у нее тут муж или отец. А если тоже ребенок. Нет, не может этого быть. Я не люблю этого. Зачем? (Нервно). Ребенку уже холодно, а она все продолжает. Идет себя, идет. И  не боится, ходит по разным дорожкам. А может быть, у нее никого и нет, приходит сюда, чтобы побыть от всех подальше. Но ребенку-то этого точно не нужно. С ребенком не нужно. Он не должен всего этого видеть. Он не должен… (попытка крикнуть, но тщетная, так как страх общения с незнакомой женщиной, которая «гуляет с ребенком» (!) преобладает)…Не буду мешать, подожду пока они погуляют, да нет же, они долго, вернусь к себе, заварю чай, через часа два выйду. А там если они не зашли, снова вернусь. Снова чай, снова. Нужно дождаться, я должен обязательно зайти к Тоне. Я же так соскучился.

СЦЕНА 3

Она и он. Женщина и молодой человек, лет 17. Ее подросший сын. Он лежит, повернувшись к плакату с идиллической картинкой заката на море, она рядом, на краешке кровати.
 
Женщина. Только что вернулся. Спит.

(Хочет погладить, еще не успела прикоснуться к волосам, как голова дергается и появившаяся из-под одеяла рука накрывает голову, словно защищаясь).

Не любит, когда к голове прикасаются. Как же, знаю. Не первый раз. Не буду,  не буду. Какой же он видный. Красавец. Кожа, бугры мышц…Не секрет. Хорошо ест, главное спит. Сейчас вернулся, тут же спать. Деликатный. Знает, что я его жду. Растущий организм, хороший сон. Студенческий. Правда от студента осталась только привычка спать и есть, а сам студент он весь и вышел…(оправдываясь) да я так решила. Зачем ему эта учеба? Из-за нее бессонные ночи, всякие компании, а там алкоголь, разговоры о ненужном. Сколько же ненужного говорят. Чтобы размяться. Я это знаю, а его засосет. Молодой потому что. Сперва привлекает все новое, потом это же новое и убивает. Поэтому никакой учебы, глупых разговоров, друзей. Между нами существует разве что мирный договор о том, что ты приходишь дотемна, и уходишь только когда светло. Тебе даже понравилось – не нужно учиться, думать о том, как жить завтра. Зато сколько времени остается? На то, чтобы… ну да, спать. А что? Нормально, что они убивают, угоняют, выходят на площадь и разбивают голову об асфальт. У них же этой энергии?! Один подсказывает – читай, другой – умничай, третий – разгружай вагоны на Ярославском. И сперва они читают, потом умничают, пытаются работать и потом снова по кругу. Но это что попадется под руку. Газета с криминальной сводкой или книга про спокойных людей, что любят много отдыхать, предпочитающих проводить вечера дома со своими, а не с кем-то там посторонним. И неизвестно кто слушать будет. Непонятно. Как? Поймет не так, да и слушать тоже нужно уметь. Ты ему важное, а он сквозь ухо, о своем думает. А как заработанное потратить? На кого? Чтобы головную боль нажить, чтобы с мешками… (Твердо, уверенная в том, что она говорит). Не надо в твоем возрасте об этом думать. Слушай только меня. Я говорю, а ты спи…слушаешь. А деньги? Так я пока работаю, я еще полна сил, работаю в парке, через дорогу, чищу дорожки. Хватает. Да и питаетесь вы не так, не по-студенчески. Энергия то при себе остается. И деньги тоже. На подушки.  Постельное белье приходится чаще, конечно, менять. «Дущ» требовательнее тебя. Ты хотя бы гуляешь, не так часто вздыхаешь во сне: я посчитала вдох-выдох пять секунд, а у него за секунду по два вдоха и выдоха. Вот и дырявит своим дыханием. (Смотрит на свои руки, которые ей помогают вспомнить). Аттракцион «Безумный дракон». Я работаю на пульте. Твой папка у меня пять раз подряд катался. Я ему говорю, что были такие, что и по семнадцать раз всю получку здесь оставляли. Так он решил побить рекорд, правда, на восьмой раз его стошнило, прямо в воздухе, пришлось его брать на абордаж. По моей, как никак, вине. А потом стал ходить ко мне. Стихи мне читал, говорил про то, это. Кассиопея я. Лаура. Дульсинеей ругался. Умный. Любил меня. В результате – ты и твои сегодняшние семнадцать. Уже семнадцать. Все было хорошо. Все. Ты спал, ел, просыпался, шел гулять, приходил ко мне, чтобы снова поесть и лечь спать, и слушал, слушал. Также дышал. А тут… (показывает, как он дышит – учащенно). Ты не хотел спать. У тебя появилась какая-то девчонка. Из-за нее бессонница, отсутствие аппетита. Все в нашем доме пошло не так. Мы привыкли. В школу ты не ходил, учила я тебя дома сама. А зачем тебе эта школа, когда там столько мешающих спокойному сну. Я и книги ненужные выкинула. А про интернет, музыку тоже помогла забыть. Хорошо, что у нас соседи вымирающие. Тоже то и делают, что спят, пускают газы. Уже перестали стучать в стенку, так ни к чему. У нас тихо. Нам нужен сон. Сон. И только так можно выжить… (Пытается снова прикоснуться, но вовремя убирает руку). Нашла у тебя «Улисса». Не поняла. Много слов, и не смешно, никак. Зачем тебе эта книга? Его не было среди книг, которые я тебе оставляла. Откуда ты ее взял? Да ты где-то бываешь. Я знаю, что ты бываешь на кладбище. Это я одобряю. Больше ты никуда не ходишь. Но зачем эта книга? Она же вся такая странная. Из ключей. Зачем нам эти загадки? Нам не нужны эти вопросы. От них мигрень и бессонница. Болезни всякие. Знаешь, почему мы редко болели, потому что избегали ненужных вопросов. (Прислушивается к нему, но ничего не слышно). Если ты это понимаешь, то как же мне понять тебя. Я ее взяла. Ты меня прости. Хорошо, что ты ничего не спросил. Да у нас как-то непринято что-то спрашивать. Но когда появилась эта девочка на пороге, я поняла, что у нас неприятность. И я не должна была так говорить, и подсыпать снотворное тоже. Но ты спал, а она звонила, а у нас не работал телефон, и когда ты приходила, то я говорила, что тебя нет. И пусть я добилась, чего хотела, все равно что-то изменилось – ты стал другим. Этот взгляд, это равнодушие, это неуловимое. Мне даже кажется, вот ты проснешься, захочешь кофе или там о чем-то поговорить, то я не смогу тебя поддержать. Если раньше ты меня слушал, сказки, истории, указания, перед сном, во сне, то сейчас ты не слушаешь. Молчишь, но не слушаешь. Отвернулся.

(Проносится трамвай).

А мой пожаловал. У него уже ничего нет. Пропил, проел, променял трешку на студию в спальном, пешком на метро. И я, уж как удачно подвернулась. Подложила подушку. Вот сейчас мой в одной, а ты здесь. С ним я до тебя разговаривала. А сейчас с тобой. Теперь его и укачивать не надо, спит без задних ног. Никто ему не звонит, трамвай не сбивает. Но так и не храпит. Ты в него. Что  такое. Так и умру, не услышав храпа. А мой папка… Вас бы познакомить. Можно вас положить в одной комнате, приготовить стол. Вы оба будете спать, а я говорить. Хорошо. И тогда может быть, ты снова станешь меня слушать.

Постоянство

Кладбище. Смотритель напоминает шпиона, спрятавшись за деревом.

Смотритель. Снова пришел. Как часы. Сейчас пойдет по тропинке мимо трех берез до погнутой ели, повернет, тоже боится детей. Правильно, это мне нравится в нем. Только он  говорит с ними. Боится хорошо, но говорит. Так любезно, жестикулируя, как будто так и надо Я давно его приметил. Он не совсем обычный. Конечно, понимаю, что и я тоже. Ладно, он, как и я. Но говорил бы с одним. Так он тут со всеми. И так ждет, слушает, отвечает, смеется так заливисто, до мурашек. Конкурент. Часто приходит. И выбрал тех же, что и я. Стоит у моей Тони. Долго стоит. А потом с Мариком и мне кажется, что он и его ругает. Зачем он трогает мои цветы, так выравнивает, не нужно этого делать. Это ей не нравится. Ей нравится другое. Только я знаю, что ей нужно. Да что он себе позволяет? Хватит, я терплю, наконец, надо решиться, подойти. (Пытается махать рукой, но делает это так, чтобы тот его не заметил, не привлекая внимания). Слушай, не надо. Это мое, мои, он моя, ну, все равно, что семья, А для тебя так прохожие, с которыми ты остановился поболтать. Ну и что, что каждый день. Каждый день приходишь только для того, чтобы потрепаться. Ты чешешь языком, чешешь, чешешь, не понимая, что портишь их. Перевозбуждаешь. Только я знаю, как надо с ними обращаться. За долгие годы… (Машет более смело). Хватит, уйди. Пошел! Я устал. Я стал забывать все, у меня теперь все меньше остается. Я забыл одного другого, каждый день трачу время на то, чтобы их вспомнить, чтобы потом подойти и сказать с тем вернувшимся чувством, что я все такой же. Они все выросли. Постарели. Много соседей. (Еще более решительно). Давай. Мне терять нечего. Сколько я еще проживу? Немного. Странно, но я почему-то был уверен, что умру раньше, и теперь уж точно знаю, что они на меня так влияют. Общаясь с неживыми, я как будто сам себя обрекаю на бессмертие. Память, конечно, страдает, но сердце… оно еще ничего. Ах, если бы не этот. Иди. Но почему я должен терпеть его?! Сперва женщина с коляской, потом женщина с ребенком на руках, потом мальчик,  наконец, парень. Один, занявший мое место. (Меняется в лице). Нет, я вас не звал. (По всей видимости, парень его замечает). Нет, ничего. Да нет же. Все в порядке. Я? Смотритель. Хожу, смотрю здесь. Порядок навожу. Да, вот такая у меня работа. (Следующее он говорит себе под нос). Вот, какая неудобная ситуация. Теперь она меня будет преследовать. Уходит, наверное, из-за меня уходит. Ну, все, теперь он станет за мной ходить. Теперь я от  него точно не избавлюсь. Ты же не ушел? Я здесь. Конечно! Он ушел, а все то, что только что было со мной. Одно радует, что завтра я это забуду. По крайней мере, надеюсь на это.

(Необходимая пауза. Подходит к могилкам, идет осторожно, как будто боится разбудить).

Марик, ему такой шляп снега от тебя достался. Почему меня игнорируешь, а его по самую шею? Я уж думал, что ты никогда не станешь шалить. Взрослый. Со мной-то ты не того. Правда, он даже обрадовался, тоже в ответ стал бросать. Как можно это объяснить. Почему они тебя снова все защищают. Я что не прав? Мне кажется, как раз сейчас я очень даже прав. Что? Вы хотите, чтобы и он тоже мог говорить? Но как так? Не понимаю. Когда человек виноват, по-настоящему виноват, то что бы он ни говорил, он все равно остается виноватым. Я не прав. Все так думают? Неужели все? (Поворачивается). Привет, Тоня. Я все видел. Кого? Да этого парня. Какого? А их тут было великое множество? Давай сразу без уловок, которые ты так любишь. Что он тебе говорил? Нет, не то, чтобы я ревную, но он так долго стоял у тебя. Почему он не выбрал другую? (Иронично). Разве нельзя было выбрать по более качественной фотографии? Может быть, ты как-то повлияла на его выбор, а? А что? Я вполне отдаю себе отчет в том, что такое могло произойти. Знаешь, у тех, кто лежит у них проблемы с движением. У них этого движения так много, что можно гробы растолкать. Так вот ты и постаралась. Повернулась. Или решила сдвинуть. Да, я зол, очень зол. Не надо ее защищать. Ты же знаешь, что я очень болею после того, как кто-то подходит к вам. Но если раньше это случалось редко, то сейчас, что он себе позволяет. И ты бы могла подыграть, никак не реагировать.

(Пауза, во время которой он достает из кармана куклу, сделанную из дерева, грубую и не такую, какую можно увидеть в детском магазине ).

 Переборщил? Нет? Но ты же меня понимаешь? Скажи спасибо своим. Я принес тебе куклу. Новую, Знаешь, я не могу тебе сделать куклу, которая бы тебе подошла. Ту, что тебе надо. Не подходит. Нужна новая. Я точно не знаю, какая она должна быть, но точно больше и другая. Но у меня нет материала. Разве что…

СЦЕНА 4

Та же спальня, та же кровать, на которой лежат трое – дряхлый старик, мужчина и пожилая женщина. Старик смотрит на потолок, мужчина сладко спит с улыбкой на лице, пожилая женщина принимает таблетку, смотрит, нет ли поблизости стакана, чтобы запить, но ничего не находит – глотает так.

Пожилая женщина. Чудные! Спрашивают, как пройти к другому магазину? Чем этот не нравится? Нет, нужен другой. Настойчиво так. Здесь музыка не такая звучит. И что? Не понимаю, причем  здесь это? Она не местная. Смеются еще. Руки в карманах, в бильярд играют. Да местная я, только объясните зачем. Да разве их удержишь, уже другого остановили, тот показывает. И я бы показала, если бы они мне объяснили. Зачем идти в другой магазин, когда и здесь все есть. В том поди подороже. Музыка им мешает. Они что из-за музыки будут голодными ходить? Если в аптеке дверь плохо открывается и продавщица не  умеет обслуживать быстро, то что, помирать? А мне уже и валидол не помогает. Еле пришла. Ходила в аптеку. А там дверь, обслужили, как будто плюнули, да еще вдобавок эти с магазином. Глаза такие сонные у них – нам нужен другой, мешки с грецкий орех. Наверное всю ночь не спали…Я тоже. В зеркало не смотрюсь. Понимаю, что выгляжу как раньше, так лучше совсем не знать. А то посмотрюсь и захочу в другой магазин, а то и ударить этой аптекарше. Достаточно одного зеркала и все. Я вижу свои мешки, морщины и несмываемую тоску в глазах. Хотя и глаза уже совсем не видят. От бессониц, он стали уже. Я думала, что чем меньше спишь, тем глаза… это у тех, кто беспробудно, у того глаза почти сливаются, а тут получается, что наоборот. Я почти не вижу. И тот парень спрашивая про другой  магазин приблизился ко мне и перегар этот…А когда я в аптеке стояла, то видела белые простыни вокруг и среди них продавщицу, что ворочалась на них.

(Дряхлый старик встает, сидит мгновение, потом ложится).

Пришел. Отвратный. Я после него в ванную теперь не хожу. Это его коронное – встал, посидел, лег. Тварь! Квартиру проспал, жена оформила документы на себя, а он даже и прописан не был. Проспал, блин. И продолжает спать. Может, хватит? Просыпается, идет на кухню, ест, смотрит телевизор, спит, снова ест, снова. Про ванную не помнит, мусор не выносит, в магазин тоже. Как-то отправила, час нет, другой, выхожу, на скамейке спит. В одной руке пакет, в другой деньги зажаты. И  спит. Нормально? Вот думаю, отправить его в мороз, пусть поспит, а я за ним попозже выйду. А лучше сама тоже куда-нибудь. Звонок у нас не работает, у нас стены и дверь что надо. В свое время я позаботилась о полной изоляции. А то сосед начнет, то… (Проносится трамвай)… во, трамвай, то. Но сейчас-то это ни к чему. Мои будут спать в любом случае. Сейчас три, через полчаса проснутся, знают, что у меня вчера пенсия была, так они все равно вчерашний день проспали, так значит сегодня ждут от меня ужина. А у меня сил нет. А где ж их взять. Благо, не работаю, есть пенсия моя, сына. Оказывается, есть такая болезнь, когда человек много спит, и она приравнивается к форме инвалидности. Достаточно экспертизы, и все… две справки и бессрочная пенсия. Но на этого «дуща» не сделаешь, привела его в пенсионное, так у него что-то с документами не так, работал черт знает где, а это ж надо собирать, ходить, не могу же я за него. А он чуть что так спит. Ему бы тоже инвалидность, так с ним сложнее – как так столько работал, подозрительно. С сыном понятно – в школу не ходил, не учился, нигде не работал, вот и результат. 

(Встает, сидит и тупо смотрит в стену).

А ты ничего… есть люди, которые плохо начинают, но потом как-то все выравнивается, а у тебя все было хорошо, вообще все было, а потом скатился. И не я здесь виновата, не надо так смотреть, сам дошел. Не смотри так на меня. Все хватит. (Ударяет его по щеке, потом по другой). Ну, ответил бы. (Продолжает отрабатывать на нем удары). Что же ты такой (Дряхлый старик ложится, пожилая женщина пытается его поднять, но у нее ничего не получается). Все, мяса тебе не будет. Не дождешься.  Никому из вас ничего не будет. Все, хватит!

(Проносится трамвай. Она молчит, как будто сдерживает себя, пьет еще одну таблетку, уже не ищет чем запить. Ждет. Проносится еще один трамвай).

Что делать со спящим? Раньше я знала, и мне казалось, что нет ничего лучше. Как книга. Лучше, в тысячу раз лучше книги. Как самая интересная подруга. Ведь самое главное, чтобы тебя слушали, но этого так мало. И я хотела сделать себя таких друзей, настоящих, чтобы слушали, не перебивали меня. И сына, и этот как-то вошел. Ну, если вошел, так значит принял мо условия. Но когда я не хочу говорить, мне бы воды, чтобы таблетку запить, чтобы знать, что я могу понадеяться на кого-то. Но этого нет. Сейчас они лежат, как игрушки. И даже не храпят, блин. (Она сама пытается издать звук). Хр-хр (Но у нее не получается естественно, она плачет от бессилия). Если не вы, так я. Но что же вам стоит? Это же просто. Нет ничего проще, чем храпеть. Ну, давайте, кто-нибудь.

(Плачет,  проносится трамвай, более спокойно).

Мой не ночует. Ходит на кладбище, я знаю, не думала, что он так поступит. Променял меня на эти могилы, на этих… я же как думала, что стану дряхлой, немощной, а он станет со мной разговаривать. Как и я с ним. А что получается. Я умираю, а он нашел себе других, да еще приходит, и как только я замолкаю, начинает вертеться, мол, ты чего замолкла. А я уже не могу, нет у меня того прежнего, что было, когда я могла часами с вами, да что там часы, порой все выходные, а то и неделями мы говорили, точнее говорила я, а вы слушали, и не было счастливее нас. И что же произошло? (Кашляет, Встает, прислоняется к стене).  Мне бы воды. Вы сможете мне принести воды? Не сможете. Я не слышу? (Приближается к кровати, падает). Не понимаю, почему все так стало. Я добилась то, чего хотела. Раньше я всегда все знала, почему он так дышит, каждый жест мне был понятен, но сейчас я запуталась – я как будто все забыла. Все. И никто мне не напомнит… Вы могли бы мне принести воды? Ну, пожалуйста. 

Нужен кто-то

Кладбище и холод, что может быть хуже.

Смотритель. Вот холод. В этом году зима решила всех извести. А тех, кого извели в прошлом, заморозить как мамонтов. И сегодня копали. Хотя эти копатели больше пили, чем копали. Вот бы эска…экскаватор сюда, шляп и… все об этом думали, но разве он сюда въедет. Хорошо бы на территории свою технику, чтобы копать, чтобы тех, кого забыли, покрывать землей, новым слоем, а на их место новых. Многоэтажка. Сосед сверху, снизу. За стенкой. Но это только с эска…эксаватором. А то могильщики тоже устали. Хорошо им, сейчас уйдут домой, может быть, выпьют, чтобы ничего не помнить, лягут и не нужно им ни с кем разговаривать. Хорошо им… как это хорошо, я уже и не помню, а что я все равно уже год, как ни с кем не общаюсь. А зачем? Все равно никого не помню. Так лучше уже так. Я никого не знаю, да и те, кого я когда-то знал, не пытаются растормошить меня с вылезающими зрачками «Ты что? Совсем меня не помнишь?» Поэтому сюда эска…тьфу, вобщем шляп и чтобы он закопал эту никому ненужную память. Уж лучше похоронить еще раз захороненное, да так, чтобы никто не смог их найти, кроме уже умерших. А с этим, кроме эска…эска…эксатора…экскаватора не справиться.

(Садится на скамейку около могилки).

Ему было десять, Герасим. Я уж думал, что так давно не называют. Что с ним? Как можно в десять лет сказать миру «прощай». Утонуть? Или упасть на горных лыжах? Или переесть? А что если он был просто впечатлительным мальчиком, побывавший всего раз на кладбище, но уже решивший, что ему жутко интересно узнать, а что там делают закопанные? Как они там без воздуха и света, а что если они решат выбраться. Дети же они жутко любопытные. А когда об этом думаешь, думаешь, то все… Жанна, три, Федор, семь. Мария, восемь, Данила полтора? Как хорошо, когда они так лежат спокойно. Так спокойно. (Замечает кого-то вдали, немного волнуется). Он снова здесь. Не ждал сегодня. Холодно же. Какая же должна быть погода, чтобы никто сюда… ? Понимаю, что мертвого кроме как под землю не положишь? Но не в такой холод, когда земля не станет ему пухом, а поцарапает гроб, если не сомнет. Как-то так рассчитать, чтобы и солнце, и тепло… (Кутается в свой большой, но не теплый бушлат, показывая, что если бы не этот холод, то все было бы по-другому). Сегодня все, кого вижу недовольны. И эта женщина, и ее муж, и люди в черном, мне даже показалось, что мужчина, которого закапывали, не выдержит, вскочит и попросит шубу. «Ну что вы стоите, дайте мне что-нибудь. Умники, положили в костюме, одеяло не постелили, ничего. Так голым задом в деревянную коробку». Отчего-то гроб дрожал, черт побери! Не потому ли. Мужчина, смотревший на часы, с опущенной головой, как будто чувствуя вину, когда проходил мимо, бросил в могилу комок грязи. Не как все горсть, с мыслями, пожеланиями, прочей обязаловкой… Я понимаю, что земля не рассыпчатая, как летом, но все равно – они же там продолжат свое существование. Вы не верите? Пока его не съели черви, пока у него есть хоть что-то из тела. Вы же все равно больше не встретитесь. Эй, молодой человек! Он не так уж и молод, но для меня он все же молодой. Он еще помнит свое имя, входя он точно знает куда направляется, он только не слышит. Но это сейчас, потому что снова говорит.

(Следующее, что он делает, напоминает невербальный разговор – он как будто подражает тому, которого он видит).
 
Хорошо, что он сегодня пришел. Я, правда, рад ему. А то я не в состоянии. Это хорошо, что он здесь. Мне как-то спокойно, когда он приходит. Я не могу в последнее время. Выхожу и стою. А что дальше, куда идти? Столько дорожек. Да, подметаю, да убираю снег. Но тут все равно, что в лесу. Нет никого. Все спят. И не отзываются. На второй день, когда я ничего не помнил и никакие попытки не помогли вспомнить, я стал кричать, взывать к сознанию. «Эй, отзовитесь, я вас знаю, но забыл, помогите мне!». Но ничего – то ли обиделись, то ли еще что, но мне никто не ответил. И все эти могилки, как высохшие деревья, как парк с каруселями, что зимой стоят обернутые полиэтиленом и смотрят своими улыбающимися мордочками лошадок и драконов сквозь мутные очертания. (Смотрит). Ушел. Как же так? Он и ночью остается, сидит и смотрит. Понимаю. Сегодня слишком холодно, чтобы оставаться, но ведь он может и вернуться. Оденется потеплее и назад. Он обычно долго, а тут? Меня заметил? Испугался. Я стараюсь обычно не выходить, смотрю в окошко. Не мешаю ему, но тут решил. С ним бы я точно поговорил. Он знает то, что я забыл. И тогда, может быть, он, тогда и эска…эска…экскаватор не понадобится. А потом я...мне нужен кто-то. Чтобы он остался. А я лягу с другими. Вот моя могила. Место около вас, кого я не помню, кто бы вы ни были, я вас знаю.

      СЦЕНА 5

Та же спальня. Однако. Она напоминает ту самую спальню ее молодости. На кровати сын. Она полулежит в кресле.

Старуха. Какие странные полосы на потолке. Они напоминают разлинованные полосы в тетради для первоклашек. С наклоном. Никогда не любила эти наклоны. Они были уж слишком наклонны. Буквы ни в какую не укладывались спать на эти розовые полосы. Непослушные. Но потом они как-то незаметно послушались, и угол не стал так сильно выпирать, а иногда «а» и «о» так заваливались, что походили на страдающих бессонницей друзей. 
Никогда не замечала, что потолок такой. Да он есть, но редко на него смотришь,  разве что когда лежишь, но лежали они, а я все больше на животе. Мне кажется, что если я сплю на спине, то в меня может вселиться все что угодно. Поэтому как только я обнаруживала себя проснувшись на спине, то проверяла, а вдруг  уже не та, что… У меня нет сына, нет ничего. Но у меня есть сын, есть!

(Быстро, как только возможно сделать немощной старушке,  подходит к кровати и ложится)

Сыночек, сыночек! Ты же у меня есть. Но почему ты позволил мне думать так, что тебя нет. Почему ты позволил мне молчать. Целых три дня. Это слишком много. 

 (Пытается повернуться на живот, но у него ничего не выходит).

Три дня его не было. Пришел. Ночевал где? С кем? Я три дня ни с кем не разговаривала. Я не могу разговаривать сама с собой. Я не совсем еще выжила из ума. Во мне угасает все. Никто не раздует. Никто. Я ничего не ела, ничего не хочу. Я поставила на плиту кастрюлю с водой. Не помню, зажгла я огонь или нет. Точно подносила спичку, но почему не помню вспышки… Я не помню этого потолка, что я собралась варить? Мне не хочется лежать там, где я не помню потолка. Мне он чужой. Это невозможно. Когда на тебя смотрит совершенно тебе незнакомый потолок. (С криком поворачивается на живот). Нет!

(Проносится трамвай, она накрывает голову подушкой. Проносится еще один трамвай).

Похоронила. Уснул во сне. Хорошо ему. Ушел раньше. Я же как думала – сперва я, «дущ» меня положит, потом сын его, а сын… вот я не подумала. Сейчас все труднее становится думать. Я на кладбище свои последние силы оставила. Мальчик мой, я хочу, чтобы ты проснулся. Проснись. Нет, я должна тебя пробудить. (Она пытается повернуться, но у нее не выходит. Она в отчаянии колотит по кровати. С плачем). А его я книгу поняла. Ту самую, что я у тебя забрала. Она специально написана так, чтобы ее не поняли, чтобы всегда была разница между людьми понимающими и теми, кто… И может быть ты должен был его дочитать, как и многие другие, что были под запретом. Чтобы не слушать меня. Чтобы сделать по-своему. Чтобы сказать мне однажды, что я все не так делаю. Что воспитывать нужно по-другому. И что дело не во сне. А жизнь должна сама напоминать сон. А не наоборот. 

(Пауза усталости).

Встань! (Падает с кровати. Приподнимается, на локтях подползает к кровати) Хотя бы сейчас. Скажи мне. Скажи! Сейчас я буду спать, а ты говорить. Ты мне будешь говорить. Я хочу тебя послушать. Хотя бы минуту. Всего два слова. Одно. Вста…

Разговор с проснувшимся

Смотритель смотрит вслед, замер, не может оторвать взгляда.

Смотритель. Какой же он человек. Какой человек… только что ушел. Говорили, говорили, у меня давно такого не было. Я как будто спал, потому что все то, что если все то, что никогда со мной не происходило, происходит, то это может означать только одно – я сплю, брежу. Я уже умер или только нахожусь в бреду перед тем как шляп  и оказаться плечом к плечу со  всеми ангелами. Но я не знаю, какие они эти ангелы – может быть, они похожи на него, но в любом случае то, что он говорил со мной, приравнивается к чуду, то есть редчайшему, возможно ради чего и живет человек. (Смотрит вверх, так как чудо оно всегда где-то выше человеческого роста). Он похоронил своего отца. Сегодня. А потом когда процессия, хотя какая там процессия, их всего двое, прошла, то он остался. Женщина, что была с ним, хотя какая женщина, старуха, с покачивающимся рассыпающимся скелетом, издающий звуки чоки-чоки, ушла, а он остался. Все время, пока копали, ломали черенки, опускали, они словно два незнакомца. Не повернутся друг к другу, не прикурят, ничего. Ни слез, ни огромных роговых оправ. Обычно я вижу, как провожающие обнимаются, пытаются всеми силами выразить соболезнования, а тут – ни красных опухших глаз, ничего, только замерзшие пьяные могильщики, чертыхающиеся через слово, и то нетерпение, с которым старуха подгоняла копающих, спускающих гроб на веревках. Я слышал «Бросайте так! Он же мертвый». А он ничего не говорил, я привык его видеть говорящим, а тут молчание. Он даже не смотрел в ее сторону, как будто пришел сюда совершенно по другой причине. Только дряхлая половина извергала гадости, от чего итак пропитанная зловонием земля получала теперь и верхний всегда чистый, с цветами, высохшим хлебом и опустошенными стопками и прочим, слой. А он даже не смотрел в ее сторону, как будто не слышал. А, может быть, и вправду не слышал.   

(Задумывается).

А потом она ушла, а он остался, и почти сразу подошел ко мне. Мне показалось, что он искал меня. Но почему сегодня? Он словно ждал, пока эта процессия закончится, пока этому худосочному поставят камень с бесплатной гравировкой, пока она уйдет, обернется один раз, и пойдет дальше. (Взволнованно). Он как будто… я не знаю, сорвался, сдерживался долго, а потом дождался, пока отец навсегда спрячется, а сам... Да ладно он,  я-то как истосковался. А он… а я… Почему только сегодня? Он говорил безостановочно – кто он, что он здесь делает, да ладно, что я не знаю, сказал, что хочет здесь работать, заменить меня, помог мне вспомнить. Марик, ну, конечно, хулган Марик. Тоня! Как же я мог ее забыть. Эти еловые цветы, эти куклы, что я ей делал чуть ли не каждый день и то, что она не принимала их потому, что куклы ей напоминают ее детство. Боже, он мне сказал все. Он лучше меня, потому что понимает намного больше. Теперь я могу спокойно. Тоня, прости. Марик. Все вы меня простите. Тоня я сделаю то, что давно хотел. Я лягу. Я та самая кукла.

(Подходит, немного очищает, ложится).

Он, а я…ложусь, ложусь. Просто земля холоднее, чем я думал. Все ложусь, ложусь. Я знаю, что вы ждете. (Встает). А все же как холодно, а?

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СЦЕНА 1

Спальня. Мы вернемся немного назад, в то время, когда наш мальчик рос и познавал мир. Ему примерно восемь, он проснулся. Убранство – спящее, лица – его мама и тот, что приходит к ней. Отец – вполне вероятно, но не точно.

Мальчик. Я люблю приходить сюда, когда все спят. Я научился это делать незаметно. Нужно только дождаться, пока наступает тишина. Я знаю, что некоторые храпят, но у нас все спят тихо. Поэтому я их укачиваю. Тихо-тихо. Неважно повернулись они ко мне или как. Когда человек спит, то неважно на что он смотрит – потолок, зеркало или тарелку. Конечно, стоит один раз проснуться  и увидеть дырявый тапочек, то он наверняка и приснится, да еще в содружестве с выцветшим носком в нем. Я открываю глаза, вижу маму, ее нос, веснушки четыре штуки, а остальное по памяти – родинка на щеке на одном уровне с линией губ, острый подбородок, шея с выступающими венами как корни дерева, потом дерево растет, выше, я лезу по нему, карабкаюсь, царапая ствол, а она шепчет «Осторожнее, мне не должно быть больно». Я спрашиваю, а что я должен делать, чтобы тебе не было больно. «Не прикасайся ко мне» – говорит она. Но как же мне тогда лезть, если нельзя прикасаться. Также не бывает. А она продолжает говорить, чтобы я не делал ей больно. Мама, мама. И все это мне привиделось, потому что я увидел ее лицо, повторяющее, как стихи Барто «Тихо-тихо», а  мне слышится «Чиха-Чиха», как будто она зовет какого-то Чиху, чтобы он уложил меня. И мне представляется такой страшный, косматый Чиха, которому мама на ушко дает указания и тот ее слушает. Тихо-тихо…Чиха-Чиха…».

(Пауза, которая нужна ребенку, который в отличие от взрослого не так просто находит темы).

Мама редко спит, все больше говорит, но когда и спит, она не перестает двигать губами. Если бы можно догадаться, что она хочет сказать. (Подходит к ней).Что мама? До-ро-га. Какая  дорога? Ой? А, дорогой. Я дорогой? Или этот? Тихо. Но куда же еще тише? Разве может быть тише, если только не на уровне подсознания. Я, например, иногда, когда думаю, то получается очень громко. Взрывы разные. Странно, такой спокойный день, а потом бдыщ… Почему здесь тихо-тихо, а во сне ба-бах? Мне кажется, что у меня голова взрывается. Мама, я не хочу…не хочу слышать этого взрыва, у меня даже не получается вскочить, чтобы рассказать, что мне приснилось, чтобы ты меня успокоила. Ма-ма, я не хочу спать, я хочу слышать, что ты говоришь. Я хочу, чтобы дорогой было обращено ко мне. Я хочу, я еще не знаю что, потому что пока не исполнилось первое «хочу», второе стоит в очереди. Ты и сейчас меня пытаешься усыпить. Но дело не только в одной колыбельной. Из-за того, что ты меня так кормишь, я постоянно хочу спать. Зачем накладывать такие порции? Почему нельзя есть чаще  но меньше? А то два раза, да столько. Я жую машинально, потому что знаю, что тебе нужно показать чистую тарелку, иначе ты станешь сердиться. И я ем эту противную кашу, эту непосоленную печень. Но я ничего не говорю, я просто должен съесть и идти в кровать.  (Мальчик тяжело дышит, как будто пробежал огромную дистанцию). А еще чем больше спишь, тем больше хочется. Странно, казалось бы, сколько нужно, чтобы выспаться часов десять. А если ночью, плюс после уроков. На уроках меня ругают. Я сплю в раздевалке, на переменах. Мама говорит то, что школа мне ни к чему. Может быть, она права. Но там бывает интересно. И меня пробуждает что-то смешное, когда учительница рассказывает о природе, что зимой она спит, а весной пробуждается, и к осени снова начинает укладываться, то мне кажется, я часть этой природы, только все равно ни на кого не похож. Поэтому ночью стараюсь не спать, чтобы услышать больше, чтобы не спать на уроках, а понять, зачем нам все это рассказывают. Ведь все, что нам дают – про разные земли,  сложение и деление, про получение солей и прыжки через козла с «гоп!», все, чем совсем не интересуется мама, имеет какое-то значение. Возможно, я пойму. Только нужно постараться не спать ночью, а потом, когда мама укладывает меня в обед на три часа, потом в десять после горячего душа, а утром почему-то будит поздно за пятнадцать минут до выхода, и я еле успеваю – ничего, я буду спать, иногда думать, все то, что услышал.

(Очередная пауза-поиск темы).

Сегодня снова пойдем в парк. Да, это не парк. Это кладбище. Мне тоже не понравилось в парке, хотя там есть свои плюсы. Там столько ребят. И у меня повторилось то ощущение в школе – если они есть, и так себя ведут, значит так оно нужно. И этот мальчик визжит не потому что плохо воспитан, а так нужно…я еще не понимаю почему. Может быть… да, я почти уверен… А что если ее попросить. Я слышал о том, что можно спящего попросить о чем угодно и он как будто бы прислушивается. Тогда мне не нужно будет прятаться. Мама станет будить меня рано и отменит этот  дневной, вечерний сон. Мы станем говорить, мама мне расскажет про то, что мне непонятно, она же тоже когда-то ходила в школу и задавала себе вопрос «А зачем?». Если нет, то мы с ней вместе разберемся.
Мама, ма…ма

(Женщина, поворачивается на другой бок).

Я хочу…

(Проносится трамвай).

Мне кажется, что…

(Звонит телефон. Женщина просыпается. Мальчик прячется. Женщина смотрит на телефон, на мужчину, засовывает его под подушку, потягивается, делает артикуляционную гимнастику и уходит. Мальчик вылезает из-под кровати осторожно подходит к мужчине).

Может быть, тебя попросить? Тогда ты скажешь моей маме, и она послушает Слушай, я хочу…мне просто это необходимо… ну, мне бы… как же трудно то же самое сказать другому человеку. Я хочу…

(Конечно, возвращается мама и мальчик снова прячется и сегодня уже не пытается повторить это).

Первый день

Кладбище. Оно такое, как и всегда. Только тому, кто никогда здесь не был,  первое знакомство непростое. К тому же ему придется здесь некоторое время работать. Так, по крайней мере, он думает. Поэтому энергия так и брызжет. Что вы хотите? Студент, иногородний, нашел себе работу с крышей и удобным графиком.

Смотритель (сидит за столом, поднимает и опускает трубку телефона). Фома на месте. Первую ночь. (Серьезно). Черт, мела не дали. (Смешливо). Пропаду я здесь, гой еси. Не видать мне своей головушки. (Поднимает трубку). Они восстали! Как? Кто недосмотрел? Что делать? (Кричит). Всем постам! Они проснулись! Перевернули кровати и поссорили всех червей. Эй, Гарри, мне нужно помощь. Что? Они уже близко? (Резко меняется в лице). А-а! Он здесь. (Подбегает к двери, удерживает ее, делает вид, что в нее врываются). Слушай ты падло, не надо! Один из них ворвался (сокрушенно) и стал навязчивой идеей. Теперь он будет являться; где ему вздумается. Я перестану спать. Теперь я никогда не усну. Не-ет. Вот второй. Нет, вы не войдете сюда. Я не позволю вам съесть мой мозг. Нет! Я тебя… что для этого нужно (Ищет, берет со стола карандаш, размахивается и ударяет по воздуху). На тебе, проклятый мертвечина. На! (Встает на колени). На тебе! (Ложится). Чтобы  тебе… (Тяжело дышит). Блин, я думал хоть напарника дадут. А то ходи здесь один. Преимуществ масс. За жилье бесплатно, закуплюсь в «Ашане» и на плиточке. Хорошо. Ничего отучусь, потом... а что потом, не знаю, ну в общем постараюсь стать человеком. А что у нас в группе и в неотложке и в тошниловке, и в труповозке тоже работают. Да все хотят как-то жить не на три рубля в месяц. Я что хуже? Получу свои первые и устрою праздник не для бедных. Приведу сюда одногруппницу и того. Зажжем. А что там такие крали попадаются. Прямо здесь и того. Одна мне так и говорит «У тебя взгляд не как у всех. От него стекла потеют». Ну, у нее очки и они потеют. Не большие. Вот если бы те огромные, что в аудитории, то, конечно, да. Она «Ты «Улисса» читал? А я не знаю никакого лиса, мне вообще читателем не назовешь. Чукча не читатель, чукча писатель. Ее Тоня зовут. Она и вправду тонкая такая. А Марик хохмач, он в первый же день сказал, что нам надо сблизиться, а для этого нужно провести целую ночь у него дома. Он на Смоленке живет, из окна Кремль и зоопарк тоже виден. Так вот мы всю ночь сидели и разговаривали как в склепе. Он так и сказал, что прикинь, каково там мертвым они там лежат все вместе и черт знает с кем положат, не знаешь же. Некоторые ушли до часу, чтобы на метро успеть, а самые стойкие остались. Тоня и еще четверо из группы. Только тот квартет исчез после двух, а мы втроем, не замечая времени, все сидели, пили французское и разговаривали. И Марик заявил «Вот бы мне таких соседей, Не заскучаешь». И, наверное, мы прошли этот экзамен. Теперь постоянно вместе. В столовой только нас и слышно, а после… правда меня на работу сторожем взяли. Днем тут бабка, так я ее заменяю. И времени не всегда хватает, чтобы время проводить. Поэтому Марик все чаще с Тонкой ходит один. В зоопарке, правда вместе ходили. Интересно, а у животных есть свое кладбище?

(Задумывается – то ли правда о кладбище для животных, то ли о чем-то другом).

В комнату ворвался дикий носорог. Он придавил мне ногу. Слушай, животина, отпусти. Ну, пожалуйста. А, с тобой и друзья пожаловали. Слоняра. Ага  На них блин, карандаша будет мало. Весело. Надо Тонкую точно привести. И вторую ночь сближения проведем здесь. А Марику что-нить придумаем. Она же думает, что я в парке работаю. Прокатишь на аттракционе «Безумный стресс». Запросто. Я могу. Про кладбище лучше не буду. А там скажу мол, я такой крутой и могу запросто сюда влезть и все. И вот мы влезаем, и она боится, а я только делаю вид, но мне-то все нипочем.

(Грохот).

Что там? Блин, я же не дома. Хотя что я говорю. Дом у нас был около завода. Четыре труба торчали перед окном. Выходишь покурить, а там уже курят четверо. Сигары величиной с анаконду.

(Грохот повторяется).

А этих, да что там, я же их и не трогаю. Что мне нужно делать. Место. Отчетность. И прочая, с чем справиться любой. А я пока буду читать, вот «Улисса» взял.  Джеймс Джойс. Открываю. Книга века. 

(Начинает читать, но ему постоянно что-то мешает – подкладывает то одну, то другую руку под голову).

Плохо читается. Какие-то слова, как будто специально написано, чтобы не было понятно. Странно, что есть такие люди, которым это понятно. Открой веки. Открой. (Падает на колени). О, сделай это для меня, великий усыпун. Не хочешь. А я тебе приказываю это. Вы должны меня все слушаться. Я повелитель этими мертвыми душами, я бог…

(Грохот возникает в третий раз).

Блин, насмотришься и ведь никогда не думаешь, что можешь вот так попасть. И смешно, и все…Я же никогда здесь не был. Вот так мне повезло, что никто не умирал. Такое случается. Да был один случай, хотели мы с пацанами со двора пробраться на кладбище, да струхнули. Сперва у одного живот прихватило, потом у другого телефон молчал, а я что один пойду? Вот и не пошел. Потом один из них спился в пятнадцать. Праздновал третью пятилетку и утонул в горючем. А второй уехал. Не знаю, что с ним. Но эти двое общались и тот наверняка ходил к алконавту на похороны. А если у того, что умер, это были самые, что ни на есть первые похороны. Черт, не дай бог. (Собирается выйти, но перед этим долго топчется, собирается с мыслями). Мне интересны люди, как они между собой контактируют. На психолога учусь. Там люди нужны. А этим моя помощь уже и не пригодиться. Разве что спасать их души. Эй, вы. Страхово? Выстроились! (Выходит).

       СЦЕНА 2

Проходит время. Ему 19, а всем остальным, да что там – прибавьте и получится.  Снова кровать, на этот раз парень один в своей комнате, по всей видимости.

Парень (на цыпочках подходит к двери). Ушла. Отлично (Хватается за голову). Всегда так с непривычки. Кровь приливается. Буль-буль. Сейчас уравновесится. Вот-вот. А-а. И так всегда в последнее время. Только к обеду прихожу в себя. Как же лень двигаться. У меня есть целая ночь. Можно почитать, смотреть в окно. Там машины спешат. Три назад произошла авария. Около магазина «Продмаг», в котором я никогда не был. Раскореженная «шестерка» и мотоцикл. Я видел скорую и вносимого туда человека. Куда его – в больницу, чтобы удостовериться, что он мертв, чтобы похоронить его через день-другой. А что если он ехал на свидание, или мечтал стать великим чемпионом по метанию молота, то что же будет с его усилиями, тренером, что так надеется на него на его мастерский удар. А мама? Она что не станет говорить с ним? Не может этого быть. И что ей остается причитать на могиле «Что же ты, сынок, не подумал обо мне?» Здесь спокойнее, сидя здесь. Там аварии, катастрофы, митинги, вирусы гриппа, желтой лихорадки, краснухи, кори, вирус контагиозного моллюска… да мало ли. Известно 450 вирусов и почти все можно получить там, где машины всмятку, а люди зевая проходят мимо. А здесь я в безопасности. Не считая кладбища, где я гуляю, но там-то точно нет никаких вирусов – там все люди, в том числе и их вирусы мертвы. Там за оградой чувствуешь себя как в больничке. А здесь что со мной может произойти? Я знаю, что есть синдром внезапной смерти во сне. Объяснений этому не так много – среди них химические реакции в организме в результате нового редкого заболевания, что можно исключить, воздействие электромагнитных волн, кошмар. Кошмары у меня бывают, но это должен воистину кошмар, чтобы мозг подал команду сердцу остановиться. Волны здесь  исключены – рядом проходит трамвайные пути, провода, ну как и по всему городу, так что это мне не грозит. Я бы хотел умереть не во сне. Скорее от бессонницы.

(Проносится трамвай).

Почему она так меня и не поняла? Я сказал ей о том, что мне бы хотелось днем бодрствовать, а ночью ближе к полуночи спать. Без сказок и прочего. Но она не слушала меня. Она меня вообще редко слушает. Я говорю, она кивает, и сама все делает так, как ей нужно. Кормит обедом, я не могу столько есть, ешь, и я не хочу ее обижать уплетаю, а потом эта музыка усыпляет и ее голос тоже так располагает ко сну, что идешь и спишь и слушаешь о ее отношении к мужчинам и истории про то, как  один мужик двух генералов прокормил. Они то и делали, что спали, а он и рябчика им и суп в пригоршне варил, все для них. И я сплю, а на следующий день хочу вернуться к разговору, но что-то мешает мне.

(Проносится трамвай).

Но вот что странно – я хотел уйти. Вообще. Не было никакой определенной цели, просто пойти за кладбище, парк, увидеть, что там есть, познакомится с людьми, спросить, что делать дальше. Всегда есть тот, кто сможет подсказать. Но у меня не получилось. Я вышел, сперва прошел трамвайные пути, потом обошел кладбище, потом парк. И вот я оказался за пределами и тут увидел старичка. Он шел с пакетом и разговаривал с собой. Он не видел меня, он говорил со своей мамой. Да, мамы рядом не было, но он говорил с ней. И тогда я понял, что не хочу так. Я говорю с ней, когда она спит, и мне очень важно ее присутствие Я привязан к ее колыбельной. И то, что я привык к ее…  Мне всего ничего. Успею еще.  Жизнь  только начинается. И ничего, что мама не соглашается. Эти аварии. Они тоже не просто так происходят. Невыспался человек и результат. Без сна человек может прожить не более 11 дней, без еды до 12 недель. Позвонил ему приятель, давай встретимся он и поехал в бар, посидели они од пяти, выпили немного, но когда он вернулся в надежде проспать до будильника, его ждали дома три женщины – жена, теща и пятилетняя дочь, которой тоже не нравится, когда на кухне бормочут и слышится «Вот, гнида, не берет трубку». И он не без сна едет на работу и в лучшем случае отделывается легким испугом с лишением прав, в худшем – попадает в места с подземными жителями. На кой черт нужна такая баба, что сделает из тебя камикадзе?
 
(Проносятся одновременно два трамвая, параллельно, с небольшим интервалом).

Появилась у меня девушка, настойчивая. Из института, где я немного проучился. Как вспомню, что маму пытался обмануть. Поступил экстерном, но у меня среднего же нет, но я обещал потом занести. А знаний оказалось достаточно для проходного бала. И мама не знала про это. А там девушка. В институт я ходил ровно неделю – иду гулять на кладбище, и заодно в институт. Специально выбрал в двух шагах. И мы с ней прогулялись, а потом я дал ей номер телефона, и она мне позвонила, а мама в тот момент готовила. И все получалось, пока мама все не заметила. В институт я больше не ходил, а девушка… мама мне дала понять, зачем она за мной ходит. Тоже наверняка хочет лишить сна. А потом смятка со скорой. Но меня больше не это беспокоит. Она звонит ночью. Но ночью я редко сплю, но не подхожу, так как мама не спит и все слышит. К тому же знаю, что она захочет встретиться днем. Ей почему-то недостаточно простого разговора. Я ее убеждал приходить на кладбище, где я гуляю каждый день, так она сказала, что не хочет. Видите ли, она боится всяких мертвяков. И вообще она не хочет встретиться со мной в парке, а лучше перед «Художественным» или на Воробушках, где она живет. Но я не знаю. И она меня уговаривает. И порой мне кажется, что она хочет помочь мне, что один я не смогу уйти, а вдвоем у нас это точно получиться, и это мне дает силы и я хочу снова попробовать выйти, закрыть уши, чтобы всякие старики не разговаривали на пути с мамой. Мама, ма-ма… но как же мама? Нет, ее нельзя оставлять. С ней этот мерзкий. Мой папа? Да я его ненавижу. Он совсем не моется. В душ ходит, только возвращается еще с большим зловонием.  Почему он, как и мама со мной не разговаривает. Если бы они на пару рассказывали мне все. Как мама, с первого по одиннадцатый всю школьную программу изложила. В основном. И я знаю многое про амплитуду колебаний маятника, про звезды, Большая медведица – это ковш, малая –  маленький ковшик, конец ручки которого полярная звезда. И то же самое видят другие, про которых я ничего не знаю. Почему я все это знаю, и не могу кому-нибудь рассказать. Например, этой девушке. Нужно дождаться ночи, чтобы она позвонила. А если она не позвонит, тогда что? Не надо так думать. Она непременно позвонит.  Уверен в этом.
 
(Проносится трамвай, парень вздрагивает).

Нет, это не звонок. Это последний трамвай. А как же похож!

Навсегда?

Кладбище сегодня мрачное. Точнее нет солнца и бывает же так, что небо багровеет настолько, что напоминает гематому на теле после сильного удара. Смотритель нервно обхаживает владение, своим поведением напоминает затравленного Джека Николсона в «Сиянии».

Смотритель. Я должен быть спокойным? Да что вы говорите? Брать пример с вас? Как великодушно с вашей стороны. Я может быть бы и согласился на ваши условия, если у вас там лучше, чем здесь. Что такое лучше? Там блин нормальные преподы, не нужно работать как проклятый за три копейки. Там просто падают на счет деньги и тебе не надо охранять тех, кого не надо охранять. Если я говорю лучше, то это значит только одно – лучше. Да нет у вас них… (Сокрушенно это делает, переходит от одной могилки к другой, как будто хочет услышать мнение не одного, а всех сразу). Почему я об этом знаю? Ну как же? Я видел, как вас в деревянной коробке сперва опускают, а потом засыпают землей. И что-то не верится, что как только кладут камешек с аватаром и иероглифами, шляп и происходят чудеса – там огромный город с инфраструктурой, и закопанный моется в душе и идет в ближайший магазин, чтобы обмыть перевод или переезд, как угодно. Нет там ничего, и вы там лежите и тухните и не слышите меня, потому что сердце давно продырявлено самым шустрым червяком, а в голове давно соты в виде личинок, уверенные, что они смогут стать бабочками и улететь, и все десять лет, что они живут, пробивают сперва толщу тела, потом дерево, землю, плиту и им все равно не хватает времени.

(Наверное, очень холодно – не зря парень начинает ежиться).

Да ладно, знаю, что не совсем все так. Есть там что-то (Смотрит наверх). И там тоже. Понятно, не город, как здесь, а нечто другое. Там точно должно быть иначе, чем здесь. Иначе. Я вот думаю там просто земля и черви, корни разные, переплетенные между собой,  но вам хорошо именно в этой наполненной переплетенными корнями многослойной почве с противными, кажущимися такими только нам, жителями, только не вам. Вы умеете договариваться как-то, чтобы они не сильно кусали или, напротив, находите удовольствие в этом, что тело, засыпанное землей, как мусор, может еще как-то пригодиться. Человек ко всему привыкает, и тем более, такой, как вы (шепотом) мертвый. И начинает ценить все, что есть в земле – минералы, железо, магний, кремний и корни, и жителей и ощущения, конечно, новые, и неизвестность в точь-точь как, в жизни, «А что там дальше? Еще одна жизнь. Но тело съели, что душа?»…Никогда не понимал. Да, говорят от души, любят душевно, или у него добрая душа. Но ведь это просто ради словца, а на самом деле, когда столкнешься. Они вон столкнулись. И какая бы это душа не была, не смотря на ее скорость, как говорят, может развить скорость мысли, тела то нет, а значит и возможностей получить все те удовольствия, в коих нуждается именно телесная оболочка,  она никуда теперь не денется.

(Падает снег, он смотрит наверх, как будто не веря, что такое может произойти, он еще сильнее кутается).

Когда ты мечтаешь уехать, а тебе вдруг говорят, что ты не имеешь право выехать (по разным причинам – нарушение закона, вмешательство совести), когда на тебе удавка, а под ногами стул и куда бы ты не двинулся, тебя ждет одно ощущение – несколько десятков га пропаханной костями земли. И у тебя есть ноги, документы и вроде бы нет причин для промедления, ты прячешь голову в песок и при мысли о дороге, ты еще сильнее зарываешься, потому что там… ого-го, а у тебя не все так благополучно, чтобы…  (Снег участил, теперь падают хлопья, которые только из окна кажутся красивыми).  Марик с Тоней как-то зачастили. Не сюда, нет. Ха! Если бы….В кино, в театр, на выставки. Без меня. Да я и сам не больно-то с театром. Сперва прикольно, а потом… Суетливо там, да и времени все меньше, я же с вечера здесь. Если бы они с самого начала знали, что я здесь. Меня можно найти со стольки-то по самое утро. Облюбовали бы столик какой. Я бы им самый лучший. У рощицы, под березкой. Надо было сразу сказать, ведь здесь не плохо, они бы привыкли точно. Сейчас поздно… Много воды, зима, весна, борода, да и все здесь не как в первый день. «Душевный разговор». Замутили клинику, психологические консультации, меня даже не позвали. Без образования? Стоять! Душевный разговор!? Куда? Им нужны специалисты профессионалы, умеющие профессионально разговаривать по душам. А я кто? Тридцатилетний неудачник, который когда-то не смог закончить институт, и готов работать на кладбище, чтобы не подохнуть с голоду. Душевный? Они вычеркнули меня из своей жизни. Я им звоню, а они то «абонент недоступен», «я в кино» с пренеприятным фоном, то на выставке, где нельзя ничем пользоваться и говорить  исключительно про себя.   

(Пауза усталости).
 
Бабка-сменщица к дочке уехала. Не хочу, говорит, умирать на кладбище. Место  освободилось. А что? Я на мели. Сейчас даже в столовку без студеного не пускают.  Поработаю еще немного, пока нормальной работы не найду. Пока терпимо. И здесь можно найти свои плюсы. Мне кажется, когда ежедневно видишь, как вносят труп, и оставляют его здесь и трудно представить, сколько их сейчас в двух шагах тоже, а может  быть и подо мной, то становишься как-то могущественнее. Словно это ты так решил, чтобы столько сегодня закопали, а столько еще привезут. Положите его сюда! Вот здесь ему будет удобнее. Не кладите его рядом с дамой. Она же ему в дочки годится. Что же вы не видите! Это не трупы, это люди.  Не нужно их так обзывать. Когда вы спите, мы же не называем вас мертвяком. То-то! И ты можешь сам себе выбрать любую жизнь. В пределах этого заповедника. Подошел, например, к этой могилке. Я хочу быть Тыквиным Матвеем. Вот так и сразу же его потерянная ожидающая на цепочке душа вселяется в меня, а вместе с нею и способности. А что почти реинкарнация. А клиника мне не нужна. И Марик, и Тоня…

(Всю дорогу он не останавливается, но здесь как будто увидел привидение)

Что? Марик. Что с тобой случилось. Ты всегда лихачил, может быть… Тоня?! Ты тоже здесь? Не может этого быть! Но почему рядом? Как же так? Да, Тоня здравствуй. (Поскальзывается, едва не падает). Марик, узнаю твой почерк. Вы что здесь, а? Я то думал, что вы там. Но это ничего. Здесь, в принципе, неплохо. Я думал увольняться, а тут сменщица, бабка уехала и я на ее место. Вместе-то оно веселее. Можно снова познакомиться. Меня зовут… смотритель, нет, я от волнения все забыл. Извини, я сейчас соберусь, вы не торопитесь? Да что я несу. Просто вы всегда куда-то спешили, но сейчас вам больше некуда спешить. Со мной будете. Марик, Тонька расцеловал бы. Простите! Только как?

СЦЕНА 3

Проходит время. Женщине под 60, а сыну, ну понятно, что не мальчик. Он смотрит на маму, заснувшей прямо во время еды – на коленях тарелка, а на полу валяется ложка и небольшая лужица от пролитого супа. Он садится в кресло.

Мужчина. Эта тетка меня раздражает. Мало того готовит несъедобину, да еще срач устраивает. Приходит, бормочет что-то про плохо, про не хочу. Так и хочется… (Он показывает, что ему хочется – бесцеремонно подходит к ней, прикасается к шее), но нельзя, блин, нельзя этого делать, я же знаю законы, тогда уж мне точно обеспечена бессонница, только не такая, о которой я мечтаю.   

(Убирает тарелку, ставит на стол, поднимает ложку, вытирает пол).

А, все равно снова возьмет, начнет есть. Не в себе последнее время. Встает реже. Если раньше говорила по сути – мерзость, но все равно – про небо, дела разные, улицы ничтожные, кладбище…, то сейчас… все болит, командует встать, но кто ее слушать будет… не я же… ух, злость так и брызжет. А как с такими сказками уснешь?

(Проносится трамвай).

Как же они там спокойны. К ним приходишь, а они тебе рады. То есть как могут они, ну они, что там, вроде как и невидимые даже, быть радостными? И дело даже не в фотографии, просто для меня молчание, все равно, что радость. За все время, что я живу с ней, я стал ценить тишину. И нет у нас музыки, нет никакого шума, но как только я ложусь, то тут начинается поток, и он едет, как тот трамвай без остановки. Слова, слова, как же они звучат. А-ы-у-и-е (Издает громогласно звуки, как будто играет в лото без карточек). Когда мама говорит, то часто пытается за потоком слов что-то  запрятать. Например, говорит, говорит про то, что мир состоит из грязи, что за окном нет солнца и когда же оно совсем закатится, и тут дело не в том, что ее действительно это волнует, ее больше беспокоит другое… то, что на кухне, то что она не готовила ничего, и мне приходится самому батрачить в состоянии, способном поджечь дом и оставить включенным газ.

(Входит пожилой мужчина, ложиться рядом).

Ага, проснулся. В туалете, блин, заснул, а то, что другие тоже как бы хотят, не щекочет. Я  уже в раковину сделал, а мама уж и не знаю. Муха, сколько говорили, идешь в туалет, не запирайся, рукой придерживай и все. А то закрылся и храпит. Надо же, когда на кровати не храпит, блин, а там…Щеколда там хорошая. Часа четыре проспал. Вот бы я его. (Поднимает руку, на лице столько нерастраченной злости, что еще немного и все). Понимаю, понимаю. Лежачего не бьют. Пойду-ка я… , а то вдруг снова…

(Убегает. Женщина скидывает пожилого, тот падает и так и остается лежать на полу.  Мужчина вбегает).

Правильно. Так с ним. Блин, хоть на их «любовь» посмотрю. Телика у нас нет и не будет, а эти двое пока живут. (Подходит). Давай, возвращайся обратно. Давай, что же ты. Борись, комок старой тряпки. Не сдавайся так быстро.

(Помогает ему подняться, забраться на кровать. Женщина недовольно ворочается и наконец, скидывает его. Мужчина смеется)

Повторим?

(Снова помогает ему, тот пытается сопротивляться).

А, ты еще драться надумал? Я ему значит хорошего хочу, чтобы он на мягком, а не в капустных объедках.

(Не смотря на сопротивления пожилого, добивается его водружения, но проходит минута и он снова на полу, подложив под голову руки).

Ладно, лежи, если нравится. Была фирма, деньги не клюют, машины три, а теперь ничего. Странно, пол жизни потел, чтобы все заработать, а теперь отсыпаешься? Пока спал все и…

(Проходит трамвай).

Были бы у меня деньги, я бы нанял сиделку для мамы, этого козла выставил, а сам бы отправился в Ирландию, там кладбище что надо, и поставил бы дом с видом на кресты. Вот только уехать одному непросто… трудно.

(Пауза для принятия решения. Во время этой паузы нужно вспомнить то, что давно уже забыто).

А что если, да где она… ее уже нет, но если все же предположить, что она еще не забыла  наши встречи и поздние звонки, то, наверняка, вспоминает нашу семейку с пальцем у виска. «Во, попала по юности». И все кто ее слушает, немного завидует, но все точно смеются.
 
(Пожилой пытается карабкаться на кровать, и женщина  пытается скинуть, но на этот раз тот удерживается).

Все, довольна? Нет у меня никого. И давно нет. Я жду, жду, жду-у, а не надо ждать,  телефон-то отключили. Мама, может быть, включим? Включим, включим, конечно, включим. Только что-то не включила до сих пор. Но я уже успокоился. Хожу на кладбище, стал говорить с местными. Они ничего. Я не знал, каково это ходить одному, я все больше с мамой, а тут невозможно все время слышишь ее дома, хотя бы час провести без ее голоса. Я проследил за смотрителем к кому он подходит, удивил, конечно, что он с ними как с друзьями. Ха уду ю ду, мистер Сгнивший? Как у вас дела, миссис Жуткое зловоние?  Не так, конечно, он их любит. Цветы носит, я видел. Вот и я к тем же. Здравствуйте. Как дела, Марик? Привет Тоня. Мы не знакомы, но вы же не будете против, если мы поговорим. Я тоже в этом нуждаюсь. Мы очень похожи с вашим другом смотрителем. Он говорит с вами, потому что одинок, я потому что нуждаюсь в слушателе. Не важно, есть вы там или нет, главное мы оба хотим верить, что вы, мало того, там, но еще и подложив руки под голову, с интересом открыв рот слушаете. В отличие от него, детей я не боюсь. Чего их боятся? Они такие тихие. Не то, что те в парке.

(Подходит к нему и пытается наложить руки на него, но понимая, что это не выход, нехотя отходит).
 

Разговоры со спящими

Это случилось. Он привык, стал говорить с ними, и кладбище стало родным домом. Он стоит у могильной плиты Тони.

Смотритель. Это непросто. Не торопи меня. От этого мне еще хуже. Я хочу…Я никогда никому еще не признавался. Так что ты не слишком уж. Помоги если что? Ладно, я начинаю. Мы с тобой познакомились, мы с тобой… помнишь, первый студ-день. Студень, да. Это когда же? Да, как сейчас вижу – я пришел в таких блестящих черных штиблетах, что спорили с моими выглаженными брючками, ты стояла там, по лестнице налево, у стойки с компьютерной периферией, там очкарики перебирали так быстро-быстро диски, а ты стояла и не подозревала, что мешаешь им. И как будто что-то высматривала. На самом деле только делала вид – все так делали, но ты отличалась от всех – у тебя был хвостик и совсем не накрашенные губы. Это потом я узнал, что у тебя кончилась помада, а времени и денег не было, чтобы купить. Но в то же время на руке был браслет, про который ты рассказала, что он появился ниоткуда, то есть ты не помнила,  откуда от у тебя взялся. Бывает же в доме хотя бы одна вещь, про которую не знаешь, откуда она взялась. Например, мой папка. И в тот же день ты его потеряла. Так странно. Ты потом рассказала мне, и я искал. А Марик нашел. Смеешься? Да Марик оказался шустрее, чем я. Я не знал о чем разговаривать, а он быстро нашел нужные темы, общее, и, что главное, про то что… смешно. Нет особенно было смешно потом, когда Марик рассказывал анекдоты. Помнишь? «Официант, у вам салфетки жирные. А вы перестаньте блинами вытираться» так все… у меня живот так болел. Я никогда раньше так не смеялся. Смеешься? А ты не смеялась, это качество, когда человек смеется, но больше глазами, не раскидывает руки, красиво, мне понравилось. Нет, ясно, что смешно, но показывать. Это как чувство, что не показываешь, а держишь при себе. Вот о чем я. Мне кажется, что такое бывает один раз и если ты сказал, то пока не взял обратно, то в ответе за того человека. Но если я не сказал, то это не значит, что я не хочу быть ответственным за тебя. Допускаю, а вдруг ты там лежишь, и эта толщина земли и стенок мешают тебе слышать, можешь не сомневаться. Нет, конечно, ты слышишь. Уверен. Смешно? Ты хотела улыбнуться, я знаю, но чтобы показать улыбку здесь, нужно засмеяться. Как по телефону. Но я тебе звонил, чтобы мы могли спокойно поговорить без него. Но ты за минуту заканчивала разговор. А однажды я позвонил, а Марик взял трубку. Это было ужасно. Снова смеешься? Нет, сейчас не нужно смеяться.  Та ты мне не помогаешь. Сбился. Это же так трудно снова вернуть. Я был готов, но когда смеется. Мне это кажется или…Не понял. Марик? Ты какого черта там? Лежи на своем месте. Пошел, я тебе говорю. Ты еще здесь? Что? Я не принадлежу вашему классу? Да с черта два. Еще как принадлежу. Я можно сказать тут главный по вашу душу. Знай свое место. Что не нравится? Мне что откапать тебя и ребра пересчитать. Блин, а с тобой я ведь чуть не подрался. Да, когда у тебя ночью сидели, и я увидел твою руку на плече у Тони, то я думал все, всажу тебе между глаз, возьму ее за руку и вытащу отсюда. Но так и не всадил, Тонька молодец сама все прочухала. (Хватается за голову). А, больно. Хочешь, чтобы драка все же состоялась? Что и вправду хочешь? Готов ли я? Да всегда. (Делает стойку, засучивает рукава). Давай иди сюда. Сейчас ты узнаешь всю мою любовь. Когда я положил трубку, то тут же поехал. Бросил пост. Оставил кладбище без хозяина. И встал около дома. На Дмитровке. И я точно знал, что задернутые шторы в темном окне прячут вас. Я не знал адреса, только дом, как-то вместе провожали, и поэтому я и мог только скрипеть качелями в ожидании. Ты так и не вышел. Блин! Ты сейчас получишь.

(Поднимается ветер. Нереальный немного, он сбивает с ног, и когда воздух тих и деревья почти спят, то появление урагана неожиданно).

Да шучу я. С тобой возиться еще. Блин, ты лежишь на этой земле. Уже достаточно был наказан. Но блин за вчерашнее ты у меня точно получишь.

(Перелезает ограду и топчет землю).

Хватит. Я знаю, что ты не мог выставить ногу, земля слишком сильно промерзла, но почему же я слышал, что у вас, неживых, очень даже живые способности. Вы можете на нас влиять через предметы. Например, это дерево могло вытянуть свою ветку и шляп, я упал. А? Ой, да ладно. Тоня, все же ты к нему не равнодушна. Ты могла бы ему не позволять. Как? (Замечает). А вот и он. Он идет сюда. Как будто меня не видит. Надо спрятаться. И послушать. А то столько сегодня придумал… Черт, если бы я по-настоящему помнил, как познакомился с ними, а то эти истории. Всегда новые. И только откуда я их беру?

СЦЕНА 4

Спальня. Пожилая женщина спит. Мужчина (сын) ходит по комнате, не боясь, что может ей помешать. Проносится трамвай. Он подходит к окну.

Мужчина. Трамвай одиннадцатый номер. Бесконечно ходит. Кладбище. Следующая остановка парк. Из парка следует в парк. И так двадцать три раза в день. Двадцать три кольца. Двадцать три совершенно одинаковых жизни. Помню себя в двадцать три. Проснулся как-то, а ничего не изменилось, снова каша, после завтра сон перед обедом, обед, сон перед ужином, ужин, и где-то там между прогулка.
 
(Проносится трамвай).

У него тоже не лучше. Он садится в шесть, чтобы вернуться домой с деревянными  глазами, чтобы каждый день ждать поломки и отключения электричества. Чтобы пожимать плечами на вопросы пассажиров «А как же мы?» – «А я-то что могу сделать? Это все не я, эта там на станции, к ним обращайтесь». И ему ничего не остается вспомнить, как эта вечная дорога про промзоне со скучными лицами и остановками, и те которые объявляет записанный голос.

(Прикасается к стеклу).

Да у кого лучше. Старик, что ходит всю жизнь, пьющий в переулке, собака, что лает на него, а у пса и того жизнь однообразней некуда. Эта девочка вчера бросалась песком, сегодня от ее выхлопов во дворе смог, похлеще великого лондонского. Она приезжает с последним трамваем, чтобы в семь уехать. Без выходных. Все время одна. Мне повезло больше Я не один. У меня есть…

(Тяжело дышит, выдыхая на стекло, отчего то покрывается тонкой мутной пленкой).
 
По статистике 70 процентов хронически не высыпаются, трут глаза, выкраивают минуты в метро, на скамейке в парке, на совещаниях, в лифте, когда куда-то едут, напротив, возвращаются, только чтобы забыть о том, что есть все это вокруг…а у меня с этим полный порядок. Я высыпаюсь, черт.

(Проносится трамвай, мужчина садится рядом с мамой, она по привычке толкает его, он отодвигается).

Есть редкое неизлечимое заболевание – фатальная семейная бессонница – всего 40 семей пораженных. Лечения нет, снотворные не помогают. Сопровождается галлюцинациями, четыре ужасные стадии по несколько месяцев, итог которых смерть. К сожалению, моя мечта умереть от бессонницы не увенчается успехом. Сон у меня хороший, даже нет – отличнейший. И наша семья не удостоилась чести входить в список тех самых семей, у которых это продолжается на генном уровне. Угораздило мне родиться в напротив вечно спящей семье, в которой стадии болезни проходят куда менее болезнее, в какие-то моменты очень даже приятные. Итог которой тоже смерть.

(Старуха ворочается).
 
Сегодня его похоронили. Так и умер на толчке. Пошел, закрыл за собой, сделал дело, голова упала, а вместе с ней и сердце  защемил своей тяжелой головой какую-то там мышцу. Почти самоубийство. Взломали, отправили в морг, сегодня закопали. Пора. Теперь точно можно. (Поворачивается к старухе). Ну, что мамуля спишь? (Просыпается).
Тихо-тихо. (Хочет встать). Не нужно. (Сопротивляется, ведет себя как ребенок, но старики, что взрослые). Я лучше знаю, что тебе нужно. Тебе нужен сон. Чем больше ты спишь, тем меньше остается времени на все остальное. А остального у тебя нет. Почти разговаривать, почти готовить, почти – не считается. Ты что-то хочешь сказать. Ну, уж нет, хватит. 

Не помню

Кладбище. Здесь холодно, небо покрыто какой-то болезненно-темной коростой – напоминает испитое лицо. Смотритель сидит на перекрестке дорожек, ведущие в детские «страшные» места, а также те, что для него безопасны. Рядом валяется лопата и метла.

Смотритель. Не помню. Никого, ничего. Какое ужасное место. Это же кладбище. Что я здесь делаю? Я не должен быть здесь. Здесь страшно. Они что все умерли? Не понимаю. Да что же это. Почему же я слышу эти голоса? Они что в моей голове? Или нет? Ой, я не помню, как меня зовут. Я ничего не помню. Только ходить, я испытываю голод и дрожь. А все остальное, кто мне объяснит?
 
(Смотритель приподнимается, как будто кого-то видит – тот самый, по всей видимости,  направляется к нему).

Нет, что тебе нужно. (Закрывается, приседает). Не приближайся. Не надо, я стану кричать.

(Ложится, пауза, за время которой смотритель понимает, что подошедший к нему человек не хочет причинить ему никакого вреда).

Тихо, ты говоришь тихо. Я постараюсь успокоиться. Я Алекс? Хорошо, но что я здесь делаю, почему… я что в аду? Я плохо себя вел при жизни и вот за это…я работаю? Что здесь? В наказание? Уже сколько? Тридцать с лишним лет? Не может быть, но я совершенно не помню. Что я помню? У меня, наверное, должна быть очень хорошая семья и дети, мальчик и девочка, я почти уверен. У меня что неприятности. Я кого-то похоронил? Простите, я до сих пор не могу поверить, что я здесь работал. Мне нужно больше времени. Что? Не нужно. То есть, как только пройдет еще время, то я забуду и это? Да что со мной. Просто кто? Старик? Да, я старик. Точно. Когда я начинал говорить, то мне казалось, что мне лет 40, не больше, (прикасается к лицу) но сейчас понимаю, что такая кожа может быть только у дряхлого старика.

(Садится, Проносится трамвай).

Одиннадцатый? Да, я помню звук, он отдаленный. Но сейчас я стал слышать лучше. А что там? Трамвайные пути. А как же им, кто лежит, когда проносится трамвай? Они, наверное,  не слишком в восторге от этого. Если бы я был моложе, то я сковырнул бы все рельсы, чтобы больше никто не смог помешать им. Да, но я был молодой. И этого не сделал. Почему? (Приподнимается). Уходишь, но… А, больная мать. С ней нужно много говорить? А потом придешь? Как только расскажешь историю? Я буду ждать. Еще одно. Я скажу, а потом ты пойдешь. Я точно знаю, что души нет. Во всяком случае, тело с ним не познакомилось. Я не знаю. Я думал, что когда-нибудь потом, но я точно узнаю ее. Но ее нет. И все надежды, что моя душа потом оторвется… рушатся. Скоро я того, мне так кажется, что я скоро, ты бы сообщил моим. Я не знаю. Может быть, у меня есть кто? Если есть. А если нет, то… но души то нет, тогда мне точно нужна помощь. Точно. 

СЦЕНА 5

Спальня. Он один. Лежит на кровати. Время позднее, но потолок время от времени освещается, проносящимися по улице машинами, а еще ярче трамваем. Как раз сейчас пронесся один.

Старик. Никогда не замечал, что этот потолок протекает. Какие странные пятна. То есть люди, живущие наверху, делают эти мерзкие разводы? А мы ложимся и не видим. Потому что ложимся и забываем про то, что существует вокруг. Нет ничего, нет. Только зажатые очи и голос, что ведет нас на правах матери. Разве можно спать с открытыми глазами? Напоминает испугавшегося кота. А это на очки, раздавленные серым облаком, напоминающее акулу. Длинное, как шпалы. Разобранные, по всей видимости.

(Проносится машина, по потолку пролетает световое пятно).
 
Мертвые не могут оставить пятен. Они так лежат, что уже ничто и их специально убрали под землю, туда, где нет ничего, в грязь, в тину, туда где пятно на пятне, но зато здесь все чисто. Их убрали от чистоты. Мертвые – грязь и им не место здесь на этой кровати. Они тут же наследят… Мы рождаемся, оставляем пятна, умираем, нас закапывают туда, чтобы на земле не было пятен. Но они все равно есть. Вот же на потолке целый ребус из пятен. Откуда?

(Пролетает желтое пятно-автомобиль).

Получается, что там живут люди, которые при жизни оставляют пятна, а там внизу смотрящие на потолок тоже видят пятна уже от меня. Или от мамы. Мама? Мама! Действительно, не отвечает. Мама! Попробую еще раз. Мама! Это правда.

(Проносится трамвай.)

Ее больше нет. Она там среди грязи. Ее закопали вчера. Два парня, от которых разило водочным перегаром. Я успел ее разглядеть. В первые минуты лицо меняется. Появляются пятна. Трупные. Пленка не только в зрачках, но и по всему телу. Каждая клетка прекращает дышать, постепенно, увядает, морщится и окрашивается в три цвета за короткое время. Но потом пятен не замечаешь. Они становятся как само собой разумеющееся. И ты понимаешь, что лучше ее отправить туда ко всем, кто имеет отношение к ее состоянию. И что тебе не жалко так поступать, ибо чем дольше она пребывает здесь с таким лицом, тем кажется, что ты ее только мучаешь, что держишь и не отпускаешь. Она уже давно готова, вот только ты, готов ли. И когда ты все же решаешься, она прячется под землю.

(Проносится машина).

Это значит, я не стану спать. Нужно радоваться. Ну да, столько лет следовать режиму, только чтобы не обидеть мамочку. Ну, как же, разве можно спорить? Она же… И она там, да наверное, это грустно, но не мне. Я специально долго шел к этому, через кладбище, на котором я попытался привыкнуть к мысли, что смерть – это не плохо, это нормально. Через смотрителя, что увидел во мне продолжателя, что помог мне приблизиться к его друзьям, что лежат. Я научился радоваться прибывшему мертвецу, как живому. Мне казалось, что живые более чуждые, чем те, кто закопан и ждет своей участи от червей. И теперь, когда мама ушла к жив…точнее к мертвым, да не все ли равно и ей лучше, чем многим другим, я спокоен, и могу теперь жить так, как мне вздумается. (Пытается подняться). Но как же мне лень вставать. Как же не слушаются ноги. Сейчас немного полежу, а потом пойду. Через кладбище, через парк. Избавлюсь от этой квартиры, от всего этого… Но как же хочется спать. Сейчас-сейчас. Немного отдохну и пойду. Сегодня все же был трудный день.

Кладбище

Какие могут быть комментарии, когда смотритель слетел с катушек, а новый смотритель оказался вовсе не новым смотрителем, ну вы все итак понимаете. Но спящие уже не могут сдержаться.

Спящие. Мы тебя ждем. Нам скучно. Мы хотим…

 Они глупы, не правда ли? Они не понимают, они просто грязь.  И только человек может сам решить, как к этому относится. Как к мусору, как к самому чудесному, что есть на свете, сну или же – ненавидеть и представлять, что там на самом деле происходит. И если спросить их и представить на мгновение, что они могут ответить, то мы сможем услышать

Спящие. Мы хотим…

Дадим им слово? Или пусть себе спят без комментариев.

Спящие. Мы хотим.

Да мало ли что вы хотите?

Спящие. Но мы…хотим.

Занавес