Р. В. ШАБАНОВ
«Московитяне»
Рассказы
13 а. л.
тел.: 8-985-926-71-45
почта: roma-tea79@mail.ru
Московитяне
Рассказы
Оглавление
В отеле………………………………………………………………………………………. 3
MAGAидеяZIN ……………………………………..……………………………………… 11
Выборы для бомжа …………………………………………….…………………………. 18
Грехомания ………………………………………………………………………………… 25
Детская мечта ……………………………………………...……………………………… 31
Сахарные ручки ……………………………………………………………….………….. 39
Зачем нужны женщины……………………….…………………………………………. 45
Как трудно уезжать ………………………………………………………………………. 53
Книга ………………………………………………………………………………………… 59
Кризис слова………………………………………………………………………………… 67
Ленинка………………………………….…………………………………………………... 73
Леса…………………………………………………………………………………………… 78
Литературка…………………………………………………………………………………. 84
Чарли и Вуди………………………………………………………………………………... 91
Музыкант……………………………………………………………………………………. 100
Не отдает…………………………………………………………………………………….. 107
Невеста ……………………………………………………………………………………… 114
Одесская история, произошедшая в Москве…………………….…………………….. 120
Он и она – позор. Инструкция для начинающих сумасшедших…………………….. 133
Отражения…………………………………………………………………………………… 141
Ошеан хистори……………………………………………………………………………… 147
Перемена………………………………………………………………………………...... 153
По красным следам……………………………………………………………………… 156
Право матери……………………………………………………………………………… 160
Речной…………………………………………………………………………………….... 164
Сканвордист………………………………………………………………………………. 168
Скучно……………………………………. ………………………………………………. 171
Случай……………………………………………………………………………………… 175
Сочетание…………………………………………………………………………………. 177
Старые места ……………………………………..……………………………………… 179
Съемка …………………………………………….………………………………………. 183
Тематики ………………………………………………………………………………….. 186
Трава ……………………………………………...……………………………………….. 192
Тренинг ………………………………………………………………….………………… 197
Художник……………………….………………………………………………………….. 201
Что нужно для того, чтобы снять фильм ……………………………………………... 207
Фотография женской души……………………………………………………………... 217
Московитяне
Рассказы
В отеле
Комаров не спал всю ночь. Он ворочался, переходил с одного бока на другой, менял картину стены в темных ромбиках и криво посаженный выключатель на полуоткрытую дверь ванной комнаты, из которой вышел час назад. Или прошло уже три? Ночь теснила его, но и выходить ему не хотелось. Он открыл холодильник и хоть и клялся себе, что ничего не будет пить из мини-бара, не выдержал и откупорил коньяк. Шаркая тапочками, подошел к окну. Окна выходило на мост, Москву-реку, несколько высоток, которые позволяли ему почувствовать себя хорошо. Москва его успокаивала. Он смотрел на Кремль и чувствовал себя защищеннее, словно он был не где-то около него, а в нем и вокруг эти башни, стены, безопасность. Он не смотрел телевизор, ему было достаточно того, что он видел вокруг. Люди, отношения между ними, и сейчас тишина, нужная ему даже больше чем коньяк, который он предпочитал пить только там, где был уверен, что его не побеспокоят. Он снял тапочки и стал ходить по ворсистому ковру, но этого было недостаточно, тогда Комаров повторил коньяк, проглотил обжигающую горло жидкость, постепенно понимая, что расслабляется. Он прислонился к стеклу – лоб, на котором были расписаны, словно по линейке морщины, был горячим. При соприкосновении с холодным, он почувствовал, что голову постепенно опускает та боль, которая беспокоила его всегда на работе.
Существует множество способов уговорить людей, чтобы они продали ту или иную вещь. Не купит один, обязательно найдется другой. Например, сегодня сделка состоялась. В Марьино. Шел дождь, Комаров промок буквально до нитки, поверив прогнозу погоды на три дня, сулящий солнце и мелкий дождь по утро, и когда он, после такого дождя, зашел в подъезд, поднялся на третий этаж, позвонил в нужную дверь, и тогда…он понял, что его дернуло током. Звонок был неисправен – торчали провода, на стене смолой были нарисованные кружки и стрелы, и он, в принципе, служил по своему назначению. Сработав, Комаров дернулся и выдал нецензурное слово. Это и послужило сигналом для пожилого человека, показавшегося на пороге.
– Только вы не больно-то, – начал тот, наверняка думающий, что пришедший будет ругаться и угрожать чуть ли не пожизненным сроком с конфискацией.
Конечно, Комарову хотелось как следует вынести мозг этому плешиво-седому старцу, но так как у него были совершенно другие планы, он сдержанно спросил:
– Можно?
– Зачем? – недоуменно спросил старик, не открывая дверь, разглядывая его в небольшой прогал и ребристую цепочку.
– У меня к вам есть одно предложение… – начал Комаров, доставая платочек и вытирая нос, на котором висела большая водяная капля – он успел ее подхватить, пока она не упала вниз.
– О, нет и нет, – перебил его старик. – Предлагать мне ничего не надо, разве что выпить и крупы немного.
Сейчас он закроет дверь, и они больше никогда не смогут увидеться. Но старик, только что проснувшись, выйдя на кухню, понял, что дома шаром покати, в холодильнике плесень на стенках и в глазах мешки от недельной пьянки, знал, что просить. Человеку, который хочет пить, не нужен билет в луна-парк. Комаров сочувственно посмотрел на старика в дырявых трико и разных носках, всем своим видом напоминающий актера из комик-труппы, и решительно заявил:
– Договорились.
– О чем договорились? – не понял «комик», и захлопнул свою дверь, отправившись наверняка спать, так как когда спишь, не так хочется есть и меньше думаешь о том, что у тебя нет.
– Я сейчас, – шепнул Комаров в замочную скважину и помчался вниз по лестнице. Схватив по пути картонную коробку, он побежал в ближайший магазин, чтобы…Через минут пятнадцать он вернулся, поднял руку с указательным пальцем, улыбнулся и постучал в дверь.
– Кто? – раздался знакомый голос после продолжительной паузы. – Посрать не дают. Ходят, ходят…
– Это я? – развенчал Комаров тревожные мысли старика. Открылась дверь – показался большой нос и рука, показывающая фигу. – Что это?
– Я же вам сказал, что мне ничего не надо… – заорал старик, и хотел было закрыть дверь, но Комаров не хотел допускать этого и поставил ногу в проем. – Грабить меня пришел? Так и скажи.
– Вот… – улыбнулся Комаров, – тут крупа, консервы, две бутылки столичной. Я взял огурцы, и пиво. Не знаю, чем вы любите по утрам лечиться, но минералку тоже прихватил. Не пригодится сегодня, так не последний же день живем.
Старик дрожащими руками принял содержимое, убрал цепочку, пригласил Комарова внутрь. Тот вошел, и пусть в квартире было грязно, снял обувь и прошел в зал, в котором смешалось все запахи, которые свойственно человеческой природе. Одна стена была полностью увешана фотографиями – в рамках, по несколько штук, большинство черно-белых, на второй стене панно с распятием Христа – старое, в дырках и жуткими пятнами, особенно на лице у всевышнего – круги под глазами, как будто в день великого Суда, он принял изрядную дозу. На третьей были полки с иконками, свечами. Там же стояла литровая банка, в которой стояла зубная щетка и расческа с поломанными зубчиками. Четвертая стена была окном – на которой висела двухцветная штора-тряпка, отгораживающая комнату от того реального мира.
– Так что вы предлагаете? – спросил он, убирая пакет с принесенными дарами под кровать, где у того был по сути и кладовка, и холодильник.
– Ничего… – сказал Комаров, некоторое время не вступая в решительную атаку, позволив все течь своим чередом. Он осматривался, давал старику увидеть его, понять, что тот не причинит ему вреда.
– Так уж и ничего, – скептически заметил хозяин. – Разве такое бывает? Приходит человек, приносит продукты, при этом не возмущается от того, что его дергает током. Ты что, благотворительный фонд?
– Не совсем.
– Тогда кто? Давай без этих…раз пришел, – старик кусал губы и Комаров понимал, что тот наверняка хочет откупорить одну из бутылок и проверить, настоящая ли в ней водка.
– Как я уже сказал, у меня к тебе предложение… – продолжил мужчина, – я даю энную сумму…
– Сколько? – оборвал его старик, и его лицо при этом вытянулось, словно сейчас решалась его судьба.
– Пять тысяч рублей, – сказал Комаров.
– Восемь пятьсот, – торговался старик. – Восемь пятьсот тринадцать рублей, пятнадцать копеек. Копейки можешь оставить.
– Ты даже не узнал, за что я даю эту сумму?
– За что же? – спросил старик и, не дожидаясь ответа, выдал. – По мне хоть соседа заложить. Вот он казино держит в подвале, хоть он и шифруется, но я точно знаю, что ему до десяти лет строгача висит. Или проголосовать за кого. Это мы можем. Все равно, наша доля – сторона. Многое могу за восемь-то тысяч пятьсот тринадцать рублей. Как я уже сказал, копейки можешь оставить.
– Я здесь, чтобы взять интервью, – прервал его Комаров. Он понимал, что такие люди, как этот старик, представившийся Толяном, или просто Толей, готовы пойти на все ради копейки, как говорят, мать родную…
– У меня? – он так удивился, что встал, прошелся по комнате и даже подошел к входной двери, чтобы посмотреть в глазок. Вернувшись, он сглотнул слюну и с таким трудом это сделал, словно проглотил пятиконечную звезду.
– Газета «Московские соседи». Проводим опрос у тех, кто не принадлежит к лауреатам премий и основателям «Театра.док». Нам не итересны артисты, художники, которых знает весь мир. Они слишком известны, чтобы о них писать. Мы в первую очередь обращаем внимание на простых людей, их соседей и поощряем их по возможности.
Комаров говорил хорошо, его глаза блестели, руки рисовали в воздухе легко понятные образы – в данной ситуации он просто рисовал в воздухе дом – соединял две ладони в пирамиду, сводил и разводил, показывая, что все мы братья и должны разговаривать друг с другом, даже если приходит корреспондент газеты и дает деньги за это.
– Подожди, – не выдержал старик, опустился на колени и стал доставать пакет, ругаясь и кляня, что под кроватью столько пыли. Он достал бутылку, дрожащими руками снял колпачок, взял стакан, не предлагая гостю, налил в стакан, выпил, отломил хлебушек, занюхал и прислонил кусочек к надломленному боку батона. Теперь он был готов рассказывать. Комаров вытащил диктофон, нажал на «запись» и приготовился слушать. Но старик смотрел на Комарова так, словно тот что-то забыл. И действительно – розовая купюра лежала в кармане и еще не перешла в карман Толяна. Наконец, сделка состоялась, и старик смог заговорить.
– Жизнь моя проходит, – начал он, продолжая довольствоваться послевкусием первого стакана. – Я же понимаю, что еще год, ну, может быть другой и все, понесут меня вперед ногами. И я даже не боюсь этого. Она меня не напугает ни в новый год после хорошего повода выпить, ни в тот момент, когда я мучаюсь с кровотечением в сортире. Я можно сказать готов. И завещание написал и со всеми поругался…
Он налил себе второй, посмотрел на Комарова и этот квелый взгляд, наверное, и было тем предложением выпить, только берущий интервью не проявил интереса к сорокоградусной жидкости. Конечно, Комаров был удивлен – человек, который стоял одной ногой в могиле, обычно старается замолить грехи, попросить прощения у тех, кого обидел и даже если не был виноват, найти способ решить все на мировую…
– Так легче, – продолжал старик. – И мне спокойно, и они не ждут за стенкой, когда их батя окочуриться. Я уж как-нибудь сам тихо, без шумихи. Похоронят меня в бесплатном гробу из старых досок, отложенных за ненадобностью и стану я пить водку там и искать магазины, где ее продают после одиннадцати.
Комаров слушал и диктофон писал все звуки, в том числе и периодические покашливания старика, и паузы, которые он делал, чтобы осмыслить следующее, что он скажет.
– Есть дети, дочка и зять даже. Но живут отдельно. У них дом в Одинцово, бывал я там. И достаточно. За нее я спокоен, пусть думают, что отец сошел с конвейера, ну ничего, все равно будут только хорошее вспоминать после смерти. Так уж устроено.
Старик встал не только затем, чтобы выпить. Он, конечно, выпил, наполнив стакан наполовину, выпил, шагнул в сторону стены с фотографиями, ткнул пальцем в одну так, что зашевелился мужчина с бородой и картинка в парке на каруселях-машинках.
– Вот она, – сказал старик. – Красивая. Вся в меня. Хорошо живет. А это зять мой, – показал он на другую фотографию, снятой на балконе – человек в майке облокотился о край балкона и курил. – Только он нехороший человек. В бога не верит, ни во что не верит. А дочка моя за ним пошла. Говорит, лучше так, чем жить с такой верой как у тебя. Верующий человек – она говорит, так не пьет. Права дочка, но, тем не менее, я пью и верю. И вера моя от этого не становится меньше.
Он продолжал пить, а Комаров не двигался. Дождь перестал, и окно осветилось желтым пятном, даже та тряпка стала обретать хоть какую-то необычайную цветовую гамму. Старик захмелел, и Святой Матфей был взят с полочки, и заменен на современную мазню.
Теперь этот добытый предмет лежал в чемодане и ждал своего часа. Скоро утро, а спать не хотелось, наверное, потому, что Комаров думал, как потратить полученные за икону деньги.
– Наверное, в дачу вложу, – думал он. – Мансарду давно хотел. Чтобы чай пить и смотреть на прохожих. Классический формат. Или куда поехать, но почему-то никуда не хочется ехать. Есть, конечно, другой вариант – вложить деньги в одну авантюру, связанную с недвижимостью. Рискованно, но прибыль такая, что потом на печи можно до конца жизни сидеть и ничего не делать. Но риск.
Комаров отпил из бокала, подошел к окну, отворил его и ветер ворвался в комнату так, что стало трудно дышать.
– Какой резвый, – выдал он, закрывая створку. Но этот ветер напомнил ему, что свежий воздух пахнет как-то иначе. Он разделся и через минуту уже стоял под горячим душем, смывая следы сегодняшнего дня. Вода дала ему свежесть, но усталость не прошла. Настал момент лечь и смотреть на окно, меняющего свой окрас при восходящем солнце. Он подошел к кровати, не снимая халат, лег, один из тапочек повис на большом пальце и через мгновение шлепнулся на пол. Комаров вздрогнул. За время его отсутствия, комната изменилась. Шторка подергивалась. Там явно кто-то был. Комаров вскочил, быстро включил свет. В окне показался силуэт, который тоже несмело пятился к окну, только дальше некуда…
– Вы кто? – спросил мужчина, не решаясь подойти. Из-за шторки показалась пряди волос и лицо, испуганное и молящее о помощи.
– Можно я у вас побуду? – сказала девушка, сделала шаг и заплакала. Она терла слезы, размазывала тушь по лицу и, казалось, что она делает это специально, потому что на лице появились черные борозды, как на дорожном переходе.
– Не знаю, – сказал Комаров. И успокоился. Он понимал, что девушка безобидна. Плачет, и тем более без туфлей…на ногах. Он только что это заметил. И не желая задавать лишние вопросы, он ждал, когда гостья сама все объяснит.
– Мы поругались с моим парнем, – всхлипывая начала говорить она, – и мне нужно некоторое время, чтобы он пришел в себя, да и я тоже не в лучшей форме.
Она сжимала-разжимала пальцы на ногах – вероятно, ей было холодно. Бежала по коридору, стояла за окном…И Комарову по-человечески стало ее жалко – она была похожа то ли на его дочь, которая стояла над ним, когда его сбила машина или на первую жену, пытающейся ему доказать, что она знает, как правильно жить. Он их уже и не помнил, но вот она напомнила…
– Хорошо, посидите, – растеряно сказал. – Есть коньяк.
– Я выпью, – решительно сказал девушка, подошла к столику, сама налила себе и, не долго думая, выпила.
– Да, конечно, – сказал он, когда девушка уже закрыла ладонью лицо от крепких паров алкоголя, отдающих в нос. Незнакомка прошла и села в световое пятно, где должно было стоять кресло. Комаров налил и себе тоже, не спеша стал пить, внутренне наслаждаясь этой нервозностью, которая пусть и была в его номере, но так далеко от него, что если измерить расстояние, то получится марафонская дистанция.
– Он сволочь, – сказала девушка и завертела головой. – Я для него все, а он мне…я же говорю, сволочь.
– Вы, простите, – начал Комаров, чтобы не домысливать, не придумывать девушке имя и род занятий – не слишком хорошая автобиография получалась у нее.
– Мы приехали на семинар, – сказала девушка, кивая головой, подкачивая в себя уверенность к искреннему рассказу. – У нас в фирме проводятся семинары. Каждый год проводятся. Там мы совершенствуем свои навыки. Навыки свои совершенствуем, значит.
Она повторяла свои фразы, жонглировала ими так, как вздумается, пускала в ход обороты, которые только мешали нормально понять все, но ее нельзя было остановить. При этом снова растирала глаза и борозды стали маленькими кратерами, а потом и вовсе театральным гримом. Только какую она играла роль? Роль серого кардинала?
Она плакала, пила, рассказывала о том, что было не совсем понятно, растирала щеки и вела себя так, как обычно не ведут перед незнакомыми людьми взрослые. Но в тот момент она не чувствовала себя такой, она вся сжалась, и… Стук в дверь оборвал его мысли. Он улыбнулся девушке, кивнул головой – мол, сейчас, продолжим, и подошел к двери. Пока он шел, стук перешел в удары, потом некто стал барабанить с неистовой силой. Комаров посмотрел на нее, она нырнула в постель и накрылась с головой. Он осторожно открыл дверь, отошел, понимая, что ворвавшийся будет вести себя не слишком вежливо. Так и произошло – мужчина в темно-зеленом костюме, с полными щеками и небольшой копной волос на голове влетел и первое, что он увидел – девушку, которая пыталась укрыться под одеялом, периодически показывая глаза-нос-только глаза.
– Ты чего это падла! – вскипел он. – С ним…чего…бля, это… – Он повернулся к Комарову, – ну все, тебе щас крышка, – продолжил он и замахнулся рукой, сверкнул золотым зубом.
– Успокойтесь, мужчина, – растеряно сказал Комаров. Ситуация действительно аховая. Да и девушка в кровать от страха запрыгнула, что выглядит несколько двусмысленно. Если до этого он был спокоен и даже был доволен, что последние часы в московской гостинице проводит так интересно, но только сейчас он немного стал приходить в себя…разводят. Он понимал это как пить дать. Этот развод был в ходу в 90-х, и чаще всего с иностранными туристами, но в книге у администратора он был отмечен как итальянец. Вот они и клюнули.
– Я те щас покажу…– тем временем нападал на него мужик. – Спать с моей дочкой…я тебе все косточки сейчас…
– Папа! – кричала девушка.
Комедия продолжалась. Что делать? Даже если он и попросит их, то этот верзила долго церемониться не будет…
– Ах ты, сучий потрох, – шипел большой человек. – Все, мужик, готовься лечь на нары…
– Я сейчас все объясню, – сказал Комаров.
– Он на меня набросился, – горланила девушка. – Я сопротивлялась. Мне он нужен? Да я домой хочу.
Жалость, которая была у Комарова к девушке поначалу, не отступила, так как вся эта картинка была жалкой, как и спектакль был дешевым по драматургии и по использованным приемам. Штамп на штампе.
Незнакомка не торопилась вылезти из кровати и одеть на себя то, что она успела снять, пока находилась под одеялом, чтобы сцена с «гостем» вышла натуральной.
– Или деньги, или милиция, – последовала завершающая вполне ожидаемая фраза после которой пара аферистов будут стоять с каменными лицами и ждать, когда последует оплата за их «прекрасный спектакль». Комаров, наверное бы зааплодировал, если бы шоу действительно удалось. Он немало видел разводов от карточных до «чебурашек» в парке, когда девушка в шубе обнажалась перед незнакомцем, и внезапно появившийся шкаф требовал денег за просмотр. Но здесь все было так скучно, так примитивно…разве что мужик с татуировкой на шее – лангуст с ножом, внушал некое опасение.
– Что дальше? – спросил Комаров. Ему хотелось отшлепать этих двух несмышленышей, которые не понимали, что делали, и если им хоть раз везло, то он готов заплатить за это тем, что находилось у него в чемодане.
– А дальше… – мужик смотрел на нее, она тоже не понимала, что делать. Оба замешкались, еще немного и они уйдут. Комаров подошел к столу. Вся эта война…да что там… мышиная возня уже не мешала ему. Эти малыши поняли, что они проиграли и собирались с мыслями, чтобы уйти. Он подошел к окну, дав паре возможность ретироваться. Дверь хлопнула. Комаров стоял на месте, в его глазах была победа, очередная к тому же…
Комаров остался один. Он лег и попытался уснуть. Он не мог больше спать и реагировать на стук, который продолжался и ночью, и утром, и каждые пятнадцать минут.
У него колотилось сердце. Он посмотрел на часы. До самолета оставалось четыре часа. Он подошел к окну, посмотрел на Кремль, где-то Ивановская площадь, где он шел в детстве, когда в первый раз приезжал сюда – грыз семечки и складывал шелуху в карман, так как не хотел мусорить. Было очень чисто. Дворников было много – и девятилетнему Комарову казалось, что они метут всегда, как роботы. А Тайницкий сад, Оружейная палата….Сенатский дворец…тогда он впервые понял, что есть город, в которой бы он хотел приезжать. И мечта его сбылась. Он бывает здесь, живет в лучшей гостинице, зарабатывает неплохо, и не беда, что ушла эта икона. Об этом он понял только что…его все же развели. Жаль, конечно. То, что икона стала принадлежать другому человеку, то, что он ее неправильно использует и вряд ли продаст так и выручит столько, сколько мог он. Может быть, хорошо, что икона. Комаров был верующим и даже когда брал ее, завернул ее в тряпку не только потому, что боялся испортить слой краски, а потому что это старик, изображенный на иконе, внушал ему страх, он словно говорил что-то. А так, он будет говорить тому другому.
Комаров закрыл окно, оставил включенным абажур и лег в кровать. Он не стал стелить, так как до самолета оставалось совсем немного. Ему стало немного легче.
MAGAидеяZIN
Они были друзьями с самого детства. Росли, ходили сдавать рябину, вместе стояли в видеосалоне, чтобы попасть на второго «Терминатора», сбегали на рукопашный бой и каратэ, втайне от мамы, которая не хотела, чтобы ее сын вырос жестоким. Они были разными, даже волосы и прическа не были похожими – так и получается, что друзья не могут быть на один манер. У них даже аппетит в разное время просыпается. У одного обед в пять, а у другого – по расписанию. Первый любит блондинок, а у второго от брюнеток в груди такое начинается, не говоря уже, что происходит в голове – там мыслей целый вагон, самых смелых. И это правильно. Если бы один брал с другого пример – частично копировал его в чем-то, то один из них был бы личностью, а другой – нет, и в результате, пусть когда-нибудь, второй бы осознал, что проживает не свою жизнь и в результате бы дружба накрылась. А так – у каждого есть что-то свое, и он вправе этим гордиться.
Жека был правильным. У него были правильные родители – папа и мама работали в институте на факультете языкознания, куда он тоже метил. Был помешан на воспитании, и думал о том, что в будущем научит всех в округе говорить правильно, не используя матерных слов.
Юрка напротив, был сторонник всего запретного. Он, конечно, не ругался матом, чего Жека так не любил, но умел выражаться так, что любой взрослый почтет его за очень умного начитанного мальчика, хотя Юрка вовсе не читал и не делал это принципиально, предполагая, что книги могут только испортить. У него впереди маячил один институт, к которому он конечно и не думал готовиться, так как умел говорить обо всем, даже если и не знал об этом ровным счетом ничего.
Жека и Юрка всегда ходили вместе. Так, как самые закадычные друзья, приобняв один другого. Жека любил слушать, Юрка говорить и это их обоих устраивало. Другие дети дразнили не совсем пристойными прозвищами, Жека возмущался и еще больше мечтал научить тех, кто посмел… уму-разуму. Тут можно подумать, что история плавно перетечет в историю их не совсем стандартных отношений, но извините, если разочаровал вас. Они выросли и стали, как все – интересовать девочками, тусоваться на стадионах и спортбарах. Вспоминали юность, когда устроили бим-бом – связь, чтобы разговаривать по телефону.
– Лучше бы к девочке, какой провел, – говорила мама, а когда приезжали родственники из Твери, то говорили. – А что это он часами на полу сидит? У него же проблемы с мочеиспусканием будут.
Но проблем с этим не было точно, разве что попытки совершить какие-то новаторские поступки, коих было великое множество. Сооружали дельтоплан, а потом долго искали надежную кручу – таких было достаточно, но кот Бандит испортил самое главное в нем – крылья и пускать с высоты было нечего. Изобретали веломобиль, приделав к «Школьнику» двигатель от «Урала» и данное изобретение проехало ровно два метра, после чего произошло то, что должно было произойти – взрыв без последствий, слава богу, разве что немного потрепало одежду и запачкало лицо. Дома, конечно, досталось, не смотря на попытки рассказать, что они хотели сделать. И горящие глаза, захлебываясь от собственной слюны, не могли повлиять – штаны были порваны, а лицо пришлось отмывать несколько раз.
Иногда друзья ходили друг к другу в гости, и устраивали посиделки до полуночи. Мама Юрки понимала их, готовила в эти дни что-нибудь особенное – например, самые тонкие в мире блины, а Жекина мать была против этого. Ей казалось, что эта дружба ни к чему хорошему не приведет. По ее мнению, Юрка был слишком непоседлив и только из-за него Жека приходил домой грязным и портил одежду. Она и к Юркиной маме тоже относилась не совсем одобрительно и когда встречались на ярмарке, то редко здоровались, понимая, что если поздороваются, то зайдет разговор обязательно о своих пострелятах, переключившись после на желание одной матери, с которым другая мать не совсем согласна.
Дело в том, что Жекина мать, в силу своего возраста и интеллигентных корней, заставляла Жеку думать, что та слишком взрослая, чтобы понять его. У нее не было такого друга, – думал Жека. – Была тетя Вера, она приходила и приносила каждый праздник пироги, чтобы попробовать. И мамка тоже, в свою очередь носила ей пирожки и торт из печени. Дружба такая. Да разве это дружба, чтобы ради нее торчать по полдня на кухне и обжигать руки?
А потом они ходили учиться на машинистов, только один сидел все чаще в вагоне, а другой – в кабине с машинистом. Ну, конечно Юрка – с машинистом, а Жека как-то поскромнее. Тогда и произошла первая ссора.
– Ты чего там…? – спросил его Жека, не понимая, что он делает в вагоне один и почему Юрка оставил его одного с ребятней, пусть примерно и одного возраста с ним, но они были для него чужими, да и он чувствовал себя намного старше их. Или Юрка ему помогал в этом?
– Мне интересно, – ответил Юрка. – Ты летишь на всех парах, такое ощущение, что сейчас ты в лепешку, я несколько раз глаза закрывал…– и он показал, демонстративно показывая, как он сидел в кресле дрожал, закрывал глаза, и медленно приоткрывал, чтобы не сразу испугаться.
Вот так – ему интересно. А он думал, что друзьям вместе интересней, чем с кем-либо. Для него – мамы скучные, вечно учат, взрослые кругом, тем более, вот они – совершенно другие. Но они быстро помирились – после того, как Жека тоже попробовал ехать впереди с машинистом. Какая обида, когда ты едва не в лепешку и глаза невольно закрываешь…
Они выросли. И исполнилось по семнадцать. И стали… – учиться в институте, Жека в филологическом, чему был очень рад и горд, Юрка – поступил на экономический, но войдя только в первый день в просторы будущего вуза, вышел оттуда с уверенностью, что больше туда ни ногой.
– Ты чего? – спросил Жека, когда они увиделись в алее парка около их дома. Зачем-то Юрка не стал заходить к нему, а решил шифроваться – на нейтральной территории, в гуще листвы, чтобы никто…
– Что я дебил? – ответил Юрка. – Я как узнал, что пять лет нас будут мутузить и пропитывать ученым соком, я сказал себе – ну, нет, вот вам, – он показал жестом, чтобы все шло… – Со мной этот номер не пройдет.
– И что ты собираешься делать? – растеряно спросил Жека, понимая, что если тот не будет учиться, тогда нарушится прежняя гармония. Они учились в школе, вместе блуждали по улицам и теперь он вместо того, чтобы сидеть в лекториях, будет..что? Сидеть дома? Или ходить в одиночестве?
– У меня есть одна мысль, – сказал Юрка. Ну, разве мог сомневаться Жека, что Юрка ничего не придумает. У него конечно громадье мыслей и возможных путей. Да он в лучшем положении, чем он. Свободнее что ли.
И он ему рассказал. Тот ее поддержал. Юрка решил открыть магазин. Немного странный магазин. Скорее необычный. Идей.
– Понимаешь, все дело в том, – начал Юрка, пока Жека смотрел на него вопросительно, – что нашему брату не хочется думать. А мы можем за считанные дни и деньги решить их любую проблему. Пока наши одногодки штудируют «вышку», мы с тобой заколачиваем бабло. И не по-детски.
– Что же мы будем продавать? – пожимал плечами будущий филолог.
– Эх ты, отстал от жизни… – насмешливо сказал Юрка, – ну, например, мужчина не ночевал дома, так мы найдем способ как ему помочь, как выкрутиться перед женой. Скажем, что он спас человека и представим ему доказательства этого. Или человек не успел на поезд, чем бы ему заняться? Там мы ему предложим десяток развлечений в нашем городе.
– Постой, как мы представим ему доказательства? – все еще не мог понять Жека. Он был растерянный и не был полон того энтузиазма, которым был полон Юрка.
– Снимем на камеру тонущего, падающего с неба, крыши, самолета, найдем способ. Наша задача придумать, сделать то, что другим не по силам.
– Но разве нам по силам…? – сомневался Жека. То, что они раньше делали, казалось таким безобидным по сравнению с этой затеей. Ну, разве что поездка в вагоне с машинистом запомнилась, как нечто экстремальное. А тут какая-то…правда Юрка что-то пытается объяснить.
– Сейчас дефицит этих идей. Воруют повсюду. А наши идеи будут иметь гарантию качества. Запечатанная в коробке и открывающаяся только для одного человека. Наши идеи будут эксклюзивными, они будут не походить на рекламы, на дешевые книги, в них будет то, что нет ни в одном источнике.
Юрка говорил так уверенно, что Жека не сомневался, что он сможет придумать множество разных идей, которые станут мегахитами и помогут спасти не только мужчину, оказавшегося между молотом-любовницей и наковальней-женой, но и сделать Жеку и Юрку богатыми людьми. Тем более Жека учился и понимал, что деньги ему нужны. Ему понравилась девчонка на параллели, хотел ее пригласить в кино, кафе и тому подобное. Но его родители не больно жаловали и сказать им, что тот потратит деньги, данные ему на хлеб-молоко, на какую-то девчонку, у которой наверняка есть свои деньги…
– Но нам нужен начальный капитал, – сказал Жека, понимая, что у него точно нет денег, да и у Юрки тоже. Попросить у родителей? Он уже предвидел, чем это может закончиться – мамка махнет рукой, папка вообще не станет слушать, лишь посмеется – мол, интересная тема, но не по нашу душу.
– Слухай сюда, Жек, – деловито сказал Юрка. – Магазин идей будет существовать пока без крыши, то есть минус помещение и аренду соответственно, – нам нужны деньги только на одежду. Ну, уж тут извини. Мы должны выглядеть по-особенному. Не шаляй-валяй.
Юрка сегодня отсидел четыре лекции и два часа сидел в библиотеке, читая «фонетику». А тут эта идея вырвала его из этого течения жизни, которое тоже казалось заманчивым. Все же студенчество – не школа, совсем другой мир, более взрослый и свободный. А Юрка хочет перескочить его, даже не попробовав. Но возможность заработать и предстать перед своими сокурсниками с хорошим телефоном и набитыми карманами прельщало. Только он не совсем все понимал, как будет работать эта система, но если деньги вкладывать не надо, то соответственно можно родителям об этом и не говорить. Одна сторона точно радовалась по поводу того, что они стали учиться в разных вузах и вероятность встречи и продолжения дружбы были намного меньше. Только не один Юрка этого не хотел. Жека тоже не был согласен с мнением родителей. Поэтому он кивнул радостно и доверился своему другому, которого любил слушать.
– Что нужно сделать для того, чтобы к нам обратились? – вопрошал Юрка и тут же отвечал сам, – Нужна реклама. Иначе к нам за идеями никто не пойдет. Рекламу нужно соорудить такую, чтобы увидев ее, человек стопроцентно запомнил ее и пришел, точнее, позвонил и был готов оплатить заказ.
Они думали целый вечер, Юрка даже звонил Жеке, выдав себя за его однокурсника.
– Ну как? Что, ничего в голову не приходит? Ну, ты даешь? Много задают? Да ничего, зато у меня уже все готово. Хочешь услышать? Тогда сядь, а то ненароком упадешь.
Жека конечно не упал, но то, что сделал Юрка было на самом деле необычно и во всяком случае Жеку тянуло к телефону, если бы не знал, что ответит Юрка. А так, вышло довольно хорошо, ну вот…
«МAGAидеяZIN» хочет поделиться с вами идеями, без которых нет жизни. Идеи на каждый день, идеи, чтобы не слыть дураком, идеи для тех, кто не любит думать».
Жека немного сомневался в написанном – в это было что-то правильное и в то же время…, но разве это не нормально – не он же был генератором идей. Но все же ему было неясно, кто может обратиться. Почему-то ему казалось, что будет звонить сам президент, чтобы понять, и если они им понравятся, то пригласит их к себе. Так как хорошие идеи на дороге не валяются.
Три дня они клеили рекламу и потом два дня не выходили из дома, ждали звонка. Наконец, он раздался.
– Это больница? – послышался скрипучий голос
– Нет.
– Чтобы не слыть дураком…там было написано. Так я и подумала, что вы лечите от этого…ну, вы понимаете.
Через час позвонил мальчик. Он интересовался, не могли бы они подсказать, как заработать миллион за три дня. Естественно, у Юрки были ответы на вопросы, и насчет денег он тоже думал – как заработать, у него бы целый алгоритм, как получить небольшую сумму за день-два. Наверное, и миллион можно было рассчитать, но чтобы за три дня – нет, это невозможно.
– Но разве у вас не написано…мне казалось, что вы можете продать идею…И я бы заплатил вам рублей сто за это.
Больше звонков не было. Они прошлись по районам, где они наклеили объявления – их уже не было, сорвали беспощадно старушки в оранжевых комбинезонах. Они повесили снова. Три звонка от безумных, студентов, мечтающих о халяве и бабке, которая норовилась подать на них жалобу. Они снова вешали, клали по почтовым ящикам, не веря, что никому не нужны идеи. Они даже заработали деньги, помогая таскать ящики в магазине (продуктовом). Пару дней они таскали ящики с рыбой, пивом и на второй день, получив небольшую сумму, на которую они рассчитывали купить бумагу и провести очередную рекламную компанию, Юрка вдруг предложил:
– Пару пива?
Жека тут же согласился. Как только он подумал, что сейчас все повторится ради звонка какого-нибудь недоумка, который спросит, нельзя ли обменять идею на идею или газета, которая предложит написать о магазине статью и интервью на первой полосе и тогда последуют звонки, только вряд ли с просьбой продать им идею.
Пиво было свежим. Они сидели за столиком в еще не успевшем свернуться летнем кафе. Им не хотелось говорить. Да и зачем? Юрка понимал, что опростоволосился, и признавать это не торопился. Жека уже неделю пропускал институт, родители, конечно, не знали об этом, но ему очень хотелось посидеть на лекции. Там так хорошо – монотонно говорит преподаватель и пусть не все понятно, но зато как-то спокойнее, что он не один, что их много и все они слушают, спят, пишут. Юрка думал о стопроцентном успехе, который сулил ему этот план. Он не понимал, где он просчитался и отчего так люди реагируют на это. Он же понимает, что людям это нужно. В чем же проблема? И тут он понял и, конечно, сказал об этом Жеке.
– Они боятся, – сказал он. – Если они узнают, что неправильно живут или как сделать так, чтобы все в их жизни поменялось, тогда нужно будет следовать этой инструкции. И они боятся этих перемен. Если бы я знал, как заставить людей не бояться, тогда мой магазин станет первым.
Но об этом не знал никто. Чтобы спросить всех людей, потребовалась бы вся жизнь. Но разве хотел Юрка тратить свою жизнь на эти расспросы? Нет, и сейчас он хотел только пить, они пили пиво, сокращая в себе то количество идей, которое было, и вот они уже взяли вторую кружку на брата.
На третий день деньги кончились. Те, что они заработали в магазине. И первый и второй не ночевали дома, сидели в разных районах Москвы, пили, разговаривали, мечтали и думали, что это время не пройдет бесплодно, но наутро после бессонной ночи ни Юрка, ни Жека не могли вспомнить, о чем они говорили. Наверное, так нужно было. Просидеть время, пропить, обдумать каждый свое и говорить вещи, которые не запоминаются.
– У тебя будет на метро? – спросил Юрка. Жека порылся в кармане и нащупал две десятки и пятачок. Он протянул Юрке мелочь. – А у тебя-то есть? – спросил тот, принимая щедрый дар.
– Есть, – сказал Жека, вспоминая, что у него оставался одна поездка на билете. Или нет?
Они вошли в метро, удачно миновали турникет, сели в поезд и молча ехали всю дорогу. Только заходил безногий мужчина с деревянным основанием вместо ног и просил денег. Жека кинул ему оставшийся рубль, а Юрка швырнул тому две десятки и пятачок и хитро посмотрел на Жеку. Тот усмехнулся – наверное, этому мужчине с осипшим голосом от бесконечного прошения деньги нужны были сильнее, чем турникету-проглоту.
Они вошли во двор – Жеке нужно было направо через детскую площадку, а Юрка практически стоял около своего подъезда.
– Ну,… пока – сказал Юрка.
– Пока, – растеряно ответил Жека и поплелся в сторону площадки. Юрка тоже скрылся в подъезде. Небо было затянуто, и собирался дождь. Но наших друзей он не успел промочить, так как они к тому времени шли по лестнице и уже звонили в дверь, а Жека уже объяснял свое отсутствие плачущей маме. Юрке повезло больше – дома никого не было, разве что лежала записка с неприятным содержанием.
После этого случая, Жека и Юрка не только не виделись, но даже и не слышались целый месяц. Каждый получал нагоняй от родителей за этот проступок и получил наказание в виде домашнего ареста и поучительные уроки в большом количестве.
Через месяц раздался звонок.
– Есть идея на миллион, – кричал в трубку Юрка. Жека молча положил трубку. Зазвонил сотовый. Но и его тот сыгнорировал. Он пошел выносить ведро, и тут его настигли.
– Идея, от которой непросто… – возбужденно кричал Юрка, его друг, с которым разговаривали по бим-бому и ходили друг к другу в гости в детстве. Может быть, зря он ударил своего друга, и это произошло впервые, но если бы он это не сделал, кто знает…
– Прости…– ответил Жека и, оставив растерянного Юрку зализывать свою кровоточащую губу, пошел к своему подъезду.
Они не виделись целую неделю, но разве могут лучшие друзья держать дистанцию. Они увиделись снова и, конечно, у Юрки была очередная идея и Жека, который впервые осознал, что не хочет быть филологом и повторить родительскую судьбу, прислушался к нему. Может быть, в этот раз что-то и получиться. Кто знает.
– Ты точно не пожалеешь…
Выборы для бомжа
– Как часто проходят выборы?
– Раз в четыре года.
– Со скольки лет вы имеете право голосовать?
– С…
Этими вопросами любят забрасывать детей. Взрослых не спрашивают, разве что «за кого?», относясь к человеку не по ее личностным качествам, а по тому, на кого направлена его рука с ручкой, собирающаяся поставить галочку. Так можно стать врагами, друзьями не становятся, это точно.
Ему сорок. Гаврила. Имя редкое, да и человек он не совсем такой, как все. Он идет мимо магазина, куда он обязательно вернется, но не скажет продавщице с неприятным лицом, что она его обсчитала, мимо детской площадки, где с самого утра его ждут друзья, чтобы он внес в шапку. Он идет на выборы.
Первый раз он ходил на выборы в 32 года. До этого он не избегал, нет. Просто он – бомж. С самого детства жил на улице и где придется. А тут выяснил, что…
Граждане РФ, не имеющие постоянного места жительства (ПМЖ), смогут проголосовать в ходе предстоящих выборов в Государственную думу на избирательных участках, которые будут образованы в местах их компактного нахождения или в так называемых ночлежках.
Где прочитал, не помнил, но сам факт… Вот так новость. Его это обрадовало. Если так, то значит он не простой человек без определенного места жительства, он теперь полноценный член общества, и он имеет право, как и все… Прошло восемь лет, как он впервые сделал выбор, потом еще раз. И еще. Теперь третий раз – выбор президента. Серьезно. И он решил…
Среди иерархии людей с улицы обязательно есть то, что их всех объединяет. Они просыпаются утром от холода, так как спят не в лучших условиях. Пытаются согреться. Потом думают о завтраке. Это может быть гречка с хлебом около монастыря, в армии спасения или что-то не самое свежее на задворках кафе и ресторанов. И после подкрепления своих жизненных сил, начинается охота. Увы, нет честных, разве что безногий человек, поющий на все лады «я не могу ходить». Он не может ходить, но если он и не сможет петь, то его за это…
Гаврила встречает своего приятеля, который был когда-то важным человеком, но если бы не его слабость к длинным ножкам на платформе, он бы сейчас не мыкался по свалкам и не искал алюминиевые банки.
– Здорово, Мистер Нос, – говорит ему Гаврила и замечает, что у того новая отметина – синяк под глазом, который как не скрывая освещает все лицо.
Хочется сказать, что в этом мире, они старались оградить себя от тех имен, что были у них при жизни под крышей с теплыми тапочками. Они стали другими и то имя, данное при рождении, должно было либо дорости из Саши в Савву, либо полностью поменяться, став Лордом Байроном.
– Здорово, Гаврила, – ответил тот и почесал колено.
Вы скажите, почему же Гаврила не поменял свое имя? Ведь он тоже без угла и порой без куска хлеба тянет целый день. У него и режим в корне не отличается от его соплеменников, разве что эта навязчивая идея…но об этом чуть позже. Начну с того, что Гаврила занимал ответственный пост в магазине – работал охранником. Однажды ночью его подставили, приехал начальник, подпоил его по случаю праздника (годовщины со дня рождения Альберта Эйнштейна и его теории относительности), да так, что наш Гаврила очнулся только утром в КПЗ, когда его трясли три мордатых в форме и все требовали «будешь говорить?». Он не понимающе смотрел на них, будучи еще пьяным, и только после того, как он получил «аргументом номер 2» по почкам, то сразу понял – что-то случилось. Магазин обчистили, его обвинили и даже нашли дома куртку и что-то из продуктов. Ему грозило пять лет, и начальник заключил с ним договор, что или возмещение убытков или… И Гаврила понимая, что таких денег у него нет, готов был бежать в город, которого нет на карте, чтобы того не нашли. Но было в его характере что-то аристократическое, и убегать было для него постыдно. Он не крал, и еще верил, что сможет доказать это. И был суд и конечно его обвинили – дали пять лет. Вот тут Гаврила запричитал – «Нужна помощь!». Если ранее можно было откупиться – порвать все что можно, но найти нужную сумму, то сейчас это было не по силам. Цена выросла, так как дело было в суде, а там свои расценки. И Гаврила так напугался – что готов был пойти на все, только бы не попасть за колючую проволоку. Ведь он своими аристократическими взглядами (не корнями, сам он вырос в детдоме) понимал, что там он долго не продержится. Даже будучи в лазарете, он сбегал, чтобы поговорить с тетей Раей на кухне не только потому, что она давала ему дополнительную порцию. Для него потерять свободу – все равно, что потерять жизнь. Ведь каждый день он проводил с таким расчетом, что обязательно должен сделать что-то такое, за что ему будут благодарны. Когда он работал в магазине, то познакомился со всеми постоянными покупателями, помогал складывать продукты в пакет и донести до выхода, а то и до машины. Если он видел, что на его территории находится грустный, плачущий человек, то его задача была успокоить. Нехорошо, когда в его пространстве есть недовольный. Как мог помогал – говорил, напутствовал, вверял. Но каким бы он хорошим человеком не был, Гаврила все же расстался со своей однокомнатной квартиркой в Тушино. Уговор был таков – отдаешь квартиру, остаешься на свободе. Дали ему всего одну ночь на размышление. И он принял единственно верное решение. Оказался без крова. Без друзей, которые узнав про такое обстоятельство, завертели носом – никто не хотел звать в гости бомжа. Долго он привыкал к этому званию. Познакомился с контингентом на улице. Сперва был на площади Трех вокзалов, чтобы понять…Понаблюдал. Воруют, обманывают, мухлюют…все это не очень подходило нашему брату Гавриле. Слишком он был честен и даже сейчас, когда вроде бы – ну, куда деться? Есть-то хочешь. Но нет, даже на второй день без домашнего супчика и каши, он понял, что не пойдет воровать, и не станет частью этого большого механизма. Он будет жить так, как никто не живет. Будет общаться с людьми, устроится на работу. Будет ходить и не важно, что у него нет дома, будет искать возможность привести себя в порядок, а там…
Сперва, было непросто, но потом он устроился блинопеком, чтобы быть поближе к пище, жил в комнате на восьмерых, но так как в нем была эта принцип независимости, он не смог там пробыть и недели. Но на работе закрепился, только возвращался после нее в свой подъезд, и с наступлением теплых дней, стал ночевать в своем родном дворике. Пусть он не ужинал на родной кухне, не сидел рядом с ним Барсик и не ждал, когда с барского плеча ему достанется кусочек рыбки или колбаски. Кот куда-то пропал. Он словно почувствовал, что произошло что-то непоправимое, и ушел к более благополучным соседям. Но сидя на гнутой лесенке, как когда-то в детстве, Гаврила смотрел на желтое пятно с геранью и представлял, что он не здесь, а там, и силуэт мелькнувший в одночасье – это он в окне. От этой мысли ему становилось хорошо и немного спокойно.
Да, он был бомж, но у него была работа, друзья, он был в хороших отношениях с теми, кто находился в его окружении, и если раньше его пространство занимали только ограниченные места – магазин, квартира, то сейчас благодаря этой свободе, он стал чувствовать себя не ограниченным квадратными метрами, и площадь его обозрения возросла до невероятных масштабов (в километрах).
Разговор продолжился.
– Я на рынок, – говорил человек по прозвищу Нос. – Там ярмарка. Так они такие куски собакам выбрасывают. Вырви глаз просто. Потом на реку.
У Гаврилы был свободный день. Вчера он продал блинов выше нормы, его похвалили, и хотели было поставить и сегодня, но он сразу сказал, что не может. Начальник обещал двойную оплату и премию, но разве это могло убедить человека, который собирается пойти на выборы.
– Пойдем со мной, – предложил Нос, – мне как раз нужен второй.
Гаврила понимал, что второй – это тот, кто будет отвлекать продавца, пока первый забирает хорошие куски мяса или колбасы. На это он, конечно, пойти не мог. Если у Носа – маленького человека с заплешиной и седой бородой был свой интерес к Гавриле, то у последнего тоже было что предложить…
Настал момент сказать об этом. Помните? Та навязчивая идея. Она пришла ему только сегодня, точнее ночью, когда он сидел в своем дворе и наблюдал, как дворник Азан метет двор, насвистывая что-то восточное. Дворник мел аккуратно, словно за ним наблюдали. И смотря как человек с метлой, ловко распоряжается мусором, ему пришла мысль. Гаврила понял, что не хочет, чтобы люди отличались друг от друга. Понятно, что это неизбежно – всегда будут разные люди, по одежде, по взглядам, по нормам поведения. Но должно быть что-то, что их объединяет. И когда он узнал, ему потребовалось восемь лет, чтобы понять, что такое право выбора. И сейчас он хотел, чтобы все его окружение – вся улица, весь народ, который живет в подвалах, на скамейках, в парках, ночлежках, должны объединиться, чтобы идти туда, только сделать это нужно всем вместе.
Возможно, это выглядело как-то смешно или по-советски. Вы скажите, что таких людей уже нет или они вымирают. А те, кто делает это, видят в этом меркантильный интерес. Но Гаврила был чист. Он любил людей, даже тот случай с лишением его жилищных условий, не сотворили с ним страшного – не превратили его в озлобленного человека, который своими воровскими методами, мухлежами как бы мстил своему начальнику, который сперва хотел посадить его, а потом сказал «вон из своего дома».
– У меня к тебе встречное предложение? – начал Гаврила.
– Какое? – сощурился Нос. – На железке вагоны наши с запада разгружают, в Котельниках спят еще, в Царицыно можно неплохие подсолнухи с голову, но по мне лучше мясо.
– На выборы пойдешь? – спросил тот.
– Чего? – ахнул Нос, зажмурил глаза, но даже так его синяк выступал и казался теперь еще мрачнее.
– На выборы, – повторил Гаврила.
Это вопрос был все равно, что дать голодному человеку живую корову, первое мгновение он не будет знать, что с ней делать, то ли доить, то ли пустить на котлеты. Так и здесь бомж со стажем без малого двадцать лет, ворующий направо налево, знающий всю воровскую, уличную грамоту, мысленно ненавидящий правительство за такие условия жизни, слышит от своего «брата» такое…
– Ты здоров? – спросил он, трогая Гаврилин лоб.
– Да здоров я, – бодро сказал тот.
– Тогда чего ты предлагаешь такое? – начал тот, посмеиваясь как-то нервно вздрагивая при этом, – что-то, как это, ха, нереальное.
– Почему нереальное? – улыбнулся Гаврила, разводя руки. – Ты жить нормально хочешь?
– Нормально? – Нос еще больше засмеялся и хлопнул Гавриле по плечу. Да, рука у того была крепкая, плечо ощутило и вздрогнуло. – Это как?
– Ну…, – Гаврила был готов. Он знал, что скажет. Перед этим он повторил это дважды про себя и один раз вслух. Поэтому он поднял пятерню и начал загибать пальцы, – Условия, питание, обязательно работа и главное, чтобы нас уважали. А это прозвище – бомж? Разве оно не обидно? Услышав его, сразу хочется выть от негодования. Мы люди. И не надо меня кликать «Эй ты!» или «как-нибудь по-другому». Пусть дают возможность приводить себя в порядок. У нас нет личного парикмахера. Спрашивается почему? Дайте работу, организуйте места для наших собраний. Пусть возникнет театр, кино и ночной клуб. Если не хотят принимать в свои объятия, пусть сделают так, чтобы мы не были изгоями.
Говоря «мы», Гаврила, прежде всего, думал о тех, кто спит в мороз на остановках, на Новинском бульваре у витрины с обманчивым светом тепла.
– Нет, – серьезно сказал Нос.
– Но почему?
– Я привык, – пожал плечами родовитый бомж. – Да и твоя программа…ну, допустим, что она воплотится, но разве я узнаю об этом…Детей у меня нет. Закон улицы такой – каждый за себя. Так что твоя реформа – гнилая и вряд ли что-то поменяет.
Гаврила понял, что у него ничего не выйдет. Он шел дальше. Подошел к гурьбе на Театральной. Там сидели самые пропитые бомжи. Их даже не гоняли. Они были частью туросмотра. Они заняли пару скамеек – грязные, с костылями и без. Гаврила направился к ним. Его принял радушно. Каждый, кто подходил, был принят, при одном условии – оно должно быть горячительное либо съестное. Гаврила об этом подумал и вручил каждому по хотдогу. Тогда его стали слушать. Он говорил о том, что скоро наступит другое время, что все может измениться и для этого нужно немного попотеть – постараться объединить народ. По его подсчетам только в Москве около двухсот тысяч…цифра внушительная, ее даже произносить боязно для тех, кто живет в квартире с диваном и санузлом. И цифра растет и уменьшается (появляются новые обладатели ключей от всего мира, и умирает немало от холода-голода и, наконец, глупости).
– Нальешь, пойду! – воскликнул одноногий. Его поддержал бородатый мужик в рыжей шапке с тремя кривыми зубами, торчащими, даже когда он сводил челюсть. Он крикнул:
– Да здравствует, революция! Мы будем их мочить, как в семнадцатом году, и они узнают, что значит…но без бутылки, конечно, идти не резон. Нужен хороший аперитивчик. Ящик на нашу компанию. Можно два. Тут все зависит от времени проведения, и сколько будем сидеть в засаде.
Гаврила попытался объяснить, что им нужно всего ничего – сходить проголосовать, что не нужно устраивать митингов, демаршей, что сейчас нужно действовать мирно, и, главное, сделать это сообща.
– А там нальют? – спросил одноногий.
– Если не нальют, то мы не двинемся с места, – сказал рыжий. – Вот еще. Мы – артисты и выступаем не бесплатно.
Никто ему не верил. И на Киевском, и на Арбате, и…ходил он довольно долго. Пошел дождь. Он не был холодным и крупным. Мелкий моросящий дождик, который для спящего на скамейке в парке – мягкое поглаживание, нежели крупный ливень. Достаточно одного года, чтобы узнать все плюсы и минусы жизни на улице.
У него был зонт, правда сломанный, но когда шел дождь, он прикрывался им. И спал тоже – ложился на скамейку, ставил зонт под самую голову и спал. Иногда старался свернуться в клубок, но ноги все равно оставались ловить капли и другие осадки с неба.
Гаврила не отчаялся, он пришел к месту компактного нахождения – крыльцу дома, бывшая столовая при часовом заводе. Шел не спеша. Ему было грустно. Во что он верил, постепенно растворялось. Вся его реформа, идея реконструкции…но что это? Он все же пришли? Нет, это другие, но как их много этих других.
Он понял, что не один. Таких, как он…не десятки, не сотни, а тысячи. Раньше, в другие годы, он не замечал (наверняка их тоже было не меньше)…но раньше он и не думал об этом. А тут он простоял час и за какие-то шестьдесят минут он увидел такое количество людей с улицы – разных, ходячих, и нет, они смогли доползти до пункта, чтобы хоть как-то поучаствовать в этом народном деле.
Ему стало хорошо, что все его сомнения рухнули. Да, всегда будут те, кому будет наплевать на все и всех. Но останутся такие, которые захотят что-то изменить. И тут дело не в том, есть ли у того три комнаты и дача или нет и того и другого – важно то, что ты не равнодушный человек. Гаврила был неравнодушен. Ведь равнодушие – если представить картинку, то это эгоист на пяти колесах. Есть лишнее колесо, нет, поделиться, но оно будет мешать ему, но не отдаст никому. Наверное, поэтому у него часто болело в боку, как только он спал в ночлежке. Там темно и не чувствуешь своего пространства, которое у Гаврилы уже не сможет уменьшиться даже до размеров дворца.
Грехомания
Лешка танцевал, как угорелый. Словно ему долгое время не давали возможности вот так вертеть руками, ногами, головой и естественными частями тела, про которые часто не упоминают создатели танца.
– Это Московский стайл, – сказал он, плюхнулся на диванчик и загоготал. – После него так хочется пить… – он искал глазами полный стакан, но все стаканы были пусты. Он махнул рукой – то правой, то левой, словно ловил такси. Официантки действительно носились по заведению со скоростью гоночного авто, успевай ловить.
– Что? – не понимал Шамиль.
– Понимаешь, это… – одна из красных юбок с покрышками черного лакового цвета припарковалась у их столика. Он подозвал ее указательным пальцем, она наклонилась, он ей что-то прошептал, девушка улыбнулась и исчезла в потоке с одной униформой и лаковыми туфлями. – Невозможно остановиться, – продолжил он. – Это понимаешь, как будто в тебя всадили бомбу.
– Бомбу? – не понял его друг, хоть и Лешка ему показывал на руках – сводил медленно обе руки вместе, и неожиданно, когда до соединения оставался сантиметр-два, разводил и хлопал с такой силой, что парень в белом свитере и зачесанными влево волосами подпрыгивал.
– Ага, – продолжать неудержимо смеяться Лешка. – И если ты не будешь двигаться, то она бах и тебя нет. Чем активнее ты двигаешься, тем больше вероятности, что эта бомба не взорвется. А если ты будешь сидеть и дуть за столиком, то прощай, старуха жизнь.
В тот самый момент официантка вернулась, уже с подносом, на котором стоял графин с водкой, резанный лимон на тарелочке, бутерброды с семгой и колбасой. Лешка хлопнул целый фужер и бросился на танцпол, где кто-то, не сходя с места вытворял такое, что хотелось бы повторить, но разве это было возможно? Ну а некоторые брали таймаут, чтобы оклематься – выпить, что-то сказать своим друзьям и возвращались на свое энергетически заряженное место, боясь потерять тот космический допинг, который они уже получили.
– А жена? – спросил Шамиль, когда Лешка вернулся за столик и проделал знакомую процедуру – выпил, сказал, посмеялся, показал на колоритных персонажей – девушка, которая танцует с закрытыми глазами, девушка-вамп. Он и не услышал его, так как Лешка наверняка забыл, что он – женат, детей трое и вообще работает в должности главного инженера в крупной строительной компании. Поэтому пришлось повторить: – Как там Ирка?
– Она сейчас зажигает в «Белингве», там у нее встреча однокакашников, – исковеркав слово, он снова заржал (ну, что он делал – не просто смех). – Обещала вернуться под утро. У нас с ней встреча на кухне. Она мне жарит сосиски, я ей варю кофе. Мы почти не разговариваем, разве что чавкаем и пьем. По нашим глазам итак становится ясно, насколько насыщенно мы провели ночь. – По-другому нельзя, иначе расстроится все. Вся структура…
Шамиль не понимал, почему нельзя жить по-другому. Наверняка можно, только в глазах Лешки Моргунова, его одноклассника, с которым пили морковный сок в пионерском лагере и бегали ночью к девчонкам по мокрой траве после дождя, не было того радостного фейерверка – того огня, которых делал их на некоторое время одним целым, командой. И пил он сейчас не морковный сок, а чистую водку, закусывая изредка лимоном. К девчонкам он бегал с каким-то нервным ожиданием, что ничего не получится. Вот и сейчас вернувшись после лихого отплясывания, он понимал, что те – константы, не просто танцующие, а плывущие в мире танца в небольшом количестве дыма и световых пушек, могут двигаться так всегда. Проснувшись, идти на кухню, не меняя этих движений, идти по улице, и даже на работе (кем бы они ни были) не переставали взмахивать ногами и обвевать руками тех, кто их окружает.
– А ты похудел, – сказал Шамиль, так как сам в свои двадцать шесть весил девяносто два килограмма и с каждым годом набирал минимум по килограмму.
– Это московский фасон, – гордо сказал Лешка. – Понимаешь, только те, кто строен, подтянут, могут вынести на себе все. Совместить работу в такой компании, как у меня, где триста пятнадцать сотрудников, из них около сотни подчиняются только мне, с ночной жизнью. И порой я даже не знаю, что для меня важнее – эта жизнь в ночи, когда рубашка становится соленой от пота или мои будни в офисе, когда я отчитываю сонный персонал в мятых рубашках и недобритых спросонья.
Шамиль вспомнил, когда они купили на двоих кукурузных палочек, целую пачку (!), и раздавали всем во дворе. Досталось всем, кто в тот момент вышел, и даже голуби смогли подраться из-за маленькой желтой горстки. А потом Лешке захотелось всех угостить чем-нибудь особенным, и он приготовил торт и хорошо, что перед тем как выступить с благотворительной акцией, они решили его попробовать. Торт был несладкий, подгорелый и какой-то песок скрипел на зубах. Это были орехи, которые не были тщательно очищены.
Лешка взял сигарету, поднес зажигалку, но не успел затянуться, как новая волна захлестнула его, и он ринулся на сцену, где девушки как декорации меняли свои движения плавно, как тающее сливочное масло. Ему было жарко, он прыгал – в движениях у него не было недостатка, он крутил телом, выделывал руками, выставлял ноги и пусть в его танцевальном стиле были свои огрехи, он их умело компенсировал количеством и своей импровизацией. Вернувшись, он налил себе сто водки, выпил, заел лимоном, зажмурился и схватился за жигалку и только потом стал нащупывать руками сигаретную пачку.
– Знаешь, почему я здесь бываю…? – спросил Лешка, взмыленный и немного уставший. Он все время вертел головой, и Шамиль только сейчас понял – графин опустел, а девушек с подносами в тот миг не было видно. –…Здесь нет тишины. Каждый прячется от нее. Посмотри, все мы здесь ее боимся, – он повернулся за надеждой поймать ее за хвост или за официанткой, которая вдохнет в их досуг добавочные сто пятьдесят. – И даже я, мой друг из города У.
Шамиль приехал из далекой Уфы, работал программистом и собирался освоить свой автомобиль, который только что купил. Немного слушал джаз и редко ходил по клубам, тем более там, где так рьяно танцуют. Ему казалось, что время прошло, он вырос, хотя если вспомнить свое юношество, то частым завсегдатаем ночных заведений он не был. Его девушка ходила на восточные танцы, а он растил живот не знамо для чего. И тишины он не боялся. Можно сказать, что любил. Часто ходил на лыжах в лес и оставался один на один с природой. Он даже ждал тех выходных, когда наступит утро и он, не пивши чаю, пойдет в лес, чтобы прокатиться по свежему насту, слушая птиц-зимородков. Он даже избегал громкой музыки и когда за стенкой соседи начинали устраивать праздники, юбилеи, караоке-вечера, то он чувствовал дискомфорт и плохой аппетит после этого. Как его угораздило оказаться здесь, он и сам удивляется? Ну да, ну да – лучший друг, с которым когда-то учились курить в туалете школы, позвал. Лешка уехал в Москву, еще, когда закончил школу, поступил в институт, познакомился со столичной штучкой, которая и научила его всем московским премудростям.
Девушка-такси принесла поднос с графином и улыбнулась щедрому клиенту, который давал чаевые. Шамиль вспомнил, что как-то вечером они с Лешкой пошли провожать одну девушку, но так как та жила сравнительно далеко, а время было за полночь, решили ее отправить на такси. Но денег ни у того, ни у другого не было. Но такси поймали и даже ее посадили, шоферу сказали, куда ехать, но каждый понимал, что поступает нехорошо, отправляя девушку в ночь без денег и водителем, у которого щелкает счетчик.
– Завтра буду спать, – сказал Лешка и впервые за вечер зевнул. – А вечером мы с тобой отправимся в одно заведение. Ты не пожалеешь. Там бывают только самые-самые. С телика, футболисты, рокеры. Вся каша общества.
– Еще? – удивился друг. – Мне, кажется, мы очень даже неплохо погрузились в этот славный мир…
– Не до конца… – завертел головой московский друг, переходя в кивки в такт дергающим звукам, от которых сердце колотилось и было бы радо или войти в этот ритм или успокоится, но здесь это было нереально, тем более когда оголтелый друг тебя тянет и хочет погрузить в эту вакханалию, – это то, что надо и ты пойдешь со мной. – Лешка схватил за руку Шамиля и вытянул его на танцпол. Пустив его в свободное плавание, он стал вливаться в эти сумасшедшие по составу звуки, отбивая ногой и проводя рукой по невидимому силуэту в воздухе.
– Я сяду, – задыхаясь, крикнул Шамиль, но Лешка его не отпускал – он завертел головой, взял того за руку и они оказались в еще большей «каше», чем они были мгновение назад. И Шамиль, понимая, что стоять на одном месте здесь не получиться, стал двигаться в такт музыки, немного не попадая, но стараясь с таким рвением, что у него катился пот крупными каплями по вискам и носу – а как иначе, ему не хотелось упасть лицом в грязь перед другом. Все же он несколько раз пытался вернуться на диванчик, где было так хорошо – и это Шамиль только сейчас понял. Но его не отпускали – сперва, друг, но когда действительно была неплохая возможность, девушки-константы, а потом и чувство того, что он входит во вкус, и ему непременно хотелось вернуться к столу только для того, чтобы сделать передышку перед следующим заходом. Они вернулись почти одновременно. Шамиль налил себя водки, подождал, пока то же самое сделает Лешка, и сказал:
– За тебя, за твою лучшую жизнь.
После этого он выпил. Друг выпил и помчался за новой композицией, но через некоторое время вернулся, сказав «сейчас». Наверняка, ушел в туалет, по дороге успев поговорить с тремя девушками за столиками и одна их них – рыжая с кустом на голове что-то шептала ему в течение двух минут, и потом смотрела ему в глаза и теребила его руку – это было так откровенно, что Шамиль отвернулся, хотя эта картинка вызывала у него жуткий интерес. Он и правда немного завидовал ему. Еще в детстве у Лешки во дворе было все самое лучшее – и самокат из пластика, покрытый блестящей пленкой, которая светится в темноте. Джинсы, которые он неоднократно рвал и почему-то всегда выходил в чистых, поглаженных, без единой дырки. Они тогда все думали, что Лешкин отец занимается криминалом и рисовали разные картинки – как тот захватывает большой корабль с грузом, берут в плен капитана, моряков, все судно, свозят на остров, привязывают к дереву и оставляют на съедение диким зверям. А джинсы привозят и забивают все шкафы в доме.
Появился Лешка. Видно было, что он освежился, волосы вернулись в приглаженное ровное положение, на нем была новая рубашка (?) Через минуту появилась та самая девушка, которая так мило с ним любезничала. Она присела за свой стол, где все смешалось – бутылки, бокалы и люди.
– Откуда? – удивился Шамиль, имея ввиду, конечно, рубашку.
– Там, – бросил Лешка, и уже бежал к сцене и, пусть не успел к предыдущей композиции, уже готовился к следующей.
Шамиль не стал спрашивать, с кем Лешка успел обменяться рубашкой, предположил, что в туалете стоят автоматы, наподобие автоматов с презервативами. Помнится, как они встретились с одними девчонками, пришли к ним в гости и вспомнили, что забыли о «самом главном». Лешка, как главная душа компании – мастер анекдотов и баек, остался с ними, а Шамиль отправился за «ними». Выйти-то он вышел и даже до единственного киоска через два квартала дошел, но когда вернулся, понял, что дверь с домофоном закрыта и как открыть он не знает. Если бы не свадьба в доме, то он бы так и остался стоять на улице, ждать первого жаворонка.
Девушка за соседним столиком улыбалась ему. Шамиль ответил улыбкой, и она опустила голову, направив все свое внимание своим ногам в черной лайкре. Он не понимал, что та хочет, и немного боялся местных девушек. Тем более, что по натуре был однолюб, все же была девушка в родном городе и пусть далеко, его взгляд при встрече обязательно бы выдал.
– Я все, – вернулся Лешка, допил оставшуюся водку, только потом сказал: – Хочу пить и спать.
Шамиль хотел всего сразу – ему хотелось для начала вернуться домой, в лес, к птицам, которые не посмеют перебить хрустящего снега и морозного дыхания, все здесь казалось чужим, но это было минуту назад, и оказалось, что минута может быть такой долгой, просто невероятно. И это поприще, в котором он сроду не бывал, так затянуло его – эти огни, гул, суета, эти люди, которые вырвались из дневного мира в ночь, чтобы спрятаться, найти в себе что-то неизведанное с помощью музыки, движений, напитков и обязательно все находили. Не было ни одного равнодушного…он это ясно осознавал, не смотря на зашкаленные датчики часов и непривыкшего организма. Да, было еще одно – девушка, совсем недалеко, ему улыбается. Об этом он тоже думал. Она просто впилась в него. Разве можно сейчас уходить?
Лешка через минуту спал, а Шамиль смотрел на все, что его окружает – этот цвет, больше черного, но эта с детства мрачная и страшная краска теперь была такой яркой, особенной. Яркий черный цвет ему нравился больше. День казался таким простоватым, никчемным, а ночь – она вся… А люди, которые ходят днем, работают и ведут только дневной образ жизни, а ночью прикладывают голову к подушке – глупыми, недалекими людьми…Он и сам был таким. Только недавно, буквально час назад. Лешка переворачивался, ему несколько раз становилось плохо и он убегал в уборную, но потом возвращался, кивал головой в такт музыки и показывал то на констант, то на девушек-такси и засыпал, проговаривая что-то нечленораздельное, да разве можно было его услышать в таком шуме. Да и та самая смотрящая на него девушка поднялась и пошла в сторону бара – не спеша, повернувшись в сторону столика, где находился Шамиль и скатившийся под стол Лешка. Парень сперва не решался, но ночь, темнота сделали свое дело, наградив решительностью и смелостью, что в принципе одно и то же; но только две составляющие могли заставить его идти за ней. Они встретились, о чем-то говорили, об именах, гороскопах, он ее угощал, пробовали новые напитки, танцевали и непонятно каким образом оказались в такси, его правая рука была у нее под юбкой, а ее – расстегивала ему ширинку. При этом они продолжали говорить – о городе У, о городе М, обо всех других городах, в которых они были и мечтают побывать, о друзьях…
На следующее утро он проснулся в незнакомом месте. Он открыл глаза, увидел белый потолок, незнакомую люстру и почувствовал у себя неприятных запах изо рта. Он посмотрел направо – там лежала она та самая девушка, которая…разве он помнил все. Во время позвонил телефон. Его разыскивал Лешка. Он осторожно вышел на балкон с висящим покрывалом и трехколесным детским велосипедом, и ответил.
– Ты чего это меня оставил? – горланил Лешка. – Завтрак с женой у нас не получился. Я же говорил, что варю кофе, а она сосиски или наоборот?
Да, нехорошо получилось. Лешка остался один, а он поехал с этой девушкой, с которой он…не помнит что…вероятно, Лешку разбудили, загрузили в такси и отправили, и его приняла жена в невменяемом состоянии, что противоречит их концепции. Но разве он знал, что такое может произойти? Он всегда доверял Лешке. У того был вкус, настоящий, неподражаемый и он шел за ним, в чем-то пытаясь подражать. И пойдя с этой дамой, он думал, что он четко следует заповеди московского ритма, той жизни, про которую так много говорил Лешка и, попробовав раз, ничего не случится.
Шамиль осторожно встал, одел штаны, не стал будить обладательницу шикарной юбки и красных туфель, на цыпочках прошел к двери, одел ботинки, открыл массивную дверь и вышел. На улице лил дождь, и он только сейчас подумал, что хорошо было бы сейчас оказаться у себя. Там хорошо, чайник-свисток и лучшие конфеты. Девушка, которая пусть и говорит мало, но с ней как-то поспокойнее, и нет угрозы здоровью и печени. Там в их уютной квартирке на Революционной тихо и только трамвайные пути, что перед домом немного мешают по утрам, когда так хочется спать, как ни в два, ни в четыре ночи. Где-то рядом есть ночной клуб, только они ни разу туда не ходили. Правда видели тусующуюся около него молодежь, горланящую так, что считается нормой. Он запомнил там одного завсегдатая в цветной шапке и зеленых армейских штанах. Его все знали, и он считал своим долгом быть здесь, потому что наверняка думал, что разрушится вся гармония, если он хотя бы один раз пропустит и проведет субботнее время в постели или на диване перед телевизором, что недопустимо и было бы для него приравниваемым к преступлению. В нем было что-то от Лешки. И его жены, и многих, кто так проводит время, умеючи забыв про день и все заботы, вычеркнув из своей биографии всю свою подноготную, напялив московский стайл и соблюдая его регулярно, иначе гармония…к такой-то бабушке.
Детская мечта
Многие из тех «кому за…» мечтают о том, что как было бы хорошо вернуться назад на пару десятков, а то и просто год-два, и прожить уже прожитые годы по-новому. Они понимают, что это невозможно и поэтому пытаются встревать в дела молодого поколения и бесконечно давать советы. А то, как же иначе, им-то с высоты прожитых лет лучше виднее.
Тимофей Вертляев хотел родиться в столице и прожить там самые счастливые годы, попасть на страницы газет и сгинуть под залп орудий. Но вышло не совсем так, как он хотел. Он родился в столице, все как в прогнозе, писался в коляске на Красной площади, вел дискуссии с голубями на бульварах, время бежало, и он понял… что-то помешало мерному течению…
Ленька никогда не думал, что сможет вырваться из своего двора. Город с маленькой буквы, да и то где-то в районе мизинца правой ноги, криминал и вечно пьяные разборки, не понятно по какому поводу. Как только исполнилось шесть, он взял в руки кастет и стал наводить порядок. Сперва, ему выбили зубы, потом украсили внутренности так, что он не мог двигаться примерно неделю, а потом стал думать, неужели такое везде. Вот его слова перед Толиком, другом которого он спасал орт пьянства – «А что и в Москве тоже во дворах морды квасят?».
Валерику нравилось все – и комната тридцать квадратов с туалетом и ванной, отношение родителей – они его больно-то и не доставали и то, что у него было все, что он попросит и главное не нужно было мечтать о чем-то еще, все на мази – будущее построено с крепким фундаментов – папа его определит к себе в рекламное агентство и в свое время передаст его в руки. Но только что-то его начинало смущать – комната, деньги, или радужные перспективы?
Ему 17. Москва. Квартира в центре, студент Щуки. Две роли в кино. Лето. Копенгаген. Фестиваль обнаженных тел и холодное пиво на завтрак и обед. Все хорошо…
Ему тридцать три. Он живет в провинции, спасает своих друзей от пьянства. Два привода в милицию. Лето. Деревня и нагрузка, от которой вспоминается Толстой со своими «хождениями» и Шукшин с чудиками…
Ему двадцать. У него «Бентли», много друзей и у него есть выбор, куда пойти…
Этому только десять, а у него перспективы…завод, рабочий-мастер. Завод потом закроют, а он пойдет охранять старое здание и кормить трех собак-водолазов и рассказывать им про свое прошлое…
Тимофей поругался с режиссером. Тот требовал от него злости. Тот показывал, он умел это делать, только что-то ему мешало. Наверняка то, что он был влюблен, и очень много энергии пропадало ночами во время прогулок по бульварам и мостикам, на которых парочка останавливалась и ждала, пока покажется первый луч на воде.
– Вас что не учат? – кричал бородатый мужик, кажется, никогда не бривший свое лицо.
– Почему, учат, – говорил парень и делал гримасы, но режиссер смотрел, смотрел, потом плевал в землю от негодования, уходил в свой вагончик, разговаривал с помощником, с кастинг-менеджером, куда-то звонил.
– Попробуем, – говорил он, спустя двадцать минут, вытирая с губ и бороды остатки капучино. И они пробовали снова.
– Ты что не понимаешь? – кричал он уже через пять минут. – Злость – это же так просто. Я злой, – выбегал он на площадку, рвал и метал то, что там было – реквизит и только что построенные декорации. Монтировщики стояли в стороне и про себя матерились. – Я очень злой, – и вот режиссер стоит напротив Тимофея и собирается ударить его, сделать что-то нехорошее, во всяком случае, его взгляд выражает нечто такое, от чего у молодого человека подгибались колени.
Тимофей понимал и он бы, наверное, показал злость – разве это так трудно для молодого быть агрессивным – уж кому, как не юному неокрепшему и т.д. и т.п., только то, что от него просят, было несвойственно. В нем звучало, а почему я должен быть злым, если я не зол. Он задал этот вопрос никогда не брившему свое лицо режиссеру. В итоге что? Конечно, он остался без работы. Его маленькая роль в сериале была ликвидирована очень просто – его сбивали – сцена происходила ночью, где он даже и не снимался, потом сразу кладбище и все…
Ленька разговаривал с Толиком. У последнего дрожали руки, и был довольно помятый вид. Толик разбил машину – пытался объехать кирпичи, но маневр не удался и теперь затраты на ремонт превышали его прожиточный минимум. Родители выгоняли из дома, а тот пил уже третий день и ночевал, где придется. Ленька только вчера купил два билета в столицу – решил оставить навсегда свой отчий дом и обещал вернуться только тогда, когда все изменится. Но билета было два – девушка хотела ехать с ним, но в последний момент передумала – у нее здесь было все: и работа, и родители и во дворе к ней относились спокойно, так как ее папа занимал важный пост в правоохранительной сфере. Она осталась, а Ленька понял, что не может…
– Надо ехать, – решительно сказал Ленька. – Хватит сидеть на печи и бить баклуши.
В его понимании «сидеть на печи» – это вовсе не сидеть на печи, а занимается пустым никому не нужным делом, а «бить баклуши» – что-то про время, которое не будет ждать.
– У меня нет денег, – запричитал Толик. – Я все проел, – сказал он, заглатывая оставшийся глоток в банке. – Вот банка пива на последние, – он почти плакал. – Завтра пойду почку продам, – сокрушенно сказал он.
Толик помогал всем своим друзьям. Он знал, что каждому нужен свой подход, и он умел это делать и если кто приходил к нему за помощью, то он брал все на себя – для него двор был как на ладони, каждый человек, все его привычки, и возможные неприятности от него. Или польза…последнее – редкость.
– Машина у тебя в жопе, – сказал он, – починишь, наверняка что-нибудь еще случится. Так всегда. Работать на восстановление своего «коня» – жопа еще больше. Зачем тебе еще одна жопа, круче которой только у индианок.
Он разговаривал с Толиком точно так, как ему было надо. Тот был простоват, читал только газеты и собирал интересные вырезки. Например, про большую бахчу, самую крупную в районе.
– Я не хочу, – тер глаза горе-водитель. – Мне не хочется в жопу.
Дело было почти сделано. Толик не хотел оказаться в жопе, то есть в кабале – работать на ремонт машины, быть нахлебником у матери, и мечтать о том, что никогда не сбудется, мастурбируя под порно сайты, которые уже пятый раз уничтожали жесткий диск его компьютера. Но что делать, чтобы не оказаться там, где очень темно и адское зловоние? Ленька точно знал, что делать. У него был билет и ответ на этот вопрос.
– Продай точилу, – твердо сказал он. – и на вырученные деньги поедем. Снимем хату в центре, будем ходить на съемки, нас заметят и тогда Голливуд, много бабок и нет этого двора.
– Не знаю… – протянул Толик, хотя последняя фраза на него произвела впечатление. Этот двор мог понравиться только уголовникам, наркам, скинам и прочим человеческим субъектам с нездоровой психикой.
– Пока будешь думать, все главные роли разберут, – последний аргумент был брошен в лицо парню со скошенным лицом от трехдневного приема внутрь спиртосодержащих напитков. Он смял пустую банку, подкинул ее и четко пнул в сторону мусорного бака.
– А поехали!
У Валерика все было – он просыпался по утрам позже всех. Родители успевали уйти, оставить ему завтрак и пару слов в духе «не спи, замерзнешь» от отца и «сегодня занятие по английскому» от мамы. Учили его репетиторы, всему понемногу. Так он освоил французский, сейчас – брал бастионы английского словообразования. И вроде все хорошо – и яичница с колбасой, сок, тортолетки были превосходны, да и репетиторы тоже были сама деликатность и ум. Но было что-то…то ли город, в котором он жил, мешал ему, то ли люди вокруг, то ли то, что будильник его утром не будил, а он вставал не от чего, ни от каких-т там звуков, а тогда, когда выспится…
Но и выехать он не мог – слишком был привязан к родителям. Так продолжалось одно утро, другое. Теперь он просыпался сразу же после того, как хлопала входная дверь, и родители спускались по лестнице или шли к автомобильной стоянке. Он не мог есть то, что ему приготовили и его бесили записки, которые он видел под кофейной чашкой. И однажды (примерно через месяц, как его стала донимать эта мысль, и через неделю, как он решился), Валерик подошел к родителям, и сказал, что хочет уехать в столицу, и для этого ему нужны деньги. Те пожали плечами, развели руками, не понимая, что ему не хватает, что это все лишнее, и отказались ему в этом помочь. Они подумали, что вскоре он перебесится и перестанет помышлять об этом. Но он решился. Продал свои шмотки – джинсы, кожанку, даже дубленку за полцены, айфон, плеер, дисков целый арсенал и набрал небольшую сумму – на первое время. И как-то утром, в районе восьми часов, оказался на вокзале с небольшой сумкой, оставив на столике в прихожей записку: «Как устроюсь, позвоню».
Генка вышел на улицу. Он оделся, как всегда очень ярко. По его мнению, только так должен одеваться мальчик. Ярко, заметно, чтобы не сливаться с другими предметами. В песочнице сидел Павка – ему было «сетыре с половиной» и он любил «девсенок за то, сто они ходят, как зырафы». У него был серенький невзрачный костюмчик и темно-зеленые сандалии.
– Я буду работать как мой папка, – важно сказал Генка. Он сейчас ему скажет, и тот будет завидовать. Во дворе у детей их лет всегда идет соревнование – к одному из этапов относится принадлежность родителей к профессии.
– А где твой папка работает? – спросил Павка.
– На заводе, – гордо сказал Генка.
– Ух, ты, – сказал мальчик и неожиданно засмеялся. Генка никак не ожидал такой реакции. Он вопросительно взглянул на Павку. Тот не медлил с ответом. – Там же бедняки одни работают.
Для Генки услышать такое, был шок. Он пришел домой. И стал думать. Разве они бедные люди? Этого не может быть. Завод – такое красивое слово. В нем есть две части – «за» и «вод», что значит, много «за» и много «вод»…Нужно посмотреть, что у них есть дома. Ковер в зале, наверное, дорогой. Вот этот шкаф на длинных ножках, весь блестит, тоже ничего. А эта люстра. Красивейшая – бусинки на ней блестят, как алмазы. Все врут на улице, – решил он. – Павка не знает, о чем говорит. Но для пущей убедительности нужно спросить у родителей.
В деканате Тимка оказался не просто так. Выпил в арке Нового Арбата с демагогами, которые показывали фигуристов на льду. За это ему сделали замечание. Но это повторилось. К тому же вместо зачета по «мастяре», он участвовал в рекламе зубной пасты. Он оказался на грани. Зачем он хлопнул дверью и сказал, что они и яйца выеденного не стоят…прощай школа! Прощай школяр!
Но разве с таким опытом и кино он может остаться без дела. Его приглашали на пробы, но он не проходил их, так как учеба дает один навык – дисциплину, а она у него поехала куда-то в сторону – стал просыпать, не учил текст и вообще приходил неопрятным, а разве в кино не лицо продают?
Ленька и Толик сняли квартиру, поселились у одной очень хорошей бабульки, скульпторше. В доме бесконечно пахло гипсом, но это не мешало покорителям столицы искать работу.
– Завтра первый кастинг, – сказал Ленька, заводя будильник на пять утра.
– Не волнуйся, – сказал Толик, растягиваясь на диване.
– Да, я и не волнуюсь.
Действительно, волноваться было незачем. Ленька наблюдал, как Толик учил роль, которую получил случайно, благодаря своей фактуре. Ему предложили роль охранника в сериале на целый месяц со словами, и пусть у него была всего одна фраза, повторяющаяся в разных эпизодах «Куда, шеф?», он боялся ее забыть, перепутать или запнуться в самый неподходящий момент. Ленька получил роль в судебной передаче и хоть не имел ничего постоянного, находил, что то, чем они занимаются все же лучше, чем дворовые разборки изо дня в день. Двор, в котором они жили сейчас, напоминал райский уголок – было чисто, все были вежливыми друг с другом. С ними здоровались соседи в лифте и спрашивали о здоровье. В первое время это вызывало смятение. Потом они стали привыкать.
Валерик снял квартиру в Черемушках, и устроился работать в автосервис, так как неплохо понимал в этом помимо языков. Прошло совсем немного, чтобы его назначили главным специалистом. Вот тут знание иностранных языков ему пригодились. Фирма сотрудничала с иностранными компаниями, и для того, чтобы вести с ними переговоры по доставке деталей, получать свежие новости от дистрибьюторов, нужно понимать, о чем они лепечут. А ведь ему еще не исполнился двадцать один год.
– Мам, а что, правда, на заводе работают одни бедняки? – спросил Генка, дождавшись, когда родители традиционно соберутся в зале на диване перед телевизором.
– Неправда, – сказал папка. Мама тоже подтвердила, приведя много аргументов, не совсем понятные для мальчика, пусть и десяти лет. Про перспективу – непонятное слово, и еще непонятнее – про карьеру, и, наконец, про стабильность, от чего у Генки заболела голова, и он даже не остался смотреть «Спокойной ночи…».
И Генка поверил. Разве можно родителям не доверять. Они всегда говорят только правду. Но у него закралось сомнение, которое он пытался заесть конфетами и мультиками, но ничего из этого не вышло. Он решил сходить на завод, чтобы убедиться в том, о чем ему сказали.
Квартиру пришлось разменять. Мама уезжала за границу и в результате Тимке досталась комната в районе Дубровки. Он остался один, стал пить и писать мемуары, как старик-маразматик, у которого нет друзей, кроме соседа в окне напротив, поливающий цветы в определенное время. И однажды он понял, что спивается, уходит на дно и что-то нужно делать. Прошел всего год, пошел второй с его звездной карьерной жизни и стоит попробовать все вернуть. Вот так взять и… И он пошел в деканат и о, чудо, его взяли, правда пока вольным слушателем. Но ничего, главное – взяли! Он сидел в стенах Щуки, и внимал, все, что говорил старый профессор с густыми белоснежными бровями, очень внимательно. Не так, как он это делал пару лет назад, а так, как будто изголодался по этой профессии.
Ленька и Толик шли по Болотной набережной и декламировали:
– Вот я и снова под этим бесцветным небом, заваленный перистым, рыхлым, единым хлебом…души, – кричал Толик. Ленька добавлял. – Вот мы и снова под этим небом…– сказал он задумчиво и хлопнул своего друга по плечу.
– Как здорово, что у нас выдался выходной день, – сказал Ленька. – А то, что ни день, то съемка.
– Правда, – согласился Толик, освободившийся только пару часов назад. У него была бессонная ночь в павильоне «Мосфильма», но это не мешало прогулке.
– У меня есть идея снять свое кино, – неожиданно сказал Ленька.
– Ну-ка говори…– заинтересовано откликнулся друг, они остановились на мосту, где стояли около двадцати человек – говорящие и не только – просто внимающие прохладу Москвы-реки.
И Ленька начал говорить, а Толик в тот самый момент вдруг вспомнил про свою машину, почему-то ему стало ее жалко и того человека, кто ее купил. Столько времени он потратит на то, чтобы ее отремонтировать, а потом столько времени он угрохает на ее оснащение и вообще… вдруг, авария. Это заставило его улыбнуться. В ней было облегчение и соответственно счастье. Ленька же подумал, что это его идея вызывает такую улыбку, и тоже ответил тем же.
Валерику встретилась девушка. Хорошая девушка – его копия на родине. У нее был хороший авто, работа в банке, ого-го родители, и она тоже мечтала о чем-то другом. Они встречались месяц, ходили по заведениям, которые посещают все влюбленные пары – рестораны, кино и парки с набухшими почками. И как-то на втором месяце их крылатой любви, девушка по имени Яна, выдала такое…
– Я устала от этой жизни, – сказала она и продолжила. Сразу скажу, что вертепом она называет Москву. – Это вертеп, каждый день, эти отчеты, эти люди с цифрами в глазах, эта искусственность…хочу уехать, – завершил она, и в тот вечер не прикоснулась даже к своему любимому капустному салату и минеральной воде
– Так куда бы ты уехала? – спокойно спросил Валерик.
– Не знаю, – с трудом сказала она, – только бы не оставаться здесь.
И тут Валерик задумался. Он, конечно, написал родителям, что у него все хорошо, и те уже успокоились, и были готовы приехать в гости, чтобы посмотреть, а не выдумал ли он и все ли так, как он описывает. А тут такое. Но разве стоит останавливаться на достигнутом. Здесь они достигли всего – она раньше, он позже. Да какая разница, главное, что сейчас они на равной дистанции. Нужно только решиться, что самое трудное. Он посмотрел в ее большие глаза, которые она пыталась отвести, но она не успела этого сделать. Он ее опередил.
– Поехали!
На заводе было шумно. Генку пустили, так как все знали его в лицо. Он зашел в цех. Это был огромный зал с большими железными механизмами, которые перемещались из стороны в сторону, стояли станки, за ними работали люди.
– Нет, здесь все такое большое и вряд ли тут… – было подумал Генка, сомневаясь в своем первом предположении.
Но тут он увидел человека – это был рабочий. Он был неопрятен. Его лицо было испачкано, и руки были в чем-то черном. Он сказал нехорошее слово, он не выглядел, как богатый человек. Правда родители были одеты намного чище и выходили из кабинетов, которые находились в другом месте. Но домой он все равно пришел расстроенный. Значит, правду говорил Павка.
– Ты был прав? – сказал Генка, когда встретил того во дворе.
– В чем? – спросил Павка и как Генка ни пытался ему напомнить, тот только пожимал плечами. Он уже и не помнил об этом, конечно. У него были новые сандалии и в руках мороженое, величиной с кошку. Он лизал мороженое и не хотел играть в завод и говорить о нем. Генка тоже вскоре забыл об этом и, наверное, когда-нибудь вспомнит об этом. Когда ему нужно будет.
Всегда найдутся люди, недовольные своей судьбой. Они будут говорить об этом, ругаться по этому поводу со своими соседями, которые из поколения в поколение передают свои квадратные метры, даже не думая о переезде в другое место. И всегда будут те, кто сделает это. Однажды утром окажется на вокзале, с небольшой сумкой, с деньгами на первое время, с решительным взглядом, который позволит преодолеть житейские пробки, и не сломаться где-нибудь на половине пути.
Сахарные ручки
В Царицыно мы приехали от скуки. У нас было три часа, перед тем как вернуться домой и сказать тост нашим родителям, празднующим сегодня годовщину семейной жизни. Правда, тост мы скажем только тогда, когда все гости уже скажут, разве кто-то станет ждать двух салаг нашего возраста. Конечно, вопрос прозвучит «А где?». И обязательно ответ – «Они скоро». Никто не спросит, где мы, так как у взрослых не принято спрашивать, где пропадают чужие дети, разве что детям будет это интересно. Но так как гости будут все в одном месте, интерес этот пропадает.
Мы двойняшки. Женя и еще Женя. Нас так назвали, потому что мы были очень похожи и естественно мы похожи, потому…но это не так важно, ведь все понятно итак. Для того, чтобы не путаться меня зовут Женя с ударением на первый слог, а моего брата – на второй.
Женя – сестра – трусиха. Она всегда чего-то боится. И сейчас, когда гости – боится им показаться на глаза. А дело вот в чем. У нее вчера вскочил большой прыщ на носу (не надо слишком много есть халвы и кунжутных конфет) и из-за него (такой большой и противный, я бы его выдавил) мы не можем повеселиться, как все. А то, что я с ней хожу по пятам – так это уж рок всех двойняшек.
– Может быть, вы все же останетесь, – говорит мама, когда мы стояли в прихожей одетые, обутые и смотрели в сторону двери.
– Нет, мама, – закрутила головой Женька, схватила меня за руку и потянула вниз, чтобы мама не нашла каких-нибудь очень сильных аргументов нас оставить. А сейчас мы закутанные и зашнурованные (что очень длительный процесс для нас обоих) и даже если мама что-нибудь и скажет, то мы вправе отказаться, так как правда на нашей стороне. С одним ботинком или без курточки она бы имела право…но тут мы уже приготовились и не сможем повернуть назад, разве что мама встанет на колени. Но у нее сегодня такой важный день – она суперкрасивая, у нее кудрявые волосы и платье желтое, как желток, и я не хотел бы ее расстраивать. И папу тоже. Он тоже ничего, правда, костюм одевать отказался. Он вообще сторонник свободной одежды – джинсы с пиджаком – самое то, а если джинсы потрепанные по краям и есть дырки, то папа просто воет от счастья. «Он еще не вылез из детства» – так говорит мама. Но сегодня у них годовщина и довольно таки солидная дата, значит, маме нравится, что он в силу своего почтенного возраста одевается, как мы с Женькой (мы, по правде сказать, тоже не прочь одеть что-нибудь джинсовое, с потрепанными краями) и разговаривает с нами на тему сладостей и мультфильмов. Пусть он не смотрит, но ему нравится с нами обсуждать кроликов-пришельцев из космоса, Вингс, кота Феликса и охотников за привидениями. Он говорит об этом с такой радостью, словно не вырос совсем, разве что борода выдает его. Он не бреет ее, наверное, думает, что она сама может отпасть. Я ему говорил, а он сказал, что домовой побреет, ему можно оставить записку и он выполняет все, в том числе заботы по дому. Это, конечно, враки, так как мы пробовали, этот бессовестный даже мусор не вынес, а как мы с Женькой оставили шелуху от семечек на столе, так все и осталось. А должен был убрать, съесть, ну как папа говорит.
Я хотел, чтобы Женька призналась отцу (ему она доверяла больше, нежели маме в отличие от меня) и тот наверняка бы что-нибудь изобрел – представил бы ее отросток на носу, как украшение, либо как дар божий, с помощью которого Женька могла понимать язык зверей и птиц, либо рассказал историю о королеве, которая привнесла в свое государство новую моду – прыщике на носу, и все стали добиваться этого, но не у каждого могло получиться, для этого нужно иметь талант и хороший нос.
Но Женька не очень-то воодушевилась. Она сказала, что как только папа узнает об этом, наверняка будет смеяться. Я же не сказал, что моя сестра помимо трусихи еще и обидчивая натура. Да, еще один момент про нее – она если что-то вбила себе в голову, то пока не сделает, что задумала, не успокоится.
И мы пошли гулять. Отправились сперва просто во двор, но там нам стало скучно – не смотреть же нам на дядю Леню, который целые дни ремонтирует свой мотоцикл. Нас всегда интересовало – он купил его уже сломанным или все же проездил немного. Но сосед к тому же глухонемой, и если спросить его что-нибудь, то получается так, что он понимает одно, а мы – другое.
Так мы вышли из двора и направились по дороге, и так не спеша, пересекли рынок, потом – прошли под мостом, перешли дорогу и оказались у парка. В нем мы бывали часто, с мамой, папой, обоими и иногда сами без спросу, но с последнего раза прошло много времени и для нас парк показался каким-то новым, словно он тоже, как человек, не стоит на месте, а у него растут волосы на голове и усы с бородой, как у нашего папы. Так-то мы гуляем во дворе и очень много времени проводим дома, в своей комнате, но иногда так шумит голова, и кажется, что если еще минуту проведешь в стенах своей квартиры – она взорвется. И тогда мы идем на свежий воздух и делаем что-нибудь интересное, в зависимости от того, что кому взбредет в голову. Иногда Женьке приходит что-то лучше моего, и тогда мы идем туда, куда она придумала. Иногда все происходит в точности наоборот. Но сейчас прыщ на ее носу и получается, что нас маршрут пролегает по носу с маленьким прыщиком в основании.
Мы стояли около парка и смотрели на потоки входящих и выходящих. Мне всегда нравился этот вход – он напоминал корону. Я думаю, что архитекторы специально придумали такую игольчатую арку, чтобы туристы и всяк проходящий мог попробовать примерить на себя это чудо.
– Ну-ка, примерь, – кричу я сестре, но она еще не может отойти от того, что у нее есть дефект на носу, и я знаю пройдет много времени, прежде чем она расслабится и начнет реагировать на окружение. А реагировать есть на что – масштабы огромны. Мы по натуре небольшие в длину и ширину, к тому же мы дети, как-никак. А все кругом такое гигантское, но Женьке сейчас самое то. Ей хочется спрятаться и мы идеи сквозь парк, мостик, поющий фонтан, забираемся в лесной массив и ходим по лесу и пинаем листья. Она более агрессивно, я соответственно – менее.
В итоге мне надоедает пинать листья – их слишком много – так нам на неделю хватит. У меня, например, правая нога, которой я пинал чаще, чем левой, устала. Мне даже показалось, что у меня тоже на носу вскочил прыщ, потому что нос чесался нестерпимо. Женька тоже устала и посмотрела на меня, давая понять, что можно конечно продолжить, только это уже теряет всякий смысл. И я ее потянул туда, внутрь, в сам дворец. Хорошо, что у нас были деньги, и мы могли себе позволить купить не только сами билеты, но и компенсировать не пребывание за праздничным столом. Конечно, Женька хрумкала яблоко, упоминание о сладком у нее вызывало дикую ярость, а я в отличие от нее не был зол, у меня не было ничего подобного на носу и я ел шоколадку, закусывая пирожным со взбитым кремом со странным названием, которое я всегда забываю.
И мы вошли в залы и ходили там, но, наверное, в силу своего возраста, и еще то, что мы живем в городе с очень большим количеством архитектурных памятников и ансамблей старины, нас это не больно радовало. Для нас эти высокие потолки и блестящие барельефы навевали скуку.
– Лучше бы листья пинали во дворе, – сказала Женька и осторожно потрогала свой нос, надеясь, что прыщ стал хоть на немного меньше. Все, что было вокруг – большое, крупное и вызывающее у взрослых онемение во всех конечностях. И что эти взрослые понимают…было бы от чего делать большие глаза.
Большие светильники Екатерины второй, которые казалось сейчас упадут и проходя под ними невольно нагибаешь голову. Тоже мне удивили – я такие места знаю, где овраги напоминают огромные впадины, деревья, похожие на космические корабли и смеющиеся дома. Колоны, за которыми ну очень удобно прятаться. Вот это меняет дело.
– Ищи меня.
Женку найти очень просто – если прячется, то она не может устоять на одном месте. Дома, когда мы играем в прятки, она прячется всегда за шторой в маминой комнате, думая, что это очень удачное место. Тем более я не сразу ее нахожу, делаю вид, что ищу ее в других местах, хотя сразу знаю, где она прячется, так как штора, за которой она стоит, дрожит, трясется, но ни мгновение не замирает. Поэтому она просит меня закрыть глаза, я честно закрываю, считаю до десяти и открываю, зная, что пройдет секунд пять и она выдаст себя. Раз, два, три, четыре, пять, шесть…ну, вот и она. Ее коленки показались из-за колоны, что стоит около статуи голого мужчины. Я, конечно, поискал для виду, походил среди иностранцев, сделал вид, что я ищу среди небольших кучек, внедряясь в них приступом, даже подошел к смотрительнице сделал вид, что что-то спросил. Она так на меня посмотрела и, кажется, заподозрила в чем-то. Этот момент ясно видела Женька, она высунула свою конопатую мордочку и наверняка смеялась. Наконец, настал момент подойти к ней.
– Завершенность этой скульптуры граничит с особой изысканностью форм самого здания, – говорила женщина-гид. Какие скучные вещи происходят примерно в метре над нами. Женька зевала бы так сильно, а папка тут бы что-нибудь придумал…ну, например, что все гиды утром питаются сухими корками и не запивают их, чтобы быть такими сухарями.
– Я тебя нашел, – издаю я победный глас, Женька неистово орет. Смотрительницы не только большого, но и соседних залов прибежали смотреть, кто так горланит. Я решил ее похвалить, за то, что она вызвала такой переполох в этом, когда-то очень важном месте. – Ты разбудила саму Екатерину.
– А кто это? – спросила она. Вот глупая. Она не знает. Наверняка до сих пор думает, что это не нужно знать детям. Вот, мультики – пожалуйста. Но здесь мультиками и не пахнет. Я не стал ей объяснять, кто эта дама, так как мы нашли еще одно развлечение, которое нас заняло ближайшие десять минут. Мы стали кататься по паркету. Я понимаю, что это не слишком обрадует женщин в бордовых одеждах, но нам так этого хотелось, мы так соскучились по катанию на коньках, а до зимы еще ой, как далеко. Поэтому мы решили воспользоваться тем, что мы дети. А детям порой можно позволить все, даже это. И я покатился первым, потом моя сеструха, а потом мы вместе. Наши смотрительницы, оторвавшись от своих замечаний мужчине с диктофоном, который что-то говорил. Она же подумала, что у него телефон и повторяла одно и то же.
– Вы по телефончику разговариваете? У нас нельзя.
– Это не телефон, – крутил головой парень, – я таким образом записываю свои впечатления.
– У нас нельзя разговаривать, – говорила несломлено старушка. Они друг друга не понимали и если бы не наши покатушки, то я не знаю, чем закончился этот разговор. Но и мы были остановлены где-то на втором круге, когда мы собирались пересечь зал со стеклянными кубами и въехать в зал с картинами, картами и телевизором, по котором показывали что-то об Екатерине. Конечно, Женьке было бы очень полезно попасть туда, но нас остановили три смотрительницы. Мы стояли, переводили дух, а они что-то нам говорили из области взрослого воспитания. Мы не слушали, мы просто ждали, когда нас отпустят, и мы сможем вести себя свободно. Но если нельзя кататься (по крайней мере, пять минут мы точно покатались) и громко разговаривать, то свобода становится ограниченной (так говорит папа), а ограниченная свобода это уже что-то другое. Это скорее «свбд», сказанное слово «свобода» с закрытым ртом.
– Пошли отсюда, – едва не хором сказали мы и вышли на поверхность довольные, словно побывали у самого Кощея. В парке хорошо, только вся эта хорошесть находится в пространстве, ее не надо выискивать там, спускаться на эскалаторе, да еще и платить деньги за это. То же мне, удивили. Так думал не только я. Правда, у Женьки эмоции были намного красноречивее:
– Кататься нельзя, ходят, как будто владеют всем этим. Да мне намного лучше в своей комнатке, пусть она меньше в тыщу раз, зато там удобнее, а тут даже полежать негде.
Она, конечно, права – полежать там негде. Да и вся эта информация про королеву, которая жила когда-то давно была бы намного интереснее, если бы показывали в мультфильмах.
Пинать листья больше не хотелось. Мы шли по вдоль старой здания, где вилась старая лестница, и Женьке, конечно, захотелось забраться и крикнуть. – Тут-то точно можно, – сказала она, и ее пятки уже сверкали в сторону этого строения. Про прыщ она, кажется, совсем забыла. Странно, но я о нем помнил, хотя он и не мой вовсе. Снова этот близнецовый синдром действует.
– С праздником, папа, – крикнула Женя, – с праздником, папа! Да здравствую наши родители, – присоединился я. Ну, разве я мог молчать, когда слышишь такие слова? – Ура! Трижды ура!
И нас остановили. И это уже были не женщины в бордовой одежде, нет. Это был мужчина в черном. Он сказал, чтобы мы вели себя прилично, но раньше-то мы кричали тоже или то, что мы были с мамой, папой нам прощалось? Все, с нас хватит, мы рванули из парка, в котором от свободы осталось только бесцельное гуляние и пинание листьев, но нас это не устраивало. Нам хотелось компенсировать шикарный родительский стол, где есть все, что душа пожелает, чем-то таким, даже не знаю, но точно не бесцельным времяпровождением.
Напоследок Женька мне показал ручку. От двери. Такая настоящая ручка, которую я видел только в одном месте. Во дворце.
– Это что? – спросил я, хотя прекрасно понимал что это.
– Ручка, – сказала Женька и помахала ею рукой. Мне казалось, что это не так смешно. Мы итак сегодня здесь показали себя, а тут еще эта девчонка не могла уйти просто так, не сделав ничего подлого.
– Оторвала? – спросил я и Женька, смеясь, откусила от ручки кусок. Потом другой. И третий. И тогда я понял. Девушка на каждом углу продавала сахарные ручки, статуэтки, предметы, которые можно было съесть. И Женька, пока я зевал, купила себе ручку от двери, а я ее принял за настоящую.
Когда мы вернулись во двор, было уже темно.
– Они еще не закончили праздновать, – сказала Женька и была права. В одном окне, которое ясно проглядывалось с детской площадки, на которой мы стояли, уместились четверо. Сколько же их было в комнатах, на диване, кресле, ванной, туалете? Женька потрогала свой нос и понимая, что ничего существенного не изменилось, разве что нос ее больше покраснел, наверное, от холода, но я ей об этом лучше говорить не буду. А то она будет ночевать на скамейке либо…даже трудно представить, что может сделать девочка в такой ситуации.
– У нас во дворе тоже хорошо, – подбодрил я ее. – Там, на третьем этаже, с зеленой шторкой, живет актриса с Сатиры.
И я не просто ее радовал этой игрой, мне казалось, что сейчас как-то хорошо. Так спокойно и нет никого – ни этих «бордовых», ни охранника, ни даже наших родителей. Мы одни и только окна, про которые хочется говорить. Тут точно можно и никто тебе ничего не скажет.
– Теперь я, – подхватила она. – Там, на седьмом, в окне с сухими гвоздиками ведущий передачи про животных. У него дома нет даже кошки. А он ведет. Странно. Хотя он дома-то и не бывает. Какой-то кошке повезло.
Во двор въехала машина и осветила часть детской площадки.
– Этот человек продает обувь, – сказали мы хором. Так оно и было. Дядя Джон продавал обувь и только благодаря хорошему знанию экспорта и импорта стал человеком с большой буквы. Его кстати тоже звали Женей. Но сейчас напомни ему об этом, он лишь хитро улыбнется и скажет, как давно это было.
Свет на нашей кухне погас.
– Все пошли, – сказал я, и схватит Женьку за руку. Но она не торопилась идти.
– Сейчас, – сказала она. – Пусть все выйдут.
Около подъезда показались мужчины в костюмах, смешно передвигающихся и громко смеющихся над шуткой, которой не было слышно. Еще одно доказательство того, что во дворе можно было все. Вскоре все гости погрузились в автомобили и покатились в сторону дороги. И только тогда мы подошли к подъезду. Женька смотрела на меня и еще прикрывала нос. Я повторил ее действия, и мы поднялись по лестнице, сочиняя на пару поздравление, которым мы хотели обрадовать наши усталых родителей, один из которых наверняка моет посуду, а другой ждет нас, высматривая в окне возможные силуэты.
Когда мы вошли, то увидели не совсем то, что придумали по дороге. Папа сидел за столом рядом с мамой и смотрел на нее. Они держали бокалы и вероятно ждали нас. Какое счастье. Резво скинув одежду, мы тут же оказались около наших родителей, чтобы сказать то, что уже успели забыть, хотя и повторяли на лестнице. Женька забыла про нос, а папа все же рассмеялся, но как хорошо, что в этот момент я спас положение, сказав, что понимаем, что это очень смешно, когда родители празднуют отдельно от детей свой праздник и тем самым очень сильно похожи на детей. И тогда она тоже стала улыбаться и говорить про то, как хочет есть. Она будет говорить об этом с большим энтузиазмом, чем тост, который был коротким, как время, проведенное во дворце.
. Зачем нужны женщины
Ольга вынула платочек и поняла, что оставила телефон дома. Таких ситуаций с ней еще не происходило. Она оставляла кошелек, зонт, нужные документы, но телефон – ее рабочий инструмент, который был чем-то большим, чем просто телефон, ни разу. По нему она звонила и договаривалась с клиентами о покупках, продажах мужского парфюма. Этим она занималась. Так часто выходит – мужчины занимаются женским, женщины напротив. И это правильно, кто как не женщины могут понять мужской тип. Как странно, что именно тем утром она опоздала, проспала от того, что будильник и без того барахливший, заглох совсем. Надо же было так, что именно сегодня пылинка, попавшая в механизм, обрубила голосовые связки у пробуждающего организма и Ольга проснулась позже назначенного времени примерно на пятьдесят минут. А это время, особенно для женщины, которая только на макияж тратит двадцать две минуты, прическу без мытья волос – десять минут, с мытьем – пятнадцать. Не говоря уже о легком завтраке и просмотре утренней прессы.
Бывают разные категории женщин в зависимости от степени рассеянности. Очень рассеянная забывает утром помимо кошелька, телефона, еще и саму сумку, а также оставляет ключи в двери и захлопывает ее, а в конце рабочего дня едет в другой конец города к своим родителям, у которых есть дубликат. Средняя по рассеянности одевает вместо делового костюма вечернее платье и это замечает только по дороге, а то и по реакции своих коллег. И та, что менее всего по степени рассеянности, забывает только одну вещь, но что странно все три переживают одинаково. Последняя, кажется, еще более болезненно, нежели первые две, так как, наверное, не имеет опыта в таком деле.
Обратно ехать не было возможности. Электричка, метро. Примерно три часа времени и обратно не имели никакого смысла. А тут и начальник за спиной торопит рассказать старым клиентам про новую линию духов.
– Обзвони, – говорит он, и Ольга хватается за голову. Список немаленький. Можно было конечно с рабочего, если бы он был. – Что за фирма, нет даже рабочего телефона? – сокрушается девушка. До этого ее все устраивало. Возмещали за переговоры сполна, и она могла себе позволить снимать двушку, пусть не очень близко, но в живописном месте с окнами на поляну и сосновый лес.
– Вы бы не могли мне одолжить телефон, – понимаете мой дома, а мне непременно нужно позвонить, – так она пыталась, обратиться к своим коллегам, которые вовсе не друзья, а так работают рядом, иногда сидят за общим столом во время обеда.
Дело в том, что в фирме каждый был сам за себя и зная о том, что у одного получается лучше чем у другого, радовало, а не вызывало сожаление. Поэтому, когда Ольга спросила телефон, на нее посмотрели так, как будто она попросила отдать свой обед или поделиться своей наработанной базой. Но она попросила телефон, пусть самый простой и достаточно было одного часа, хоть и список был длиннее Останкинской башни, она бы справилась.
Поворот головы, взгляд ниже колен, позволяющий догадаться о намерении человека. Согласие, только за деньги, и вот она соглашается, но в последний момент человек передумывает, наверняка увидев в ней что-то коварное – такие девушки ходят, просят телефон, а потом человек сходит с ума или вовсе пропадает.
Но они же работают вместе, сидят за одним обеденным столом, говорят о мужских запахах. Как помнит она последнюю тему.
– Мужчины перестали брать истинно мужское. Так уж повелось. И дело в нас. Мы сами душимся чем-то непонятным. Приходя сюда, они невольно берут унисекс, так как мы не излучаем ту самую нежность, ту самую чистоту, которую они ищут в нас.
Об этом говорили все. Мужик берет не грубое, а нежное, как детский крем или женская туалетная вода. И Ольга наблюдала за этим. Она старалась понять и даже предположила, что нужно сделать так, чтобы все сотрудники проходили запах-контроль. Но нельзя забывать, что каждый был сам по себе. И начальник был мужчиной, который сам пользовался цитрусовым «Кензо». Разве могло что-то измениться? Наверное, могло.
Итак, всем было фиолетово. Так, а не иначе. Все висели на телефонах, на своих и, наверняка, у трети была запасная трубка в сумочке вперемешку с помадой и шоколадными конфетами, но, как уже было сказано, все включали фиолетовый сигнал, говорящий одно – «этому не быть».
Рабочий день, можно сказать, подошел к концу. Пятнадцатого числа станет ясно, что она худший работник, так как знала, что это на любой другой работе она могла пропустить день-другой, но здесь все было намного серьезней. Она сидела в парке и смотрела на говорящих по телефону мамаш, качающих своих чад, парней, говорящих безостановочно со своими девушками, родителями, друзьями, некоторые выясняли отношения, а кто-то мурлыкал в трубку, придерживая ее одним пальцем. Даже дети в коляске играли с телефоном. Ольга уже начала думать о том, чтобы купить трубку, потом вспомнила, что большая часть контактов у нее вбита в ту самую, что оставила дома, и сейчас она вспомнит ну, может быть, двух-трех, которым сейчас точно не до нее. Да сейчас всем не до нее. И этот мужик, который идет к ней, тоже. Странный какой-то. Идет, словно хочет раздавать ее. Бывает же…и он действительно идет по периметру. Ну, конечно, сейчас сядет и…если бы было по-другому, я удивилась, – думала Ольга и хотела было уже отсесть, но мужчина вовремя сориентировался.
Он присел рядом и, конечно, достал телефон. Ольга хотела встать, и уже было пойти, но ее привлек разговор. Не то, чтобы она была очень любопытной, просто то, что она услышала, услышишь не каждый день и тем более в парке, где ходят люди.
– Вы расслабьтесь. Нет, вы можете вытянуть ноги и…вам мешают? Закройте дверь. Теперь меня слушайте. А я вам говорю, не обращайте внимания…сейчас я постараюсь вашего соседа попросить не стучать. Он прибивает гвоздь? Сейчас еще два раза он стукнет и все…раз-два, все? Как получилось? Я вот так и не отвечу.
Мужчина был представительным. Если когда он шел к скамейке, Ольга увидела только белое пятно со шляпой, то сейчас она обратила внимание на зонт-трость с набалдашником из слоновой кости и пальцы, сжимающие его аккуратные, с ровным маникюром. Его глаза были закрыты. Он говорил, и только пальцы крутили зонт, губы в этот момент почти не двигались.
– Не пейте на ночь, – говорил он, – знаю, что вы не пьете, но не забывайте, кто я. Вспомнили? Как славно. Может быть, это поможет вам не прикасаться к бутылке в правом шкафчике гарнитура на кухне. Откуда? Ну, отвечу как обычно. Мне подсказали. Не бойтесь, никого я не подговорил, и ваша жена сейчас спокойно разговаривает с покупателем. Хорошим покупателем, редким. Он у нее покупает семь килограмм куриного филе.
Ольга не могла оторвать глаз от мужчины и, наверное, потому он и говорил все тише и тише и повторял слово «хорошо» несколько раз, пока докучавший его абонент, не положил трубку. На скамейку сел голодный голубь и стал ворковать, своим поведением походя на котенка, учуявшего мясной аромат.
Мужчина повернулся к девушке, отвесил поклон, как, наверное, сейчас мало кто делает. Они же совершенно не знакомы, но раз он отвесил, то и ей пришлось это сделать. Только кивок у нее получился более скованным, чем у него. – Ну и ладно, – подумала Ольга, – ей сейчас все равно. Если ранее она любила отвечать и вообще была очень отзывчивым человеком и, разговаривая по телефону, ее мимика на лице претерпевала такие изменения, хотя по телефону можно и особо не стараться – все равно тебя не видно. Но она не могла быть скудной в эмоциях, это было в крови. Разговаривая, она могла пить кофе с собеседником, при этом жевать и смеяться, и ничего ей за это не было, так как она при этом неплохо справлялась с планом продаж. Да и клиенты тоже были из числа тех, кто в основном встречался с друзьями по телефону и поэтому с радостью могли выпить чашку-другую кофе с хорошим человеком, которая не навязывала парфюм, а просто придумывала интересные истории. Ради того, чтобы услышать их, клиент был готов купить целую партию. Про то, как любят мужчин на западе и что главное в его взгляде – уверенность, а она появляется от того, что он излучает. И тройку истории про несколько свиданий с представителями мужского пола совершенно по-разному ароматизированных. Клиенты ее любили, а она, будучи замужней женщиной, находила отдушину в том, что общалась с ними, пила кофе и буквально дарила им свои дорогие истории за какие-то деньги по прайсу.
– У вас что-то произошло? – наконец, спросил мужчина, не поворачивая головы. Ольге было странно, что он даже не посмотрел на нее. Это напоминало тот самый телефонный разговор, когда клиенту можно смотреть хоть в какую сторону, разницы нет.
– С чего вы взяли? – спросила она, не желая вот так первому встречному, со странными разговорами, вот так все выдавать.
– Вы потеряли телефон, – сказал он. Да, она не ослышалась. Он говорил про то, что она…какой он странный. Может быть, нужно уйти и сделать это прямо сейчас, пока он что-нибудь еще из ее биографии потерь. И она осторожно встала, посмотрела на него искоса – он продолжал сидеть и смотреть вперед, где пухлый карапуз на руках у мамы бросил свой телефон на асфальт и засмеялся от своей выходки. У Ольги пробежал холодок по спине.
– Я экстрасенс, – сказал мужчина так неожиданно, что Ольга вскрикнула и присела, едва не на землю, успев осознать это, переставив ноги, чтобы не попасть впросак. Сердце бешено стучало наравне с руками и плечами, но больше всего выдавали губы – сжатые от напряжения. – Это понятно по вашему поведению. Достаточно посмотреть на вас и войти в вашу шкуру.
Ольга не могла ответить, она, словно была загипнотизирована этим поведением незнакомца. На минуту забыв про то, что она здесь делает, у нее возникло ощущение того, что она сейчас пойдет и этот шаг мужчина предугадает. Поэтому ей хотелось сделать что-то такое, что ему недосягаемо. Например…и только она хотела что-то спросить, как внутри нее возникло то самое чувство, что мешает человеку решиться сказать или сделать. Если бы оно не возникало, то так было бы проще. Но оно возникает именно в пограничных ситуациях, когда нужно и нет другого выхода. Она вместо слов извлекла кашель, достала платочек и протерла губы, совершенно забыв про помаду. Платочек окрасился в бордовый цвет.
– Говорите, – сказал мужчина, в очередной раз, напугав ее. – А то я сделаю вид, что вы уже сказали мне то, что хотели.
– А что я хотела сказать? – заинтересовалась Ольга. Ну, не может же он все знать. Ну, хорошо, даже если и экстрасенс, что маловероятно, ладно, пусть будет им, ради бога, все равно он не может же знать все. Хотя откуда он про телефон выведал? И то, что говорит сейчас:
– Тогда помогите мне связаться с теми людьми, которым я должна позвонить, – сказал он. Ольга онемела, Это была чистая правда. Дословно. Нужно быть поосторожнее в своих мыслях. Вот так присядешь на скамейку и неизвестно, кто может оказаться. Булгаков прямо. И погода тоже из цикла – тепло, солнце, не предвещающие ничего плохого. А почему плохое? Все же в порядке, если не считать что рядом сидит человек, который знает о тебе абсолютно все. – Это трудно, – продолжил он. Ольга с облегчением вздохнула – если бы он сказал, что сейчас все сделает, взмахнет рукой и все свершилось, она бы не выдержала и сказала бы что-нибудь резкое, а тут в этом всемогущей личности возникло что-то не чуждое человеку, и она прониклась к нему симпатий и даже готова была поговорить об этом.
– Вот так всегда, – сказала Ольга. – Говорить вы все горазды, а как доходит дело до помощи, то вы, мужчины фьють, – при этом она улыбнулась, заметив, что человек-загадка побледнел и, желая хоть как-то оправдать себя, сказал:
– Я сейчас сделаю так, что кто-нибудь из ваших близких, принесет вам телефон.
– Правда? – воскликнула она.
– Да, я очень постараюсь, – кивнул мужчина и снова закрыл глаза, и стал двигать губами, не издав при этом ни звука.
И они стали ждать. Ольга не стала уходить, потому что было несколько веских причин, в том числе и грубый начальник, который отсчитывая купюры, слюнявил их. Это не очень нравилось всем, но разве кто мог отказаться от несколько пятитысячных купюр, пусть и немного смоченных. Именно он бы не отсчитал ей и наверняка бы оставил без премии. Он это мог.
Почему-то сейчас Ольге захотелось поменять все в своей жизни, вернуться в прошлое и, изменив одно, перевернуть свою жизнь с ног на голову, сделать такое, что не позволит ей остаться на той же волне. Сейчас было то самое время, когда от решения одной проблему зависит все. Если же не решать ее…нет, так не пойдет. Даже если решив ее, ты поймешь, что все зря, то лучше ты поймешь это после того, как сделал, чем просто предположил и сделал это только разве что в мыслях. А такого рода ситуаций у нее было довольно много. И когда она поступала в институт, зачем сразу в институт – когда она училась в школе и переходила из седьмого в восьмой класс, то выбрала путь математики, хотя чертовски ее не любила, и только стимул в виде белобрысого Юрки Мечникова заставил ее выбрать этот не совсем приятный путь. К тому же Юрка от нее отвернулся уже через месяц. А класс уже нельзя было поменять, и она училась, грызла гранит и сетовала на то, что другой класс с литературным уклоном больше читают, смотрят, чем считают и чертят. Завидовала, но ничего для этого не делала, разве что стала разговаривать сама с собой. Так она подошла к своему еще одному перекрестному пути – институту. Казалось бы здесь нужно выбрать то, что по душе, а как иначе…но и тут вышло немного иначе. Она пошла на экономический, хотя чертовски не понимала и не хотела связываться со всем, что граничит с деньгами. У нее была фобия, что она может потерять деньги и ну, разве не нужно таким людям сторониться всех профессий, которые связаны с финансами, но нет, она работает кассиром и ведет бухгалтерию одной строительной фирме. Все хорошо, только она плохо спит, у нее пропадает аппетит, портачит с документами, остается должной фирме, уходит с учебы, ее настигает невроз, она лечится антидепрессантами и посещает психотерапевта. Наконец, Ольга приходит в себя, реабилитируется, знакомится с мужчиной, находит работу. Живет, работает. Они женятся, она закрепляется на работе. Ей не то, чтобы очень нравится то, что она делает. Она работает автоматически, ходит на работу, разговаривает с клиентами, а так как с мужем у нее начинаются проблемы, она находит утешение в телефонных разговорах, как бы уходя в эту другую реальность. И пусть ее муж не был очень доволен, но он и ничего не мог сделать, чтобы вернуть первоначальное родство душ, когда Ольга приходила домой, а не шла в душ или на балкон, чтобы поговорить по телефону с клиентами, с которыми она, конечно, могла поговорить на работе, но специально оставляла их на потом, чтобы вечер не был таким мрачным и одиноким.
Это была ее сестра. Она шла по дорожке и направлялась к большому цветнику с поредевшими цветами.
– Телефон? – вскрикнула Ольга, ринулась к ней, на полпути вернулась. – Спа-спасибо. Я-то думала, а вы… – она не договорила, а устремилась к сестре, догнала и бросилась на шею. Для девушки это была явная неожиданность. Она застыла, пока Ольга висела у нее на шее и щурилась от сильных объятий. – Ты принесла мне телефон? – повторила Ольга.
– Нет, – ответила сестра, – у меня здесь свидание. Какой телефон я должна была принести?
Ольга разочаровано вздохнула, что-то сказала невнятно и пошла обратно. Сестра встретилась с молодым человеком, они нежно обнялись и пошли к пруду, возможно, кормить уток.
– К сожалению, у нас ничего не выходит, – сказала Ольга, когда вернулась. Мужчины уже не было. Она разочарованно посмотрела на место, где она сидела и обнаружила нарисованную трубку телефона со спиралью, синим по белому, уходящей куда-то вниз. Она улыбнулась, словно на скамейке продолжал сидеть мужчина и говорить с ней. И пусть он ушел вот так по-английски, ей показалось, что он ей помог чем-то. Во всяком случае, она подходила к подъезду и ступала на порог совершенно другой, нежели утром. В прихожей встречал ее муж, но не для того, чтобы принять плащ и спросить, как у нее дела.
– Зачем тебе телефон? – первое, что спросил он. – Ты его купила, чтобы брать с собой или…
Ей не хотелось отвечать. А ее муж, с которым она жила третий год, был смешон, и ей так захотелось посмеяться, потом хлопнуть по плечу и сказать «Ты чего такой серьезный?», но она не сделала ни того, ни другого, разве что дала волю краешкам губ – они дернулись, а все остальное она проделала
– Знаешь, почему со мной такого не может произойти? – продолжал свое урок мужчина в трико, висевших в области ягодиц и маяка с выступающим пузом. – Все просто. Я не женщина.
Все могло произойти иначе. Он бы услышал того экстрасенса в парке, принес телефон или сейчас смог прочитать по глазам то, что ей плохо, хочется есть и смотреть вечерний коктейль из передач про все понемножку. Хорошо, что он не спросил свой традиционный вопрос «зачем нужны женщины», а то бы она разрыдалась.
Ольга вошла в комнату, включила свет и посмотрела на стол, надеясь увидеть свой телефон. Но его там не было. Странно, но именно тут, около ноутбука, рядом с пирамидкой и красным треугольником, символизирующим удачу, он всегда и лежал. Она посмотрела на подоконнике, на полках, в шкафу, что делала скорее от бессилия что-либо делать. Она вышла, спросила мужа, тот что-то невнятно ответил, так как смотрел ток-шоу про сиамских близнецов по телевизору. Вскоре она вернулась комнату, легла на диван и закрыла глаза. Ей приснился самый маленький сон. Она плыла по реке на большом плоту и вылавливала сачком телефоны. Но сачок оказался дырявым, и телефоны снова падали в воду. Наконец, она увидела еще один плот. Он приближался все ближе и ближе и, наконец, Ольга увидела экстрасенса. Он держал в руке телефон, на котором не было ни одной кнопки.
Она проснулась и посмотрела на окно. Там было темно. В квартире слышалось, как хлопают зрители, и соседский ребенок затеял очередную истерику балующим его родителям. Ненароком она взглянула на сумку. Подошла к ней, чиркнула молнией, запустила руку…нащупала продолговатое что могло быть только …да, ее телефон лежал в сумке и был включен. Серебристый дисплей возвещал о том, что у нее нет пропущенных вызовов, разве что оставалось одно деление. Она взяла его в руки, несколько мгновений думала о том, что это могло быть, у нее было, конечно, одно предположение, но она не хотела об этом думать. Наверное, поэтому и отложила прибор, с которым практически не расставалась и вышла в зал. Ток-шоу или закончилось или просто была реклама, так как ее мужа не было на месте. На кухне хлопнула дверца холодильника. Ольга улыбнулась, почесала нос и присела на диван.
Как трудно уезжать
В столицу едут многие, но большинство их тех многих не знает, как она отнесется к появлению нового человека-гостя, непрошенного получается, в своем доме. Все лелеют надежду, что они останутся здесь, заработают на квартиру и станут одним из тех, кто торопливо спешит к метро и отоваривается в «Ашане», ходит по музеям и скандирует на городских праздниках «Да здравствует, Москва!». Они еще не понимают, что это туристическое отношение к красивому, именно по архитектуре, интересному от обилия всего на любой вкус искушает их только поначалу. Но через некоторое время, этот соблазн становится не диковинкой, и здания в районе Чистых прудов ничем не отличаются от Никитской, у вас больше не стучит бешено сердце, когда вы проходите мимо памятника Петра, и стоите на Красной площади при большом скоплении народа, не ощущая преимущество перед приезжими, которые так беспокойны от того, что у них всего несколько часов, а нужно успеть запечатлеть все, когда вам торопиться некуда. Вы никуда не собираетесь в ближайшую… жизнь. Но разве можно загадывать что-либо в большом городе?!
Город, из которого мы приехали, был за тысячу с третью километров от Москвы. Мне приходилось бывать в городе М как-то по юности. Тогда мне не очень хотелось учиться, заканчивать авиационный институт, а еще больше становиться инженером на одном из увядающих заводов нашего городка. Я намеренно, перед самой сдачей диплома, сказал себе, что должен что-то сделать, чтобы повернуть все таким образом, чтобы все было в точности наоборот, и пусть это было не самое обдуманное решение, но, во всяком случае, оно будет сделано супротив этой предсказуемой картинке, которую сулила мне жизнь. И я уехал. Тогда я приехал в тот город – он встретил меня моросящим дождиком и Арбат, лоснящийся от воды, скрыл всех героев под сводами домов, полиэтиленом и люди мне тогда показались такими нечеткими, с разводами. И пусть после этого пятнадцать раз было солнце, я все равно запомнил это мое самое первое впечатление.
И вот через почти пять лет я снова возвращаюсь в этот город, намеренно потеряв работу, поругавшись с родными, друзьями, которым ничего не нужно было в этой жизни, кроме выпивки и развлечение по выходным, в тайне от своих жен и девушек. Они мечтали о творческих делах, хотели себя посвятить актерской профессии, написать пьесу, сценарий фантастического блокбастера, но для этого нужно, как минимум, написать, попробовать…а они, я знал, протрезвев, будут выяснять отношения с противоположным полом и их творческие замыслы вновь отложатся до следующей недалекой пьянки. Я отвернулся от них, а они найдут себе других собутыльников – это просто. Больше тех, кто не вырвался, и остался там, с ними. А я порвал эти цепи, восьмого марта купил билет на поезд, постригся, одел свой единственный костюм, и девятого мой поезд уже мчался в сторону «счастья».
Да, за мной увязалась одна девчонка, которая в последствии стала моей женой, так как я понял, что она за мной пойдет и в огонь, и в воду. И то было главным качеством, из-за которого я выбрал ее. Если город я выбрал потому, что он был для меня всегда олицетворением всего самого-самого (может быть средним олицетворением, если говорить обо всем мире), то она стала моей спутницей, оруженосцем, верной слушательницей, и как впоследствии я понял, женой.
– Москва – это же… – после этого шел град всего неприятного. Так говорили ее родственники и пожимали плечами то ли от того, что она решила поехать именно в такой «сумасшедший, не очень полезный для здоровья город» или же от того, что остановилась именно на моей кандидатуре.
Мои же родители понимали меня, и мама часто вспоминала, когда я был маленьким и потом, как она в юности ездила в подмосковный санаторий и в выходные ездила в Москву, чтобы отовариться в ГУМе. Она говорила, что помнит, как в метро большинство людей читали (книги, газеты), и для нее это была так странно, так как в нашем городке, по ее словам, тогда все люди во время поездки в автобусе смотрели друг на друга или, на крайний случай, спали.
– И я почувствовала, что здесь живут самые счастливые люди, каких нет ни в каком другом городе, – говорила мама, и пусть ее слова были сентиментальными и нам тогда непонятными, мы (я и мои сестры) смотрели в окно и, втайне от мамы, с закрытыми глазами ходили по незнакомому городу. Нас штрафовали за то, что мы ходили не в той форме, пили газировку из автоматов и смеялись над всем, что нас окружало, как будто мы смотрели не на здания, мосты, и памятники, а на кривые зеркала в «Комнате смеха».
Мы с женой тоже думали, как мама, но прожив два года и еще два месяца в столице, решили уехать. Точнее я решил, а жена…она, да куда она денется. Поедет за мной.
Сперва, все шло, как нельзя лучше. В первую же неделю я устроился на работу в билетные кассы. Стал билетером. Весь день сидел в киоске и продавал билеты во все театры этого города. Не самая приятная профессия, но выбор мой был сделан скорее потому, что помимо самой работы, я получил возможность ходить во все театры совершенно бесплатно. Любил я театр и даже когда-то мечтал стать актером. Потом понял, что из меня очень никудышный актер, и преобразовал свою любовь через театрала-любителя, который остается всегда верен тому, что делается в театральной жизни, знает богему и может быть где-то в глубине души и мечтает попасть в это окружение, но разве что в качестве мелкого статиста. В данном случае билетер – это был своего рода статист, у которого был проездной билет в театральный мир большого города.
Моя жена (тогда еще неофициальная) искала работу дольше меня. В первые дни она очень болезненно отнеслась к городу – часто лила слезы и хотела домой. Она не говорила это напрямую, но это чувствовалось. По сути, она была еще ребенок. Не по возрасту (она была примерно моего возраста с разницей полтора года), а по состоянию души. Если я к тому времени жил один (моя мама стала жить в деревне), то она все также продолжала жить с родителями, жить на всем готовом, не задумываясь серьезно о том, что будет завтра. Хорошо, что она нашла работу, так как не понимала, как можно в четырнадцати квадратах, которые мы снимаем, чувствовать себя дома. Когда за стеной есть еще соседи, и они порой ведут себя так, что хочется бежать, а кухня – всего одна. А для женщины быть хозяйкой в доме – это главное быть хозяйкой на кухне. Но разве можно так думать, когда у тебя всего одна полка в холодильнике и сидя за столом, ты чувствуешь запах сигарет, так как все в доме курят и место для курения – опять таки кухня. Но человек привыкает ко всему и она привыкла. Перестала плакать, стала интересоваться тем, ради чего мы сюда и приехали. Правда у нее была работа и в нашем родном городе, и ей пришлось уволиться, чтобы поехать со мной. Пошла на жертвы, можно сказать. Она же называла себя Пенелопой, а я, по ее мнению, был Одиссеем. Мы стали внедряться в эту жизнь и даже попробовали себя в марафоне, пробежав по городу, чувствуя его ритм, дыхание и пусть мы не были в числе первых, мы смогли впитать в себя то, что было трудно (и даже мне) с первых дней – с потом, дыханием, энергетикой. Помнится, как после бега, мы пили чай с лимоном с пластиковых стаканчиках, и чувствовали себя своими. Нам тогда это так было нужно.
Я ушел из кассы, так как не умел обращаться с принтером, который печатал билеты. Я не знал, почему он обрезает билеты наполовину, и правильно заправляя бабину с бланками, я получал результат – половину билетов уходило в утиль, а это меня ужасно нервировало. К тому же я понял, как трудно сидеть в стеклянной будке целый день и терпеть выходки, прежде всего, этого аппарата и только потом, клиентов.
Ушел в кино, стал ходить на массовки. Сперва, мне это очень нравилось – интересные люди, звезды, места, бесплатный обед (не всегда, конечно) и возможность быть частью чего-то вечного. Но потом я как-то устал – во-первых, оплата мизерная (нам нужно было оплачивать комнату, и мы собирались снимать отдельную квартиру), во-вторых, большее время мы (актеры массовых сцен) сидели и ждали пока установят свет, декорации, и это было так долго, что клонило в сон, а для меня если на работе тянет в сон, то задай себе вопрос «а это точно то, что ты искал?». И как-то, на второй месяц съемок, я попытался себе задать тот самый вопрос, и уже на следующий день не пошел играть труппа в какой-то криминальном фильме компании НТВ.
Моя благоверная стала работать корректором в одной юридической Академии на Нахимовском проспекте, мы сняли однушку на Чертановской, а я стал заниматься выставками в церковной компании «Узорочье». У меня никогда не было офисной работы – это была первая и первую неделю, а то и две мне даже нравилось. Я писал сценарии мероприятий – выставок в ближайших городах, звонил потенциальным заказчикам, которые выставлялись на этих выставках со своей продукцией, и общался с большим коллективом в количестве семидесяти двух человек. Через каждые два дня они праздновали дни рождения, юбилеи, рождение ребенка, свадьбу и прочее, прочее. Было весело, но что-то было не так…я потерял смысл. Не понимал, зачем я это делаю. Чтобы компания по производству икон могла сорвать хороший куш или чтобы все читали «Библию», в которую я не верил, точнее, считал ее высокохудожественным произведением, но никак не пособием по жизни. Именно поэтому я ушел, желая найти смысл в другом. И я стал писать, точнее, я уже писал долгое время. Первая пьеса, «Слоны и ангелы» была написана мной в институте – она была обо мне и, наверное, была не самой сильной, но тогда я почувствовал, что это занятие мне нравится, оно меня затягивает. После этого я ее распечатал, положил в шкаф и редко вспоминал. И вот сейчас, настроенный решительно, я достал свой начатый, еще на родине, роман. «Дегустаторы» – так он назывался. И я стал его писать. Сперва, трудно, потом я стал втягиваться и я уже не помню, как подрабатывал почтальоном, уборщиком, иногда все же бегал на съемки и грузил ящики с пивом. Как-то смутно пролетела наша свадьба, редкие поездки домой, музеи, театры (документ-пропуск в театры я себе оставил). И однажды, примерно утром, на рассвете, я пил кофе, моя жена спала, а я смотрел на белых голубей, к которым я уже стал привыкать – они летали каждое утро на высоте девятого этажа, садились на провода и их всегда было ровно пять при любой погоде, всегда. А тут их только четыре. – Странно, – подумал я. – Где же он? Попал в лапы кошки, решил остаться дома или улетел? Но зачем? Наверняка, у него прекрасная жизнь – корм и все остальное. Но почему он решил от всего этого отказаться? Там лучше? Или не в этом дело?
И через полчаса, на пятой чашке кофе, я понял все. Москва – тот же город, что и наш. Немного больше, суетливей. Про возможности ничего не хочу сказать, но снимать квартиру за двадцать в месяц, или брать ипотеку, связывая себя навеки вечные, не хотелось. Роман мой подходил к завершающей стадии, и я знал, что хочу закончить его не здесь. Мне тогда казалось, что со стороны будет намного виднее. Я писал о Москве (разве я об этом не сказал?). Дегустаторы – наверное, мы, которые пробовали столичную жизнь на вкус. И не все, что мы пробовали, можно было есть повседневно. В метро мне было плохо от духоты, от загазованности в городе я не мог дышать, к тому же не было спокойно от бесконечных манифестантов. У родителей каждый раз сердце кровью обливалось, когда они слышали про какие-нибудь волнения в Москве. Обязательно звонили и убеждались, что мы находимся не рядом с «горячей точкой». Все это компенсировалось, конечно, другим – не буду перечислять, это и так ясно. Но все же перевес был значительный.
Она горевала, когда мы шли по Воздвиженке, наблюдая с другой стороны на рок-концерт у метро «Арбатская», говорила о том, что для нее все стало таким родным и что все это от себя оторвать очень трудно. Я молчал, а она надеялась до последнего дня, что я передумаю. Но я был тверд, в своем намерении.
Ночью мы не спали. Она приходила с работы, ужинали, пили чай с большим количеством сладкого (таким образом, она снимала стресс), смотрели фильм или совершали прогулку по аллее, растворяясь в ее ядовитом, желтом свете от фонарей и листьев, и разговаривали. Потом приходили домой, стелили, выключали свет и разговор продолжался. О чем мы говорили? Она все больше вспоминала самые яркие моменты, и хоть я уверял ее, что эти моменты у нее никто не отнимет, она грустила и плакала, когда говорила о нашем походе в театр «Эрмитаж» на «Золотого теленка», и после спектакля душевного разговора под пиво о том, что они точно останутся здесь и ничто их не сломит, когда мы ходили на ночь музеев и плескались в фонтане на Охотном, особенно в жаркие дни летом. Про лес в Бутово, где мы праздновали месяц в Москве, заедая шампанское котлетами, про то, как нас кинули с квартирой и мы это преодолели, про нехватку денег и оптимизм в трудные дни, когда мы питались одной пшенкой без мяса. Про музей Пушкина, Востока и бульвары, на которые хочется возвращаться.
Я взял билеты, связался с компанией по грузоперевозкам, договорился. И ждал. Мы продолжали жить в Москве, в том же месте на Чертановской, но не все было так, как раньше. Когда мы садились за стол, то молчание мешало нам. Бывало – выходные проведем в парке Горького, покатаемся на лодке и…нас нельзя было остановить. Жажда куда-то ходить и что-то делать была неуемная. Мы перебивали друг друга, нет, не ругались, просто спорили, получая от этого удовольствие. А сейчас – молчание, я смотрю на нее, а она боится поднять глаза. Вещи забирают завтра. Два баула, челночные сумки, весом сто килограмм (мы все взвешивали маленькими весами) и груз весом в тонну в ее подрагивающих веках.
На следующей неделе мы сдавали модем, прощались с работой, уже почти не плакали, так как пока не верилось, что это действительно произойдет. Мы хотели пойти в театр, но не пошли, так как опоздали из-за того, что не хотели ничего, кроме того, чтобы просто идти по улице, слушать звуки, смотреть на разных людей и не говорить, ни в коем случае, разве что про себя. Потом было такси, безумные носильщики и я, взваливший на себя оставшиеся тридцать килограмм, которые решил донести до вагона сам. И я это делаю, садимся в поезд…до свидания.
Мы ехали и всю дорогу, она смотрела в окно и читала книгу Гиляровского. Я же смотрел Чаплина «Новые времена» и думал о том, что мы сейчас – то же самое черно-белое прошлое, только через сто лет. Вот мы грустим, пьем чай, которого уже не будет и наша грусть никто не узнает, ведь никого уже не будет, если мы
– Я хочу нас заснять, – сказал я, когда мы пересекли границу Московской области.
– Зачем? – спросила она.
– Представляешь, лет через сто от нас останется файл, где мы улыбаемся. Человек, который найдет его, скажет, что мы – счастливые люди.
– Какая разница, кто, что скажет через сто лет, – ответила она и снова погрузилась в «Москву и москвичей».
Наверное, она права в чем-то. Но я думал, что вот мы сейчас едем, и порой не так важно, куда ты едешь. Это не возвращение назад, с поражением. Нет. Это путь, который мы с тобой проделываем, милая, так как жизненная дорога не похожа на спортивную дорожку – она может идти параллельно, пересекаться и вообще по кругу. Иногда нужно повторить что-то снова, но не так, как делают спортсмены бегут по этой дистанции снова и снова, высоко поднимая колени.
Книга
Понадобилась Борьке книга. Сдавал он экзамен в своем политехе. По политологии. Препод был бывшем воякой, всегда ходил в униформе и славился своим произношением фразы «здравия желаю». Вместо нее он издавал короткое «зжа», при этом сильно морщился, словно надкусывал лимон или прищемил палец дверью. Студенты в первый раз засмеялись, но после лекции поняли, что совершили непростительную ошибку, так как «зжа» обладал очень хорошей памятью и к концу пары заполнил едва не половину студентов и делал пометки в своем блокноте, наверняка выделяя толковых и не очень. Первые будут пользоваться уважением, вторые – пойдут белить потолки, покупать нужные инструменты и материалы для дачи. Борька не особо отличался инициативой, он был скромным, а так как вояка хотел пройтись своим зорким цепким взглядом по всем головам, то досталось и Борьке. «Зжа» спросил его о том, что тот думает о политических разногласиях между странами, и парень, который о политике знал немного, разве что нужно голосовать и не смотреть телевизор, чтобы не стать похожим на недовольных, затевающих волнения на главных площадях города, пожал плечами, но все же ответил, что им, политикам, виднее. Препод нахмурился, махул рукой в его сторону, чтобы тот сел, и что-то записал в свой блокнот. Наверняка, что-то не очень приятное.
Впереди маячил семинар, и Борька хотел как-то сгладить эти углы, хорошо подготовившись. Но так как он хотел подготовиться не просто хорошо – прочитать нужную главу и ответить на вопросы после нее, этого мало, он должен был буквально читать мысли «зжа». Он слышал, что тот издал несколько книг со своими лекциями в одном из самых крупных издательств (во всяком случае, так говорил Гастон Илларион Дементьевич, «зжа» намного проще), и Борька решил их найти. Ведь только так он сможет прочувствовать ход мыслей и думать на шаг вперед, только так он докажет, что не дурак.
Борька не любил, когда его так считали. У каждого человека по жизни обязательно встречается такой человек, который сочтет его не совсем умным, а то и вовсе недалеким простаком. Если большинству на это наплевать, и они не придадут значение на старика с тростью, с которым ты столкнулся, извинился, но он тебя назвал «неуклюжим», да к тому же «бегемотом», пойдут себе дальше, разве что за ужином упомянуть пару слов об этом инциденте, но Борька не таков. Он ужасно переживал, когда сосед, увидев, как тот выбивает ковер на балконе, назвал его «идиотом». Конечно, он сразу же перестал это делать и сходил к соседу, чтобы тот объяснил свою выходку. Но это еще больше разозлило участника ВОВ, трижды раненного Гаврилу. Он его послал на три буквы, и только Борька попросил его аргументировать последнюю фразу, тот захлопнул перед ним дверь. Тогда парень решил сам понять, что он такого сделал. Он понимал, что пыль попадала на нижние этажи, и он это осознал, но разве он заслужил, чтобы его посылали. Он, конечно, вернулся к пенсионеру, но тот, увидев в глазок знакомую физиономию, не стал открывать. Наконец, Борька перехватил его на улице, когда тот вышел в магазин. Но сразу старик понял, что ему от пожилого человека нужно. И старик извинился. Только тогда парень смог успокоиться. Теперь был этот Гастон, он же «зжа», который что-то записал в свой блокнот, но глаза-то не спрячешь – они говорили «ты ничегошеньки не знаешь об этом, поэтому прошу тебя, сядь, и не морочь голову ни мне, ни всему окружению». Чтобы успокоиться, нужно было найти ее, заветную книгу автора Гастон, преподавателя, который мысленно его отправил в нокаут.
Первым объектом был, конечно, «Московский дом книги» на Новом Арбате.
– У вас есть лекции профессора Гастона? – бодро спросил Борька. Он шел в магазин с уверенностью, что книги, конечно, есть (профессор так уверенно говорил о том, что его печатают и как уважительно к нему отнеслись редакторы), и только боялся, что их может не хватить, так как профессор преподавал в нескольких вузах одновременно, и таких студентов, как он было достаточное количество.
– Нет, – ответила девушка с длинным хвостом, безмолвно двигая губами, перед этим повторяя названную Борькой фамилию. – Не думаю.
– Не завозили? – переспросил парень, вытирая пот со лба, так как ему уже стало жарко от того, что все оказалось не таким простым, как он ожидал. Он думал, что через две минуты он выйдет из магазина, и пока будет ехать до дому, прочтет часть, вселив в себя уверенность в своей победе на семинаре.
– У нас никогда не было книг с таким автором, – сухо сказала девушка и посмотрела в сторону отдела «эзотерики», выискивая любознательных книгочеев.
– Этого не может быть, – сказал Борька. – Это известный человек и книги его знают…
– Молодой человек, я вам еще раз повторяю, что автора с таким именем у нас не было, – сказала она и направилась в отдел к покупателям, которым, по ее мнению, была действительно нужна помощь.
Борька был в шоке. Он хотел было пожаловаться заведующей магазином, но потом, просто подошел к женщине-продавцу, которая, по его мнению, в силу своего солидного возраста уж точно бы сказала, нашла на складе или что-нибудь ему порекомендовала.
– Мне нужна… – начал Борька и изложил свою проблему пожилой женщине. Та серьезно посмотрела на него, что уже не могло не радовать, но следующая реплика его просто убила:
– Гордона?
– Гастона, – сказал молодой человек, и женщина в ответ покачала головой, потом все же решилась пойти и узнать, что и сказала клиенты – вы меня мол, подождите, но ничего не обещаю. Она долго копалась в картотеке, спрашивала своих коллег, но все пожимали плечами, вытягивали нижнюю губу, отправляли в другие отделы, к другим продавцам и пытались узреть странного покупателя, который, может быть, пришел поиздеваться? Все это, к сожалению, говорило об одном, что в этом магазине, если даже и есть эта книга, то о ней ничего не знают и даже не включили в картотеку, что бывает очень редко. Он вышел из магазина, чувствуя, что весь персонал запомнил его и в следующий раз, когда он вернется (не обязательно за этой книгой), обязательно будет перешептываться, и стараться не проходить мимо, чтобы тот снова чем-нибудь не озадачил. Борька хотел было вернуться, чтобы рассказать то, что его волнует, и они должны обязательно понять – он же ничего им плохого не сделал. Борька – положительный, неглупый, просто ему важно, чтобы о нем думали только хорошее.
На Арбате, где было все, он тоже ничего не нашел, но ему подсказал парень с серой шапке и красным шарфом, продавец книжного лотка «покупаем книги, телефон…», что есть один старик в районе Щукинской… Вот он может достать любую книгу. В свое время у него все запрещенного Булгакова покупали и Цветаеву.
Что ж, делать нечего. Борька поехал туда. Спустился в метро, не заметил, что за ним через турникет прошло трое безбилетников. Последний, правда, не успел и ему пришлось прыгать. Полная женщина выскочила из будки, и засвистела. Борька оглянулся и то, что он услышал, было, конечно, обращено не к нему, но эта женщина – то ли она страдала косоглазием, то ли е могла различить в этой массе виновного, и ухватилась за первого попавшегося. Она назвала его «иродом», что тоже было не очень приятно. Если бы Борька не был так сильно погружен в решение своей проблемы, то наверняка бы вернулся и поговорил бы об этом. Но не сейчас, ему нужно найти книгу и доказать Гастону, что он чего-то стоит. Поэтому он спокойно повернулся и продолжал ехать на эскалаторе, а те нарушители уже давно заскочили в поезд и унеслись вместе со своей наглостью. Борька зашел в вагон, прислонился к противоположным дверям и наблюдал, как вагон заполняется, оставив только небольшой кусочек около него. Поезд понесся к назначенному месту и все время пока он ехал, выходил, переходил на другую ветку, снова ехал, он наблюдал, и каждого читающего книгу молодого человека он принимал за того, кто успел купить, найти нужную книгу лекций Гастона раньше него. Он смотрел на обложку и, понимая, что не та, старался оправдаться перед читающим в своем поведении, что он давно искал книгу и пусть это был Минаев или Робски, Толкиен или Шекли, он все равно доводил оправдание до конца.
Дверь ему отворил столетний старик. Так Борьке показалось. Он был худющий и, казалось, что умещается весь в проеме двери. На лице были морщины и, казалось, что это не лицо, склеенные между собой маленькие, тоненькие лоскутки кожи.
– Здравствуйте, мне посоветовали обратиться к вам… – начал говорить парень, но старик его оборвал, сперва кашлем, потом своей речью:
– Заходи, – сказал он одобрительно, не слишком вглядываясь в лицо Борьки, – я знаю, зачем ты пришел. У меня есть для тебя то, что тебе нужно.
Это снова не могло не радовать, но парень, который потерял большую половину дня, понимал, что если зайдет в квартиру, наверняка одинокому человеку, тем более начитанному, то вряд ли уйдет без умных опусов, хотя бы одного воспоминания, то не успеет прочитать книгу, даже если купит ее. Но у него оставался вечер, можно и за три часа, но если он еще зайдет…
– Мне некогда, – сказал Борька, – Мы же можем так совершить сделку, здесь. Правда?
– Конечно, можем, – согласился старик, улыбнулся и проговорил хитро прищуриваясь. – Вот только не станем этого делать.
– Но почему? – спросил парень, понимая, что старик находится в более выгодном положении – его квартира-магазин, он продает, а не его жена или кто там у него есть, хотя вряд ли – тишина мертвецкая. Если только жена не очень тихая, спокойно сидит, читает или штопает носки у окна, отслеживая новых клиентов.
– Так вы зайдете? – сказал старик, таким образом, ответив на вопрос, хотя ответ итак был ясен – я не заключаю сделок на лестничной площадке, на улице, в парке, перед подъездом».
– Ну, хорошо, я зайду, – сказал Борька растеряно, и зашел внутрь. Он снял обувь и прошел в зал, куда его приглашал старик. Тот не поднимая ног, громко шаркал тапочками по линолеуму. В зале было не очень ярко. Были зашторены окна. Книгами не пахло, скорее чем-то жаренным, Да, точно, то была гречка с жаренной колбасой. Сковорода должно быть стояла на столе в зале, но сейчас ее не было, разве что темный полукруг отпечатался на «Российской газете». Старик подошел к окну и одернул шторы. Помимо стола, он увидел стенку, заполненной книгами, дешевыми статуэтками и посудой. На диване лежала подушка-антистресс с кривой вышитой улыбкой и одеяло. Старик видимо спал и Борька его разбудил. Правда, сейчас уже вторая половина дня, но у пожилых людей свой режим – часто ночью бессонница, зато днем они компенсируют это крепким сном. Если бы не докучливые клиенты.
Старик присел на несложенное одеяло, и предложил Борьке стул у стола. Тот сел и увидел, что на столе лежит томик Чехова, две энциклопедии живописи и большой альбом по истории города. На стене висела репродукция Шагала «Я и деревня». Часов в комнате не было, разве что песочные на подоконнике – маленькие и заметные только потому, что кроме них ничего не стояло.
– Все вы спешите, – проговорил старик, надевая очки, достав их из правого кармана рубашки. – Спешите, а не знаете одну важную истину, – он сделал большую паузу, за это время Борька успел вспотеть и вспомнить лицо «Зжа». – Книга не терпит суеты, – он достал из-под подушки томик стихов Пушкина, и приложился к нему щекой – Она очень спокойная. Очень. Если к ней прислушаться, она сквозь шелест страниц разговаривает с тобой. Послушай, слышишь? Ну?
Старик протянул ему книгу, и Борька уже начал думать, что старик не в себе, но ему нужна была книга, и он вынужден был не только ждать, когда это представление закончится, но и участвовать в нем.
– Я студент, – сказал Борька. – Мне нужна книга…
Старик вскочил, тут же подбежал к стенке, нажал на какую-то кнопку и все, что находилось за стенкой, осветилось. Стали видны все названия, они все были аккуратно сложены, соединены четко по алфавиту. Старик присел, дергая головой, ожидая вероятно реакции на это чудо.
– Ничего себе библиотека, – проговорил Борька. Нужно было еще что-то сказать, и он выдал, может быть, не совсем то, что нужно. – Ваша?
– А то! – гордо сказал старик, вскочил, открывая створки, вынимая то одну, то другую книгу. – Это Жюль Верн, его хорошо брали давно, еще в пятидесятые, когда я был маленьким, и всем этим занимался мой отец, ныне покойный. Потом был Беляев. Мой отец предпочитал фантастику. Запрещенные Оруэлл, Стейнбек, Воннегут из западных, Солженицын, Платонов, Булгаков из наших. Про «Пастернака» плакать хочется. Итальянское издание на итальянском языке. Потом Гроссман, даже Чуйковский за своего «Крокодила» поплатился. Ремарк, Замятин и, наконец, «Библия».
Он все это говорил с таким чувством, словно защищал кандидатскую, и должен был доказать принимающей комиссии, что они не должны были так поступать, что им должно быть стыдно.
– Вы все читали? – растеряно спросил Борька. Снова вопрос, на который подразумевается положительный ответ. Конечно, читал. Скорее всего, он научился читать раньше, чем ходить и в его семье не было телевизора, как и сейчас в комнате не было техники, разве что утюг, стоящий под столиком. И он перечитал всю библиотеку по несколько раз и может цитировать каждую книгу в точности так, как там написано. Не обязательно проверять. Это и так понятно
– Нет, я не умею, – скромно сказал он. Ну, конечно, каков вопрос, таков и ответ. Нашел, что спрашивать. Борька улыбнулся, ожидая, что старик ответит ему тем же, но тот продолжал оставаться серьезным. – Я не прочел ни одной из этих книг, но знаю о них абсолютно все. По рассказам моего отца, по разговорам с моими клиентами.
– Что? – не поверил Борька. – Вы шутите?
Не могло такого быть. Он думал, что не осталось таких людей, что сейчас все мало- мальски знают грамоту. Ну, возможно и есть такие, но не у того, кто всю жизнь занимается книгами.
– Я не умею читать, – повторил старик, как бы завершая эту тему.
– Но…– продолжал сомневаться парень, забыв про время и про свой интерес к хозяину.
– Ты думаешь, что раз старик необразованный, то не может заниматься книгами, – улыбнулся старик, подошел к стенке, вытащил несколько томиков Диккенса, подцепив оттуда бутылку коньяка. Он не спеша откупорил ее, достал два стакана, вытер их висящим полотенцем на стуле и поставил на стол прямо у атласа мировой живописи. – Но разве не люди написали эти книги. Разве не каждый человек способен написать, или сказать. Вначале было слово, разве не так. Но слово не обязательно печатное. Слово сказанное вслух. Даже тот, кто не услышал и написал исходя из своей фантазии, все равно услышал. Ему подсказали нужную фразу. Он знал, куда приложить ухо. Я слушал отца, и он мне многое рассказывал. Он в отличие от меня не только читал, но и переводил…
Старик остановился, налил в два стакана коричневую жидкость, поднял один, второй протянул Борьке, тот взял, не думая пить, просто так, из вежливости. Из той же вежливости он и согласился со стариком:
– Наверное, все так.
Да какая ему разница, образован тот или нет. Да пусть он ничего не знает, молчит и видит как муха в множество глаз. Сейчас парню нужна книга и неважно, от кого она ему достанется.
– Я с твоего позволения выпью, – сказал старик и получив согласие от Борьке кивком, осушил стакан. Поставил пустой стакан на стол и стал ждать от парня того же. Борька решил пригубить, но старик слишком зорко смотрел на него, поэтому пришлось допить до дна. Напиток был жгучий и Борька к тому же не умел правильно его пить. Он знал, что есть определенная премудрость в этом, но разве сейчас он мог вспомнить.
– Мне нужна лекция профессора Гастона, – сказал Борька, выдохнув алкогольные пары. Старик посмотрел на него, словно парень сказал, что-то неприятное. Присел на подоконник, взял в руки песочные часы и перевернул их. Песок тонкой струйкой стал стекать в стеклянную пойму и образовывать на дне горку среди пустоты воздуха. – У меня семинар и я хочу подготовиться.
Через минуту старик исчез в другой комнате. Борька остался один. Он слышал, как что-то падает, переворачивается и предположил, что таким образом ищется нужная книга. Он достал деньги из кармана и задумался, сколько может стоить эта книга. Наверняка не больше пятисот рублей. А то ему еще на цветы маме, да и девушку свою подарком на новый год не обидеть. Старик появился слегка возбужденный. На лоскутках кожи лица выступила испарина, и теперь старик выглядел куда более зловеще.
– Вот, нашел, – раздался его голос еще за пределами зала. – А я думал, что потерял, – он подошел к Борьке и протянул ему старую черно-белую фотографию отца в военном мундире. Он чем-то был похож на «Зжа». Если бы не его борода и сознание того, что фотокарточке наверняка около полувека, то Борька бы поверил, что перед ним Гастон. И неспроста его показывал тот, который ему должен принести…
– А книга? – спросил Борька.
– Извини, такой книги нет, – сказал старик, продолжая смотреть на фото, забыв обо всем, в том числе и о клиенте, который уже одевал обувь в прихожей и каждое мгновение думал «что делать, что делать?».
От «Циалковского» до «Читай-города» бегал Борька. «Библио-Глобус» был перетрясен. Поиск сводил его с ума. Кругом вертели головой и говорили, что ничего не знают о таком издании. Неизвестно как он оказался на Болотной. А там народу…Его закружила толпа, кругом были красные флаги. Пройти было невозможно, а он всего-то хотел срезать и пойти к метро. Большие колонки в человеческий рост, журналисты, милиции, статично прохаживающая среди неспокойной толпы. К тому же шел снег, и все походило на какой-то праздник, во время которого с неба сыпался не ледяной дождь, а скорее серпантин и конфетти. Борька, понимая, что книгу он достать не сможет, внедрился, пройдя турникет. Группа захвата в касках и формах голубого цвета снимала на камеры телефонов народ. Вдалеке замаячила белое пятнышко – это была невеста, которая решила не смотря на митинг, быть здесь согласно московским традициям и повесить замок на дерево. Борька начал сожалеть, что вошел сюда, так как через мгновение все стали скандировать, пошла волна. Кричали что-то про выборы и Борька попытался выйти. Но пока он пробирался, получается, шел протии движения, и выглядел при этом человеком, который идет супротив массе, то получил укоряющие взгляды, слова, наверное, за свою жизнь не получив столько негативных слов, сколько он получил за последние пятнадцать минут. Конечно, он не вступал в спор, понимая, что это не имеет смысла, он просто медленно шел к выходу, изредка останавливаясь, когда в массе образовывался настоящий тромб. Наконец, он вышел в 1-й Кадашевский переулок и направился через Третьяковку к станции.
– Ты что бегаешь? – спросил его Санька, однокурсник, который шел навстречу с большим красном флагом. За ним шла толпа людей с транспарантом «за честные выборы».
– Книгу ищу одну, – сказал Борька и увидел в глазах Саньки свою мелкую проблему. Тот смотрел на него, не понимая, что какая-то книга может заставить так человека кружить по городу. Что есть другое, что может стимулировать. Например, это…
Борька вышел к доске. Он шел медленно, словно был в чем-то виновен и как только дойдет до нужной точки, его расстреляют, не обязательно пулями. Слова для него были куда больнее. В руке у него была книга. Она была аккуратно обернута в газетную бумагу. Борька крепко сжимал ее в руках.
– Что там? – спросил «Зжа».
– Книга, – робко ответил Борька. – Ваши лекции. Вы же говорили, о том, что ваши лекции. Ну, я и нашел.
Гастон побледнел – это было заметно. Во всяком случае, для Борьки. «Зжа» смотрел на него и пытался понять его мотивы. Пауза продолжалась секунд десять. За это время в кабинете кто-то успел прошептать «что, я на уроке». Пока Гастон не оборвал это молчание вопросом:
– На Болотной не был?
– Был, – растеряно ответил Борька.
– Садись, – сказал Гастон. – Отлично, – он улыбнулся и что-то пометил в своем блокноте. Борька неторопливо пошел к месту, а «Сказки» Гофмана так и остались в руке нераскрытыми.
Кризис слова
Чем больше пишу, тем больше понимаю, что серьезнее отношусь к словам. То есть если вчера для меня треп под окном в различной форме волновал с позиции шума, то сейчас это не только звук, но и содержание – за небольшое количество времени столько оборотов…мама миа. А ведь я всю жизнь живу и слушаю эти вариации русского языка. Они как-то так и остались за окном, но сегодня я начинаю слышать, а значит постепенно впитывать в себя эти волшебные обороты, которые приходят не от хорошей жизни или в точности наоборот.
Мой друг Гамлет, с которым мы уже два десятка лет пьем водку и чиним друг другу мозги, снова сидит у меня и рассказывает о том, как его научили говорить «р».
– Ну не мог я ее выговорить, – говорил он, пока я откручивал пробку водочной бутылки. – Она была для меня страшной проблемой. Я даже пытался разговаривать, не используя эту букву. Например, вместо «доброе утро» я кивал головой и говорил «славного дня», вместо «здравствуйте» – «здсте», а когда мне нужно было говорить длинные фразы, то тут были сплошные чудеса словесной гимнастики. Например, как я рассказал про свои каникулы. Слушай. Мои каникулы начались с того, что я ходил в кино, гулял, ходил в лес и помогал маме по хозяйству. Всего этого я, конечно, не делал, я на все лето уезжал в спортивный лагерь, но про лагерь мне было бы труднее рассказать.
С Гамлетом мы дружили с детства. А прозвище он получил за свой острый язык. Как-то на футбольном поле, во время игры, он встал и замер. Вокруг него бегали игроки, и его поведение было несколько странным. И тогда кто-то крикнул «Чего задумался. Гамлет?». Его волновало все. Он задумывался, когда шел в магазин за хлебом – его волновал воробей, выпавший из гнезда – нет, он не помогал ему, а смотрел, что будет дальше. Желторотик чирикал, а Гамлет думал, что таким образом он обращается к кому – матери или другим птицам, не умея говорить, но пытаясь дозваться. Гамлет не был жестоким, он просто интересовался всем, особенно его волновал мир людей.
– Людей понять сложнее всего, – сказал он как-то в метро, когда у него заглохла машина прямо на Кутузовке. – Если насекомое стрекочет о чем-то своем, то по его действиям мы ясно понимаем, что он несет бревно, хочет построить дом, значит, работает в поте лица и ничего другого. Если останавливается и оставляет после себя жидкость – злится, выражает агрессию. А человек если и злится, то необязательно будет показывать это на лице, и тем более оставлять после себя что-то мокрое.
Прав как всегда. У меня была манера во всем соглашаться с ним. Но разве можно было с ним спорить? Он действительно говорил точные правильные вещи. На все были веские аргументы. Я же был всегда за него. Но это одна сторона моего я. Когда я писал, то был сильнейшим противником, антагонистом, меня бесили выходки таких людей, как он, я был противник. Гамлет не читал моих книг. Он не читал ничего, кроме Стивена Кинга и Эдгара По. Его заводило все то, что не происходит в жизни. Он говорил, что писать нужно о страшном или очень красивом, то есть о том, что редко увидишь. Опять я с ним соглашаюсь, но внутри меня ждет часы сдержанный человечек, который проводив друга, сядет за стол и напишет такое…его не остановить. То есть пишу не я, и говорю тоже не я. Мое я скорее где-то в Ружейном переулке, наблюдает на проносящиеся по Садовому кольцу авто и не торопящийся идти, смотрящий на большой дом, где располагается «театр читок» и где-то там далеко Киевский вокзал. То есть нас трое, а может быть, и четверо живут и как-то уживаются вместе, иногда спорят, ведут себя, как быдло и иногда хочется уничтожить, оторвать половину, но кто-то из четырех находит компромисс. Гамлету в таком случае повезло. Он всегда одинаков, даже тогда когда пьян. Он продолжает философствовать, думать о том, что мало кого интересует, разве что меня, писателя, который во всем соглашается только в жизни и похож на клерка, услужливого и противного. Но по-другому я не могу. Если я в жизни буду походить на Хемингуэя, Высоцкого и буду бить за неправильно сказанное слово в мой адрес, то я потеряю одного их четырех, а это нельзя допустить. Мы привыкли так работать в команде. И Гамлет тоже часть этой команды. Пятый игрок, угол, без которого я бы не смог продолжить романа, взяться за ручку или встать утром, налив кофе – создать нормальное писательское утро, дабы продолжить.
– Налей, – сказал он. Я наливаю и мы пьем. Первые пятнадцать минут мы просто пьем и достаточно посмотреть в глаза, чтобы понять градус. У Гамлета черные глаза с густыми бровями и когда он переборщит, то по бровям это хорошо заметно. Они лохматятся.
Мы сидим у меня на Октябрьской, в единственной комнате однокомнатной, которая у меня есть. У меня не так много места, но Гамлет всегда долгожданный гость. Он не пустой человек, он если пьет, то с каким-то обязательным чувством того, что он пьет не просто так. Я знаю одного человека, который пьет в молчаливой компании. Они смотрят телевизор и даже не обсуждают то, что видят. По мне в тишине нельзя пить. Хотя бы вентилятор включить. Хотя бы ионизатор воздуха.
Мы постоянно говорим и, хоть я и соглашаюсь с ним, то это не просто согласие с мычанием и умным взглядом. Я привожу доводы, о которые опирается мой друг. Например, его «картавую» тему я продолжаю своими историями.
– У меня сосед был. Старик под девяносто. Неприятный кадр, я тебе скажу. Мат и мальчиков еще водил. То есть полный расклад. Мы с мальчишками за ним с крыши наблюдали. И была у него жуткая дикция, и картавил он не мягко, как бывает, а хрипел при этом, плевался и вел себя, как маразматик. Ему тогда было шестьдесят, когда он моего соседа пытался совратить. Тогда ему хорошо всыпали. Не знаю кто, но поделом. Он после этого одумался, стал в церковь ходить и вроде совсем от пагубной привычки отошел. Но тут вздумал он в свои без году девяносто речь свою поправить. По его словам, молиться нужно с хорошим голосом, дикцией и прочее. Я не знаю, когда он решил и сколько он разговаривал, держа во рту горох, надувал шарики и задувал свечи, но однажды вечером раздался звонок. Я как раз смотрел телевизор, точнее «листал» каналы, переходя от рекламных топов до новостей с падающими, тонущими и горящими, остановившись на «Белорусском вокзале». Входит он и начинает говорить. Я уже приготовился терпеть его плевки, но нет плевков, нет буквы «л» вместо «р». Все очень четко. Тогда я точно выпал. И песня «Нас ждет огонь смертельный, но все же бессилен он…» кричала за спиной.
И на вопрос о непредсказуемости людской породы, я тоже отвечаю примером из своей жизни.
– У меня отец всегда говорил одно, а делал другое. Мама же была точна в своих словах. Если она говорила, что на выходные мы пойдем выбивать ковер, то мы идем и выбиваем. Если же папа сказал, что в субботу будет чинить машину, то вероятно, что ни в эту, ни в следующую субботу о машине он не вспомнит. Есть люди, как насекомые, понятны в своих действиях, но наверняка есть и насекомые, похожие на людей.
Мы говорим и бутылка заканчивается. Но мы совершенно не пьяны, разве что легкий наплыв эйфории чувствуется.
– Хватит, – говорит он, и начинается культурный блок нашей встречи. Дело в том, что наши посиделки, как бы делятся на две составляющие. Первая – более спокойная, вторая – более…неспокойная. В первом блоке у нас информация о том, что произошло за неделю или то, что волновало на этой неделе, а потом, во втором блоке, как я уже назвал, культурном – то, что нас волнует всегда (не только в эти семь дней).
– Я не знаю, как мне относиться к этим людям, которые пишут, – начал он.
– О, ты решил сегодня поговорить обо мне, – обрадовался я.
– Не совсем. Ты писатель мирный. Ты никому зла не желаешь, но есть такие, которые не любят человечество. Они готовы насрать на всех с Шуховской, а то и гостиницы «Лениградской». Им как бы наплевать, что ты скажешь. Они пишут исключительно из-за того, что все от них отвернулись, он уже получил пинок под зад. И теперь строчит подпольно большую кляузу-роман всему человечеству. И главное, в чем парадокс, его напечатают. Вот тебя, доброго человека, пишущего умные книжки для детей, молодежи, взрослых, всех, не печатают. А его, отброса общества, завтра отправят в печать. Скажут, блин, рейтинговый писатель. Блин, для того, чтобы стать известным, нужно обязательно на кого-то насрать. Что за…?
Он был снова прав и я, как никто, понимал это. Издательство ждали, что мои герои сойдут с ума, выпрыгнут в окно, совершать переворот, но нет…они разговаривали, встречались, расставались, трогательно, нежно, бурно, страстно. И я не хотел никого убивать, разве что совсем немного. Герой ломал ногу или попадал под машину. Но ничего плачевного не происходило. Я всегда спрашивал, зачем убивать героя, если он хочет жить. Легко убить его, а показать его изменившимся, сменив старую оболочку на новую – не так просто. Издатели хмыкали и давали мне от ворот поворот. И я сказал Гамлету, только перед этим подошел к окну, открыл его, словно то, что я сейчас скажу, должен слышать не только он, а по возможности большее количество народа:
– Я хочу убить своего героя.
Гамлет замер. Он впервые посмотрел на меня так, как будто совсем не знал меня – изучая меня, всматриваясь в глаза, уши, волосы, шею с талисманом-египетским знаком, на руки, дрожали ли они при этом. Я решил продолжить, так как Гамлет начнет думать, а это может быть надолго.
– Понимаешь, я довожу его до такого состояния, – продолжил я, – что его проще убить, чем оставлять таким, каков он есть. Моих героев бросают женщины, они остаются без гроша в кармане, друзья у них все неудачники, большинство спились, а кто-то выбрал не ту дорожку. И оставляя их в живых, я как бы даю им шанс. А может быть не нужно делать этого. Бросать их из окна, давать им заколоть себя до смерти или уйти от передоза. Может быть, пойти на это. Мне хочется, только я начинаю думать, не связано ли мое желание с требованием редактора, массового сознания, которым нравится потоки крови и расчлененные тела. Мне ничего не стоит написать в конце сцену на кладбище, но я не могу. Я сомневаюсь.
Гамлет все продолжал думать. У нас была вторая бутылка и хоть второй блок у нас практически никогда не был связан с алкоголем, он откупорил ее, молча налил по пятьдесят, поднял рюмку, сглотнул слюну и сказал:
– Если бы я был писателем, то я бы не стал думать о том, что мне диктуют зубры из редакции. Я бы мочился на их порог. Мне глубоко фэ на их третьесортный рейтинг. Я бы писал то, что люблю – свои мысли, героев, которые не живут, как мои дрянные соседи – ругают своего ребенка за то, что он мимо горшка сходил. Б… – он сдержался и продолжил, – Понимаю, нужны деньги. Тогда создай свое издательство. Печатай свои книги. Продай все, что у тебя есть, живи на дереве, но сделай так, чтобы тебя зауважали. Первая задача – уважение. Блин, если автор матюгается всю дорогу, но его издают, то читатель думает, что раз его издали сто тысяч экземпляров, значить он не так плох и его читают, пудрят себе мозги. Им, б…не досуг, что он взял своей раскрепощенностью. Напиши книгу, используя мат и порочность, ты на коне. Черт возьми, для того, чтобы ее писать, нужно хорошо нажраться.
Гамлет закончил свою тираду. Я знал, что мы не будем сегодня говорить на эту тему. Она была для меня важна, и мой друг болел за меня. Он был готов всячески помочь мне. Но только что он мог сделать, разве что прочитать мою книгу. В такие моменты спасали позитивные нотки. Шутка, была бы в самый раз.
– Когда мне было пять, я понял, что не такой как все. Это было и хорошо и не очень. Вокруг тебя другие люди, и ты, как инопланетянин. Только в десять я понял причину – меня окружали одни женщины.
Шутка была не первого сорта, но мне нравилось, что шутка так или иначе была связана с моей жизнью. Я не умел шутить, как это делают юмористы – Задорнов о политике, Жванецкий об этом же, но совсем по-другому, Хазанов, как Хармс. У меня шутки были детскими, и Гамлет в свои сорок два не очень любил смеяться, разве что когда он сам что-то рассказывал. Поэтому он отреагировал обычно, в своей манере:
– Ты все шутишь, а у меня мысли уже на той стороне земли блуждают.
– Вернись, – кричу я.
– Боюсь, они меня утянут. Я уже фотоаппарат свой продал.
– Цифру? Да ты что?
Он налил еще, но пить не стал. Зато я выпил и закусил сыром. Мне нравится закусывать сыром водку. Гамлет никогда ничем не закусывает, он закрывает глаза и ждет, когда алкоголь доберется до финиша.
То, что он переключился на себя, это понятно. Я со своими войнами с издательствами веду очень давно, и, наверное, давно бы одержал победу, если бы послушался моего друга. И я его слушаю, ровно столько, сколько он находится у меня. Когда он уходит, я превращаюсь в хулиганистого мальчишку, которому хочется шалить и соответственно делать все наоборот. Я никогда не знал, какой он в семье. Мне кажется, что он такой же. Тоже много говорит, думает, жена его слушает, и наверняка устала это делать.
– Мне… – продолжил Гамлет, – ее…ну, почему у меня язык не поворачивается, ее называть…выдрессировала. Теперь и сказать о ней ничего худого не могу, даже когда ее эту…тьфу, ты дьявол.
У меня не было жены – я примеривался. Смотрел, как мои друзья сходятся с неидеальными женщинами, расходятся, приходят ко мне, плачут, вливают в себе и меня литр водки, через неделю находят другую, по статистике – лучше, чем предыдущая, но до идеала все равно не дотягивает, сходятся просто, чтобы не быть одному и не спиться. Тем самым спасая меня тоже от пьянства. Я ждал идеальной женщины для своих друзей. Мне хотелось, чтобы как-то раз пришел ко мне друг, а я не один. Что бы он тогда сделал? Вернулся к прежней и, возможно, и женился на ней. Дети, курорты, пенсия…хорошо. Мы, друзья, создает такую альтернативу семье, куда тянется народ. Тут хорошо выслушают, произнесут то, что немного фантастично, но под заплывший глаз в самый раз. Здесь не нужно выделяться. Только с Гамлетом все было иначе. У него была жена и если все остальные приходили ко мне редко (раз в полгода, в зависимости от того, сколько длятся отношения), то Гамлет каждую неделю. По правде говоря, Танька его была первой женщиной и чтобы она не сошла с ума и не сгинула в озере (как Офелия), он женился на ней, придя ко мне за день до свадьбы, сказав, что не хочет, но должен. Тогда я писал историю о человеке, который должен попробовать все, чтобы не было обидно… и посоветовал ему не останавливаться. И он женился. А сейчас плачет. Хочет ее назвать стервой, но не может.
– Я сейчас приду, а она мне такой концерт закатит, и знаешь, говорит она спокойно, ни слова нецензурщины, но так тошно. Лучше бы раз-два, пошел-ушел, а она деликатно, ты мой дорогой, не пей, а то у нас молока не будет. Черт. Знаешь, у меня речь стала хуже. Точно.
Он говорил заплетающимся языком. На столе стояло две пустые бутылки. И он говорил о том, что его речь стала хуже, ругая не водку, это я точно знаю, ругая жену, которая мешает прорваться его мужской силе, тому, что в нем сидит. Его телефон звонил, он два раза бросал его на пол, один раз кинул об стену – тот мягко стукнулся об висевший ковер и упал на кровать, замолчав в этот вечер навсегда. Мы знали, что будет звонить домашний, но я предусмотрительно снял трубку.
– Я в детстве выходил к доске, и не мог два слова связать. Расскажи про лето, – меня спрашивают. А у меня руки и ноги ходуном, а во рту не то, что каша, там бомба, которая сработает, если пошевелишься. Ты чего так на меня смотришь, как будто не веришь в это?
Я знал, что он тоже выдумывает, как и я. И мне это нравилось в нем. Так как все остальные были какими-то реальными. Они не были скучными, знали много всего интересного, но если они не могли уподобиться сказочнику, то все, они для меня не существовали. Даже те, молодые люди, под окном были не так плохи, если бы не их выражения. Убрать бы все эти слова и оставить саму мысль. Она замечательна, очень красива. Только как научить? Может быть, не закрывать окно и выглянуть? Поговорить, а там посмотрим…Хорошо, сделаю это завтра. Гамлет уехал домой, а я сейчас прилягу и послушаю, о чем они так говорят. Попробую по их, а завтра поговорю, а пока только попробую.
Ленинка
Высокие здания давят. Но есть такие строения, которые не то, чтобы не могут, они не имеют право быть низкими. Здание библиотеки своей монументальностью стоит в том же ряду. Конечно, не менее высокие собрались в округе – там и здание думы, да и сам Кремль где-то рядом. Есть еще и старинное здание библиотеки, дом Пашкова, соединенный с Ленинкой туннелем с духом Рубакина. Но все это байки для туристов и тех, кто интересуется скорее не содержанием библиотеки, а ее архитектурой и историей в целом. Да, архитектура – загляденье, особенно ее колоны – гладкие и прямые относительно человека, лестницы и людей, спускающихся в метро, кажется, в ее корни, подпирают не своды здания, а само небо, и не надо Аполлонов, чтобы показать взаимодействие земного с поднебесной, достаточно и этой прямоугольной формы, которая здесь куда более смотрится нежели бородатый мужчина в набедренной повязке. Меня интересует здание скорее с другой стороны, нежели книгочеев и ценителей старины и архитектурных кладов. Меня волнует, как там листатели книг и проводящие время, чтобы пусть не убить, но изрядно ранить, люди чувствуют себя. Не мерзнут ли?
Однажды я обратил внимание, что неспокойно нынче там. Понятное дело, что у памятника сгорбленного писателя собирается тучи народа и порой бутылкой и точек помета намного больше, чем звезд на небе в самую ясную ночь. Но сегодня как-то...
Что делаю здесь я – человек, у которого есть работа в хорошей фирме по продаже кондиционеров? А что, разве не могу я зайти в библиотеку, полистать книжку? Может быть, я увлекаюсь оружием, и каждый выходной изучаю средства защиты разных народов или болею театром и читаю про актеров, тех, мхатовцев. Но сегодня не выходной день и я не очень люблю театр, да и про оружие знаю не так много, но мне достаточно и того, что я знаю, что такой-то нож на кухне для масла, такой для рыбы, а этот можно использовать под мясо. Я здесь по другой причине. Проверяю, как работает вентиляция. Но так как напрямую нам ходить нельзя, все боятся конкуренции, то мне приходится шифроваться и входить, как посетитель, соответственно читатель. Работаю в фирме около года и никогда не попадались такие площади. Все больше офисы, квартиры, небольшие магазины. Да, сегодня у меня трудная задача – под прицелом самый крупный объект. Прихожу, сажусь, беру книгу, энциклопедия, что-то на букву «б». Банкрот, банкомат.
Народу не так много. Ходят девушки, открывают, закрываю окна. Проветривают помещение, ходят японцы, снимают репортаж. Я опускаю голову, чтобы ненароком не засветиться. Бас. Рядом со мной через два стула спит девушка. Но нет, оказалось, что она пытается говорить по телефону, и закрывается, чтобы ее никто не слышал. Летает муха – единственный летающий объект, кроме пыли, в этом пространстве. Она присела на ноутбук сосредоточенного мужчины, лет пятидесяти. У него седая борода и он ее постоянно чешет, как некоторые лоб. Заметил, что на бороде некоторые волоски слиплись от утренней простокваши. Пахнет духами, только откуда…Ага, вот и источник девушка на шпильках. Она читает книгу и таких книг гора.
Я закрываю глаза и пытаюсь понять, не тянет ли откуда, но не успеваю ощутить, так как книга, которая лежит передо мной ненароком падает и оказывается на полу. Грохот неимоверный. Говорящая по телефону вылезает из своего «кокона», старик растерянно взирает, пытаясь найти источник шума, и кто-то кашлянул, дабы указать, что падение книги в библиотеке – событие не из самых благоприятных. Я поднимаю книгу и вижу ноги в желтых чулочках, неаккуратные носки и джинсы с рванными краями.
Буква «В». Вакса, вата, ватерлиния. Мимо меня проходит девушка, а я совсем не слышал, как она ступала по полу. Обычно я слышу…ковры спасают от всех каблуков и шаркающей походки. Я смотрю и пытаюсь найти различие между читающей массой и приходящей сюда по другому поводу. А таких много – играют в непристойности – произносят друг другу на ухо что-то из ряда вон и задача не стать вареным как рак. Но такие, кто произносят слова, вычитанное из книги и ставшее для них чем-то значимым, что они его цепляют на язык, владея не только самим словом, но и значением, силой, которыми оно обладает. Кто эти люди? Профессора, ученые умы, которые ищут истину в написанном другими или те, кто старается уйти в землю просвещенным, думая, что тем самым они облагораживают ее. Или писатели, кто пишет здесь, так как не может найти другого более спокойного места для того, чтобы работать над своей книгой. Здесь действительно тихо и если никто не роняет книги, то – полный порядок.
Мне хочется отобедать, я уже час здесь. Температура в норме, правда, можно и потеплее. Хотя может быть так и должно быть. А то все спать будут. Атмосфера что ни на есть творческая – ноги в тепле, голова в прохладе. Как бы ни было, мне непривычен этот уют, который вполне нормален другим.
Нужно в буфет сходить. Я встаю, выхожу из третьего зала, иду по направлению проложенной ковровой дорожки, сворачиваю у спуска, прохожу вдоль перил, картотеки и консультантов и зоны wi-fi. Спускаюсь вниз на лифте, выхожу на цокольном этаже, иду в столовую, где мне сразу бросаются в глаза – «шоколадные конфеты продаются поштучно». Покупаю кофе, коржик и две «Каракумы», сажусь за столик и начинаю вдыхать. Нижний этаж – оно и понятно. Отсюда и прохлада, и дышится совершено иначе, нежели в большом зале. Ко мне присаживается молодой человек и еще девушка, и мы все пьем кофе, едим чебуреки и никому не мешаем. Мне немного странно, так как очень давно не находился за одним столом с совершенно незнакомыми мне людьми, разве что дома, когда приходят гости, половину из которых ты не знаешь или в первый день на работе, когда обедаешь и ждешь, когда освободиться микроволновка, чтобы разогреть свой обед, который хочется съесть, но желательно, чтобы никто не заглядывал в рот. А тут – девушка читает конспект, парень блуждает глазами по входящим и стоящим в очереди, словно изучая каждого и проводящий маркетинговые исследования. Я думаю о том, каково им – не слишком холодно? Девушка в тонких колготках, но ее щеки покрыты румянцем, словно им не может быть холодно. Их что-то греет. У парня, проводящего классификацию между людьми, посетившими буфет, влажные руки – он третий раз берет салфетку из стаканчика и вытирает их. Здесь жарко? Только мне кажется, что здесь как в холодильнике? И за соседним столиком два человека пенсионного возраста затеяли спор о Гамлете, который зачастил приходить во сне к его внуку, что он решил написать текст, чтобы тот знал, чем крыть взбунтовавшемуся гению. У двери в какой-то неземной мир, стояла пара в неаполитанском прикиде, и читали вслух, правда шепотом, какие-то рифмованные строчки. И они тоже не покрывались изморозью.
Я задумался, чем же я могу отличаться от них – им тепло, а мне почему-то нет. Может быть, я слишком много придаю значение температурному фактору, все же работа у меня такая – следить за климат-контролем, у всех остальных своя. Например, читать, выуживать информацию из пыльных источников, чтобы потом ее преобразовать во что-то новое. Информация остается на протяжение веков одна и та же, но во что она превращается – всегда разное. И кондиционеры раньше не стояли, не говоря уже о том, что обогревало это воистину огромное здание.
Сейчас около двух и нужно вернуться в офис, чтобы написать отчет, а потом сделать пару звонков заказчикам, а по возможности отправить экспедитора по адресату. То есть были дела, но мне не хотелось возвращаться к ним. Это место как-то повлияло на меня – я не хотел ехать в этот душный офис (парадокс компании, занимающейся кондиционерами) и говорить на профессиональные темы с людьми, которые ни черта не смыслят в технике. Мне не хотелось писать отчет, так как я понимал, что, по-моему, здесь холодно, но я смотрел прежде всего на лица, на то, как люди реагируют на этот влажный воздух. Они воодушевлены. Не буду же я писать о том, что здесь сравнительно прохладно, но народ привык, так как наш народ ко всему быстро привыкает. Да и вообще мне не совсем хотелось писать скучные тексты, скорее мне хотелось взять в руки что-то особенное, послюнявить одну страницу за другой…
Я вышел из буфета, снова поднялся, чтобы вновь спуститься по лестнице. Я уже решил, что я буду делать – сейчас позвоню своему начальнику и отпрошусь домой пораньше. Мне хотелось взять недочитанного Набокова, которого я начал читать, к своему стыду лет пять назад и оставил, заложив книгу на второй странице.
– Вот выкинул номер, – неожиданно услышал я. Женщины-охранницы, одна пожилая, другая помоложе разговаривали между собой. – Еще никто себе этого не позволял, а он… – продолжала старая, молодая при этом кивала и придерживала рукой дубинку, или просто держалась за бедро. – Сколько лет я здесь? Десять, одиннадцатый? Так вот за это время ни разу…
Да что же такое случилось? Наверное, студент, что-то сделал. Да мало ли таких ситуаций на белом свете. Говорят, здесь каждые полгода бомбу подкладывают – звонят, эвакуируют и, конечно, ни разу не находили, но кто же знает, на что пойдут современные подростки, чтобы себя повеселить.
– Вызвал скорую, – продолжала пожилая охранница, словно отвечала на мои вопросы. – Говорит, что ему плохо стало уже в зале. Нет, чтоб обратиться к кому. Он не стал никого беспокоить, позвонил «03», вышел, когда она приехала. А эти двое вбегают. «Где у вас больной?», спрашивают. Да у нас все здесь по-своему нездоровы. Тут можно каждого класть, не ошибешься. А тут и пациент появляется, подходит и говорит «Я тут». Садится, они ему «дышите». Он дышит. Переутомление поставили. Но довели до выхода и там уж и не знаю, что дальше с ним было.
– Ничего себе, – ответила, наконец, молодая. – Барин какой. Он, наверное, хотел, чтобы они его до дому довезли. Решил на транспорте сэкономить. У пенсионеров это часто бывает.
Старая хмыкнула, обыскивая сумку молодого человека, который решил пронести помимо ноутбука, еще и обед.
– Не полагается, – сердито сказала она и худенький, как трость, парень решил сдать свои бутерброды и йогурт в раздевалку вместе с одеждой.
Я вышел на улицу. Мне было душно. Лоб горел, рубашка прилипла к спине и вызывала чувство дискомфорта. В голове звучали слова «не полагается» и эта пожилая женщина с крашенными волосами при входе в читальные залы одной из самых больших и старинных библиотек, перед моими глазами вертела головой от непонимания, что не всем можно.
Почему не всем? Он что должен был откинуть ноги. Или кричать? Но в библиотеке нельзя шуметь. Он помнил это правило и поэтому не мог не соблюсти его. Он сам вызвал скорую, как только почувствовал, что ему становиться хуже. Он бы, наверное, уснул вечным сном, если бы скорая приехала позже. Ушел тихо, как интеллигентный человек, в большом зале, окружив себя книгами и мыслящими людьми. О таком мог мечтать любой человек. Так ушел Пушкин, Достоевский…
Мужчина стоял на крыльце. Тот самый, который стал знаменитым в этих стенах в ту минуту. Загаженный голубиным пометом Достоевский, казалось, еще больше сгорбился со временем и от того, что высок. Мне захотелось помочь ему, довезти до дома.
– Вам куда? – спросил я его.
– Я бы прошелся, – ответил он, с любопытством разглядывая меня. И правильно, что он пошел пешком. После этого я долго стоял в пробке, не подозревая, что бы случилось, если бы он ехал со мной. О чем бы говорили? Кто он? Профессор, с которым у нас вряд ли найдутся общие темы? Или тот, кто пытается найти истину в книгах, не зная точно в какой именно она хранится и ему приходится открывать каждую, проходить все страницы глазами, чтобы не пропустить то, ради чего он здесь проводит долгие часы, ради чего он задыхается здесь от пыли и высоких потолков, которые незаметно, но давят.
Леса
Они покрывают недостроенное здание, дом, которому один год и тому, которому несколько веков. Они не имеют зеленых насаждений, разве что этажи сделаны из природного материала. На них ползают люди, чаще необразованные и ведут себя неподобающе. И они стали частью архитектуры Большого театра, дома-музея Горького, купеческих домов Романова, Кноппа. Перед тем как войти в музей, тебя встречают люди в синих, оранжевых комбинезонах. И повезет, если ничего не услышишь, а то узнаешь, как говорят леса в центре Москвы.
Городские леса. Леса кругом. Их намного больше, чем тебе кажется. На треть вода, остальное – суша, из них лесов меньшая часть, больше пустынь и населенных пунктов. Наши леса вырастают, как только дом могут назвать историческим памятником. Возводят одно дерево, другое и в скорейшем времени памятник, где когда-то танцевала графиня и проливала вино на свое платье и ругала поручика, из-за которого и произошел этот конфуз, покрывается ровными строениями, напоминающими карточный домик, разве что по внешнему виду, но, отнюдь, не по устойчивости конструкции.
Наша история будет так или иначе связана с ними, неспроста я говорю об этом бельме, за которым далеко ходить не надо. Практически в каждом районе есть то, о чем я говорил выше. Но для истории нужен герой и он у нас есть. Но для начала все, как полагается для правильного начала.
Жил один молодой человек. Звали его Демьян. Хороший человек. Пел в хоре при храме. Специально заканчивал христианскую академию и в детстве тоже отличался тем, что сильно интересовался церковью и песнями. Родители пошли ему навстречу. «Раз, к церкви ближе, значит, уже защищен». Так говорила мать, а ребенок, напевая что-то из «Евангелия от Луки» в то время, как все остальные читали, лучше запоминал и находил такое обучение – через музыку и песнь более эффективным нежели простое зазубривание.
У него был плотный график. Уходил рано утром, как только начинало ходить метро, и возвращался затемно. Демьян выходил из дома, садился в поезд, несколько станций и он на месте. Конечно, его все рассматривали – жидкая бородка, церковная ряса, которую он носил не только в церкви, но и на улице, считая, что должен служить господу не только в стенах храма. Но Демьян не обращал внимания ни на кого, разве что думал или повторял текст проповеди, который он, конечно же, знал назубок, но ему доставляло удовольствие читать то, что уже отложилось в подсознание и выглядело так, как будто он сам это написал.
Он пел, крестил, проводил службы, освящал, то есть все то, что должен делать церковный служащий. Ему нравилось это делать, правда, в тайне мечтал только петь. Но так как в его работу входили и другие обязанности, он их выполнял тоже очень добросовестно.
У него были друзья, в основном – те, кто работал с ним – церковные служащие, батюшка, продавщица церковной утвари Васса, охранник Гена, беспризорники и нищие, которых было так много, что он порой путал их. Но те не обижались, так как Демьян говорил с ними очень ласково, а порой и приносил им что-нибудь съедобное, последнее, конечно, они ждали с большим нетерпением.
И вот их храм обложили лесами. Это случилось как-то однажды днем, но Демьян этого не заметил – спокойно пошел домой, слишком устал, чтобы смотреть по сторонам и вверх. На следующее утро, подходя к храму, он обратил внимание, что с ним что-то не так – он был словно забинтован, его тело окружили какие-то доски, выпирающие балки – штыри, напоминающие лихого прооперированного лыжника, которому поставили спицы во все возможные места, чтобы части тела правильно срослись. Церковь со своим величавым видом сейчас выглядела очень убого и нищие, которые как обычно стояли при входе как-то смотрелись что ли на фоне того, что было.
И у Демьяна пропал голос. Прямо в точности во время пения в хоре. Он был не один, кто пел и, возможно, этот инцидент можно было оставить без внимания, если бы он сам не испугался. Он открывал рот, тянул, а голоса-то нет, одно сиплое звучание. Это же не школа, где заставляют петь и тебе неохота, поэтому просто открываешь рот, делая вид, что все это созвучие голосов сделано, в том числе, и твоим голосом. Руководитель церковного хора, батюшка Митрофан (Митя) отпустил его, успокоив его, что, наверняка, это случилось от переутомления. Парень, конечно, согласился с тем, что так оно наверное и случилось, только очень сильно сомневался так, как сомневаются все молодые люди, у которых что-то случается впервые.
Мама приготовила ему горячее молоко с медом, Демьян пораньше лег и в эту ночь очень хорошо спал. Утром он пришел в храм, невольно обратив внимание на строения и разговоры рабочих. Крестили мальчика. И в самый ответственный момент, когда он должен был запеть молитву за здоровье крещенного, только что окунувшегося младенца, не успевшего еще отойти от погружения в воду с головой, Демьян открыл рот и не смог издать и звука. Родители мальчика, молодая пара, представительная одновременно взглянули на него назидательно. Настоятель был недалеко, трое клиентов стояли у Вассы, и Демьян слышал, как Гена обедает где-то за стенкой – он чавкал и при этом громко смеялся (у Гены в подсобке стоял телевизор). Но возможность услышать Гену была самая, что ни на есть маленькая, однако Демьян слышал, как люди крестясь, проговаривают слова, которых нет в «писании». В голове пульсировало, а него смотрели столько глаз – с надеждой, негодованием, досадой, но спеть, не смотря на этот «обстрел», Демьян так и не смог.
Так он оказался дома. Без работы, без веры в себя. Последнее, что сказал батюшка, было то, что «для того, чтобы помогать людям, нужно быть здоровым на сто пятьдесят процентов. Что хорошего, если у нас больные будут нести службу, тогда мы своих прихожан запугаем». Прав, Митрофан, конечно. Зачем ему Демьян, когда каждый год выпускаются столько специалистов, что, как говорится «свято место пусто не бывает». Найдут-то, найдут другого, поющего, но что будет с нашим героем? На этом его история закончится? Не торопитесь. Наша история только набирает обороты. Все самое главное еще впереди.
Парень не мог никуда устроиться на работу. Из одного храма в другой, вплоть до того, чтобы петь в ресторанах. Он был готов пойти и на это – он уже ничем не гнушался. Его голос был готов открыться вновь, но там – в церковной обители, питейных заведениях, клубах его преследовало одно довольно немаленькое «но» – опасение, что неожиданно, в самый неподходящий момент может пропасть голос. Он не хотел, чтобы на сцене, когда сотни лиц взирают на тебя и ласкают свой слух старинной песней из репертуара Джо Дассена, возник ступор на последнем аккорде, когда поющая строка летит ввысь, на Эверест может опрокинуться вниз, не дойдя до самого верха. Он боялся, что во время проповеди, он не сможет ни слова сказать тем страждущим, которые специально пришли сюда для этого. Эти хромые, слепые и безнадежно больные. Им нужно сказать и это самое маленькое, чем он смог бы помочь. Но если он и на этом спотыкнется, тогда…
Возник комплекс неполноценности. Даже при разговоре по телефону, он старался побыстрее закончить говорить, так как опасение было и тут – сейчас, сейчас, голос сперва станет тише, он будет говорить с усилием, а потом и вовсе станет рыбьим. И когда выходил во двор, встречался неожиданно с соседями, парикмахершей Тоней и тетей Верой, работающей на Витаминном заводе, то говорил немного, думая, что голоса может не хватить на всех. Они его спрашивали, а он больше кивал головой или пожимал плечами, как делают глухонемые и те, кто немногословен. Демьян был не из таких. Ему нравилось разговаривать с соседями, тем более, что беседы составляли часть его работы. Поэтому все, кто его окружал – и киномеханик Влад, возвращающийся домой не менее поздно, чем Демьян, и сейчас разве что совсем случайно, сталкивающийся с ним в магазине, и человек-аквариум, мужчина 45 лет с очень большим животом от чрезмерного употребления пива, и девочка Даша, постоянно гуляющая во дворе, задающая много вопросов про смешной костюм, бородку и про то, что она думает о тех, кто поет в церквях, советуя им петь что-нибудь посовременнее, все они стали понимать, что Демьян сильно изменился. Если ранее, стоило его встретить на тропинке, как он обязательно заметит, что у тети Веры сумки тяжелые, и поможет их донести, а то и по дороге узнает, как дела в семье и даст совет, то сейчас он проходил мимо, робко кивая головой, а то и просто проходил, словно мысли, занимающие его, были важнее всех остальных вместе взятых.
Так бы все и продолжалось, если бы его мама все же не уговорила устроиться в воскресную школу при церкви. Конечно, Демьян очень боялся, но понимал, что нужно что-то делать. Лечиться он не хотел, так как не считал себя больным. Он думал, что это временно, правда не знал, насколько долго это может растянуться. И у него получилось. Да, все было нормально – он преподавал детям «слово божье», они его слушали, и голос его не подводил, пока не поехал в Ольховку для того, чтобы оказать влияние на детские умы с помощью своих молитв. Он должен был выступать в местном клубе. Уже по приезду, он понял, что не сможет выступать там. Эти стены, цвет поблекшей краски и полумрак мешали ему. Но он попробовал и лучше бы он этого не делал – голос его пропал уже на второй минуте. Микрофон, который был выведен под самый предел, не спасал положение. Правда дети хлопали и пытались завести его, но ничего из этого не вышло. В тот вечер ему стало плохо, его почти унесли с этой сцены. Дети не понимали, как им реагировать на это – им сказали, чтобы они сидели тихо и слушали, а тут…Довольными остались только те, кто не очень то и хотел слушать проповедь, считая ее скучной и ненужной. Демьян вернулся в город, продолжил работу в церкви, но начались существенные проблемы. Он не мог вести уроки – не только петь, но у него пропадал голос. Неожиданно, совсем. Его не хотели отпускать, хотели дать другую работу, и она была бы ничуть не хуже, но он считал, что не сможет оставаться в этом месте, которое убило в нем певца, рассказчика.
Демьян вернулся домой и, не смотря на мамины попытки успокоить его, не выходил из депрессии. Он сидел дома, рисовал, слушал арии из разных оперрет. «Мистер Икс», «Летучая мышь», «Сильва». И очень много спал. Читал он только одну книгу. «Библию», но как-то раз мама зашла в комнату, и он держал ее в руках, не желая открыть.
– Почему ты никуда не ходишь? – спросила она. Сын быстро убрал книгу, встал, открыл форточку и повернулся к ней.
– Не могу, – сказал он. – Я устаю от улиц. Устаю от вопросов, от глаз, от непонимания. Надоело говорить «не знаю» и внимать это сочувствие, надоело это видеть. Я лучше дома…
Мама не знала, что ему посоветовать. Но он стал гулять. Только ночью. Уходил почти на всю ночь. Приходил рано утром. Весь день спал, а потом повторялось. Мама не на шутку стала волноваться. Сын ее успокаивал, что знает места, где так же спокойно, как и днем.
– Но поздно ходить опасно, – говорила она сыну, как только пришла с работы, застав его в дверях.
– Что поделать, но именно ночью я могу воспринимать Москву. Днем – она уродлива.
– Да что ты такое говоришь?
– Когда ты сама была где-нибудь? – спрашивал Демьян и тысячу раз был прав. Мать нигде не была. Работала водителем троллейбуса на букашке и Садовое кольцо видела каждый день. И, наверное, уже не видела ни красивого, ни ужасного. Каждый день одно и то же.
Как-то раз мама забыла обед. И попросила принести сына. Он сперва не хотел выходить, так как перед этим ночью снова бродил по ночным улицам и немного замерз, но все равно пришел довольным домой, но так как не хотел обижать маму, да и понимал, что без обеда не так просто работать. В свое время, она заставляла всех пассажиров ждать ее, пока она не отнесет своему сыну обед в пакетике. И он пошел. Шел почти с зажмуренными глазами… конечно, он видел, город, но он был размытым, таким же как в старых советских фильмах с выцветшими красками, и так он зашел в метро, так он ехал всю дорогу, на этот раз на нем не было рясы, но ему казалось, что и сейчас его все разглядывают, но это только казалось, потому что сейчас он был такой же, как и все, только его прищур мог вызвать недоумение, но только через две станции он понял, что здесь это делать ни к чему. То, что было «уродливо», не могло находиться здесь. Он открыл глаза и большую часть пути ехал нормально, но при выходе все же сощурил, дабы не увидеть то, что вызывало сильную оторопь.
– Прокатись со мной, – предложила мама, когда он встретился с ней в троллейбусном парке. Он принес ей вареную картошку и капусту. В термосе теплился чай с лимоном, а на сладкое он взял московскую плюшку. Мама была очень довольна и не хотела просто так отпускать сына, поэтому и предложила ему проехаться. Сперва, он не хотел, но вскоре согласился, так как не хотел отказывать маме – ему казалось, что если он принес обед, то не должен ее расстраивать. А за последнее время она многое пережила – и увольнение, и его ночные похождения, и напряжение, которое царило в доме. Поэтому, почему бы и не согласиться и не проехаться по центру пусть и освещенному солнцем. И он поехал. Он встал рядом с мамой, пассажиров почти не было, разве что один старичок с палочкой присел и развернул газету. И троллейбус понесся. Демьян закрыл глаза, и стал медленно открывать их – сперва все было черным, потом, покрытое толстой пленкой, затем – тонкой и, наконец, он увидел высокие дома, площади, станции метро, людей и все было таким красивым, если бы не это – большинство зданий были покрыты зеленой сеткой, а за ней были эти противные, уродливые леса…
– Не могу, – вскрикнул Демьян, стал стучать в пластиковое окно, разделяющее водителя и пассажира. – Выпусти меня.
– Что с тобой? – забеспокоилась мама, но не остановила троллейбус, так как до остановки еще было несколько сот метров. Демьян уже подошел к двери и стал стучаться, но мама, конечно же, не открывала, так как троллейбус ехал на полной скорости, да и поток машин был ужасен. Все же Садовое кольцо.
– Да что с тобой? – спросила мама, но она не могла смотреть в его сторону, она должна была смотреть на дорогу, и вот троллейбус подъехал к остановке, в него стали входить люди – большое количество народу и он пытался протиснуться сквозь них, и у него это получилось, только это было непросто. – Ты куда? – кричала мама и хотела тоже выбежать, но народ запротестовал, и ей пришлось подчиниться, проводив глазами силуэт в джинсах и свитере. Да что она могла сделать – она понимала, что с ним происходит, и не знала, как помочь ему. Но она знала, что он сам должен разобраться. Ведь она – мать и лезть со своими советами только мешать правильно понять ситуацию. Поэтому пусть сам поймет, разве он уже не взрослый. Разве не он выбрал эту профессию? Он, конечно. С детства сам стал интересоваться музыкой и не просто музыкой, а именно той, что поют в церквях. Как часто он оставался после проповеди, повторял, и мама его уводила, а он нехотя, с криком, доходя до неистовства, не мог угомониться, пока все прихожане не смотрели на него с укором. Разве не он стал учиться и мама, будучи верующей, но не слишком знающая проповеди, так, самое основное, что позволяет выглядеть не хуже, чем все в церкви? Конечно, он все сам. Такие нужны богу – те, кто не слишком зависим, но почему же так произошло? Проверка? Наверное. Но разве проверку не должен проходить избранный сам, без помощи? Наверное, так.
Демьян тем временем спустился в метро, где точно знал, что там нет ничего опасного, разве что… когда проезжал Парк Культуры, он увидел леса, они были совсем небольшие, и совсем недолго, но…
Ночью он вышел на улицу. На этот раз он миновал Чугунный мост, прошел на Садовническую улицу, прошел несколько церквей и вероятно дома по вдоль Болотной, ну хоть один был украшен строительными лесами, но ночь их умело закрашивала. Город был красив, что говорить. Он шел по нему и радовался, что живет здесь.
– Как пройти к метро? – услышал он голос, когда он свернул на Пятницкую.
– Прямо,– сказал Демьян, повернулся, чтобы увидеть этого ночного странника. Но не успел это сделать. Его ударили в живот. Потом в лицо. Было больно. Но он терпел. Он знал, что такое могло произойти, только нельзя определить день, когда это случится. Почему сегодня?
Он вернулся домой. Мама уже спала. На столе лежала записка.
«Приходил папа. Очень волновался. Сказал, что ты очень похож на него».
Он редко видел отца. У того был глубокий шрам на щеке. Не по той ли причине, о которой несложно догадаться.
Литературка
Литинститут, Герцен, Тверской бульвар и вечер осеннего пасмурного дня. Переход из осени в зиму. Все газоны посыпаны цветной стружкой. Пешеходы спешат по своим делам – быстро, легко, как будто не хотят замирать вместе с этой погодой, взбивающей подушку-землю для долгоиграющей спячки. Институт впускает в себя взмыленных учеников пера, чтобы кого-то научить, а кому-то дать возможность провести день, слушая умные мысли, чтобы понять, что профессия литератора – не совсем то, что ему казалось, когда, будучи абитуриентом, смотрел на здание со стороны и думал, что оно несет в себе магию и очарование при этом. Потрепанное здание с памятником, скамейками и блуждающими людьми – студентами, прохожими, молодыми людьми, которые решили назначить свидание. Один стоит в красном шарфе, как у художника, обернутый, в руках – васильки (в такое время года?), другой пинает листву и что-то проговаривает про себя. Стихи, замысел, просто на кого-то злиться? На препода, не понимающий его индивидуальность, требующий от ученика беспрекословного подчинения, но разве юный ум, не спавший всю ночь только потому, что создал удивительный мир, которым хотел поделиться с профессором, поймет эти умозаключения о правильности, логике, ненужности десяти страниц из этого текста. Да разве молодой человек может согласиться сократить все хоть на строчку? Это все равно, что оторвать от себя руку. Это больно. Но эти битвы происходят ежедневно и, кто одерживает победу, или хотя бы выдерживает, уходя с поля побежденным, то их ждет то-то приятное, например, слава, а то и деньги. Около института – театр Пушкина. Там, на третьем этаже, свесили вниз головой Тоху. Он был легок, килограмм сорок с ботинками, тем более его держали трое – двое за ноги, третий за рубашку. Вниз летели перламутровые пуговицы от комплекта его концертного костюма. На часах около двух. Учиться не думали, так как эти события тоже были из разряда практик, входящих в студенческий минимум.
– Вы врете, – кричит Тоха. – Не было там такого.
– Так значит не было? – говорил жирный, что отвечал за рубашку и ее составные части. Еще немного и Тоха полетит на землю. Жирный не пощадит, в его глазах буря. Те, кто рядом тоже не в спокойном состоянии. Они сжимают ноги, но не потому, что хотят его удержать, а скорее усилить его болезненные ощущения. – Повтори это и ты на асфальте, изображаешь покойничка.
Тоха улыбался. Его доброе светлое лицо было украшено вздернутым носиком. Он смотрел на двор, по которому всегда ходил и сейчас он может на него упасть, что неправильно, но, наверное, уверенность того, что это никогда не случится, вселяло в него смелость и желание дерзить с еще большим рвением.
– А вы меня отпустите, – закричал он неустрашимо. – Бросьте. Тут невысоко. Ну, сломаю себе пару ребер, так я вам благодарен буду. Сплошные плюсы в этом. Популярность, само собой. Маленькие неудобства с передвижением, но разве это может стоять рядом с литературной славой?
Державшие не знали, что ответить на это. Актеры, точнее студенты смотрели на человека, который не только не хотел становиться жалким даже в такой момент, когда жизнь, казалось, висит на волоске, Тоха даже не испугался. Сейчас он смеялся и напротив жирный и все, кто держали парня, почувствовали страх и желание вернуть все, как было.
– Знаете, – воскликнул Тоха, – когда я смотрю на мир под другим углом, то он мне кажется не таким мерзким.
Однако в комнату он ворвался переполненный гневом. Он схватил со стола бутерброд с колбасой и копченым салом. Тоха был в таком возбужденном состоянии, что ничего перед собой не видел – ни то, что он не снял обувь, ни соседа, который развалился на кровати, читая «Комсомолку» с экрана ноутбука, разве что бутерброд, лежавший на столе, словно ждал его.
– Не понимаю, почему они меня выбрали? – с досадой в голосе произнес парень и только хотел откусить от бутерброда, как сосед оторвался от экрана, приподнялся и преодолел два с половиной метра от кровати к столу за три шага.
– Ты слабый, – сказал Хром, прозванный так за то, что часто пребывал в «Гугле хром», забрал у него бутерброд и стал жевать, Тоха не обиделся – это, наоборот, его отрезвило. Он достал хлеб, отрезал, полил его майонезом и стал есть, выискивая глазами заварку, которая сушилась на батарее. Один тощий пакетик скатился за батарею и Тоха с трудом достал его.
– Да, я маленький, – наконец, сказал он, – но в литературе я могу быть каким угодно – хоть трехметровым амбалом с бицепсами на пальцах, хоть карликом, который умещается в детском сидении…меня же не видно. Я пишу, а кто он – Анатолий Ы? Его знают, как человека написавшего «Под бревнами святого города», «Облепленный желаниями». Да, моя физиономия будет на обложке, но разве я не могу создать фоторобот человека, которого и нет на свете. Что ты смотришь на меня добряга Хром? Хочешь узнать, отчего меня все же бьют? Так это просто. Актеры – народ глупый. Им не хочется погружаться в глубины нашего сознания. Боятся запачкаться. Им легче сказать. Насочиняли, эти…соседи, а нам воплощать. Они даже не хотят подумать, что здесь кроется. Там же открывается такое Эльдорадо, которое они в своем театре годами не увидят. Однако же они меня из окна и давай учить. Педагоги, твою мать. Не могу же я под их дудку плясать.
Хром уже вернулся к своей газете и Тоха удрученный, что ему достался такой сосед, лег на кровать, и накрылся с одеялом. Тут, в темноте он почувствовал себя защищенным, хотя ощущение того, что он еще висит и может упасть, преследовало его, и он несколько раз вскакивал с кровати, вспотевший, подходил к чайнику, наливал себе воды и пил жадно, словно боялся, что вода может испариться в любой момент. Ночью примерно в три часа, когда сосед, начитавшись газетных сплетен с элементами правды, уже храпел, Тоха вскочил, включил свет, сел на стол, хотел налить воды их чайника, но воды не было, а выходить за водой не хотелось. Он просто взял в руки чашку, треснул по столу так, что подпрыгнули некоторые предметы – Хром поднялся и вопросительно посмотрел на соседа.
– Что они о себе возомнили? – начал Тоха. Он еще не знал, куда его может завести эта мысль. Обычно он говорил, как и писал с каким-то внутренним чувством, что знает, что нужно, но не знал, что его ждет уже через мгновение – герои возникали из ниоткуда, совершали безумные поступки и казалось, что они должны были собрать вещи и уехать, они же, напротив, оставались и строили дом. Если же человек по логике должен был жениться, то он оказывался с нетрадиционными наклонностями, но свадьба все же происходила, только не в обычном загсе, а на Камчатке. На какой основе он строил свои сюжеты, он сам не знал. По наитию, по внутренней подсказке. – Они привыкли играть пьесу, сюжет, а мне хочется, чтобы они не играли, чтобы они облачились в костюмы скотозавров и научились летать под землей. Звучит парадоксально, но разве не так должна двигаться творческая мысль?
Это был второй сценарий, который он воплощал со студентами. Если в первом он сражался с правительством с помощью клюшек, то в этой он уничтожал актеров, которые не умели перевоплощаться, оставаясь на сцене точно такими же, как и в жизни. Вот и актерская братия взбеленилась – они не верили, что есть хотя бы один московский вуз, который примет слабого актера. Его же тут же попрут. Но у Тохи драматургия строилась на том, что актеры, умеющие перевоплощаться, воевали с теми, кто этого делать не умел. До абсурда. Тоха любил все доводить до абсурда. Так уж вышло. В институт он тоже поступил, потому что была холодная ночь, и он уговорил вахтера пустить его отогреться. Старик напоил его чаем и своими рассказами просто околдовал юнца. И, наверное, именно это состояние и помогло его убедить комиссию взять его к себе, так как в нем было что-то от персонажей Горького, простых людей – рваные джинсы, испачканная рубашка и сальные волосы, зачесанные назад и, конечно, глаза, в которых, не смотря на столь юный возраст, был целый пуд опыта.
– Почему у тебя такие агрессивные герои? – спрашивал его Хром, понимая, что Тоха не успокоится, пока не поговорит и пусть сосед не особо понимал, чем он занимается, выбрав эту профессию только для того, чтобы научиться писать как Толстой – просто, понятно. Они были разные – если Хрому не нужно было разговаривать ни с кем, чтобы продолжать свои творческие изыскания – он просто гулял, думал о чем-то и приходил, садился за ноут и писал главу, над которой работал уже год. Он не спешил, так как был уверен, что должен писать мало, но обдумывать каждое слово точно так, как учили в институте. Тоха же, напротив, писал быстро. У него заполнялись страницы тетради за ночь. Он считал, что порыв нельзя растягивать на годы. Его нужно поймать, и пока он здесь, с тобой, нужно писать, строчить с воодушевлением. И поэтому герои не были мягкими, как у Хрома, который их ласкал своим пером, поливая их таким сиропом, что Тоха морщился, прочитав только две строчки из трудов соседа.
– Так интересно, – отвечал парень. – Герои беспокойны, как я, как осенний воздух. Именно осенний. Потом будет зима и все замерзнет. Сейчас самое лучшее время. Нужно успеть, и кто успеет, сможет перезимовать правильно.
– Вот поэтому актеры на тебе и отрабатывают тактику, – ответил Хром, понимая, что если бы сам был актером, то первый бы проучил Тоху. Как? Да как все это делают. Но так получилось, что они живут в одной комнате и с этим приходиться считаться.
Тоха был маленький и не больно падал. Его никогда не колотили. Скорее просто кидали в снег, переворачивали, чтобы тот пересмотрел свою точку зрения. Но так выходило, что художественный руководитель курса был поклонником Тохи, его произведений, считал, что парень талантлив и далеко пойдет, хотя сам уже был немолодым (что странно – чаще пожилые придерживаются классических форм) и поручал ему работать со своими студентами
– Этот человек – гений, – говорил он. Он и не догадывался, чем приходиться платить Тохе. Это произошло в туалете – тот самый, что бесплатный на Тверской. Его зажали трое.
– Пиши понятно, – говорил высокий парень, игравший у него бревно. За спиной у него стояло двое, которые тоже принимали участие в его постановке, только в незначительных ролях. Они играли – засохшие капли росы. У высокого было неприятное лицо, выступающие передние зубы, и он так плотно давил Тохе воротник рубашки, что парню стало трудно дышать. Его свита тоже не отличалась красотой, разве что этот оскал он увидел в этом скопище лиц – один на всех был чудовищен и тем самым прекрасным.
– Замрите, – закричал Тоха, – вот так нужно зафиксировать и перенести на сцену. Вы не должны потерять то, что только что нашли. Это красиво. Одновременно ужасно и красиво.
Может быть, он и был гением, только все чаще ему приходилась учиться безболезненно падать. Его останавливали в коридоре и все чащ на улице не давали проходу. Но благодаря протеже, он выпускал спектакль, и актеры ходили злые, мечтая после премьеры линчевать сценариста и режиссера в одном лице. Премьера прошла, зрители были в шоке от того, что увидели – кому-то было стыдно за своих детей, кто-то не понял, что происходило. Но был банкет, и говорили про новые формы и про Тоху, и про то, что у актеров не нужно идти на поводу. В тот самый момент парня подвесили на дерево, связав ноги веревкой.
– Сейчас мы тебя будем поздравлять, Феллини! – загоготал толстяк. – Заряжай! – крикнул он, высокий достал бутылку шампанского. – Как следует растряси заряд!. – бутылка была наготове, как и все остальные, образовав кольцо на бульваре около дерев. – Пли! – закричал толстяк, пробка вылетела, и белая пена взвилась за ней, оглашая глухим звуком и криками «С премьерой!». Тоха, его костюм стал мокрым, а он висящий кверху ногами, не чувствовал ничего другого, кроме тупой боли в груди и равнодушия.
– Чего он не реагирует? – спросил высокий. – Ему мало? Тебе мало? Чего молчишь? Ему мало, – прогнусавил он, выдавая из себя другой голос. – Так мы можем добавить. Можем же? – высокого поддержали и стали тянуть веревку, и тело соответственно стало подниматься выше. – Что высоко взлететь захотел? Так мы поможем. Да, ребята? – под оглушительные одобряющие крики Тоха был вздернут до трехметровой высоты.
Потом все разошлись. Естественно Тоху спустили с дерева, и тот некоторое время еще сидел на холодной земле, пытаясь понять, что было реальнее – когда он висел перевернутый или сейчас? Мимо шли прохожие и думали про сидящего на мокрых листьях парне одинаково – перепил, и никакого сожаления и тем более сочувствия к нему не испытывали, разве что радовало от мысли, что только здесь на этом бульваре не увидишь.
Но вот он пропал. Вечером был, а утром уже не было. Не пришел на пары, не появился в столовой, его не было в библиотеке. Все заволновались. В общаге он не ночевал. По словам Хрома, Тоха не пришел ночевать, но некоторые вещи все равно пропали, значит, он все же был, чтобы собраться. Хотя была вероятность, что Хром все знал и умело скрыл.
Заболел, – думали в вузе. Говорили, что он уехал домой, куда-то на север. Те, кто над ним потешался, думали, что он кончил жизнь в водах Москвы-реки или на железнодорожном полотне, и все ждали новостей в прессе про найденное тело. Но дни шли, пресса печатала о перевороте в Киргизии, урагане в Сомали, но не хотела делиться ни строчкой о Тохе, который был на тот момент громким событием, так как его спектакль стал нечто вроде сенсации, как было с Яблонской, которая стала очень популярной после теракта в Домодедово.
Он вернулся через месяц. Про него не забыли, но как только вспоминали, то приводили гипотезы. Студентам нравилось писать рассказы про Тоху и его произведения, которые попали в шорт лист новой литературной премии, проводимой в стенах литинститута. Тоха зашел в аудиторию в девять ноль пять, сел на свободное место, достал тетрадь из своей рыжей кожаной сумки с надписью «casual», взял ручку из нагрудного кармана пиджака и приготовился слушать. Вопросов во время лекции не было. Зато после его окружили. Оказалось, что он уезжал за материалом. Пришлось попотеть. Но сейчас он полон энергии, и готов включиться в дело. С новым сценарием. На этот раз, более миролюбивым. Худрук ждал его и когда тот предстал перед ним с рукописью в руках, потер руки и сказал, что знал, что его ум не сидит без дела, а что-то делает. Пожилой человек предложил ему работать над своим новым произведением со студентами первого курса, новыми, с которыми ему еще не приходилось работать до этого. Тоху это несколько удивило – профессор согласился сразу, не читая того, что он написал. Но оказалось, что тот доверял ему и был готов пойти на это с закрытыми глазами. Для начала предстояло выступить перед студентами. Ровно в два в актовом зале собрались студенты, профессор и никто не знал, что туда смогут просочиться и актеры, которым кто-то донес, что Тоха в городе и уже приступает к работе над новым проектом. Это был тот толстый, который когда-то держал его за ногу, взяв на себя ответственность за его жизнь. Он сел на самый последний ряд в то время, как все остальные студенты сидели на первых рядах, приготовившись внимательно слушать, положив на колени тетрадки и просто листки, мусоля в руках ручки и карандаши с обгрызенными концами.
– Я понимаю, что раньше слишком много внимания уделял жестокости, – сказал Тоха, начиная почему-то с того, что выдавал в себе те слабые стороны, которые он мог бы и скрыть. Но не таков был он. Он, прежде всего, хотел сказать о том, что его побудило уехать и сказать это самое, всматриваясь в глаза тому, кто это жаждал услышать. И человек, развалившись на кресле, в полумраке зрительного зала видел, как Тоха буравит его глазами и пытается найти отклик. – Отныне я не буду этого делать, – говорил парень, вкладывая другой смысл – «Ты это хотел услышать, да ради бога, я могу сказать, только писать я такое не намерен».
Студент на Камчатке было захлопал, но хлопнув раз, остановился, так как был единственным, кому эта информация доставила удовольствие.
– А что, это интересно, – сказал он. Тоха продолжал. Он видел перед собой наивную студенческую братию, готовой работать над еще неведомым им произведением, в котором есть масса того, что придется им не по вкусу. Но разве он мог пойти на уступки. Ни за что, пусть лучше прополощут голову в унитазе, чем отказаться от написанного.
– Да, – продолжил он, – мне казалось, что мы должны рассказывать любую историю через войну двух противоборствующих элементов. То есть все должны кричать, что ты мне враг, а другой должен был обязательно ответить ему на это. И, в конце концов, все должно будет закончиться взрывом. Все же этого только и ждут. Но только не в этот раз.
– О чем сценарий? – спросил парень на первом ряду, нервно дергая ногой. Тоха посмотрел на него, понимая, что это именно то, что нужно.
– Встань, – сказал он. – Ты – болотная жаба, но не простая жаба. Тее уже съели и переварили.
Студент растерянно смотрел то на него, то на своих одногрупников. На заднем ряду уже никого не было.
– Я – жаба? – спросил парень, пытаясь удостовериться в том, что он только что слышал.
– Да, – ответил Тоха, понимая, что его ждет ближайший месяц или два. Его наверняка побьют. Процентов на 90.
Чарли и Вуди
Он небольшого роста – поклонник Чаплина, другой, чуть повыше – тот, что любит Вуди Аллена. Они встретились ночью в клубе «69». Тот располагался на Тульской около Даниловского монастыря и был похож на автосервис по своему внешнему виду. «Чаплин» не носил котелок и мятые шаровары, на нем были джинсы и футболка с физиономией человека с подбитым глазом. Сам он был голубоглаз, голова была гладкой, без единого волосика. В кармане свисали очки. «Вуди» был в белых брюках и полосатой рубашке, у него были длинные волнистые волосы цвета жженой бумаги и веснушчатый нос.
– К чему такая конспирация? – спросил Чаплин.
– Так принято, – ответил друг, осматриваясь. В клубе не было много народа – парочки, которых чаще не видно и несколько одиноких слоняющихся прилипчивых девушек и парней у стоек, не торопящихся начать охоту за противоположным полом. Вуди шепотом продолжил: – Мы с тобой два именитых режиссера. Нас могут заметить журналисты, да и публика тоже.
– Да кто нас знает…?! – скептически спросил лысый. Он провел рукой по голове, словно приглаживал волосы, но в данном случае казалось, что он себя гладит. В тот с самый момент появилась официантка в синей облегающей одежде из силикона. Клуб оправдывал свое название. Все стены были покрыты бликующим материалом, словно слизью – казалось, что они были в глотке огромного монстра. Только официантка перебежала к другому объекту, как Чаплин прошептал: – Она что ли нас знает?
– Тихо, – самоуверенно оборвал его Вуди легким жестом руки, словно посылал какие-то сигналы в сторону собеседника. – Нас знают. Даже если в этом пространстве и нет человека, который понял, что совсем близко они имеют честь ходить рядом с самим Вуди – поклонился он, – и Чаплиным, – собственноручно помог другу совершить поклон.
– Да что ты делаешь? – отрезал последний, явно недовольный тем, что его вырвали в такой поздний час в клуб, который был далеко не лучшим в городе.
– А что? – радостно спросил Вуди, пытаясь говорить громче нежели музыка, и путь у него не получалось перекричать ее, но лицо сжалось, рот обнажил ряды не совсем ровно посаженных зубов, щеки нарисовали складки, а лоб показывал то появляющиеся то исчезающие полоски. – Они не понимают, как им повезло.
Парень был явно в восторге, что его окружает.
– Ты всегда был фанатиком, – скептически сказал Чаплин, закуривая, причмокивая так, словно он был готов еще что-то сказать (такое обильное слюноотделение можно объяснить только так или голодным состоянием), и не найдя на столе пепельницы, приподнялся и дотянулся до соседнего столика, свободного к тому моменту, чтобы взять керамическую пепельницу и благополучно смахнуть пепел.
– Конечно, – ответил Вуди, показав жестами, что было бы неплохо поменяться местами, не желая вдыхать никотин. Чаплин нехотя согласился в то время как его друг продолжал. – Только так можно заниматься любимым делом.
При этом у Вуди дрожали руки, он держал в руках рекламный буклет о завтраках и обедах со скидками в этом заведении, скручивал его и превращал его в нечто подобие соломки для коктейля. Это нервное состояние было обычным для этого худощавого паренька, с которым Чарли провел не один год в стенах института кинематографии, мечтая зарубить старое кино на корню и внести в этот еще тогда неизвестный им мир нечто новое, о чем они сами еще не помышляли, но сколько было энергии в словах. Ее было не занимать. Неспроста он заметил, что этот паренек не такой, как все – одевается неброско, постоянно что-то записывает и смотрит на проходящих с прищуром. Чаплин не сразу к нему подошел, так как не знал по каким критериям подразделяются студенты – кто первый всегда ли он лучший, а не так ли здесь – что тот, кто в тени, не высовывается, несет в себе ту загадку, которая так нужна студенту-кинорежиссеру.
– Ты прав, Вуди, – сказал Чарли, на этот раз принимая его приглашение и, кажется, только с этой минуты стал чувствовать себя более спокойно.
– Чарли! – закричал тот, понимая, что друг возвращается, что сейчас было куда более нужно, чем церемонии.
– Вуди, – повторил тот задумчиво и смахнул пепел. Это походило на хороший кадр из фильма, и если бы они никак не принадлежали к кино, то мы, как и они не стали обращать внимание на их воистину киношные действия – четкие сцены, ракурсы, яркие мизансцены – и смена места, и дымящаяся сигарета и кислое выражение лица, сменившееся на более пряное. – Сколько премьер, сколько фестивалей мы с тобой ни гу-гу. Как получили корочку, так и отправились в путешествие на лодке без весел. А весла выстругаете сами, как говаривал наш Вездесущий. Я знаешь, начал стругать, и понял, что лучше к лодке моторчик поставить. Так оно вернее. Но есть и такие, кто до сих пор складным ножом весла заготавливает. Что будем заказывать? – Вуди пожал плечами, но Чарли знал, что хочет, поэтому долго не вчитывался в его насупленный взгляд, а продолжил, когда около него по жесту правой руки подскочила официантка, моргая очень часто моргая. – Покрепче чем воду, дорогая.
Она кивнула, забрала папки с меню, умудрилась по дороге уронить одну, ловко поднять, показав им свой светящийся зад и исчезнуть в темноте, которая пятнами распространилась по пространству этого задымленного зала.
– Вуди, дорогой, – повторил Чарли. – Я часто о тебе вспоминаю. Невозможно забыть то, как мы снимали свой первый фильм. Фильм о любви, два режиссера. Один снимает хронико-документальные факты, другой их разбавляет художественными элементами. Актеры, согласившиеся за так вертеться перед камерой. Снимали все почти с одного дубля, у нас не было времени, нужно было успеть. И нам же нравилось, что мы делали. Я был в восторге – мы пили немерянно и, кажется, несколько раз я ронял камеру, а когда делали монтаж, оставляли эти неудавшиеся кадры, выдавая их за находку.
Вуди смотрел на своего друга и понимал, что тот наст жизни, который покрывает человека после окончания школы, института, то, что ты о нем не знаешь он сам того не замечая позволяет им себя накрыть, постепенно спадал. Друг говорил о том, что они пережили с таким воодушевлением и когда принесли «напиток крепче воды», он стал еще более разговорчивее. Он вспоминал множеств рабочих моментов, чаще те, что плавно перетекали в застолье или гуляние с утренним пропуском занятий. Так он плавно перешел от воспоминаний к тому, чем сейчас занимается – снимает клипы, рекламные ролики. Работает на себя. Похвалился тем, что его рекламу с мотоциклами крутят на первом. Назвал компанию «Чарли». Тут-то, наконец, он и вспомнил то, как впервые получил это прозвище.
– И почему ты взял этот псевдоним? – спросил Вуди. – Ты же не поклонник Чарли?
– Да, но как звучит? – сказал Чаплин, делая попытки повторить походку великого комика. – Это бренд, который хорошо использовать в этом бизнесе. К тому же я иногда использую черно-белую графику, что говорит о моей связи с этим миром.
В клубе было жарко – Вуди в своей рубашке явно запрел, но он лишь изредка выпирал нижнюю губу, чтобы пустить на себя небольшой залп холодного воздуха в отличие от Чаплина, который постоянно вытирал пот меняющимися платочками.
– Ты поправился на килограмм двадцать, – сказал Вуди. – Сколько мы с тобой не виделись? Год, или два?
– Прошло все три. И еще половина. Мы тогда после института на теплоходе плыли, и тебе вздумало прыгать с него. Хорошо, что с тобой тогда девушка была, она тебя удержала от попытки показать, как ты умеешь прыгать, чтобы вокруг было брызг, как от хорошего шампанского. Эвелина, если не ошибаюсь.
– Эмилия, – поправил Чарли. – Это моя жена, – он достал бумажник и показал фотографию, которая была вложена в отдел рядом с правами. На фотографии была девушка в купальнике на фоне пальмы и красивого бунгало на фоне моря. Ее живот был обведен синей гелевой ручкой и пририсована стрелка с надписью «малыш». Чарли стал копаться в своем смартфоне и показал фото малыша в разных ситуациях – в ванной, на прогулке в парке, в детском городке.
– Да ты женился?! – удивлено сказал Вуди, рассматривая фото и не веря, что такие перемены могут произойти за такое незначительное время. – И это что тоже твой?
– Да; мой Клепа, – скромно сказал Чарли, разливая «воду» по рюмкам. Они продолжали говорить, так как это профессиональное – пить без отрыва от производства сохранилось в них и сейчас они пили без тоста, так как тосты были несвоевременны что ли, а пить хотелось именно сейчас.
– Ты его так назвал? – прыснул Вуди.
– Нет, это наше семейное прозвище. Псевдоним так сказать. А зовут его просто… Эльдар.
На этих словах рюмки были снова полны и официантка появилась вновь, чтобы проверить не нужны ли чего таким ярким по фактуре и поведению клиентам. Ей наверняка нравилось работать с такими – может быть из-за чаевых, а то и надеялась, что судьба сведет с одним из таких, к тому же у одного не было кольца на пальце, да разве обручалка могла остановить. Она и не подозревала, что эти двое пьют водку и говорят о детях, точнее об именах, которые подходят сыну творческого человека.
– А я своего не иначе как Эмиром назову, или Ингмаром, – задумчиво сказал Вуди. – Хотя и Андрей мне тоже нравится. Тарковский, Кончаловский…У меня есть сосед Андрей. Банщиком работает. Вот такой человек!
– А ты? – спросил Чарли. – Как твоя личинка? До сих пор помню твои похождения направо и налево по всем московским общежитиям в поисках материала для фильма. Сколько тел, душ и кадров пронеслось сквозь тебя. Не верю, что ни один из особей не приклеился к тебе и не стал твоим вечным кошмаром.
Да, в студенческие годы с женщинами везло больше Вуди, так как тот постоянно снимал, его лицо было скрыто за объективом любительской камеры, купленной на черном рынке за бешенные по тем временам деньги. И девушки были падки на загадочного режиссера, который задавал странные вопросы, делая фильмы-интервью или просил их совершить что-нибудь неадекватное, например, съесть кусок газеты и заговорить после этого на другом языке, а то и засмеяться. Это продолжалось первое время, пока Вуди нес в себе загадку, но потом все стали понимать, что он делает арт-хаус и поэтому интерес к его действиям заметно поредел, и только редкие девушки участвовали в его экспериментах, скучая, но продолжая быть с ним, веря, что он творит что-то гениальное, пусть не понимая то, что он делает. У Чарли было все совершенно по-другому. Он мало снимал, все больше по учебе, разве что брал камеру только для того, чтобы привлечь на себя внимание. Конечно, Вуди влюблялся, но только когда девушка была из таких, которых камера любит. Она могла в жизни быть не слишком привлекательной, но если на экране она смотрелась особенно, то можно было ее причислять к чему-то явно божественному. Чарли любил снимать фильмы, но часто девушки сами диктовали то, что нужно ему делать, подсказывая, что будет выгоднее показать, не совсем считаясь с его режиссерскими замыслами. Правда, о последнем Чарли особо не заморачивался, считая, что все идеи должны возникать уже на площадке, так как так именно там таится вся мистика и нужно приходить с чистой головой, не обремененной точными математическими расчетами. Поэтому девушкам нравилось, когда они могли руководить, но если главный герой был мужчина, а девушка, играющая в этой фильме малюсенькую совсем незначительную роль, диктовала так, что весь свет доставался ей, а главный герой, который вершил все в этой идее, становился маленьким и неприметным. И часть уходила к Вуди – та, что хотела играть роль и мечтала о хорошем фильме, и другая часть оставалась у Чарли, который давал роль и возможность самовыражения любой актрисе, но в результате получался не фильм, а что-то другое. И теперь одного захомутала одна из актрис, а Вуди оказался более проворным.
– Нет, мне еще рано, – сказал он на это. – Я считаю, что должен работать над своим фильмом. Понимаешь, я хочу снять кино про наших соседей. Они странно себя ведут в последнее время. Мне кажется, они что-то замышляют. Они выносят мусор только ночью, а мужчина, приходя домой, выключает свет. Обычно слышно, как они разговаривают, но тут ничего…
Вот так Вуди быстро незамысловато перешел к своей идее. Это было в его привычке. Они выпили уже половину бутылки, и назойливая официантка маячила недалеко, еще надеясь на что-то. Но чаевые-то она точно получит…
– Может они у тебя того. Помнишь нашего общажного Снэйка. Так он же по ночам лунатил. Только на пятый год, когда у него фильм по кабельному каналу шел, стало ясно, что он не просто так устраивает ночные забеги. Ночь, брат – не день. Скрыть можно все, даже свой пол.
– Нет, они вполне нормальные люди, – закрутил головой Вуди. – Когда они вселились, то женщина так тщательно выстраивала композицию из цветков герани и гиацинта на кухонном подоконнике, а мужчина развешивал на бельевой веревке сушеную рыбу…они были нем походи ни на кого, но в то же время были как все. Странными, но вполне нормальными друг для друга.
Чарли своим видом показывал, что ему не очень-то хочется сейчас обсуждать каких-то чудаков и тем более копаться в их грязном белье, погружаясь в него по самую шею. Он уже был пьян и хотел еще, а возможно потрясти жирком на танцополе, но то, что он хотел сделать, далеко не соответствовало тому, что он в действительности совершал. Поэтому он оборвал своего друга на полуслове?
– Да, у меня только два клипа, да и то, во втором я столько огрехов сделал, что критики меня растерзали.
– Вытри сопли, – решительно сказал Вуди. – У меня есть идея…
Как будто в каком-то сюрреалистичном кино, сцена, осветилась, на ней стоял силиконовый мужчина, он постучал указательным пальцем по микрофону, облизал губы, зазвучала фонограмма, и он стал петь «Катающих камни», что-то незнакомое про любовь, только ненастоящую, но для ночного клуба она как раз подходила.
– Извини, я не могу, – отрезал Чарли, погружая в себя очередную порцию «воды», но этот глоток был не самым точным – он попал, как говорят, не в то горло, и парень несколько раз пытался кашлянуть, но сдержался, разве что лицо его покраснело и покрылось потом.
– Да ты даже меня не выслушал, – сказал Вуди, готовый помочь. Он уже приготовился как следует огреть друга по спине, но понимая, что это излишне, налил себе водки и держа ее в руках, проговорил, – Я не могу найти в твоих глазах того самого, что всегда видел. Это как кодовое слово, шифр, необходимый для идентификации нашей дружбы или профессиональных отношений.
Вуди иногда заносило. Чарли уже забыл, каким он мог быть. Он привык работать просто – приходить на съемочную площадку, где все уже заготовлено – и декорации, и девушки в бикини и много масла. И чем проще звучали команды, диалоги, тем легче проходила смена. И сейчас пусть место напоминало ему пространство, где Чарли чаще всего и снимал свои клипы, но эти разговоры были такой же редкостью, как и то, что наше кино может получить Оскар.
– Я с тобой учился пять лет, – сказал Чарли, поглаживая кончиком языка верхнюю губу. – Мне ли не знать твои идеи.
– Да, но я всегда воплощал их, заметь, – говорил Вуди, рьяно доказывая свою правду.
– Да, ты их воплощал, но какой ценой? – тяжело вздохнул Чарли. – Я ломал ногу, два раза руку, у меня было сотрясение, легче спросить, что я не ломал.
– Но сейчас ты жив и очень неплохо выглядишь.
– Это потому, что учеба вовремя кончилась, и мы с тобой разошлись в разные углы. А то ты бы меня точно угрохал. А так я женился, снимаю клипы и живу, пусть не в самом лучшем районе, но есть угол, а ты где?
– То там, то тут, – скромно ответил Вуди.
– Ну, как всегда. То на вокзале, то у тети Раи, то у Леночки, которая не спит?
Чарли, не смотря на то, что тоже провел свои ученые годы в общежитие, любил и ценил комфорт. Вуди мог заночевать на скамейке на Театральной площади и полночи общаться с представителями уличной диаспоры, а вторую – доказывать представителям правопорядка, что он спит на улицах в практических целях самопознания. Иногда его отпускали, а порой и закрывали вместе с криминальными персонами – ворами, наперсточниками, всякой шушерой, которая смотрела на него с недоверием. Но и здесь он находил то, что могло пригодиться – это же была кладовая характеров. А то, что ароматы были такие, что порой трудно было дышать – так нестерпимо пахло, один раз Вуди упал в обморок, но его быстро откачали и он продолжил практическое самопознание.
– Но разве это может помешать творческому человеку? – говорил он и сейчас. – Не думаю. Я же тебя не выгоняю из своей квартиры. Живи, только о творчестве не забудь.
– Да что ты заладил? – это не понравилось Чарли. Что он не терпел – это когда учат и принуждают делать то, что он не хочет. К тому же Вуди напрямую говорил, пусть немного иносказательно, что тот занимается полной фигней, и это не могло не бесить. – Я и без того занимаюсь творчеством.
Но Вуди не хотел останавливаться. В этом и заключалось главное отличие двух студентов – лучших на курсе. Один всегда добивался того, что задумал, другой искал пути поспокойнее и попроще, чтобы достичь того же, что и первый. Но он не понимал, что качество было, как раз и основано на этой долгой или короткой «дороге».
– Ты говоришь об этих маленьких фильмах под музыку? – смеялся Вуди. – Ты что пойдешь снимать клипы, которые приносят деньги, но не моральное удовлетворение?
– Да, – сухо ответил Чарли.
– До встречи, – сказал его друг после того, как они еще полчаса сидели и пили, на этот раз не очень много разговаривая. К тому же на сцене стоял силиконовый мужчина, который им давал возможность бессловесного проведения времени. Они расстались, обещая звонить.
Прошло пять лет. Они встретились в Доме Кино. Вуди представлял свой четвертый фильм. Он вышел на сцену, что-то говорил о великих режиссерах – Бергмане, Тарковском и немного о сегодняшнем положении в кино, а потом скромно сошел с Олимпа, чтобы не мешать зрителям. Это был фильм о молодом человеке, который думал, что не умеет ходить. Он делал все возможное, чтобы на него обратили внимание и это был один из способов. На пятнадцатой минуте он притворился слепым, на двадцать седьмой выдумал боязнь желтого цвета, отчего он покрывался пятнами. Зрители смеялись и сочли этот фильм очень удачным. После этого все аплодировали, думая, что режиссер выйдет поклониться перед публикой, но Вуди скромно сидел в кабинете, разговаривая со своим другом, Чарли, который первым побежал туда, зная его скромную привычку не быть в центре внимания.
– Ты почему не вышел? – спросил Чарли
– Сегодня не я главный, – мягко сказал Вуди. Казалось, он волнуется – он делал из рекламного проспекта своего фильма бумажную соломку, которую никто не будет использовать по назначению.
– А кто, если не ты? – удивленно спросил Чарли. Он явно поправился, отрастил усы и приобрел привычку часто вытирать лоб и смотреться в зеркало.
– Мой фильм, – спокойно сказал Вуди.
– Вот именно он твой, – растерянно говорил Чарли, – разве ты не хочешь купаться в лучах славы…
– Да, он мой, – прервал его Вуди, – но мне не хочется, чтобы зрители обращали внимание на съемочную группу, художников и прочих людей, причастных к фильму. Мне хочется, чтобы они думали, что фильм появился, как ребенок, он сам по себе и развивается так, как захочет сам, без вмешательства посторонних сил.
Вуди разлил чай и протянул чашку Чарли. Тот взял, неуклюже пролил на блюдце, спохватился, отпил из него, рассмеялся. Вуди дал ему салфетку и мигом поменял чашку. Разговор продолжился, и снова была попытка найти тот взгляд, запомнившийся с юных уже можно сказать лет. Только теперь Чарли пытался нащупать то, что он так хорошо запомнил с последней встречи. Дело в том, что тогда Вуди нуждался в нем, он пытался размять его застывшее в нем образование, тот самый творческий потенциал, который как глина без хорошей силы, становится твердой, как камень. Но теперь Чарли был для него – кем? Разве что гостем, старым приятелем, одногруппником, или другом. Но последнее еще труднее разглядеть в этих зеленых глазах, спрятанные под очки-хамелеоны.
– Как тебе это удается? – спрашивал Чарли. – У тебя хороший продюсер. Но как тебе удалось найти его? Как ты заставил нефтяного магната вложить в тебя бабки? Или это был кокаиновый король? Говори, мы же тут одни. Или ты боишься папарацци? Они сейчас стоят на карнизе, но я могу проверить, – и только Чарли хо тел подойти к окну, чтобы лишь продемонстрировать, что ему интересно, Вуди ответил:
– Я сам финансирую свои фильмы.
– Что? – воскликнул Чарли. – Ты шутишь? У тебя же нет денег. Мне ли не знать об этом.
– Я продал все, – кротко сказал Вуди, – занял кучу денег. Первые четыре фильма мне ничего не принесли, но я продолжаю создавать их. Если пятый ничего не принесет, будет и шестой. Я бомж – это мой недостаток. У меня нет квартиры, я живу в Черемушках втроем на кроватке. Но я режиссер. Я тот, кем я хотел быть. Разве не этому нас учили? Я – тот, кем я мечтал быть.
На Чарли смотрели совершенно безумные глаза. Вуди за эти годы истощал, казалось, даже стал меньше. Кабинет, в котором он занимал место на птичьих правах, не соответствовал ему хрупкому тельцу. Чарли стало жалко друга. Он снова вспомнил то, как они вместе учились, как верили в настоящее кино и пусть он предан рекламе, музыке и тому, что не стоит в одном ряду с шедеврами и нетленками, но у него было все, и он сейчас хотел сказать об этом, так как считал, что должен обязательно рассказать о том, что у него тоже жизнь не стоит на месте.
– Я купил себе трешку на Полянке, у меня «Сузуки»… – что он ожидал увидеть в глазах Вуди? Восторг. Нет, он этого точно не дождется, но что-нибудь он должен сказать, как-то среагировать на это.
– Я рад за тебя, – ответил Вуди, прислушиваясь к звукам, наверняка тем, что должны звучать в фойе, разговорам, хотя стоило дождаться утренних газет, чтобы прочитать первые критические статьи, хотя некоторые интернет издания публикуют сразу же, да тот же ЖЖ. – Но ты доволен?
– Да, доволен, – сказал Чарли. – Разве я могу быть недовольным?
На этом они расстались. На премьеру шестого фильма Чаплин не смог пойти. У него была коммерческая сделка. Он приобретал дачу за городом и не успел совместить два дела.
Музыкант
Мимо уродливого проспекта Сахарова идет молодой человек. Длинные волосы и шмыгающий нос. Полузакрытые глаза и несколько прыщей на лбу. Идет он медленно, но ровно, подгоняемый какой-то энергией. На нем джинсы, кожаная куртка синего цвета. На ногах ботинки из свиной кожи. Губы его двигаются в такт…только чему, непонятно. У него не одеты наушники – он не слушает музыку. Откроем секрет. Он не нуждается в посторонних звуках. Ему достаточно, что происходит вокруг него. Машины, фанфары, клаксоны вносят в мгновения жизни свою мелодику, которую, при тщательном прослушивании – отсеивании фальшивого, ненужного и проходного, можно причислить к шедевру. А разговоры людей – при их многообразии создают ритм, немного удручающий, но спокойный и насыщенный плавными переходами, как вся классика. Он слышит все, ничего не упускает. Ему не нужно для этого особенного слуха, он итак особенный.
Его зовут Бой. Не потому что он парень (что в переводе с английского «boy»), дело не только в этом. Просто его так прозвали когда-то. Это было еще в театральной студии на Парке Победы, совсем недалеко от дома, где он жил, когда ему было семь. Особых актерских данных за ним не наблюдалось, играл он плохо, но со звуками у него был полный порядок. То есть он мог изобразить любой звук – прокукарекать, изобразить печатную машинку или работающий холодильник, как останавливающийся поезд или телегу с молоком. Не говоря уже про птиц. Но особенно хорошо ему удавалось изображать ударные звуки – падения, хлопки, удары, в том числе и барабанные. Вот собственно за это и получил свое прозвище. Всего полгода провел он в той студии, а прозвище за ним закрепилось.
Проспект небольшой. Он вскоре заканчивается. Позади Тургеневская площадь, дома-стекляшки и припаркованные авто, впереди улица Маши Порываевой. Совсем недавно тут был митинг. Сейчас шумно, но людей не так много. По этому проспекту не так часто ходят – все чаще проезжают. Вдоль него банки, салоны красоты, куда он не только не заходит, но и редко смотрит в их сторону. Он идет пешком, не в его привычке ловить такси на перекрестках. Он рад, что может найти в таком населенном городе место, где не нужно идти, прорываясь сквозь толпу, наступая порой на пятки. Оглядывается на полных женщин, думая, когда-нибудь заполучить их, без усилий, не думая о том, сколько у него в кармане мелочи. А сейчас он точно знает, что у него двести десять рублей и пятнадцать копеек медью. Он входит в магазин с надписью «кино, музыка, игры».
– Почему так поздно? – спрашивает его низкорослый стриженный мужчина без переднего зуба. Он держит в руках «Людей в черном» и «Фантоцци» и смотрит на пришедшего с укором, как папка.
– Были клиенты? – спросил парень, проходит мимо, в подсобку, снимает свою «кожу» и одевает робу.
– Не было, но могли быть, – последовал за ним мужчина, успевая на ходу поставить диски на нужную полку по разделам «фантастика» и «комедии».
– Но их не было, – отрезал парень, закрывая дверь, чтобы ему не мешали переодеванию. Шедший за ним субъект хмыкнул, но не стал продолжать свои упорства. Он знал, кто такой был Бой. Он понимал, что, как бы он не старался, его не хватит надолго. А ведь рабочий день только начинался.
Что правда – лучше избегать продолжительного общения с ним, то правда. С ним невозможно было спорить. Он умел говорить, да так, что собеседник всегда чувствовал себя не в своей тарелке, так как Бой умело находил и тут же бил по болевым точкам, понимал, что человеку нужно с помощью одного-двух вопросов. И тут дело не в большой эрудиции, а скорее в хорошем понимании психологии человека. Как-то он продал за раз сто двадцать дисков, тем самым выполнил норму. Ему было невдомек, что человек, попавший под его прицел, не хочет покупать то, что тот ему предложил. Сперва, во всяком случае. Ведь, он знал, что человеку нужно – в этом он был абсолютно уверен. Что, так или иначе, если тот зашел, даже спрятавшись от дождя, то подспудно он знал, что здесь ему будет более уютно, чем в соседнем бутике с костюмами. Следовательно, визитер любит кино, мечтает собрать коллекцию Хэнкса или «Театр на экране», но все не решается на это. За дверью дождь и торопиться некуда. Не время начать? Можно в рассрочку, в кредит, как угодно…клиент мямлит, но парень так шикарно расписывает американское убранство с полками из дисков вместо книг, и вечер, проведенный не за скаченным фильмом на полуэкране, а настоящий без пиратов фильм со звуком, переводом и прочее, прочее, прочее…Клиент не чувствовал себя обманутым, напротив, он совершал то, о чем мечтал. Бой был только катализатором.
– Кто ты по профессии? – как-то спросил его сослуживец, сменщик Топор. Его так величали, так как он любил все фильмы преимущественно «крушительного» характера – либо катастрофы, либо триллеры с маньяками и чудовищами.
На этот вопрос был один ответ, но перед тем как он скажет это, заглянем в его прошлое. Парню было семь с половиной, когда родители отдали его в детский дом, обещая его забрать через месяц-другой. Но ни через месяц, ни через два, никто не пришел за ним. И Юрка понял, что его предали. Тогда был март, под окнами кричали коты и подсобник его тезка, только постарше на полвека, Юрий Пан гонял по двору усатых-полосатых, чтобы те не разводили заразу. Он научил его спускаться по водостоку, и лазить в заводскую столовую, дверь от которой легко отпиралась вилкой с двумя зубчиками, и так как питание в детдоме было «блевотой», по словам всех, кому повезло попробовать хоть толику из меню, то нужно было или прислуживать персоналу, чтобы получать премиальные, либо идти на противозаконные меры. Мало кто хотел прислуживать – быть стукачом или читать стихи про дружбу на собраниях и концертах в доме пионеров. Юрка лазил в столовую, ел из кастрюли оставшийся суп, и если везло, то ему доставался кусок мяса. Его накрыли, однажды ночью, и он оказался в числе нарушителей. Это было унизительно – на него завели дело и обещали, когда исполнится 14 лет, отправят в колонию для малолетних преступников. И Юрка сбежал. Стал странствовать. Работал на доке в Самаре, грузчиком, заболел воспалением легких, попал в больницу, откуда и был отправлен в детский дом под Казанью, с новыми документами, которые сделал ему Жаба – старик, с которым они вместе работали на доке. У того лицо было сморщенное, губы вытянутые – ну точь-в-точь, жаба. По новым бумагам, он был Георгий Гагарин, прямо как космонавт, чем он немного гордился. Так его и определили, но через некоторое время из Москвы дошла информация о пропавшем мальчике, по описаниям Юрка, он же Георгий был похож как две капли воды на него. И он снова сбежал. Сел в товарняк и поехал. Оказался где-то в Сургуте, на станции проверяли вагон, там его и нашли. На вопросы в милиции он не стал показывать те документы, понимая, что по по ним его могут найти. Тогда он представился Пашей, а фамилию взял известную, он где-то слышал – Высоцкий. Так его определили в детский дом, в котором он спокойно провел оставшиеся годы до совершеннолетия и в восемнадцать вышел за пределы, сделав ручкой администрации, которая за последние десять лет согрела и вырастила парня, у которого третье имя (если считать, без прозвища) стало настоящим. Пашка Высоцкий.
– Я музыкант, – ответил парень. Топор задумчиво кивнул – мол, понимает и считает, что это круто. Однако спросить не забыл:
– На чем играешь?
– Я музыкант по жизни.
– Это как? – растерянно спросил Топор, так как в его небольшой голове, в котором жили маньяки и растерзанные ими тела, вся логика жизни строилась на том, чтобы найти себе жертву, при этом, однако он был безобиден, как ребенок.
– Есть художники по жизни, – пытался объяснить он. – А я музыкант.
– То есть ты не поешь, не играешь? – разочарованно спросил Топор.
– Верно.
– Странно – музыкантом может себя назвать только тот, кто играет или…поет, – предположил напарник. – Может быть, ты поешь? Вот я, например, караочу по выходным. Соседи в ауте от моего «такси».
Пашка вертел головой. Он знал, что он прав, а мнение человека, который прется от оторванных голов и луж крови в ванной комнате, было ничем. Разве что по утрам, когда особенно трудно проснуться, он вносил некий заряд в их монотонную «продажную» жизнь. И то, что Пашка не умел играть на гитаре или там, на фоно, не знал даже нот, не пел, так как голос был не поставленным, разве что продолжал иногда своими звукошутками поражать окружающих. Но это нельзя было назвать песней. Может быть, это и было странно, но продавец он был высокого класса.
Он пытался вернуться – подошел к своему дому, долго стоял, не решался войти. Когда-то он был очень зол на родителей – ему казалось, что как только он сможет встретиться с ними, то он разбежится и со всей мочи ударит мамку головой в живот. А папке подставит подножку и будет его колошматить ногами в грязных ботинках, пока те не запросят пощады. Но сейчас он не только не думал об этом, он настолько соскучился и, наблюдая за играющими детьми во дворе, он вспомнил себя, лениво выходящего после обеда на детскую площадку, чтобы достать из кармана бутерброд с колбасой и доесть его, поделившись с голубями и кошками – кто успеет. Он поднялся по лестнице и, кажется, встретил соседку, тетю Милу, поздоровался с ней, та ничего не ответила – вероятно, не узнала. Конечно, он уже большой, брился уже неоднократно, в семь лет он выглядел явно по-другому. Дверь ему отворила девочка, лет десяти. Он спросил позвать Елену Дмитриевну. Когда в дверях появилась мама, то он не знал, что ответить – ему хотелось броситься в объятия и забыть про все то, что было и продолжать жить. Мама его узнала. Она замешкалась, попросила девочку уйти в свою комнату, и она пошла в его комнату, а с ним мама вышла на лестничную площадку. Она стала спрашивать, где он сейчас живет и когда он ответил, что ему негде жить, то женщина стала говорить, что у них дома очень тесно и что она может, конечно, помочь с общежитием, но жить придется по восемь человек в комнате. Парень смотрел на родную мать, которая его причесывала на прощальный утренник в садике, перед тем как пойти в первый класс. Она его обнимала и говорила, что она его так любит…он ушел, понимая, что не сможет вернуть все так, как было. Время прошло, у его родителей – новая семья, еще одна дочка, а он я пропащий, забытый будет жить так, как жил до этого – самостоятельно доказывая, что он тоже достоин лучшего.
– Замени, – как-то попросил его Луноход, сменщик. Это мужчина пятидесяти лет не имел семью, продолжал жить как подросток, помимо работы играя в космические стратегии, считая себя лучшим в этой области.
– Не могу, – ответил Бой.
– Ты еще где-то подрабатываешь? – спросил тот. У Лунохода были красные глаза – от недосыпа и долгого просиживания у компьютера.
– Да, – решился сказать парень.
– Где? – настойчиво спрашивал игроман.
– В городе, – пытался уйти от ответа Бой.
– Конкретно, чем занимаешься? – не отступал Луноход.
– Разговариваю с людьми.
– То есть? – сделал большие глаза сменщик, и было понятно, что пока он не услышит что-то вразумительное, то не отстанет.
– Человеку плохо, я подхожу к нему и разговариваю, – ответил Бой. – Он успокаивается.
От него отстают. Правда ли, что он разговаривает с людьми? Нетрудно проследить за ним. После работы он идет на Чистые. Там на «прудах» он подходит к ребенку на скейте. Он его учит. Да, учит кататься. Он говорит, словно знает все о том, как нужно. Неужто, для того, чтобы просто помочь, он учился? Да, он уверенно держится на скейте и пусть не походит на эксремального скейтбордера, но все же не падает. Ребенок – мальчик лет десяти, родители которого слишком заняты для того, чтобы заниматься с ним, лохматый черноглазый юнец в джинсовых шортах, в восторге. Но Бой не уходит. Вот он подходит к мороженщику, тот продает ему эскимо и Бой разговаривает с ним. Продавец смеется над какой-то шуткой. А ребенок, что лежит на асфальте, устроивший бойкот своим родителям, не желающих потакать его прихотям? Он подходит и помогает ему понять, что для этого совсем необязательно падать на неудобный асфальт. Мужчине нужна помощь – его «Нива» застряла в снегу, нужно подтолкнуть. Он, конечно, поможет. Потом он идет домой, в квартиру, которую он снимает. Открывает холодильник, пьет гранатовый сок, ложиться спать и пытается уснуть, но не сразу получается, так как сильно возбужден – ему пришлось выслушать более сотни клиентов и столько же убедить в том, что они здесь не просто так.
– Покажите мне что-нибудь для романтического вечера.
– Мне нужен леденящий душу фильм
– Я хочу просто смеяться, долго и очень легко.
– Мне хочется плакать.
– Я должен после фильма стать чуточку умнее.
Он всегда знал, что подсказать пришедшему, так как он не простой человек, которого потрепала судьба детским домом и беготней по пунктам с разными обличиями, он музыкант по жизни, и притом хороший музыкант. Человек, который живет плавно как в самой космической композиции, совершая то, что должен. Плачет – нужно успокоить, смеется – посмеяться вместе. Он делает жизнь гармоничнее, как музыка, которая помогает паре почувствовать себя более уютно, нежели в полной тишине, как песня, которая и строить, и жить помогает. Последнее – смешно, не правда ли? Но правда в этом есть. Другой на его месте…да, можно многое предположить – спился, скололся, связался с дурными, женился не на той, учился не тому, но он не их тех, кто сдается. Музыканту проще. Он в любом случае не один – с ним музыка. Музыка общения.
Он часто вспоминает родителей, но не решается повторить свой визит, так как не знает, что нужно для того, чтобы поговорить с ними. Но он пробует, и каждый день после работы разговаривает с людьми – пусть, с совершенно посторонними, наверное, только для того, чтобы стать хоть на шаг ближе к ним. Говоря с дворником из соседнего дома, он верит, что сохраняет честь родителей – то, что другие могут подумать – мамаша, бросившая ребенка… Нет, ребенка не бросили, а доверили всему окружению. Этот ребенок, мужчина с машиной – они все помогают понять ему, что он нужен. Что без него машина не сдвинется с места, а мальчик не научиться кататься на скейте. Он это принял, и если его спрашивают о родителях, то он рассказывает о них так, словно те живут совсем рядом, и он часто бывает у них, не смотря на их занятость. И когда-нибудь он решится, пойдет и поговорит с ними об этом. Чтобы иногда приходить, по праздникам, например. Чтобы мама называла его сыном и подписывала открытки «твоя мама». Чтобы он мог тратить заработанные деньги на килограмм картошки, хлеб и молоко, чувствовать, что его ждут сегодня к ужину и он бы тогда под грибком мог спать, транжиря деньги на мамины обеды, ужины, подарки… Но еще рано говорить об этом. Он еще не достаточно окреп для этого. Пусть пройдет немного времени – он походит в парки, еще много парков он не обошел, поговорит, поможет, он сам поймет, что уже готов. Вот тогда он и вернется туда, на Парк Победы. На пороге будет стоять его мама, и она будет ждать его, так как с того самого момента не может места себе найти, и уже пыталась найти его, только у нее ничего из этого не вышло и он долго ей будет рассказывать, где он был, с какими людьми общался и обязательно станет в этот момент улыбаться, так как при первой встрече, он забыл это сделать. И, конечно, подружиться со своей сестренкой. Потом придет папа с работы, и они все сядут за стол и мама скажет, что он с этого дня снова будет жить вместе с ними. Конечно же, она заплачет, папа ее станет успокаивать, а он, Пашка, Юрка, Георгий…Тараторкин, Донской, Гагарин и, наконец, Бой будет сидеть скромно и смотреть, как решается его судьба, конечно, в положительную сторону…
Но пока это только мечты, и он продолжает мечтать о женщинах, от которых волны дорогущих духов, от чего замирает дыхание. Мечтать ему нравиться. Про то, что он музыкант, он говорит только тем, кто его спрашивает об этом. Он так и живет. Продает кинопродукцию и музыку и не стремится научиться играть на банджо или ситаре, чтобы произвести впечатление. Зачем? Он и так доволен жизнью. А брать на себя такой груз уроков – мозоли на пальцах, некоторые их них кровоточат – не нужно. Есть такая история про козу. Мужик себе купил козу…да вы ее знаете, конечно. Вся соль в том и заключается, что он нашел себя. Лет через пятьдесят он, может быть, и не будет продавать кинопродукцию, но разговаривать с людьми не перестанет. Даже после того, как вернется в семью.
Не отдает
Катька уже второй год не отдавала деньги соседке. Да, она заняла у нее семь тысяч, но соседка, по ее мнению, была должна не меньше и считала, что они квиты. Ее муж как-то очень некрасиво поступил с ее дверной обивкой. Разрезал и написал неприличное слово. Это еще было до займа денег. Причина, побудившая осквернить дверь, была прозаичной – сосед был пьян, и его тянуло на подвиги. В этот день он написал и на стене, нарисовал несколько кошек. Видимо, сказалось его художественное образование и невостребованность (работал-то он шофером). И Катька решила, что раз соседи не признают это, то нужно что-то делать. И она выносила план мести. Через какое-то время сблизилась с соседкой, они стали разговаривать, ходить друг другу в гости. И не скажешь, что между ними лед в отношениях – так часто они разговаривали друг с другом, так много при этом смеялись. И Катька однажды за одной из таких приятных бесед, как бы, между прочим, заняла денег. Та, ничего не подозревая, дала. И когда пришло время отдавать долг, Катька напомнила про дверь. Что началось! Валька стала проклинать ее, что она ее использовала, хотела пожаловаться участковому, но расписки не было, а если так – «разбирайтесь сами, что говорить, дело соседское».
Вот с этого и началась их вражда. Как только не мстили друг другу – и подговаривали соседей, и писали в газету. Что интересно – они обе стоили друг друга. Если бы одна из них прекратила строчить кляузы, то может быть и вторая тоже угомонилась. Однако бабам спокойно не спалось, и они продолжали свою междоусобицу.
Ситуация повторилась с ее дочкой ровно через восемнадцать лет. Местная дворничиха заняла денег у Ольги, девчушки 19 лет. Заняла и с концом. Не отдает. Хотя сказала, что как только получит аванс, непременно расплатится, но время аванса уже прошло, и она никак не реагировала на это.
– Мама, тетя Зухра не хочет отдавать…– сказала дочка.
Эта женщина-заемщица была не знакома с тетей Валей, а то можно было подумать, что и соседка готовила план мести все эти восемнадцать лет. Тут же картина многолетней давности встала перед глазами. Но тетя Валя, как три года получила квартиру в другом районе, и вражда автоматически сошла на нет, хотя могло все продолжаться до сих пор, так как последнее, что сделал тетя Валя – выступила на телевидении в ток-шоу, что вызвало к удивлению тети Кати популярность среди соседских кругов и сочувствие, хотя соседка думала, что ее поступок мелок и смешон. Но плохо она знала людей, как и ее дочь, вероятно.
Но это была совершенно другая женщина, она работала в местном ЖЭУ и приехала из Киргизии вместе со своей семьей, состоящей из нее и трех малышей – двух мальчиков и одной девочки. Перед тем как подойти к маме, она успела спуститься в подсобку, где и жило это многочисленное семейство, желая договориться полюбовно. Ольге нужны были деньги – она планировала сделать подарок своему парню, а если долг не будет возвращен, то придется менять задуманное, а ей это меньше всего хотелось. Ольга была добрая девушка, и делала исключительно добро, она никак не подозревала о творившейся войне, которая как-то проходила без ее участия и если бы она знала, то возможно постаралась повлиять на нее. Но родители шифровались и единственное, что ее очень удивляло, что Данила и Гектор – дети тети Вали никогда не здоровались с ней, хотя она никого не обижала своим вниманием, даже дворников, которые не так часто менялись. До этого был Муслим из Челябинска, потом Рахам из Турменистана, теперь – Зухра…Как только она появилась, девушка поздоровалась и ее не удивило то, что женщина начала рассказывать про свою семью, детей, расхваливая их качества. Так было каждый день. Дворники всегда находятся во дворе или где-то рядом, постоянно стоит их велосипед, и непременно столкнешься с ними – когда идешь из дома и когда возвращаешься обратно. Так Ольга шла на учебу, Зухра подходила к ней, затевала разговор и неоднократно девушка забывала про время, так как в Зухре было что-то магическое. Такое бывает у цыганок, они умеют притягивать своей ворожбой, тоном голоса, прикосновением. Да и Ольга, привыкшая думать, что все, кто живут в их дворе – вполне порядочные люди и им можно доверять без сомнения. Даже кукольник Жора, превративший свою квартиру в мастерскую, постоянно пристающий к соседям, чтобы те пришли к нему на его кукольный спектакль, был уважаем, хотя считался чудаком. И старик, живущий на пятом этаже, добывающий огонь древним способом, едва не спаливший весь этаж тоже вызывал осторожную, но улыбку. Да все, куда не ткни…и женщина, рожающая каждый год по мальчугану, и мужчина, воспитывающий детей через телевизор. Дом был хорош, но разве кто-то мог сказать про другого что-то дурное? Ни в коем случае. Все помогали, здоровались и при случае устраивали во дворе пышные церемонии…ну, что поделаешь, жизнь – это не только свадьбы и проводы в армию.
Ольга растерянно топталась в дверях. Семья обедала, и на столе у них лежала хорошая колбаса, сыр, кофе. Ольга пожелал приятного аппетита, и вернулась к волнующей ей теме.
– Отдам, – сухо сказала женщина.
– Но когда вы отдадите? – сказала девушка. – Уже прошло три месяца, а вы обещали…
– Если будете так ходить, – оборвала она девушку на полуслове, – то вообще ничего не получите.
Этим она, конечно, перегибала палку, но она так выживала. Заметно было, что в глазах уже немолодой женщины пролетело столько несправедливости, людей, которые с ними обходились не слишком хорошо. Но причем тут Ольга?
– Как так ничего? – девушка просто онемела от такой наглости. Ее губы задрожали, и она еле проговорила, – Вы же должны.
– Я должна? – захохотала тетя Зухра, прожевывая бутерброд так, что вся эта масса – сыр-хлеб-колбаса, потемневшая от черного кофе без молока стал видна, и часть от нее стала фонтанировать при разговоре. – Никому я ничего не должна. Все, девочка, до свидания!
Ольга вспомнила, что как-то, лет пять назад, ходила к соседям, которые часто шумели, и пыталась с ними договориться. Шумные соседи обещали вести себя потише, но продолжали вести себя по-прежнему, а то и пуще прежнего. Ольге тогда стало казаться, что если бы она не ходила, то было бы намного лучше. Вот и сейчас она уже стала сожалеть о том, что пришла и сейчас стояла, и не могла сдвинуться с места. Нужно было как-то логически закончить этот разговор и неожиданно мальчик лет пяти, который все это время сидел за столом, подошел к Ольге и протянул бутерброд с колбасой и девушка, вежливая, взяла его, поблагодарив.
– А теперь иди, – сказал он. – Мама отдаст, как только деньги появятся. Но сейчас у нас нет денег, вот, – он показал свои пустые карманы черных спортивных штанов, вытащив их наружу, найдя там несколько жвачек и наклеек. Напоследок он пожал плечами и развел руки в сторону. – Иди, мама отдаст, а пока возьми бутерброд. Он вкусный. В нем витамины. Ты его съешь и тогда тебе станет намного лучше.
Ольге стало муторно, она не могла больше находиться там, она бы точно разревелась, но что-то помешало ей сделать это перед людьми, которые ее унизили и продолжали, теперь другим, более коварным способом, через ребенка. Она не могла показать себя слабой перед мальчуганом, который просто хотел помочь матери. А ведь она тоже чувствовала себя ребенком, которому сунули погремушку, лишь бы он не докучал.
– Мама, а что теперь делать-то? – спросила Ольга, поделившись дома случившимся. Мама только махнула рукой, так как не хотела, чтобы дочка связывалась с неадекватным человеком, от которого можно все ожидать – другая нация, другие нравы. Но разве не другое ее больше беспокоило? Разве она хотела, что дочь повторяла ее судьбу? Так или иначе, она выложила деньги из своего кошелька и сказала:
– Возьми.
– Но это же твои деньги, – воскликнула Ольга.
– Это не важно, – отрезала мама.
Ольга, не смотря на родительскую настойчивость, не взяла денег. Она не могла пойти на это. Если она возьмет деньги, – так, думала она, значит, примирится с обстоятельством того, что долг не будет возвращен. Примириться с несправедливостью. Не бывать этому! Тут уже была важна не сумма, а сам факт этого неравенства. Чем она лучше других, что имеет право не отдавать долг?
У нее был друг. Санька Ходов. Она рассказала ему об этом инциденте. И тогда тот стал придумывать разные методы борьбы. Он учился на актерском, и его заинтересовала возможность поработать над новой ролью. Тем более он хотел сделать это по-особенному, как в детективах, чтобы жертва могла отомстить своему обидчику, пусть не кровавой местью, но так, чтобы у того напрочь отпало желание повторять сделанное.
– А это не запрещено? – спросила Ольга, немного сомневаясь, не зря ли она обратилась к Саньку. Он всегда был слишком опрометчивым – делал шаг и только потом обдумывал. Наверное, потому он был лучшим на курсе, так как в актерстве думать, по его словам, – не надо. Вот в жизни – ради бога, но когда ты на сцене – будь добр, заткни свою думалку.
– Да ты что? – воскликнул Ходов. – Мы только немного ее припугнем.
В эту ночь Ольга не спала. Санька обещал все делать без нее, но она открыла окно, чтобы услышать нечто, что обязательно произойдет. Сперва ничего не было, и когда пробил час, Ольга услышала грохот. Неимоверный, она думала, что сейчас соседи вызовут бригаду и Саньку словят, а он возьмет и расколется – выдаст ее. Хорошая будет слава. Про деньги тогда точно можно забыть, если еще должны не останутся. За такое хулиганство…
– Она крепко спит, – на следующий день сказал Санька. – Представляешь, как начал я греметь, выть там в трубу, что прямо в их коморку выходит, так они ничего…никак не среагировали, у нее там телевизор на полную работал, да еще дети кричали.. Чего ей беспокоится – у нее соседей нет, вот она до самого поздна устраивает просмотры с семечками. Но я терпеливый, дождался, пока она уснет, продолжил – вою, гремлю банками – специально же колотушку из консервов изобрел, не слышит. Гремлю, а там машина подъехала, я в кусты, пока выясняли, кто да что, пришлось в кустах лежать, а там скажу тебе, друг мой Ольга, нет ничего приятного. Я же думал, что она верующая и все эти звуки – некое проклятие за ее нечистые делишки. А ей все равно. Не верит. Бог для нее другие заповеди и книжки пишет.
– Хорошо, – оборвала его Ольга. – в бога она не верит, но должна же быть против нее сила.
Зря она это сказала. После этого ночного происшествия, она хотела сказать Саньке, что достаточно, но как только услышала, как те прекрасно живут и до полночи устраивают беззаботные вечера в то время, как она не может уснуть, Ольга не удержалась.
И на следующий день к восточному семейству, в их подвальный закуток, пришел инспектор, нашедший в комнате нарушения. Но у Зухры нашлась взятка, и парень не удержался. Конечно, Ольге он представил все в несколько другом свете.
– У нее все в полном порядке, – сказал он при встрече с Ольгой. – Не докопаешься. Ты меня уж извини. Мы все попробовали. А я пойду. У меня репетиция. Играю Ихарева в «Игроках». Мы еще попробуем, как только придумаем как.
Но иначе думала Ольга. Она не хотела ждать, и не стала больше никого просить, а решила действовать сама.
Был солнечный день. Время обеда. Она вошла в подвальное помещение, открыла дверь в коморку – успела заметить, что за столом сидела должница и пила чай. Телевизор громко возвещал о новостях, творившихся в мире. Мальчик лежал на топчане и грыз огромное яблоко. Ольгу они не заметили – у нее не было плана, она просто шла к женщине, которая считала, что ей все можно, а там…Она оглянулась, схватила стоящую около входа штыковую лопату, размахнулась, и с огромной силой смела все, что было на столе. Чайничек, печенье, сахар в мешке – все полетело на пол. Женщина отскочила, мальчик заплакал и закрылся подушкой.
– Зачем? – спросила Зухра, закрывая лицо руками. – Что ты хочешь?
– Что я хочу? – нервно засмеялась девушка. – Справедливости! Разве я этого не заслужила?
– Что ты хочешь? – заладила женщина. – Деньги? Если хочешь деньги, то так и скажи. Только не пугай. Рабай боится.
Действительно мальчик, спрятавшийся за подушкой дрожал и всхлипывал, приговаривая «тетя, не надо, тетя, не надо, мне страшно». Это не могло не подействовать на девушку, которая за свою жизнь и мухи не убила. Она растерялась, понимая, что делает что-то нехорошее. А тут и другие дети – мальчик и девочка показались в дверях, сбежались на шум, не понимая, что произошло. Но увидев беспорядок, они стали быстро поднимать все с пола, изредка посматривая на мать и на гостью, которая до сих пор держала в руке лопату и тем самым источала опасность.
– Извини, я не хотела, – сказала Ольга, поставив лопату на место, и почувствовала такую сильную усталость, что невольно оперлась о стул, потом о стену с висящим календарем с мохнатыми зверушками. – Я не хотела тебя обидеть, мальчик. Я все тут уберу. Не надо, не делайте этого. Это я виновата, я этим и займусь, – она стала поднимать осколки разбитой посуды. Дети тоже хотели помочь, и теперь они вместе старались восстановить былое. Мальчик на топчане откинул от себя подушку и побежал за веником.
– Она еще извиняется, – строго сказала Зухра. – Пришла смела все. Как у себя дома. А то, что это были последние продукты, ты не подумала? Нет, ты не умеешь этого делать. А знаешь почему? Я тебе отвечу, но сперва знай. Ты хотела денег, а теперь ты ничего не получишь. Потому что, такие, как ты не правильно живут. Они дают деньги – спасибо, но после того, как мы взяли эти несчастные рублики, они по-другому начинают относиться к нам. С первого же дня, часа, как мы владеем этой суммой. Что не так? Тогда почему уже на следующий день разговаривать перестала. Почему-то раньше ты была другой? Сейчас-то что произошло? Что я такое нарушила, чтобы ты так ко мне относилась? Ты же мне их сама дала, я же не вынуждала и отдала бы, если бы не твое отношение. А тут – должна, отдай, лопата, наконец, извини, я привыкла воспитывать тех, кто не невоспитан. Получи, урок.
Ольга не знала, что ответить на это. Она не замечала за собой того, что стала относиться как-то по-другому. Но если вспомнить, то да – и месяц был такой непростой, тут дело даже не в том, что она изменилась – с парнем рассталась, зачет не ставился, да и дома было какое-то напряжение. Она не брала в расчет то, что тетя Зухра здоровается с ней и хочет поговорить, но та торопилась, так как боялась опоздать на танцы живота и в театр. Помнится даже, та просила ее посидеть с детьми, пока она сходит в магазин, у Ольги не нашлось времени, так как ждала звонка от своего нового друга, который так и не позвонил. Но что она могла поделать, если эти месяцы были такими. Разве нельзя понять, что обстоятельства сложились таким образом и если обращать внимание на них, то что получается.
– А ну пошли! – резко сказала Ольга, и хрупкое создание потянуло за собой крупную тяжеловесную женщину на улицу в тот самый час, когда двор не пустовал – скамейки разговаривали, а детский городок смеялся. – Повтори, повтори при всех, что ты сказала?
Тетя Зухра была спокойна. Такое ощущение, что она привыкла к такого рода дебатам и, не смотря на свой испачканный костюм дворника, говорила с таким достоинством, словно она была королевой этого двора:
– И повторю. Мне не трудно. Ты ничего не получишь.
– Вы слышали, слышали? – кричала Ольга. И скамейки перестали говорить, а дети на горке и качелях сбежались к ним, но не подходили слишком близко, чтобы не попасть случайно под горячую руку. В окне появился кукольник. На третьем этаже мужчина в трико, с газетой. К окнам прильнули дети, прижимаясь к стеклу, показывая свои носы-пятачки. Соперник стояли в одной позе – Ольга напряженно опустила руки, сжала кулаки, готовая в любой момент ринуться в бой. Зухра стояла и не была напряжена – ее дети высунули головы из своей коморки и наблюдали за происходящим, как трехголовый дракон. Народ наплывал. Собрался почти весь двор – буквально за считанные минуты. Большинство пожилых. В последний момент выскочила Ольгина мама. Она подошла к ней и пыталась что-то сказать своей дочке, предлагала пойти домой, но та не желала уходить, пока все не решится тут и сейчас. Нужна была помощь. Двор, который впервые присутствовал на митинге, происходящий в собственном дворе, стал принимать активное участие.
– Ты должна отдать, – говорили одни.
– Ничего она не должна, – были и такие.
Двор, которому она привыкла доверять, был сейчас как на ладони. Не все были такими хорошими, как казалось на первый взгляд. Хотя может быть те, которые сейчас были не за нее не знали всех нюансов и если бы узнали, тогда бы точно… Но только разве можно понять человека за считанные минуты. А тут все происходило так, что людям хотелось побыстрее решить эту проблему, чтобы кому-то успеть на футбол, а кому-то нужно поставить машину и, наконец, двор должен быть почищен, а единственный дворник находится под прицелом. И все стали расходится. Что-то говорили о том, что это дело житейское, надо договориться по-соседски. А мама Ольги взяла дочку за руку и повела домой. У Ольги была влажная рука, словно она только что попала под дождь.
P.S. Тетя Зухра вернула деньги. Она переехала в другой район и снова заняла деньги у одной милой женщины, у которой была дочка пятнадцати лет.
Невеста
Павел Смирников и Даша Пальцева пришли во дворец бракосочетания. Часы показывали десять ноль две. До регистрации оставалось пятьдесят восемь минут.
– Мы рано, – задумчиво сказал Павел. – Что будем делать?
Но Даша думала иначе. Она была готова с вечера обивать пороги этого места, думая, что тем самым сможет себя успокоить. Успокоить – возможно, но сделать прическу – не факт.
– Все в порядке? – спросила она, все время, проверяя подушечками пальцев построенный на голове макет. – Посмотри.
– Да, все хорошо, – сонно сказал Павел. Конечно, он тоже плохо спал. Наверное, это нормально – не спать в ночь перед свадьбой. Но если это нормально, тогда как выдержать все, что предстояло. Должно же быть столько энергии – минимум, чтобы сдвинуть с места гору. А тут – неоспоримая бессонница и ленивое состояние, что омрачает радостное событие, конечно.
– Ты даже не взглянул, – обиженно говорит девушка, ищет глазами зеркало, находит, но там столпилось столько народа – столько белого цвета и платьев, что не подойти.
– Вот, смотрю, смотрю, – говорит Павел, но этими словами только раздражает свою половину, которая пытается себя успокоить тем, что у нее все хорошо и этот парень, что с ней, не успевший как следует побрить себя и причесать – ее будущий муж и он, как не сказать точно, соответствует ей. Конечно, для того, чтобы сотворить на голове такое чудо, ей пришлось просыпаться в пять утра, не пускать Пашку и держать его в зале (единственной комнате) и ходить с закрытыми глазами, когда кому-нибудь нужно было перейти в туалет или на кухню. Поэтому она так нервничала, не желая, чтобы столько часов потраченных у зеркала прошли впустую…да и не только это, конечно, в конце концов – свадьба, первая к тому же. Вот для Пашки все по-другому – у него второй брак, поэтому и отношение не такое – не сказать, чтобы совсем наплевательское, но более обывательское, без волшебства. Она же хотела, чтобы этот день стал событием и ее попытки сотворить с собой и с этим днем были самыми, что ни на есть, максимальными (или лучше сказать максималистскими). Они были в Москве, родные за две тысячи километров, и привезти их сюда не было никакой возможности. К тому же они выбрали самый холодный и неопределенный по осадкам месяц – снег есть, но его так мало, что непонятно, то ли сейчас ранняя весна, то ли поздняя осень. Поэтому когда они подавали заявление, и когда девушка-консультант спросила их о гостях, то Даша не задумываясь, сказала:
– Да, мне нужно чтобы были гости.
– Хорошо, – улыбнулась девушка со скатанной на губах помадой (видимо, много приходится говорить), – вы можете пригласить своих родных, близких, у нас есть зал, где может разместиться до ста человек.
– Но мы бы хотели, чтобы вы нам помогли с гостями, – скромно сказала Даша, и Павел кивнул головой, показывая, что и он искренне надеется на это. Два – это все же сила.
– Помогли? – удивилась девушка и облизнула губы, сделав свой макияж еще небрежнее. – То есть вы хотите сказать, чтобы мы организовали присутствие гостей на вашей регистрации? Но у нас нет такой услуги. Советую обратиться к знакомым.
Знала бы эта девушка, что у Павла и Даши еще не было в этом городе друзей. Да, конечно, были знакомые – хозяйка квартиры, сослуживцы, с которыми ни Пашка, ни Даша не построили тех отношений, достаточных для того, чтобы пригласить на свадьбу. К тому же, как таковой свадьбы-то и не будет. Только регистрация, а потом – «спасибо за внимание». И разве после этого можно работать в одном коллективе, зная, что один из гостей непременно посмеивается, что у них была третьесортная свадьба, по крайней мере, точно так подумают. А они мечтали завоевать себе место под солнцем, уважение в лице старожилов, поэтому желательно, чтобы эта новость не просочилась и на работе. Разве что потом, когда все устаканится и долгов не будет, тогда можно будет сказать, как-то ненароком обронить, что состоится свадьба – по этому случаю накрыть стол и плакать от умиления и страха – «я боюсь…», только не забыть кольцо перед этим на работе снимать, чтобы никто ничего не заподозрил.
Павел поместил объявление в газету с текстом «Нужны гости на свадьбу». Город большой – обязательно будут звонки. И звонки действительно были. Откликнулось пятнадцать человек, согласилось одиннадцать, а к загсу пришло шесть.
На часах половина. Две девушки, одетые, как на карнавал – в масках, нетеплых, но ярких полушубках, стоят и переминаются с ноги на ногу. Им холодно. Рядом стоят мужчины – халявщики, не представляющие никакого интереса, хотя подобранные его благоверной и прошедшие тест – не каждый может стать их гостем.
– Куда им? – спрашивает Павел.
– Не знаю, пусть стоят, – отвечает она.
Народ стоял и не торопился разговаривать друг с другом. Они были незнакомы, и пришли сюда работать. Пашка обещал заплатить каждому, правда сумму незначительную, но когда он разговаривал с ними по телефону, то расписывал свадьбу в ярком ключе, что будет феерично и они не пожалеют об этом. Сейчас гости дрожали от холода и посматривали на Павла – мол, в чем фееричность, парень? Пока непонятно.
Девушка с широкополой шляпой, подошедшая только что, одетая, словно на киносъемку, спросившая честную компанию, туда ли она попала – убедилась, что туда, теперь рассматривала платье Даши так пристально, словно это поведение было часть ее антуража.
– Чего она так на меня смотрит? – прошептала Даша.
– Завидует, наверное, – ответил Павел, понимая, что время движется очень медленно, а тут еще он выяснил, что их регистрация немного сдвинулась по времени на полчаса позже. Вот те раз.
– Да нет, тут что-то другое, – тем временем Дашу волновали косные взгляды гостьи.
Через минут пятнадцать из этой делегации подошел парень и сказал, что они хотят есть. В тот самый момент, когда Пашка бегал узнавать по поводу их церемонии. У него было кислое лицо, а тут еще одна новость:
– Паш, они есть хотят, – сказала ему Даша.
– Есть? – удивился он. – У нас нет денег, ну разве те, что мы им должны. Ну, разве что на бутылку сладкой газированной воды и печенье хватит.
– А это будет нормально, что на свадьбу… начала Даша, но Павел, будучи немного на взводе ее оборвал:
– Нормально.
Так и решили. Пашка сходил, купил воду и печенье, вернулся. На месте гостей из шести человек, стоял одиноко парень. Даши не было. Он подошел к молодому человеку, чтобы узнать, что произошло. По его словам, все решили уйти. Паша отпустил молодого человек, всучив ему газировку с печеньем, и тот растеряно пошел в сторону метро. А тут и Даша появилась. Оказывается, она протиснулась к зеркалу, чтобы разглядеть, в каком состоянии ее конструкция на голове. Там был полный порядок, однако другая конструкция – из гостей разрушилась.
– Они ушли, – сказал Павел.
– Как ушли? – удивилась Даша. – Куда ушли? Куда ты их отпустил. У нас же сейчас, то есть скоро…Их нельзя было отпускать! – воскликнула невеста. – Верни, прошу тебя, – она нервничала, но понимала, что гости уже не вернутся. Последний человек ушел, понимая, что кормить не будут.
– Не расстраивайся, – сделал попытку успокоить жених. – Это были не самые порядочные гости.
– Да где же порядочных найдешь? – закричала Даша так, что все оглянулись на них – тоже гости, только никак не связанные с ними. – Да и разве сейчас так важно, какие гости – порядочные или нет. Главное, чтобы они были, а остальное – неважно.
Павел успокаивал Дашу. Плачущая невеста без жениха – нормальное дело, но когда рядом стоит жених и невеста ревет в три ручья – не полный порядок. Жених кривлялся, пытался сделать все, чтобы рассмешить свою половину, понимая, что уже дал слово «в горе и радости…». И кольца, которые они купили в «Севастополе» за пятьдесят рублей каждое на тарелочке смотрелись не самым лучшим образом. И может быть хорошо, что Даша не обладала стопроцентным зрением и в обыденной жизни носила очки. Зато Павел обратил на это внимание и девушка, которая проводила церемонию тоже, посмотрев на него с таким сочувствием, словно они совершают самый непоправимый поступок в их жизни. Хорошо, что звучала музыка – господин Мендельсон помогает отрешиться от всех будничных дел и настроений, унося в единственный мир чистоты с налетом торжественности. Смешной фотограф деликатно дирижировал и, пусть не было гостей, эта дата не должна кануть, стать проходной, как и все остальные в календаре.
Да, не было гостей…времени на то, чтобы их найти было слишком мало. Первые слиняли слишком быстро. Они хотели есть и стоило их накормить… Даша не могла успокоиться, думая, где она допустила промах:
– Надо было взять суп-лапшу. У меня же стояла на плите. Почему я об этом не подумала?
Такси не приезжало целый час. Пары шли одна за другой. И было как-то неловко сидеть и ждать на зеленом диванчике немного сконфуженно, словно они поссорились. Они могли поссориться еще давно. По-настоящему, но сейчас каждый чувствовал себя одиноко. Они ничем не отличались от других пар, кроме гостей и этого нелепого ожидания. Но пары постоянно крутились, поэтому сказать, что они смотрелись подозрительно в свадебных нарядах – глупо. Правда то, что сейчас они должны на всех парах лететь по Москве, высунувшись из лимузина и брызгаясь шампанским возвещать, что «они сделали это», а они сидят, и вокруг пью шипучку, смеются, фотографируют друг друга и все счастливы и радостны нескромно.
Водитель такси «Ангел» сказал, что такие клиенты у него в первый раз. Даша, опустив голову, ехала всю дорогу, не проронив ни слова. Павел взял ее за руку, сжал ее, но та не ответила ему. Дома она переоделись и направились в кафе, что на Третьяковке – выпили кофе, поговорили о том, что сегодня было, выдав все произошедшие конфузы за случаи из жизни, в которых нужно непременно искать положительное. Даша криво усмехалась, так как по глазам было ясно, что она уже устала к тому часу. Но они запланировали еще один объект, поэтому из кафе они направились прямо туда.
На Воробьевы горы они приехали ближе к восьми. Было холодно. Целый день не светило солнце, разве что утром пара лучей упали на землю, но это было очень непродолжительно. Они купили чай в киоске, так как ветер был пронизывающим. Все же смотровая площадка – тут ветер дует со всей Москвы.
– Зря ты конфеты и шампанское не взял, – сказала Даша, но Павел сделал именно так, как просила Даша, предполагая, что они отужинают в кафе и выйдут оттуда сытые, пьяные. Кто же знал, что они решат сэкономить на этом, точнее Павел, которому покажется, что на те же деньги можно так хорошо отовариться в супермаркете…
– Ничего, – ответил Павел, допивая горький чай. – Ночью будет теплее, – это он сказал как-то очень тихо, как мог. Раздался звонок, заглушая его робкий и в то же время продрогший голос.
– Друзья звонят, – сказал Паша, прикладывая трубку к уху. Он довольно долго говорил с друзьями, которые один за другим звонили ему, смеялся, с гордостью говорил, что они женились в московском загсе и что сейчас шикарно проводим время – кафе, Воробьевы, вокруг гости. Потом звонила мама, и он повторил в точности то же самое и ей.
Даша плакала. Павлу было холодно.
– Смотри, – неожиданно закричал он. – Вон там, в небе, – над «Олимпийским» летал горящий шарик. – Это я для тебя запустил, – скромно сказал Павел.
– Правда? – она смотрела не него такими наивными глазами, что Пашка не мог врать:
– Ну да не я, но ведь можно предположить, что это был я. Вот на годовщину через год мы запустим шарик, и при этом событии будут участвовать много гостей. Они все откроют рот, и будет идти снег, так что у них во рту будет горка белой крупы.
– Мне холодно, – сказала она, – вытирая глаза.
– Тогда домой, – решительно сказал Павел. И они направились домой. Ехали в метро и ловили отражение в стеклах, но они не были такими смешными как раньше. Павел хотел сказать, что свадьба напоминает песню про день рождения, где говорится что «день рождения – грустный праздник», но не стал говорить об этом, догадываясь, что Даше это не слишком понравится. Даша в свою очередь думала о том – сколько в этом вагоне людей догадывается, что с ними сегодня происходило и ей, как ребенку хотелось подойти к сидящему, спящему, разбудить и спросить «А вы знаете, что мы сегодня сделали? Ни за что не поверите!».
Они зашли в торговый центр «Штаер», купили котлеты, и десяток салатов. Два пакета тянулись к земле. Когда до дому оставалось несколько сот метров, Дашка заплакала.
– Ну что снова? – спросил он.
– И это все? – спросила она, и посмотрела на Пашку такими наивными глазами, что ответить на это согласием было бы преступление. В ее больших глазах, в которых отражались вечерние огни, читалось – «я долго ждала его, чтобы он наступил, а он взял и прошел, нехороший». То, что ей не доставало чего-то в нем, это было видно невооруженным глазом. Пашка попытался:
– Сейчас мы придем домой, пожарим котлеты, будем есть, пить шампанское и уснем пьяные и довольные. Вот тебе и насыщение.
– Если ты хочешь, – грустно отреагировала Даша. Павел не знал, что можно сделать в двенадцать. Они были голодны, и совсем рядом был дом – он так манил своим теплом, и стоило только убедить свою, уже жену, в том, что они сейчас залезут под одеяло и проведут свою первую брачную ночь. Но Дашка видимо мечтала провести ее как-то иначе.
– Хорошо, – решительно сказал Пашка. – За мной! – и Даша просто кивнула головой, улыбнулась, крепко схватила за руку Пашку так, что он почувствовал, что она не против. Они пошли обратно к метро. Да, они могли успеть… Было одно место. Там было тепло. В другом смысле, тепло. Всю ночь они ходили по Красной площади и ели продукты из пакета, а когда было холодно – прятались в пиццерии, и пили чай. Утром они вернулись домой. Пакеты были пусты – оставшиеся продукты они благополучно раздарили главным жителям города – интеллигентным голубям и воробьям-нахалам. Они добрели до постели и рухнули туда, как подкошенные, превратив брачную ночь в утро и день.
Одесская история, произошедшая в Москве
В Москве на Одесской улице есть одно место. Выходишь из метро, проходишь небольшой рынок, который обязательно имеется у каждой станции с газетами, матрешками и шаурмой, переходишь дорогу, идешь вдоль зеленого забора минуты две и через двор по тропинке, вдоль которой деревья, дома, рабочие прилаживают вывеску «чистка подушек». Тропинка обрывается на нужной улице, и этот объект сразу и не увидишь – он как бы утопает во всем остальном – универсаме, школе, клинике лазерной хирургии и спальных домах, от которых рябит в глазах. Он спрятался, укрылся от ненужных глаз, разговоров…Открываем дверь, входим и почти сразу понимаем, что здесь…лошади. Пусть и небольшие совсем лошади, скорее обычные пони. Но пока слышится только запах – вокруг зелено, даже сейчас, в середине осени, разве что вдоль заборчика растут клены, которые заметили, что пора менять обличье. Если подняться по лестнице, пройти на третий этаж, войдешь в морскую зону с большими морскими дафниями. Красивые, переливаются в свете горящих лампочек, у каждого табличка. Где-то в кабинетах живут пресмыкающиеся, птицы и кролики. Внутри аквариумы, снаружи лошади. Чудо. И вот среди этого благолепия мой старый знакомый…
Работу он искал пару дней. Только что уволился. Возник конфликт с женщинами. По профессии он – режиссер, педагог театральной студии, поставил несколько спектаклей на итальянскую тему – «Италия во сне и наяву», «Фантазии Фарятьева» и что-то про животных и Новый год. Но более чем одного спектакля не успевал сделать. Дети его любили, да и он души в них не чаял. Казалось, что он сам еще не вышел из этого возраста. Ходил в одежде несуразных сочетаний цветов. Говорил когда как. Со мной серьезно, с песиком на улице на странном языке человеческого с примесью собачьего диалекта. С сотрудниками взросло, но с детьми так, что казалось он тоже один из них и если бы не рост и щетина на лице, то мы бы не смогли его найти в этой ватаге играющих пострелят. И вот у этого ангел-человека неприятности идут по пятам – с одного центра творчества к другому. И он знает, в чем дело, только вакцину от этого вируса пока еще никто не изобрел.
Дело в том, что в учреждениях детских центров работают больше женщин и столкновения неизбежны. Так уж получилось, что мужчины не больно стремятся нянчиться с младым поколением. Они только успели распрощаться со своей юностью, только что отгремела пора сосок и глупого времяпровождения за таблицей умножения и десяти лет за партой, пять лет оспариваний того, что ты что-то стоишь, пару лет доказываний на работе, что ты хороший сотрудник, и вот так в одночасье все это развенчать? Детям же не так важно, что ты перечитал всю великую русскую литературу, что ты построил пятнадцать мостов и открыл месторождение нефти в захолустье. Им не понять медалей, высокой зарплаты, уважения коллег. Ребенок в стороне от этого. Как и мужчина.
Но мой друг занимался этим и ему это нравилось. Он находил в этом отдушину – смотреть, как дети перевоплощаются в котика, собачку, динозавра или червяка воистину прекрасно. Тем более создавая что-то, он реализовал себя. А для мужчины реализовать себя – это как для женщины родить ребенка. Простая бесхитростная истина. Если бы не женщины, проблемы – разные, например, идеологические, на почве непонимания, ревности, наконец… Он не хотел распространяться об этом. На вопрос, что произошло, он отвечал. «Мы идеи разным курсом». Какой именно курс был у него, и почему он стал крайним в своей карьере на предыдущей работе, не было известно.
Секретарь его попросила заполнить документы, и пока он заполнял белоснежные листы, ловко варьируя ручкой, выводя буквы каллиграфическим почерком, девушка в очках с большими линзами смотрела то на него, то на дверь, словно видела в этом какую-то взаимосвязь. Наш герой, конечно же, заметил это, расписывая свои предыдущие места работы, коих было предостаточно.
– Что-то не то? – спросил он, так как секретарша теперь забыла про дверь и стала искать сравнения в других объектах – его джинсовом пиджаке и синим галстуке.
– Нет, все в порядке, – выдала она. Ей стало неудобно. Она встала, взяла лейку и лучше бы она этого не делала, так как вместо того, чтобы поливать цветы она стала поливать статуэтку веселой девушки с растрепанными волосами, в руках у которой был приоткрытый портфель с высунувшимся язычком тетради – вероятно, школьница, торопящейся домой в последний день учебы перед каникулами. И теперь она бежала быстрее, чем ранее, освещенная только солнцем и пылью. Теперь шел дождь, и она торопилась не промокнуть. Но вскоре секретарша это поняла, вскрикнула, схватила тряпку и стала вытирать промокшую. Потом присела на свое место, стала перекладывать все предметы на столе, отчего у героя слово «Италия» перевоплотилось в «Анталию», а «гибкость» в «губкость». И она, тем не менее, продолжала смотреть на него, хоть и перекладывать одну бумагу за другой, вытаскивать их из файла, точить карандаш и при этом вертеть на ноге туфлей, которая время от времени падала, требовали большой концентрации.
– Вы смотрите на меня, словно я в чем-то провинился, – сказал он. – Но я еще не начал работать.
– Извините, – сконфузилась девушка, бросила все свои застольные дела и переключилась исключительно на дверь, найдя в ней определенное значение. Она даже сняла очки, стала протирать их, пытаясь тем самым оправдать свое поведение.
– Лиза, директор у себя?… – послышалось за спиной, и маленькая белокурая головка коричневым крабом на пышных локонах показалась в проеме.
– На обеде, – ответила Лиза, как-то растеряно, словно она потеряла кошелек и вспоминала, где могла его оставить. В метро, когда доставала «Караван истории»? В магазине, когда срочно понадобились глазные капли. На скамейке, куда присела, чтобы понаблюдать, как падает один за другим кленовый лист.
– Я сейчас убегаю, машина ждет, – продолжал голос у двери. – Едем встречать генерала…
– Хорошо, я поставлю чай, сделаю бутерброды, выключу радио и поменяю звонок на телефоне, – сказала Лиза, будучи еще немного растерянной, но взявшей себя в руки. У двери послышался смех и так как человек стоял наполовину в коридоре, то смех стал достоянием всего третьего этажа, а то и лестничных пролетов. – Только закончу с молодым человеком, – и снова на него…
В следующий момент человек в двери решил показать себя целиком. Женщина вошла, принюхалась, словно что-то уловила, поняла, что этот аромат исходит от сидящего человека, закрыла глаза, покрутила головой и сказала:
– Добрый день, а я вас и не заметила.
– Ничего, зато я вас заметил, – ответил молодой человек. Он наполовину завершил свою рукопись в виде поставленных спектаклей, заслуг, грантов и уже переходил к последней стадии «причине увольнения».
– Позвольте представиться, – начала белокурая, и губки ее так интересно задергались, словно она хотела поймать что-то в воздухе, но это было что-то явно неуловимое, – меня зовут Катя. Я организую, встречаю, помогаю на первых порах.
– Приятно, – ответил он, протянул руку. Девушка протянула свою, и он поцеловал ее. – Я – Дмитрий.
– Ну что же… я пошла, – растеряно сказала она, заморгала и смахнула что-то с глаз. – Я пошла.
– Да, вас машина ждет, – подтвердила Лиза.
– Да, машина долго ждать не будет. Хотя почему не будет? Не такси же. Своя служебная. Дядя Володя – всегда нас ждет, понимает, что мы здесь делами занимаемся. Его задача такая ждать нас и везти куда вздумается. Вздумалось мне в ресторан, а то и в салон красоты – повезет, захочу я в сауну – он не будет против.
Он нервно засмеялась, всплеснула руками, хлопнула, отчего у нашего героя появилось странное, но знакомое чувство.
– Что-то не так? – спросил Дмитрий.
– Да нет, все в порядке, – сказала она, – с чего вы взяли?
– Вы волнуетесь. Это видно невооруженным глазом.
– Да нет же, – нервно сказала женщина, отвела взгляд, подошла к статуэтке то самой бегущей девушки, взяла ее в руки – со статуэтки стекала вода. Она стряхнула воду, поставила на место. – Это обычное дело. У нас знаете работа такая. Дети – это…
– Хорошо, – сказал молодой человек, – пусть будет нет. Ваш смех и ваше право с ним как угодно распоряжаться.
Возникла пауза. Парень писал причину, побудившую его выйти из стен детского центра в районе Дубровки, белокурая топталась на месте, словно показывала свои леопардовые туфли или движения, напоминающие замерзающего человека на остановке.
– Лиза, выйди на минутку, – сказал она. Лиза не хотела выходить. Это было заметно. Но она понимала, что если она не выйдет, то произойдет то, что обычно бывает – цепная реакция одного недоразумения. Один сказал про другого что-то нехорошее, другой это переиначил, передал третьему, тот тоже сформулировал по-своему и получилось в результате то, что человек покидает свое место из-за одной минутной слабости.
Их не было десять минут. За это время Дмитрий успел закончить свою биографию, поставить подпись, число, отложил листок, ручку и удобно расположился в кресле. За дверью было много звуков – хождение взад-вперед, шушуканье, бегали дети, чем-то бросались, их ругали и отчитывали, покачивая правой рукой кулак с вытянутым указательным пальцем.
О чем они могли говорить? Какие могут быт дела у этих двух совершенно разных людей. Разве что указания, но разве нельзя было их дать при нем. Да и вообще…тут и так все понятно – говорили о нем.
В кабинете были часы. Они спешили. Вероятно, так секретарша выигрывала время для своих нужд. На столике лежали бумаги и анкета, заполненная им, лежала точно по двух коричневых подковах, сделанных кофейными чашками.
За стеной послышался шорох, и в кабинет вошла Лиза, белокурая с крабом, и еще одна женщина, о которой наш персонаж понятия не имел.
– Добрый день, – сказала она, почесывая сперва носик, потом висок, – я – Оля, бухгалтер.
– Здравствуйте Ольга.
– Можно Оля, для своих – Олечка.
И она тоже засмеялась, как полоумная. Если первые героини были молодыми и им прощались эти бездумные вольности, то Дмитрием было солидная дама лет пятидесяти, и называть ее как девчонку, у молодого человека язык бы не повернулся.
Следом за ней вошли две близняшки. Они были одеты одинаково, и даже макияж в точности повторял макияж другой. Они были взбудоражены, подбежали к молодому человеку, раскрыли объятия и прижали его к себе так бесцеремонно, что Дмитрий закашлял и стал просить о пощаде, пусть не прямым текстом, но в выражении лица это читалось. Отцепившись от парня, девушки вертели головой, продолжая рассматривать его, как раритет эпохи Ренессанса, потом стали говорить, при этом перебивая друг друга:
– Наш кабинет самый ближний к этой двери, – заговорила та, что справа. – Мы за стенкой и почти все слышим, – продолжила другая. – Так что, когда Лиза говорит по телефону не по служебным делам, мы все замечаем и при случае можем сказать нашему генералу, – они обе захихикали, первая продолжила более серьезно – но мы, конечно, этого не сделаем. А можно мы пожмем вашу руку, – сказала первая, и Дмитрий стал их уже различать. Та, что слева при улыбке хваталось за правое ухо, а та, что слева показывала свою пятерню – ее ладошка тоже смеялась. Парень протянул руку. – Ох, ты, она такая крепкая и горячая. Потрогай, Женька, – сестра-близнец стала мять его ладонь, – и правда, вы наверняка пользуетесь хорошим мылом.
Он невольно одернул руку, сказал, что она ему сейчас нужна и он бы с удовольствием отдал ее на растерзание, но боится, что остальные части тела будут против.
Они захихикали. Дмитрию даже на мгновение показалось, что он попал в Кащенко. Одни женщины кругом, все его трогают, смеются. Бред. У него даже холодок по спине прошел, и он почти мокрый вышел из отдела кадров.
Какое резюме он вывел, посетив всего один кабинет. Женский пол, как всегда безумен, половина не нашли себе половины (как странно звучит), вторая – или в разводе или в тайне от мужа мечтает наставить ему рога. Это первое. Второе – они все боялись генерала. Но парень был спокоен. Ему казалось так – что если в этом здании есть еще хоть один мужчина, то они сработаются.
– Вам нужно занести копию, написать… – говорил человек мужского пола из отдела компьютеризации. Именно человек мужского пола, не мужчина, нет… Он говорил с придыханием и то ли был действительно нетрадиционной ориентации, то ли просто стал таким под влиянием женских флюидов. Странно, но в себе Дмитрий такой метаморфозы не замечал, может быть, потому, что старался больше времени проводить с детьми. Хотя и женщины были, но может быть, причина крылась еще в том, что это они хотели быть с ним, а не он?
На линейке, или как ее называют, пятиминутке, выступила девушка, шеф Дмитрия. Она же генеральный директор. Она? Он же думал…вот так история. И здесь, последний шанс на мужчину, который правит этой учебной богадельней, рассыпался в пух и прах. Она была невысокого роста, смазливая и ей было около тридцати. Как и ему примерно. Но если у него не было детей, у нее их было трое. Отца не было. Об этом они успели поговорить до начала оперативки.
– В вашем взгляде есть что-то таинственное, – сказала она, взглянув на него один раз и все остальное время опустив глаза в блокнот.
– Хорошее начало, – подумал молодой человек, но не стал отвечать на это, побоявшись, что оперативка может сорваться. Такой уж он был самоуверенный. Но генерал закончил свою мысль:
– Как у ребенка.
Он улыбнулся, она же на него так строго посмотрела, словно на эту фразу у него должна быть совершенно другая реакция и очень плохо, что тот ее не смог предвидеть. Однако молодой человек действительно чувствовал себя юным, порой даже очень и когда ему говорили про его детскость, а это ему часто говорили, то он не обижался, а напротив, гордился этим. Разве многие могут похвастаться тем, что они не отчалили от острова своего детства? Разве что он…
Вот так началось их знакомство. Генерального директора эколого-биологического центра и парня-режиссера. Со всеми же остальными Дмитрий решил познакомиться на линейке.
– Меня занесло сюда издалека, – начал он говорить, предварительно сделав паузу и пройдя глазами по всем головам – белокурая с крабом, брюнетка, шатенка, кудрявая двухцветная, снова брюнетка с кубышкой, рыжие хвостики, косички… – До этого мне казалось, что мир, в котором я обитал самодостаточен. В нем есть все, начиная от автомобиля до моего дома за городом. Была жена, но потом мы решили, что она станет мне чужой. Как-то утром после чашки кофе. Она уехала, оставив после себя половину конфеты. Я завернул ее и сохранил. Наверное буду хранить, пока не найду кого-то.
Его слушали заворожено. И ничего, что данная ему минута длилась пятнадцать и то, что он перетянул одеяло на себя. Его не перебивали, давали возможность говорить, и он этим пользовался.
– Я здесь не потому, что мне нужны деньги, я здесь потому, что хочу работать с хорошим коллективом, который будет меня понимать и ценить, прежде всего, мои профессиональные качества.
Они зааплодировали. Наверное, это непринято. И генерал посмотрел, но вскоре поднял руку, чтобы все остановились.
– На нашей повестке, точнее на повестке дня, – исправилась она, – три вопроса. Прежде всего, почему на субботнем мероприятии некоторые понадеялись на импровизацию. Разве такое возможно?
Но конечно ее никто не слушал, все смотрели на нового персонажа их экологического центра. Они его поедали глазами. Да, у него был странный вид – джинсы и галстук, из кармана рубашки в горошек торчал шоколадный батончик. Прическа у Дмитрия была свободная – пышная шевелюра, он ее даже не расчесывал только, достаточно было погрузиться в воду, обсохнуть и прическа сама ложится на волосы так, как нужно. Он никому не отвечал на взгляды, жесты – пальцами, плечами, улыбками и прочим чем можно – блокнотами, ручками, коленками…достаточно. Дмитрий что-то рисовал на листе, очень увлеченно. Рядом сидящая дама, от которой исходил аромат вишни и дыни, заглянула как бы ненароком, и по залу прокатилась волна «глухого телефона». «Он рисует собачку», «он рисует собачку?», «ну надо же, он рисует собачку?!».
Пятиминутка длилась примерно минут двадцать. Генерал посмотрела на его художества, тяжело вздохнула, показав своим видом недовольство, положила ручку в блокнот и пошла, прижав его к груди. Дмитрий наблюдал, как все расходятся. Первый день, по его мнению, должен был проходить неторопливо – он смотрит, наблюдает, взвешивает.
Лида, высокая девушка с распущенными волосами, постоянно сдувающая с лица падающие локоны, подошла первой.
– Заходите к нам, – начала она. – У нас отличный чай. Наш кабинет по чаю самый разносторонний.
Дмитрий улыбнулся, кивнул головой. Лида протянула руку, представилась, молодой человек пожал руку, но ей явно было этого недостаточно (уже успели донести), Дмитрий прислонился к ней губами. Лида осталась довольной.
Через пять минут подошла Вера, миниатюрная толстушка, с кубышкой на голове.
– У нас кабинет самый веселый, – сказала она и уже начала смеяться. – А все почему? Вы спросите почему…
– Почему? – спросил я.
– Потому что мы все Водолеи… – задорно сказала она, – а это самый лучший веселый знак.
В течение дня он узнал, где можно отвести душу, где выпить чаю, а то и покрепче, где получить массаж совсем даром и опохмелиться.
Только его генерал по имени Анастасия Юрьевна (и никак иначе) смотрела на то, как Дмитрий обосновывается в новом коллективе с непониманием.
– Почему вы не одеваетесь прилично? – спросила она, на второй день, столкнувшись с ним в коридоре.
– Я одеваюсь так, как мне удобно, – ответил Дмитрий.
– У нас ест определенные правила и их нужно соблюдать, – строго сказала она. – Вы же не где-нибудь, а в детском учреждении. Тут дети, что они могут подумать. Если педагоги такое себе позволяют, значит и они могут…
– Если я буду носить костюм-тройку или носить что-то плюмажное с Уолл-стрит, то я забуду, как меня зовут. А мне нравится мое имя. Вот вам нравится ваше, Анастасия Юрьевна?
– Хватит, достаточно, – она явно занервничала и если бы они оказались в другой ситуации – в метро или в гастрономической давке, то она бы не сдержалась. – Я не люблю повторять дважды.
– Хорошо, – ответил он и не мог оторвать глаз от ее походки. В ней что-то таилось, только было скрыто под строгим серым костюмом, черными колготками и грубыми туфлями с вот такими каблуками.
Три дня ему хватило, чтобы понять, что этот устойчивый организм, этот корабль терпит бедствие. У Дмитрия был свой кабинет, но находиться в нем было опасно. Туда слишком часто заглядывали – носили пирожки, делились новостями кто у кого родился и зачем нужен третий ребенок, протягивали руку, чтобы он ее…И если он это не сделает, он же знал… Последние капли простучали по крыше экологического центра за три дня.
– Почему вы на меня так реагируете? – спросил он своего генерала, когда она в очередной раз расписала его под хохлому. В этот раз внимание привлекла прическа и походка, которая, как и что-то личное, было не похожим не на что другое. Ну, естественно, не по-женски же ему вышагивать. А прическа – неприкосновенно. О ней он даже и говорить не хотел. В ней было все – и свобода, и замкнутость и способ измениться, а также способ изменить все вокруг. И когда задевают за живое, в данном случае живее, чем одежда, он не мог молчать.
– Вы слишком большого о себе мнения, – сказала она и снова смотрела в блокнот, словно искала подходящую фразу для такого «орешка».
– Ничуть, – уверял он, приглаживая свои пышные волосы. – Я просто хочу работать и все. Я уже говорил об этом.
Она скептически посмотрела на него и спросила:
– Тогда почему вокруг вас всегда крутятся, вы отвлекаете, мои сотрудники, словно взбесились. Как вы можете это объяснить?
– Но разве я в этом хоть как-то виноват? – пожал плечами Дмитрий. – Если бы они не крутились около меня, не донимали, то я бы первым обрадовался
– Сомневаюсь.
– Не нужно сомневаться. Это правда. Мне хочется работать, вести театральный кружок. Мечтаю о «Маленьком принце».
– Сделайте что-нибудь… – сказала она, разводя руками.
– Но что я смогу сделать? Ходить небритым, надевать мятую одежду, со всеми грубо разговаривать?
Она замолчала, понимая, что он прав в той или иной степени. Она и сама не знала, как поступить. Легко взвалить на меня, – думал Дмитрий, – мол, сделай что-нибудь, но разве я не делаю – постоянно бегаю от них, бываю немногословен, повышаю голос, но либо они принимают это в шутку, либо им нравится моя твердость и они приходят немного позже, приводя других, прося меня сказать еще раз свое «мужское слово». Если бы она мне могла посоветовать – не знаю, что. Может быть ей, как человеку, долго работающему здесь, виднее и если бы она подсказала тактику поведения, тогда может быть, все изменилось.
Дмитрий продолжал ходить, общаться со всеми, ровно один день, пока не наступил вечер одного очень длинного дня. Тогда было темно, ближе к девяти. Почти все сотрудницы ушли. Последний час он прятался в компьютерном классе, сочиняя программу своей театральной студии, закрывшись, делая вид, что уже ушел. Она заметила, что из кабинета идет свет и, как и любой начальник, решила узнать, кто там.
– Что вы здесь делаете? – спросила она, когда он все же открыл дверь после попытки не дышать. Она вошла, быстро кинула взгляд на все помещение, ей богу даже под стол заглянула (не нагибаясь, конечно).
– Спорим, вы подумали, что я не один, – улыбнулся Дмитрий.
– От вас все можно ожидать, – недовольно сказала она, направляясь к выходу, где стоял наш герой.
– Почему вы так напряжены? – спросил Дмитрий, всматриваясь в ее глаза, которые ему казались недосягаемыми – они постоянно бегали и избегали встречи, даже сейчас, когда они стояли напротив друг друга.
– Трудный день, – сказала она, продолжая всматриваться в другие объекты в кабинете – шторы, потолок, наконец, заострила внимание на включенном мониторе. – Что вы здесь делаете?
– Пишу проект моего нового мира, – сказал Дмитрий. – Только знаете, как выяснилось, у меня нет призвания писать.
– У вас есть другие способности, – сказала она, подошла к окну, слегка одернула штору, посмотрела вниз.
– Какие, например? – Дмитрий подошел к ней, проделал то же самое, только с другого краю. Во дворике стояла секретарша. Она переминалась с ноги на ногу, так как одевалась очень легко. Было понятно, кого она ожидает.
– Вы хорошо говорите, вас приятно слушать, – перечисляла Анастасия Юрьевна, – вы словно заражаете людей.
– Ой, неужто я напоминаю вирус?
Она немного побледнела.
– Я должна идти, у меня был трудный день, – повторилась она, – завтра еще один. И послезавтра…
– Не уходите, – прервал он ее безостановочный ход усталых самотечных мыслей.
– Что значит, не уходите? – растерялась она. – Я пошла, и вы тоже…идите.
– Не хочется, – бодро сказал Дмитрий, открыл окно, крикнул, – Меня не ждите, я сегодня долго.
Лиза улыбнулась, что-то хотела сказать и даже сказала, но окно снова закрылось, и что случилось с Лизой, никто из присутствующих в кабинете не узнал. Молодой человек вернулся, сел на свое место, развернул стул, поставил напротив еще один, рукой предлагая сесть.
– Что значит, не хочется? – сердито сказала она. – Мы работаем…
– Перестаньте, – оборвал ее Дмитрий. – Вам же самой не нравиться так разговаривать.
– С чего вы взяли? – опешила она от такой наглости.
– Когда вы говорите, на лбу появляются складки, а они – первый признак недовольства.
– Зато вы довольны, – воскликнула она и нервозность, которую она так тщательно прятала, вцепившись в свою сумку, теперь расползлась по всему телу, особенно это видно было на лице.
– Ну как вам сказать, – сказал Дмитрий, улыбнувшись, взгляд при этом направив куда-то в сторону. – То, что меня атакуют, это невооруженным глазом видно, но тут дело не в том, что я что-то говорю, и они тают. Я и не говорю ничего особенного. Каждый третий говорит так, как я. Тут дело в другом. Раньше мне казалось это мистикой, сейчас же привык.
– Мне некогда… – начала она, отвернувшись…она только что впервые в течение более чем мгновения смотрела на него. Подошла к двери, уже вцепилась в ручку, уже стала ее проворачивать…
– Не спешите, – прервал ее молодой человек и ее напряженная рука обмякла. Повернулась к нему, еще раз сказать, что ей… – Если вы не будете спешить, то я вам расскажу о тайне. Она же проклятие, которое со мной, куда бы я ни пришел.
Она кивнула, словно делала одолжение, внутренне чувствуя совершенно иначе, но внешне еще скрывая свое нутро, хотя сквозившее сознание выдавало ее, как говорят, с потрохами. Она присела на приготовленный стул и приготовилась выслушать большого ребенка.
– Вся наша семья была подвергнута этим чарам. – продолжил Дмитрий. – Мой дед был тем еще ловеласом, братья тоже. Старший женился пятнадцать раз. Младший только пять. Но он еще молодой. Он меня на два года младше.
Она смотрела на него и уже не отводила глаз. То, что он рассказывал, походило на сказку или обычную историю, которую обычно слышишь от своих родителей, будучи маленьким. Но сидели два взрослых человека, и тема их разговора – что-то среднее между мистикой и реальной жизнью.
– Говорят, дед был помеченный богом, – говорил Дмитрий, – как только бабка с ним справлялась? У нее тоже был способ. Она всегда с ним ходила. С моей женой все вышло иначе. Однажды увидела, как меня провожают разом пять девушек. Но я чист перед ней – как я ей ни объяснял, бесполезно. Развелись…
Дмитрий ей рассказывал, а она его слушала молча. Сперва, ему тоже казалось, что он в чем-то виноват, что-то не так делает, но когда же он ничего не делал, даже не работал, а просто выходил в магазин, чтобы купить молоко, то и здесь возникали конфузные ситуации. Может быть, его одежда (тогда он носил очень яркую одежду и держал в руке эспандер), но разве какая-то одежда может так сильно повлиять на слабых мира сего. Когда он рассказывал, то начинал ходить и его шаги скорее напоминали танцевальные па, только нет в природе такого танца, но почему нет…разве, что никто его не знает. Он говорил и при этом его голос звучал так громко и певуче, что ее сердце застучало сильнее, и она почувствовала, что по спине прошел холодный воздух и на лбу выступила испарина. Наконец, она смогла произнести то, что наверное должна была.
– Мой ушел, почти по той же причине, только он мне… – одна фраза и ту она не смогла договорить. Да и не нужно было. Понятно и так. Об этом она сказала, когда он завершил свой длинный монолог на тему «моя реальная биография, не удивляйтесь, что с элементами мистики», и молча смотрел на экран монитора, на котором плавала заставка из букв «Окна», и виднелись отражения наших героев.
Все правильно, что ни говори – он открылся и она, почувствовав доверие к нему, смогла произнести. Прошло мгновение, и она стала рассказывать ему о нем – о том, кто был с ней все те годы, о том, что ее связывало, и почему он ушел так просто. По первому вопросу – мужчина, по второму – притягательная красота, на третий вопрос она уже ответила, едва начав эту тему.
В ее глазах уже зародилось чувство, и Дмитрий это понимал. Она смотрела на него безвольно, не могла ничего больше говорить, разве что внимать его словам и движениям. Возникла пауза – замечательная, нужная, такая спокойная, что в ней, в этой минуте закралось сомнение, что-то не так, почему она ничем не заполняется, она же так и пройдет, но пауза была сладкой. В этот момент наши герои могли понять, что эта тишина нуждается в них, как и они в ней. Парадокс, который свойственен только паре, у которой не все в порядке в личном.
Дмитрий поднялся с кресла, стоя выключил компьютер, одел куртку, сказав:
– Я вас провожу.
Она не стала сопротивляться. Зачем? Она этого хотела. Он довез ее до юго-запада, высадил около цветочного киоска с открытой дверью и помахал рукой. Она застыла, словно по ошибке вышла не там где ей нужно.
Дмитрий приехал домой, погладил своего пса, включил музыку и, слушая старый добрый рок (что-то из «Назарета»), принял душ. Потом постелил чистую простынь и лег. Снилось ему, что он висит в музее – персонаж из картины соблазнения. Несколько девушек окружают его, одна подносит бокал, третья одевает ему тапочек, четвертая массирует плечи, и она в стороне за всем этим наблюдает…Проснулся он с хрипом и кашлем. Измерил температуру – ну, конечно, тридцать восемь и семь. Работа отменяется. Правда нужно выгуливать пса, но для этого есть сестра, которая зайдет в десять, два и где-то в девять.
– Але, я приболел. Серьезно. Шутить я люблю, смотря человеку в глаза, чтобы увидеть его реакцию… – и так далее и тому подобное. Его держали у трубки, пока не поговорил с секретарем, бухгалтером и руководителем танцевальной студии «Веселинка». С ней он поговорить не успел, хотя всеми правдами и неправдами пытался до нее достучаться. Или не пытался…просто было в том вечере что-то нереальное. Был вечер и канул в прошлое. Сегодня новый день, Дмитрий гриппует, и немного радуется, что организм преподнес ему такой сюрприз.
Хочется пропустить то, как его навещали. Понятно, что многие пытались поймать его «горяченьким» в постели, не боясь подцепить вирус. Он встречал их дружелюбно, но через пятнадцать минут делал все возможное, чтобы они ушли. Самое трудное выгнать женщину из дома. Но метод трех чихов и пяти тяжелых вздохов, женщины ретировались, может быть и понимая, что ничего не перепадет, а может быть боялись оказаться в таком же состоянии, только у себя дома.
Она ему позвонила, только он не ответил. Испугался? Может быть. Он не мог взять. Она бы непременно напоминала про тот вечер и непременно пришла. Ему этого хотелось, даже очень. Дмитрий тоже запал на нее, и дело даже не в количестве ее детей, но когда вокруг тебя полчища голодных женщин, не нужно ничего говорить… той одной. Не нужно. Даже если очень хочется.
– Вы пришли, – сказал она, когда он появился на пороге через неделю. – Как здоровье?
– Все хорошо, – сказал он, и было что-то загадочное в его поведении. Она же светилась.
– Я ухожу, – сказал он то, что должен был сказать. Анастасия Юрьевна побледнела.
– Я, наверное, должна была этого ожидать, – выдала она, поправила прическу…новую, которую она успела сделать…когда. Не на следующий ли день, когда он заболел, не поэтому ли он не мог до нее достучаться. Она делала прическу, покупала новое платье…что?
– Вы хорошо выглядите, – сказал он и впервые себя почувствовал так скверно, что хотелось провалиться, проклясть свой род и его мистику, и всем, кому доставил столько неприятностей, хотелось крикнуть «простите», но разве это возможно?
– Вы можете работать на полставки, – тем временем говорила она и тем самым пыталась удержать его в своем кругу.
– Я все решил, – твердо сказал он. В тот момент он не думал, просто говорил заранее приготовленный текст, он был прибором, который должен был выполнить ряд действия по вшитой в нутро программе.
– Ну что же, – сказала она, немного сдерживаясь, чтобы что…если бы они оказались в парке, на Красной площади, в Охотном ряду…тогда что? – Сдавайте пропуск и мы с вами чужие люди, – сухо сказала она и принялась раскладывать свои документы. Естественно у нее все валилось – сыпались кнопки, падал степлер и дырокол, бумаги с подписями. Она поднимала, и они снова сыпались. Он не должен был помогать, да она бы и не позволила.
– Нет, мы уже никогда не станем чужими, – сказал Дмитрий, – раз познакомились. При встрече, прошу вас, не опускайте голову.
Он ждал ответа. Без положительного ответа на этот вопрос, он, может быть, и не ушел бы, остался бы здесь, плюнул на свои корни…все решится прямо сейчас.
– Я попробую, – сказала она и их глаза встретились.
Свои чувства он скрыл. Заел картошкой фри и смыл в туалете с утренним несварением.
Он и она… позор.
Инструкция для начинающих сумасшедших
Валька ехал по Каширке, слушая ненавязчивый релакс. Экран телефона ожил, засветился. Парень тяжело вздохнул. Он не спеша поднял телефон и одним глазом прочитал сообщение.
«Ты мразь садовая».
Валька вздохнул, бросил аппарат рядом на сидение и стал смотреть вперед. Шел сильный дождь, и дворники на мокром стекле монотонно двигались как два параллельно раскачивающихся маятника, рисующих впереди широкую арку – то ли радугу, то ли въезд в туннель, стенки которого состояли сплошь из воды и только. Телефон вновь очнулся, показывая, что пришло новое сообщение. Парень накрыл телефон «Известиями». Зеленый прямоугольник просвечивал сквозь тонкий лист, выделяя кусок из полосы об озеленении столицы.
«Сапоги ей купи» смог прочитать он сквозь тонкий газетный лист. Он нервно ударил по клаксону, вызвав резкий звук, на что мигом обратили внимание несколько автомобилей – «Пятерка» с грузным парнем дернулась, словно поворот головы в сторону должен был вызвать такой рефлекс всем кузовом, «Шевроле» с девушкой притормозило, тем самым вызвав негодование у «Камаза» с прицепом, который ехал за ним, а за всей этой конструкцией шел не менее опрометчивый поток, среди которых были и легковые, и фуры с продуктами, и Газели с евроокнами. Валька не стал объяснять, что он хотел сказать этим жестом – позволил всему уладиться само собой. Через минуту он уже несся с другими соседями, и совершать нечто подобное значило одно – очередной риск непонимания со стороны коллег.
Валька въехал во двор, встал как обычно между двумя тополями, медленно вышел из машины и не сразу подошел к подъезду. Он достал сигареты, закурил и стал пристально смотреть на окно первого этажа, где жил не он, а одинокая женщина. У нее было три собаки, и как-то уживался кот. Все соседи жаловались на то, что в подъезде стоял ужасный смрад от того, что она, сама еле передвигающаяся, завела себе этих животных, понимая, что ей будет не по силам ухаживать за ними, однако женщина упрямо выгуливала их, кормила их, порой отказывая себе в питании.
На небе была луна, круглая, немного откусанная с правого боку. При взгляде на нее Вальке захотелось взвыть, но не успел сделать это, даже мысленно – телефон снова заявил о себе грустной мелодией, принадлежащей внутренней памяти телефона. Парню не хотелось брать, сейчас, когда сигарета еще наполовину недокуренная, значит у него есть время, чтобы пропустить через себе никотин, помогающий ему почувствовать себя сильнее, словно в обычной сигарете была сила, позволяющая ходить, дышать, разговаривать и не отвлекаться на неприятные сообщения.
– Ты где? – прозвучал в трубке голос.
– Я сейчас, – ответил он, не отрываясь от горящего табака в папиросной бумаге. От сердца отлегло. За последнее время он стал нервным и каждый посторонний звук, даже звонок соседского телефона вызывал нервное потрясение с тахокардией и туманом перед глазами. Он докурил, подождал, пока черный кот из соседского подъезда преодолеет расстояние гаражи - ветка тополя – ржавая «Волга» и направился к подъезду, у которого уже второй день не было света – лампочку сняли, выбили, и никто не принял меры, входя в подъезд, в ее черноту с явным страхом, но даже он не изменил ситуацию. В темноте телефон снова заголосил, но Валька не стал доставать его из внутреннего кармана куртки и тот продолжал параллельно со звуками вибрировать и тормошить одежду, доходя до самого сердца.
Он открыл дверь, вошел, стянул ботинки ногой об ногу, хотя ранее всегда не ленился – развязывал шнурки и когда одевал, завязывал. Прошел на кухню, налил себя воды из банки, где всегда стояла кипяченная вода и залпом выпил. В проеме двери появилась девушка в халате. Она подошла к нему, обняла и повисла на нем, приговаривая:
– Так хорошо, что ты пришел.
– Я с тобой живу, – ответил Валька. – И если бы я не пришел, то это бы означало одно – со мной что-то случилось…
– Перестань, – недовольно проговорила девушка. – Снимай это форменное безобразие, мигом за стол, потом тебя ждет сюрприз.
Валька прошел в комнату, прошел уже половину, как почувствовал, что темнота в коридоре, которая разделяет комнату с прихожей, ему сегодня неприятна. Он вернулся, зажег свет и только тогда немного успокоился. В комнате он разделся, оставаясь в нижнем белье, обратил внимание, что расстелена постель, задернул шторы, включил ночник, и думая, что совсем немного полежит – просто он так сильно ощутил потребность в этом, что никакая самая вкусная еда не могла преодолеть его желание. Он смотрел на потолок, ни о чем не думая – сейчас был тот самый момент, когда даже ароматы мясного рулета или лазаньи не могли помешать ему ни о чем не думать. Он теребил руками одеяло и не заметил, как вошла она, сняла халат, нырнула под одеяло и прижалась к нему. Только когда он почувствовал теплую, слегка влажную руку у себя на плече и аромат малины с мятой стал заполнять его, он отвлекся, повернулся к ней и не успел ничего сказать, как ее губы потянулись к его губам и поцелуй, который последовал за этим был из ряда неистовых, долгожданных, похожий на порыв. Ее тело напряглось. Она повернулась, позволила расстегнуть бюстгальтер и прижаться ближе. Они лежали на кровати и теперь смешанный аромат витал по комнате. От лазаньи осталась самая малость.
– Я поговорила с мамой, – сказала она, и крепко сжала его руку. – Она ждет меня в гости
– Хорошо, – сказал он и ответил тем же, хотя сейчас очень хотелось есть, и было желание пойти на кухню прямо сейчас, сразу, не думая о том, сколько времени им можно будет поваляться. Но его девушка не торопилась. Она была расслаблена и для того, чтобы ее поднять, нужно было сделать что-то резкое – например, крикнуть или просто включить свет. Валька нервно пошел на кухню один, увидел накрытое что-то салфеткой на столе, не решился заглянуть, так как считал, что это должна сделать она. Но она не торопилась, и Валька решил сходить в душ.
Вода его немного привела в чувство. Естественно, его девушка, с которой он жил всего месяц, Неля, думала, что помогла ему в этом, но она не понимала до какой степени все дошло. Говорить с ней об этом ему не хотелось, точнее, правильнее было поговорить, но сейчас, когда ночь и она так кричала, так стонала, так… что неприятности в таких звуках не живут. Они могут быть сейчас в закрытой ванной, или туалете, уходить с потоком воды и вытираться с полотенцем, но когда он лежит с ней или сидит на диване, он не имеет право говорить об этом.
Когда он вышел, Неля сидела за столом. Она мешала чайной ложкой сахар в чашке и почти спала. Он сел напротив и не смотря на ее желейное состояние, решил поговорить с ней. Вот она здесь и это и ее касается тоже. Тем более, она собирается в гости, а это может быть очень кстати. Но Неля резала хлеб и делал а это машинально, нарезав больше половины буханки и намазывая пятый уже бутерброд – вероятно, забывшись, приготавливая их для работы.
– Ты если хочешь, спи, – сказал Валька, аккуратно отбирая у нее нож и оставшийся хлеб.
– Да, да, – сказала она и послушно направилась в спальню, повернулась, чтобы сказать, – Ты там поешь, я приготовила, – повернулась и исчезла за поворотом. Валька сел за стол, убрал салфетку. Под стеклянным колпаком на тарелке лежали котлеты, обрамленные овощным рагу. Валька рванул в туалет. Его вырвало два раза. Он стоял на коленях перед белым кругом унитаза и смотрел на свое мутное в желтых разводах отражение. В спальне он услышал, как Нелька зовет его. Он повернулся, подошел к двери, спросил, что случилось, но она уже спала – ей часто снилось что-то неприятное, и они привыкли засыпать вместе, но сегодня он не мог лечь, так как голова гудела с неимоверной силой и положить ее – означало одно, раздуть ее в два раза больше, чем она есть. Но стоило попытаться. Только для этого нужно лечь в другом месте. Он пошел на балкон, лег на диван. Дождь не прекращался. Кто-то шлепал по лужам и дергал котов за хвосты.
– Е…твою мать, – услышал он женский голос, пробирающийся до дома. Кто-то переплывал огромную лужу во дворе, впитав в себя часть воды из нее.
Он не мог заснуть. Валька не хотел больше будить Нельку. Она спала и вряд ли поймет его выходку. Можно было позвонить старому приятелю, выложить ему все то, что у него произошло, но он не знал, как ему это может помочь. Приятели все сидели по домам, у каждого был ворох своих проблем. Правда, был один, и он обязательно ответит на звонок и выслушает, только очень уж категоричен. Скажет ему – пошли ты ее. Наверняка, скажет. Или глушани ее чем-нибудь нелегким. Только все это могло иметь место, разве что на словах, но к чему-то действенному никак не способствовало.
Он вышел из дома и сел на лестничной площадке. К нему подошел черный кот с белым пятном, соседский. Они его на ночь выпускали, так как не хотели, чтобы кот не смог подойти к малышу, родившемуся три месяца назад. А тут – тишина, тепло и блюдце с молоком, правда, не совсем свежим. Темнота и тишина – две составляющие для прошлого. Кот спокойно урчит у Вальки на коленях и тот начинает вспоминать.
Началось это осенью, когда у Вальки была свадьба. Ее звали Татьяна, и ради нее он устроил шоу в виде еврейской свиты и песнопения на всех языках мира под окнами ее дома. Ее отец много пил и всю дорогу повторял одно и то же «Вся в мать, характер такой, что дай бог терпения. Но я это не говорил. Молчок». Его слова тогда воспринимались как нечто неприятное. Но через полгода он понял, что имел ввиду папаша…
Он познакомился с ней. По интернету. Они вместе колесили по городу, проводили выходные и главное, она умела его слушать. Валька с детства не мог без того, чтобы его не слушали. Мама его слушала всегда, и соседи. И братья. Все смотрели на него. А тут Таня оказалась не такой – она хотела обратного – чтобы слушали ее. Она работала рекламным агентом и стремилась, чтобы все клиенты у нее были под каблуком, но как оказалось, эта привычка переходила и в домашние стены. Валька, привыкший по утрам пить кофе и говорить о чем-нибудь приятном – например, о детях, о новых фильмах, о книге, которую он хочет прочесть, и было бы неплохо сходить в книжный, полистать ее сперва, вынужден был слушать как Танька весь вечер говорила с подругой, а у той парень такой неприятный и она не знает, как повлиять на нее. Утро омрачалось еще и тем, что Танька контролировала его самостоятельность, даже в том, что он одевает, как почистил ботинки и завязал шарф. К тому же когда он говорил о чем-то и почесывал нос или тер глаз при этом, то она убирала его руки, тем самым вторгаясь в еще более интимную сферу. Не так было просто почесать нос в доме. И Валька, сошедшийся с ней наверняка только потому, что она была первой, кто обратила на него внимание, так как он был самолюбив и все его ранние свидания обрывались на почве того, что девушки требовали внимания – ежедневных звонков, переписок, романтических слов, а эта не требовала, довольствуясь тем, что они вместе. И добилась своего. Валька женился как-то незаметно – потому что так было надо. Родители убедили, да и он не был против – все же так делают, тем более интересно, что там в супружестве? Но оказалось, что ничего не изменилось, разве что она его не слушала и все. Они даже не ссорились, что было бы даже хорошо, но она была уравновешенной. И Валька загулял. Таня то ли делала вид, что не замечает этого, то ли действительно не понимала, что он поздно задерживается на работе и эти частые командировки в Подмосковье, а то и в Питер – уж очень подозрительны. Но она сохраняла спокойствие, и когда он приезжал после двухдневной командировки, усталый, она ничего не спрашивала, разве что рассказывала ему очередные новости от подружек, у которых если что-то и происходит, то слишком тривиально, чтобы выдавать за интересный факт. Валька же терпел, принимал ванну, рассматривал в зеркало себя, вздыхал с облегчением, если не находил засосов и других следов сложной командировки и выходил оттуда, ссылаясь на то, что отравился и ему, наверное, нужен полный покой. Взаимозамена произошла довольно грамотно. Валька отправил свою жену в Италию, перед этим сказав ей, что нужно поставить точку. Она не была против, так как, оказывается, все знала о его похождениях и говорила – что ей делать, когда все знаешь, и единственное, что пытаешься делать – вести себя непринужденно, но видимо не получалась. Появилась новая девушка, которая так ничего и не узнала. Возник еще один объект – ее мама. Суровая женщина, которая как-то очень бурно отреагировала на появление Вальки в жизни ее маленькой Нели. Между ними была разница – пять лет, но девушка уже закончила институт и работала, поэтому считала себя вполне самостоятельной. Она не примирилась с тем, что он ворвался в их жизнь и забрал дочку из лоно семьи, оставив мать с отцом-недоумком. Конечно, Валька пытался наладить отношения – для него культ матери был как никому важен, он сам был воспитан без отца, и мать для него была всем, но попытки были тщетны. Несколько раз его выставляли из дома, а мать устраивала такой беспредел, что он не мог говорить с ней. На звонки он отвечать перестал, зато она нашла новый способ воздействия – сообщения.
–Что случилось? – спросил Валька. Неля стояла у «Пушкинского» и вытирала слезы, отворачиваясь от каждого случайного прохожего.
– Расскажу, – сказала она. Лицо у нее было напугано. Они не виделись дня три и он не мог достучаться до нее, уже думая, что она хочет порвать с ним, а это для него было настолько болезненным – ведь ради нее он развелся, не говоря уже об обмане. И, наконец, она назначила встречу на Пушке. Он пришел, думая, что это будет их последняя встреча.
– Она выставила меня, – сквозь зубы проговорила девушка, глотая слезы, катящиеся по щекам. – Сказала, что я шалава.
Валька не мог этого терпеть. В этот же день он пошел напрямую. К ней. Их дом стоял на Фрунзенской набережной и ее мама, на первый взгляд, казалась вполне миловидной и очень интеллигентной женщиной. У нее были очки, строгий темно-вишневый халат и тапочки с заячьими хвостиками. И если бы эта картинка не оживала, а всегда стояла в их доме на столике в спальне, то жить, как говорится, не тужить. Но картинка оживала и говорила не слишком литературно. Хотя сейчас такие книги очень популярны.
– Что вы от нас хотите? – спросил Валька, как только сел за кухонный стол без приглашения. Она кинула в него ложку. Вальке не было больно. Он стойко выдержал и полотенце, и скалку, и коробку от кофемолки. Женщина смотрела на него обозлено и была готова броситься на него и вцепиться в горло. Но Валька ее не боялся. Он был закален. Правда было немного жалко, но в жалости, как не крути, проступает элемент ненависти. Вот и во время полета в него разных кухонных предметов, он ощутил то, что испытывают воины на поле битвы – врага нужно уничтожить. Но так как в прямом смысле он этого делать не сможет, то нужно ее…игнорировать. Да, жить, как будто ее нет. Она кидает в тебя что-то, но не попадает, она не может попасть, так как она – призрак. Жаль, что эта мысль к нему пришла только через несколько дней. А сейчас он был зол, ему было плохо, он не понимал, что сделал, чем заслужил такое отношение.
Он сел в машину и некоторое время не мог говорить. Ему звонила Неля, волнуясь за их встречу. Конечно, ее мама уже успела позвонить ей и рассказать, конечно, по-своему, что «приходил твой хахаль и пытался меня изувечить, но я себя в обиду не дала». Неля просила его приехать, но Валька не мог сейчас возвращаться.
– Пройдусь немного, – сказал он. Он не мог дышать. Словно во время насморка, когда не может сделать вдох – теперь он распространился по всему телу. Валька шел по набережной, не стал далеко уезжать от этого места и стал думать, что здесь, в этом месте такого, что может повлиять на человека. Воздух он резок от воды я в нем есть прохлада, но она легкая, не такая, чтобы охладить человека, заморозить в нем все самое хорошее, напротив, он свеж и легок, помогает тем, кто потерял свои крылья и испытывающих зной. Валька предположил, что она мало гуляет и все больше проводит время дома, на восьмом этаже.
Время было позднее. Он два раза звонил Неле, отмечался. Она уже поужинала и смотрела фильм про джина. Валька в этот момент ехал к лучшему другу. Он решил рассказать ему все. Друг Щорс (такая фамилия), который считал, что в жизни все нужно делать красиво, сказал:
– Я бы ушел от нее. Такое терпеть. Тем более гены. Они, брат, без дела не сидят. Как дрожжи разбухают.
Но он стерпел. Они сняли квартиру, но мать все равно нашла их. Устроила им облаву однажды утром после того, как случайно увидела на лице своей дочери небольшую ранку на губе, решив, что Валька поднимает на нее руку. В то утро они бросали курить – она с непривычки упала в обморок, рухнула, задев ручку двери.
У друга он оказался через месяц. Валька стал более нервным, много курил и начал пить. Правда, старался в этот момент не ездить на машине, но пить меньше не стал.
– Держись, – сказал ему друг. – Что я могу сказать – это твой волшебный ключ.
Друг не мог ничего сделать. Разве что принимать все как есть и выдумывать всякие истории про связку волшебных ключей, из которой человек выбирает себе один единственный. Валька согласился с этим. Он не хотел поворачивать назад. Напротив, он стал заниматься бизнесом, открыл свой магазин автозапчастей. Правда, дело не пошло, но он не отчаивался и продал машину, решив заняться колясками. Неля решила помогать ему, но она все больше проводила время у матери, так как та плохо себя чувствовала, и часто происходили срывы. Отец попал в дом престарелых, так как она больше не могла находится, по ее словам, с мертвым человеком. Иногда он и сам бывал у них, но всегда слышал одно и то же и к этим сообщениям относился равнодушно, хотя читать их все равно было неприятно.
Он сидел на холодных ступенях. Кот уже уснул, но не переставал урчать. В темноте или нужно сидеть, не шелохнувшись, либо издавать звуки, которые должны показывать каков ты. Кот урчал, что говорило о его расположенности и безвредном отношении. А что если сейчас взять и послушать своего друга. Тогда будет другая жизнь – свободная и лишенная всех этих неприятностей. Будет новый объект, не менее интересный, у которой будет хорошая семья и будет классно проехать на барбекю в мае, играть в разные игры. Стоило только вернуться в квартиру, разбудить, сказать все ей и утром совершить задуманное. Конечно, он знал, что Неле будет неприятно, но он знал наверняка, что она не станет унижаться. С ней будет намного проще расставить все точки. Не нужно отправлять в Италию, она все поймет сразу. На следующий день успокоится и станет думать о том, что делать дальше. В отличие от него. Он будет долго переживать и может быть, через полгода найдет себе половину, пытаясь вернуться к Неле – не потому что хотел, а потому что рефлекс не отпускал совершать это.
Кот устал лежать и отправился к двери, которая должна в итоге запустить его назад. Светало. Нужно было возвращаться. Или нет.
И Валька принял решение. Стал терпеть эти постоянные угрозы, к этому прибавилась выплаты по энной сумме каждой месяц матери, упреки со стороны девушки (что-то от мамы досталось). Прожил полгода и…сошел с ума.
Отражения
Нос был холодным. Девушка оторвала нос от окна, потрогала его…еще холодный. Ничего, сейчас нагреется. На улице снег – вот где точно не стать горячей, как суп в обед. Вот бы сесть в сугроб или хотя бы на скамейку в парке. Спрыгнуть с подоконника и оказаться по шею в белом море. Плескаться там. А тут стены так дышат, что ей, лучше не дышать, а то, совсем воздуха не останется. К тому же эти горячие гармошки греют так, что хотелось положить на них килограмм так десять снега, а то и все пятнадцать и затушить – вот тогда станет свежо. И как только остальные терпят это? У них, наверное, во рту мятные лепесточки, так они спасаются. Иначе я просто не знаю.
Врач обратил внимание на эту беспокойную пациентку. Она не могла лежать. Ей нужно было обязательно встать, не зависимо от своего положения, со всеми перезнакомиться, а так как была еще к тому же близорука, то встать и подойти к кровати. Он, конечно, ей наказывал, чтобы она лежала ночью, даже если ей очень захочется, куда-либо пойти. Но сейчас доктор был дома и вряд ли думал о том, что она может не послушаться, встать и подойти к окну и к тому же мечтать выбраться на улицу.
У нее была сломана рука. Ровно месяц назад она выписалась отсюда. Врач не хотел ее класть – с рукой можно и дома, но мать настояла, рассказав, что дочь у нее особенная и что когда с ней происходит что-то неприятное, она думает, что у нее произойдет еще что-нибудь и за ней именно поэтому нужен глаза да глаз. Дома она могла что-нибудь сотворить. Для примера в три года – она повредила коленку. Небольшой ушиб, что бывает часто у детей ее возраста. Неправда, что это касается только мальчишек. Она была тоже очень проворной и часто падала, получала тумаки, только никто не знал, что каждый синяк для нее был пуще проказы. Итак, она упала на асфальт в три года, бегала от собаки Дольки, которую все боялись в округе. Она была большой, зубастой и ужасно любила детей. Любила не забудьте поставить в кавычки. Вот так – «любила». И упав на асфальт, девочка трех от роду лет не захныкала, пришла домой, показала ранку маме. Та ахнула, потрепала девочку по голове, сделала повязку и приказала ей никуда не выходить. Девочка осталась дома и вот тогда он прилетел.
– Можно? – спросил он, показавшись сперва в стеклянной дверце шкафа – такой мутный от пыли, покрываемой дверцу.
– Не-не знаю, – растерялась девочка. – А ты кто?
– Я – это ты, – ответил кто-то расплывчатый в дверце. – Только у меня с коленкой все в порядке.
Девочка не испугалась – нет, как и все дети могут подойти к незнакомцу и взять конфетку, так и она подошла к нему, чтобы стереть пыль и увидеть его более отчетливо. Когда она провела ладошкой по стеклу, то, прежде всего, увидела себя и то, что находится за ней – кровать, шкаф, большая игрушка «Лимпопо» и зеленый плюшевый какаду на прищепке. Она, конечно, стала его искать. Он оказался в маленьком детском зеркале, где у нее, наконец, получилось его, как следует разглядеть. Это был мужчина, очень похожий на ее папу, только лохматый, как она по утрам с очень движимой мимикой.
– А зачем ты там? – спросила она, ни чуточки не испугавшись, разве что немного обидевшись, что он занял место в ее зеркальце.
– Я только там, где есть отражения, – ответил он и исчез, показавшись в керамическом плафоне на потолке.
Вот так у нее и появился друг, с которым она стала проводить время, пока у нее не заживет коленка или рука, а то и царапина. Девочка сама стала провоцировать падение или какой неприятный инцидент, вызывающий синяк – резко открывал дверь перед своим носом. Было, конечно, больно, но она очень хотела увидеться со своим другом. Она даже специально как-то пробежалась через крапивные заросли, думая, что это поможет. Однако его нельзя было обмануть. На крапивные ожоги он не отзывался. Разве что – ожоги посерьезнее. Когда она обварила палец (на большее она не смогла пойти), он появился в дверце, вопросительно взирая на нее – мол, снова ты себя калечишь только для того, чтобы мы поиграли. Что они делали? Он был прекрасным рассказчиком и вместе с ним они гуляли там, где детям не положено – в соседнем дворе. Она, конечно, хотела отправиться в центр города, но ее друг не соглашался, говоря, что они еще успеют это провернуть. Но потом он пропал. Она падала, ломала ногу, но тот не приходил. Тогда она решилась прыгнуть с парашютом. И чуть не погибла. Это было в семнадцать. Тогда мама серьезно забеспокоилась за нее и как-то раз застала ее с ножом – она делала себе раны на ноге. Мама вскрикнула, вырвала у дочери нож и попросила ее объяснить, что случилось. Девушка молчала – она знала, что мама не поверит, да и не поймет ее поступка во имя какого-то отражения. Все успокоились, мама и дочка пили чай, говорили на все темы, в которые должна быть посвящена родительница – учеба, досуг и мальчики. По всем параметрам у девочки был полный порядок. Однако она продолжала ломать ноги, падая на улице, руку на катке, ушибалась об дверь или косяки. Но не надо думать, что она все ждала своего друга и поэтому делала это – нет. Просто так выходило – может быть, она привыкла и приучила свое тело обязательно задевать, то, что нанесет ушиб, ущерб и крик «черт». Ей не хотелось постоянно носить гипс или синяки на теле, она все же, как-никак была девушкой, а для молодой весьма привлекательно дамы – ушибы, сломанные пальцы и царапины не к лицу. Но разве она могла остановить. И сейчас она упала дома, зацепившись за шнур пылесоса, который сама оставила в прихожей, думая, что уберет когда-нибудь. А перед этим поскользнулась об арбузную корку. В результате – и в том, и в этом случае – гипс.
Сейчас все спали, и только она не могла уснуть. Помогало окно и шикарный вид на мост, сталинские высотки и мириады огней, которые сквозь мутное стекло сливались в один огненный шар. Она прыгнула в кровать, накрылась одеялом. Закрыла глаза и увидела людей в желтых одеждах. В них летели снежные комья, и когда подлетали, таяли в мгновение.
Она услышала шорох. Девушка одернула одеяло и увидела, что в окне что-то есть. Она осторожно подошла к окну, посмотрела в него и, сперва увидела только улицу, мелькающие машины и людей, бегущих куда-то в разные стороны. Ей стало смешно, что один пешеход, перебегающий дорогу бросил сигарету – она упала прямо на дороге и стала светится маленьким огонечком, а за ним осталось дымовое облако, величиной с голову. Но потом ей не стало так весело – в окне появилось совсем не смешное, но впрочем, и не страшное существо, но то, что оно появилось неожиданно, было уже неприятно.
– Ты кто? – спросила она.
– Твое отражение, – ответила лохматая голова.
– Но такого не может быть, – растерялась девушка, оглянулась – не видит ли еще кто. Но все спали, похрапывали и если бы даже очнулись на мгновение, то посчитали, что все это сон.
– Может, – ответила голова и исчезла. Но девушка знала, где его искать. Она пробежалась глазами по комнате и обратила внимание на стакан на соседской тумбочке, в которой задребезжала ложка. В плотном стекле отображался широкий чуб и рука, которая его чешет.
– У тебе не сломана рука, как у меня, – заметила девушка.
– Нет, – согласился он. – Отражение не ломает руки.
Это была игра. Она прекрасно понимала, кто перед ней. Не его ли она ждала все эти годы. А он появился только тогда, когда она сломала руку – не тогда, когда прыгала с парашютом или чуть не тонула – нет, а руку. Как это можно понять? Но сейчас он был здесь, и задавать все эти вопросы – означало только одно – спугнуть его снова на много лет. А ей этого не хотелось. Впереди был еще один месяц в больнице, и ей бы очень хотелось, чтобы он, ее друг из детства был где-то рядом. Он совсем не изменился – был таким же, похожим на клоуна, но не веселым, а надежным, как кошка, которая не заставляет вас смеяться, но так хорошо, что она есть. И сейчас они вели себя, словно совсем не были знакомы и, наверное, так оно и должно было быть – этот клоун все это время проводил время у другой девушки или просто ждал. Только чего? Чего ты ждал, мой…? Но вопрос снова не последовал, так как она не понимала, что сейчас следует делать – выдавать себя за удивленную наивную девушку, которая онемела от страха или вести себя дружелюбно, чтобы не отпугнуть его. Нужно было найти золотую середину.
– А почему ты здесь? – спросила она, когда «гость» показался в линзах, лежащих на подоконнике очках, пытаясь там уместиться, и, наконец, не выдержав, оказался в окне снова – там, где появился с самого начала.
– Не знаю, – ответил он. – Ты против?
– Конечно, нет, – быстро сказала девушка, пока он не успел передумать. Но он не передумал. Ему было весело. Его цветной джинсовый костюм, волосы в разные стороны – все смотрелось празднично, словно он прилетел с какого-то карнавала в сонное царство мух и поломанных людей.
– Помчались, – неожиданно предложил он.
– Давай, – согласилась она, немного не уверенная, что сейчас – самое подходящее время для этого. Но она решилась. И они помчались. Вылетела через окно на улицу – он, отражаясь в окнах, такси, лужах, рекламных баннерах и звездах, она, держась за его торчащие волосы, которые служили ей вожжами, только не она управляла, а он. Они резво влетели в подземку. И она задала вопрос, на который знала ответ, но ей хотелось это сделать, потому что знала, что ответ будет нестандартным, отражательным можно сказать.
– Это что?
– Подземный город, – ответил человек-отражение. – В нем люди добираются до места.
– Почему? – продолжала играть она.
– Им так удобнее.
Вскоре они вынырнули оттуда. Люди торопились домой, не обращая на них внимания.
– Почему они не реагируют? – удивлялась девушка.
– На что они должны реагировать? – улыбался «клоун», отражающийся в торговом центре.
– На то, что мы летаем.
– Они не верят в это. – за этой фразой последовало пике, девушка вскрикнула, вспомнила про парашют, как она едва не приземлилась на высоковольтные провода и что при этом чувствовала, а тут – опасностей было не меньше, но она была спокойной – и когда летела над Котельнической высоткой, совершали кольца вокруг МИДа и когда пытались поднять забрало у рыцаря в Доме актера. Он отражался в «Синем троллейбусе», магазине сувениров и незашторенных окнах Арбата
– Здесь люди очень хорошо отражаются, – сказал ее друг, и они резко взметнули вверх, чтобы ей…проснуться. Она открыла глаза, через мгновение подступило разочарование, что это все лишь сон и что этот полет, конечно, мог только присниться, но тут под кроватью она услышала смех. Конечно, это был он.
– У тебя было такое выражение.
– Так значит, мы летали?
– И да, и нет.
– Что это значит?
– Что ты летала, но только в своем воображении, но если бы не я, твое отражении, у тебя бы не получилось так все это почувствовать.
Это было воистину реалистично – до сих пор у нее дрожали ступни ног, и в руках была небольшая дрожь. Наверняка у нее поднялась температура. Про сломанную руку она и подавно забыла. Тем временем лохматый друг показался в зеркале одной из спящих и стал подавать ей сигналы, получая свет от луны.
– Что ты хочешь сделать? – спросила она
– Разбудить.
– Но зачем? Разве нам скучно?
И тут настал тот самый момент спросить его о том, где он пропадал все это время. Его поведение сейчас было тому доказательством наверняка, ему стало с ней скучно, он и переметнулся. Но она все же спросила?
– Ты где был?
– Я был рядом, – ответил он, показавшись в ее чашке со сломанной ручкой.
– Да? – удивилась она, взяв ее в руки, чтобы заглянуть ему в глаза, которые казались такими неуловимыми.
– Да, – согласился он, увеличивая, то глаза, то рот.
– Тогда почему ты…? – начала девушка, потрясенная тем, что он делает, изредка поглядывая на спящих с таким непониманием – как они могут спать в такой момент, когда…
– Ты хочешь спросить, почему я не становился твоим отражением все эти годы – спросил он, почесывая голову. – Наверное, потому что ты редко смотрела в замерзшее окно.
Может быть, это была правда, но разве она редко смотрела, да она до покраснения смотрела в окна, все ждала. Специально поскребывала изморозь, словно звала его, оставляя на ночь включенным свет, чтобы он мо появиться, а то в полной темноте отражения нет. И это сейчас не важно – главное, что он здесь и вновь ее удивляет, и она больше его не отпустит никогда.
– Теперь я буду, – бодро сказала она.
– Не надо, – ответил он. – Скоро весна. И стекла… Ты же не станешь для этого морозить окна.
Девушка пожала плечами. Конечно, она была готова на многое и поехать в другую более морозную область, чтобы посмотреть в окно. Только для этого снова нужно будет что-то сломать. Нужно ли.
– Я полетел.
– А ты…вернешься?
– Может быть.
Он исчез. Девушка легла спать, как проснулась соседка. Она стала рассказывать свой сон, но девушка не слышала. Ей казалось, что она должна вылечить руку и постараться найти его, в этом мире. Она поняла – он потому не прилетал так долго, так как все оставшееся время живет в нашем мире, из которого не так просто вырваться. Если бы я была отражением, – подумала девушка, – то я бы тоже отлынивала от своих обязанностей. Ну, полетать, конечно, всегда интересно. Но и это тоже надоедает. Хочется в результате приземлиться и поговорить. А во время полета не поговоришь – ветер мешает.
– Он был лохматый, как собака, – удивленно говорила соседка, проглатывая чай из той самой кружки, в которой он тоже побывал. – И говорит со мной. Давай потанцуем. Я-то не против. Только у меня муж и дети. А он – мы же во сне. Я мол, никому ни гу-гу. И мы стали танцевать. Он меня закружил так, что у меня голова ходуном. Я говорю ему только не отпускай, а то я точно не удержусь, а он хохочет. И я с ним тоже.
На завтрак была манная каша. Она напоминала весенний снег – не такой белый, как зимой, и очень мягкий. Рука немного болела, но сегодня не так, как вчера. До выписки оставалось еще три с половиной недели. Нужно было выдержать.
Ошеан хистори
(зарисовки одного дня с пробелами)
– Я желаю, сперва повелеваю, потом желаю встречи на пятачке.
– А где это? – прозвенел голос обладательницы курносого носика.
– Это там, где встречаются и расходятся корабли, где небо плачет по причине неудачного улова и девушки моргают глазками быстро-быстро в ожидании своего Буратино.
– Ты Буратино, – шепнула она и поцеловала меня в мою картофелину.
– А ты меня вырвала из рук Дуремара, противного как самое противное из противных, от Карабаса-Барабаса помогла улизнуть. И теперь душа-девица…
Она громко рассмеялась, и ее локоны рассыпались по плечам, как теплый июльский дождь по полянке с земляникой.
Каждый наш телефонный разговор я не просто слушал, я смотрел картины. Наверное, я буду первооснователем нового стиля в искусстве – визуализация по телефону. Картины, которые создает сердце, полотна, наброски которых уже давно хранятся в анфиладах души. Душа, которая любит. Это главное условие. Условие видения. Кто не любит, то слеп. Слепых больше.
Я входил в воду и чувствовал себя дельфином, который не может разговаривать, но может передавать импульсы. Неспроста эти животные, формой своей напоминающие баранью ногу, самые толковые после человека. Тело-голова, что вы хотите. Вода была холодной, несколько дней держалась дождливая погода, и она еще не успела нагреться. Это меня не смущало. У меня был объект, за которым я наблюдал из воды. Она посылала мне воздушные поцелуи. За ней стала повторять рядом сидящая девочка. Правда юное создание с большим животиком поняло это, по своему, и стала кидать в меня камешки, думая, что я от этого буду счастлив. Она даже заходила в воду подальше от берега, чтобы докинуть, но ее сопровождение в виде дуэта бабушка-дедушка разрождались новой фразой «Не заходи, я что сказала. Держи банан и апельсин. И мандарин, и йогурт тоже. А может бутерброд?»
– Ну что пятачок почти пройден. Осталась верхушка. Так называемая Пятка.
– Она в виде пятки? – звенело в моих ушах
– Все мы в виде пятки. И только ты – в форме пяточки.
Сто восемьдесят восемь ступенек давались нам нелегко. Облака – а- ля Аризона и дорожная пыль оседала в наших молодых структурах. Спасло мороженое и обычная питьевая вода.
– День добрый. По-мо-ги-те, открыть. Пи-во.
Одетый в костюм периода репрессий, небритый и немного взволнованный, он открыл ворот пиджака и указал перстом на бутылку во внутреннем кармане. Она была запечатана.
– У-ми-ра-ю.
Повозившись изрядно с бутылкой, я, с помощью домашнего ключа и желания пройти дальше, открыл пробку.
– Чувствуется мастерская рука.
Только сейчас я почувствовал, как он манипулирует нами. Я владею не одним десятком техник по убеждению, переговорам, поэтому этот момент я усек.
– Авиционный. После Агитационный.
– Позвольте предста-виться, Андрей Трофимович, старший педагог госу-дарственной академии из кустов. Сорок шесть стукнуло, могу паспорт показать. Третий день как уже гуляю. Ничего не ем, не надо мне. Я гуляю. Это здорово. Композитор.
Последнее слово он сказал таким торжественным тоном, точно сейчас зазвучат фанфары, выедет лимузин, откуда выйдет девушка и его обласкает.
– Композитор-р, – зарычал он.
– Здравствуйте, коллега. Я – режиссер-р.
На этот раз пришла очередь рычать мне. Сперва, он замер, потом прищурился, проникая ко мне в глазные яблоки своим проницательным взглядом, потом крепко стиснул меня в объятиях и долго не отпускал.
– Ага. Вот она душа-то. Ее не проведешь. Эфимерное создание, брызг подсознания на рубашке из х/б. Она блуждает долго, иногда сама не понимает, где ее место. Но всегда верно ведет. Привела. Как тебе повезло.
Я действительно не понимал, как мне может повезти, что я встретил на задворках Москвы небритого, немытого композитора с похмельным синдромом.
– Он стоит и не понимает. Он еще не понимает, как ему повезло, – говорил духовный прародитель моей половине. Она кивала головой, изредка поглядывая на меня. Ей явно нравилась эта авантюра. Она задорно участвовала в дебатах, пусть не вербально. Через три минуты он произнес коронную фразу, которую я ожидал услышать, правда, значительно раньше. На одну минуту. – Похмеляйте меня.
Не знаю, что меня подтолкнуло подняться с ним до места с вывеской «Айда, не пожалеешь», зайти в магазин, потянув за собой свою пассию и минуя стоявших у магазинчика местных «интеллигентов» в заштопанных костюмах и кепочках. Кепка придавала им более презентабельный вид, как они считали. По мне, эта бесвкусица на голове выдавала их с потрохами, и они смотрелись на фоне покупателей и ленивых котов очень вычурно.
– Это мои студенты. Нет, нет. Все. Пятикурсники. Сейчас будем стряпать дипломную работу.
Эти слова были предназначены для «братьев по-разуму», которые все пытались поговорить со мной. На что композитор закрывал своим пусть не большим торсом, мое тело, обрезая доступ к контакту. Это их не останавливало. Один отвлекал Андрея Трофимовича, другой подошел ко мне и первое, что сделал, он стал разводить руками и дышать перегаром. Я понимаю еще дыхание после хорошего коньяка, после «Маргариты», «Оргазмо» или, наконец, обычной водки – конечно, не Жожоба, но нормально, по-мужски. То, что я уловил, благодаря его нечищенной ротовой полости, было соцветие вкусов из помойки, только мухи не летали. Я шмыгнул, взял мою девушку за руку и вышел из магазина с купленным товаром.
– А сейчас ко мне в гости. Я живу вот здесь около церкви. Знаете, наверное. Зеленая такая, как мои штаны. А потом в студию, – с задором произнес наш предводитель.
– Студия сегодня подождет, – парировал я.
– Он не знает, что студия-то в квартире, – произнес он, обращаясь к моей спутнице. – Эх, молодежь. Молодость не вернешь.
Открыв дверь своей студии, мы долго не решались войти. Дверь громко скрипнула, жалуясь на несмазанность и хлипкость. В нос ударил запах сигарет и нестиранного белья. Мы вошли.
– Обувь не снимать. Проходить и место у окна не занимать. Шучу, братцы. Эх, как я рад, что у меня сегодня гости.
Мы сидели большим круглым столом, на котором расположились в порядке очереди: открытый пакет с гречкой, две пустые бутылки «Столичной», шесть рюмок, одна лежала бочком, две пепельницы из крышек от конфетюра и все это было пропитано водяным пятном от края до края дубовой конструкции. Под ногами лежали джинсы, которые служили в своем роде ковром. Еще при входе я заметил семейные трусы вместо половика. В доме все выглядело нестандартно. Все стены были обклеены афишами и винилом.
– Последнее время работал на Дону. Любят меня там. Они понимают меня, а я их. Что мне нужно. То есть нам.
Я поставил на стол бутыль с крепким напитком и апельсин. Увидев цитрусовый плод, композитор обрадовался и начал качаться как деревянная лошадка.
– Как долго не работаете? – спросил я его. Глядя на жуткий беспорядок в квартире, мне казалось, что этот человек не работает минимум год.
– Он хочет меня подловить, а. Ты видишь. Месяц и десять дней. Я в отпуску, – хитро произнес хозяин и подошел к своему уголку, где возвышались установки для записи, синтезатор, микрофоны и много, очень много проводов. Все это находилось в таком беспорядке, и было покрыто не тонким слоем пыли.
Вили Токарев зазвучал неожиданно. Мне казалось, что человек с двадцати двухлетним стажем слушает нечто другое. Он зажмурил глаза.
– Всю ночь слушал. Одессу вспоминал и мой родной город. Ночные гуляния и мною утопленный баркас. Тетю Клару и серьезного мужа. Эта музыка молодых лет. А вот эта будет для дамы, самой красивой и самой…не пьем?
Я пил символично. Мне показалось, что пить должен он и наша на двоих задача слушать его, отвечать ему и чокаться с ним, пусть даже пустыми рюмками. Для него сегодня было главное не остаться в одиночестве.
– Дураком меня называют. Милиция даже связываться со мной не хочет. Хотите, открою один секрет? Только никому.
У серванта стояла этажерка, на которую забрался хозяин и стал что-то искать. Он перебирал большие кипы бумаг – те летели вниз, создавая вентиляцию в прокуренном помещении. Наконец, он вытащил четырехугольный пакет и замахал им в воздухе.
– Это письмо от моего товарища Сани Прохоренко. Работает в Кавалергард-оркестре. Знаете откуда? Из самой Венесуэлы. Звал меня. Да я не поехал.
– Давно это было?
– Пять лет моя мама, царство ей небесное, прятала от меня письмо. А лет десять назад оно попало мне в руки. Но тут работа, студенты…
Под латиноамериканскую музыку я произносил тост. Не знаю точно, слушал ли он меня в этот момент, только его глаза выражали такое, что одновременно можно назвать скорбью и грустью.
– За верность идеалам и за духовное родство. За создание своей вехи в искусстве, – несло меня.
Он наблюдал за моими жестами, внезапно поднялся с места и закричал.
– Сегодня я сочинил песню. «Ошеан хистори» назвал. А это моя первая.
Зазвучала музыка. Эти лейтмотивы мне казалось очень простыми, и в то же время в них улавливался почерк мастера – грусть, тоска, меланхолия. И это было написано более двадцати лет назад.
– Мне нехорошо. Про то, что я вам говорил, правда, но не все. Забудьте.
Он прилег на кровать и начал хрипеть. Сперва мы за него испугались, думая вызвать скорую, но через мгновение он поднялся и без слов дал понять, что нам пора.
– Мы пойдем. Приятно было познакомиться. Высыпайтесь.
Он взял бутылку, показал жестами, что остатки оставляет у себя, и закрыл за нами дверь. «Ошеан хистори» мы так и не услышали.
Мы медленно поднимались к пятке городского острова и не могли вымолвить ни слова. Я крепко держал за руку свою девушку, а она нервно моргала, изредка поглядывая на меня. Мы остановились на мосту и стали наблюдать за проезжающими машинами.
– Может скорую надо было вызывать или к соседям обратится, - произнесла подруга дней и показала рукой на закатывающееся за горизонт солнце.
– Может, - произнес режиссер и обнял свою благоверную так сильно, что почувствовал возбуждение.
Перемена
Он нервно играл в «pac-man» на телефоне. Желтая голова поедала желтые шарики, и спасало свое тельце от медуз. Голубая медуза его атаковала. Он вскрикнул. К нему подошла девушка, воспринимая его крик как жест того, что он хочет сделать заказ. Он попросил томатный сок, хотя сроду не пил его. Сделал это машинально, думая о красной медузе, которая вызвала раздражение. Для того, чтобы избавиться от неприятных эмоций – их нужно проглотить в любом воплощении. Сок подходит в самый раз.
– Такое жуткое движение, – кто-то говорил за соседним столиком. Ему показалось, что этот мужчина был обязательно полным и джинсами, расходящимися по швам. Он тяжело дышал и после каждого слова делал два вдоха. – Странно, что здесь перехода нет.
За окном действительно что-то произошло, но Яшке не хотелось смотреть в окно – его преследовал монстр и готов был прикоснуться к нему. Он нервно елозил на месте и ненароком задел стакан – на столе образовалась красная лужа, и только она заставила его оторваться от экрана телефона, колобка съела медуза, а официантка уже промокала салфетками то самое место.
– Оштрафовали, – сказала она, делая два дела одновременно – опустошала от красной жижи стол и смотрела в окно, за которым ничего не происходило, разве что одна машина останавливалась, другая уезжала, выходили люди и непонятно, что в этом было примечательного. Да, около «Хонды» стоял полицейский и что-то записывал в своем блокноте.
Яшка смотрел на свою припаркованную «Девятку», закрыл глаза и представил, как эвакуатор – большой железный дракон забирает ее.
– Добрый день, – услышал он. Яшка открыл глаза и увидел парня с длинными спускающимися на глаза волосами, в черной кожаной куртке, с черными очками в правом кармане. Куртка была расстегнута, показывая футболку лимонного цвета.
– Д-добрый, – ответил Яшка. То, что он заикался, немного мешало ему разговаривать, но с этим нельзя было ничего сделать, и хоть он несколько раз пытался избавиться от этого дефекта, вызванный нервным напряжением на работе и непониманиями в семье, ничего у него не выходило.
– Мне кофе, – сказал парень подошедшей девушке. – Двойной «американо». Только будьте добры, сделайте все возможное, чтобы он не успел остыть, пока вы его несете, – он повернулся к Яшке, вытянул расслабленно руки и откинулся на диване, проговаривая, – редкая официантка донесет кофе горячим до столика, – сказав это, он рассмеялся, широко открывая рот, демонстрируя белоснежный ряд зубов. Они смотрели друг на друга, словно ждали чего-то. Да, принесли кофе и, наверное, это и послужило отправной точкой для дальнейших действий.
– Вот объект, – сказал Яшка, и протянул фотографию.
– Когда? – спросил парень, отпивая кофе, – Черт возьми, холодный, как мои руки. Девушка! Извините.
Появилась девушка. Она с удивлением смотрела на раздраженного клиента и была готова к обороне.
– Вы что свое кофе в руках греете? – нервно спросил парень. – От него даже пар не идет? Где вы его растеряли?
Ее готовность тут же улетучилась. Девушка ничего не могла ответить на это. Она посмотрела по сторонам – то ли боялась, что менеджер наблюдает за этим или напротив, старалась найти помощь в лице главного. Она взяла чашку, побежала, по дороге с ее ноги соскочила туфля, и она едва не упала, расплескав чашку и уронив на пол непременно хоть парочку капель. И снова возникла пауза, которая нарушилась, когда вернулась девушка и поставила чашку с кофе, от которой шел пар, что закрывал видимость друг друга. И только тогда Яшка мог ответить:
– Че-чем за-завтра, те-тем лучше, – выдал он и даже не заметил, что вместо «раньше», сказал «завтра», а на лице сидящего напротив парня стали вступать надувающиеся щеки, он задрожал и выдохнул воздух, немного попавший на Яшку.
– Сегодня у меня день расписан по полной, – ответил парень, сделав глоток, явно не слишком довольный новой порцией. – Сейчас еду на Плющиху. Меня ждет клиент. Вечером еще два. Ночью – очень трудный заказ. Под Москву надо ехать. Думаю где-то там и заночую. Утром пока непробочно, засветло в Москве. Где-то к обеду я смогу выполнить ваш заказ.
– Хорошо, – ответил Яшка. – Вот задаток, – он протянул белый бумажный конверт без единой надписи.
– Спасибо, – принял его молодой человек, положил во внутренний карман своей куртки, поднялся и добавил громко, – Девушка, у вас муж есть, если есть, то научитесь готовить горячий кофе. А то муж к другой уйдет.
Он направился к выходу, бросив Яшке уже шепотом:
– Мне не звоните, я сам с вами свяжусь.
Он вышел, сел в машину, и Яшка видел, как ругнулся при виде штрафной квитанции на лобовом стекле.
– Гад, – проговорил через столик мужчина
– Забирай, – ответил ему сосед и отдал какой-то сверток.
– Да пошел ты! – прозвучала следующая реплика, только ответа он не дождался, накинул на себя куртку, и вышел из кафе, забыв оплатить по счету. Об этом он понял, когда садился в машину, к нему подбежала та самая официантка, которая их обслуживала. Ему пришлось заплатить и за того парня, который не любил холодный кофе. Но он понимал, что наверняка это тоже входило в сумму заказа.
Он приехал домой. Жена встретила его потягиванием и открытым зевающим ртом.
– Ты выглядишь усталым, – заметила она.
– Мне нужно выспаться, – сказал он, снял обувь, пальто и больше ничего не снимал, так как рухнул на диван, как подкошенный.
Всю ночь ему снилось только одно. Он ехал на своей «девятке» по широкой магистрали. Где-то не в России – указатели были не такие, по форме отличающиеся и на английском языке. Сперва все было хорошо – он просто ехал, прямо, провожая один населенный пункт за другим, не успевая разобрать буквы на указателе. Неожиданно машина стала подпрыгивать. – Да в чем дело?! – подумал он. Пришлось остановиться и осмотреть причину. Он вышел, и увидел, что к колесам авто пристала какая-то желтая тряпка. Он попытался избавиться от нее, оторвать от колес, но у него ничего не вышло – она мертво обвилась вокруг диска, словно вплелась в него. Тогда он решил, что та сама по себе отстанет – главное при этом скорость увеличивать, а соответственно трение. И он помчался. На полных парах. Но машину все равно продолжало дергать, сильнее и сильнее, к тому же он заметил, что вокруг нее по всему кузову стали появляться все больше этих самых желтых образований. Они приставали к машине, облепливали стекло и снижали обзор. Он только хотел остановиться, но тут обратил внимание, что за ним гонятся. Это были медузы. Он понимал, что если остановиться, то те его настигнут. Но тут желтая масса покрывала последний отрезок, позволяющий видеть дорогу. Он проснулся. Весь в поту. Жена включила свет.
– Что с тобой? – спросила она и снова зевнула.
– Нужно прекращать играть в «колобка», – сказал он, вытирая глаза.
– Какого колобка?
– Есть тут один.
Часы показывали шесть. Он вышел на балкон, закурил. Его машина стояла на месте рядом с другими. Кто-то стоял около магазина. Он его знал. Это был гонщик Толя, который участвовал в международном автопробеге. Сейчас у него нет колес, он пьет горькую и часто вспоминает, как его уважал в городе. Яшка плюнул на бычок, затушил и вернулся в комнату. Спать не хотелось, поэтому он вышел на кухню, выпил поллитра молока зараз, вытер губы и присел в зале, включив телевизор без звука. Там показывали какой-то старый фильм про бандитов. Те рыскали по городу на старом «Фиате» в поисках простачков. Заговаривали с ними, потрошили и отпускали в реку поплавать. Уже тянуло в сон.
– Какой ты холодный, – сказала жена. Она лежала на кровати наискосок – всегда так делала, когда он приходил позже или вставал посреди ночи, совершенно не думая, что ему придется ее будить при этом. Он лег и тут же уснул.
Утром был кофе, неторопливые разговоры и планы на выходные. К обеду машину угнали. Заказчик сдержал свое слово.
По красным следам
Я торопился рассказать об этом другу. Он был журналистом в «Комсомолке». Я нес хорошо скрепленные файлы формата А4, положенные в зеленую папку. Мне не терпелось. Я смотрел на людей – равнодушных, сонных, бесконечно непохожих и в то же время на одно лицо. Мне хотелось рассказать, я уже открывал рот. «А вы знаете…молчи, молчи…». Но все же, как приятно, когда тебя зажимают рот, когда тебе есть что сказать. Ты терпишь, чтобы потом все равно объявиться в новости.
Хорошо, когда твой друг работает в СМИ. Если у тебя друг работает в сфере медицины, то за свое здоровье можешь не беспокоиться. У меня накипело. Про наркопритон в Крылатском. Один хороший приятель меня подвел к этому. Мы с ним сотрудничали совершенно по другому вопросу. А у него сын пятнадцати лет. Приходит поздно, не разговаривает, закрывается в комнате и не ужинает никогда. Нормально для молодежи, но родитель все равно не успокоится, пока не докопается до истины. Позвонил, рассказал, я ему посочувствовал – у меня у самого ребенок, правда девочка, но это вовсе не значит, что мне с ней проще. И я решил проследить. Да, сказал, что выясню. Не зря работал в прокуратуре пять лет, да и частное агентство на дому тоже моих рук дело. Только дел все меньше. А тут друг со своим сыном. Что ж, начнем. Точнее, я уже начал. После открытия было несколько дел – следил за мужчиной, подозреваемый в измене (пил с друзьями в парке), следил за женщиной, которая страдала провалами памяти и поэтому пропадала на пару дней – муж волновался. А тут новое дело и довольно интересное. Не в деньгах дело – я готов был работать за бесплатно, фирма только открылась и я хотел заработать себя имя, а для этого нужно было пахать и пахать.
Его звали Андрей. И мне предстояло проследить за ним от одного дня и больше. Хорошо, что он не был со мной знаком, да и если бы и был – маскировка творит чудеса. В обыденной жизни я не ношу усы и длинные волосы. У меня скудная по длине шевелюра и я тщательно бреюсь, чтобы выглядеть моложавее. Не ношу костюмы принципиально – не соответствует моему внутреннему состоянию, а также рубашки, галстуки, бабочки и прочее, прочее, что можно отнести к официозу. Обычно это джинсы, футболка, курточка спортивный стиль. Однако сегодня я в неудобном костюме, рубашке, галстуке, на мне усы и волосы до плеч. Не говоря уже о темных очках. Я не тот, что в жизни, я другой. Стою около подъезда и жду молодого человека. Вскоре он выходит, и я за ним иду. Естественно, я иду медленно, смотрю по сторонам, словно мне нет никакого до него дела. Но через полчаса он меня вскрывает – именно вскрывает, как консервную банку. Резко оборачивается прямо при переходе через дорогу, чем меня, конечно, обезоруживает, и спрашивает
– Вы кто?
Конечно, я пожимаю плечами и хватаю его, чтобы мы не попали под колеса.
– Да кто же вы? – не унимается он.
Дуралей. Так я ему и скажу. Однако, мой костюм потерпел фиаско и в нем я не могу больше показываться. Нужно что-то другое. Да и сегодняшний день тоже накрылся медным тазом. Придется идти домой. А что, если я все же пойду за ним. Он еще виден и путь он ко мне пристает, спрашивает, да какая ему разница – так вышло, что люди едут в одну сторону. Завтра, я, боюсь, он будет наблюдательнее, а сейчас я могу отклеить усы, снять пиджак, рубашку, галстук. У меня есть майка…хорошо, что я позаботился. Вряд ли он меня узнает.
И я пошел дальше. Придерживаясь дистанции. Он вошел в Книжный, прошелся по этажам, словно совершал почетный круг, не всматриваясь в полки с литературой, вышел, и зашел в «Октябрь». Там он встал около кассы и стал кого-то ждать. Я подошел к стоящему лимузину и стал крутиться около него. Открылось окно, водитель поинтересовался, что мне нужно, я спросил, много ли топлива жрет этот «долговязый», водитель тут же закрыл, не ответив на мой вопрос.
А потом парень подошел ко мне и сказал, что специально водил меня так, запутывал так сказать следы. Что все у него нормально. Только это не делало меня популярным. Мои надежды рушились. Я строил такие грандиозные планы, перспектива их тянулась так далеко и широко – от известности до благодарности. Тогда я решил придумать историю. А что? В каждом районе обязательно есть наркоманы. Ну, это как алкоголики, нетрадиционные в ориентации, сидевшие. Поэтому если я придумаю историю про притон и что я помог его накрыть. Нормально. Я, конечно, буду ничуть не лучше газет с «утками», но кто-то же должен. Предложил это Андрею. Сперва он покрутил у виска, сказав, что родители его убьют, но я обещал прикрыть, сказав, что они не только руки не поднимут, они будут целовать его пятки. Так и сказал. Смешно получилось, но Андрей согласился.
И мы сочинили на двоих историю. Текст мы сочинили сразу. Использовали много «жаренных» слов, чтобы клевало. Конечно, жертвы – и мать грудного ребенка, и подростки от двенадцати до пятнадцати. Для оригинальности взял и фронтовика, которому опостылела эта жизнь, и он решил ее таким образом приукрасить. Андрей сказал, что прочитав это, все родители в Крылатском затрясутся. Теперь нужны были факты. Фотографии как минимум. Иначе не поверят.
– Есть у меня один человек, – сказал Андрей. – Стас Грязин Он такие снимки делает. Закачаешься.
Через три дня фотографии были готовы. Все люди на них были обезображены, кто-то попал под самую раздачу – его ломало, кто-то получал дозу и кайфовал. Картинки были действительно реалистичными.
– А их никто не узнает? – спросил я.
– Не волнуйся, – успокоил Андрей, – каждое лицо компьютером обработалось. В одном лице – пять или шесть человек. Нос от Ахмеда, щеки от Юсупа, губы Элеоноры…
Действительно, лица были, как будто не совсем живые. Но люди, связавшие себя с наркобизнесом не должны быть вовсе похожи на людей. Они должны отличаться. Рубцы, что-то космическое. И мы это сделали . Теперь нужен был человек, который бы этот материал двинул в прессу. У меня был такой. Его звали Каштан.
Можно сказать, что я один его накрыл. Да, Андрей – потерпевший. Он, конечно, будет на первой полосе тоже, но я – совершено под другим соусом. Я знал, что за это меня не погладят по головке, и бесполезно говорить об этом милиции. А лучше и не нужно. А то еще проверят. Конечно, могли объявиться те, кто действительно отвечает за сбыт наркотиков в том районе, и тогда все, каюк. Но это было маловероятно – почему-то я верил, что в Крылатском наркоманы все мелкие, а все серьезные крутятся в центре, в ночных клубах и метро. А что касается милиции, то это вообще хохма. Когда я работал этой сфере, то в моем дворе убили человека. Ножом в грудь – так они с ним фотографировались на телефон, иронично посмеиваясь. Я тогда хотел поджечь их бобик. Тоже мечтал посмеяться. Они приходили и мне, кажется, заинтересованы в том, чтобы двор не был образцовым. Для них все эти мелкие пересуды, смерти, убийства – вроде цирка. Так интереснее что ли. Да и не все могли помочь. Каштан мог помочь в этом. Он не любил писать корректно. Его давно выгнали из тех самых популярных газет, но его правда скакала вместе с рейтингом.
И сейчас с материалом я летел к нему. Отец Андрея только вчера узнал о том, что происходит с его сыном и сейчас не пускал…сын терпел, ради известности…или просто из интереса.
От Боровицкой я увидел красные капли. Это была кровь. Во всяком случае мне так показалось. Я наступил на красную ленту, растер ее – она была еще совсем свежей. Тот человек еще недалеко. Только что он, испытывая боль, зажимая рукой с платочком себе руку, нос, живот шел домой, не зная, сможет ли дойти до туда. Сколько крови он потеряет, оставит по дороге, которая разве что отпугнет одних, вызовет омерзение у других и негодование за грязь третьих, неизвестно. Мне все равно нужно было идти в ту сторону, и я шел, как будто за кровяным источником. Я вышел на библиотеке имени Ленина и понял, что следы заканчиваются где-то здесь. Человек сел в поезд и уехал. Только куда? Я сел в поезд и постарался не думать об этом. Но мысли мои обрывались между тем, что Каштан ждал меня на Лубянке около музея Маяковского, а в моей руке была та самая папка, сделающая меня популярным и тем, что кто-то тоже нес очень важное и поплатился за это дыркой в теле или сломанным носом. Меня дергало и уносило от возможности прокричать на всю страну и показать при этом свои зубы и глаза туда, где я мог лишиться и того, и другого.
На Лубянке я вышел и заметил, что кровяные следы продолжаются. Тот раненый вышел именно здесь. Они были какими-то размытыми, редкими, словно текло не так часто, но капли были крупнее. Может, он бежал?
– Пропустите, – сказал я, так как в месте большого кровяного пятна, столпились люди. Мне не хотелось смотреть на это – мне казалось, что это противно. Я не любил кровь и ее вид (большое количество), вызывал помехи в желудке.
– Кто-то ранен, – говорили одни.
– Или это кетчуп, – предполагали вторые.
– Попробуй, – предлагали третьи.
Каштан стоял около книжного и нервно курил. Я не смотрел ему в лицо, так как мои руки были заняты материалом, которым я хотел огорошить его. Я потянулся за ним, развязал папку.
– У меня мало времени, – сказал Каштан и тут я увидел то, отчего я осекся. У Леньки была порвана губа.
– Это что? – спросил я, понимая, что это не слишком тактично, но лучше задать вопрос сейчас, чем всю дорогу думать об этом. И он ответил очень быстро, словно его об этом постоянно спрашивали:
– Как это бывает – я слово, они – два, я – четыре, и не заметил, как меня подцепили крючком.
– Рыболовным?
– Житейским. Так что у тебя.
– У меня? – спросил я растерянно и заметил, что кровавое пятно величиной в ладонь у Каштана на животе. Меня передернуло и только через мгновение, что это всего лишь аппликация на рубашке, а я ее принял за… – Давно тебя не видел. Хотел поздороваться и попросить тебя опубликовать поздравление моей жене. У вас же есть такая услуга.
– Я уже год как не работаю на чужого дядю, – ответил он. Я сделал вид, что забыл, нервно теребя папку, которую уже не хотел открывать. Мы стояли на холодном осеннем асфальте, проходили потоки людей, смотрящие на нас, как на заядлых книгочеев, обсуждающих последние издания.
– Ну, заходи, если что, – наконец, сказал он. Так мы и расстались. Он сел в свой синий «БМВ», а я направился к метро. Мне было нехорошо. По спине бежал холодок. Остановившись у спуска в переход, я решил пройти пешком до Китай-города, чтобы избежать того маршрута. Папку я бросил в мусорный ящик, ничуть не сожалея о том, что я сделал. Вечером мне предстояло говорить с Андреем, его отцом и пока я не знал, что скажу, но точно понимал, что делаю все правильно.
Право матери
Женщина сжалась еще сильнее и открыла массивную дверь в Лучниковом переулке. Она скрипнула с таким плачем, что женщина вздрогнула. Лампочка при входе горела грязным рассеянным светом. Женщина сощурилась, дрожащими руками стала рыться у себя в потрепанной сумке. Сумка упала и содержимое рассыпалось. Люди бегали, не понимая, как можно при входе обронить сумки, да и к тому же все рассыпать. Особенно резко на это среагировала девушка с розовым шарфиком.
– Что же вы? – проворчала недовольная девушка.
– Извини, дочка, – ответила женщина и торопливо смела все в сумку, оставив на полу только рассыпавшиеся тени и помаду, на которую успел наступить тяжеловесный каблук.
Женщина увидела много людей – сидящих, стоящих здесь, вздыхающих, опустивших глаза и просто смотрящих на стену в одну точку. Она спросила, кто последний. Откликнулась старушка в старом сером пальто и цветастом платке. Женщина закрыла глаза. Уставшие веки сомкнулись…
Ее сын сделал первые шаги.
– Шагай сынок, – бодро говорила она. – Смелее.
Он осторожно ступал по твердой поверхности, но мамины слова внушали ему уверенность и он шел быстрее, однако на третьем шаге ушел вправо, что было неожиданно для смотрящей за ним женщины, и споткнулся об деревянный автомат, лежащий на дороге.
– Вот нехороший, – сказала мама и ударила рукой по игрушке. Ребенок засмеялся и вернулся, чтобы ударить тоже и споткнулся еще раз. Он не ожидал, что такое повториться, поэтому смотрел с опаской на этот предмет, который до этого столько держал в руках и смешил родителей, направив на них, слыша каждый раз «боюсь, боюсь», отчего было так смешно, что такие большие люди боятся его малыша, который и ходить-то толком не умеет.
Из кабинета вышла заплаканная женщина. Она опустила голову и пробежала мимо, скрещивая руки и прижимая икону. В кабинете слышались тяжелые вздохи и звуки наливаемой воды. Скрипнул стул, что-то тяжелое упало на пол, возможно, папка. Женщина опустила глаза.
Ему десять. Он принес домой раненного воробья. Мама взяла в руки воробья, перевязала ему лапку и посадила в коробку. Кошка почуяла, залезла на стол, где стояла коробка и съела его, оставив в коробке только перья.
– Ненавижу, – кричал мальчик. – Ненавижу, – его лицо перекосило от злости. – Я ее убью.
– Это нехорошо, – сказала мама, пытаясь его успокоить.
– Почему нехорошо? – вытирал глаза мальчуган. – Кошке можно. Мне нельзя?
В чем-то он был прав. Кошку за это не судят. А человека….Мама тогда не смогла ему объяснить так, чтобы он действительно понял.
Дверь распахнулась. Вышла женщина в сером плаще. На голове у нее была старомодная шляпка, в руках зонтик-трость и платочек.
– Я этого так не оставлю, – говорила она и продолжала повторять эту фразу, словно считалочку. Она побежала к выходу. Запах дешевых папирос и духов витали в воздухе, оставив неприятную тревогу.
Ему пятнадцать. Первый привод в милицию. Мама всю ночь не спит, ждет его, потом раздается звонок. Он стоит на пороге, с рассеченной щекой и кровяным подтеком на виске. С ним участковый, который качает головой и просит женщину присмотреть за ним. Оказывается, на него напала кучка отморозков, а он нет, чтобы побежать, остался, чтобы узнать, почему это он не прав.
– Ты почему не побежал? – допрашивала его мать, стирая ваткой, смоченной спиртом следы на лице. – Их же было больше.
– Я не мог, – я спокойно говорил сын, терпеливо превозмогая боль.
– Как не мог? – не понимала женщина. – Почему не мог?
– Они подумали бы, что я слабый, – отвечал сын, и эти слова в лице матери были настольно нелепыми и для нее, которая родила его недоношенного, с подозрением на выкидыш, радовалась каждому его зубику и слову, сейчас может позволить каким-то незнакомцам его калечить? Это невозможно.
– Да какая разница, – говорит она.
– Как это какая, – отвечает парень, – Ничего ты не понимаешь.
Тогда она сильно плакала. Всю ночь думала, что сейчас повезло, но что будет потом. Смотрела детский альбом, где она совсем молодая, еще не такая усталая, беззаботная совсем.
Из кабинета вышел мужчина. Сказал, что у него обед. Люди стали возмущаться. Мужчина сказал, что ему тоже надо обедать, и то, что всех примет, точнее сколько успеет.
Ему семнадцать. Все поступают, а он собирается в армию. Мама отговаривает, так как знает, что там творится. Тем более у нее появилась возможность – есть свои люди, где надо.
– Я не могу, – говорит сын. У него такие строгие глаза. Отцовские. Отец погиб, поставили свои шоферюги. Пустили машину в реку. А сами с добром смылись. В деле так и записали – «украл, и пытался скрыться в реку». – Мне надо.
– Зачем? – спрашивала женщина. Она уже была уверена, что сын останется при ней. Был один хороший институт, в который можно было его пристроить, потом и работу можно было найти – брат работает на железной дороге. Главное, чтобы сейчас сын не противился.
– Это трудно объяснить, – говорит парень и в глазах такая самоуверенность, что он делает правильно, и нет других вариантов, как ни крути. Женщина могла заплакать, сорваться на крик, она быстро заводилась, но сейчас хотела, чтобы сын ее понял – она же добра ему хочет.
– У нас есть возможность, – говорит она, улыбаясь. – Дядя поможет. Просит совсем немного – около ста тысяч. А ты не беспокойся, они у меня есть. Я как знала, откладывала. Пригодились. Ты только послушайся и я все сделаю. А?
– Мама, не смей, – хлопнул сын по столу и ушел в свою комнату, откуда уже через минуту послышалась гитара.
Конечно, он не послушался. Уехал. Стал служить. И вроде ничего – многие же служат. Он писал три письма. Четвертым было сообщение о том, что его нашли мертвым на задворках.
– Сейчас же не война, – растерянно проговорила мама, когда прочитала это известие. – Сейчас мирное время. Как же это? – она была похожа на тех женщин времен великой отечественной, чьи дети, мужья, родственники не возвращались. Хотя разве есть разница в их лицах? У них горе и они одинаково его чувствуют. Вместе с человеком гибнет в них надежда на лучшее, то желание, которое заставляет просыпаться и проводить как-то день, становится бессмысленным. Без этого чувства пусто и там, дальше – завтра, послезавтра нет ничего, одна тишина.
Женщина сидела перед мужчиной в костюме. На усах у того она заметила частички риса. Только что она рассказала ему обо всем, что случилось. Она говорила спокойно, без слез, которые наверняка уже все выплакала и сейчас она верила, что здесь ей помогут. А проявления чувства только бы мешали.
– Мы будем разбираться, – сказал тот, записал ее адрес, фамилию, и стал смотреть на нее, словно помимо всего, она была должна что-то еще сделать. Она должна была уйти? Заплатить? Что? Но мужчина молчал – не помогал ей понять, что он хочет. Поэтому она поднялась, попрощалась и медленно вышла из кабинета. Она прошла к выходу и столкнулась в дверях с молодой девочкой, лет пятнадцати, на лице которой была размазана туш и помада. Она недавно плакала или дождь так напроказничал? Женщина вышла на улицу, думая, что здесь она найдет все, но поняла, что найти ответ она никогда не сможет, как ни одна из женщин, ожидающих в приемной.
Речной
Я любил мечтать. Вот вырасту и обойду всю планету, – так думал я. – А потом и за пределы совершу скачок. И мне позволяли – во всяком случае, по квартире я ходил очень свободно – захаживал во все комнаты в любое время суток, даже тогда, когда все уже спали, и я тоже был должен, только мне страсть, как нравилось ходить туда, когда этого делать было нельзя и никто не ожидает.
– Нужно так гулять по стране, чтобы на всю жизнь хватило, – говорил я в три года. Раньше я думал, что кроме Москвы не существует никаких городов и если что-то и есть, то туда не пускают.
Первые пять лет я ходил исключительно во дворах улицы Дубининской, до Павелецкого вокзала, Даниловского монастыря. Не торопился забегать дальше. Еще успею, – думал я. У меня были друзья. Ванька и Шома. Первый был маменькиным сынком и дальше двухсот метров от дома не отходил. Мы с Шомой его обманывали, говорили, что двести метров – это на самом вокзале. Он верил. Шома не мог долго ходить. Пройдет час, только мы отойдем на значительное расстояние, как у того начинает болеть живот и он просится домой. В следующий раз мне приходились брать для него пару бутербродов, так как он не мог – его могли заподозрить. Меня тоже не больно отпускали, но мне разрешали брать все, что угодно из холодильника в любое время суток, Шоме – нет, зная его недюжный аппетит.
В десять я уже обошел весь центр. Знал каждый кирпичик в Кремле, понимал, где народу больше. Ванька отстал от меня. Шома переехал в другой город со сложным названием. Я остался один. Приехало множество других детей, но все были какие-то домашние. Их возили на машине из одной в другую точку, и пешком я видел только девочек в песочнице или очень больших для меня.
В пятнадцать это были все окраины города. Понял, что в спальном районе не только спят, ходят в магазин и забирают детей их детских садиков. Здесь своя культура. На го-западе театралы любят собираться в около усадьбы Трубецких, Петровско-Разумовская кишит актерами, так как именно здесь часто собираются люди, приходящие на кастинг, в Дубровке есть замечательный въетнамский рынок, в районе Теплого стана город дико напоминает место падения метеорита, а в Бутово не покидает ощущение, что ты отброшен от Москвы на километров сто, не меньше.
В семнадцать стал обозревать окрестности Подмосковья, обошел все архитектурные усадьбы, облазил все старые известные и малоизвестные достопримечательности и, наконец, сделал вывод, что Москва мною изучена. Я перекинулся на Россию и при возможности, стал обозревать центральный округ, посетил Калугу и Рязань, мечтая поехать в Тулу и Владимир.
Этот разговор произошел в одном из подмосковных домов отдыха (по причине того, что там отдыхали небезызвестные личности, я умолчу название). Тогда я работал на вредном производстве в лаборатории по производству фармацевтических средств, подрабатывал параллельно с учебой в Бауманке, и меня направили туда, чтобы я немного отдохнул. Так как я действительно выглядел неважно – сказалось вредные препараты, которыми порой приходилось дышать, что даже маски не спасали. И меня направили, чтобы не дай бог, я заболел и запятнал их промышленность. И вот я отдыхаю, ем двойные порции на обед и ужин, много гуляю на свежем воздухе, мой цвет лица приобретает здоровый вид, и я мечтаю вернуться, чтобы рассказать своим друзьям, что я испытал на себе. Как однажды вечером, когда я гулял, меня остановил один пожилой человек. Дело было так – я шел по тропинке в лесу, по которой я гулял без малого неделю и встречаю его. Он – в шляпе, седой, с тростью, человек, вышедший из классической литературы, не из нашего времени. Он спросил меня, не соглашусь ли я пройтись вместе. Я за неделю изголодавшийся по живому общению, согласился, и мы идем вдоль лип, берез, кустарников с незнакомыми листьями. Он говорит о том, какой здесь хороший воздух и что в одном только районе Москвы есть нечто подобное. Я заинтересовано смотрю на него, жду, когда он откроет мне, конечно же, знакомый район, который я излазил? Что это будет – Воробьевы горы, Сосновый бор, Битцевский парк?
– Речной вокзал, – говорит он, и я остолбеваю.
– Я не был на Речном, – говорю я и сам не верю своим словам.
– Ты что, правда? – спрашивает интеллигенция, и я иду по тропинке, чтобы оставшиеся дни только и думать о том, что я не сделал. Я не помню. Как странно. Я же обошел весь город. Но не знаю, что на Речном вокзале. Хоть убей. Ничего, как только буду в городе, непременно отправлюсь. Ну, надо же, какая оплошность.
Человек, который был везде, двинулся в ту сторону. Спустился в метро, и направился в сторону Речного вокзала. Всю дорогу я смотрел перед собой на пятно, которое образовалось перед глазами. Я уже стал было думать, что отдых пошел не на пользу, и не вся еще зараза из меня вышла, во всяком случае, я больше не вернусь в лабораторию – я еще слишком молод, чтобы губить свое здоровье. Но это пятно оказалось утренней пеленой, которую я просто не смыл вместе с душем, обойдясь смоченными щеками и шеей.
Речной вокзал. Я смотрел подозрительно на саму станцию. Она была чем-то похожа на Сокольники и Чистые пруды, только не считая, что она расположена на Севере, на одной из последних станций Замоскворецкой линии. Я вышел и еще пять минут взирал на окружение. Немногочисленные люди выходили, зато большая часть входила. То есть больше тех, кто уезжает отсюда, чем приезжает.
– А здесь обычно, – подумал я. – Стоило приехать сюда ранее, и я бы сейчас считал, что город обойден и нет белых пятен. А сейчас я чувствую себя так глупо, словно забыл в своем родном доме про одну из комнат, которая всегда была, но я туда ни разу не заходил, не надо было – есть же и другие комнаты.
Волынщик, пьющий дядя с бутылкой. Эти люди точно соответствовали этому месту. В каждом районе есть свои определенные люди – на Парке Победы роллеры, на Пушке – свидания, Тверская забита туристами, как Красная площадь и Моховая – все идут. А тут все стоят – музыканты играют мелодию из «Криминального чтива», ряд ожидающих людей, как на подбор – от солидной персоны с сигарой до двухметрового шкафа, у которого на лбу написано «жду свою жертву».
Туалеты с фанерой вместо двери и щель, из которой выглядывает замерзшая баба. Она пьет чай с лимоном и плюет в сторону, попадая в голубей, которые толпятся около хлебного киоска. Развязный молодой человек разговаривает по телефону и стряхивает пепел прямо на пса, которого держит слепой старик. Собака ничего не замечает, словно так оно и должно быть. Я иду по тропинке, совершенно не задумываясь, правильно ли я иду. По тропинке, на которой четко отпечатались следы обуви, трактора и велосипедных шин. На небе были тучи, говорящие о том, что снег, шедший до этого три дня – это не предел. Правда, к этому серому образованию на небе липло солнце, которое своим блеклым нарядом говорило о том, что оно пусть и не совсем добросовестно, но выполняет свою миссию.
Люди стали редеть – тропинка перешла в пологую местность без следов, что помогает сориентироваться. Мне показалось, что я иду не совсем туда. Внутренне чувство подсказывало. Такое случается и в совершенно незнакомой местности, и там, где ты когда-то уже был. Я бы, наверное, так и шел – я здесь не был, и времени у меня было предостаточно, почему бы не идти так долго, пока не надоест и незачем продумывать маршрут. Просто это место для меня как-то выбивалось из того пройденного списка и я относился к нему, как к объекту, который я не хотел исследовать, а который должен войти в ряду с остальными. То есть мое отношение к нему было не совсем положительным, отсюда и желание найти более краткий маршрут для его осмотра. Но спрашивать местное население об этом я не решался, так как предвидел, что мне могут ответить москвичи с севера Москвы.
Флотская улица, привела меня в парк Дружбы, который в свою очередь направил меня к пруду, около которого я остановился, решив оглядеться и подумать о том, что пройдено и что предстоит. Я стою, смотрю на рельефы местности и воображаю себя живущим здесь. Мое обычное времяпровождение. Когда я изучал центр, то мне помогало это самовнушение. Я живу в двух шагах от Красной площади, и как это влияет на мою жизнь? Я живу напротив Пироговки и что? Соответственно – я живу на Речном, почти каждый день прохожу здесь, кормлю уток и встречаюсь с одними и теми же людьми – спортсменом в желтой шапочке с зеленым шарфом, пенсионерами, говорящими так, как редко кто говорит – спокойно, открыто, используя обороты, оставшиеся у Толстого и Пушкина.
«Нельзя купаться» – гласит табличка, лед, покрытый льдом, одинокие скамейки и прохожие. Полная бутылка лимонада, хотя вряд ли это лимонад. Пенсионеры, прогуливающиеся вокруг, говорящие о том, что здесь было, вспоминающие знаменитости. Интересно, здесь жили какие-нибудь известные люди или нет? По крайней мере, я не знаю. Молодые люди играют в догонялки, фотографируют лед, который в составе со скудным солнцем и снегом на нем дают большие возможности для фотолюбителя. Казалось, здесь нет шикарных старинных зданий, дин только мостик и вокзал, до которого еще предстояло дойти, но именно в таком месте начинаешь обращать внимание на людей, забывая про величавые строения и архитектурный шик. На фоне голого обветшалого парке шли люди, с которыми хотелось поговорить вот так на расстоянии, был пруд, на котором утки галдели хрипло, от холода.
Мне захотелось пройти по нему! Я легкий. Вороне можно. Небольшой участок воды испещрен утками – им тесно, они не плавают, а теснятся. Дугообразный мостик смотрится убого, как и ивы, склонившиеся перед всем этим скудным однообразием. Поэтому я пошел по льду. А что – не я, так это обязательно сделает кто-то другой. Лед хрустит, и ломается после каждого сделанного шага. Именно моя решительность позволяет мне пройти и выйти сухим из воды. На меня смотрят и что-то говорят, а мне хочется крикнуть – я тот самый человек, который не был здесь никогда. Я живу здесь всю жизнь, но я с вами не знаком. Я не дышал этим воздухом и сейчас впервые вдохнул его. Вам не понять моих ощущений. Я, конечно, не кричу, но мои действия без голоса высоки и неожиданны. Мне хочется сказать всем остановившимся, что я должен был пройти по нему. Иначе, иначе я бы не стал частью этого района. Что я делал в других местах нашего города? Мочился на Поварской, писал на стенах на Пятницкой, пел на Арбате, свистел на Каменном мосту. Наступил момент для Речного вокзала.
Молодой человек ступал по тонкому льду и окружение в виде редких зевак замирали и с придыханием смотрели на то, как человек в красной куртке и зеленым шарфом, без шапки идет по ледяному покрытию и поет «Прекрасную любовь». Песня ему помогала не бояться.
Сканвордист
Он выходил во двор, осматривался, шел важно, держа одну руку на поясе, а во второй держал довольно объемистую темно-зеленую папку. Подходил к скамейке, садился, доставал из правого кармана махорку, из левого специально приготовленные газетные вырезки, скручивал цигарку, доставал мундштук, вставлял в него ладно сделанную папиросину, вытягивал ноги, поджигал, затягивался и только тогда начинал выкладывать из папки какие-то листы. Нетрудно догадаться что это – линии по горизонтали пересекаются с линиями по вертикали, образуя строение из квадратиков с каким-то обозначением в самой шапке. Сканворды. Они самые. Лицо это старика было похоже на сетку кроссворда. Во как. Каждая линия на лице заключала в себе вопрос, на который он мог бы рассказать. Но старик молчал. У него была жена, бабка за 70. Ему самому было около восьми десятков. Садился на скамейку, ждал первого, кто выходил из подъезда, снимал шляпу и так хитро говорил
– Ступня у коня.
– Копыто.
От этого зависело, как он отнесется к тебе. Поэтому все жители девятиэтажного дома имели одинаковое хобби. Они разгадывали кроссворды и боялись ударить в грязь лицом перед соседом без образования.
– Наблюдающий за звездами ученый.
– Звездун?
– Сам ты…астроном.
Гроссмейстеры-старики ворчали, что он никого не принимает в свой так называемый клуб по интересам. Сидит сам по себе и вопросы задает. Что показательно – совсем один. А такое всегда вызывает непонимание и при возможности сильная или так сказать многочисленная сторона пытается его проучить. Только старик был в таком возрасте, что ему было наплевать на чужое мнение. Может быть, это было и странно, но ему это нравилось, и не травил же он своих соседей, да и своя польза была в этом – просветительская.
Павел Топкин не любил его и, выходя, не отвечал ничего. Старик назвал его про себя неучем и при случае напоминал.
– Здравствуйте, не желаете вопросик?
Тот его отправлял мысленно, но будучи интеллигентом, ничего не говорил, просто проходил мимо. Конечно, судачил потом во дворе:
– У него одни вопросы на уме, а отвечать другие должны.
Этим он вызывал сомнение в том, что старик сам знает ответ.
– Он сам ничего не знает. Специально задает вопросы, чтобы мы ему помогли с ответами. А может быть он тысячу рублей каждую неделю получает или того больше? Мы же не знаем. Улыбаемся, отвечаем, и идем по своим делам, не догадываясь, что только что положили в копилку нашего пенсионера пару тыщ. А если каждый вопрос – это шанс на машину или квартиру. Он знает свое дело.
Старики, конечно, не поверили, так как, наверняка, услышали бы, что есть такой шанс. Но то, что старик действительно ничего не знает, подумали. И решили разузнать, подговорив при этом по возможности весь двор.
Наш старик вышел утром, как обычно на улицу, оглянулся, подошел к скамейке, закурил и только потом стал раскладывать накопившиеся к сегодняшнему утру вопросы. Первым появилась тетя Оля, которая ответила на вопрос про подсолнух. Потом был дядя Федор, Степан и семейное трио Потаповых. Все они ответили, так как то ли забыли про договор, то ли уважали нашего старика, доверяя больше ему, нежели этим слухам. И только, когда появился Павел, эксперимент начался.
– Напиток из-под огурцов, – спросил старик.
– Ага, – закричал тот. – Специально легкое. Уже наверняка знаешь. Уже проболтали старики?
Старик не совсем понимал, о чем толкует Топкин, но раз он посчитал, что этот вопрос не соответствует его образованию, то, пожалуйста.
– Хорошо, – согласился сканвордист. – Вредитель посевов
– Сам, сам, – неожиданно сказал Толя, показывая на старика пальцем, надеясь, что это поставит его в тупик. Но старик улыбнулся, показывая своим выражением, что ему очень жаль, что такие вопросы поставили в тупик, и ответил:
– Суслик.
– Это тоже очень просто, – запричитал Топкин. – Еще.
Старику не было интересно с этим молодым человеком, который не отвечает на вопросы, тем самым показывая свой неширокий кругозор, но в радиусе никого не было, поэтому старик решил исполнить прихоть соседа.
– Лист плотной бумаги.
– Ребенок знает, – закричал Топкин, махнул рукой. – Ты мне посерьезнее.
– Сваливший боксера удар, – выдал старик.
– Сам, сам, – палец Топкина едва не свалил старика.
– Нокдаун, – спокойно сказал сканвордист, чем поставил в тупик молодого человека. Тот задумался, минуты две стоял и не мог понять, в чем же секрет. Он смотрел на старика, которому хоть и не совсем был приятен этот соглядатай, но посчитав его за убогого, сделал скидку.
– Да это тоже несложный вопрос, – наконец, сказал Топкин. – Я тебе заготовлю такой, что сроду не отгадаешь. У меня будет такой вопрос, что ты гадай-гадай, спи-не спи, все равно…
– Буду ждать, – оборвал его старик и Толя Топкин поспешил на работу в троллейбусный парк, где он работал кондуктором.
Домой сканвордист возвращался поздно. Он снимал свои сандалии, ставил обед на столик в прихожей, обязательно будил старуху – она выходила и своим ворчанием оживляла дом.
– Ты как на работу ходишь, – говорила она.
– Молчи, старая, лучше скажи, японский хрен… – начал было старик, но пожилая женщина сморщилась, добавив к имеющимся морщинам еще пару десятков и выплеснула:
– Не ругайся! Ты чего это?
– Дура, – возмущался старик. – Как, по-японски хрен?
– Откуда я знаю, – говорила бабка и уходила в спальню. Он же подходил к столу, клал туда темно-зеленую изрядно исхудалую папку, открывал ее и смотрел, что в ней осталось. Клал перед собой листок с бумагой, расчерчивал вдоль и поперек линии, образуя кирпичные блоки, как на стройке и при свете настольной лампы с самодельным абажуром из старых обоев, сочинял новые вопросы, которые ему предстояло бросать в людей, чтобы таким образом здороваться с ними. Вопрос про войну – намек на то, чтобы вели себя потише. Вопрос пищевой – хорошо, значит, выглядишь, жена отлично кормит. Если же алкогольная тематика – то будь добр, перестань, мешки под глазами выдают. Каждый вопрос был адресован конкретному человеку. Еще остались те, кто не ответил достойно на вопрос. Например, Топкин. Только он не плохой, в общем-то, человек, только скучный. Про пьянку ему не задашь – не пьет, про войну тоже тихий. Хотя есть один вопрос. Старик застрочил на листке простым карандашом, словно весь сканворд решил посвятить одному человеку.
Он ложился спать и клал на ночь зубы в воду, чтобы ночью случайно не стучать зубами. Его старуха не очень этого любила. Ничего, потерпи, баба, с первыми лучами солнца у меня дела.
– Суп приготовила? – спрашивал он утром, когда старуха еще спала.
– Да, в холодильнике, – отвечала та спросонья. – Там термос стоит.
– Так я же его поздно вечером принес, – удивлялся старик. – Когда же ты успела?
– Я второй купила. Не успеваю я. Ты как молодой бегаешь, мне за тобой не угнаться.
– Все спи, – говорил старик и шел к холодильнику, готовить себе дневной рацион. – Главное, чтобы дождь не зарядил, думал он, когда открыл холодильник. Термос был в два раза больше того, что он носил обычно. Он улыбнулся и в мыслях простил старухе все неотвеченные вопросы, так как понимал, что они все же семья, и он вполне может ответить за нее.
Скучно
В этом городе стало скучно. Он шел по улице, и на губах была соль от безвкусной слойки. Ничего не хотелось. Как странно – развлечения на любой вкус, да и деньги были, но они не приносили радости. Он шел и лениво пинал пивную банку. Собака кусала выступающий из земли корень. У него оставался еще один клиент на сегодня. Жил где-то на Сходненской. Пришлось искать. Открыл не сразу, долго шаркал тапочками. Первый вопрос, кто пожаловал.
– Устанавливаю интернет, – ответил молодой человек и сам почувствовал, что его голос звучит немного вяло, не так как обычно.
– Это ко мне, – радостно ответил житель и отворил дверь. Клиент оказался разговорчивым, только говорить не хотелось.
– Еще вчера мы все ходили на Горбушку и скупали диски. Сейчас они ни к чему. Сиди дома и радуй близких.
Разговоры о прошлом, как хорошо все было, сейчас – фуфло и люди тоже, поэтому самое лучшее – установить интернет и ни с кем не общаться, разве что в социальных сетях. Там если и обматерят, то тихо, не на повышенных тонах. Клиент был холостяком – он заикнулся и об этом, и явно хотел завести интернет-собачку – об этом догадался, чтобы…да какая разница. Работа такая – установить, а что он будет делать, это уж не наше дело, – так думал парень. И сегодня его колбасило с самого утра и если сейчас он не выйдет на воздух, то…Однако, все успел я установить и даже выслушать армейскую историю про татара и русского, и выбежать на лестничную площадку уже позеленевшим.
– А как раньше пиво пили…сейчас можно и так. Включил «скайп» и «привет, друган».
Кольке стало дурно. Он вышел из дома. Выпил успокоительное, которое предварительно взял с собой. С ним уже происходило такое – переутомления, но на этот раз немного другое. Стало скучно. Он не пошел к доктору – тот вряд ли поставит правильный диагноз. Но то, что он видит сейчас, а именно людей, живущих в этом дворе – вполне интересных, каждый со своей особенностью – например, этот мужчина, разговаривающий со всеми детьми или высокая девушка с шницем. Вау. Но Кольке было скучно. Все тело не хотело двигаться, а только лежать, но и лежать было мучительно – все равно не спишь, лежишь, как будто подбитый.
Около метро встретил друга детства. Тот нес большой сверток. Колька хотел пройти незаметно, даже опустил голову, думая, что и тот окажется деликатным, но друг хлопнул его по плечу и заявил о себе.
– Это что? – машинально спросил Колька.
– Подарок, – ответил друг, явно мечтающий поговорить, так сказал это так протяжно, со вкусом.
– Что там? – спросил парень. Его не интересовало это, просто так спросил. Из вежливости.
– Сам не знаю, – запел друг. – Сейчас как подарок покупают. Заверните что-нибудь интересное. Не полезное, а интересное. Мне завернули, можно сказать, не глядя. А я что привык доверять по красивым ресничкам. А они у нее были длинные, как… – и он стал искать в толпе девушку, обладательницу таких ресниц. Кольке хотелось сбежать от него в этот момент. Но даже на это не хватало сил. – Ага, вот и она, – приятель нашел в толпе девушку с длинными не только ресницами, но и ногами, шпильками и сумкой с длинной ручкой, отчего последняя почти волочилась по земле, не доставая до нее три сантиметра.
– Я пойду, – сказал Колька. Друг кивнул и странно посмотрел на него, проводил взглядом его до поворота, пожал плечами и схватил телефон, чтобы позвонить кому-нибудь.
Если бы знал этот приятель, который знавал Кольку, как человека очень веселого и безотказного, с которым можно было всегда посмеяться и пойти на глупость, не считая ее таковой, что этот Колька – уже не тот. Ему не хотелось праздников, и все подарки казались самыми ненужными и глупыми. Цветы – в помойку, кольца – в море, все – в утиль. Он сам чувствовал себя частью мусорной корзины. Он лениво передвигался по улице и спящий взгляд, пустой с заплывшими глазами вызывал грусть у прохожих, которые, напротив, были энергичны и источали энергию. Но откуда мог знать приятель, у которого сегодня был один из лучших дней – на работе, дома, в личной жизни, что ему встретиться приятель, который учился на отлично и смеялся от любой сказанной шутки. Он и с вечеринок уходил последним, так как считал, что ничего нельзя пропускать. Все самое интересное обычно в конце – для самых терпеливых.
Он сел на скамейку. Просто сел, так как клиент был последним, и сейчас можно было идти домой. Только ноги не слушались. Все его нутро хотело сидеть и не двигаться. Он смотрел по сторонам и чувствовал себя инвалидом с парализованными ногами. К нему подошел мужик – неприятный, неопрятный и источающий многообразие запахов, преимущественно с водочным контрастом.
– Выпьем, – сказал мужчина в результате. До этого он очень много говорил о себе, о кораблях, о том, что такое хорошо и что такое…он был пьян уже и эту бутылку он хотел поделить. Подвернулся вялый Колька, в которого может быть, и нужно было что-нибудь влить. И он выпил. Хорошо, не одну, а половину того, что предлагали. Водка на него плохо подействовала. Он стал мотать головой, и вроде бы энергия появилась, чтобы скривить лицо, но она была не совсем приятна для всех органов, из которых состояло все тело.
– Я лучше пойду, – сказал Колька, но сделать это было не так просто. Он оперся о скамейку, поднялся, немного качнулся, но смог сохранить равновесие.
– Да что с тобой? – воскликнул его собрат, который назвал его другом, земляком и произнес столько тостов о дружбе, родине и вечном, что казалось, они знали друг друга всю жизнь. – Ты же мужик. Еще один тост за людей, которые никогда не познали вкус этого напитка. Они поступают правильно, ничего не скажешь, но почему же я им не завидую, – он загоготал громко, привлекая внимание общественность. Но был день, а в это время все ведут себя громко и почти ни на что внимание не обращают.
– Я пойду, – повторил Колька и действительно пошел, медленно передвигая ленивые ноги, которые от приема «лекарства» не стали более деятельными, а скорее мешали друг другу, заплетаясь, как и язык во рту. Он вышел на аллею, присел на траву и прислонился к стволу. Ветер ласково трепал его лицо и волосы. Он на мгновение уснул. Его разбудил телефон. Как странно – в этот момент он был силачом, Гераклом, ворочал большие камни, но после звонка один из валунов упал ему на ногу. Это было действительно больно.
Звонила Жанна – его девушка. Она ждала его в магазине. Только сейчас он вспомнил, что обещал ей помочь выбрать обои для комнаты, в которую они должны были заселиться через неделю. У ее родителей была комнатка в Свиблово, где и планировалось начать свои первые обоюдные деньки.
– Как планировали? – спросила она в трубку
– Да, – ответил он.
– Ты чего такой вялый?
– Наверное, спал плохо.
Спится на природе хорошо только не в черте города. Тут слишком беспокойно. Обязательно появится источник шума, который нарушит сон и превратит из приятной грезы в кошмар. Они встретились, и девушка не стала говорить, что от него пахнет алкоголем. Обои были слишком яркими, и когда она попыталась посоветоваться с ним, то увидела, что его глаза пусты – они только моргали, словно искали спасения этим сигналом, не зная, как сказать по-другому. Они купили обои, и дошли до дому, не проронив ни слова. Жанна поинтересовалась, что с ним случилось, и он ответил, что сам не знает. Наверное, магнитная буря или еще что-нибудь из небесных спецэффектов, влияющих на внутреннее состояние. Он положил обои, поцеловал Жанну в щеку и стал спускаться по лестнице так, словно снизу был сильный магнит, притягивающий его, не поднимая ног, падая, вовремя прижимаясь к стене на каждом этаже. На улице лил дождь, и состояние было не самое приятное. Он шел по рытвинам, которые быстро заполнялись водой и зачем-то специально хотел намочить обувь, чтобы промокнуть. Ему было приятно сознавать, что он совсем один, у него мокрые ноги и эта грусть, которая с самого утра сидела в нем нашла гармоничный элемент – здоровье, подрываемое его поступками.
Он отворил дверь, снял ботинки и на цыпочках прошел в комнату. Шуметь он не хотел. У него болела мать. Она попросила его самому погреть ужин. Он сказал, чтобы та не волновалась и что он погреет, и тогда они вместе покушают. Он вошел в комнату, сел на кровать и заплакал. Его душили слезы, но остановить их не мог, как невозможно остановить кровотечение лопнувшего сосуда.
Случай
В вагон метро вошла женщина. Я ехал с работы и был немного рассеян. Ночью привезли большой груз рыбы. От меня пахло, я знал. Некоторые смотрели на меня, воротили нос, а я что мог сделать – разве можно найти такой дезодорант, который может перебить аромат рыбы. По крайне мере, я еще не нашел. Еду, читаю книгу. Довлатова. «Заповедник». Момент, когда его жена отправлялась в Америку, а у него начался запой. Я представлял, что бы я сделал, если бы моя половина оставила меня здесь и подалась за бугор в поисках лучшей жизни. Что бы я тогда сделал? Поехал за ней, стал бы работать, наверное, как и здесь грузил рыбу или коробки со всякой всячиной. Язык я знаю, даже несколько песен. Когда выполняешь физическую работу, песни как раз кстати.
Женщина плохо выглядела, как и я. То есть я устал, поэтому так выглядел, к тому же мой костюм был из разряда «постирать не помешает». Но если присмотреться, то во мне только смущал запах рыбы и мешки под глазами от бессонной ночи. А она была вся как будто из усталости – и глаза, и щеки, и волосы, и одежда, как будто не глажена, не стирана. Мне стало ее жалко. Стоит и никто не уступит.
– Молодой человек, встаньте, – говорю я парню, который не только сидел, но и вытянул правую ногу, как будто был дома на диване.
– Чего? – спросил он.
– Не надо, – говорит женщина, которой я хочу помочь. Понимаю, что она смущается и не хочет никого беспокоить. Такое сплошь и рядом – молодые вертят глобус, а те, кто пожилые и озабоченные детьми и грузом проблем не могут постичь это, потому что не обладают этими навыками. Мне хочется схватить этого наглеца, который снисходительно смотрит на меня, предполагая, что источаемый от меня запах – последствие моей ночевки. Но я не буду оправдываться перед ним, не стану унижаться, я-то знаю, что сегодня всю ночь трудился. Об этом знает и моя жена, которая ждет меня и обязательно готовит на завтрак что-то очень вкусное и мне остается только гадать, что это может быть. Наверняка, что-то рыбное, так как рыбой мы обеспечены на ближайшую зиму точно. Завален весь балкон. Про холодильник я молчу, так как у нас даже молоко пахнет рыбой. Мне кажется, что наши цветы оттого и растут плохо, что в нашем царстве пребывает рыбная среда. Самое место для водорослей.
– Надо, – говорю я решительно, хлопаю парня по плечу и он, не желая быть запятнанным моим прикосновением, резко встает и протискивается в другой конец вагона. Место свободно, и я жду, что маленький человечек сядет и посмотрит на меня благодарно.
– Садитесь, – говорю я.
Она крутит головой. Мне это непонятно. Конечно, человек, к которому на протяжении долгого времени так относились – не уступали, смотрели презрительно, когда она стояла со всеми в очереди, сгоняли со скамеек и обязательно проверяли документы, зная, что там нет прописки, угрожали, вымогали и делали все, чтобы этот маленький человек почувствовал себя чужим. Но я этого не позволю – мне это претит. Все мы из одного теста, и, не смотря на цвет нашей кожи, мы вправе жить так, как нам хочется. Ей хочется сесть, пожалуйста, садитесь.
– Прошу, – настаиваю я, но она снова вертит головой. – Не надо смущаться. Они вам ничего не скажут. Вы тоже имеете право. Кого вы здесь боитесь? Вот этого в шляпе. Он не против тоже. Вы же не против? – мне не отвечали, только с интересом наблюдали за этим спектаклем. Но я не специально его устраивал. Мне не хотелось афишировать свои действия, просто то, как себя вела эта худенькая женщина, меня немного смутило, и я был готов научить, рассказать ей про то, как себя нужно вести здесь. И пусть только делает то, что я ей скажу.
– Спасибо, но я не могу, – говорила она, а мне это сопротивление казалось такой въедливой в кожу заразой, что мне хотелось вырвать из нее разом, сказав, что я, человек, от которого несет рыбой имеет право ехать здесь, так как я только что отработал смену и достоин хорошего отдыха, но перед этим удобного комфортного проезда, прогулки по парку и вот я дома, где каждый идущий на работу сосед здоровается и справляется о моих делах. Я знал, что если смогу убедить одного человека, то намного больше поймут это. И произойдет что-то новое. Переоценка ценностей, шкала уважения к простому люду взлетит так высоко, что…
– Люди добрые, – неожиданно начала говорить женщина. – Помогите, кто чем может.
Я не ожидал. Она зашла, чтобы…а я тут пытаюсь ее посадить, прогнал парня, а она…попрошайка. Как так получилось, что она…говорит, что ребенок в больнице, родители оставили ее одну, но что-то не верится. Какая истинная причина. Интересно-то интересно, но не следить же мне за ней. Бутылка катилась по вагону, и когда она выходила, стекло проскользнуло в щель между поездом и перроном. Послышался скрежет.
Когда я пришел домой, то моей половины еще не было. Мысли о приготовленном завтраке канули. Я принял душ, выпил кофе, лег в кровать, и мне все не давала покоя та женщина, которая вот таким образом выходит каждый день на заработки. Приносит домой заработанное, покупает продукты и на вопросы «кем она работает?» отвечает, что играет роль в театре. Дети гордятся своей мамой, пока сами не получат ангажемент на следующий сезон. Сперва маленькую роль, потом побольше, а там как повезет. Может быть, и заметят…
Сочетание
Джек Ленсон бродил по городу уже три часа. Моросил мелкий дождик, и ему казалось, что он заблудился. Но для того чтобы познать город нужно потеряться. Так считал первоначально не он, а какой-то чудак-путешественник, имеющий в кармане много денег и времени целый вагон. Только что Джек потерял из виду жену. Она зашла в магазин, а его привлек рынок, волна его захлестнула, потом он вынырнул на оживленный проспект, а там люди, велосипеды и мулаты с флаерами. Он улыбнулся, так как это маленькое приключение было как раз к месту их трехдневного пребывания в столице, на родине его жены. Такое у них с женой сочетание. Когда он с ней, то обязательно найдутся приключения для него.
– Купите, – подошла к нему женщина и показала ему висящие на пальцах нитки бус. Он не стал отнекиваться от этой женщины – для него это событие являлось приятным предзнаменованием хорошего дня, купил у нее три пары, заплатив немного больше, чем договорился. Теперь у него есть бусы, он стал тяжелее на более чем полсотни деревянных и керамических горошин. И это сочетание ему к лицу. Пусть только кто-нибудь попробует его в этом разуверить.
Вот дом с башенками. Он прекрасно сочетается с этим телеграфным кабелем, на котором сидят тучи птиц. Дом, эстетично обрамленный неровностями, подвергавшийся реставрации неоднократно, но одев недавно новый светло розовый наряд, мог приударить за особняком, что стоит через дорогу. Этот дуб на бульваре прекрасно сочетается с девушкой, которая сидит на скамейке, сняв туфли, накрывшись зонтиком и плащом одновременно. Она не торопится, как и растение, которое сделать этого не может. Вероятно, для девушки сдвинуться также тяжело, как и этому величественному исполину.
– Купите кофе, – предстало перед ним улыбающееся лицо белокурого парня, – Второе получите бесплатно.
Он зашел. В кофейне пахло свежесваренным напитком. Он присел, к нему подошла улыбающаяся официантка, хорошо сочетающаяся с этим местом. В ней было что-то морское. Она плыла по этому кофейному морю и ее пласированная юбка напоминала корабль, изредка приподнимающий свой корпус, чтобы не показаться скучным и сонным.
За столиком сидела женщина сорока лет, молча смотрящая за окно, на рисунки, сделанные разыгравшейся мокрой погодой. Ее лицо было грустным и возможно Джеку было бы тоже грустно, если бы не ее ужасное сочетание с этим окном с причудливыми водными разводами.
– Что еще? – спросила его девушка в пласированной юбке, у которой Джек заметил еще одно сочетание – у нее была притягательная мушка на правой щеке, ближе к уху и ее вишневые серьги-кольца прекрасно сочетались с ее ободком на голове. – Так вы что-нибудь еще будете? – спросила она, облизнув губы, и сочетание влажных губ и глаз с блестящими точками заставило Джека улыбнуться. Он пожал плечами, растянув свой рот до широченной улыбки.
– Возьмите вишневый пирог, – предложила она.
– Возьму, – согласился он, понимая, что нельзя отказываться от вишневого пирога, который тебе предлагает девушка в вишневых сережках. Через минуту Джек ел нежный пирог, посматривая в сторону на соседей, которые таили в себе еще одно сочетание.
Около картины с неизвестное монохромной страной сидела пара. Они, молча, пили кофе, вкушали торт и даже не смотрели друг на друга. Она смотрела в тарелку со сладким, словно оно была интереснее любого человека, достойного объекта, он – искося поглядывал на пространство кофейни. В этом их было единство.
Пирог кончился и его интерес к этому месту тоже иссяк. Джек вышел на улицу. Дождь закончился. Он свернул в переулок, который так удачно влился в эту большую улицу, позволив уставшему путнику от этой дорожной величины, уйти в сторону. Там бегала кошка, и шел человек, за которым она увязалась. У него была гитара за спиной, и этот кот удачно подходил ко всему его антуражу.
– Ну и что ты за мной увязалась? – спрашивал он, хотя прекрасно понимал, что по-другому и быть не может. Она специально оказалась здесь, да и он тоже чувствовал, что не будет один. Она мурлыкала и не спеша шла за ним. В конце переулка человек с гитарой взял ее в руки и пошел быстрее.
Джек вышел на большой проспект и понял, что где-то здесь потерял свою жену. Магазин с шоколадом, «гастроном», вот здесь… Именно здесь могла оказаться жена. Количество красного и зеленого вперемешку с желтым, ароматы ванили и мучных изделий – хорошее сочетание для нее. Она смотрела по сторонам, пытаясь увидеть его. Она так была похожа на то, как он обычно ждет ее.
– Ты где был? – спросила она.
Он пожимал плечами не потому, что хотел скрыть свое маленькое приключение, а потому что вскоре они дойдут до очень приятного кафе, удачного сочетающегося с деловой частью центра Москвы и станут пить сок. Вот тогда он и расскажет. Перед этим положит руку на столик, подождет, пока она последует его примеру и тогда начнется ему экскурс в недавнюю историю.
Они направились по Ильинке, медленно, прогулочным шагом. И нельзя было не заметить – какое сочетание одного с другим. Кепочка к курточке. Рука к руке. Пакет к пакету. Они шли по улице и как они удачно сочетались с этим временем, что оказались сегодня именно здесь, где должно было произойти это. Их двое и не нужно никакого другого сочетания, кроме Джека и его жены Люси.
Старые места
Я приехал домой. Там, где я когда-то жил. Тоска одолела. Я из тех, кто очень долго привыкает к новому месту, а старые места заставляют возвращаться, если и не в реальности, то точно во сне или мысленно, превращая думы в нечто более реальное до меланхолии и легкого помутнения рассудка.
Вошел в подъезд, исписанные стены, кто-то кого-то любит, кто-то наоборот и стена наполовину забеленная, на вторую половину покрашенная чаще в зеленый, голубой цвета. Совершенно другие запахи. Я вбегал в этот самый подъезд через деревянную скрипучую дверь без домофона и… резкий запах краски, положенные доски, кошки, много кошек в подъезде и только одно блюдце.
Я поднялся по лестнице. Не хотелось ехать в лифте. По этой лестнице я сбегал неоднократно, не дождавшись лифта или на скорость с соседом. Я целовался со Светкой на каждой ступеньке, носил Ленку и спрыгивал через все ступени ради Лельки. Сейчас здесь и пахнет не так как раньше. Вчера – сгоревшая каша от живущих на первом Капланских, жареным – у семьи Булановых. Сегодня – пахнет разве что яичницей. Аромат не насыщенный. То ли двери стали делать не такими, то ли у меня притупилось восприятие.
Вот она дверь. В нее стучали многие, потом уже звонили. Сколько мы стояли, выясняли отношения на этой лестничной площадке, говорили о предстоящей войне, которая не состоялась, как выходил дядя Паша и присоединялся к нам, как мы пили пиво, а потом что-то покрепче. Около двери стояла родная тетя, приехавшая с большими тюками из деревни, бесконечно звонила, ждала, что я открою. Но я был не один, и мне не хотелось выдавать себя, так как со мной была очень ладная девушка, и мы вели себя так тихо, что можно было подумать, что никого нет дома. Но она звонила и звонила, и я выходил на лестничную площадку, чтобы ее спровадить. И я это сделал, продолжая говорить на ее увещевания, шепотом, что я не один и имею право на личную жизнь. Она тогда очень обиделась (хоть и виду не показала), но мне было все равно – я думал о том, кто меня ждет под одеялом. Теперь тети нет, я отсюда съехал и этот случай останется в нашей памяти – меня и той девушки, у которой, наверняка, сейчас семья, и если она меня и помнит, то очень смутно.
Около двери очень часто останавливалась Альфия – соседка с четвертого этажа, мамина знакомая. Она поднималась к себе и всегда отдыхала на ступеньках около нашей двери. Иногда я выходил, предлагал ей зайти, но она отказывалась, тогда я выносил я бокал воды, и она благодарила меня, доставая из нагруженного пакета яблоко или конфету. Мы с ней никогда не разговаривали – она доверяла только маме, и меня всегда удивляло, почему она открывается только маме и даже подслушивал их разговоры, хотя ничего существенного в них не нашел.
Прихожая. Здесь я заставлял ждать почтальона, который мне принес телеграмму о том, что она от меня уходит и не приедет из командировки. Здесь мама встречала меня после школы, когда я зареванный с тремя двойками в дневнике пришел, чтобы спрятаться ей под крылышко. Именно на этом пороге продавцы всякой всячины вручали утюг, фен и пылесос по цене одной вещи. Мой второй отчим всегда покупался на это и приобретал ненужные вещи, за которые его потом ругала мама. Пьяный сосед, занимающий трешку до понедельника, отдающий во вторник, когда в доме гасили огни последние. Сюда привозили картошку, новый диван, шкаф, вносили моих племянников, жену на подушку. Здесь бросалась на меня Янта – моя собака, смеясь дворняги с колли, сбивающая с ног каждого, кто входит, демонстрируя то ли гостеприимство, то ли показывая хозяину свою надежность.
Зал, где стоял большой стол. Сейчас его нет. На его месте стоит маленький столик, на котором стоит ваза без цветов и открытка. Женщина, которая бегает здесь, мне не знакома. Она мне позволила войти только потому, что я объяснил, что я жил когда-то здесь. И она пустила, поначалу конечно напугавшись. Здесь же не депутат жил, не космонавт, не человек с большим именем. Кто знает, кто знает….
Здесь прошло бесконечное количество праздников, столько пьяных песен спето, столько обшивок сменилось от желто-зеленого до коричневого. В этом пространстве я репетировал монолог Фигаро и кусок из «Холстомера», готовился поступить в молодежный театр. Здесь я удобно в кресле и ел мороженную вишню под мотивирующие слайды сетевой компании. Тут я признавался в любви, мерз от холода под «Чародеев» и плакал от того, что так быстро разрушили тот дом напротив, в котором жили столько людей, что сейчас вот разъехались кто куда, а найти их…Вот так видишь их каждый день и думаешь, что еще успеешь, а потом раз и нет ничего. Не надо ничего откладывать.
В спальню женщина меня не хотела пускать. Я ее понимал – я бы и сам не пустил чужого человека. Ведь спальня это самое таинственное. Вся личная жизнь спрятана там. Романтика, долгие разговоры шепотом и на повышенных тонах, все то, что хочется сказать, зная, что это не станет достоянием общественности – все здесь. А эти простыни, одеяла, под которым сближаются два тела – их невербальный язык, то количество звуков, связывающие их, то многоголосие – странное и манящее, та сказка, что зарождается здесь после захода. Тут отдыхаешь после бурного дня и просыпаешься после бурной ночи удивительно отдохнувшим, мечтая попасть на кухню, где за чашкой чая можно услышать нечто приятное – следствие проведенной ночи.
На кухне, этой маленькой комнатке, на которой, помимо холодильника, плиты и стола с диванчиком и стульями, не оставалось места, когда-то сидело большое количество народу. Мы собирались на пасху, в день памяти близких, когда возникало желание сблизиться. Пили чай, крепкие напитки, ели торт и говорили о том, что волнует. Никто не спал, не зевал, не было такого, чтобы кто-то уходил недовольным. Все мы были гостями, даже я, который жил здесь или наоборот – все были своими. Именно в этом углу я решил писать стихи и тут же и написал его, потом прочитав маме, услышал от нее восторженные слова, потом был рассказ и пьеса о слонах.
Я поблагодарил хозяйку и вышел. Конечно, я еще не открывал кладовку, в которой прятался в детстве, когда что-нибудь натворил, спасаясь между зимней одеждой, пропахшей нафталином, не залезал под кровать в дальней комнате, чтобы найти там что-нибудь интересное, но тут были не те кровати – до самого пола, и под них нельзя было заглянуть, тем более, вряд ли бы я нашел то, что находил в своем детстве. Я не вышел на балкон, где хранилось столько нужного – велосипедные покрышки, деревянные бруски, аллюминевые рейки, игрушечные автоматы, самодельный лук, арбалет, старые чемоданы без колес и ручек, много старых книг, покрытых пылью и отдающих сыростью. Но там сейчас нет ничего, разве что сушится белье…а как я раскрашивал мамино белье. Я спустился по лестнице, вспомнил, как торопился в театр Сатиры на Фигаро, чтобы понять, как нужно правильно начать тот монолог со слов «женщины, женщины…», как я колотил по стене то ли на третьем, то ли на четвертом, потому что девочка из Одинцово сказала, что не будет со мной дружить из-за того, что мы живем неблизко. Я тогда не понимал то, что она сказала.
Во дворе курил дворник. Тот самый, что спокойно с самого утра умело орудовал метлой и заговаривал со случайным прохожим.
– Все меняется, – сказал я, – нет того дворика, что был когда-то.
Он с прищуром посмотрел на меня, словно пытался понять или вспомнить меня. А ведь когда-то он учил меня мести, когда весь дом вышел на субботник.
– Нет, никого не осталось, – ответил он. – Только старушки с первого этажа, да и тем уже недолго осталось.
Он и меня не узнал. Мне стало грустно, и я направился к своей машине, завел и помчался в Сокольники, продолжить вспоминать мое детство. Светило солнце и вспомнилась та черно-белая фотография с семьей на фоне большого куста сирени. Там я обиделся на фотографа, который сказал, что птичка вылетит, и если я не буду смотреть на него, обязательно нагадит мне на голову. Он не должен был так говорить. Сейчас хотелось плакать и смеяться.
– Але, Вовка, привет, – говорил я, выруливая в сторону центра. – Не желаешь сегодня пройтись по местам былой славы? Как какие? А я тебе напомню.
Мне не хотелось оставаться одному. Я и для того, чтобы вспомнить дом, позвал бы всех своих родных, только они были очень далеко, да и хозяйка наверняка бы не пустила всех сразу и была тысячу раз права – сейчас она делает историю своему уже дому, не впуская тех ностальгирующих, типа меня, которые хотят вернуться, перепотрошить свое что было, найдя в этом что-то особенное.
Съемка
Старосадская улица. Собор Петра и Павла. Во дворе дома – съемочная бригада. Бригадир массовки Женя дает указания групповке. Режиссер – оператору, актеры – друг другу.
– Все по местам. Приготовились, – кричит Женя, актеры бегают на исходную позицию, режиссер бегло говорит: – Мотор, начали.
Выбегает девушка-хлопушка, хлопает, говорит и тут же начинается процесс. Парень стремительно выбегает из-за угла. Уворачивается от пули, делает кувырок, другой, отряхивается, делает акцент на окно, целится из пистолета. Выстрел. Мимо. Другой. Он попадает. Из окна свешивается человек. Парень бежит в переулок. Из него не спеша выходит старик с палкой, гоняя голубей, присевших у лужи. Из переулка выглядывает молодой человек, улыбаясь во весь рот.
– Стоп, – кричит режиссер. – Почему посторонние на площадке?
Помощник режиссера – высокий худой парень хватается за голову, нервно двигает губами (явно матерится), подбегает к старику, бесцеремонно хватает его под руку и пытается увести. Но старик не терпит выходки этого нахала, и наш помощник получает по голове тонкой, но довольно крепкой палкой. Тот, высокий крепкий парень, чувствующий себя пупом земли перед теми, кто не занимается кино и вообще никак не причастен к этой богеме, нервно прыгает на месте, отбегает на некоторое расстояние, чтобы рассредоточиться по всей площадке, чтобы показать, что ему достался агрессивный экземпляр, и было бы неплохо прийти на помощь. Но никто не решается заняться не своим делом – так уж в кино принято, каждый на своем месте, он получает за это деньги и если режиссер будет гнать старика, то что получается – неразбериха с кадрами. Однако наш режиссер – не стал ждать, пока молодой парень, застывший в монументальной позе обиженного юнца, залижет свои немногочисленные раны, он попросил Женю поговорить с ним. Женя – человек, работающий бригадиром на съемках различных ток-шоу на Шаболовке, киностудии имени Горького, в различных ангарах, особенно на улице Лизы Чайкиной, дом 1, был опытным. Через него прошли разные типажи. От молодых слащавых юнцов до бомжей без зубов и дисциплины. Он всех принимал под свое крыло, отдавая нужным режиссерам, раскладывая людей, как пасьянс. И как только он видел бесцельно идущего человека, он сразу знал, куда его направить, умея уговаривать, почему его ценили две стороны – и режиссеры, и актеры массовых сцен.
Женя подходит к старику, очень долго с ним говорит, тот кивает и, кажется, они приходят к общему знаменателю. Бригадир вытаскивает блокнот из своей наворотной сумки с крокодилами и что-то показывает старику. Тот вновь кивает, улыбается, и незаметно поднимает свою палку, чтобы…поддать Женю. Тот, за свою историю массовой деятельности, получавший неоднократно от недовольных, получивших мало за переработку, от звезд, которые произнесли целую реплику из двух слов, а им заплатили как всем, теряется, так как это происходит перед режиссером, и кто-то уже засмеялся, правда, успели и сказать «отставить».
– Помогите ему, – кричит полный мужчина, он же режиссер. И только тогда все срываются – гримеры, костюмеры, те, кто успел стать побитым. Все стараются посодействовать, но никак не выходит.
– Он стоит и не двигается, – кричит малорослая Натали, заведующая фургоном с костюмами. – Он вертит своей пикой, и ненароком может проткнуть, – кричит актер, тот самый парень, который устал наблюдать за всем этим сверху. Ему там спокойно – до него эта «пика» точно не долетит. – Полчаса на то, чтобы его убрать, – говорит режиссер, поднимается со своего кресла со скрипом и идет не спеша к фургону, где его ждет успокоительные в виде массажа и кофе.
Есть полчаса. Что ж, надо работать. Съемочное время – дорого.
– Перенесите его, – кричит второй режиссер, которому не хочется подходить к агрессору. Старик сейчас выбрал удобную позицию вдоль стены дома, поэтому к нему не может никто подойти со спину, чтобы скрутить. Его палка-трость, которая при правильном использовании не вызывает ничего, кроме сочувствия к пожилому человеку, сейчас опасное орудие, которое покалечило часть группы и что важно – сорвало съемочный процесс. И если первая попытка всегда спокойная, дающая шанс человеку самому понять, и сам процесс договоренности решается на словах, то последующие попытки смешиваются с негодованием, злостью, желанием угодить верхам, тем, кто сейчас позволяет мять свою спину.
И старика пытаются перенести – хватают всем коллективом и несут за пределы съемочного кольца, но он начинает вертеться и едва не роняют.
– Я оголенный провод, а вы меня взяли, – кричит старик. – Бросьте меня, бросьте!
– Отвезите его туда, куда он попросит, – кричит Женя. – Нс много, мы его отнесем хоть до МКАДа, только чтобы все были довольны. Тебе куда надо, старче. Мы люди-рикши готовы тебя доставить, – он говорил бодро, и казалось готов на все, даже если старик скажет про луну.
– Не трогайте меня, я очень чувствительная натура, – кричал старик. – Очень чувствительная.
Тем временем из собора выходили люди. Они заинтересовано смотрели на то, как толпа молодых людей держат старика, а тот вертится и даже начинает плеваться.
– Он плюется, – кричит Даша, гример, как будто никто на это не обратил внимание. – Хватит, – она отбегает, молодые люди тоже не выдерживают такого натиска, отпускают руки, рвутся в сторону, и старик расстилается по земле. Идущие из собора пары улыбаются, понимая, что снимается кино, а в этом довольно сложном, но очень интересном деле, может быть все, что угодно.
– Кино получится, твою… – крутил голой второй режиссер. – Уже зрители собираются. Кино в прямом эфире, б…ть
Из фургона вышел режиссер, сел на свое кресло, закурил, сделал пару затяжек.
– Продолжим, – сказал он и тут же недолго думая, второй режиссер с криками прыгает на лежащего старика и отвечает, что все готово для продолжения. К нему присоединяется та самая бригада, которая уже знала, за что его схватить, чтобы он не дергался. И в завершении Женя крикнул, что они его держат, а значит все в порядке.
– Мотор! – закричал режиссер. – Начали.
Выбежала девушка-хлопушка, сказала про дубли и сцены, отбежала и запись началась. Парень выскочил из-за угла, осмотрелся, выхватил пистолет, направил его в сторону дома, выстрелил. Мимо. Повторил снова. Человек в окне свесился. Старик вырвался, выполз из этой осады, и оказался прямо в кадре.
– Стоп! – орал второй режиссер. – Твою мать! – кричал Женя, знающий людей, как свои пять пальцев. И даже актеры, которым предстояло следовать по этому пути всю жизнь, сейчас матерились и немного сожалели о выбранной профессии.
– Теперь вы можете представиться, – спокойно сказал режиссер.
– Москвич, – ответит старик, понимая, что с ним говорит не самый последний человек в этой группе.
– Это радует, – ответил босс, продолжая курить, с прищуром поглядывая на хулигана. – Что еще?
– Живу недалеко, – ответил старик. – С самого детства в этой части города снимают кино. Я безработный инвалид. Гоняю голубей и мешаю съемочному процессу.
– Разве это хорошо? – спросил главный тоном учителя перед провинившимся учеником.
– Не знаю, – пожал плечами старый, – но так я напоминаю критиков, – он улыбнулся так широко, словно нашел то самое давно искомое слово. – Только они действуют пером, а я собой. У меня опаснее.
Женя материл его вместе со вторым режиссером в стороне. Остальные герои группы тоже ругали старика.
– Что нужно, для того, чтобы вы нас оставили в покое? – спросил режиссер, докуривая свою сигарету. Старик посмотрел тому в глаза. Главный взял пепельницу и всем своим видом давал понять, что как только он затушит сигарету, он приступит к съемкам, чего бы ему это не стоило.
– Да я и сам сейчас пойду, – сказал старик. – На Петровке детектив новый снимают. Я на нем еще не засветился. Моя критика до него не дошла. Пусть помнят, что такие фильмы развращают молодежь.
Старик повернулся и направился к арке. Он вошел в нее и в этот день никто из съемочной группы его не видел.
Тематики
С ней мы встречались каждый мой приезд в город. Так уж получалось, что она меня ждала, чтобы поделиться своей жизнью, чтобы я ей помог в бытовом плане – продумать меню с наступлением весны или сменить гардероб. Настя примеряла куртку в «Сressidе», загоняя молодого человека с неунывающим лицом, а я хотел быть с ней, чтобы кивать головой и в общем-то решать – носить ей это или нет. А после этого будет обувной, где она тоже без моего согласия не совершит покупку. Я ей помогал во всем. Так уж получалось.
– Ты что меня ждала? – спросил я еще в первые наши встречи, когда я не знал всей силы своего влияния на нее.
– Да, мама сказала, чтобы я сама, но зачем я буду одна это делать, когда у меня есть ты.
Вот так она свалилась на меня, как коробка старого хлама из кладовки. Не совсем удачное сравнение. Скорее – как то, чего ждешь. Например, первый снег или появление солнца на небе после месячной серости. Как будто я был ее папой. Мы познакомились в ночном клубе «Экватор», я увидел ее за столиком в тот самый момент, когда мой друг ушел за повторной порцией пива, оставив меня наслаждаться окружением. Ее я заметил сразу – эффектная девушка в черном, с шарфиком с бахромой, пьющая томатный сок. Напротив нее сидел парень – джинсы-свитер, прическа «Теннис», правильные жесты, паузы, чашка кофе на блюдце с темным кофейным пятном. Она явно скучала с молодым человеком, так как ее глаза застыли, и она давно пронзила его и смотрела на стену в красно-малиновых подтеках, едва заметно покусывая верхнюю губу. Она тоже меня заметила – нельзя было не заметить человека, который не скрывал своего интереса. Она приблизилась к молодому человеку и что-то сказала, тот кивнул и пошел в сторону бара. Как вы понимаете, через мгновение я стоял около нее и записывал ее телефон. Мы успели одарить друг друга комплиментами и расстаться, назначив свидание на следующей неделе в Охотном ряду около фонтана. Пришел мой и ее друзья и вечер продолжился. Я пил пиво, говорил со своим другом о наших друзьях-холостяках, пытающихся совокупиться со всеми женщинами мира, забыв про брак, она с другом, который принес ее вторую порцию сока, поблагодарив, продолжая слушать его неинтересную историю из жизни его мамы.
Мы с ней встретились и посетили за один вечер два кафе, тир, кино и даже театр. Все время мы не переставали разговаривать, словно весь этот фон, который мы спонтанно выбирали, нам не мешал и мы шептались, смеялись, не смотря на шиканье со стороны тех, кто действительно выбрал мероприятие от скуки.
Почему наши отношения не стали чем-то большим, чем просто дружба? Так мы решили. Казалось, что мы идеально подходим друг к другу, но прежде всего, боялись, что наша страсть заставит посмотреть друг на друга иначе. А мы очень ценили то, что у нас было. Когда я приезжал из очередной командировки, она ждала меня на площади трех вокзалов и с замиранием сердца подходила, чтобы обнять. Мы не могли наговориться, пока ехали в такси, забывая о том, где мы и кто мы. Она полностью отменяла все дела на этот день, и мы ужинали, танцевали в клубе, пели караоке и гуляли по бульварному кольцу с бокалами, наполненными каберне. Но на этом наши совместные интересы не заканчивались. Она ждала меня еще и потому, чтоб я должен был сходить с ней в магазин за продуктами, словно все другие дни она как будто не жила дома.
– Ты что питаешься в ресторанах? – спросил я как-то.
– Ну да, – ответила она. Конечно, она шутила. Она не могла. Мать была в Европе, в Неаполе по работе. Конечно, высылала деньги на все счета, одежду, но чтоб ходить по ресторанам… Я жил последние пару месяцев в северном городке, и ходил в кафе исключительно того, когда мне было удобно, да и то заказывал только первое или только второе, чтобы как-то подкрепиться. Зарплата у меня была мизерная, но там у меня была своя квартира, бесплатный паек, такси в любой конец города, то есть деньги я мог откладывать. Этой небольшой суммы мне как раз и хватало, чтобы приехать домой, прожить там месяц-другой и не скучать с Настей.
Она мне звонила раз в неделю, чтобы поделиться своими новостями. И вот она пропала. Я приехал. На вокзале меня, конечно, никто не встретил. Но не только это мне показалось странным. Она сказала, что сегодня не сможет со мной увидеться, вот завтра, пожалуйста. Я не спал всю ночь, думал, что у нее кто-то появился, а я – кто я был для нее, друг? Немного больше? Между нами пробегала искра, но я был скорее старшим братом, который волнуется за нее, не больше.
На следующий день мы встретились в кафе. Она опоздала, хотя раньше за ней такого не помню. Она нервно шла к столу, у нее подогнулась нога, она смущенно улыбнулась, но скорее выдала оскал.
– Привет, – быстро сказала она, почти не смотрела на меня. Я потянулся, чтобы поцеловать ее – так было принято, тем более мы с ней так долго не виделись (для меня полтора месяца – срок). – Закажем что-нибудь, – прошептала она в тот самый момент, пока я продолжал тянуться к намеченной припудренной цели.
– Закажем, – согласился я, поцеловав ее, дотянувшись до ее щеки. Он смутилась, словно я сделал то, что не принято здесь или в наших отношениях. Но это было нормально и клуб, который мы выбрали, тоже был вполне консервативным и за нами не следил глазок камеры. Принесли пиво и два салата с креветками. Я стал рассказывать ей о том, что со мной происходило последний месяц с лишним – какие встречались люди, и что мне удалось преодолеть. Она пила пиво жадно, большими глотками и…этого не может быть – не слушала меня. Я был тем правильным парнем, который наверняка нашел себя девушку под стать себе и теперь на меня смотрели ее глаза, буравящие мое тело, впиваясь глазами в стену. Я обернулся и увидел стойку бара, рыжего бармена, протирающего стакан и парня, заигрывающего с девушкой в коротком летнем платьице. Она позволяла себя трогать и говорить много.
– Что с тобой? – спросил я. Она смотрела на меня и не могла произнести ни слова. Молчала, пила, снова смотрела сквозь меня на бармена, где происходили курсы по съему недоступных. – Ты мне можешь объяснить? – повторил я, так меньше всего я люблю неопределенность. Тем более, когда у тебя не устроена личная жизнь и человек, твой лучший друг – женщина, про которого начинаешь думать с тоской в сердце, мечтая о том, в чем когда-то поклялся. Но сердцу, как говорит заезженная, но очень мудрая фраза, не прикажешь.
– Не спрашивай, – ответила она, так как очень испугалась моего крика, вздрогнула, и у нее задрожали губы. Сейчас заплачет, – подумал я. Но она не заплакала, просто проглотила комок, который долгое время мешал нашему общению, и стала говорить:
– Все изменилось.
Я не понимал ее. Черт возьми, что значит эта фраза. Она какая-то очень скользкая. Мне даже повторять ее не хочется. Однако она чего-то боится. Дрожь – губы, пальцы, глаза.
– Что такое, моя девочка?
Она так привыкла, что я звал ее очень нежно и сейчас, называя ее очередным моим изобретением, дрогнула в плечах. Похоже, ей не очень нравилось или то, что она знала, мешало ей воспринимать меня.
– Мне трудно об этом говорить, – сказала она еще одну непонятную для меня фразу, отчего на моем лице появилась никогда ранее не мелькавшая физиономия безумца-простачка, который решает жизненно важный вопрос. Однако это была Настя, мой друг, которую я как никто знал и по мне раскусить ее, вскрыть как консервную банку, сковырнуть ногтем было плевым делом.
– Если трудно не говори, – пошептал я, при этом махнул правой рукой, показывая, что меня мало это интересует. – Давай просто пить шампанское, точнее пиво, а потом можно и игристого заказать. Где-нибудь на набережной. Надеюсь, тебе нравится моя идея?
Она всегда была в восторге от моих замыслов.
– Нет, я не могу, – ответила она, добавив к моему деланному безразличию упавшую челюсть, что всегда казалось мне карикатурной реакцией, возможной только в анимации и литературе.
– Почему? – спросил я. – Ты не можешь уделить мне достаточно времени? Я же твой друг, – сказал я почему-то другим пиратским голосом, – привет, мы знакомы, если не знакомы, то давай снова познакомимся, меня зовут…– на эту игру она не реагировала так, как я хотел, хотя раньше…ох, эти холодные глаза, – или что-то изменилось?
– Все изменилось, – кивнула она, словно ждала, что я скажу это. Но разве повторив то, что она произнесла, я смогу понять ее поведение. Мы ходили по кругу, и если она мне сама все не объяснит, то я не знаю, кто другой сможет сделать это.
– Мы будем праздновать твою новую прическу, – нашел я в себе силы сказать это. Мне казалось, что еще немного и у меня получится вытащить ее из этого мрачного коллапса. Но с каждой минутой я понимал то, что она… – Странно, почему меня не дождалась? – спросил я, обратив внимание на волнистые волосы, уложенные, как в модном журнале, французском фильме, но не так, какой я оставил здесь. Она же всегда ждала меня…
Теперь я стал понимать. У нее были новые туфли, курточка и даже то, что она курила, были не те длинненькие на «С», эти были поплотнее на «Д». У нее кто-то есть. Бесспорно. Это следовало ожидать. Ну, что ж, я парень крепкий. Конечно, не буду лгать, мне очень жалко, я имел на нее виды. Да, буду честен – влюбился в нее. Ведь любовь она так незаметно подкрадывается, лишая тебя всех радостей, вверяя тебе только удовольствия с ней и ни с кем более. Но мы – друзья, а ей видимо тоже очень неловко. Ладно, я разобью лед.
– У тебя есть парень, – начал я, – он красив, брутален и немного похож на меня. Почему бы нам не посидеть вместе?
Сейчас она должна улыбнуться – ради этого я готов был простить еще одного «папу», который решил ухаживать за ней – покупать продукты и советовать длину платья, заменяя меня в то время, пока я в командировке.
– Нет, – резко сказала она. – Нет у меня парня.
Это меня поставило в тупик. Или она сейчас выкручивается или что? У меня болела голова – в поезде ехали неугомонные парни с Владивостока и пели безумное количество тюремных песен. А сейчас – кричащая музыка, которую невозможно сделать потише – есть другие, которым нужно, чтобы громкость была именно на этом уровне – чтобы не слышать ни других, ни себя, только смотреть, поглощать, забываться о том, что есть изнанка жизни.
– Хорошо, – согласился я, отпивая от своего непритронутого бокала, – мы пьем, потом совершаем прогулку, если хочешь, я могу тебя не провожать – ты поедешь по фиолетовой, я перейду на серую, – вот тут ее проняло. Она словно посмотрела на себя в зеркало. Вышла из своего неподвижного состояния – казалось, прошел ледокол в этом воздухе и сдвинул ее с места.
– Прости, – прошептала она, – прости, прости, – она повторяла это слово, а мне, человеку, который преодолел огромное расстояние, чтобы видеть ее, терпеть ее капризы и, взвалив на себя не один килограмм продуктов и вещей, идти, при этом слушая ее трели, становилось плохо. Я бы мог грохнуться в обморок, но тогда я не смогу ничего узнать о том, что она уже готова сказать.
– Ничего, – ответил я, держа себя в руках, крепко сжал ее ладони, посмотрел так, как смотрят люди, готовые идти с человеком в преисподнюю.
– Хорошо, – кивнула она, – я все скажу. Только обещай мне, что никому ничего не скажешь.
Да что ты такое говоришь, моя девочка. Кому я расскажу?
– Обещаю, – спокойно сказал я и улыбнулся. Я стал узнавать ее по той наивности, что она проявила. Но следующее – слова, которые она произносила, были далеко не детскими. В них таилось такое, отчего меня, закаленного человека дорогой и жизнью, разными людьми и ситуациями, прошел холодок по спине. Я вспотел в мгновение, и мне хотелось снять рубашку и оголиться, не смотря на окружение. И я бы сделал это, если бы она не оголялась по-другому. Настя говорила о тематиках – людях, которые собираются, чтобы…подчиняться воле другого человека. В данной ситуации эта хрупкая, еще маленькая девочка подчинялась воле какого-то седого мэна – приносила ему в зубах виноград, была столом для его друзей и позволяла прикасаться к себе так, как ему вздумается.
У меня реально брызнули слезы. Такой я человек – не могу сдерживать эмоции. Я еще до конца не мог в это поверить. Она была для меня вроде той малышки с бантиками, которая осталась совершенно одна в городе, и ждет меня, чтобы я ей поправил развязавшийся бант. А тут какие-то тематики и ее участие в этом было так странно. Но я знал, что она по наивности попала в сети какого-то умеющего убеждать человека и моя задача спасти ее.
– Тебе это не нужно, – сказал я, стараясь быть более чем убедительным. – Есть другая жизнь – нормальные отношения между парнем и девушкой и ты их заслуживаешь. А то, что происходит…ну, хорошо, ты попробовала. Достаточно. Теперь возвращайся. Я соскучился.
Я думал, что смогу ее убедить в этом, но у меня ничего из этого не вышло. Она была слишком загипнотизирована этим самым «подчинением». Я уже стал думать о том – что и я, наверное, мог так, но она улыбнулась и сказала, что я не смогу пойти на это. Но тогда я был готов попробовать – во мне пульсировала мысль, что ради нее я готов слетать до Юпитера и прокричать оттуда, чтобы она могла понять, что я не шучу, мне нужна она – девочка, которая обнимает меня на вокзале и просит совета, какие сапоги ей купить на весну. Но…она говорила об этой теме с таким увлечением, что я понял, что она была захвачена этим и я не смогу ее ни в чем переубедить.
Я так и уехал в тот раз ни с чем. Мы даже не ходили в магазины. Два раза сидели в кафе, я приходил к ней домой, хотел посмотреть, не изменилось ли чего там. Но все было по-прежнему, и я предположил, что все происходит на казенной квартире.
У меня были трудные три месяца, но я находил время звонить ей. Редко удавалось дозвониться, но когда мы с ней говорили, я слышал посторонние голоса, звуки, мне казалось, что она сбежала от своего хозяина и украдкой разговаривает со мной.
Когда я приехал, я был настроен решительно. Тогда я понял, что эта та девушка, которая мне нужна и, как бывает на чужбине, у меня появилось много аргументов и смелости, чтобы представ перед ней, сказать:
– Тебе нужно прекратить это…
– Что это? – сделала она удивленное лицо.
– Не притворяйся, – ответил я.
– Я хочу закончить книгу, поэтому я пока не могу прекращать… – про книгу я слышал впервые и не знал, как реагировать. Возможно, она только что придумала это или нет – в любом случае она нашла аргумент, который был противовесом моим. Но я продолжал:
– Книгу? Для этого надо так себя унижать?
– Да, – грустно сказала она, но тут же улыбнулась, показывая, что хоть и все не так просто, но в общем, ей нравится и готова продолжать. Я так и не смог ей сказать свои смелые аргументы – хотел сделать предложение, увезти ее на север и показать ей то, как можно жить там – без цивилизации, но с такими прекрасными видами за окном, с удивительными горами и воздухом, не чета московскому.
В следующий раз мы с ней не смогли увидеться. Говорят, за ней приехала мама и увезла с собой. Мне теперь было не к кому приезжать. Да и ей, я уже был не нужен, так как наверняка нашелся тот, кто сможет присмотреть за ней. Но я вспоминаю и у меня сейчас, в том таежном городе появилась молоденькая девушка с простым именем Тоня, за которой я варю борщ и штопаю носки. О Насте я больше ничего не слышал.
Трава
На работе Матвей обратил внимание, что все сослуживцы ведут себе неестественно. Наливая чай, Совенок – системный админ, всегда очень скрупулезный в выборе «приправы» к кофе, жевал твердый пряник, а Голькина – манерная девица из экономического отдела, никогда не разговаривающая ни с кем, кроме Пряникова, сегодня разговаривала с самым низшим слоем – Барякиным, что служил пятый год кладовщиком и экспедитором по совместительству. Матвей выпил кофе, зажмурил глаза, представил, что начальник – огромная муха, придавленная огромным тапком, а восседает на нем именно он, открыл и спокойно пошел разбираться с письмами, присланные безмозглыми клиентами. Он не очень уважал их, особенно тех, кто каверкал его имя, называя его не Матвей Витальевич, а Матвей Владимирович, думая, что это одно и то же. Поэтому приходил он в чайхану в нервно-возбужденном состоянии. А тут еще и персонал ведет себя. Как будто все подговорились.
«А не пошли бы вы…» – прочитал он в одном из писем. «Завяжите свой маленький…», «вы же не станете утверждать, что похожи на Джона Леннона», «Воткните штепсель в…», «исчезните с лица земли, и мы вздохнем с облегчением…». Так отвечали, он немного привыкал, но письма за последние два дня содержали в себе какую-то нездоровую агрессию. Раньше ее не было. Что вы скажите о «напишите свое имя наоборот и подставьте букву «х»…вот, дебилы.
Конечно, продавать мышей не самое лучшее занятие, но это его работа. Мыши- брелки, мыши-визитки, мыши, заполняющие стол. Когда он вышел из-за стола, то обратил внимание, что потолок, который редко его беспокоил, сегодня мутный и появилось чувство, что тот может обвалиться. Об этом он сказал своему генералу. Тот пожал плечами, спросил о причине, побудившей так подумать, Матвей убеждал, что интуиция не подводит и генерал попросил подсобника Желудева проверить обшивку – а то не дай бог во время рабочего дня накроет к такой-то матери. Парень налил себе кофе, добавил лимон, взял сахарницу, но передумал. Вокруг происходило что-то странное – две пожилые женщины из пошивочного смотрели друг на друга, словно были готовы слиться, между ними оставалось совсем немного расстояния и еще чуть-чуть…
– Что с вами? – крикнул Матвей.
– Ничего, – ответила одна. – А что такое? – спросила другая.
– Вы же только что?
– А что мы?
Матвей понимал, что истинную причину он выдать не мог, поэтому сказал то, что первое подумал:
– Ходите вы как-то не так.
– Иди, проспись, – сказала одна из них, а вторая посмотрела на него с такой жалостью, словно рада бы чем-нибудь помочь, только не в силах, поэтому умывает руки.
Матвей было подумал, что действительно ночные посиделки до утра ни к чему хорошему привести не могут. Но что он мог поделать. Жена его была на третьем месяце, и ей нужно было пространство – живот становился все больше и больше. Вот он и устраивался в кресле, смотрел фильмы до полуночи, а когда преодолевал барьер сна, перевозбуждался и так до утра и просиживал, засыпая с первыми лучами.
Рабочий день подошел к концу. Сидящая рядом за столом Щекина, неприятно скрипела зубами и так часто чмокала, чего раньше за ней не замечалось. Он шикнул на нее и та кинула в него степлер, но попала в Репкина, который болезненно относился ко всякого рода критике. Матвей не извинился, так как Репкин тоже сегодня был, как не кстати, одет в ядовито-желтого цвета рубашку, из которого торчал платочек с красными вишенками, на которых была какая-то зеленая бугристая роса и только Матвей знал, что это. Часы показывали шесть, но стрелки лениво перетекали от одного деления к другому, словно не хотели отпускать сотрудников, и казались сегодня висящими на пару градусов правее, чем вчера. Матвей шел по коридору и думал, кому могло понадобиться сдвигать часы и могли ли тараканы за ночь передвинуть этот механизм. Как хорошо было бы остаться ночью и проследить за этим. Интересно у охраны есть видео – что бы он там увидел? На лестнице он столкнулся с белокурой девицей из отдела рекламы. Кажется. Оля. Или Катя. Точно русское имя, простое и незамысловатое. Она остановилась и впилась в него своими глазами. Чего она от него хочет? Извинений? Матвей извинился, девушка продолжала стоять, словно тот был должен еще раскланяться, потереть ушибленное место. Парень криво улыбнулся и побежал вниз, оставив малознакомую девушку с каким-то русским именем продолжать стоять на месте и ждать подругу на том самом месте, где они столкнулись с Матвеем.
– Этот долбанный кондиционер, – думал он, – работает только на часть офиса. Если на севере у нас жара, то на юге – нос краснеет в считанные секунды, – так он размышлял и летом, когда не хватало свежести, и зимой, хуля его за недостаток тепла. Лоб был мокрый, на носу появилась качающая капля, готовая упасть, Матвей шел приговаривая. – Бля, пора на воздух, пора.
Но и на улице было что-то не то. Все словно подговорились. Прохожие, оказавшиеся к моменту выхода парня на улицу, не просто шли – они танцевали и делали это синхронно, как будто в общем танце. В небе летали оголтелые птицы – они застыли, как фотокарточки в воздухе и смотрели на него в этом подвешенном состоянии и было ясно, что им неудобно, но казалось, что только Матвей знает об этом, им же – напротив, казалось, что это он не в себе. И парень, шатаясь, пошел к станции. Впереди три дворика, школа, детский сад и больница, потом широкая дорога, на светофоре сто секунд и быстрый переход, потом шаурма, музыка и станция, где маячат женщины, раздающие бесплатные газеты по поиску работы. И только он вошел в первый двор, как заметил, как много в этом дворике животных. Кот черный с белыми пятнами на груди, сидящий на капоте ржавой «Волги» под самым солнцем, тот, что сидел на скамейке, карауля воробьев, знавшие, что есть такой охотник и поэтому разве что играли с ним, изредка подлетая со спины. На детской площадке, на горке собирался съехать маленький щенок, только все не решался. Голуби взлетали при каждом новом порыве ветра. Матвея поразило, что в этом дворе нет ни единого человека, и можно предположить, что и дом принадлежит животному царству. К нему подошел кот и стал тереться об ногу, обходя со всех сторон.
– Что тебе нужно? – отталкивал он от себя назойливое животное, и ему, прежде всего, хотелось, как можно быстрее попасть в вагон, чтобы тот доставил его до нужной станции, а там до дома – ванной с прохладной водой и гели с запахом брусники и мяты рукой подать. Неожиданно подошла еще одна пушистая «дура» и повторила действия первой. – Что вы все хотите от меня? – крикнул он. Третья кошка – та самая, что сидела на капоте, спрыгнула на землю и направилась к нему. – Нет! – закричал Матвей и побежал. Бежал он долго, пока не показалась толпа, ожидающая перейти дорогу. Он остановился около пожилой женщины с перевязанным лицом, от которой пахло лимонами, переводя дух. – Какой странный день, – подумал Матвей. – Сегодня нужно обязательно выспаться. Буду спать четыре, нет – пять, а то и все шесть часов. Да, я так решил, – кивнул он, и услышал этот звук. Кто-то рядом пустил газы. Он это слышал так отчетливо, что не мог сомневаться, что это было. Этот человек находится среди этой небольшой кучки людей. Есть подозрения, что это мужчина с пузом и расстегнутой рубашке, парень в цветном костюме из шорт и футболки с бананами, девушка с коляской или сам ребенок? Неожиданно, когда он уже стал точно подозревать парня, издал звук мужчина. Ему стало стыдно, хотя никто из стоящих не обращал на это внимание, даже никак не отреагировал лицом, словно это вполне обычное дело.
– Да что с вами? – крикнул он. – Вы что не слышите? Только что он такое…
На него смотрели как на помешанного. И даже тот мужчина с пузом, не говоря о парне в цветном.
Домой он пришел в жутком состоянии. Жены не было дома. На столе лежала записка от нее, что ушла в поликлинику. Он скинул с себя всю одежду и пошел в душ. Холодная вода его немного взбодрила. Казалось, все, что было там, прошло и стоило сейчас выйти, будет по-другому. Он накинул на себя халат, не стал вытирать всю воду, позволяя халату впитать в себя часть влаги, как заметил какие-то пятна на стенах. Он не понимал, что произошло. Следы на стенах в разных местах были цвета запекшейся крови. Они были на ковре в зале, в спальне около картины с лошадьми и дельфинами, в туалете около висящих полотенец. Матвей тяжело дышал – он стал стирать эти неизвестно откуда взявшиеся образования. Он тер одно пятно, но оно не проходило – напротив, оно растекалось и становилось еще больше. Он стал тереть еще сильнее, прикладывая к этому еще больше сил, пока, наконец, не выбился из сил. Он вышел на балкон, чтобы выкурить сигарету – тот окурок, который он курил третий день в году. Небо было ясным и птицы не вели себя так странно, как это было перед офисом. Все приходило в норму, сейчас только очищу эти пятна, – думал Матвей, возвращаясь в квартиру. Пятен не было – ни на кухне, ни в зале, ни в туалете. Матвей долго изучал стену, тер глаза и еще раз принял душ, на этот раз тщательно протерев себя полотенцем.
Он решил сходить к врачу. Это неспроста. Наверняка что-то с глазами. Или нервами. Нужно проверить и то, и другое. В зале ожидания парень вертел ногой и казалось, что его нога такая длинная, что может положить ее ему на плечо.
– Зачем вы это делаете? – спросил Матвей.
– Не знаю, – ответил тот.
– Лучше не надо, – резко оборвал его Матвей и парень перестал. Все пришли на прием к одному врачу, и неизвестно с каким диагнозом, поэтому нервировать друг друга не рисковали. У врача в кабинете он почувствовал себя более уверенно, однако мужчина в белом халате все чаще поворачивался к нему боком, словно скрывал от него часть лица, как это бывает с теми, у кого она обезображена. Но у того было все в порядке и зачем он это делал, было не совсем понятным.
– Доктор, вы почему на меня так смотрите? – спросил Матвей и не получил ответа. Доктор подозрительно посмотрел на парня, проверил его молоточком – постучал по коленкам и проверил реакцию, и почему-то останавливался, чтобы сказать:
–Успокойтесь. Вы что-то принимаете?
– Нет, ничего, – ответил Матвей. Странный какой-то доктор. Он сам наверняка что-то принимает, – думал парень и уже пожалел, что пришел именно сюда, нанося тем самым себе урон по нервной системе и времени.
– Что пьете? – продолжал настаивать доктор.
– Я не пью ничего, – решительно говорил Матвей и был уже готов сорваться из кабинета, чтобы никогда не приходить, как доктор перестал проводить все процедуры и стал что-то писать в карточке. Он прописал Матвею что-то на латыни, и при выходе отбил ногами чечетку. Парень вышел из странного кабинета, где принимал не совсем нормальный доктор и направился домой, понимая, что под «переутомлением» крылось недостаток сна.
– Сейчас посплю, – мечтал он, наблюдая за странными люди, исполняющими городской танец. Галя была уже дома. Чувствовался аромат варенной курицы. Он улыбнулся, так как очень хотел поужинать с женой, послушать ее разговоры о том, как она ходила к врачу, и пусть это было не так интересно, Матвею было нужно именно это. Он подошел к ней, нежно обнял, поцеловал, погладил живот, она разлила суп и поставила тарелку с курицей. Они стали есть суп с лапшой и Галя стала говорить. Он смотрел на свою жену – какая она домашняя, в ней столько спокойствия, на двоих хватит, и невольно стал отводить глаза…о, ужас.
– Га-Галь, – едва проговорил он, – не поверишь, но курица мне улыбнулась
– Ты чего? У курицы нет головы. Она не может улыбнуться.
– Тогда что со мной? – протянул Матвей и так жалобно сказал, – Помоги мне.
Галя обняла Матвея, и тот так сильно прижался к ней, ее округлому телу, что она никак не ожидала и так спокойно, не решаясь сразу начала его гладить по голове. Матвей всхлипнул, потом еще и теперь Галя его гладила, а он плакал, словно делал то, что должен был делать сейчас.
– Снова травяной чай пил? – неожиданно спросила жена.
– Да, а что?
– И ты странно себя чувствуешь? – продолжала она.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, – спокойно говорила она, начиная тяжело вздыхать – так бывает при разговоре с малышом, который не слушается и делает все по-своему. – Эх ты, Матвеюшка. Я, ведь почему не пью его? А потому, что у него есть свои побочные действия. От него голова становится тяжелой. Я уже провела один день на скамейке со странными птицами и людьми.
– И ты тоже, – закричал он, как ребенок, посмотрев строго на этот чай в темной банке с золотым ободком. – Так это ты…
На этом история заканчивается. Матвей перестал пить чай и все окружение, стало нормальным, точнее стало вести себя как прежде. Конечно, иногда, он пил чай, чтобы посмеяться или разбавить свою спокойную жизнь. Нет, отказываться навсегда, так чтоб сразу, не стал, но уменьшить дозу это он принял к сведению.
Тренинг
Я поругался с женой, друзьями. В тот день я был сам не свой. Это не потому, что я такой склочный, нет – просто все достало. Жена устроила на кухне светопреставление. Друзья…проговаривая это слово, хочется пропустить одну или две буквы – так звучит это слово недоразвито для меня сейчас. Оно как атавизм – присосался ко всем остальным словам из словаря Ушакова и Даля. Ну, нельзя же ссать в парке. Мой друг был пьян. Жена плохо готовила утку. Я ей читай рецепт. Меня никто не слушал. Соседи заводили свою шарманку через день, и я не мог никак повлиять на них. Я говорил, но меня не слушали. Я кричал, но мой крик пропадал. Я был бессилен перед этим миром.
Большая Сухаревская. Я шел после работы, где меня снова не услышал ни один из клиентов. Кто-то не отправил счет. Постоянно нужно напоминать об этом. Я был ужасно зол. Дергался глаз, и в желудке возникло жжение. Я помнил, что в сумке осталась половина термоса с чаем, правда не сладкого (жена забыла положить сахар, и к тому же вместо горячей воды налила холодную – не заметила спросонья), но сейчас мне просто хотелось пить и подойдет любая жидкость. Я остановился, чтобы сделать глоток. По этой улице мне нравилось идти – здесь было тихо, редкие люди. Поэтому я мог спокойно остановиться, зная, что не буду сбит потоком. А ведь совсем недалеко Цветной, Трубная, суета. Холодный чай внушил мне, что мне лучше, и я двинулся дальше, поднимаясь все выше и выше. Мимо меня прошел разносчик пиццы с большой сумкой, озирающийся по сторонам, облизывая губы и слепой человек с тростью. Он стучал по мостовой своей палочкой-поводырем, словно прощупывал землю. На асфальте была реклама. «Тренинг уверенности в себе». Я верю в разного рода символы и если вижу летающий шарик в небе, то мне предстоит тоже улететь или подпрыгнуть от какой-то неожиданной новости, я пью воду, когда икаю, хотя не верю в это, молюсь когда спускаюсь в метро и когда встречаю необычного человека, очень долго думаю, почему мне встретился именно он, а не другой. Человек с пиццей ассоциировался с фаст фудом, что означало только одно – дома ждет плохо приготовленный рулет или недожаренные котлеты. Слепой человек – только одно, что я в чем-то слеп или это объявление…тренинг, который позволит мне открыть глаза и не встречать более слепцов, а только молодых на роликах и девушек с мороженным. А что если я пойду и…может быть, тогда у меня появятся новые друзья, и жена, пусть не другая, но я смогу ее убедить в том, что сгоревшая утка несъедобна. Так я думал только мгновение. Это не объявление-лапша, где оторвал и пошел. Здесь нужно достать бумагу, ручку, записать одиннадцать цифр (вряд ли я их запомню), но я слишком устал, чтобы все это сделать, к тому же не все так плохо – мне не нужен тренинг, жена исправится, да и друзья тоже вправе делать то, что им хочется. С такими мыслями я шел дальше, думая, что мне ничего уже не поможет, разве что две таблетки снотворного, крепкий сон и утренний душ, после чего, конечно, все начнется сначала.
Жена приготовила овощной, суп и почему-то положила много специй.
– Ты же знаешь, что я не люблю, когда суп напоминает узбекский плов, – начал было я, но у нее на это были свои аргументы:
– Но это же так вкусно, ты только попробуй.
Я не стал есть, вышел на балкон, закурил. Под окном ссал мой друг. Да, как тогда в парке. Он помахал мне рукой и сказал, что хорошо, что он не сверху и засмеялся. Мне стало противно, и я зашел домой. Через час позвонила ее мама и начала мне говорить о том, что нужно для хорошего сна. Я пытался возразить, сказать, что я сплю нормально, что именно такие разговоры усугубляют бессонницу, но она меня не слышала. И еще под конец сказала, что ей некогда, нужно еще отцу прочитать увещевания о том, что он ходит бесцельно по улицам. Вот бы за это деньги платили. Она положила первой трубкой, заставив меня слушать гудки, чего я не очень люблю. Можно же класть трубку одновременно, предварительно сказав об этом – нет, резко, бум. Я был, конечно, на пределе. Две таблетки и душ сделали свое дело, но утром у жены убежало молоко, и она уронила десяток яиц на пол, и я, конечно, же, проехался по этой жиже. Я не выдержал, но не стал вымещать злость на домочадцев и друга, которого моя жена, оказалось, пустила переночевать – пока я спал, он стучал и так как было очень поздно, попросился на ночлег. Об этом я узнал только утром, обнаружив, что палка колбасы наполовину съедена и нет хлеба для бутербродов, которые я обычно беру с собой. Ну, это уже слишком. Его я тоже не стал выпроваживать – сам уйдет, но именно сегодня я решил отправиться по адресу, который мне дадут по номеру, который написан белой краской на асфальте. Ответила девушка писклявым голосом, и сказала, что все начнется через пять минут, но можно и опоздать, если я недалеко. Я стоял около это здания. Оно было жилым, и подвал вел меня в мир, где делают из простых людей в решительных и властных.
Зал был набит под завязку. – Неужели всем нужна помощь? – думал я. – Это не может быть. Мне всегда казалось, что таких людей, как я, очень мало. Нет, они, конечно, есть, но для того, чтобы прийти сюда в такое место – тоже нужна сила, а где же ее взять. Однако я же пришел. Или еще нет. Они все какие-то неудачники. Такое количество уродов я еще нигде не видел. Один слишком толст, другой слишком худ, а какой я – слишком небрит или что? Неприятен. Может быть, я пойду, пока не стал достоянием общественности. Уже искоса поглядывают на меня. Надо же, могут и заклевать. Все, я пошел. Я только хотел выйти, подошел к двери, в которую недавно вошел, меня окликнул тот самый писклявый голос:
– Вы куда молодой человек?
– Вероятно, я ошибся дверью, – что я еще мог сказать.
– Заходите, салитесь, – проговорила девушка, и я почувствовал как в ее пусть и в не совсем взрослом тембре проступает какая-то сила. – Мы уже начинаем, – я зашел (она была сильна) и сел на один из стульев, стоящих в форме полумесяца. Вокруг меня были те самые уроды, и я старался не смотреть на них.
Вышел представительный молодой человек. Девушка с «голосом» села за угловой столик и замерла. Молодой человек стал говорить о страхе, о том, чего боится каждый и что нужно понять причину и тогда все встанет на свои места.
А что я боюсь? Не боюсь же я жены. Нет. Матери. Тем более. Друга. Упаси господи. Я боюсь быть некорректным, потерять свою форму интеллигентности. Что выругавшись, я стану быдлом. Вот что. Я давно бы высказался, но мое воспитание не позволяет мне опускаться до этого уровня. Я бы мог сказать своему другу, что он смешон, что он как последнее чмо в этом мире, что жена все делает без энтузиазма и даже когда начинает уборку (раз-то в месяц), то ходит с кислой миной, словно она делает нечто грязное. Я бы мог ей сказать, что все нужно делать с улыбкой на лице, но…В тот момент тренер стал говорить о методах воздействия, о том, что может повлиять на человека – обыкновенная вводная лекция с примерами, стал выводить людей, чтобы те попробовали повлиять на другого. И до меня дошла очередь. Я должен был отправить человека в баню.
– Иди в баню, – спокойно сказал я.
– Куда, простите? – как бы не слыша проговорил молодой человек.
– В баню, – повторил я.
– Не понимаю вас. Вы сказали, что я должен идти в ванную или куда? Если честно, то я вас очень плохо расслышал.
Он явно надо мной издевался, но тем самым довел меня.
– У меня достаточно убедительно получилось? – попробовал я узнать мнение у окружающих. Все смотрели на меня и улыбались. Но разве на посыл нужно улыбаться. Нет, что-то не то. Да и тренер тоже пожимает плечами и говорит:
– Ну, не знаю. Мне почему-то не хочется никуда идти. Если только все вместе. Но для этого тебе нужно убедить всех в этом.
И тут я снова не выдержал. Меня задело такое отношение. Этот мужик в обтянутом свитере что-то из себя возомнил, а эти уроды, стоящие в полукольце – глупые зрители, которые только и умеют, что гоготать. Никчемные людишки, у которых ни черта не получится.
– Да пошел ты в баню! – прокричал я. – Еще? Иди ты…
– Достаточно, – прервал меня парень. – Мне на самом деле захотелось уйти, но позвольте мне остаться здесь – я же здесь делом занимаюсь.
Он остался, а я ушел. Мне показалось, что я готов общаться со своей женой, ее мамой, друзьями. Сейчас все выскажу. Пусть только появится. Я даже заготовил целую речь по дороге домой. Эта речь была как язвительной, так и резкой, дающая понять, что я – человек, и со мной нужно считаться.
Когда я сел за стол, то увидел на столе макароны с котлетами. Я все ждал того случая, чтобы начать разговор. Но жена присела рядом и стала заниматься чаем. Я попробовал котлеты – они оказались прожаренными, да и макароны проварились как надо. Если нет причины, то, как начнешь говорить об этом? Нужна причина. Дома был порядок и странно, что даже ее стол, который вечно заставлен и похож на исторический памятник с разрушениями, поражал своими метаморфозами. Аккуратно лежали книги, стояло зеркало и все торчащие их стола предметы, из полуоткрытых ящиков сейчас были умело запрятаны. Я еще ничего не успел сказать, а такая сила…
Позвонил друг, чтобы сказать, что забыл у меня очки. Я думал, что смогу сорваться на нем, но у того была неприятность – от его мамы ушел мужчина и он сейчас был немного подавлен. Не самое удачно время распахивать борозду справедливости, когда у людей несчастье. Так мы с ним и попрощались, а я немного остывший, но все же не до конца, пошел курить на балкон. Я стоял, пуская дым под порывом бесчинствующего не определившегося с направлением ветра. Что за черт! – думал я, – только собираешься расставить все по нужным местам, что-то мешает. Как за этим уследить? И весь запал куда-то пропал. На что злиться – котлеты были чудо, да и друг сегодня был такой…что ж пойду спать. Две таблетки снотворного, утренний душ и понеслось.
Художник
Так ли нужна помощь писателю? Вопрос сугубо индивидуальный. Вы скажите, разные писатели бывают. Один может просидеть весь день в парке, вбивая в свою современную печатную машинку текст, не обращая внимания на окружение. Ему не только никто не нужен, ему и не мешает народ, что ходит вокруг и невольно становится частью той главы. Тому человеку нужна помощь – он забывает про время и порой забрать костюм из чистки для него большое испытание, купить молоко – неподъемный груз, а хлеб – что-то из области «не ко мне». Ему нужно напоминать, что у него ест вторая жизнь – жена, двое детей и друг, забывший как он выглядит, довольствуясь его фотографией в блоге. То есть ему нужно подсказывать то, что у него есть сын и ему не вечно пять лет, он уже в институте и там у него два хвоста, как у него самого когда-то по философии. Жена помогает ему, ведь без этой помощи – он пропадет. Очнется как-нибудь, а жены рядом нет, так как ей надоело повторять одно и то же каждую неделю. Она всего лишь героиня его романа – прислуга, секретарь, биолог, профессор, и только на пару дней, когда он делает передышку, она чувствует себя женщиной. Она только почувствует, что отец начинает разговаривать с детьми, только задумается о возможности сходить в театр, с подругами куда-нибудь, муж поворачивается спиной, облачается в халат, закрывается в комнате и…начинается.
Нужна ли помощь писаке, который соблюдает все нормы – к жене он очень внимателен, детям тоже – разговаривает с ними ежедневно, никогда не забывает про закончившийся сахар и картошку и в праздники несет цветы и подарок. Здесь скажите вы все нормально и не нужна никакая помощь. Есть одно но – писателю не нужна спокойная жизнь. Когда он работает – да, но в целом – нет. Или у него все романы будут напоминать его жизнь – спокойную, вялотекущую. Про комнату, где он заперт, телевизор, который смотрит и жену, которая кормит. Как в таких случаях ведет себя жена (я про идеальную картину, конечно же). Жена заставляет его ревновать, не готовит ужин, устраивает скандал из-за пены для бритья в раковине, оставленной одежды на диване в зале, несуществующей любовницы, про которую она узнала в только что прочитанном романе его мужа. Тоже мне помощь, воскликнете вы, – жена пилит. Упаси боже. Он тут задумывает авантюру на полтыщи страниц, где такое и ему нужно сосредоточится, чтобы увидеть все перед глазами, и она это понимает буквально и показывает – свои зубки, коготки, голос, бывший когда-то кротким и нерешительным. И он злится, повышает на нее голос, закрывается, но слышит за стеной продолжение начатых сцен, не может работать, уходит из дома, пишет на кухне у друга или в скверике. Он хочет есть, и сил слишком мало, чтобы мириться и ему остается свои джоули вкладывать в текст, который ему с каждым мгновением нравится. Он смеется, наступает утро и на кухне друга появляются незнакомые люди, а в скверике – зажигаются фонари и ночная прохлада шепчет «пора вернуться». И он возвращается, и у него нет зла на нее. И он сам извиняется, так как она помогла ему. Разожгла в нем страсть, пробудила в нем новое, что он может использовать в своих произведениях. И это тоже помощь. Другая, конечно, но как ни крути, помощь.
Третьему нужна не жена, а художник-оформитель. Чтобы он входил не на кухню, а на космический корабль, стоящий на свалке. Он не принимает пищу, вся пища на столе – должна напоминать космическую еду. В его комнате настоящая фантасмагория из старых предметов мебели. Диван, который стоял в стенах Петергофского дворца, телефонная будка, хоккейные ворота, кровать в туристической палатке. Не скучно, но он не терпит, когда во время горнолыжного спуска в прихожей, он слышит включенный пылесос или миксер. Его передергивает от того, что звонит телефон, когда он идет по брусчатке в 15 веке, когда о телефонах и не помышляли даже.
Четвертый или пятый – проглот, любит есть всегда, и чтобы постоянно новые блюда, чем экзотичнее, тем оно лучше. Шестой – перемещаться с места на место, седьмому нужно, чтобы жена писала или продвигала его книгу. Восьмой любит говорить вечерами о Феллини и Набокове, девятый – ругает правительство, десятый – пьет и не любит, когда у них кончается в баре водка.
Я, например, могу писать без этого. Без хорошего обеда и когда соседи кладут линолеум, напоминая каждым гвоздем, что живешь ты не один и есть те, у кого есть отдельный дом. Но я человек сугубо городской и отсылать меня за пределы МКАДа, не очень хорошо. Поэтому я легко выдерживаю разных посетителей – от служащих ЖЭУ, у которых всегда очень много вопросов к своим жильцам до друзей, которых непонятно с каждым днем становится то ли все больше, то ли, напротив, меньше.
Я ничего не прошу. Я довольно самодостаточен. У меня есть недорогой ноутбук, стол, комната, в которой я могу закрыться и быть там, сколько мне заблагорассудиться. И я сижу, придумываю одно, сочиняю другое, заостряю внимание на третьем. Мне комфортно работается. Закончив один роман, у меня есть идея для другого. Я почти сразу приступаю к нему. Могу работать до ночи, а то и до утра. Но я не машина. И однажды, утром или вечером, а то и ночью на меня нападает тоска. Все домочадцы окружают меня вниманием, пытаясь помочь, только их помощь не такая…какая нужна мне.
– Мне порой нужно вдохновение, – говорю я своей жене, которая бросив свои дела, устремилась помогать мне. – Что из этого?
– Что я делаю не так? – говорит она – женщина, с которой я прожил три счастливых года.
– Ничего, – говорю я вялым голосом. Я только что выпил три чашки кофе. Обязательно выпью и четвертую. – Это мое состояние такое и я ничего не могу с этим поделать. Но меня нельзя оставлять одного.
Она пожимает плечами. Идет и готовит мне хороший ужин. Но разве мне это нужно? Я могу всю жизнь питаться одной кашей, супом, макаронами по-флотски, гуляшем и всей кулинарной энциклопедией, но если мое сердце нуждается в питье…
– Сейчас принесу… – говорит она, встает и уже устремляется на кухню. Я хватаюсь за голову.
– Да нет же… – воплю я, – не надо! Ты что не понимаешь? Мне нужны слова, от которых все уравновесится.
Она хлопает глазками, а мне хочется отправить ее куда дальше. Назвать нехорошо, но я молчу, просто мрачнею на глазах. Она хлоп-хлоп, приникла ко мне, вытянула губки и хочет поцеловаться. Естественно я ее отталкиваю. Она обижается и совершенно забывает обо мне и уже думает о том, что я сделал.
– Я больше не привлекаю тебя? – спрашивает моя суженная и снова глазками хлоп. Сейчас они польются.
– Да нет, – говорю я. У меня нет сил сейчас что-то еще объяснять. Мне самому нужна встряска – воздух, холодная вода, слово…
– Тогда почему? – продолжает наступать на мою больную мозоль женщина, с которой я прожил целых три года.
– Не понимаешь? – спрашиваю я и надеюсь, что сейчас, вот сейчас она улыбнется и скажет мне, что конечно, все понимает и наговорит мне такого, отчего я вернусь в свою комнату и проторчу там дня три точно.
Она же мотает головой. Но мне явно этого недостаточно. Что она хочет этим сказать. Легко просто замотать головой. Я тоже так могу, но…она что-то шепчет. Что-то. Лучше бы я этого не слышал.
– Я сказала глазами, – говорит она.
– Скажи мне словами, – спокойно реагирую я на это, ожидая, что если она что-то и
говорит не важно чем – глазами, ушами, жестами, то значит воспроизвести этот немой язык ей будет не трудно.
– Ты мне запретил это говорить, – выдает она, и я нервничаю. Мне жарко, болит спина, голова и жена видится мне совершенно некрасивой – обычной девушкой не особо умной.
Я запретил ей говорить, подразумевая то, чтобы она меня даже и не думала жалеть. Ведь наш враг – это сожаление. Она естественно это не поняла или забыла. Скорее последнее, оставив в голове простую фразу «запретил говорить», додумывая «в такие моменты я должна быть с ним и не говорить разве что дать понять, что готова ради него на все…Не на все получается. Минус один балл.
– А что больше нечего сказать? – говорю я и чуть не плачу. – Копец. Мне нужно всего пару теплых слов, и не могу их услышать, потому что моя жена думает, что это такой пустяк, может быть, он перебесится. Да, точно, он скоро перебесится, и мы снова будем спать вместе, называя друг друга ласковыми прозвищами.
Я присел на диван, так как немного устал. Я всегда устаю, когда много говорю. Вся энергия моя сосредоточена на письме, и как только я начинаю делать что-нибудь другое, в том числе и говорить, я чувствую усталость.
– Ты, – начала она, – ты…
Конечно, сейчас будет про то, что я ее не люблю
– Ты меня совсем не любишь.
А потом про то, что я женился только для того, чтобы использовать ее по назначению.
– Ты женился только для того, чтобы использовать меня.
Почти так. Потом она спросит, почему всегда должна что-то доказывать.
– Почему я должна всегда…? – сказал она, и не договорила своей дежурной фразы, так как ринулась в ванную, заставляя чувствовать себя виноватым. Она включила воду. Ну, что делать. Сквозь журчание воды, слышны ее всхлипывания, словосочетания, которые может быть, мне пригодились, а она их смывает вместе со слезами. Ей нужно пятнадцать минут, потом она выйдет, возьмет одеяло и ляжет на кухонном диванчике, не допуская того, чтобы я ее увидел. Но сейчас она хнычет и у меня, чувствительного и сердобольного, как и большинство творческих людей, начинается приступ совестливости. Зачем я так, нужно бы по-другому. И я начинаю стоять около двери ванной, поскребывать карту центра города, примерно между Триумфальной и Пушкинской.
– Перестань, – говорю я. – Ну да, я был не прав.
Парадокс. Я-то знаю, что прав, но разве можно вынести женский плач. Это так же тяжело, как терпеть зубную боль, как звук сирены автомобиля, оставленного неизвестным в центре города.
– Ну что ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил я. – Посмотрим дурацкий фильм, будем пускать бумажных голубей из окна, поговорим с родителями по скайпу, устроим шопинг?
Это действует безотказно. Хоть я понимал, что она – предпочитает романтические комедии (американо), цветочки на 8 марта и шоп-туры в не самый ближний гипермаркет, моя жена не пустышка. Просто она – женщина и ей не чуждо вставать намного позже, чем я, листать глянец, успев перечитать всю классику до двадцати лет, не желая возвращаться в тридцать, считая, что вся русская литература от Пушкина до Толстого написана для школьников.
И мы идем. Она не помнит ничего из произошедшего, но я не могу забыть. И купив ей шарф, мне – носки и кепку, я напоминаю ей. И мы забираемся в тихий дворик, садимся на скамейку, чтобы поговорить.
– Я не могу, – говорю я. Она смотрит на меня этими глазами, еще не повлажневшими, но готовыми в любой момент – хлоп-хлоп. – Мы с тобой недоговорили, то есть я не получил того, что мне было нужно и испытываю дискомфорт.
Меня можно понять, конечно, но что делать ей? Здесь нет ванны и пакеты довольно тяжелы, чтобы бежать.
– Ты хороший, – робко говорит она. Я ее обнимаю, потому что это слово она сказала с таким трудом…у нее дергаются губы, и она все равно расплачется. Но сейчас можно, сейчас самое время, потому что я, наверное, чтобы не показать свои мокрые глаза, обнял ее, позволив ей вдыхать мой прокуренный ворот пуловера, который она когда-то мне связала, тоже используя невербальный способ доказать мне свои чувства.
Она любила смелые сочетания в одежде. И даже коврик в ванной был связан из ярких пакетов. Но смелости в словах ей недоставало. Но нужна ли мне эта смелость.
Я буду писать, и буду иногда выходить из комнаты с кислой миной на лице. А она не будет понимать, будет делать все, чтобы помочь мне. По-своему, без слов, выдавая слова только тогда, когда разобьется чашка или прозвучит звонок телефона. Так уж получилось, что я все равно встаю рано, иду на цыпочках на кухню, ставлю чайник и пока он не вскипел, читаю новости на страницах «Живого журнала». Потом пью чай и сажусь писать. Проходит час-другой, она просыпается и я повторяю чайную церемонию, уже на пару с ней, пью чай, добавив к своему рациону бутерброды и варение…Возвращаюсь к своему рабочему столу, начинаю писать и когда ей вздумается меня побеспокоить я отрываюсь, смотрю на ее новую покупку, выслушиваю ее бесполезный для меня монолог (неважно, что в этот момент я думаю совершенно о другом), принимаю морковный сок. Когда мне нужно я вешаю табличку и не беда, что она в порыве рассказать мне удручающую меня новость, не видит ее и садится прямо мне на колени, а то и на стол, мой рабочий стол, который является моей реликвией, на него даже я не сажусь…Но когда я случайно засыпаю в кресле или за столом, упав на на клавиатуру лицом, она меня будит, и я бываю таким неприятным, говорю какую-нибудь неуподобоваримую вещь, а она терпит…
И может быть, поэтому я живу с ней. Ну, успокаивала бы она меня, ну говорила бы кучу ласковых слов – ты мой козлик, динозавр, Миклуха Маклай, и я был бы счастливым? Наверное, но только поначалу. Я бы бегал, рассказывал своим друзьям, что у меня жена – золото, то, что я вам говорил раньше, забудьте. Но не боюсь ли я, что в скором времени у нас в доме станет так хорошо, будет такая идиллия, что впору…застрелиться. Ну, или тихо спокойно отдать концы, не важно каким образом. Так уж принято у художников, чтобы он не был доволен ни собой, ни своей женой, ни другом, который должен ему сколько-то и постоянно приходит по пятницам, ни улицей, на которой он живет, ни городом, ни страной…
Поэтому скоро снова…я уже готов. Она точно знаю нет. Выхожу. Так я и знал – маникюр, журнал и на кухне куриный суп. Ой, отменятся. Этот синтез ароматов вывел меня из этого состояния. Хватаю ноут, и бегу на улицу, на Страстной, на бульвар, вот он, подвиньтесь, пишу, хорошо…теперь точно до первых тучек здесь. А жена наверняка хитро улыбается. Она осталась дома одна и может пойти в ванную, может зайти ко мне, но точно не найдет меня на бульваре. Она опасается трудного разговора на улице. Там же нет ванной.
Что нужно для того, чтобы снять фильм
Мы решили снять фильм. Я написал сценарий (точнее был еще один соавтор) про двух молодых людей, которым по восемнадцать и все не так просто в их личной жизни. Написать сценарий я хотел давно, у меня был сосед-сценарист этажом выше. Так тот писал тексты для сериалов. Мне повезло с ним – вел себя он тихо и только раз позвонил мне, чтобы я помог ему с диалогом. Он у него не срастался. А я – со свежим взглядом и своей манерой общения мог ему помочь. Я был сутенером (по сюжету), а он выступал за юную девушку, выбирающей из дорог самую верную. Но сутенер из меня получился очень мягкий, поэтому он стал звонить другому соседу по моей рекомендации – был в 46-й кузнец один. Вот из него сутенер знатный. Он там пишет, пишет, а у меня в голове пульсирует мысль. Если он написал, то почему бы и мне не сделать что-то подобное. Напишу сценарий, как он и кто знает, повезет?!
У меня были друзья. Один спивался, другой в свое время грезил о кино, но компьютеры и стабильность перетянули его. Был и художник, но этот человек в свои тридцать четыре бегал от хороших предложений, как от проказы.
Замятин предпочитал коньяк. Он не пил водку и очень редко предпочитал беленькую более благородным напиткам. Но иногда по причине безденежья пил то, что сносит крышу. Когда я с ним разговаривал по поводу осенившей меня мысли, он был после проведенной ночи с алкогольным нутром, поэтому Замятин все воспринимал восторгаясь. Его манеры были такими, что он восторгался всем тем, что ему предлагают. Тем самым он показывал, что он интересуется вами, какую бы фигню вы ему не предложили. То есть любой человек имеет право на то, чтобы его выслушали. И он был талантлив. В свое время я хотел, имея связи, засунуть его в радиорубку, чтобы он мог развлекать народ своим трепом, но Замятин внезапно заболел и не смог пойти на прослушивание ни в тот день, ни через месяц, сказав мне, что он не может говорить в микрофон, не видя собеседника, разве что, если она не женщина. Какой у него голос, и какие шутки он может пустить в эфир. Его бы полюбила вся страна. Но он не хотел становиться любимчиком по известной только мне причине. Он любил спать, есть и пить. Последнее было лишним.
Я хотел написать сценарий в течение месяца. Я думал, что это вполне нормальный срок. Соавтор пил. Сперва, мы хотели придумать сценарий про писательницу, которая искала героев своих произведений на улице, соблазняла их и уничтожала. Мы уже написали концепцию и уже были готовы приступить, как меня осенило, что такой вариант где-то был и тут нужно что-то другое. Спасибо Бондарчуку и его семиминутному фильму про актрису и гримера. Актриса рассказывала о своей жизни, а гример выполнял свою работу и в том числе и слушал ее. Это было так просто и так классно. Я вскочил, как ошпаренный в пять утра, стал звонить Замятину. Тот не ответил, но на пятый раз все же взял трубку. Я стал кричать, что идея, которую мы придумали ничто и что есть намного лучше…к тому времени я кое-что придумал. Но еще пока непонятно что – я хотел, чтобы фильм нам рассказывал об одном свидании. Чтобы герои (парень и девушка, конечно) встречались, шли в бар, кино, гостиницу и чтобы в конце кто-то из них погибал (я еще тогда не знал от чего). И я стал ему расписывать, что какой может получиться замечательный фильм (тогда я не знал, что соберусь снимать его). Он что-то промычал, и я услышал гудки. На следующий день мы увиделись и стали работать над проектом, который носил рабочее название «Как научиться пить, курить, смотреть кино, заниматься сексом…умереть».
Первый день прошел на ура. На второй день наших с ним встреч, а они проходили не так часто – два раза в неделю максимум, в остальное время я сам строил линии, все продумывал, а он слушал меня каждый вечер, он запил. Понятно, я тогда не работал, точнее, охранял один ангар с сахаром, и поэтому у меня была возможность дни проводить за сценарием. Он же продавал холодильники, а это было пять раз в неделю по двенадцать часов в день и, доверив ему сценарий, я мог бы поклясться, что в нем обязательно присутствовал бы продавец или что-то холодное.
И эти два выходных дня в неделю он должен был выпить. Мне сложно было объяснить Замятину, что он не должен этого делать, хотя, конечно, я понимаю, что у него был стресс, и он должен как-то его снять, а еще тот момент, что творческие люди не только любят, но и должны пить. С помощью алкоголя идеи более нестандартные, так он думал. По мне же алкоголикам только кажется, что их идеи самые что ни на есть примитивные могут взлететь по оценке на несколько значений вверх только благодаря их помутненному рассудку.
Пришлось писать самому, хотя когда сценарий подходил к завершающей стадии, он объявился и помог мне с последней сценой. Да, определенно, пять процентов в тексте его рук дело. Ну, хорошо, пять с половиной, только потому, что мы друзья. Хотя лучше друзьям не заниматься одним общим делом. Возникают ситуации, после которых начинаешь их ненавидеть и пятнадцать лет дружбы коту под хвост.
В пятницу около одиннадцати вечера (или уже ночи для кого-то) произошла читка сценария. Все друзья были тут и даже человек с большой буквы – Карл, студент литинститута, а также режиссер из стен ВГИКА расположились в моей малосемейке на Южной. Замятин решил взять роль чтеца на себя – пусть он здесь проявит свой талант. Он пришел трезвым, хотя я мог предположить, что он выпьет бутылочку-другую пива, хоть и был за рулем – его никогда ничего не останавливало.
– Сценарий, который мы написали – большой труд, – начал я. – То, что у нас получилось – это уже похвально. И не важно, что будет потом. Конечно, будет кино…
Вот тут я понял, что сказал то, что послужило отправном точкой всем последующим действиям. Кино?! У нас будет свое кино. Мы его снимем. Сами. Не будем обращаться ни в какую компанию. Повесим объявление, наберем актеров, оператора, гримера, художника и тогда все получится. Начну сочинять объявление
СНИМАЕТСЯ КИНО
ВЕДЕТСЯ НАБОР СЪЕМОЧНОЙ ГРУППЫ
ДЛЯ СЪЕМКИ ПОЛНОМЕТРАЖНОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
(МОЛОДЕЖНАЯ ДРАМА).
АКТЕРЫ,
ОПЕРАТОР,
ХУДОЖНИК,
ГРИМЕР
ОПЛАТА НЕ ПРЕДУСМОТРЕНА.
Да, Замятин читал очень даже неплохо. У него определенно талант рассказчика, в нем умер актер радиотеатра. Но лучше ему об этом не говорить, а то запьет по-черному.
К утру понедельника объявления о наборе группы витало по всей Москве. Я думал, что клюнет бесчисленное количество народа, но я зря обольщался. Позвонил только один человек. Это был художник. Звали его Марат. Архитектор по профессии, стало скучно, решил попробовать. Холостяк за сорок и хочет помочь. Он не знал, что такое раскадровка и вообще что делает художник-постановщик. Так постольку поскольку. Я записал его номер и сказал, что позвоню ему, как только группа будет в сборе.
У меня был художник – тот самый, что любил бегать. Как-то в самом юном году, когда нам было по два десятка лет, я предложил ему один вариант сценария про женщин нашего поколения, но мой друг пропал, появившись через два месяца на Пушке, совсем случайно, читающий на 5 июня «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Завидев меня, он не торопился в ряды слушающих, выдал все то, что он знал и даже «Десятую заповедь», которую знал не лучше первых девяти. Но с тех пор прошло довольно долго времени, все мы стали взрослыми, и я думал, что все мы были глупыми, делали ошибки, но сейчас остепенились и серьезно отнесемся ко всему. С такими помыслами я пошел к своему другу, которого остальные мои друзья не понимали. «Он блаженный» – говорили они, но я знал, что творческий может быть кем угодно, чем больше о нем говорят, чем больше скандального, тем лучше.
Рафаэль – художник выслушал меня внимательно, угостил винегретом, антитоксичным чаем и стал слушать сценарий, в то время поменявшего название на «Евжения» (имена главных героев – Евгений и Женя), очень внимательно. Я комментировал каждое действие, он предложил вариант, как можно снять сцену в автобусе и что у него есть фотоателье, а также нищие (в сцене у церкви), которые его очень уважают. То есть подошел очень серьезно. Мне понравилось его отношение – я смотрел на художника и грезил о том, как в моем фильме будет стоять на месте художника – Рафаэль. Красиво. Сошлись на том, что у него есть оператор Джим, темнокожий, учится в МГУ. Тот уже снял фильм, где одновременно снялись два японца, кубинец, француз, итальянец и три испанца. Поэтому перспектива работать с опытным человеком, знающим, что такое съемочный процесс, далеко не дилетантом, радовала. К тому же Рафаэль тоже был из числа талантливых – он когда-то снимал мою свадьбу и в общем-то вышло у него неплохо. Такие ракурсы могли получиться только у человека с особым видением.
Только на следующий день он пропал. И на следующий – тоже, и через неделю – та же тишина. Он, чертяга, не отвечал на звонки. И я понял тогда, что ситуация повторилась. Не нужно верить человеку, который когда-то тебя предал. Он обязательно повторит это, желая проверить такую легкую возможность развлечься. Я плюнул на него, понимая, что нужно уповать на себя. Энергии хватит – так я думал. Тем более мне все время звонил один человек, который в свое время стоял перед членами приемной комиссии Щуки, но его отправили восвояси после второго тура. Он вышел и растерянно бродил пока не стал заниматься тем, что у него получалось лучше. Начал ковыряться в железе и неплохо стал зарабатывать деньги. Но что-то незавершенное в нем жило и не давало спокойно жить. Он пробовал писать, играть в любительском театре и тут, как только узнал о том, что я затеваю, заволновался.
Его зовут Вадим. Он не оператор, но у него есть камера, и он может помочь. Мы пили чай и я рассказывал о том, что у меня есть, он говорил, что он может. Наши половины слушали нас, и, казалось, в этот вечер женщины только слушают. Так оно и было, это был тот час, когда зарождалось что-то неведомое, как делали известные люди, задумывая шедевр. Утром он мне позвонил и сказал, что есть люди, которые помогут мне.
Это был «Синнабон» в «Европейском». Мы зашли в кафе, прошли несколько столиков и я увидел Рафаэля. Ну, надо же, какое совпадение. Он тоже испугался, точнее, я не испугался, я уже на нем давно поставил крест. Мы познакомились с оператором Зубаром, который опоздал ровно на час и с Мишей-продюсером. Этого человека я сразу не полюбил. Он постоянно говорил. Казалось, что его завели и то, что он произносил, было не так важно – все содержало мат и извращение в огромном количестве. Оператор заговорил об оплате – чтобы компенсировать свадьбы и о стиле фильма, о том, что нужно взять напрокат рельсы и что есть актриса, она, конечно, берет деньги, но она идеально подойдет на главную роль, про то, что сейчас он уезжает в Выборг, но скоро приедет, вот тогда и начнем. Миша комментировал ведущую в красном на экране плазмы – говорил о ее составнях частях, которые если поменять местами, будут работать так же и, когда от него хотелось услышать по поводу этой задумки, первое, что он сказал, что нужно переписать сценарий (сказал сразу, еще не читая его), что должно быть достаточное количество интимных сцен, чтобы охватить молодежь и извращенцев, ходящих в кинотеатр только за этим (на весь экран – бюст – предел мечтаний). Зубар уже третий год снимал фильм про заброшенный участок земли где-то в Подмосковье, но зимой он не снимал, а лето было таким временем, когда не всегда хочется снимать кино, разве что самую малость, да и народ летом разбредался по всей России, как и он сам, будучи из Атырау (где-то в Казахстане).
Когда мы выходили с Вадимом из кафе, я знал, что работать с этой командой не собираюсь. Доверить свой фильм этим людям – означает только одно – фильм обречен изменить ориентацию по всем пунктам. Вадим уже грезил об успехе, о том, что фильм можно будет продать, пусть не на первые каналы, но на один из кабельных. У нас уже появился желающий взять его. Я сказал ему, что это нехорошая примета – делить шкуру неубитого медведя.
Я обнаружил в своем электронном ящике письмо от опытного оператора (8 лет стажа), работающего на 8 киностудиях, я посмотрел его портфолио и обалдел – он снимал так, как мне было нужно. И он был готов приехать из Питера. Не знаю, что его зацепило в моем проекте. Он не был коммерческим, на нулевом бюджете, но разве меня это должно было заботить? Главное, что ему хочется, а моя забота обеспечить его работой – этого было предостаточно. Ему, правда, негде было жить, но я подумал, что если что пристрою его у Бурана – моего друга-скульптора, который уже давно превратил свой дом в проходной двор. Я позвонил Вадиму, да и всем тем, кто был готов я небольшое количество актеров.
Но оператор пропал. Не знаю, наверное, нашел работу, где платят. Это нетрудно с таким-то опытом. На мгновение я подумал, что оператор у меня будет с огромным опытом, по мне, в кино оператор и режиссер – два главных орудия. Без них ничего не получится. Но ничего – Вади решил попробовать, и я дам ему такой шанс.
Актеров я выбирал из большого количества. Опять же немного лукавлю. Ожидал я, конечно, большого потока звонков от опытно-неопытной массы, но звонков было десять или пятнадцать и мне пришлось выбирать не так, как это делают опытные режиссеры, проводя кастинг среди тысяч. Но среди пятнадцать я увидел тех, кто мне был нужен – Полина, героиня на роль Жени, Настя – ее подруга, на роль Лерки, Жанна Викторовна на маму Жени и…к первому дню съемок это было все, что мы успели утвердить. Но для первой сцены этого было достаточно.
Теперь о том художнике-архитекторе. Его звали Марат. Он нам как раз пригодился. Его квартира в ярко-красных тонах. «Феррари» на всю стену, кухня три на три. Он позволил надругаться над своей кухней и залом. Разговор дочки с мамой мы снимали в ванной, точнее в ванной находилась только девушка. Мы же – оператор и режиссер сидели в ванной, как бывший памятник Марксу и руководили. Она (Полина) стонала, сползала по двери и заставляла соседей содрогаться от криков. К Вадиму приехала девушка и, увидев, как мы ведем свой «корабль» прокомментировала, что мне идет править. Интересно, только в ванной я так хорошо смотрюсь?
В итоге кухня не подошла. Не могла девушка, у которой отец закалачивал такие бабки, жить в таких условиях. Не могла она жить в хрущевке. Это факт. Нужно искать что-то еще. Спасибо Марату, он сказал, чтобы мы не беспокоились, он недавно день рождения праздновал, там сорок человек было. Что-то не верится, ну да ладно.
Два часа ночи, я еду в такси, на заднем сидении сидит актриса, и я понимаю, что у меня нет денег на дорогу. Я прошу у нее заплатить за меня. В зеркале вижу ее согласие, так как ехать ей дальше. Прихожу домой, не хочу спать, включаю братьев Фаррели «Тупой и еще тупее», смотрю, ем холодные котлеты с булкой с хмелем и засыпаю прямо перед экраном и просыпаюсь на титрах. Моя половина спит крепко, но когда я пришел около четырех, повернулась ко мне и если честно, я ждал…пощечины, резких слов, но этого не было. Она меня обняла и сказала, что соскучилась.
На той же неделе в пятницу мы все едем к Замятину. Он принял нас, всю нашу съемочную команду. Пока его девушка брила ему голову и время от времени помогала нам с хлопушкой, оказалось, что он времени зря не терял. К полуночи он был хорош. Встревал в процесс, несколько раз отводил меня – то в сторону, то на балкон, чтобы сказать, что все остальные спят, а я – крутой, в любом случае. Обнимал, плакал, говорил, что следующий сценарий будет лучше, что он постарается сам поработать над ним, а я найду время и почитаю его. Я согласился, а он снова меня обнял и поцеловал даже. Вот, дурак.
Мы снимали до самого утра. По сценарию у нас должно было быть утро, и мы с помощью нашего героя света – Такина сделали день. Он волшебник точно. Поэтому и пошел перекос у нас в голове – на дворе ночь, а у нас в окна солнце бьет (прожекторы стояли на балконе). Последнюю сцену доснимали без пяти восемь, так как матери героини по сценарию нужно было идти на работу. Она работала на киностудии, правда вахтером, и, к сожалению, ничем не могла помочь нам, разве что своим участием.
Когда мы ехали по Варшавке, то едва не въехали в снегоуборочную машину. Как только Вадим выравнял свою «Тойоту», вытер пот со лба и сказал, что снимать нужно днем. Но днем все работали. Героиня училась, что еще хуже, чем работа. Оставалась ночь. А ночью – тихо, если, конечно, знать, что днем тебя не будут тормошить и требовать чего-то.
Всю следующую неделю мы репетировали в парке, и я искал главного героя. Выбирал из пяти позвонивших – все опытные, и соответственно занятые под завязку. Но я нашел его. Он мне не позвонил, я его нашел в социальной сети. Ему – 28, а играть он должен 18-летнего. Но он был моложавым, в отличие от 22-летнего, с которым я встречался тем же днем, выглядевшим на 35. У него был ребенок, его звали Капер. Английское имя вроде как, но говорил он по-русски, да и внешность была славянской. Было, конечно, одно существенное «но» – у него не было опыта. Но такой типаж – это было именно то, что нужно. И я решил рискнуть.
Репетиции проходили в Сокольниках – там был простор и когда я писал сценарий, то почему-то представлял именно этот парк. У меня была любительская репетиционная камера и идеи. Подошла Полина. Капер позвонил и сказал, что его жена поехала за билетами, и он остался один с ребенком. Хорошо, мы репетируем с героиней – разводим сцену, я снимаю, только то, что должна делать она, а все сцены с ним пропускаю. Но последовал еще один звонок – они ждали шкаф, который заказали месяц назад и именно сегодня его должны были привезти. После небольшой склоки по телефону, мы с ним попрощались. Я понимал, что у такого человека будут часто привозить шкафы, да жена уезжать на вокзал за билетами, а то и вовсе, в командировку.
И я впал в ступор. Стал думать. Мне показалось, что трудности идут за мной и встречаются на пути слишком часто и нужно оторваться от них, а также найти дорожку, на которой редко их встретишь. И я придумал – нужно сочинить другой сценарий, где будут участвовать только твои друзья и места для съемок будут исключительно удобные – наши квартиры. Действие должно проходить только в квартирах, ни одной сцены на улице – вот в чем будет успех нашей работы. Так мы не выдохнемся и доведем наше дело до логического конца.
Я стал советоваться с женой. Она сказала, что может быть, но я понимал, что она будет идти где-то рядом, никогда не скажет ничего супротив. Я же говорил о том, что первый успех должен быть решающим и если я замахнулся на что-то трудоемкое и нам не повезет, то это может быть травмой на всю жизнь, а она смотрела на меня с восхищением…черт, как это сильно мешает трезво мыслить.
Но так или иначе мой проект, новый, под названием «Искусство, бля», или «Иск…ство» зарядился. Я написал первую сцену Режиссера и актрисы и стал готовить место для съемок. Вот тут и появилась она – сценограф из Щепки Котикова. Она одевалась, как на карнавал – пестрые брюки, куртка и волосы. На лице были пятна от шоколада, как у ребенка. Она прочитала мою сцену и задумала четыре комнаты, в которых будет своей мир. Естественно, она хотела уйти как можно дальше от бытовухи, в чем я был с ней солидарен и в этот же день мы поехали в Марьино смотреть квартиру, в котором жил Замятин. Этот вечер был прекрасен – четыре часа креатива. Мы обсуждали, как можно зал превратить в убежище режиссера, чтобы оно было не простым кабинетом, пусть даже и в домашних условиях, а настоящим апгрейдом. Котикова дирижировала – в ее руках двигалась мебель, покрывались стены то в один, то в другой цвет, то становились матерчатыми, то деревянными. Я только радовался, а Замятин – не знаю, радовался ли он, однако бегал на кухню и заваривал нам чай и носил сушки.
– Ужас, – услышал я в трубке голос, еще не успев доехать до дому в тот вечер. – Ко мне приедут бабушка с дедушкой. Им по 90 и они вряд ли поймут мои выкрутасы. Их задача – женить меня и ходить по родственникам. Они приедут со своими привычками, и этим все сказано.
Вот Замятин, сволочь! Подвел меня, всех. Ну, ничего, думай, думай…есть же другие места. Но у всех что-то. У Вадима мама работала няней и на выходные приходила домой, поэтому устраивать такой сыр-бор не следует. Я, конечно, стал кричать, говорить, что никто не хочет переступать через себя, пошевелить извилинами и поговорить с мамой, стариками, но только довел себя, у меня заболела голова и даже мятный чай меня не спас. Я даже позвонил своему другу, с кем пили один раз медовуху на Масленице и ездили в Подмосковье за березовым соком. Но тот промямлил, что у него мама (снова мама) и что вряд ли, что может получиться. Тогда я решился. Будем расчленять мою комнату. У нас была старая квартира и там давно уже не делался ремонт. Пора!
Котикова обрадовалась. Она сказала, что моя квартира благоприятнее для наших экспериментов. У Замятина слишком чисто. Потом мы стали покрывать стены бумагой – моими рефератами, записками, стихами, всем тем, что когда-то имело большую для меня значимость, а на сегодняшний день было горой макулатуры. Это было шикарно. Стены покрывались бумагой – та, что была чистой, погружалась в грязь, на ней оставляли следы кофейные чашки, они покрывали моих дельфинов, прыгающих в волнах какого-то моря. Окно было закрыто гофрой и через какое-то время оно исчезло, в комнате потерялась люстра, а потом и диван и место, куда я вешал градусник.
Съемка началась примерно в семь вечера, хотя все актеры подошли к часу дня. Такин пришел ближе к 8, а Замятин успел нализаться и прийти на съемку в непотребном виде – уронив один прибор на мою беременную кошку. Все обошлось, только мой хвостатый ринулся на балкон, и отсиживался там до самого конца. Все очень устали и захотели есть. Котикова предложила сварить макароны, и я не отказался. Но моей жене не понравилось, что какая-то девушка варит спагетти и трет морковку. К тому же наша спальня с ней превратилось в нечто такое, что…Ужин состоялся. Примерно в десять он закончился, и мы приступили к съемке. В моей голове была каша, но я руководил наглым «режиссером» и «актрисой», читающей монолог Мефистофеля, не смотря на его недовольное выражение лица и постоянное бурчание. Я говорил «мотор, камера, начинаем», а сам думал о том, что хочу сесть за печатную машинку и дописать сценарий, но никак не воплощать его. Я говорил «стоп», а сам мечтал о том, что эта сцена будет последней. И вскоре камера села…я сказал, что на это съемка закончена, все стали судорожно собираться. Полина оставила бусы, Вадим – туфли, Такин – два прожектора, Замятин хотел остаться у меня, но я ему вручил деньги на такси и он благополучно уехал.
Когда они уходили, я уже знал все…я попросил свою жену присесть на кресло.
– Я хочу домой, – сказала она, а ей сказал о том, что хочу прекратить заниматься этим. Кино – это здорово, но только для тех, кто выкладывается на все сто. А я не делаю это, разве что было интересно. Но для кинорежиссера нужен определенный стиль и снимать…Она снова меня поняла. Потом мы спали в комнате без окна. Было непривычно. Ночью несколько листочков упали, испугав мою супругу.
Весь следующий день я восстанавливал все – срывал бумагу, подметал. Дельфины вновь стали появляться на моей стене. Мусорка во дворе была заполнена моими чудо-обоями. На следующий день была пурга, и вся эта бумага летала по Каширке.
Сосед Ващенко встретился мне по дороге, когда я шел на встречу со своей съемочной группой, чтобы сообщить о том, что проект заморожен. Ващенко зимой ходил в легкой куртке, зато его жена всегда носила шубы. Поэтому пурга его не больно радовала.
– Это ты во всем виноват, – сказал он мне.
– Зачем? – спросил я.
– А просто.
Но в его глазах читалось совершенно другое. Может быть, он и не хотел, да и не знал вовсе про мои дела, но в тот миг я увидел и услышал сожаление о том, что кино не состоялось.
Фотография женской души
С ними я познакомился на улице. Их двое – мужчина и женщина. Она – худая тростиночка, в велюровом пиджаке и платье из ситца, колготки в сетку и лодочки с носками, завернутые не на одном уровне. Он – худой, бородатый, с лысиной на самой макушке и длинными пальцами, как у пианиста. Одежда у него – ничем не примечательные джинсы м клетчатая рубашка. Они подошли ко мне, когда я шел через парк, что делаю редко (но тут сделал исключение из-за погоды и людской пробки в районе Красноармейской) и сказали:
– У вас интересное лицо.
Это сказал мужчина. Он покрутил свой мюнхаузенский ус и посмотрел на свою спутницу.
– Однозначно, – сказала она, покачиваясь на месте. У меня не было времени, слушать. Как говорится в одной песне – «Проваливай с моего облака». Так оно и было – сейчас я пребывал на своем «99 этаже» (высота тоже из песни), где мне было комфортно. Должен был встретиться с другом, который в последнюю минуту передумал, сказав, что он не может. И я, сегодня вышедший только затем, чтобы поговорить с человеком, которого знаю десяток лет и парюсь в бане еженедельно, пропивая последние заначки, шел пустой, как бак стоящего авто на городской свалке, а тут еще эти клоуны.
– Я знаю, – ответил я. – Ну и что из этого?
– Мы хотели бы сделать ваш портрет, – отвечают они и ждут, чтобы я расплылся от удовольствия. Такое, блин, счастье привалило! Еще повторяют губами, я же все слышу, – Портрет, портрет.
– Для чего? – бурно отреагировал я. – Понимаю, если бы я был известным. А так я не понимаю.
– Дело не в известности, – говорила дама, да и мужчина тоже пытался вставить словечко, состоящее из такого количества сиропа, что мне хотелось, как можно быстрее ретироваться с этого места. Они просто так не хотели меня отпускать. Тем более парк был большим, в сторону не уйдешь, все мы идем по одной тропинке, ведущей или прямо, или назад. А они все продолжали информировать меня о том, что подходят не к каждому человеку и что сделанная фотография работает на него. Она помогает понять себя больше. Человек может не знать своих самых лучших качеств, а снимок может помочь. Бред, я себя не знаю? Я отказался. Думаю, много таких, кто их воздуха деньги делает. Однако, они мне все же всучили свою визитку, которую я чисто случайно не уничтожил. И хорошо, что это сделал. Произошел случай.
Приехал ко мне друг. С Геленджика мой старый приятель. Вместе отдыхали и пили чачу на камнях и ели копченую рыбу. Я часто бывал у него – как только летний сезон, лечу к нему и минимум на неделю в его полномочия. А он все как-то не мог выбраться. А тут решился и объявил о том, что в двух шагах от дома – мол, принимай южного гостя с дарами. Конечно, чача, рыба и соленья от его мамы. Посидели, как следует, приняли на грудь, вспомнили лето, которое еще было за горами – где-то в районе Краснодарского края и легли спать уже под утро. На следующий день повторили – в перерывах я ходил на работу и что-то сочинял для нового выпуска газеты. Чача все не заканчивалась, так как гость позаботился о том, чтобы мы пили экологически чистый напиток. Голова все равно болела и мы каждое утро лечились. На третий день я подумал, что сегодня будет повторение и надолго ли вообще приехал мой гость? И как только мелькнула эта мысль, то я стал сам не свой – в очередном вечернем мероприятии пил мало и все больше отмалчивался. Говорил он, пил, шутил и как будто и не замечал моего отношения. Но я – то ли привык жить один, что мне его присутствие тяготило не то слово, то ли мы слишком переборщили. И на следующее утро, за чашкой кофе, я ему сказал. Придумал то, что у меня конференция через день и что нагрянет мама. Он понял, и через день уехал обратно, оставив недопитую бутыль чачи и несъеденную рыбину. Как только мой дом обрел прежнюю тишину, мне стало не по себе. Я уважал своего друга, и мы всегда ладили. Почему я не смог продержаться? Наверняка он тоже приехал на недельку, не больше и должен был в скором времени уехать, но я не смог вытерпеть. Почему? Что с моей душой? Неужто, она не до конца раскрыта мной? Я думал, что я себя знаю, но судя по тому, как я поступил с ним, мне не все было ясно. И тут я вспомнил про этих людей
Они пришли в выходной. Я поделился с ними своими наблюдениями. Они демонстративно хмыкнули и стали готовиться к процессу.
Татьяна, Александр. Художники, фотографы, джаз-музыканты. Карафеты. Театр женского портрета. Почему же они обратились ко мне. Решили сделать исключение. Так они сказали. Было во мне что-то от ангела. Блин, этот ангел пару дней назад выгнал из дому не самого последнего человека. В основном работала Татьяна. Александр только изредка подходил к ней, шептал что-то на ушко, та кивала и фотосъемка продолжалась. Процесс занял не более получаса. Мне даже показалось, что они не снимали, а разговаривали со мной – как это бывает с ребенком, с которым заговаривает доктор, чтобы вырвать коренной зуб. Через пару дней портрет был готов. Я на фоне книг и книжных полок, заполненных восточными амулетами. Они мне сказали, что теперь я смогу понять эту силу. Пожелав мне всяческих благ, выпив весь мой чай и съев килограмм печенья и пачку масла, они ушли.
Значит, они утверждают, что сейчас я смогу вести себя по-другому. Этот портрет, висящий на стене между семейной фотографией и часами, обладает особой энергией, как они сказали. Он меняет все вокруг. Ну что ж, посмотрим. Я решил проверить. Пришли ко мне друзья. Вместе учились, ходили по девочкам и звонили, когда совсем скучно. Посидели, выпили. Они разошлись, стали говорить про политику. Понимаю, что мне хочется спать, и видеть я их больше не намерен. Мне удается их выпроводить до двенадцати, и я в тот вечер, будучи немного подшофе, звоню Карафетам и говорю заплетающимся языком:
– Не помогло. Он не работает.
– Не все сразу, – ответила Татьяна, и я услышал «кто там, скажи, чтобы позвонили утром». – Он работает, только здесь нужно терпение.
Может быть, я действительно слишком нетерпеливый? Картина должна повисеть, и я должен свыкнуться с тем, что она стала частью меня. И я забыл о ней, пока через месяц все повторилось.
Друзья ко мне приезжали часто. Так уж получилось, что друзей раскидало по всей России, и я работал и в областной газете под Саранском и в Донецке писал о деревне. Жил в Мурманске. Досталось. Оттуда и друзья. Поэтому я недолго ждал. Ко мне приехал друг из Питера. Он привез пива, рыбы, и мы хорошо посидели один вечер. На следующее утро знакомое чувство вернулось ко мне. Я с тал задавать себе вопрос – а надолго ли он пожаловал, если да, то, как же мои тренажеры. Можно, конечно, вместе, только это не совсем то.
– Я снова чувствую, что меня претит его пребывание, – начал я знакомый разговор на этот раз с Александром.
– Вы боитесь, – сказал он и добавил. – А вы не бойтесь.
Этой фразу было достаточно, чтобы подумать. А ведь, действительно, я привык думать, что вся моя жизнь четко прописана и даже, когда я планирую прочитать книгу, и мне это не удается, то я ужасно расстраиваюсь. А в этом нет ничего такого – ну, не прочитал, успеется. Не смертельно. Мы сходили в тренажерный зал вместе, в гости к моим родителям, и когда он сообщил что завтра самолет, мне даже стало жалко, что так быстро прошли три дня. Я был благодарен тем Карафетам, которые остановили меня на улице. Им мог попасться кто угодно. Я же понимал, что не уникальный, что у них просто такой способ сближения с людьми, говоря о том, что они особенны. Да это и неважно какой у них способ. Если то, что они делают, действительно приносит свои плоды, то что бы ни сказали – пусть самую детскую и наивную ложь, является катализатором к пониманию своей души.