Волонтер эро-роман

Р. В. ШАБАНОВ
«Волонтер»
 Эро-роман
11 а. л.
тел.: 8-985-926-71-45
почта: roma-tea79@mail.ru


ВОЛОНТЕР

1

Город спит. Сегодня ему снится праздник. Об этом говорит небо в смятых щеках и горделивый вид туманного облака, рисующего прощальные следы прошедшей ночи. Животное, оставившее этот след, ушло за горизонт, за цепочку домов и тесно прижавшиеся друг к другу деревья. Печати его ног разбросаны по всему океаническому небу, и если проследить за траекторией движения, то сперва он осторожно прошелся, чтобы изучить сценическое пространство, затем его шаги становились смелее, и ближе к утру устроил что-то феерическое, не слишком заботясь о логике перемещения. И сейчас следы тают, один за другим, уменьшаясь и вытягиваясь на глазах. Только такие небесные пляски бывают после чего-то действительно яркого. Луны, дарующей свой блеск ночному воздуху вперемешку с движущимися объектами на колесах и без, фонарей с искусственным теплом, проводящие свою смену с моргающими плафонами, нагретыми до предела, отдельно горящих окон…  Этот город был горд за то, что у него достаточно желтых пятен, которые удачно ретушируют спальные районы своим присутствием. Желтое окно – это отдельная история пары, одинокого человека, а то и целой семьи, переживающей знаменательное или волнующее событие, к которому не могут быть безучастны другие окна этой квартиры, достающимся, пусть и самая малость от всего желтого, что может дать понятие свет. В данном случае свет имеет не только визуальную форму, но и звуковую, тактильную. Он прикасается к тебе, обжигает и дает, в зависимости от нахождения, более горячую свою сторону или менее. Он тебя волнует, будит, не дает уснуть, заставляет размышлять о чем-то несвойственном тебе. Свет возбуждает. В одном доме от трех до пяти таких окон. Это значит, что все остальные либо в другие дни провели такие особенные ночи, либо совершенно не знают о том, что можно вот так вот жечь свет на кухне-зале-спальной комнатах и не думать о том, что часы показывают три ночи, а будильник поставлен на семь. Они не знают, но, наверное, и те, кто привык ночью пить кофе и говорить о Софокле, и обязательно спорить, прикрываясь простыней только потому, что это ночь и она диктует свои правила (по крайней мере, в одежде), не знают, что днем есть что-то свое, тоже интересное и, наверное, привлекательное.  Только они никогда не узнают об этом, разве что могут прочитать где-то или услышать, но прожить несвойственную им жизнь дневного жаворонка им не придется из-за природного нутра, данного от родителей, кого-то сверху и места, в котором ты издал свой первый крик.      
Я лежу на шелковой простыни, и мне снится, как мой член растет. Он вытягивается с приличной скоростью. Как у Пиноккио. Только деревянный герой врет и с каждым сказанным словом увеличивается его нос. У меня по-другому. Я молчу, лежу на кровати и ничего не делаю. А он растет. У меня дежа вю. Со мной подобное третий раз за эту неделю. Я знаю, что когда такое происходит, не нужно волноваться. Обычно снится то, что в реальности быть не может. Но он продолжает расти, увеличиваться и я испытываю боль от того, что он утолщается и удлиняется одновременно, а мне неудобно и не хочется открывать глаза, чтобы не видеть того, что уже выросло. Я хочу остановить это, прилагаю усилия – думаю о джазбенде, состоящий исключительно из черных. Думаю о том, что не должно возбуждать. Они все мужчины, черные при том, у них инструменты, гитары, установки – тарелки, барабаны… но вот у меня появляется желание ударить своим наростом по барабану. «Я это сделаю. Внесу разнообразие». И от меня ждут этого действа, «черные» отходят в сторону, оставляют меня один на один с барабаном, вокруг свет, наступает тишина, все вокруг замолкают, не слышно и шороха. «Я сейчас дарую вам новый звук». Слышится крик «Давай, не подведи, парень!». Однако сквозь харизматичный сон я слышу спасительный голос:
– Принеси мне холодного.
Джазбенд растворяется. Установки, гитара, барабан пропадают. Остаюсь только я и мое волнение. А также утренний свет еще не взошедшего, но уже выглянувшего из-за горизонта светила. Комната в розовых тонах, картины с бумажными цветами, висящие на стульях элементы нижнего белья и лежащие небрежно на полу мужские боксы. Ночная сказка кончилась и со мной более чем нормально. Я в комнате с ароматом ванильного масла, клубничных сигарет и чего-то мистического, что не имеет названия. Рядом в двух пальцевых шагах моя спутница по сну, кровати, которая еще не понимает, что у меня эрекция. А может быть и понимает. Тогда для чего она отправила меня на кухню?
– Там должен быть сок. Из апельсина. Найди самый холодный пакет.
Она любит холод. Мне кажется, что это не совсем естественно. Особенно утром, когда за окном минус три и первонедельный снег лежит, чтобы к вечеру растаять. Сейчас  нужен не апельсиновый сок, а кофе, но она знает лучше. 
– Может быть горячего?
Я пытаюсь предложить. Она срывает с меня одеяло и оставляет три красные полоски на спине. Я сжимаю руки, мне хочется сорвать с нее шелковее покрывало, которым она себя обернула после двухчасового безумия несколько часов назад, но я жду, пока она намекнет мне на правила, которые нужно соблюсти. Но пока она рисует на мне ровные борозды и хочет ледяного сока из холодильника, я понимаю, что ничего не произойдет. Она просит холодного сока, и я должен пойти за ним, а она останется здесь и будет ждать его, и только потом можно будет надеяться на перемены. Эрекция при мне, я,  тем не менее, встаю, поднимаю боксы и специально иду медленно, зная, что она смотрит на меня. Пол холодный и мурашки атакуюют мои еще спящие ягодицы. Я вздрагиваю и, наверное, еще больше привлекаю внимание. На кухне тихо. Ферзь сидит на кресле, на специальной вязанной подушечке, и не удивляется моему раннему появлению в желтых боксерах с штурвалами. Однако хрипло мяучит, но не сдвигается с места, и кажется для него все это сон – идущий человек по кухне, открывающий холодильник, берущий пакет сока, потом другой (щупает его зачем-то), наливающий в прозрачный стакан, отпивая самую малость. Коту все равно, что я делаю,  главное, чтобы происходило все тихо, так как в этот час он привык спать и не лицезреть перед глазами полуобнаженного мужчину, копающегося в самом ценном объекте дома – холодильнике. И я осторожен, но кот все равно смотрит на меня и бдит. 
– Ну, где же она?
Стоит немного подзадержаться и она сама прибегает за мной. Я стою около холодного полупустого шкафа, наполовину набитым здоровой пищей, состоящий из йогуртов, сока и творожных масс, пождав правую ногу. Мне зябко. Кот лениво смотрит на меня, приоткрывая один глаз, дабы не пропустить чего-нибудь важного. Я в свою очередь на него. Одной лапой он крепко всаживает свои когти в обивку кресла, на вторую ложится, но, тем не менее, умудряется видеть меня и контролировать. Я меняю ногу – поджимаю левую, и кот нервно шипит. Вот куда уходит мужская энергия домашних любимцев – в наблюдение, сон и порчу мебели. Если бы он знал, что может найти такое райское место, где есть кошачьи особи, дающие простор его охотничьим инстинктам, и если бы его выпускали за пределы этого дома с его уютом и розовым теплом, тогда бы он не лежал так,  и не смотрел на меня со злобой и недоверием, а крепко бы спал, восстанавливая силы в предвкушении новых историй. Закрыв массивную дверцу, я беру стакан и, не дождавшись привычного номера, возвращаюсь. В коридоре темно, останавливаюсь, чтобы прислушаться. Наверняка меня поджидает за этой стеной, уже приготовилась и сейчас накинется на меня с подушкой, а то и просто прыгнет, сжав меня своими крепкими ягодицами. Эти мысли возбуждают. Они торопят меня войти.   
Я возвращаюсь и обнаруживаю, что мой объект спит. Ее рука выглядывает из-под одеяла и, кажется, что хочет вернуться обратно, показавшись только для того, чтобы кое-кто знал, где искать. Свет уже проник в комнату и растворил в себе таинственность и неопределенность. Теперь эту функцию выполняет одеяло с большими желтыми цветами из китайской культуры. Изгибы ее тела напоминают холмы, и в то же время барьеры, горы, через которые хочет переступить моя рука, чтобы посмотреть, как она выглядит в этих только что проснувшихся красках. Но ее лицо скрыто – она повернулась к стене и наверняка проснувшись, будет несколько мгновений смотреть на розовые краски, не понимая, что за красные пятна перед ее глазами, преодолевая лень, чтобы повернуться. 
Я провожу указательным пальцем по ее ладони, но делаю это так, чтобы она сразу не поняла, а подумала, что этот жест был на грани сна и яви, и, может быть, ей это показалось, и она будет лежать и ждать повторения. Но если я повторю, то себя выдам, поэтому просто лежу и смотрю, как она, затаив дыхание, дышит в подушку. Она точно проснулась, и эта игра продолжится и все зависит от того, кто первый уступит. Но она молчит, и я тоже не хочу сдаваться. Во мне растет желание, и отдавать его на растерзание было бы неразумно, и я жду удачного момента, чтобы сделать это. Но она дышит и не торопится менять мизансцену, я как будто вижу облако пара – но его нет, и не может быть. Пар – это то, что она может сказать или уже говорит, только на таком, почти подсознательном уровне. Я пытаюсь уловить и даже разбираю фразу «бесконечно долго». Ее формы ловко меняют положение – без шума, но с обманом для глаз. Ноги вытягиваются, спина напротив, сжимается – я понимаю, что она готовится к нашей «встрече». Только рука все также выглядывает за пределы ее ведомства, показывая свое неучастие. «Я сплю, и мне кажется, что все вокруг положено на правый бок». По крайней мере, в этой комнате. Я не двигаюсь. Самое удачное в этой части игры не менять положение деталей. Все должно идти так, как решила она. И пусть она делает вид, что спит, а я все также сижу со стаканом в руке, все должно замереть, потому что сейчас или через какое-то мгновение обязательно что-то сдвинется и встанет так, что не поймешь – разве такое бывает. Всего одно несущественное движение и такой результат.
В комнату входит Ферзь. Он замирает на входе и некоторое время смотрит на то, что я делаю. Я сижу со стаканом сока в ожидании смены декораций, она продолжает выпускать пар изо рта со словами «бесконечность» и «жажда». Кот подходит к кровати и трется об мою ногу. Вероятно, решил, что пора просить у человекообразных завтрака и ласки. Только мне не хочется возвращаться на кухню, чтобы утолить голод этого британца. Мне хочется утолить другой голод, но если он не отстанет, то я вряд ли смогу настроиться на продолжение. Однако мне приходит в голову удачная мысль. Он тоже часть этой игры. Конечно же, он важный элемент. Он пришел сюда не потому, что у него засосала под ложечкой или от нечего делать, а потому что она его позвала. Не больше, не меньше – она. Не знаю как – у женщин есть свои секретные способы. Они могут одним только взглядом уронить стул или вызвать тучи насекомых. А тут кот, который не так-то просто поднимается со своего излюбленного места. И, тем более, сейчас, когда я в его глазах – человек, посягнувший на холодный шкаф, едва ли не нарушитель порядка, трется об меня, как об угол, разделяющий пространство прихожей и кухни. Все это не меня не беспокоит. Я точно знаю, что все не случайно.
«Бесконечность»…«жажда».
– Иди ко мне.
Я беру его, и он просто соглашается. В его глазах непонимание, но желание поучаствовать в игре улавливается. Он мягкий, неповоротливый, немного зажат, но оказавшись на гладкой простыне, скользит и обнюхивает небольшой участок. Я нежно беру его и лапкой прикасаюсь к ней. Она вздрагивает и поворачивается ко мне.
– Привет. Ваш заказ.
Моя рука уже успела взмокнуть, да я и сам стал походить на только что вышедшего из душа. Она берет сок и спрашивает, как будто не может почувствовать температуру  своей рукой.
– Холодный?
Я не успеваю ответить. Сок попадает на мое тело. Небольшой контрастный душ из сочных капель, не успевших согреться в моих, пусть и достаточно горячих, ладонях. Я невольно вскрикиваю.
– Достаточно холодный, как ты думаешь?
Она смотрит на меня. Она удивительна. Ее губы смочены соком, несколько капель попали на ее волосы и кожу. Мне хочется прикоснуться к ее плечу, где мне кажется достаточное количество капель, чтобы напиться даже.
– Ты точно его достал из холодильника? 
Я возбужден. У нее особенный голос. Его произвели на заводе, и она купила в магазине. Ей так и сказали – он редкий, берегите его. Он звучит не громко, но и не тихо – каким должен быть  голос, чтобы воздействовать. Этим голосом она прикасается ко мне, проводит по шее, вниз, ниже, ну пожалуйста.
– Мне нравятся апельсины. По форме, составу – от брызгающей шкурки до внутренностей, напоминающих солнце. Мы выжали солнце.
Я не могу говорить, так как она сделала все, чтобы я не мог двигать ртом – удивила меня в ответ на мой жест, накинула на меня эту сырую вуаль, и теперь я боюсь сдвинуться, потерять хоть одну каплю от этого костюма.  Выдавать  фразы, говорить – кажется сейчас такой бессмыслицей, разве что пускать пар, создающий отдельные слова, фразы.
«Сейчас?»…«непременно»…«промедление смерти…»…
Она берет мои руки, также хранящие капли сока и облизывает их. Она переходит от одного пальца к другому, доходит до большого и останавливается на нем. Она заглатывает его целиком и смотрит на меня. Кусает, готова откусить, в ее зрачках читается безумие, голод, желание есть, доводящее до безумия нас обоих. Это не палец, это рычаг, в нем главная кнопка, приводящее в  содрогание все главные эрогенные зоны. Я готов закричать, но словно паралитик, не могу двинуться. При  этом я вспоминаю о коте, и понимаю, что он где-то здесь, в этой массе подушек, одеял и плоти, которая жаждет срастись и получить приятное через усилие и боль. Но она заставляет меня думать только о том, что сейчас главное другое. Мой палец освобожден, но лучше бы он был захвачен. По крайней мере, на нем было сфокусировано внимание, а сейчас, когда она его отпустила и смотрит на меня с таким вожделением, что я готов растечься по кровати, выколоть себе глаза только не терпеть этот взгляд, сжигающий меня, стирающий память, начиная с имени до того, что я землянин и как и все имею слабости. 
«Она сейчас вопьется»…«солнце»…«она сейчас вопьется».
Пульсирует одно.
«Только куда?»… «выжали солнце»… «Куда?»
Из той же оперы.
Но она знает, куда и уже восемь раз прижалась к этому месту и высосала оттуда все живительные соки. Только не показывает, ждет какого-то сигнала внутри себя в то время, как мое тело начинает ныть каждой точкой. В предвкушении быть обожженным ее горячим языком.
Я пытаюсь сделать шаг – к ее ароматному плечу, но она уворачивается, ее светлая прядь падает мне на лицо, и чувствую, что апельсиновый сок в них наиболее сконцентрирован. Он течет по моим щекам, некоторые капли устремляются ниже, и я не успеваю уследить за таким количеством. Я как будто погружен по колено в большой чан с цитрусовым нектаром, и мне немного дурно, но в то же время эти капли позволяют мне выйти из оцепенения, понять, что правила игры оглашены, и я прыгаю на нее. Она кричит «дьявол» и я становлюсь еще более неистовее от этих слов. Откинув меня ладонями одновременно нежно и яростно, она оказывается сверху.
«Где тот стакан?»… «солнце из апельсина»… «апельсин из выросшего члена»… «Пиноккио – сказка для очень маленьких»… «почему?».
Она хрупкая нежное создание сейчас превратилось в огромное сильное животное, обнажившее свои клыки, чтобы вонзить их в свою жертву. Одной рукой она проводит по моему плечу, второй разогревает участок ниже пояса. Она держит мой член через боксы и не торопится их снять. Мне хочется ей помочь, уже приподнимаюсь для этого, как снова оказываюсь откинутым на шелковые просторы. – Не нужно торопиться, – говорит ее взгляд, и я подчиняюсь. И не жалею, так как последующие действия не предполагают моего вмешательства.
– Закрыть глаза? Конечно. 
В темноте я слышу урчание кота – он где-то рядом и как она дышит совсем близко. Ее дыхание становится чаще, она прикасается ко мне. Она доводит меня до неистового состояния языком. Это не язык, а все ее тело инструмент для смачивания, моего иссушенного за ночь тела. Он переходит от границы сна (голова, шея) к зоне чувствования (грудь), перекатывая свой шершавый, доводящий до сведения нижней части тела, язык в область моих желаний. Она переворачивает меня на живот, как будто я невесомый, хотя во мне вес взрослого самца ягуара. При этом она не отрывает язык от моей кожи, как будто решила продолжить контакт, пока не смочит всю поверхность. Она дотрагивается своим инструментом до моей горячей точки на ягодицах, отчего я невольно вздрагиваю. Во мне смешивается возбуждение со смущением. На теле есть места, прикосновение к которым другого человека (в особенности языком) ведет к странному неестественному состоянию. И это нормально. Разве что в детстве мама мыла меня там, смачивая мокрой мыльной губкой. И теперь, в прошествии многих лет, я вспоминаю об этом утром в спальне девушки, решившей смочить меня своей слюной вперемешку с ледяным апельсиновым соком.
«Время»… «время»… «солнце»… «жми, что осталось».
Она дышит, говорит, переворачивает меня снова, дышит так, что головокружение не только в голове, ее карие глаза подсказывают мне, что «можно», и я без промедления  срываю с нее шелковый покров, вылезаю из своих боксеров, и погружаюсь в ее горячее тело. Апельсиновый аромат нас преследует. Нас как будто засосала большая соковыжималка, и мы вряд ли сможем выбраться отсюда, пока не свернем ей голову.
Она не смотрит на меня. Она прикрыла глаза, желая думать, что это сон, предоставляя мне возможность командовать. Я прикасаюсь к ее коже – сперва очень нежно, как к мороженому, которое сразу не хочешь кусать, и лижешь сперва до тех пор, пока не поймешь, что хочешь поглотить больше, а для этого есть зубы и только они могут помочь в этом. В моей ситуации помогут руки, страсть взявшая надо мной верх заставляют меня быть жестче, и я сжимаю ее розовые соски. Она вздрагивает, и тело выгибается нежно, медленно. Я целую ее образ, на несколько сантиметров ближе ко мне. Я словно обнимаю двух женщин. Одна настоящая, она через мгновение станет моей, другая – ирреальная. Она всегда со мной. Даже когда я сплю, она норовит соблазнить меня. Но ирреальная растворяется. Ее сейчас нет, она сейчас занимает незначительное место в этом слиянии.
Мы танцуем. Наши тела превращаются в импульсы, уже не гоняющиеся, а хорошо знающие друг друга, пропуская самые сильные, вырывающиеся вперед более слабых, чтобы потом дать возможность последним проявить себя с уже накопленным резервом. Она ведет и музыка, что не звучит сейчас в комнате, слышится в наших движениях – в ее грации, чувственных прикосновениях, движениях всего тела синхронно, заостряя интерес  на языке, что смачивает верхнюю губу, застывая на ней на мгновение, но успевая заякорить мое внимание на этом.   
Танец достигает верхней точки накала. Я, кажется, теряю контроль. Весла улетели в сторону, корабль потерпел крушение, но еще бодро несется на полной скорости. Она сжимает мои соски, мне больно, но я не хочу сбивать с ритма. Мне очень больно, но это можно стерпеть. Она ждала всю ночь, а мне снилось, как у меня вырос член.…Ах, она открывает глаза, это произойдет сейчас. Еще мгновение. Ее щеки пунцовые, руки твердые, я чувствую каждую косточку. Сейчас она схватит меня за шею, Это происходит, у меня уже есть следы от ее красноречивых пальцев. Она сжимает шею,  прикасается к моей голове и начинает ее целовать. Она должна успеть – пройти весь маршрут от лба, по височной части к подбородку, к неровному носу, потом глаза и снова виски и завершив круг, воскликнуть, сжав меня ягодицами так, что и я не выдержу и оставлю в ней частицу своего «я».   
    Она ложится и несколько мгновений молчит. Я рядом. Мое тело продолжает дрожать от волнения. Правая нога трясется. Она выдыхает и смотрит на меня. Это значит, что настал момент говорить.
– Я всегда мечтал, чтобы в парке, куда мы ходили каждый день на прогулку, и кататься на катамаранах летом, росли цитрусовые деревья. И я, по секрету, скажу, даже посадил несколько. Где бы мы с мамой не ходили, у меня в кармане были заготовленные семечки. Я не ждал лета. Сажал и зимой. Мне казалось, что зимой тоже может появиться дерево. С зимними апельсинами.
Она смотрит на меня и улыбается. История ей понравилась. Она довольна и сейчас эта история из детства, про апельсины, занявшие в постели важное место, как будто очень кстати. Она не будет дополнять мою историю своими комментариями, не желая смешивать полученное удовольствие чем-то наращенным. 
Апельсиновая кровать изжевана. Хочется перевернуть, взять свежий плод. Она встает и направляется к ванной. Ее силуэт в свете проснувшегося солнца и розовых стен выглядит очень привлекательно и если забыть о том, что только что каждый из нас потерял две силы из трех, что есть в человеке, то я бы поспешил за ней, как только она скроется в проеме. И она, конечно, знает об этом.   
– Пойдешь со мной?
Ее голос такой удивительный – он манипулирует моими желаниями и если бы я был безволен, то забыл бы о том, что мне нужно идти.
– Это значит, нет?
Она так смотрит на меня, хотя прекрасно знает, что я должен тоже пойти в ванную, только для того, чтобы восстановить тело перед выходом.
И теперь она скрывается в ванной, уже включает воду и поет своим голосом, купленным в магазине.
Я не могу сейчас пойти с ней. Но я это обязательно сделаю. В другой раз. Она не обижается, так как я никогда ей ни в чем не отказываю.

2

Я выхожу на улицу, на ходу одевая шерстяной шарф и шапку. Холодный ветер бурно реагирует на мое появление, поднимая в воздух собравшиеся в одной куче отяжелевшие от мокрого снега кленовые листья. Я не менее тяжел от усталости, мои ноги как будто налиты свинцом от проделанных упражнений, но в то же время чувствуют   легкость от того, что я провел удивительную по событиям ночь и утро. Поэтому я не плетусь, хотя и должен был, а лечу, перепрыгивая через небольшие лужицы, покрытье тонкой пленкой, в которой искаженно отражается ясное небо нового дня.
Я голоден, но это пустяшное неудовлетворение не мешает мне преодолевать скользкие метры, дважды устоять в особо трудных местах и насладиться внутренним теплом.
Мы же, как птицы преодолеваем расстояние только для того, чтобы почувствовать тепло. Чтобы не терять его, не охлаждать привыкший к теплу организм. Мы можем преодолеть сумасшедшее количество километров только для того, чтобы внутри отозвалось. Во мне отзываются слова – то, что рождаются из ниоткуда, то, что появляется в результате рождения большой энергии, и они должны быть отпущенными, как что-то очень важное, благодаря чему все и происходит. Все, что я вижу перед собой, походит на удачное в своем роде сочетание одного с другим. Детская площадка с дорогой, мужчина с кричащего цвета шляпой с самодельной тростью из ивы, насупившийся ребенок в коляске с отцом, остановившийся поболтать с соседом, поймавшего вот такую рыбу.   
Голуби сидят на карнизе и смотрят, что делается в уже светлых утренних окнах. Воробьи беспокойно патрулируют местность. Я, прыгая через лужи, выхожу со двора, приближаясь к дорожному пешеходу, не желая останавливаться, словно во мне завод, и пока он не кончится, я так и буду прыгать через лужи, мелкие заборчики, через все другие препятствия и нестись вперед.   
Девушка на желтом «Матиссе» резко тормозит в метре от моей ноги, преодолевающей опасный участок. Она делает испуганное лицо, ее глаза увеличиваются, она перестает дышать на мгновение только для того, чтобы оценить обстановку. Но улыбнувшись, одновременно пожав плечами и втянув шею и не останавливаясь, разве что, немного замедлив ход, я постараюсь дать ей понять, что безобиден. Она принимает мой жест и, надавив на газ, несется вперед, меняя радиоволну в магнитоле.
Я захожу в кафе, сажусь за свободный столик и смотрю на стоящий прямо перед окном лимузин. Стекла лимузина тонированы, и мне остается предполагать, кто находится внутри.
– Их двое. Они не скоро покажутся.
Я вижу запотевшую пленку и представляю, как она своим частым дыханием обрекает стекло на непрозрачность.
– Он дышит реже…
Показывается водитель. Он говорит по телефону и наверняка договаривается об услугах аренды. Ко мне подходит девушка. Н ней белоснежный фартук, под которым она прячет свое пышное тело и формы.
– Кофе.
Я люблю кофе после апельсинового сока. Прошло примерно полчаса. Достаточно для такого контраста.
– Кофе, – повторяет девушка, записывая на бумажном манжете. – Еще.
Я отпускаю девушку, томным взглядом провожаю ее силуэт, остановившийся у противоположного столика у стены с черно-белыми фотографиями, раскрываю блокнот и смотрю, что у меня по плану. У меня есть три часа до важной встречи. Пью эспрессо, оказавшийся у меня на столе через минуту. Лимузин отъезжает от стоянки, освобождая место для нескольких автомобилей.
 Появляется работница ресторана и начинает клеить рекламный стикер на окно. «Второй кофе бесплатно» гласит надпись на белоснежном фоне с горячей чашкой кофе с художественно сделанным паром. На ней джинсы в обтяжку и молочная майка, позволяющая разглядеть бюстгалтер push-up. Она еще молода – не совсем сформировавшаяся грудь, узкие бедра, неловкие движения, проблемы с равновесием – она то и дело прислоняется к стеклу, оставляя на нем ребристые пятна. Небрежно  нанесенные тени, выбивающиеся за границу возможного, несочетающаяся с ее антуражем помада, зеленые кеды. Сейчас она – юная, не вызывающая содрогания у  половозрелого мужчины, разве что сомнение, что она когда-то может встать на каблуки и надеть юбку, подчеркнуть свою красоту макияжем и сохранить равновесие в обществе. Но через пару лет произойдут метаморфозы. Непременно. В лучшую сторону. Ее тело будет более гибким. И пусть даже формы ее тела не изменятся – такое бывает, что говорить, она обязательно обратит внимание на молодого человека, сидящего у окна, пьющего кофе, смотрящего на нее, как на самый интересный объект, выбранный им из всего предложенного его взору. И она обязательно среагирует – улыбнется или, напротив,  нарисует на лице то, что навсегда отбросит желание смотреть в ее сторону. Она уже не будет равнодушна к окружению, примечая мужские организмы старше ее на пять–десять лет, так как уже станет частью взрослого состава, который видит, прежде всего, в человеке объект сексуального желания и только потом общения, дружбы и прочего, что исключает близость. Наверняка ей попадется молодой  человек (или уже попался), примерно одного возраста с ней, который не сможет ей толком объяснить, из чего состоит мир, чего нужно бояться и как на что реагировать. И они вместе будут пробовать (если уже не пробуют), возможно, это делать по книжкам, обжигаться в обязательном порядке и, конечно,  расстанутся, чтобы попробовать все то же самое на других объектах, уже минуя те ошибки прошлого, затем еще и еще, пока не обретут опыт и навык.
– Все? – повторяет голос, и я сперва не понимаю, кто меня спрашивает – девушка-подросток или официантка, прячущая свою грудь под фартуком. Но девушка уже  закончила со «вторым кофе», а та, что передо мной ждет моего решения. Я киваю, рассчитываюсь, выхожу из кафе, и иду в парк. Проходя мимо киоска, покупаю «Комсомолку», и погружаюсь на час в события городского масштаба. Мне не очень интересны новости, больше интересуют женщины, которые примелькались за эту неделю. Странно, но на этой неделе популярны мужчины и разве что одна бразильянка соблазнила курьера из пиццерии, чтобы не платить за доставку. Мне кажется, парень остался доволен таким поворотом. На фото аппетитная девушка и, судя по сложению, часто ест пиццу и отправляет агентов на свою вершину, заставляя утолять не только физический, но и голод совершенно другого калибра.
Полчаса я трачу на дорогу до «Пирогов». Мои ботинки скользят, и я невольно доезжаю до места, в самом задорном расположении духа. 
Я вхожу в пространство зала и вижу ее. Она чуть старше меня. На ней блуза Super Trash нежно молочного цвета с кружевами на плечах, черная юбка, серые колготки и лаковые туфли. Агент по недвижимости, Тату на шее, неудачно скрытое атласным шарфиком от вооруженного глаза. Фото из компьютера.
– Добрый день.
Я спокоен.
– Добрый.
Она нервничает. Я ей даю понять, чтобы она не беспокоилась.
– Все в порядке.
Ко мне подходит вторая официантка за сегодняшний день, и я прошу ее дать нам возможность подумать. Она резко кивает, улыбнувшись куда-то в сторону, и убегает. «Пироги» сегодня полны начинки. Обычно в этот ранний для такого заведения час народ безмолвствует и еще обходит стороной. Но сегодня почти все столики заполнены. У меня, конечно, возникает вопрос, как моей спутнице удалось не остаться без места. Не пришла ли она слишком рано?
Я присматриваюсь. Немолодая, со следом кольца на пальце, носившая довольно долго, но жаждущая и верующая во что-то новое, что еще не постигла.
– Да, но…у меня никогда еще не было опыта.
Она кусает верхнюю губу и нервничает. Мне не хочется успокаивать. Это не ко мне. Нужно начинать. В этом поможет небольшая порция алкоголя. Подходит другой официант – на это раз парень с прыщавой физиономией с завистью смотрящий за наш столик, рисуя в голове картинки нашей связи. Он принимает заказ и через некоторое время приносит пару бокалов с коричневой жидкостью. Мы выпиваем, и коньяк делает свое доброе дело – стирает барьер, ломая первую кладку. Она улыбается, и я отвечаю, заказывая еще порцию, но уже с хорошей закуской.
– То, что я написала о себе, не совсем правда. Я подумала, что наше общение не выйдет за пределы виртуального, а когда все вышло из-под контроля, я не могла ничего поменять. Было бы глупо.
Она смущается, хотя мне кажется, что для нее это сделать также трудно, как и назвать меня по имени.
– Я знаю.
Она делает большие глаза, достает сигарету и дрожащими руками подносит ее ко рту.
– Да?
Я подношу зажигалку, срабатывает механизм, и она затягивается, вдыхая в себя никотин.
– Конечно. Ты – не агент по недвижимости. Танцуешь стриптиз в одном из клубов. Недавно бросила этим заниматься.
Я не курю, но зажигалка у меня всегда с собой. Я смотрю на дрожащую сигарету, ее лицо расплывчато.   
– Почти. Я уже год, как этим не занимаюсь. Сократили. На мое место пришел более молодой контингент.
Она растерялась. Это очевидно. Они никогда не говорят правду. Она уже забыла, что писала об этом на своей стене, да при разговоре я многое для себя прояснил. Некоторые женщины совершенно не умеют обманывать. Она одна из них. Хорошо, что фотография вполне соответствует. Но даже если бы она была совершенно другой, я бы тоже не отступил. Я бы не смог отказать.   
– Нам не обязательно так много говорить.
Что бы она ни сказала, результат будет одним – мы сорвем друг с друга одежду и окажемся обнаженными, чтобы приблизиться разгоряченными телами. Мне кажется, что она уже горяча. Недостаточно, конечно, но ртуть уже сдвинулась на несколько делений.
– Но я хочу.
Частица «но» говорит о сопротивлении, непростом вхождении в мой мир. Главное, чтобы она вошла.
– И я.
Она не понимает, но коньяк помогает понять и эту истину – если между двумя подпитыми организмами противоположного пола втиснется слово «хочу», это самое «хочу» будет именно того самого наклонного свойства.
– Все, что я знаю о тебе – это то, что ты мне написал во вчерашнем письме. Все вроде бы понятно, но не совсем. Например, зачем ты это делаешь? 
Я мало говорю о себе. Все, что нужно я уже сказал.
– На этот вопрос я не отвечаю.
Она, конечно, услышала мой ответ, но все же ждет хоть какого-то объяснения. Но прикрытая вуалью тайна так и останется прикрытой. И чтобы не портить атмосферу нашего общения, я рассказываю ей историю.
– В детстве я был очень любопытным. Мне казалось, что я должен знать все. Поэтому я много смотрел в окно, наблюдая за выходящими соседями, следил за ними и в дождь и в снег и, конечно, наблюдал за своими родителями. Как-то раз я застал их за этим. Они занимались любовью, а я, маленький к тому времени, не знающий, что это значит, увидел и услышал даже. И знаешь, что самое трудное, я не знал, к кому подойти с этим. Но появилась ты, и я рассказал тебе про мучившую меня с детства боль. 
Она прищуривается, как будто не совсем понимает, но хочет понять сказанное. В ее глазах блестит огонек, но она сильно зажмуривается, чтобы обновить восприятие.
– Мне кажется, я совсем пьяна. Но я не хотела. Я не должна была. Вы теперь подумаете обо мне плохо, а мне бы не хотелось. Мне так хотелось произвести впечатление. Но у меня ничего не получилось.
Она кусает теперь и нижнюю губу. Верхняя дрожит, обнажая ее ровные зубы. В руке дымится сигарета и она, кажется, уже забыла о том, что у нее в руке, как и то, что на правой ноге болтается туфель, который сейчас сорвется с ее большого пальца. Глухой звук. Это произошло.   
– Не подумаю.  
И мы говорим, точнее, говорит она. Я как будто своим успокоительным тоном дал ей зеленый свет. И она, отправив в себя вторую коньячную рюмку, раскрывается.  В том, что она чертовски устала, и ей нужна перемена. Чтобы перед глазами исчезли эти потные монстры с ослабленными галстуками. Что она не может поменять отношение к мужчинам, и ей нужна помощь. Я смотрю на ее губы и руки – они самые беспокойные в ней. Столько энергии я предвкушаю в несколько другом месте. Она сменяет свой гнев на понимание того, что я тоже мужчина и что ее вызов всей сильной половине адресован и мне тоже, поэтому оправдывается:
– Это про тех, кто ночью не спит.
Я тоже из тех. Правда, не ношу галстуки. 
– Встретимся…
Я раскрываю блокнот. «Я, наверное, сейчас выгляжу шлюхой» читается в ее глазах в отличие от шестикратного кивка, который она делает.
Договариваемся о встрече. Ей нужно три встречи перед следующим шагом. Она сперва говорит о том, что готова сейчас, но я вижу ее робость и мне бы хотелось, чтобы оказавшись с ней в замкнутом пространстве между нами было только возбуждение и ничего кроме. Мне  хочется, чтобы она получила максимально возможное удовольствие и знаю, что для этого есть все необходимые предпосылки. Между нами уже прошли необходимые импульсы. Те, что помогаю встретиться снова. Те, что не дают уснуть, когда ложишься. Те, что при встрече ликуют. 
Я ухожу первым. Она остается. Ей нужно немного побыть одной, чтобы понять то, что я уже давно понял. Нам нужна как можно скорее четвертая встреча. Когда мы сможем соединить наши тела воедино. Только тогда у нас наступит понимание. На сто процентов.
3

Время два. Я не успеваю. Быстро взбегаю по лестнице. Останавливаюсь на втором, около кожаной двери с цифрой пять. Жую мятную конфету, чтобы коньяк не стал помехой для встречи. Звоню в дверь. Дверь почти сразу открывается – как будто она стояла около нее и смотрела в глазок.
– Я думала, что ты не придешь. У меня было предчувствие.
Ей сорок три. Она меня ждет в два, но обожает, когда я прихожу немного раньше. Сегодня вышло ровно, и она немного сердится.
– А у меня мелькнула мысль, что тебя нет дома. Ты переехала или сдала свою квартиру испанским переселенцам. И я ждал, что мне откроет старец с длинной бородой. Как хорошо, что это ты.
Она смеется и запахивает свое тело в халат, который время от времени приоткрывает видимость того, что есть под ним. Она полная, может быть не с идеальными пропорциями тела. То, что было сегодня утром – другое. Там была сладкая вата, состоящая только из интимных моментов. Здесь мы разговариваем. Она приглашает меня внутрь, и я вхожу в ее царство. На стене висит большой голубь, символизирующий счастье. Конечно, она замечает мое приподнятое настроение, коньяк, то, что я начинаю улыбаться. Совершенно не понимая с чего бы. Но она не станет попрекать, разве что скажет об этом, но только для того, чтобы после не вспоминать об этом.
– У Маркеса есть такая фраза: «Никогда не переставай улыбаться, даже когда тебе грустно: кто-то может влюбиться в твою улыбку».
Она любит Маркеса, Фаулза, что-то из восточной литературы, кажется, переводит и даже сочиняет японские пятистишья. Недавно она читала мне вслух «Женщину французского лейтенанта», да так, что я плакал. Особенно на том месте, когда Смитсон обретает Сару в доме Росети, среди художников. И именно здесь ее ждет совсем маленькая, годовалая дочка по имени Аалаге-ручеек. Сам того не заметил, как расчувствовался. Ей нравится доводить меня до слез, вызванных прочтением книг. Она любит, когда я проявляю эмоции – пусть я смеюсь, плачу и если я улыбнулся, она сделает все возможное, чтобы я рассмеялся, а если мне грустно, она постарается выдавить из меня слезу, только для того, чтобы освободиться от неприятного. У нее нет детей и я для нее хорошая отдушина. Она, конечно, не говорит мне об этом, но я это ощущаю.
Ее квартира огромна для ее одной и даже для нас двоих тоже. Темные стены, большое количество полок, книг на них. Здесь собрана вся мировая литература. Наверху маячит Булгаков, О Генри, Стругацкие, внизу, ближе – Остин, Мопассан, и, конечно же Маркес с многочисленными закладками. Альбомы с живописью, вазы, статуэтки. Мне нравится совершать шаги в ее доме. Здесь каждый шаг, движение обретает какую-то особую значимость. Каждый жест становится грациозным, а слово обретает редкую ценность. Я слышу аромат приготовленного обеда. Она ведет меня на кухню и кормит. В кафе я только пью кофе, коньяк, зная, что у меня есть место, где я смогу поесть по-домашнему. Если бы я был сыт, тогда бы я обидел ее. А накормить меня – входит в обязательную часть нашей с ней уже давно выработанной программы. Пока я ем вкуснейшие голубцы, заправленные сметаной, она смотрит на меня и говорит.
– Вот она, истина. Не в серпе и молоте. Не в звездах и полосах. Не в распятии. Не в солнце. Не в золоте. Не в инь и янь. В улыбке.
Она улыбается и ее гостеприимство уже у меня на губах, языке, внутри несет тепло,  и я уже не могу быть сконцентрированным на одном только голубце, так как ее руки тянутся через стол, два следующих блюда из мяса и рыбы и соединяются с моими.
– Вот оно тепло. Не в раскаленном вулкане. Не в горячей воде. Не в батарее центрального отопления. В твоих руках.
Я ложусь к ней на колени, и она гладит меня по голове. Она пользуется маслами, мылом из травяных отваров с добавлением незнакомой нотки. Она любит меня удивлять блюдами на кухне, неожиданным афоризмом, ароматом тела. Она гладит так, что я готов уснуть. Мне хочется говорить приятные слова, но я знаю, что мне достаточно одной фразы, чтобы она ее оценила и продолжила сама.
– У тебя волшебные руки.
Это точно.
Она говорит о том, что волшебство рук у писателей, что пишут, у архитекторов, художников и у женщин, которые ценят то, что в их руках. При этом взлохмачивает мои волосы, играет с ними, кажется, что она считает их, чтобы потом, при последующей встрече сравнить их прежнее количество. Я даже немного засыпаю, но слышу, как она продолжает тему про «руки». Мои волосы подсчитаны и ее пальцы скользнули к шее, чтобы проверить степень моего напряжения.
– В их руках может оказаться клубок, а может и кусок глины, но в хороших руках, по твоим словам, волшебных, произойдет чудо, из клубка появится шарф, из глины – шедевриальная скульптура. 
Она мнет мои плечи, гладит шейные мышцы. Я расслаблен в отличие от нее. Она прыскает на руки масло лаванды и продолжает турне по моей коже. Я почти сплю и только слышу, как она говорит о красоте и грации, о «Князе Игоре»,  и его Ольге. О ее силе, о могуществе, о почитание всего народа. Я мычу сквозь сон, и мне нравится, что сейчас все именно так – я лежу в дурмане от первой половины дня, горячего обеда, рук, а она – полна сил и знаю, что не утратит этой энергии, пока я здесь.
– У Ольги был один секрет. Она никогда не пускала в кровать мужчину, пока сама там не побывает. 
И она приглашает. Одним движением срывает покрывало грубой вязки. Я открываю глаза. Она распахивает халат, отворачивается. На ней нижнее белье. Она смущается своего немного выдающегося вперед живота, и, не долго думая, забирается под одеяло. Она робкая и меня это тоже заводит, как может вызывать наслаждение то, чего ты не можешь лицезреть постоянно, а только при определенных условиях, при соблюдении времени и места.
– Я иду?
Спрашивать обязательно, так как без спроса здесь ничего не делается. Для нее вопрос, как разрешение совершать все. Она кивает и прячется под одеялом. Я снимаю одежду, остаюсь в нижнем белье и приоткрываю завесу. Она нетерпеливо дышит. Я забираюсь туда, нащупываю ее руки, сжимаю их так, чтобы она почувствовала мою силу,  и слышу, как ее возбуждение выступает у нее на лбу, шее, в подмышках, на пальцах, округлой, немного обвисшей, груди, гладком, когда она лежит, животе, бедрах, коленях, лодыжках. Я прикасаюсь к ней, она отрывисто дышит, потом резко приближается и начинает целовать меня. Она совершенно не умеет этого делать. Когда она прикасается ко мне, то возникает ощущение, что она не знает, что делать дальше после того, как губы соприкоснулись. Я, конечно, ей помогаю, но нам это не особенно нужно – мы прикасаемся губами, не творим из наших объятий что-то феерическое. Мы как будто соблюдаем четкие инструкции в книге. Я срываю с нее ее белесые панталоны, и она робко сжимает ноги. Я опускаюсь ниже и заполняю ее выбритую полость своим языком. Она стонет, закусив прядь волос, и невероятно, но она меня отталкивает, словно я делаю что-то неприятное. Но это противоречие вскоре обрывается и она напротив сильнее прижимает меня к себе и стонет, прижимаясь к моей голове так, что я возбужденно проникаю ей по самую длину вытянутого языка.
«Маркес»…«князь Игорь»…«Ольга»….«невероятно».
Я выхожу из укрытия. Она смотрит на меня так, как будто искала, обежала несколько миль, чтобы найти меня. Я раскрасневшийся от глубокого проникновения, взъерошен и не менее возбужден, чем она. Она медленно ложится и тянет меня за собой. Я ложусь на нее и проникаю туда, где я только что был в перевернутом положении. Она закрывает глаза и ее полные щеки втягиваются, словно вбирают воздух, распространившийся вокруг нас. Она замерла на спине в определенном месте на лопатках и ее руки как будто прилипли ко мне. Я совершаю спокойные нечастые движения, и она сильно вдыхает, но не успевает выдыхать, так как с каждым толчком она словно набирает воздух намеренно.    
Когда она кончает, то боится издать звук. Она кричит, как будто ей больно – тихо, хрипло, и я все время опасаюсь, что боль все же присутствовала. Причина в другом. Говорит, что соседи будут против. Мне трудно сдержаться, но я следую ее примеру и стараюсь не шуметь.
Потом мы смотрим телевизор. Несколько минут, чтобы скрыть смущение и обратить внимание на другой объект. На экране ведущий в синем костюме и ее очаровательная спутница. Мне сразу бросается в глаза то, что спутница зажата. Ее положение нога на ногу  и нервное теребление папки со сценарием подсказывает мне ее недавнее свидание. Он вряд ли ее удовлетворил и наверняка сделал так, чтобы она почувствовала себя уязвленной. Например, кончил раньше времени или не воспользовался презервативом. А то и ушел, не разбудив ее и не оставив ничего, кроме окурков в стакане с остатками пива. И результат плачевен – мужчина бодр и притягателен, и забирает все внимание от юной девушки, которая могла бы при удачном раскладе быть крупным планом. А пока больше снимают синего парня и его подкрашенные глаза с цветными линзами. 
С ней я иду в душ. Мне, наконец, нужно это сделать. Она смущается и не поворачивается ко мне лицом. Однако просит потереть спинку. Я целую ее раскрасневшееся тело, и мое желание повторяется. Она поворачивается ко мне и читает на японском пятистишье о том, что земля распустила цветы и небо такое, и люди такие, как эти цветы, как пчелы и корни, и воздух вокруг.  В общем то, что ей понравилось, я почти не сомневаюсь.
Когда она заканчивает, я хочу прикоснуться к ней, остаться, но эта мысль мучает меня одно мгновение и, выходя их кабины, я забываю о ней. Потом я одеваюсь,  и она, выходя их ванной, уже знает, что я уйду. Ее глаза говорят мне не делать этого. Они повторяют  снова и снова с намеком на повторение всего того, что уже было, не через день или два, а прямо сейчас не медля ни мгновения. У меня немного болит голова от полученной информации, от того, что я вижу и слышу. Болит приятно, не ноя, но все же болит. И я медленно заворачиваю себя в шарф, а потом еще долго смотрю, как она ставит на место тапочки.
– Помнишь, как у Маркеса. «Если ты любишь что-то — отпусти. Если оно твое — оно вернется.
Конечно, я не помню, но разве можно в такой момент сказать нет. Я киваю и выхожу и горячей квартиры, согретой и мной тоже, чтобы вдохнуть холодный воздух с нулевой отметкой.

4

Я вижу, как она спешит ко мне. Ее легко узнать. Среди ровно идущей толпы, она движется очень беспорядочно – не по одной линии, и даже не зигзагом, который тоже можно предугадать, а каким-то необъяснимым вьюном. Ее волосы не собраны, да и пальто, и шарф тоже смотрятся, как будто она не надевала их, а просто накинула одним движением. Она преодолевает оживленный участок бульвара, играющих на барабанах молодых людей с полиэтиленовыми укрытиями над головой, танцующих и заинтересованных подростков, не считающих дождливую погоду злом, перебегает дорогу на красный, на лице несколько застывших капель и оживление. На ее лице грибной дождь.   Появляется черный «нисан», останавливается в мгновении от нее, водитель выругивается, безостановочно сигналит, и пусть его голос теряется в этой оживленнейшей точке города, на него обращают внимание зеваки в радиусе двадцати метров. И только она летит, как будто в совершенно другом пространстве, где нет ни машин, ни посторонних звуков, ни этого безумного водителя, выглянувшего из своего авто. Кому, к чему столько усилий – она все равно этого не замечает, так как видит меня, я закрываю ей видимость, мешаю ей нормально  воспринимать окружение, слышать опасные звуки …я зажмуриваюсь. Не потому что я оставил зонт дома, думая, что небо будет благосклоннее ко мне, а потому, что предчувствовал, что эта девушка полна сюрпризов. В прошлый раз, пусть было солнце, и асфальт был ровный и горячий. Место действия было другим, но манеры и совпадения, тогда еще казавшиеся случайными, сегодня стали вероятными. Я открываю глаза. Она уже понимает, что я ее тоже вижу, и машет рукой. Я наблюдаю за перебирающими в воздухе пальцами, как будто считающими падающие капли, за ее неудачно слетевшим с шеи шарфом, за ее быстро идущими ногами, на которых каблуки вскрикивают через каждые десять шагов. Ей не нужно носить каблуки – она еще юна для этого. По крайней мере, она ведет себя так. Ей нужно пройти школу по правильным дефиле, поведению в обществе, и ни в коем случае не выходит из дома в дождь. Я уже готов, как она обнимет меня и мне хочется снова зажмуриться, но я сдерживаюсь и приглаживаю волосы назад.
Она подбегает, минуя три метра, от дороги, нырнув в укрытие,  прямо передо мной у нее подворачивается нога, она вскрикивает, и падает на меня, зацепившись за мою рубашку. Три пуговицы летят прочь, и я смотрю, не задела ли она кого поблизости. Но прохожие успевают отойти, и весь огонь достается мне.
– Привет.
Я стараюсь говорить непринужденно, как будто ничего не произошло. Всему виной – дождь и сколько человек сегодня вовремя не остановились, попав в лужу, были обрызганы и сорвали с человека три пуговицы сразу. В другом месте, при других обстоятельствах, это выглядело бы куда более романтично. Я бы позволил ей сорвать не три пуговицы, а все, что есть. Да и саму рубашку не жалко для этого. 
– Привет.
Она жует и как только она не прикусила язык. Она вынимает изо рта жвачку, кладет ее в платочек (она обязательно потом пожалеет об этом), и прислоняется ко мне щечками. Они холодные и пахнут клубничным варением. На щеке ближе к подбородку красуется маленькое пятнышко. Мне хочется его слизать, но это может выглядеть двусмысленно.    
– Наверное, я слишком много думаю об этом. Вот сейчас я шла и все думала, а что если бы дождь был теплым, как вода из душа. Как бы люди на него реагировали. Шли бы они так спокойно по улице или заглядывались на прохожих? Мне кажется, что теплый дождь свел многих с ума.
Она слишком юна, чтобы вести ее в номер. Хотя она мне часто намекает на это. И сейчас, когда говорит про теплый дождь, намекает на то, что одержима страстью. Только дело в том, что этой страсти достаточно на лице, а внутри она еще не смогла раствориться, как следует. 
– Я знаю, что есть такие гостиницы, в которых зеркала прямо на потолке. А мне бы хотелось, чтобы вместо зеркал, были настоящие экраны. Представляешь, ромашковая поляна. А может и поверхность Марса. Чтобы можно было менять виды. Ну, ты меня понимаешь? Мы с тобой резвимся на кратере вулкана. А потом в пещере. На луне тоже хочется. У меня мурашки по телу пошли. Мне так хочется их тебе показать.
Мне нравится ход ее мыслей. И мы, конечно, пойдем туда, куда она хочет. Но не сегодня.
На Цветном суета и льет дождь. На юге Москвы говорят солнце. Потерявшаяся женщина в черной шляпке ищет театр «Сферу». Я ее направляю через Рождественский бульвар. Надеюсь, она найдет, если больше ни к кому не обратится. Через минут десять я вижу, как она роняет зонтик на асфальт и когда нагибается за ним, у нее падает шляпа.
Дождь льет, и я чувствую, что мои ботинки промокли. Когда мы идем с ней, то она всегда  норовит обойти лужу так, чтобы я попал в нее. При этом она постоянно говорит, называя сокровенное – «этим самым».
– А еще можно это самое делать в душе. Когда там есть зеркала, то ощущение, что меня будут раздевать много таких, как ты, а тебе придется раздеть нескольких меня.
Мелькает мысль, что не так просто будет справиться с несколькими такими, как она одновременно. Мне бы с одной справиться. Но можно, что говорить. Если отдельно, в индивидуальном порядке, в назначенные часы.
– Ты сегодня кушала булочку с варением.
Я стираю то самое красное пятнышко, она не удивляется, как будто эти самые пятнашки разбросаны по всему телу. И эта единственная на лице, дальше на груди и они все сладкие и если бы их слизать, во рту станет так сладко, даже приторно.
– А судя по твоему чистому лицу, ты ничего.
Она смеется. Ей нравится то, что она сама же и придумывает. Я у нее первый и не даю возможности понять это по-настоящему. Делаю это намеренно.
Я помогаю ей раздеться, снять пальто, от нее пахнет неуловимым парфюмом, жвачкой и чем-то еще детским, которое если услышишь, будет сверлить в голове, что это, пусть и почти невозможно вспомнить, но обязательно из детства. Она снимает шарф, стряхивает с него дождевые капли, вытирает им капли скатившиеся по вискам и оставляет на шее. Потом крепко сжимает мою ладонь и ведет вверх по лестнице, как будто намеренно, зная, куда она хочет.
Мы входим в небольшой выставочный зал с карикатурами начала века. Здесь никого нет. Большинство стоят у фоторамок с причудливыми актерами, на лестнице, видя в этом что-то европейское – так они видят всех и вся, и сами не остаются в тени. 
– Вчера я была в интим-магазине. Я там видела такие штуки, которые смутят и выведут из равновесия самых искушенных.
Она хочет смутить меня. Она знает, что меня сложно поставить в тупик, и вероятно ей не нравится это, но она все же надеется на то, что сможет ошеломить меня, и готова часами говорить об «этом самом».
– Мне кажется, нам надо обязательно попробовать. Это такая кровать. На ней есть такие приспособления, чтобы разнообразить позы. Ты представь, что нам захотелось что-нибудь новенькое, ты привязываешь меня не спереди, а сзади.
Ходят люди. Старшеклассники, старики и любопытствующие парочки. Мне кажется, и они говорят о чем-то. Вот эти двое – парень в клетчатых брюках и малоприметная девушка, прячущаяся за его габаритной фактурой, стараются не быть в общей массе, а ищут места у окна, дальнем столике буфета почти вплотную с играющим на гитаре мужчине с седыми волосами. Они говорят о том, что им бы хотелось, но как укротить это желание им неизвестно. Сколько этих самых одиноких углов, подворотен, подъездов они уже обошли, и им еще придется пройти, чтобы оказаться ближе всего на несколько сантиметров. А может быть, и не суждено. Может быть, и мне ничего не сулит. Мы так много говорим, и одновременно с чувством огромного влечения, в нас просыпается тоска и угнетенное стояние. Мы в какой-то степени перестаем верить в то, что можем быть вместе по-другому. Мне уже начинает казаться, что она только и умеет, что говорить, и у нее ничего нет между ног и вся она искусственная, как кукла и мы только и можем, что говорить, обрекая нашу будущность на разочарование. 
Она не смотрит на сцену. Она шепчет мне о том, что хочет взять его руками. Она, конечно, не посмеет это сделать здесь. Мне даже смешно, а это верный признак того, что я отношусь к этому несерьезно. Но я не сдамся. Если она выдержит еще немного, я обязательно помогу ей. Но еще рано.
– Ты такой серьезный. Мне хочется, чтобы мы с тобой попробовали это сделать прилюдно. Чтобы также шло какое-нибудь действо, карнавал, а мы с тобой умудрились так насладить друг друга, что другие не узнают. Но, конечно, найдется одна пара или один человек, который приметит и растеряется, будет смотреть по сторонам, думая, что он не один. Но он будет единственным. Все остальные будут увлечены другим.
Она не прикасается, но словами обрекает меня на новое переживание. Мы как будто заново репетируем эротическую сцену, где у нас есть немного реплик, но в этой сцене основа составляют действия и мы, вместо того, чтобы совершать их проговариваем каждый шаг. В основном это делает она. Она импровизирует, дополняет сцену новыми деталями, мне уже кажется, что мы достаточно отрепетировали, и теперь осталось ждать, чтобы текст лег на действия. Но последние пока не предвидятся, так как моя половина видит в этом игру, и, не смотря на то, что я ей говорил об этом, она продолжает верить, что интимные отношения – это вершина всего. Она так и будет говорить, пока…не перестанет, а потом, когда она станет более спокойной и перейдет на посторонние темы, то я смогу подойти к ней с этим, так как она будет готова. Об этом не нужно постоянно думать. Только тогда, когда это необходимо.
Спектакль продолжается. Звучат песни, происходят сцены хозяина и горничной. В  спектакле много откровенных сцен. Он хочет ее, и, кажется, что у них все произошло. Они утром не расстаются, а другой бегает за той, что запретна, и он, пока никто не видит, зажимает ее за часами.
– Но мы не можем…
Но он ее соблазняет. На правах хозяина. На правах мужчины.
– Можем?
Она предлагает помочь друг другу, так как уже распалена не на шутку – мокрая, горячая и мечтает тоже оказаться за часами.
– Мне трудно сдержаться…
Она, вероятно, думает, что я вожу ее исключительно по тематике эротического  направления. Неправда. В прошлый раз мы были на мюзикле. С линией любви, правда, безумно пафосной, что разглядеть в ней какие-то откровенные сцены было не менее трудно, как и понять, что она хочет невозможного. «Все должно быть не так, как у всех». Но все равно, милая моя, будет похоже. Если бы она услышала что-то подобное, то  вскинула бы руки и завизжала.
– Мне трудно.
Но я, конечно, постараюсь. И теперь опускается занавес, спасая меня от ее жара и покрасневших глаз.
Во время антракта она ходит недовольно от одной живой рамки к другой. Один актер подмигивает, другой курит, третий падает со стула.
– Мне кажется, что ты совсем не хочешь этого.
Но как объяснить ей, что мое желание напрямую зависит от нее. Но главное отличие – она видит все выпукло, как бы в линзе, мой взгляд – более объективен. Она, конечно, хочет казаться готовой, но хотеть казаться и быть готовой – не одно и то же. 
Во втором действии я не смотрю на сцену. Она вынуждает меня. Наверное, мы мешаем многим.
– Может быть пора?
Конечно, нет. Но она берет мою руку и начинает мять ее. Это на нее не похоже.
– Да что с тобой?
И она прикасается ко мне. Когда происходит что-то неожиданное, я теряюсь. Темно, театр, все обращены на сцену и, кажется сейчас следят за тем, что происходит там, на сцене, но почему мне кажется, что большинство думают, что здесь на этом ряду, «11» и  «12» месте действие намного динамичнее и еще мгновение, как все поднимутся со своих кресел, чтобы увидеть то, что затеяла моя спутница. Она решила оправдать сказанное.
– Что ты делаешь?
Она смотрит на меня так, как будто не виновата в том, что ее рука посмела сделать это. Хотя и ничего еще не успела.
– Я не знаю.
Может быть, она готова. Но ее колотит и мне кажется, что продолжения не будет. Я беру ее ладонь и глажу. Она вспотела, и до завершения пьесы мы будем сидеть спокойно. Искусство в любом случае переносится. 
Мы выходим из театра, и она продолжает говорить. О том, что нам нужно снять дачный домик где-нибудь ближе к Питеру. Ей кто-то сказал, что там зону возбудимости зашкаливает. И она уже подобрала несколько вариантов и уже скинула мне по электронке. И почему я не комментирую ее выбор. На самом деле я редко включаю компьютер, давно не поздравлял одноклассников, друзей, с которыми когда-то считались неразлучными, но моя совесть не взвывает. У меня есть хорошее алиби. На вопрос, почему ты не смог написать, позвонить, напомнить о себе говоришь, что был с девушкой. Причина веская.
– Когда?
Она смотрит на меня с такой тоской и таким искусственным желанием. Я понимаю, что она владеет ситуацией, а мне все труднее. Она говорит да, а я оттягиваю момент. В другом случае, я был бы более спокоен. Да, я хочу, но у меня есть желание другого плана и я должен соблюсти все правила, которые я внес в самое начало наших отношений.
– Совсем скоро.
Это время неопределенно. Как может продлиться это скоро – несколько дней, неделю или месяц зависит от одного, очень важного обстоятельства. Я должен почувствовать.
Она спускается в метро, а я остаюсь на воздухе, чтобы выкурить единственную в этом дне сигарету, что помогает мне донести мое тело до дома. Сигарета сломана, табак высыпался внутрь сумки, наедине с яблоком и апельсином, томящимися там уже второй день.  Женщина у метро складывает листовки  в рюкзак и разговаривает с цветочницей. О том, что плохо покупают цветы. Что сегодня дождливый день и в такой день цветы  дарят меньше. Тогда что дарят в дождливый день? Никто не отменял праздники, если с неба льет. Озабоченные этим вопросом, они смотрят по сторонам, и я тоже попал под их вопрос, но никак не мог ответить и даже немного сконфузился, так как подумал о том, что вместо цветов мужчина может раздеться.
 
5

На часах 00:05. Лифт медленно едет. Я смотрю на довольного продавца пиццей, предлагающего на выбор. Маргарита, Гавайская, Пепперино, Тропикана, Феличита, Флорентийская. Рядом с этой незатейливой рекламой еще десяток. На восьми из них,  раздражающих от обилия цвета (продажа мебели, домофонов, резиновых сапог, компьютерная помощь, детские автокресла), девушки. На рекламе детского центра «Счастливый малыш» длинноногая блондинка в короткой юбке, обтягивающем жакете с фигурой порнозвезды. В моем детстве, воспитательницы выглядели иначе. У меня была худощавая тетка с длинной юбкой и туфлями с тупым носком. От нее пахло подгоревшими пирожками и, улыбаясь, она демонстрировала нам отсутствующие зубы. Ничуть не смущалась, а напротив широко открывая рот, чтобы все видели и ее пломбы, и застрявший кусочек орешка, и черные дыры. Она никогда не воспринимала меня, да и всех мальчиков, как потенциальных мужчин, у которых есть что-то ниже пояса и чувство, что если бы не этот возраст, мы бы могли разговаривать с ней на равных. Она просто шикала на нас и пахла подгоревшими пирожками с луком и яйцами. А тут – девушка, мечта любого подростка-девственника, в миниюбке, с шикарными икрами, к которым прижимаются маленькие детки, будущие мужчины и женщины. Они улыбаются, она с ними шутит, и те воспринимают ее именно так, как нужно относиться к человеку, который тебе нравится. Не бояться, не думать о том, чтобы тебя забрали домой, а интересоваться ей, как объектом, относиться к ней, как к учебнику, по которому происходит обучение дошкольников. Один смотрит ей на туфли, задумался – ловелас, другой ей на коленку, куда она положила руку – далеко пойдет, третий слушает ее, открыв  рот – что же она говорит, чтобы он так слушал. О любви. Но что за чудо, когда сексапильная воспитательница с обалденным телом говорит о любви. С такой воспитательницей у них точно все будет нормально с сексуальной жизнью.
 Я открываю общую дверь и случайно цепляю стоящий цветок из оранжереи. Хорошо, что я успеваю его схватить, иначе не жди ничего хорошего от соседей. Я, конечно, мог бы, и убрать, только мне сейчас хочется единственного – доползти до кровати, по пути открыв холодильник. Без шума, нравоучений и лиц, которых на сегодняшний день было предостаточно. Хочется холодное, даже ледяное пиво и жаренную котлету с хрустящей корочкой. Кажется, с позавчерашнего обеда должно было что-то остаться. Там еще были остатки супа, немного хлеба. Может не хватить. Одолеваемый голодными мыслями, я помещаю ключ в замочную скважину. Дверь скрипит, но не поддается. В подъезде темно и ключ непослушно елозит в маленькой щели. Я ругаюсь, стучу по двери ногой, забывая о том, что очень поздно. Но ключ не хочет подчиняться. Давно дал себе слово, поменять замок, но мое время не хочет вносить в мой тесный график покупку замка и тем более его установку. Наконец я слышу, как дверь открывается, такой резкий металлический звук в кромешной тишине, способный разбудить мертвого, я внутренне радуюсь, но вижу, что не моя дверь соизволила открыться, а рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, соседская. Из нее показывается пышное тело, шаркающее тапочками. Она показывается вся. Девушка, ближе к тридцати, с жировыми складками, начинающимися от шеи и ниже, с полными наивными губами и постоянным удивлением на лице, как будто она, выходя, нацепила эту маску со стены, на которой висят всевозможные варианты. «Для работы». «Для выхода в магазин». «Для того, что выйти на лестницу в поздний час». На ней легкий халат и мягкие тапочки с кошачьими мордочками. 
– Ох, это ты. Не ожидала, что здесь кто-то может быть.
Так уж и не ожидала. Наверняка, как только услышала, как я тут вожусь с дверью, вылезла из старого халата с дырявыми карманами и влезла в мамин.
– В такое время можно и на неприятности  нарваться.
На что она намекает? Неприятности? Она мне угрожает? Сейчас я слишком слаб и если бы не эта дверь-предательница, то я бы давно освобождал холодильник от всего того, что там залежалось, согревая, превращая все содержимое в большое блюдо «без названия» под пиво.
– Здесь темно. Лампочку кто-то вывернул, а вкручивать не торопится. Как будто так даже лучше стало.
Она боится. Знаю, что ей нечего бояться. Она высокая, крупная. Одни руки у нее вызывают оторопь. И сейчас, когда она выбивает одной рукой из пачки сигарету, а другой извлекает огонь из «Cricket», я не представляю, как у кого-то появится мысль прижать ее или отнять сумочку. Она же будет беспощадна. Кто он – этот глупец, что подумает, что он сможет опрокинуть ее и поместиться себе в ее широченные бедра, напоминающие барбекю. Черт, хочется есть и я очень быстро говорю, что некого бояться, что нас защищают пять дверей. Главная, консьержка, на этаже, общая и квартирная. Что мы на такой верхушке, и нас помимо дверей, капитулирует сам боженька. Она фыркает. Именно так она смеется. У нее еще половина сигареты, а это значит, что я должен постоять с ней, вдыхая дым. Но успокаиваю себя тем, что вдыхая, она вбирает в себя достаточно много, чтобы при выдыхании походить на паровоз – из дымовой коробки, носа, рта и мне кажется, ушей, вылит дым. Дым рассеивается, чтобы заполнить новым слоем. 
Она красивая. Бывают такие полные девушки, от которых глаз невозможно отвести. И, наверное, это объем дополняет, фактура делает их еще более притягательными. На них просто здорово смотреть, как они стоят, задумчиво выдыхая из себя дым, выпуская вместе с ним частицу своего «я», как они отмахивают от себя немного, чтобы создать окошко для общения, контакта с миром, как они теребят ножкой тапочек, неуловимо, разве что волна поднимается вверх по ноге, задерживаясь на щеке в виде ямочки. Просто здорово смотреть…
– У меня есть вопрос. Профессиональный. Женский.
Она знает, что я разбираюсь во всем, что касается женщин. Как-то я сам об этом сказал, и сейчас немного жалею об этом. Тогда я  только познакомился с ней и не знал, что у меня будут определенные условия, которые необходимо соблюсти, чтобы как-то жить дальше.
– У меня не открывается окно.
Я знаю, что как только я зайду, может произойти непоправимое, а от нее не так просто уйти. Нет, не было опыта. Просто я знаю. Она не двигается. Места не так много, чтобы она еще и двигалась. Если она сделает хотя бы половину шага, то прижмется ко мне всем корпусом. И тогда я буду вынужден… Да черт его знает, как я себя поведу. На расстоянии мы еще можем держать себя в руках. Но как только девушка совсем близко, то тут как себя не удерживай, может пойти не по сценарию. Мне кажется, она собирается что-то предпринять – не обращает внимания на тлеющую сигарету, смотрит на меня на место, подернутое двухдневной щетиной над верхней губой и в очередной раз эта ямочка, берущая начало где-то в районе ступни.
– Но сейчас слишком поздно, чтобы его открывать.
Самый лучший способ отказаться от того, что тебе предлагают, уверить другую сторону в том, что это делать ненужно. И она смотрит на меня, как будто не верит, что я смог произнести эту фразу, надеясь услышать что-то еще, но понимая, что на этом мое заключение обрывается, решает продолжить свою атаку, приоткрыв немного вырез халата так, чтобы мне был виден не только ее шикарный бюст через препятствие для глаза в виде непрозрачной ткани, но и то, что скрывается под ней.
– Ничуть. Время открывать окна, двери, глаза.
Подготовилась. Я знаю, что она еще готова приоткрыть, но мне бы сейчас не хотелось, чтобы она сделала и этот шаг. Но она ждет моего ответа и, наверное, от него зависит многое. Н в этот момент дверь, сломившаяся после долговременного натиска, поддается и открывается. Из нее доносится запах дома, включенного радио, желающего полуночникам доброго сна, и меня так тянет туда, что я решаю лаконично закончить эту неинтересную для меня игру. 
– Прости, но как я смогу открыть окно, если мои глаза закрываются.
Она тяжело вздыхает, так как привыкла к тому, что я нахожу отговорку. Мне не трудно открыть окно, мне трудно будет выйти и, как бы не пришлось из этого, мною же открытого окна, выпрыгивать.
У меня есть жесткое табу. Никаких отношений с соседями, даже если она будет похожа на фотографии девушек из эротического журнала для мужчин, выпускаемого с 1953 года. Когда мне было пятнадцать, меня совратили в лифте, по дороге на четырнадцатый этаж. Она жила на шестнадцатом и когда мы закончили, она поехала дальше, оставив меня на своем этаже заправлять брюки и снимать напряжение, затягивая ремень посильнее. Ей было тридцать, а я моложе в два раза, и еще не знал, что можно уместиться в узком лифте и получить удовольствие в полночь. Я не знал, что в лифте такое эхо. Помнится, мне все время казалось, что сейчас войдут. А когда она сама стягивала с меня брюки после пятиминутного общения внизу, я испугался. Почему то мне в тот момент показалось, что она хочет стащить у меня новые джинсы и то, чем были набиты карманы. Там были конфеты, кусок хлеба и старый билет в кино. А потом прижала меня сильно к стенке и сама вдавила меня в себя. Мне было больно, но не в  самом причинном месте (там я вообще ничего не испытывал, как будто та часть онемела, отказала, от нее отрезали соединительные проводки), а в районе спины. Там у меня, в области левой лопатки, был вскочивший фурункул, вот-вот должный прорваться, и она, прижав меня  к стенке лифта, сдавила его до моего помутнения, и я чуть не рухнул от боли, ужаса, непонимания. Мне хотелось крикнуть «стоп», но я не мог говорить, своими действиями она как будто сдавила мне связки и я только и мог думать о том, в каком состоянии мое воспаление на спине. Тогда я подумал, что он раскровился, и мне так хотелось посмотреть, что там и в этой боли, страхе, полумраке старого исписанного лифта, я кончил. Наверное, первый раз так. А потом долго не мог понять, почему меня преследует этот странный аромат женской плоти. Вожделения, страсти. Мне казалось, что у мужчин этого нет, а у женщин – иначе не бывает. Может быть, женщины по-другому воспринимают нас мужчин и им тоже кажется, что мужской запах куда более сильнодействующий, нежели для них.
– Оно просто открывается.
Она себя выдает и понимая, что на этом наша с ней встреча, можно сказать завершена и со счетом 6:0, в мою пользу, тушит бочок в банке с давно стоящей водой, и заходит. Она не прощается, не хочет завершать разговор, делая так, как будто ее не было здесь, как будто все мне показалось. Так проще, чем она скажет «пока» по-приятельски, когда была готова лечь со мной у раскрытого окна. Она вообще не хотела прощаться, разве что утром. Я захожу в дом, стирая в памяти этот случай, чтобы освободить место для приятного отдыха.

6

Подушка кажется невероятно мягкой, я утопаю в ней, и сон одолевает…Перед этим
были мысли – холодильник, стол, электрический чайник, но оказавшись дома, кухня уже не так сильно привлекает, я сворачиваю в сторону спальни, думая, что только на минутку. Прилягу, чтобы сесть за стол не таким разбитым. Еще бы под горячий душ, но до него я точно не доберусь. А сейчас принять горизонтальное положение и, не снимая одежды. Вот  он, диван, закрываем глаза, поджимаем ноги, одна рука вдоль тела, другая свисает, касаясь ворсистого ковра. Не успеваю ни о чем подумать, разве что пытаюсь унять мелькающие перед глазами цветные круги. Ощущаю на языке вкус никотина. Высовываю язык и пытаюсь облизать губы так, чтобы весь табак остался на поверхности, а не внутри. Я не заканчиваю, так как теряюсь где-то в районе верхней губы, ее правой половине. Они появляются скоро. Я не пугаюсь, зная, что они придут, но где-то в глубине души надеялся на вероятные перемены в программе.
– Ну, здравствуйте.
Нервно подергиваются желваки. Мышцы лица напрягаются в неудобной последовательности. Без иронии не выходит. Если бы я специально заказал сей  кордебалет, тогда бы я и реагировал куда более благосклонно и наверняка чувствовал прилив сил из внутреннего резерва. Но они приходят сами, без звонка, появляясь ночью в самый темный час, где я сплю особо чувствительно, реагируя на каждый минимальный шорох. Как будто кто-то из моих «поклонников» вешает объявления о бесплатных ночных визитах в дом из шестнадцати этажей. Мой милый добрый поклонник.
– Пш…хш…фв…
Они не говорят. Они считают, что не должны говорить со мной. Они умеют эротично двигаться, совершенно владеют телом, и своими движениями посылают мне сигналы. В них читается раскаленное желание, голод и бесконечность. При этом им не нужна музыка, посторонние звуки, они движутся в такт своим мыслям, причинам, по которым здесь.
– Как обычно, без переводчика.
Меня преследуют образы. Они на стене, на потолке, за этим шкафом, за телевизором, спрятавшимся в темном углу. Они кругом. Они приходят, чтобы развлечь, не задумываясь о том, что мне нужно и не затрудняясь с  расспросами. Я хочу спать, но они не знают, что это значит. Мне кажется, они никогда не слышали про сон, откуда он возникает, не допускают усталости, а когда завершают что-то феерическое, не впадают в забытье с закрытыми глазами. Их хореография не заканчивается, она продолжается все время. Пока солнце не мешает. Но даже когда есть солнце, она не унимается, просто ее менее видно, и ощущение внутри подсказывает, что они все равно где-то рядом. Но мне нужно уснуть, что бы ни здесь не происходило. Для того, чтобы это сделать, мне нужно поговорить с ними, уговорить как бы. Наверное, глупо, но по-другому у меня не получается.
– Куда вы?
Они ложатся со мной, и я их не допускаю дальше. Они пытаются проникнуть ко мне, весьма настойчивы, но я не даю им такой возможности. Их лица прикрыты и мне кажется, что каждая из них – некий собирательный образ, сформированный с самого детства.
Сколько я увидел женщин за свои тридцать. Много. Если умножить количество дней на число лет, вычесть бессознательные три года, да дни, когда я не выходил, то получится не менее девяти тысяч. Ко мне ночью приходят пусть не такое огромное количество, но десятка два точно. Я как будто поселил их всех у себя. Одна живет на кухне, другая в прихожей, третья в спальне. Четвертая залезает в кладовку, пятая показывается в ванной, десятая мечется между коридором и залом. И где бы каждая из них не обитала, они все приходят ночью и пытаются соблазнить меня. Все, как одна. Делят ночь и в самые сонливые часы они рвут на мне нижнее белье и донимают мой усталый мозг своими свистящими звуками. К утру, они уходят, а я, выходя из дома, знаю, что они не смогут мне помешать встретиться с другими женщинами. Отсюда и табу и прочие фобии.
И первое, что подсказывает мне, что они здесь – картина, созданная теневыми отображениями на стене напротив дивана с окна, в котором горящий ночной город, бегущие светлячки, мерцание. Из этой мириады слипшихся между собой огней прилетают мои гостьи, чтобы растормошить меня и напомнить о себе. Я не могу посчитать, сколько их – они сцепились и только конечности, как у Ганеша, совершают хаотичные, но плавные  движения. Сколько их – шесть, восемь, двенадцать. Я не могу сосчитать, так как мои глаза,   еще заплывшие потерянным временем во время сна, не воспринимают ясно. Сколько прошло времени? Судя по успокоившемуся желудку, уже довольно поздно.
Ганеш распадается и руки, в виде цветка совершающие движения, теперь опускаются и тянутся ко мне. Неторопливо, как будто по водной глади, нежно отталкиваясь веслами-ногами от толщи воды, всматриваясь в мои глаза все шесть, восемь, или, черт возьми, двенадцать, разом. Одна из них уже на диване, другая – только хочет повторить действия более смелой, и не пройдет и минуты, как они все окажутся рядом, вплотную ко мне, и будут просить, уговаривать, умолять, а я буду должен не слышать, притвориться глухим, контуженным, спящим, мертвым, наконец, ни к чему не способным,  как мужчина.
Фш…хш…
Одна из них смотрит на меня. Темно, но я чувствую, что от нее веет холодом. Она поедает меня пустыми глазами. Как только они сходят со стены, они перестают быть теми безобидным картинками, втягивая меня в свою бессмысленную игру, в которой нет цвета, тепла и только бесконечность простора для фантазии. Но мне не хочется что-то творить с бестелесными образами, думать о них, как о реально существующих людях и что-то планировать сделать с ними. Я хочу прекратить это, включить свет, усмирить этих неудовлетворенных фурий из большого светового пучка.
– Отстаньте от меня.
Я отворачиваюсь. Мне хочется пить, но я решаюсь, так как на кухне есть тоже стена, а соответственно и Ганеш, не хуже распадающийся на длинные руки и холодные головы с пустыми глазами. Встреча с ними ночью неизбежна в любой части квартиры. Поэтому лучше оставаться на диване и попробовать все возможное, чтобы уснуть.
–Вш…щх…кф…
И я, черт возьми, все равно слышу, даже когда закрываю уши и накрываю голову подушкой. Они продолжают говорить и не останавливаются, повторяя шипящие, создавая синтез различных вариаций.
–Кх…шщ…сч…
Я вылезаю из-под подушки. Наступает момент для извержения. Я могу не ходить на кухню, потерпеть с водой и туалетом, но не намерен слушать эти заклинания.
– Замолкните все!
Я повторяю несколько раз. Также громко, не делая пауз между подходами. Чтобы не допускать того, что они могут меня не послушать.
– …все!
Стена показывает спокойно стоящий гладиолус, на подушке не видно ничьих конечностей. Телефон лежит рядом и рассказывает про четыре сообщения, и два пропущенных звонка. В них нотки повторения, желания и развития. Все хотят одного – снова разделить со мной постель. Не прямым текстом, а тонкими намеками по проторенной дорожке. Я тоже этого хочу, только сейчас все больше спать. И только я начинаю верить в возможность своего возбужденного мозга, что он может отдохнуть и перестать показывать многочисленные слайды с звуковым оформлением, как появляются другие источники.
– А это значит, был антракт?!
Два пышных силуэта появляются на знакомом экране. Теперь это не Ганеш, это другой бог, объявляющийся только у меня, рожденный в моей комнате, лично для меня. Они прикасаются друг к другу, гладиолусы подергиваются своими шпаговидными листьями,  и лесбийская игра начинается.
– Это трудно выдержать.
Они качаются друг на друге, шлепают звонко по ягодицам и мои тоже горят от этого. Темный силуэт пышногрудой сливается с худенькой дамочкой с объемными икрами. Ноги соединившись, двигаются в такт беспорядочным звукам, при этом я слышу не только шипящие, но и то, как звучат две плотно прижатые друг к другу ноги, руки, как трется кожа, взвывая в особо активных местах. Они поворачиваются, застывая только на мгновение, чтобы сойтись нужными косточками. Совпасть лопаткой к лопатке, одним ребром к другому, затылочной частью к затылку. Я не двигаюсь. У меня давно сползло одеяло, и я только сейчас начинаю понимать, отчего мне так жарко. Я не успел раздеться и до сих пор в той одежде, что уже ношу два дня (хорошо, что удавалось ее время от времени снимать). Мне бы ее скинуть, только сейчас не самый подходящий момент.
– Шш…чч…фф
К ним присоединяется еще один силуэт – странный, не похожий на другие. По своим движениям, по твердому вышагиванию, по фактуре, по узкому торсу, я начинаю понимать, что меня смущает. Мужчина. Как? Он тоже читает объявления от моих поклонников? Толпа женских призраков – куда ни шло, но они женские и это успокаивает. Но чтобы мужской. Недопустимо! Про это даже невозможно думать. А он, не взирая на мои мысли, все ближе и ближе, и мне кажется, он хочет поучаствовать в этом. Осталось совсем немного. Что это у него? Эрекция?
– Достаточно. Хватит. Мне нужно уснуть. Ну, пожалуйста.
Но они как будто не слышат меня. Они становятся ближе и не торопятся расставаться. Мне хочется постучать в стенку и поговорить с соседкой, которая кажется такой безобидной. Просто поговорить. Я готов открыть окно. Не хочу думать, о том, что могло быть. Главное отказаться от этих сеансов…Подходит…И как же я могу его прогнать…Все ближе… Нет, это не в моих силах. В этот момент мне кажется кроткой моя девушка из розовой комнаты…Касается…
– Перестаньте. Имейте совесть.
Он сливается с ними и становится частью этого гладиолуса. Мне хочется быть хореографом, крикнувшим «стоп», отказавшимся от создания такого рода безумия. Я хочу прекратить этот микрофильм, но он идет, как мне кажется, целую вечность. И я снова извергаюсь…
–…имейте…!
Неожиданно извергается будильник. Я не понимаю, то ли он звенит во сне и я должен, наоборот, по его звуку отправиться к Морфею, то ли это реальность. Но когда смотрю на потолок, стены, зеркало я не вижу никого из вчерашних грешниц, показывающих мне возможности, которые я непременно воплощу, наверное, очень скоро, я понимаю, что уже утро. Раннее, но, тем не менее, утро.

7

Она не пришла. В блокноте синей пастой по маленьким клеткам размашисто написано время нашей встречи. Отчетливо, не смазано, я привык ставить галочки напротив каждого запланированного свидания. Хотя порой свиданием назвать наши мероприятия язык не поворачивается. Это что-то вроде горного воздуха, места, где организм приходит в норму, выправляется. Это лечебно-восстановительные уроки на неопределенный срок, по истечении которых они все уходят. И я понимаю это, но в конце концов,  я растерян. Это, черт возьми, произошло. Она завершила свой курс реабилитации и, не смотря на то, что я планировал еще позаниматься с ней, она решила, что дополнительные уроки ей уже ни к чему. И ушла, не попрощавшись, не услышав от меня последнего слова, да и сама не удосужилась хотя бы одарить меня благодарной улыбкой и короткой фразой (вариации «спасибо» и «ты мне очень помог»). Ощущения не из приятных – употребили, пустили в ход, использовали в своих целях… Что я не человек, думающий, мыслящий, с душой и с красной кровью, а механизм, делающий женщин счастливее. Что я не ржавею, я вечен, стоит только нажать на кнопку, как я заработаю, а когда надоем, есть и кнопка, отключающая меня. Включить – и я готов, выключить – я сплю до следующего клиента. Мне нужно постараться успокоиться, и забыть это состояние. Мне нельзя его показывать перед другими. Чтобы они не почувствовали того же, что и моя беглянка и не совершили повторный побег. Стоит только показать слабость, девушка начинает верить в то, что ты не совершенен и начинает оглядываться по сторонам. Замечает дорогу, выход и дверь не заперта. Она пробует сделать шаг, потом другой и вот она уже не приходит на следующий урок из-за того, что ты в какой-то момент не удержался и показал свою хрупкость, незащищенность, несовершенность.
Так вышло, что в среду утром я жду ее, как раз успевая проглотить значительную порцию сна с добавкой. После вечернего театра и по истечении суточного обезвоживания. Я ужасно проголодался, к тому же эти разговоры перед сном, да и ночные танцы, не смотря на свою назойливость, поимели мою сдержанность и еще не слезли с моих плеч. И я знаю, что пока не дашь им то, ради чего они забрались, не спустятся. Поэтому в среду у меня есть человек, помогая которому, буду помогать и себе.
Время три. Мне удается выспаться, приготовить болтунью и съесть ее с большим аппетитом. Я слушаю «Битлов», пою в унисон «Анну», и даже пылесошу свои просторы. Принимаю контрастный душ с персиковым гелем, наношу на тело лосьон и жду, просматривая картины импрессионистов на сайте русского музея. Настроение «рухни мир, не замечу», и кажется, что ничто не сможет омрачить его. Впереди общение. Со вчерашнего дня слетел налет усталости, негативного общения с соседкой, и я упрямо смотрю на дверь, думая о том, что за ней без страха. Я молод, здоров и через пятнадцать минут, на крайний случай, двадцать, приедет она, и мы помчимся на ее лошадках в тот исключительный мир.
Я помню недавнее прикосновение. В прошлый раз мы поменяли то ли шесть, то ли семь мест. Ей хотелось отметиться не только на всех кроватях, столах, полках, стенах, все, что имеет возможность для прикосновения двух беспокойных тел. Один стол не выдержал наших активных движений, и мы рухнули на столешницу. Мы свернули бельевой шкаф, продавили стиральную машину и три полки с фарфоровыми фигурками оказались на полу от сотрясения стены. В завершение ко всему мы выдавили раму и едва не рухнули со второго этажа. Когда мы лежали утомленные на надувном матрасе с подогревом, она   сказала, что очень долго искала того, кто поможет ей избавиться от излишков мебели. А если мы сломаем и дом, то она переедет в другое место, что приглядела на днях. Новорижское шоссе, на один этаж выше, значительно больше полок, столов, стен, картин, а это значит, больше «излишков», от которых надо избавляться. По крайне мере, тогда сомнения в том, что мы еще повторим это неоднократно, не было. Она срывала голос, чтобы поделиться, что ей хорошо, она кусала мне мочку уха, и я думал, что откусила. Царапала спину, впиваясь в нее с каким-то звериным инстинктом. Кричала, и ждала, что я ей отвечу тем же.   
Еще десять минут. Я нервно открываю холодильник. Он пуст, я не успеваю наполнить его. Там застывшее масло, веточка зелени и бутылка «Гиннеса». Я беру пиво,  открываю его, бросаю крышку в раковину, но она пролетает дальше, ударяясь в стену, замерев рядом с заплесневелым хлебом. Я сажусь на угловой диван, поджав ноги. Пиво стоит на столе. В ней отражается мое вытянутое лицо и часть кухонного гарнитура. Перед глазами в пяти метрах закрытая входная дверь, в двух – открытая дверь на кухню. Они действуют на меня гипнотически. Она тоже сейчас за несколькими дверьми, что отделяют нас, и вместе с моими их значительно больше. Но с каждой секундой их количество уменьшается, по крайней мере, она все делает для этого. Я стараюсь не думать и не следить за секундной стрелкой. В бутылке отражается пролетевшая птица. Я знаю, что не притронусь к нему. Она не очень любит, когда от меня пахнет чем-то посторонним. Пиво тоже входит в этот перечень. Цитрусовые конфеты, детский крем вместо бальзама после бритья, незнакомые женские духи. В результате – экстренный душ, пахучая ванная и смена парфюма. Она эксцентрична во многом, и где-то даже слишком. С чем-то я не согласен, но главное, что одно дополняет другое. Если у нее будет и характер и фигура, и в постели она ничего не может, кроме классики, да еще и в голове мысли о здоровом образе жизни, то пиши, пропало. Хотя таких женщин по натуре своей нет. Обязательно отсутствие одного качества компенсируется другим. И главная задача раскрыть, найти то самое прячущее от тебя свойство, данное ей от бога.
Пять минут. Ну, хорошо. Я понимаю ждать девушку на скамейке, в парке (сейчас не самое приятное время года, льет и, наверное, зарядит надолго), не слишком приятно. Скользит романтика, но когда больше нечего ждать ищешь романтизм в погоде. Дома проще, можно позволить себе все что угодно. Но это все, что угодно упирается в ее упругую природную грудь. Она колыхается и вперед, назад, я могу дотронуться до нее языком. Несколько раз я задеваю. Она вскрикивает, так как чертовски эмоциональная. Я кусаю ее сосок, впиваюсь в него, как ребенок, напоминаю себе этот забытый инстинкт. Она ликует, не кричит, а скорее поет. Для меня этот крик все равно, что акапельный хор в соборе. Он звучит как орган, проникая во все открытые шлюзы. В такой момент ничто не может быть закрыто. Ты растворен, как младенец и молоко, что дано тебе сейчас испить,  жадно глотаешь большими порциями. Она говорит, что в этом доме можно все, в том числе голосить не вполголоса, а на весь свой диапазон. И ради того, чтобы действительно позволить себе кричать, наслаждаться ее красивым упругим телом, я готов терпеть ее недовольство детским кремом и травяные ванны. 
Еще минута?  Я включаю настенный телевизор, в моей руке пиво. В нем темнота и только одно светлое пятно, на самом дне, идущее от окна или оставленного света в ванной. У меня нехорошее предчувствие. Оно обычно редко подводит. Но как человек, у которого никогда не происходило ничего подобного, верит до последнего. Она, конечно, задерживается. Она же не на метро, на машине. А тут все может. Попала в пробку, козел на дороге, что устроил ей напряг. Все может. Она сейчас приедет. Терпение. Но когда я закрываю глаза, то я вижу, как она облизывает свои губы от мороженого, что ест. Оно обязательно капает, и капли оседают на ее оголенные икры. Она смотрит на меня так нежно, как бы спрашивая, неужели я не помогу ей избавиться от них. Я нагибаюсь, чувствую, как наравне с этим сладким дождем, вибрирует ее тело. Как будто где-то у нее, внутри работает генератор, нагревая кожу. Она горячая. Холод и жар сливаются с моим нейтральным языком. Я слизываю все, обжигаясь, чувствую, как капли попадая на язык, не глотаются, а остаются на нем. А мороженое такое маленькое – оно уже закончилось, но останавливаться не хочется. Я еще голоден, и мне не достаточно этого дождя. Тут нужен град, снегопад и настоящее половодье из  сахара. Тогда я, может быть, успокоюсь. А она будет хитро так смотреть, и никогда не позволит мне сделать следующий шаг, пока сама не решится на это. С ней совершенно все по-другому. Но хочется сказать, что если бы нее ее плоский живот, не ее руки, которыми она так энергично сжимает мой корпус, не ее царские губы, и когда наступает время, ни секунды не медлит и всегда знает применение всем своим органом, я бы не был такой марионеткой для нее. Кажется, что когда она целует твое ухо, все тело участвует в этом. Когда происходит это, не ты, а она погружается в тебя, и наступает такая верфь наслаждения, к которому хочется бежать и ползти, дойти любой ценой, даже если только что выполз из «живой» постели, устал, побит и даже ранен. Ты можешь. Всегда найдется резерв для нее.   
Я отпиваю пенную жидкость. Глотаю, но тут же скрючиваюсь с нервным кашлем – пиво попадает не в то горло. Я бегу в ванную, промываю горло проточной водой, смотрю на себя. Замечаю мешки под глазами. Мне кажется, что у меня дергается глаз. Я пытаюсь его остановить, думая, что это возможно, но если дергается глаз или что-то другое, свойственное человеческому организму, то нереально помешать этому. Это же не механизм. Должно что-то произойти, чтобы все пошло на поправку. Например, звонок в дверь. 
Проходит десять минут. У меня нет ее номера. Она ввела эти правила – никаких звонков, звонит сама, делает так, чтобы у меня не определялся ее номер, не хочет ничего знать о моей личной жизни, с кем я спал до нее и сама не любит рассказывать об этом.  Только место, два возбужденных человека, никаких правил и имен. Хотя последнее больше предпочтительно мне. А с  предпоследним приходиться мириться.
Во дворе три машины. Из «Хюндая» молодой парень в серой куртке с капюшоном  выгружает пакеты с продуктами (из пакета торчит французский батон и горлышко винной  бутылки), ему помогает девушка – она закрывает багажник, открывает дверь в подъезде, и перед тем как зайти, нежно хлопает его по заду. Ближе к лесной зоне стоит «Форд» с отрытыми дверями, с одной стороны торчат ноги на шпильках. Можно подумать, что им стало жарко, и они приоткрыли двери.  Шестерка стоит одиноко в самом углу площадки. Она припорошена остаточным тающим снегом и смотрится так одиноко и тоскливо, что я невольно ассоциирую себя с ней.
– Не нужно ничего говорить. Я сама знаю.
Вот те слова, что характеризуют ее, и она во всем такая. Сейчас ее нет, а я уже заблаговременно чувствую ее присутствие. Она почти здесь, но ее и нет тоже. Ее образ куда более сильный, чем мои ночные постояльцы. Если бы она прошла ночью по моей квартире, то все присутствующие забились бы в угол и не высовывались, пока она не уйдет. Она не терпит конкуренции. Она – лучшая и когда ты ее ждешь, не должен ни отвечать на звонки,  ни думать о чем-то другом, что вызовет порцию ненужной информации. Даже когда она не приходит вовремя. Она опаздывала всего один раз. В первый. Тогда я ее встретил, такой же растерянный, как и сейчас, не совсем понимая, что нужно женщине, у которой есть все. И первый раз, когда она была уже готова, когда мы только успели перемолвиться парой фраз… мы поехали. Перед этим выпили пару бутылок вина. Она тогда мне сказала, что только вино может надолго сохранить мужчину. Другие напитки его могут убить.
Проходит час. Уже понятно, что она не приедет. Она не из тех, что думала так, а получилось вот так.  Так получилось, что ей больше не нужно. Она вернулась к мужу или я не знаю точно, что могло произойти. Главное, что я ей не нужен. Это может значить только одно – она поставила точку. Все произошло неожиданно и я немного не в себе. Допиваю пиво, беру зонт и выхожу на улицу. Мокро, огромные лужи и маленькие островки для спасения. Но я довольствуюсь этими небольшими участками и достигаю парка. Хочется кричать, что есть мочи, чтобы хоть как-то охладить себя. Наверняка от меня идет пар, если приглядеться. По крайней мере, я так себя чувствую. Одни мысли о ней завели меня, и даже сейчас, когда я смотрю на пятна прохожих с зонтами, дождевиках и под козырьками остановок и кафе, я вижу ее, точнее похожую на нее, как две капли. Но как только я начинаю подходить ближе, образ становиться яснее и очень далеким от нее, как расстояние до Японии. 
Иду не спеша по тропинке с отходящей от основания плиткой, слышу, как вдалеке, по симметричной полосе, бежит девушка. За ней бежит парень. Шляпа набекрень у нее, у него в руке размашистая сумка. Она торопится, но размер ее шага намного меньше, чем у него. И перед тем как ему настигнуть, она поворачивается, чтобы сдаться, неожиданно побежать ему навстречу, но делает это неосторожно, и падает. Парень подбегает, помогает ей подняться, но девушка не позволяет ему сделать это, а тянет его за собой и он присоединяется к ней. Они смеются, не торопятся вставать, хотя наверняка намочили свою одежду и обувь. Мне грустно. Я выхожу из парка, захожу в кафе, сажусь за дальний столик, спиной к выходу, хотя привык садиться лицом, чтобы видеть входящих. За спиной вырастает фигура официантки. На этот раз я не могу определить ее фактуру, разве что по голосу.
– Кофе.
– Кофе, – записывает девушка, наверняка высокая и худощавая. – Еще.
Я ее отпускаю, хотя мне бы хотелось, чтобы в их меню было что-то из  ряда успокоительных пирожных – съел и полный порядок. Чтобы приняв какие-нибудь капли, я так бурно не реагировал на эту ситуацию. Я пью эспрессо без сахара и сливок, достаю блокнот и смотрю, что в нем есть на сегодняшний день. Почти ничего. Ночью – общага. Плитка шоколада и я там, но еще весь день, а это долго. Поставив большой вопрос напротив времени. Ни в 13.00, ни в 15.00, ни в 17.00, ни…до 22.45.
Напротив, в окне вижу лоток с газетами. Стучу в окно, чтобы подошла продавщица с большим широким шарфом грубой вязки. Я приоткрываю створку, достаю мелочь и без сдачи протягиваю женщине, решившей сделать приятное исключение для меня – продать газету.
Женщины свернули жизнь известному режиссеру. Женщины решили объединяться в борьбе против мужчин-насильников. Они устали терпеть эти выходки и просят правительство организовать суд, состоящий исключительно из женщин. Над этим вопросом думают. Мать, чтобы накормить ребенка, решила пожертвовать домом.  Она продала дом, сняла номер на месяц, и теперь ждет, когда деньги закончатся. Что будет дальше? Она не знает, так как сейчас чувствует себя счастливой.
Новости бегут друг за другом, мелькая перед глазами. Большинство из них про женщин. Как будто я приобрел спецвыпуск «женщины и никаких мужчин». Нет, номер обычный, тем не менее, преимущество в нем у слабой половины. Значит, за последние дни, женщины больше отличились. На следующей неделе может быть обратная ситуация, а потом снова. Это вечная борьба. Без победителей и побежденных.
Телефон молчит. Никто не решается мне мешать. Но как было бы хорошо, сейчас, услышать в трубке вопрос.
– Не занят?
 Но это невозможно. Я не должен нарушать правила, придуманные мною же. Кофе заканчивается, я прошу еще. Худощавая официантка оказывается фактурной девушкой. Она приносит кофе и, кажется, подмигивает. У меня у самого недавно был нервный тик, но у нее вряд ли беспокоит это недомогание, хотя почему нет. Она полная. Конечно, на первый взгляд, аппетитна, но при контакте возникает масса проблем – вес, неутолимость, комплексы по этому поводу. И она, страдая тиком, носит кофе таким же страдающим тиками. Мне даже становится смешно от своей догадки, и я улыбаюсь.   
Кто была эта женщина? Одна из тех, кто мечтает о счастье. Та, что пережила за свою жизнь много неудачных встреч, браков, разочарований. Пережила и встречу со мной.  Небольшой роман, так сказать. Я с ней был предельно честен, откровенен, отдавался ей всецело, даже был влюблен. Она была не менее чиста со мной, отдавала все свое пружинное тело, свои алмазы, и блеск от них. Она со мной не попрощалась, так это можно исправить. Нужно ее отпустить. Представить, что она рядом. Прямо сейчас.
– Прощай, моя.
Она смотрит на меня. У нее взгляд кошки. Он не спокоен. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть этого безумия и через мгновение вижу совершенно другого человека – обычную женщину, со спокойным взором.
– Я с тобой пережила огромную жизнь.
Этот мир немного блекнет. Он становится крошечным, и сейчас я представляю не больше сахарного кусочка, который чем раньше положишь в горячий кофе, тем быстрее вернется былое равновесие.
– Ты мне дал очень многое. То, что я вряд ли с кем-то испытаю. Ты – особенный.
Я не вижу ничего. Только она и ее спокойное лицо. Она сейчас милая женщина, с которой можно говорить, смеяться и не бояться того, что воспользовался не тем парфюмом. Она кротка и ей сейчас грустно от того, что настал момент прощания. Она даже плачет. И закрывая глаза, я уже не вижу ее раскачивающуюся грудь, губы и горячие икры. Я спокоен. Сахарный кусок падает в кофе и растворяется. На моем лице спокойствие. Я нахожу в блокноте место для галочки и ставлю прочерк. Поднимаю голову и  вижу женщину. На том самом месте, где только что сидела она. Теперь другая, не менее полная, рыжая с массой веснушек на лице.
– Добрый день.
Тридцать пять-тридцать семь. Успела узнать, втрескаться, удариться, разлюбить и разочароваться. Сейчас сидит напротив и молчит. После «доброго дня» ничего не предвидится?  Ей явно нужна помощь. Простая помощь. Я киваю, в знак расположения, что я открыт и ее слушаю.
– У вас есть свободное время?
У меня? Моя спасительница. Она даже не понимает, что сейчас сделала.
– У меня, наверное, слишком много свободного времени.
Она улыбается и затихает. 

8
 
Эти женские глаза. Смотреть на них можно часами. Видеть то, что тебе хочется. Только благодаря этому взгляду зарождается желание, а значит и жизнь. Только с ними  можно верить, что, не смотря на холодные времена и житейские мелочи, есть женщина, все равно, что алтарь, на который, посмотрев, забываешь о трудностях, всех неприятностях и зарождается оптимизм. В этих двух ямочках с зеркальными семечками возникает чувство, реакция, сон. Они бесконечны и если бы людям было совсем нечего делать, то они смотрели друг другу в глаза и говорили только о них. Так как в них и поэзия, и проза и целый кинотеатр. В них картинная галерея, органный зал и звездное небо в горах. В глазах сосредоточие смысла.
– Ты обратилась по адресу. У меня есть тепло, ты – в нем нуждаешься. Глаза многое могут рассказать.
Эта фраза звучит почти сразу. Проходит не более двух минут, как она села за мой столик и извинилась. Я знаю, кто она и что у нее на душе. Темно и мрачно, неуверенность в себе и завтрашнем дне. Нужен кто-то. Желательно мужчина. Для чего? Сама еще не знает, так как все предыдущие партии не радовали. Нужен такой, чтобы…история знакомая. Миллионная прямо. Почему не я.
– Твои глаза исключительно говорливые.
Она застывает, врастает в стул, заперев внимание на моем подбородке, после чего я невольно хватаюсь за него. Мне кажется, что вместо той «ушедшей», передо мной недвижимая кукла, а я похож на последнего психа, что разговаривает с ней, ухаживает и делает все, что обычно делают в присутствии привлекательной женщины.
– Почему я начал говорить о глазах? С таким же успехом, я мог бы вспомнить и  губы, и волосы, и грудь, живот, спину, ноги…  Женщина – уникальна. Она имеет право на счастье. Простое человеческое и не очень. Ведь женщина – неземное существо, поэтому и запросы у нее не низкого роста. И неспроста мы их боготворим – начиная с того, как они мыслят, их духовную сторону, нелогичность суждений, поворотов, от которых мы сходим с ума, и в результате благоговеем, и, заканчивая самим устройством ее организма. Трудно найти место, к которому мужчина бы не жаждал прикоснуться, от которого он бы не возбудился. Если рассмотреть каждый возможный участок, то можно узреть огромную массу синонима слова «удовольствие». Вот, например, у тебя…
Ее пальцы начинают двигаться. Она оживает, щечки покрывается легким румянцем, она опускает одну руку, зажимая ее между ног.
– Не нужно смущаться.
Я буру ее за руку. Легкий контакт никогда не помешает. Если мы нацелены на серьезные контакты, то мягкое пожатие – просто необходимо. Она тут же вырывает ее, и прижимает к груди, растерянно смотрит, словно не знает, что с ней делать после моего прикосновения. Как будто я ее изменил. У нее дрожат губы и из глаз сейчас точно потекут слезы. Я не смущаюсь, так как знаю, что слезы – это не самая худшая реакция. 
–  Не нужно. Я не хочу слышать.
Все понятно. Зажата даже сильнее, чем я предполагал. Но я не останавливаюсь, продолжаю говорить, так как моя задача сейчас сказать все, что я должен, чтобы она приняла это.
– Хорошо, я не буду говорить о тебе. По крайней мере, сейчас. Но если ты захочешь, только дай знать.
В лучшем случае, она сейчас вернет свою руку, в худшем – уйдет и отправит меня далеко. Но уже хорошо, что она не уходит. Она сидит и ждет. Опускает вторую руку под стол, соединяет с первой и стучит каблуками.    
  – Давай говорить о двух посторонних людях. Они встретись в кафе, у них было свободное время. И даже если бы у них были проблемы с перерывом, то они бы столкнулись в метро, подземном переходе, там, где обязательно есть двусторонне движение. Но в данном случае – кафе, столик у окна и они друг напротив друга. Уже. Так получилось, что они уже рядом. Не надо думать о том, как они оказались вместе. Они уже оказались и причины не так важны. Они бы в любом случае встретились глазами: в переходе – прижались к стенке, чтобы поговорить, в вагоне, пропускали одну станцию за другой. Жизнь дала им возможность поговорить, посмотреть друг на друга и все зависит хотя бы от одного. Скорее от него, хотя она тоже вносит лепту в общение. Он ей говорит о том, что у него есть для нее подарок, а она должна или принять, или отказаться от него. Но нельзя забывать, что они оказались вместе не потому, чтобы отказываться и возвращаться. Прежде чем принять решение, нужно подумать – а сможешь ли ты жить спокойно после того, что произошло. Ты вернешься за свое рабочее место, домой и все встанет на прежние рельсы. Или есть возможность все изменить. Не навсегда. Только для того, чтобы почувствовать вкус нового, получить свежий опыт, ощутить себя любимой и желанной. Это не очень мало. И она соглашается. А он дает ей подарок. Она принимает, и он от этого счастлив. Потом они снова встречаются, она получает еще один подарок, а потом и еще. И она может тоже в ответ подарить ему что-то. Но не в этом суть, Главное, что эта встреча в кафе перевернула их жизнь. В лучшую сторону.
Глаза ее хлопают часто-часто. Она смотрит на меня странно. Как и все впрочем. Недоумение – не то слово, что можно отнести к реакции моих дам. Они обескуражены. Обычно я говорю сразу, что можно от меня ожидать, и если и нужно что-то скрывать, то уже через пятнадцать минут (сколько мог длиться самый первый диалог) я раскрываюсь, не требуя от своих спутниц ответного «оголения». Они  могут молчать, не отвечать мне, осмысляя каждое мною сказанное слово. И что в результате – стопроцентное согласие с моими условиями. Только одна девушка испугалась. Но она вернулась через некоторое время, чтобы узнать еще немного про свои глаза и волосы. Были и такие, кто совершенно не заставлял меня ждать. 
Проходит три минуты молчания. За это время она не сидела, подхватив опустившуюся челюсть. Она смотрела на меня, сминая под руками салфетки и ломая зубочистки. Она так могла приступить и к моей чашке и без труда согнуть чайную ложку. Но успев построить кучу из пяти салфеток и двух десятков зубочисток, она встрепенулась и, конечно, задала  «мой любимый вопрос». Только в своей манере.
– Неужели ты все это делаешь только для одного?
Про одно она, конечно, имеет ввиду – секс и мое неугомонное либидо, полученное от родителей или под чужим влиянием. Она думает, что я тот, коих много, и решил получить за так девушку, у которой не все сложилось в жизни, и мне грех не воспользоваться ситуацией.   
– Не только.
Она рыжая. Веснушки затеряли на теле свободное пространство. Она хлопает глазами, и рыжие точки с ресницами прыгают синхронно.
– Не может быть. Такое не бывает.
Такое тоже случается. Самая крайность – равнодушие после этого, закравшаяся мысль, что все тривиально и я такой, как все – определение меня в ряды пикаперов и грубых мужчин. И после этого – финал. Ничего хорошего. В таком случае переубедить невозможно. Она уходит, и ты для нее навсегда исчезнешь, даже через десяток-другой лет, ты реально изменишься, она все равно почувствует, что в тебе есть что-то опасное, отталкивающее, когда внутреннее чувство толкает тебя, пинает, и навсегда ставит на тебе крест. Но в моем случае – она не уходит и, кажется, не стала вносить меня в эти незавидные списки. Она со мной, и пусть немного сомневается, пытается разобраться в том, кто я из чего состою.
– Сейчас много таких, кому не хватает любви и ее производных. Я не супермен, но прекрасно разбираюсь в производных этого затертого слова. Я не претендую на заслуги, оплату, награды, не участвую ни в каком реалити-шоу, я просто делаю то, что умею.
Тут трудно возражать. Каждый делает то, что он умеет. И может быть я не совершенен, но когда я с женщиной, она никогда не чувствует себя одиноко, я вижу ее силу и слабость, знаю, что нужно говорить и что делать. Женщины чувствуют себя уютно и, наверное, счастливы. Время проходит влет, мы всегда что-то делаем, отчего возникает положительная реакция, и нам хочется повторить или по крайне мере встретиться, чтобы придумать, чем можно еще заняться вдвоем.
– Таких людей нет.
Ну, вот она снова. Она норовит меня подтолкнуть в огромный зал, где толпятся множество неудовлетворенных, мечтающих получить женщину без труда, чтобы отпустить ее сразу же, воспользовавшись всласть. Она еще думает, что я удачно загримировался, и до сих пор не может понять, с чего я ей вешаю на уши и не могу,  наконец, признаться в обратном.
– Это мне льстит.
Она улыбается. Когда я слышу о своей исключительности, я теряюсь. По сути, она сказала, что я особенный. Я поворачиваюсь и даю сигнал, чтобы официантка позаботилась о нашем столе. Вскоре появляется вино и нарезанный сыр. Редко в кофе найдешь вино, но мне это чаще всего удается. Мы выпиваем, потом еще, она хмелеет и немного спустя, откровенничает.
– У меня не было парней. Только любовники.
Вот как. Любовник – не парень, а парень – не обязательно любовник. Невозможно представлять, пока не спросишь.
– Много?
Этот вопрос ее ставит в тупик. Я задаю ее, чтобы понять, с кем мне иметь дело. Она может быть нимфоманка, которая отлавливает молодых людей по забегаловкам, отвозит к себе и иссушает их организм. Или феминистка, задумавшая отомстить сильной половине человечества. Но она молчит, и не хочет говорить, это сразу понятно, но зная, что должна что-то сказать, теребит салфетку, одну за другой, как будто они помогают ей вспомнить, как все это было.
– Достаточно, чтобы я смогла разочароваться.
Мне тоже интересует, откуда она набралась храбрости, чтобы подойти. Но чем больше я смотрю на нее, разговариваю, нахожусь в ее обществе, я понимаю, что она резка, неожиданна, и в то же время не без скромности. Как в ней уживаются – и умение повышать голос и шептать так, что мне приходиться напрягаться. С ней не опасно, как с моей театральной музой, она ничего не роняет и кажется весьма женственной, но почему она смотрит так, как будто впервые видит мужчину. Но через несколько бокалов вина, она говорит и об этом.
– Я ужасная трусиха. Но у меня был психиатр, посоветовавший мне во время страха, совершать противоположные действия. Положить страх на лопатки. Вот и сейчас, когда я подошла, я его положила. Я пью вино, хотя это совершенно не в моих правилах, Пришлось скрутить свой страх, который заламывал мне руки и не позволял сделать и глоток.
Хорошо, что она раскрыла мне эту тайну. Все честно – сперва я, потом она. Мы допили до конца и не стали переходить к повтору. Главное, что она не против. Мне нужно рассказать ей о тех условиях, что я предлагаю. Чтобы она сразу знала, на что может рассчитывать.
– Мы с тобой встречаемся один раз в неделю. Примерно. Но можем чаще. Все зависит от твоих потребностей. Запомни, все целиком зависит только от тебя. От твоего свободного времени, когда ты хочешь и особенно настроена. Ты будешь одевать то, что тебе нравится и раскрывать темы, что задумала. 
Она хлопает глазками и мне кажется, что от этой частоты веснушки готовы посыпаться.
– Но у меня есть одно условие.
Это, наверное, самое трудное. Вот здесь они начинают судорожно собираться. Но это то, в чем я действительно уверен. Она готова слушать, но уже шаркает туфлями и готова сорваться.
– В вопросах секса я буду первым. Я сам должен понять, готова ли ты. Только так мы сможем найти те самые точки соприкосновения во всем.
Она шаркает ногами и ее страх, положенный на лопатки уже совсем приподнялся и делает то же самое с ней.
– То есть, правильно ли я поняла, что когда я хочу, то это ничего не значит. Вот когда хочешь ты…
Ничего она не поняла. Не совсем так.
– Я обязательно почувствую, если ты действительно хочешь. Тогда я не буду спать  и ждать, пока мое нутро проснется. Оно никогда не спит, и ждет, пока его разбудят. А твоего желания будет вполне достаточно.
Все в порядке. В следующий раз она уже будет готова. Мы выходим из кафе вместе,  она салится в свой серебристый «Жук», и машина, фыркнув, ныряет в туннель и исчезает в темной дыре, слившись с остальными огнями. Я и не знал, что она за рулем. Я бы не стал поить ее вином, хотя это было необходимо. 

9

Я вбегаю в серый коридор общежития. За спиной хлопается тяжелая дверь на жесткой пружине. Я приглаживаю упавшие на лоб волосы, и смотрю на часы. Едва успеваю к назначенному часу. Она будет сверлить мое тело в сиреневой кофте (ее любимая), а я искать выключатель за шкафом, по дороге снеся пару толстых книжек по латыни и фармакологии. Потом нам в окно будут стучать галькой, стоящие под окном парни, вызывающие своих подружек, немного промахнувшиеся с рамой. И она выглянет, и если мы к тому времени завершим наши ласки позовет счастливицу, разбудит, если нужно, либо передаст важную информацию от сих до сих. Она за то, чтобы все любили в любое время суток и сама не прочь, повторить ночью то, что они слушают днем на лекции в медицинском вузе.
На входе меня встречает женщина в черной униформе с желтой табличкой «охрана» на жилете. У нее собранные в пучок волосы полинявшей розовой резинкой,  не накрашенные губы, и бесцветные глаза. Она не сидит за столом и не разгадывает кроссворды, она стоит на входе, напрягши мышцы и сморщив лицо в грозовую тучу только для того, чтобы останавливать таких, как я.
– Стоять! Куда прешь?
Она новенькая. Морщится и строит из себя Родину-мать с мечом. Не такая, как милые тщедушные «бабули-одуванчики», одаривающие меня улыбкой за невинный комплимент. Они принимали меня за своего, я частенько прибегал сюда, запасаясь буханкой хлеба и мороженым, кусающим на ходу. Так они обычно смотрели на рожок и не обращали внимания на жующего. Я был здесь раз пять и уже стал студентом медицинского университета, работающим медбратом и готовым рассказать, что меня вынудило выбрать эту профессию. Приходилось лукавить. Я опаздывал, говорил, что поздно задержался в больнице, и если это не помогало, протягивал шоколадку.
Она не хочет меня пускать. В этот раз не удалось забежать под видом опаздывающего студента. Но так как передо мной женщина, я знаю, что делать. Шоколадка – это не все, что необходимо.
– Я к ней. Вы же понимаете.
Сперва – недоумение, но чем больше я смотрю на нее, вкладывая в этот взгляд  значимость моего поступка, тем больше она понимает.
– Она меня ждет. Сидит у окна. Не может готовиться к занятиям, так как без порции любви нельзя уснуть, пропадает аппетит и смысл в будущей профессии. Ей нужен я – немного врач, что несет ей необходимое снадобье для восстановления. Я пройду, вы же не будете против?
И она не против. Мне кажется, теряется даже. Я не отпускаю ее, перехожу с маленького кнопочного носа на расстегнутую пуговичку на груди. Она пытается ее застегнуть, но тут же бросает, так как не может выйти из-под моей зрительной волны, мешающая ей отвлечься на что-то другое. Будь то пуговица, звонящий телефон на вахте и ложно сработавшая сигнализация, которую просто надо отключить, а взяв трубку, сказать «порядок» и смотреть в оба. Но не сейчас. Есть я и то, что я прошу – в первую очередь. Она непривлекательна, и эта суровая черная одежда на ней меняет ее. Ей бы платье, веер, сиреневые туфли на платформе, малиновый шарфик и Mona Di Orio, и тогда она будет  более раскрыта. Ей бы не стоять здесь и не тратить свою энергию на это. Ей нужно другое.  Мне ли не знать о том, что ей нужно. Она тоже женщина, хоть и удачно маскируется под  мужчину. И пока я ей говорю это (взглядом, про себя, конечно), она пропускает меня,  освобождая вход. Я киваю в знак благодарности и оставляю женщину-стену размышлять.
Я устремляюсь вверх по лестнице, минуя скользкие ступени, пробегаю молчащие душевые, музыкальный зал, в котором тоже мирно уживаются одиночество наравне со спокойствием, спортивный, еще пять каких-то дверей, чтобы, наконец, постучаться в нужную комнату. Она встречает меня в легком халате, напоминающий парус. На столе сковородка и утюг составляют партию. К ним присоединился большой медицинский словарь. Шкаф приоткрыт. Из него выглядывает кофейного цвета рукав то ли плаща, то ли жакета. В комнате аромат жаренного. Все не так, как всегда – она меня не приглашает.  Значит, что-то случилось. Достаточно прислушаться. Сопение, там, за шкафом. Она не одна.
– Подожди. Нельзя.
Я замираю в дверях. Почему нельзя? Я вовремя. Опоздал всего-то на три-четыре минуты. Если нужно, пусть накажет, только не таким жестоким образом. Мне сейчас  так хочется скинуть ботинки, развалиться на ее одноместной скрипучей кроватке, и выпить горячего чая с жасмином, что она подаст мне на красном подносе, скрывающимся на подоконнике рядом с жирафом-светильником и стопкой журналов на отнюдь не медицинскую тематику. Чашка чая с лимоном, что я узрел на столе возле утюга. А чай у нее есть, хоть его и не видно. Вон на той полочке за кульком макарон и солью. Но она продолжает говорить, серьезно, ничуть не переходя на шутливый тон. Теперь, правда, шепотом.
 – Соседка. Она должна была сегодня уйти ночевать к своему парню, но у того внезапно поменялись планы. То ли работа, то ли еще что. Позвонил ей буквально час или полтора назад, когда она уже приготовилась, туфли уже надевала, чтобы провести пятнадцать минут, перед тем как он заедет, в томительном ожидании у окна. А он – «не могу, у меня сегодня не выходит». И не объяснил толком. А она сделала вид, что ничего не произошло, не стирая макияжа, рухнула в постель и лежит уже час. Не хочется ее беспокоить. Она хоть и спокойна, но внутри явно не вандефул.
В этом она, конечно, права. У девушки, которую я ранее не видел, и разве что на фотографии, где поместилось двадцать два человека, сейчас неприятность. И воздух в комнате крайне тяжел. Вот за этим шкафом девушка, от которой отвернулся какой-то эгоист, и мне становится неуютно, что в этом пространстве есть человек женского пола, которому нехорошо. Одно дело, когда вокруг масса брошенных и неудовлетворенных, но где они? Не в одной же комнате со мной. Они далеко. Но стоит им попасть в мой видимый радиус, я дергаюсь от желания помочь. Но нужно учитывать еще один момент – передо мной еще один человек, которому хоть и не совсем приятно сознавать, что наши планы нарушены, не менее нуждается в помощи. Она прижимается ко мне, хочет поделиться нерастраченной лаской и требует от меня того же. 
– Давай пойдем к тебе.
Ловко, что я могу сказать. Я смахнул с ее плеча осевшую пылинку, вполне возможно несуществующую, и стал искать еще, так как это помогло спрятать свое  удивление за глупое, однако действие. Она прижимается, все сильнее, понимая, что мы можем делать все, что угодно, только тихо – между раздражением и притворным сном стоит шкаф, с поставленными на него книгами.
– У меня есть для тебя сюрприз.
Она прикасается к моему правому уху языком, кусает его и хочет повторить то же самое с левым. У меня начинается легкое головокружение. Его начальная стадия. На второй будут подкашиваться ноги, на третьей – рухну, прямо сюда, на стоящие сапоги и книги.
– Знаешь, меня ужасно заводит это.
Она хочет освободить меня от свитера, уже залезла под него руками, плавно спустившись по позвоночнику. Она переходит все границы, и я не могу остановить, сказать «стоп», я вообще ничего не могу говорить, так как она уже все решила, снесла в себя установленную программу, которую нельзя изменить, разве что перепрошить  полностью. 
– Не здесь. 
Она целует меня, и я забываюсь. Ее поцелуй мастерский. Она словно присосками прижимается к губам и ни на секунду не отпускает их, обсасывает, размягчает и как только из каждой губы стянута вся жидкость, она кусает, мягко, шутливо, но ощутимо для второй стадии. Ноги ватные, где-то рядом кровать, к которой нельзя пройти. Но она опутала меня, что я готов сделать это прямо здесь. Сперва, неудачное утро, как будто заранее вставший на моем пути мираж возбуждения, теперь еще один мираж, сулящий невозможное.   
– Не надо. У тебя. Там нам никто не помешает.
Меня это охлаждает. У меня нельзя. Но она уже приступает к массированию второй губы и мое объяснение откладывается. Она творит невозможное. Моя губа готова оторваться вместе с челюстью, стягивая шею и превращая мою в голову в китайский болванчик.
– Тебе нравится?
Это не может не нравиться. Я киваю, позволяя питать ее неудовлетворенные инстинкты, и как в кино вижу на втором плане человека, что смотрит на нас. На ней вечернее платье с глубоким вырезом. Туфли на высоком каблуке. На лице узоры из растекшейся туши. Она не торопится их вытирать, как будто ждет, когда краска застынет, чтобы показывать это не только в комнате, но и за ее пределами.
– Я все слышала. Я не верю. Он не такой.
Ее глаза полны слез, наивности и продолжающейся течь черной краски. На лице глубокие ямочки, образованные напряжением. Ее руки дрожат, но при этом кулачки сжаты. Сейчас вокруг только и говорят, что о ней и то, что произошло, волнует не только весь этаж, но и часть квартала. Город не будет спать, обсуждая. Она искренне верит в то, что и мы говорим, не можем не говорить.  У нее случилось невероятное… В общежитие подобное часто. Не в этой, так, обязательно, в соседней комнате. На этаже каждый день происходит размолвка, любовь и наоборот. Здесь плачут, смеются и все всегда гиперболизировано. Возраст такой. 
– Он у меня работает. Он хочет дать мне то, что я хочу. Сделать подарок. А вы, вы мне завидуете.
Она убегает за шкаф. Рыдание и смех смешиваются и мне через громкое дыхание и биение сердца слышится свирепый скрип кровати с одной стороны и тарабарские разговоры с другой. Девушка стучит кулачками в подушку, снижая темп, чтобы спрятать лицо, беспокойные кулачки, неудовлетворенные ноги в маленькую, выдающую своим  скрипом постель, а я чувствую, как мурашки атаковали мою спину, и свели середину ступни. Я чувствую, что не за горами третий этап.   
– Ну что пошли? Она будет еще долго дуться. А у нас все меньше времени до утра. А утром меня снова будут ждать скучные лектора, говорящие о сексе, как о возможности родить и заработать болезнь со сложным названием.
Она надевает шарф, закручивая на себе несколько цветных колец. Мне кажется, что она очень быстро надевает сапоги, и берет шапку. Вот она готова толкнуть меня к выходу,  уже смотрит на меня, ждет, что я сделаю знак (какой угодно, одобряющий ее действия).  Мы замираем на нулевой отметке и от меня  зависит, в какую сторону мы двинемся – с плюсовым или обречем себя на минусовые показатели. 
– У меня не получится.
Конфуз на лице. Мурашки перешли со ступни в область сердца, сжав его и заставив стучать неожиданно часто. Она не понимает. Смотрит на меня, прищурясь, как будто до конца не веря моим словам. Она отлипает от меня, между нами появляется расстояние, раздражение и холод. Они колкие, опасные и сделать шаг, чтобы вернуть былое, от чего должны были отказать ноги и сойти с ума верхняя часть тела, нет возможности. Между нами колючая проволока непонимания. Я никогда ей ни в чем не отказываю, я – тот, что дает ей все. А тут – не получится. Как-то странно это звучит. «У него не получится».
– Да как же так? Я знаю, что ты живешь один. Что тебе может помешать? Только не молчи.
Не буду же я говорить ей, что у меня табу и что я даже соседке окно не могу закрыть только потому, что я придумал это правило. Она посмеется и так как с ней я уже не был не менее недели, а я у нее – постоянный мужчина, то это значит, что она сейчас недостаточно удовлетворена. А иметь дело с неудовлетворенной женщиной – опасно. Нельзя придумать вариант укрощения, нужно просто им дать то, что она хочет. Иначе извержение вулкана. Поэтому я стою и не могу сказать ничего в свою пользу.
– У меня ремонт.
Довольно примитивно. И, наверное, нужно сразу же включиться и продолжить говорить, не давая возможности ей. Она стоит, раздражается с каждым мгновением, придумывает что-то. Взгляд нервно прыгает по мне, особенно достается глазам – она их вдавливает своим настырным взглядом, как будто хочет проверить, нет ли за ними еще одних. За «стенкой» соседка начинает смеяться. Это тоже поддает жару в итак уже нагретой комнате. На окне я вижу разводы, как на лице той девушки за шкафом.
– Ремонт значит? Разве нам может помешать какой-то ремонт?
Это значит, что мы приедем ко мне и если там действительно ремонт, то все в порядке. Не доверяет. Настырная. Она сделала удачный ход и ждет от меня маневра. Ей одинаково хочется, как и уличить меня в чем-то, так и забытых контактов. Мне кажется, что для нее секс может быть заменен чем-то другим, как предмет в институте. Она может легко обойтись без всего того, что знаю я (значительно больше) и устроить вместо этого фиесту из спора и проверочных квестов. Такой возраст. Максимализм впереди.
– Мы сейчас снимем номер.
У меня есть варианты. Мне кажется, что главное для двух молодых изголодавшихся друг по другу молодых людей не коротать эту ночь на улице или в помещении без кровати. Они должны уже сейчас бежать туда, где их ждет пустой номер, согревать холодную накрахмаленную простынь и дышать так, чтобы запотели окна. Они должны меньше говорить. Слова только мешают, подставляют подножки.
– Я знаю хорошую гостиницу. Там есть зеркальные потолки.
На нее это не действует. Ее глаза пусты для меня. Они заполнены тяжелым грузом своих мыслей и предположений. Она готова сейчас впиться в меня своими наманикюренными руками. И не сказав ни слова, хлопает дверью. Я стою растеряно, осознавая, что остался один во второй раз за день. Тогда я стучу, настойчиво, сильно.  Она не открывает, заперев себя наедине со страданием за шкафом. Мне хочется объяснить, я готов найти еще варианты, поэтому мои руки и ноги стучат по облупленной двери. Но за ней тишина. Они меня не слышат. Мой камешек не попал в цель. Его не видно, как и меня, бросившего его.   
Я медленно иду по коридору, оставив бессмысленные попытки достучаться. Не  понимаю, как могут уместиться две неприятности в один день. Две женщины – две сравнительно большие неприятности. Сейчас нет этих женщин (они для меня, как и я  для них уже не существуют), однако неприятности остались. Они во мне – в виде горечи, страха одиночества, неполноценности, и прежде всего от того, что в первом случае – женщина получила от меня все, а во втором – осталась разочарована. И неожиданность в том и другом случае ранит меня, делает меня слабым и уязвимым. 
Я выхожу за стены общежития, и грустно смотрю на молодых людей, кидающих камешки в стеклянные экраны-окна с краснощекими лицами, возбужденными и не знающими того, что знаю я. Они вряд ли сейчас мне завидуют. Я прыгаю в последний трамвай и он, стуча колесами, направляется на Подбельского. По дороге я звоню Цветаевой.
 
10

– Когда ты заходишь, у меня жуткая мигрень. Мне кажется, что от таких, как ты магнитные бури и вздувается щека. Надеюсь, завтра меня тошнить не будет.
Цветаева – мой козырь. Она всегда дома, работает корректором, редактирует медицинские тексты, ходит в платке, накинутом на плечи и похожа на хранительницу очага. Я очень доволен, что она не отказывает мне, не говорит, что хочет выспаться и готова терпеть меня вечер и обязательно ночь. Мне хочется поблагодарить ее за такое радушие, и я обнимаю ее.
– Э-э, куда. Нашел себе тренажер для объятий. У тебя, я знаю, на каждый день припасено. А мне не хочется быть твоим эспандером. 
Она не откроет передо мной дверь спальной, не снимет с себя этот платок, за которым, по-моему, нет ничего. Я не могу представить ее маленькой, когда она начинала формироваться и возраст от десяти до пятнадцати, происходящие с ней перемены. Я не могу думать о ней, как о существе женского пола, объекте вожделения и страсти. Я не могу представить ее без платка… Про «это» никто не вспоминает. После моей единственной попытки встать у нее на пути, чтобы проверить ее реакцию на мое предложение, я приостановил свою прыть. Попытка не увенчалась успехом. Тогда я выглядел смешно, глупо, как прыщавый юнец, делающий неумелые попытки соблазнения. Но это было тысячу лет назад, и теперь мы с ней только друзья. Я бываю у нее не часто, но она прекрасно знает, что означает мое появление. На моем лице написано, что у меня сегодня не вчера.   
– Что ты с собой делаешь?
У нее вопросы, на которые очень трудно ответить. Они общие, бьющие даже не в глаз, а самое нутро. Она наблюдает за моей жизнью последние три года. Что-то ей нравится (в меньшей степени), что-то – нет. По ее мнению, я отбился от рук родителей, которые слишком доверяли мне. Нужно было следить за каждым моим шагом до сегодняшнего дня. С такими, как я, по ее словам, нужно все время глаз да глаз, иначе от избытка энергии я могу посеять хаос. Но мои родители благополучно мне звонят, спрашивают, я отвечаю – на этот наш с ними контакт завершается. Я редко бываю у них, они – у меня. Мы не нуждаемся друг в друге. У них есть – увлечения, у меня – тоже, можно так сказать. Они доверяют мне, а я не позволяю им сомневаться в этом. В лице  Цветаевой я вижу и родительское око, и седьмую заповедь, и то, что я не вижу в других людях. Она в свою очередь видит во мне что-то кромешное, опасное с одной стороны и с другой – невинно-глупое.
– Ты наполняешь себя гадким и предлагаешь другим сделать то же самое.
Если она о выпивке, то очень близка к истине. Если о чем-то другом, то, наверное,  права. Со своей домашней затворнической колокольни. Я падаю в кресло-качалку с постеленным пледом и качаюсь, являя собой незавидный экспонат для изучения. Она смотрит на меня, оценивающе, как будто оценивая, сколько может стоить мой свитер. Или я сам на невольничьем рынке.
– Я хочу выпить.
Мне на самом деле хочется влить в себя. Самое лучше влить в себя по самое горлышко, чтобы унять взбунтовавшееся либидо. Я встаю с кресла, начинаю ходить по ее комнатке, нюхая цветы на подоконнике (цветы в вазе меня бы удивили). Здесь я могу чувствовать себя, как дома. Она не будет против, если я открою ее платяной шкаф, запираемый на ключик,  и перерою десяток книг, открыв заложенные места и выделенные желтым маркером, возьму фотоальбом, расспросив про каждого присутствующего мужчину на массовом снимке, или залезу в холодильник, чтобы уничтожить оттуда  недельный запас мяса, предварительно приготовив его, конечно. Но сегодня будет достаточно и выпивки. Сегодня также не планируется посягать на шкаф, полки, холодильник. Я хожу в ее тапочках, шаркаю точно, как у себя дома, она не смотрит назидательно и, кажется, готова стерпеть мои любые выходки, кроме телесных. В любом случае, мне немного лучше, Уже позади моя мечта с Новорижского направления, девушка-присоска из медицинского замка, и теперь мне предстоит только ночь в компании с девушкой, примерно моего возраста, которая не признает мужчин, и ко мне относится, как к опасному механизму, которому позволительно быть у нее, но обязательно в выключенном состоянии.
В холодильнике, в который я все же заглянул, я нахожу неплохое вино без этикетки. По мне если без «имени», то еще лучше. Когда я вижу только цвет и слышу запах, предвкушая вкус, то мне достаточно этих составляющих. Да все равно. Там есть градусы – достаточно, чтобы захмелеть. Чтобы прогнать подальше источник моей грусти, чтобы избавиться вконец.
– Если я буду пить это, то мне нужна компания.
 Я ставлю на круглый стол с изогнутыми ножками бутылку «без имени». Цветаева хмыкает, рисует на мне сетку из сожаления и грусти. Без вина я смотрелся лучше. Она горделиво смотрит на свою богемную атмосферу старинны из мебели и потолочной пыли,  и пытается найти в ней место для меня. Конечно, о многом я и не догадываюсь. Она довольно скрытая особа и не все, что думает, говорит, предпочитая выдавать что-то такое, что может быть не совсем нужно. Или я просто привык к другому, а она в воздухе из стен, выделяемых удушливый газ прекрасного, по-другому не может…В конце концов, это не так важно, мне нравится быть у нее, пить вино и говорить о чем-то, несвойственное моему уху.
– Пьют только те, кто не удовлетворен.
Как она верно подметила. Но мне от этого понимания не легче. Лучше бы помогла и достала чистые стаканы. Стаканы появляются, а она приносит три тарелки с нарезанной колбасой и сыром.
– Ты, наверное, голоден.
Я не знаю. У меня сегодня в результате этих потрясений поменялись местами внутренние органы, и я уже не знаю, то ли у меня болит в районе груди сердце, то ли сместившаяся от внешних раздражений печень. Но как только я проглотил один за другим три бутерброда, мои органы вернулись на свои природные места и я понял, что жутко голоден.
– Спасибо. Ты меня очень поддерживаешь.
Она улыбается в умилении, заставляя чувствовать меня котенком, лакающим молоко. Только вместо молока вино, а умиление перерастает в цепочку для меня не связанных между собой слов.
– Когда ты падал, я обедала супом, которого уже нет. Когда ты уже упал, я открыла дверь, чтобы поделиться с тобой вином, оставленным кем-то. Когда ты его нашел, я подумала, не ты ли его оставил.
И только когда я, раскачиваясь в кресле, пил вторую порцию загадочного вина, я заметил, что на столе у нее лежит пачка отредактированных текстов – в несколько стопочек.
– Не помешал?
Она улыбается, так как всегда занята. Она как будто постоянно что-то редактирует и пять минут назад вчитывалась в скучные тексты, а сейчас уже терпит меня, и как только я исчезну, она снова возьмется за работу.
– Помешал.
Я же говорю, что она прямая, как линейка. И говорит не всегда то, что я хочу. Могла бы и сказать, что нет. Однако, она все равно станет меня слушать, и что-то говорить, забыв о своем «деле», и может отложить даже, как будто моя жажда напиться куда важнее нежели тексты, необходимые сдать к утру.
– Я могу сесть на тот стул.
У нее есть стул, оставшийся от дедушки. Уже ни к чему не годный – со сломанной спинкой, на трех ножках, нуждающийся в починке или перевоплощении в уголь. Однако он стоит, и будет стоять в этом доме еще очень долго. Для нее важна память, а я, заметив его однажды, и случайно сев на него, упав, и повредив себе зад в двух местах, отнес его к категории хранителя порядка. И теперь, когда она очень занята, то сажает меня на него, и я пребываю там, как будто заточенный в темной камере.
– Не нужно. Ты передо мной ни в чем не виноват. На нем сидят только те, кто действительно обидел меня. Но ты разве способен на это?
Как цинично. Я не могу обидеть ее. Она имела ввиду то, что я ничего не значу для нее, а только значимый ей человек может вызвать такое чувство, как обида. А я – приятель, мечтающий помочь всем. Кроме нее. Она не нуждается во мне. Я только мешаю. И в этой недосоленой каше, мне кажется, что я все же своим появлением вношу в ее жизнь какое-никакое, но разнообразие. Хотя не уверен, что она нуждается в нем. Она единственная, которая для меня недостижима. Загадка в платке, без метаморфоз и женского взгляда. Без удушающей атмосферы счастья, что длится совсем недолго. Без мотива для меня. С ней мы даже обняться не можем. Не говоря уже о близости губами. Даже об этом неудобно говорить.
– У меня сегодня не совсем удачный день. Все пошло не по плану. А я привык, ну ты же знаешь.
Она выпивает, морщиться (для нее даже вино кажется крепким, особенно ночью) и смотрит на мои руки, наполняющие бокалы. Вино, не умещается в стакан, и выходит за его пределы. Красная полоска тянется от стакана, не дойдя сантиметра до середины стола. На ее лице тоже полоска – образованная светом, реакцией на алкоголь и моей небрежностью. Она берет из стенки салфетки и тремя сразу промокает пятно. Жидкость просачивается.
– Этот стол не пьет вино, но был вынужден.
Она немного раздражена. Мне понятно и это. Я прихожу только тогда, когда у меня не все ладится, я прихожу сюда, чтобы зализывать раны перед последующим настоящим жизненно важным шагом. А то, что сейчас – это так, промежуточная станция. И она начальник той самой платформы, которая для меня важна только тогда, когда я нахожусь на этой самой станции. Но стоит мне уехать и увидеть другие, а потом и еще, и еще, этот начальник позабудется. Он станет чем-то вроде маленького белого пятнышка на белой бумаге – оно точно есть, вот только где. Не видно.
– Я не совсем то хотел сказать. Бывают и хорошие дни, когда я у тебя бываю.
Сразу возник вопрос «когда» и мне не удается вспомнить, и она наверняка тоже вспоминает. И нам достаточно вспомнить какой-нибудь нелепый приход. Мы, конечно, можем его придумать и насочинять, но его не было.   
– На моих глазах спивается человек, знающий про женщин столько, сколько не знает ни один мужчина.
Я не спиваюсь. Просто мне сегодня хочется быть пьяным для того, чтобы я забыл, кто я и что со мной происходит. Чтобы я смотрел на мир другими глазами, не своими, а посторонними – простого мужчины, который ничего не знает, точнее, знает, как все, но не нуждается в том, чтобы помогать всем женщинам с поломанной судьбой и самооценкой. У него есть одна женщина, и ему достаточно ее. Отношения, переходящие в необходимые этапы – дружбы, споров и секса. Жизнь, крепкая как это вино, но не более. Чтобы чувствовать вкус. Чтобы градус не мог перебить качество. Чтобы я мог как можно дольше так думать. Какой у меня бокал? Десятый. Я не считаю. Как может одна бутылка вместить столько бокалов?
– Не хочешь сказать «стоп»?
Она ни разу не зевнула и стойко держится, выпив только первый бокал со мной. Все остальные вошли в меня и сделали из меня безвольного и развязного человека, боящегося дневного света.
– Что им нужно? Я всегда знал ответ на этот вопрос. Но сегодня что-то произошло. Мне кажется, я не понимаю. В первый раз.
Она смотрит в мои глаза и тем самым как бы проводит терапию – исправляет меня, высасывает из меня негативную энергию, открывая для меня ночь без откровений, оголения и всего того, чего я лишен в другие дни.
– Мы можем говорить и о другом. Точнее о том же, только с другой стороны.
Я ее не понимаю. У меня дергается глаз, и я рисую на столе еще одну полоску вина. Бутылка пустеет и становится прозрачной. В ней тоже ночь – опустошенная и дурманящая.  Пачка салфеток спасают стол.
– Женщины – не шаблон, который ты прикладываешь к каждой. Она может и удивлять.
Да о чем она? Она хочет мне рассказать о женщинах? Ну не смешно ли? Она мне? Женщины – это же так ясно. Да, они неожиданны, алогичны, фееричны, но в то же время, как тривиальны их поступки, разговоры, как предсказуем финал затянувшихся отношений. Уже не секрет, что ждет тебя, когда она не отвечает на звонки или напротив настойчиво просит тебя ответить. В первом случае – хочет, но мешает еще один персонаж в ее жизни, а то и два, во втором – не хочет, но сознание того, что он может принадлежать другой, убивает
– Но раньше все было проще.
Я выпил много, и меня, наверное, сейчас вывернет. Но Цветаева знает верный способ. Она несет чай и варение. Я растекаюсь по столу, и вижу ее профиль, сидящий напротив – в том же платочке и позе, как будто ей дали установку не менять ее, когда она садится за него.
– Раньше ты жил иначе. Большинство женщин были как бы в стороне, а сейчас он с тобой вплотную, наверное, слишком,  из-за этого ты и перестал видеть.
Я осознаю то, что ее слова несут в себе важный для меня смысл, но у меня не получается внести их в свое подсознание, они так и остаются на поверхности, с ее позой и платком. Она несет вторую креманку с земляничным варением, и я съедаю ее за душистым чаем. После вина, чая мои ноги не хотят слушаться, и я падаю на кровать. Я понимаю, что это кровать Цветаевой, и она мне об этом напоминает, но сейчас я слишком тяжел, чтобы подняться.

11

Цветаева еще спит, или только делает вид. Во всяком случае, она не выходит меня провожать. Я как могу заправляю постель, приоткрываю окно, чтобы проветрить комнату после моего пребывания в ней, ровно минуту смотрю на то, как она спит в кресле – подложив под голову метровую подушку, утонув в ней, на полу лежат разбросанные в разные стороны листы (уснула, работая) и длинный бокал. Я шепчу ей слова благодарности и прощания, сделав это скорее больше для себя, чем для нее, и вышел в прихожую с чувством того, что я делаю что-то нехорошее. Я знаю, что как только выйду за пределы ее квартиры, оно улетучится. 
Долго промучившись с дверью, я все же открываю ее и, выйдя за пределы дома, напоившего меня, ощущаю на языке вкус никотина. На лестнице никого нет, но ясно, что еще недавно кто-то курил здесь. Я допускаю, что у Цветаевой есть обожатель, предпочитающий крепкий табак, но мысль обрывается на втором этаже – навстречу поднимается женщина с годовалым ребенком на руках, за ней плетется парень с грустным взглядом. Улица отрезвляет меня, но лучше всего помогает кофе с лимоном в кафе, в ста метрах от дома Цветаевой. Выпив залпом стопятидесятиграмовую кружку, обсосав лимонную дольку, я прошу вторую порцию. Осушив и вторую, я понял, что нуждаюсь в третьей, но не заказываю ее, решив, что холодный воздух больше поможет мне. В результате помогают, помимо воздуха, мысли, согревающие меня по дороге к ней. Навстречу торопливо идут люди – разные по цвету и форме, однако исключительно красивые, редкие, как на подбор. В шляпах, с удачным макияжем и благоуханием. Я вижу, как одна их толпы красиво жует резинку, другая обворожительно пьет кофе на вынос, третья подкрашивает губы. Есть и стремительно мчащиеся, горделиво идущие, неторопливо вышагивающие, но все, без исключения, смотрят сквозь меня и тоже видят  прекрасное. Мне хочется кричать, но я сдерживаюсь. Я знаю, что меня ждет больше, чем крик. Через пятнадцать минут я у нее, через семнадцать – раздеваюсь, и через двадцать…
Она выдавливает на меня масло, мне кажется весь тюбик. Хлад этого состава попадает на плечи, ее руки незамедлительно прикасаются к моей коже, и я слышу, как тело с чавкающим звуком принимает это приношение. Масло растекается, ее руки помогают равномерно распределить его. Лопатки подергиваются – это единственное, что можно сделать в таком положении. Она плывет по спине, замечая каждый холмик, перешеек, доставляя порцию масляного состава по возможности на каждый участок. Останавливается, руки соединившись, посылают разряд, я вздрагиваю в очередной раз. Несколько таких разрядов и мои пальцы на ногах сжимаются, они готовы впиться в матрас, через простыню, да и сам матрас кажется настолько тонким, что мне, кажется,  может пострадать и сама кровать. Она не говорит, не издает ни звука, слышится только  чавканье от соприкосновения кожи с маслом, ее ровное дыхание, неучащенное ни на один лишний герц.  В отличие от меня – мое сердце колотится, бьет во все колокола, будит все спящие органы, тормошит и без того чутко реагирующую грудную клетку, я кусаю подушку, и боюсь прокусить ее насквозь.
Я слышу часы, идущие на кухне, незакрытый кран в ванной и воркование голубей где-то рядом. Где-то приоткрыто окно, или ветер проникает через очень незначительную щель в кладовке. Я реагирую на все. Она что-то со мной сделала и не останавливается на этом, продолжая.
Она покрывает меня слоем горячей нежности, второй кожей, которая еще не скоро сойдет. В ее руках не спина, а белый лист, ее руки – кисти и она создает шедевр. Она заставляет верить в то, что у меня на спине нечто особенное. Когда она скатится в другую область тела, мысли не изменятся. Галерея из созданных работ пополнится. Что главное, ценителей может оказаться очень много. Например, все мужчины.
Она не отпускает мое тело. Ее руки ни на миг не отрываются от него. Масло не дает мне дышать, закрывает мне рот и поры, но при этом я невесом, полон скопившегося тестостерона, готовый к предстоящему взрыву. Я знаю, что он произойдет, не знаю точно когда, но он впереди и очень скоро. Мне не нужно ни дышать, ни говорить, ни думать. Она все делает за меня – все органы жизнедеятельности переданы ей, а я – покрыт масляной кожей, для того, чтобы она могла успокоить свои пальцы, почувствовать, что создает что-то невероятно красивое, чтобы поверила в то, что ее руки необычны. И в доказательство этому она льет на меня еще один слой, и руки плывут по направлению к плечам, шее и точкам на голове. Я вспоминаю про крик, что хотел издать на улице каким-то незнакомым людям, и чувствую, что он тоже ползет и нарывает.
– Не сдерживайся.
Она понимает, что я хочу. Прочитала по моему лицу. Оно сейчас ужасно болтливое. Открыто для самых суровых откровений. В нем все то, что должно было произойти вчера и не свершилось, а также то, что я приготовил для нее. Она, конечно, чувствует и это тоже.
Я уже не помню вчерашнего дня. Мне кто-то сказал нет, и решил не везти меня в загородную резиденцию? Кто-то женского пола вынудил меня говорить неправду, инвестировать массу усилий без получения дохода? Кто-то сказал мне нет? Не помню. В памяти только последняя ночь. Она какая-то простая, гладкая, как это масло. В ней я пью, пьянею и не стараюсь понравиться. Моя система заморозилась на двенадцать часов минимум. Но если бы не было этих самых часов, то мои эмоции были бы совершенно другими. Натянутыми, искусственными. А с ней это делать нельзя. Она чувствует фальшь  очень хорошо.
 Масляная игрушка с закрытыми глазами лежит на белоснежной смятой простыне. На нее смотрит женщина, создавшая ее. Она берет сигарету, закуривает, и сладковатый  дым поднимается под потолок. Я лежу на животе, и думаю о пепле, который, как мне кажется, она смахивает на мою чувствительную спину. Мне не хочется двигаться, вторая кожа принадлежала ленивому человеку. Из своего положения я вижу только облако дыма и треугольную подушку на первом плане, и окно с силуэтами зарождающегося дня на втором. Я осторожно поворачиваюсь к ней и вижу, как ее образ, выдыхающий из себя длинную рассеивающуюся полоску дыма, неподвижно застыл на фоне горизонта, похожего на кардиограмму. 
Она курит, и этот процесс ее занимает полностью. Нежно двумя пальцами сжимая фильтр, она отстраненно смотрит в окно, где зависла серая дымка в виде глобуса и пятно в правом углу, похожее на флюс. На руках еще остались капли масла, и падающий пепел образовал небольшую горку на полу рядом с кроватью. Но она не замечает, что близка к катастрофе. Мгновение и уголек упадет на паркетный пол и превратит комнату в горящий куб. Сперва, загорится кровать, огонь станет лизать стены с висящими фоторамками и наградами, потом выйдет в зал, и ринется на мебель. Дерево будет трещать, но пощады не будет. Огонь обожжет каждый квадратный метр, не пощадит и такую красоту, что я вижу  перед собой. Она не думает о моих фобиях, ее интересуют пятна на окне и за его пределами. В них ее страсть и она подобно масляному процессу, в котором руки играют не последнюю роль, сейчас совершает то же самое с глазами, превратив их в устройство, создающее трехмерную голограмму.
Меня это заводит. Она разогрела меня, нанесла волшебный состав и я уже не прежний терпеливый, я уже не могу сдерживаться. Я готов сорваться, но знаю, что она должна завершить процесс. Затягивается легко, тушит сигарету в непонятном образом появившейся пепельнице.
– Время.
Она напоминает, что время беспощадно. Оно стремится нам помешать. И чтобы показать, что она его не боится, она говорит о нем. Я ей помогаю в этом. Мне тоже не нравится, что часы придуманы, и даже не кто-то, а что-то заставляет думать о приятном с долей сожаления.   
– Часы остановились.
Я готов погнуть стрелку настенных часов, чтобы мы не могли узнать ничего про время. Только часы не остановишь. Можно уничтожить все имеющиеся в мире приборы с циферблатами, включая и наручные, но и тогда время продолжит эгоистично повергать в уныние тех, кто не успевает.
 – Так чего же ты ждешь?
Я масляный и одурманенный последней сценой медленно подхожу к ней. Она не двигается, замерла в одной позе. Я прикасаюсь к ее лицу и понимаю, как она расслаблена – стоит мне захотеть и она сможет изобразить все то, что я хочу. Она податлива, ей нужен опытный человек, кукловод, если так можно сказать. Я обнимаю ее сзади, тороплюсь сцепить руки, прикасаюсь лицом к ее влажной шее, и понимаю, что теперь она в моей власти. Только что  мы поменялись ролями и она недвижимая пушинка без ветра. И как только поднимется ветер, она повернется, разомкнет объятия рук и ног, и не станет ждать, пока ветер выстроить нужную мизансцену. Я влеку ее за собой, и она плавно скользит ко мне, предоставляя свое тело в мое пользование. Я держу в руках горячее обворожительное создание, желающее получить «плату» за свой «труд» и предвкушаю, как я буду откупаться.    
Я вхожу в нее, сразу чувствуя, что теряю контроль. И чтобы не потерять сознание, закрываю глаза. Так, по крайне мере, я не вижу ее фантастического тела – гибкого, спортивного и невероятно притягательного. Я боюсь, что открыв глаза, я буду хотеть ее еще, но что мне сделать, если она уже во мне. В этот момент она напоминает  растение, что пустило меня корни и всходы ее извивающегося тела.
– А-а…
Она издает свой первый крик. Он такой долгожданный. То, что должен был сделать я, прозвучало в ней. При этом она вертит головой, чтобы ощутить блаженство еще острей. Когда головокружение только окрашивает и несет в себе положительное.   
–М-мм…
Она смыкает зубы. Открывает глаза. В них растерянность, желание ухватиться за что-то, она порывисто дышит, высунув язык, нащупывает что-то в воздухе, ищет им спасение. Я ловлю его, обволакиваю своим ртом, покусываю и сам теряю контроль над происходящим.
О-о…
Размыкает. Оторвавшись от меня, она поставленным голосом издает то, что мне  неведомо постичь. В них царство слов и бесконечная песня. В них взрыв, даже цепочка взрывов и нежелание, чтобы они когда-нибудь затихали.   
Хм-ммм…
Смыкает снова. Кажется, что играет. Играет так, как никто. Так, что возбуждает меня до боли, что делает меня слабым и уязвимым. Она не менее моего уязвлена, и с каждым мгновением все больше подвергается этому. Частота наших движений, ее более цепкие и властные руки, мое понимание того, что невозможно сдержаться вызывают тот самый крик, в котором звучит и мое эхо.   
А-ааа…м-ммм…хммм…ааа…ммм…ааа-ааа…да.
Игра завершена. Мы падаем без сил на изжеванную нашими напряженными когда-то телами, кровать, и синхронно поворачиваемся друг к другу, подарив улыбку и откровенный взгляд, подтверждающий, что это было волшебно.  Я знаю, что пройдет минута и она, показав мне свое безупречное тело у зеркала, оденет пеньюар и убежит в ванную, повторять текст сегодняшней роли.   
Она известна. Снимается в кино, рекламе. Ведущая актриса театра…Медийное лицо. Времени немного, разве что утром, когда все искусство спит. Мы встречаемся, устраиваем ее авторские игры без слов с элементами гимнастики, и разбегаемся до следующего намеченного утра. Делать  гимнастику подобным образом ей нравится куда больше, чем ходить в спортивный зал. Познакомились просто. Так же, как и со всеми. Ей нужен был человек, способный решить проблему, и я оказался рядом. Отсутствие времени ее больше всего волновало. Эту проблему мы легко преодолели. В остальном у нее – полный порядок. Интересная работа, поклонники и зависть коллег, конечно. Она сама выбирает режиссеров, роли и мужчин. По крайней мере, меня она тоже выбрала.   
После мероприятий в спальной, мы завтракаем. Я присоединяюсь. Легкая пища – яйца, бутерброд с конфитюром и кофе. Она включает телевизор, одновременно музыку на бумбоксе, и умудряется подпевать и параллельно воспринимать новости эмоционально.
–  Зеленая вода и черти отовсюду…
Она поет, и ее голос теряется в дикторском тембре молодой девушки, переборщившей с макияжем. Она говорит, теряется, тут же берет себя в руки и снова находит повод, чтобы заикнуться или использовать «паразит», который вряд ли есть в тексте. Она отчаянно машет руками, чувствуя свой непрофессионализм.
– Сегодня третий день, как наши соотечественницы показывают свои способности на ежегодном конкурсе красоты в Бразилии.
В третий раз она без причины улыбается и смотрит на текст так, как будто ищет спасение. Но там только буквы, но стоит только оторваться от этой стопки, то можно увидеть раздосадованное лицо продюсера, режиссера, оператора, и, наверное, меня.
– Они пришли к тебе, они теперь повсюду.
Меня сводит с ума ее голос. Достаточно одного слова, чтобы я был счастлив безмерно. Некоторые люди для того, чтобы услышать ее, покупают дорогие билеты, одевают самые лучшие наряды, а у меня есть возможность внимать ее голос один раз в неделю точно, влияя на силу звука непосредственно.      
–  Мы ужасно гордимся за то, что они были уже отмечены местной прессой, и даже получили приглашение на участие в передаче. Не говоря о том, что им постоянно делают предложения десятки тысяч поклонников.
  В правом нижнем углу счастливые конкурсантки. Они постоянно что-то говорят, улыбаются, но я слышу только диктора, и ее молочный тембр мешает не только мне  сосредоточиться на самых красивых лицах. Напротив меня сидит красивая женщина, которой не нужно сомневаться в том, что есть кто-то лучше.
– Зеленая вода…
Мне кажется, я тоже нахожусь где-то между новостями и музыкой. Я как важное событие для нее, без которого день не станет лучшим.
– Наши соотечественницы…
На ней легкий халатик. Она его накинула, на минутку зайдя в ванную. И сейчас, закинув ногу на ногу, я смотрю на нее, на эту темную складку, что образовали ноги при скрещении. Она ужасно соблазнительная. В ней я уже вижу не просто геометрическую фигуру, в ней – порыв, в ней слияние и бездна, горячий сок, выходящий из ее недр, то, что невозможно не принять во время завтрака. Она же смотрит на часы, делает маникюр и через раз смотрит на меня. Наконец, она видит мое навязчивое внимание к ее положению ног. Она меняет ноги, но это не помогает. Я уже заражен и чтобы меня отпустила, я должен повторить.    
Я хочу еще. Я знаю, что ей нужны силы. В театре она должна не показать усталость, камера должна запечатлеть ее без следов наших подвигов под глазами. Но она сдается. Бросает все. Мы повторяем это. Звучит «Зеленая вода…», сопереживает погибшим диктор, а мы переходим в спальню. Ей нравится определенное место. Кровать, светлые тона, разве что позиции на одной и той же сцене. Она стонет, и в этот раз я точно знаю, что она не может симулировать. Я знаю.
Через полчаса я выхожу на улицу и устремляюсь туда, где меня ждут. Прохожу арку и в темноте ее мне мерещиться ее образ снова. Я провожу рукой по шее, подношу к лицу, и вдыхаю недавнее масло, а сейчас уже эссенция на основе жаркого воздуха и разгоряченных тел. Чтобы не сойти с ума, я выхожу из арки, перехожу дорогу в неположенном месте, и подхожу к дорожному переходу, и вижу ее. Она стоит, курит и, заметив меня, пытается закончить с сигаретой быстрее. Бросает ее и ждет, когда я подойду. Надо же все возвращается.

12

– Обедал?
Она нервничает. Заметно голодна, готова проглотить гамбургер и большую картошку. Во всяком случае, картошку она заказывает. К ней присоединяются овощной салат, куриные крылышки и мороженое с карамельным наполнителем. Я беру себе фишрол и кофе. В отличие от меня и большинства, она никогда не заказывает напитки, словно в ее организме достаточно жидкости. Мы сидим за длинным столиком рядом друг с другом, посматривая в окно на природное безобразие в виде дождя со снегом. Я как будто ее сослуживец, вышедший составить ей компанию в перерыв.  Мы активно без церемоний жуем фастфуд, не задумываясь, кроме липкого в мгновение тающего снега, что несет в себе что-то мистическое – сперва, он в виде снежинок, потом образуется снежная пастила на стекле и через секунды это растекающиеся по стеклу капли. Мы зачарованы этой метаморфозой. На столе образовалась гора бумажного мусора, но нас это не смущает – волнует только вкус того, что мы едим. Со стороны не скажешь, что нас объединяет что-то большое, чем дружба, гастрономические интересы и умение вести себя непринужденно друг с другом. Но именно последнее свойство и дает нам возможность иметь еще одну тайну для ненаблюдательного глаза.
Постепенно ее первоначальная нервозность сходит на нет, и я вижу рядом со мной совершенно другого человека. Спокойного, уравновешенного. Девушка с большими глазами и длинными ресницами жует листья салата, и время от времени стирает с губ следы от майонеза.  У нее пухлые щеки, прическа в стиле ретро, кожаный жакет и розовая блузка с небольшим вырезом, в котором поблескивает медальон с крылатой коровой на удачу. У нее прекрасный аппетит и, кажется, что когда ест, то самая счастливая. Ее лицо сияет, и даже когда она насытилась, то все равно делает вид, что жует что-то. Иногда спасает жвачка, иногда мой язык. 
– Сегодня один парень в метро мне не уступил место, сидел внаглую, и смотрел на мои ноги. Красавчик. Я ему в ответ долго, наверное, несколько станций подряд, смотрела на ширинку, не отрываясь – так он не выдержал в результате, и сумку положил.
Она делится со мной сегодняшними наблюдениями. Вчера я ее не видел, но она не расскажет о том, что было вчера. У нее достаточно сегодняшних историй. Ее рассказы о разных молодых людях, что ездят в метро и ведут себя странно –  нормальны. Чем больше попадается такого контингента, тем лучше. Она тут же примечает, устраивает им проверку и не так важно, выдержат они испытание или нет. Хотя в последнем случае интереса значительно больше. Чем более нестандартен человек, тем лучше. Лично для нее, для ее профессии, для жизни. Она изучает, проводит эксперименты. Психолог, что-то пишет. Изучает странное в мужчинах. К тому же интересуется такими объектами, как я, пишет, планирует написать диссертацию, и я позволяю это делать в рамках своей теории. 
– А еще один шел за мной и норовил прикоснуться. Козел. Когда мы ехали, тесно прижавшись друг к другу, то я спросила его. «Давно ли у тебя был секс с женщиной?» Он покраснел, и на следующей станции вышел. Решила спросить  другого, во мне зрело любопытство. Тот тоже прикоснулся ко мне, не так рьяно, как прежний, к тому же сразу же извинился и долго смотрел в мою сторону, чувствуя вину всю дорогу, все шесть станций. А мой вопрос про «это» его смутил,  и он отвернулся от меня тут же и уже не смотрел в моем направлении и, кажется, даже прозевал свой  выход.
Она ждет от меня реакции. Я смеюсь, и рассказываю ей о том, что бывает с мужчиной, если он долго воздерживается. Она смотрит на меня с интересом, кажется,  готова сейчас схватиться за ручку с блокнотом. Мы оба понимаем, что если человек «ввел подкожного», то спокоен, он не станет вертеться и примеривать себя под чьи-то формы. И только у меня в голове вертится мысль – а как себя должен вести человек, у которого час назад был головокружительный секс и впереди ждет не менее насыщенная программа. По этой теории спокойно, однако почему я нервничаю.
– Мне не нравятся эти скамейки в конце вагона. Места для двух с половиной. Для двоих – много, трое там не умещаются, если они не тощие, как смерть. Сегодня я села и меня с двух сторон атаковали два пирожка. Я не то чтобы не могла двигаться, дышать не было никакой возможности. Одно утешало, что они мягкие. Я вылезла из этих тисков, и у меня возникло ощущение (боль в теле, костях, неприятная, ноющая), что они надругались надо мной. Но что делать, когда чувствуешь одно, а на деле – они едут по своим делам и у них, наверное, все с этим в порядке. Видел бы ты их умиротворенные лица.
Она серьезна и ест пластиковой ложечкой мороженое с подтаявшим верхним слоем. Ее мужчины, истории, с которыми она неразлучна, как со своей одеждой, глазами, пышными ресницами значат для нее много, и я не могу не участвовать в этом откровении. Я говорю о том, что ей лучше ездить на автобусе, но понимаю, что все самые лучшие объекты для изучения спускаются в подземку, не желая показывать свою исключительность на поверхности. 
– А такие, как ты любят прятаться в толпе. Маскируются, им проще всего спрятаться за других людей. Их не видно. Вроде, только что ты его видишь, через мгновение он исчезает и, пытаясь его найти, приходится залезть в такую дыру. И чего вы прячетесь. Боитесь?
Возможно. Мне достаточно того, что изучая женщин, я изучаю и себя тоже. Но только в таком порядке – сперва, их и на основе этого познаю себя. А не наоборот. Наоборот, у меня бы точно не получилось их понять. 
– И как мне только удалось поймать тебя…ты же от меня так долго скрывался.
Она права. Однажды я заметил, что незнакомая девушка проявляет ко мне излишний интерес, смотрит на меня пронзительно, не отрывая глаз, минуя спины и посторонние препятствия в виде толпящихся, переходящих с места на место, и этот взгляд был не сколько женский, заинтересованный во мне, как мужчине, он был другим – циничным, каким-то научным, и я сразу почувствовал недоброе, так как мне не хотелось быть подопытным в каком-то эксперименте. Поэтому я ретировался в сторону, вышел на ближайшей станции, потом перешел на другую ветку, потерявшись в толпе, где потоком меня снесло в переполненный вагон, где я умиротворенно вздохнул. Через минуту она была рядом, чтобы задать вопрос.
– У тебя уже был секс?
Нет, тогда она спросила, нет ли у меня разряда по бегу. Я сказал, что нет, но обязательно есть у нее, раз она смогла меня догнать.
– У тебя уже был…
Этот вопрос возник сейчас. Она замирает. Перестает перебирать зубами мороженое, облизывает верхнюю губу, моргает. Она поела, и теперь еда не будет занимать все ее внимание. И другие объекты из метро.
– С чего ты взяла?
Она не думает, она знает. Поэтому и смотрит не для того, чтобы убедиться в этом, просто хочет услышать ответ, узнать мое поведение в этой ситуации.
– Красные глаза. Ты или страдаешь бессонницей, либо совсем недавно у тебя был хороший секс со всеми вытекающими.
На стекле снег занимает большое пространство, и снежная пастила теперь искажает все уличные предметы – автомобили, дома, люди напоминают новогодние игрушки на елке, покрытые фольгой и серебряной насыпью. Мы говорим о предстоящей зиме со снегом и падающими пешеходами, я думаю о другом, и она наверняка тоже, но в наших правилах не переходить на ступень непонимания и назойливого любопытства, как с моей, так и с ее стороны. Не смотря на то, что она мой ученый.
Она просто мне называет цифру.
– Три
Она мне говорит всегда, сколько раз готова. В прошлый раз была цифра «два». Мы выходим из кафе в шумный город, перебегаем дорогу, пропуская велосипедиста, но успевая пробежать перед автобусом, проходим по тропинке из старого кирпича, столкнувшись с толпой детей детсадовского возраста, входим в дымчатого цвета арку, вдыхаем гнилость и псину. Она постоянно держит меня за руку, как забытого на поводке щенка, но я позволяю ей быть ведущей в этом беге. Она знает, что делает. Мы выходим из арки, чтобы снова перейти широкую дорогу, подходим к зданию из стекла и металла, входим в прозрачные самооткрывающиеся двери, улыбаемся охране, поднимаемся вверх по лестнице, минуем два этажа, входим в кабинет с цифрой «3» (?), она закрывает за собой дверь, поворачивается ко мне, сжимает еще сильнее руку, притягивает мое усталое от долгой дороги тела, к себе, сжимает мои разгоряченные от подъема ягодицы и смотрит в мои глаза, приговаривая.
– Когда я тебя спрашивала про обед, то имела ввиду совершенно другое.
Я удивлен. Он хочет соблазнить меня здесь. Рабочие столы, еще два рабочих места. Кто-то еще не пришел с обеда, на одном открытый отчет и ручка – женщина (на столе фоторамка и резиновая игрушка «Пеппи») пишет отчет и сейчас вернется, чтобы продолжить. На другом столе включенный компьютер – заставка в виде плавающих рыбок с музыкой «К Элизе». В водной глади кроется кропотливая работа еще минимум на два-три часа или женский блог, в котором она делится с участниками новыми открытиями, или, напротив, с позиции мастера делится с менее опытными, что правильно, а что нет.
Ее руки на моей спине – она царапает, гладит, и снова жует. Она смотрит на меня и не хочет, чтобы я отвлекался, смотрел на стены, столы, потолок, чтобы меня что-то волновало, кроме нее. Она гладит мою голову, взъерошивает волосы, смотрит с наслаждением. Но сейчас могут вернутся, постучать с минуты на минуту. Но она сжимает мое податливое тело, стена дрожит, за ней кто-то ходит, роняет папки и разговаривает о вкусном обеде с фантастическом гуляшем. Она прижимается ко мне и начинает есть. Сперва проводит длинным ноготком по шее, сразу же целуя это место влажными губами, одновременно расстегивая брюки. Я пытаюсь убедить ее в том, что нам нужно найти место понадежнее, что здесь слишком светло и людно. Как бы нам найти…но она вертит головой и говорит, что у них не будет другой возможности.   
– Конечно, у меня же рабочий день. А мне нельзя уходить с работы.
Это все объясняет. И тут я замечаю небольшую кладовку. Там хранятся бумаги и прочее. Она сжимает мои ягодицы через плотную ткань, она готова смять меня, ее страсть отчасти разрушительна, но я контролирую ее. Ноготок направился к правому соску после раскрасневшего левого, и я показываю ей, что не обязательно это делать здесь.
– Ну, если ты хочешь.
Да, я хочу. Мы закрываемся. Быстро сдираю с нее колготки, она параллельно срывает с меня брюки, забывая о ремне, садится на что-то напоминающее ксерокс, но в этой темноте ничего не видно, разве что чувства становятся острее – ты слышишь, вдыхаешь, осязаешь с тройной силой. Она прижимает меня к себе, и наши тела срастаются. Она издает звук, как будто уже дошла до пиковой точки, но и я тут же провозглашаю  вырвавшимся криком. Она мне отвечает. Мы перекидываемся этими вздохами, что-то трещит под нашими телами, готовое развалиться, она царапает мне спину и ниже, я хватаю ее за волосы. Ей нравится. Мы кричим, ломаем приборы, падают бумаги, мы превращаем эту кладовку в бедствие и нам не важно, что случится за ее пределами – может быть, уже сейчас кто-то стучится и пытается попасть в кабинет. Но разве мы можем обратить внимание на сотрудницу, спешащую доделать отчет.
– Проваливай!
Наши лица безумны. Она прижимает меня к себе все сильнее. Мне кажется, что я продавил ее, сделал в ней сквозную дырку. Но все сильнее ее толчки, все порывистее. Она открывает рот, отрывисто дышит, как будто готова заглотить меня целиком и тут же ее руки расслабленно меня отпускают и она кричит. Прямо в ухо, отчего я тоже не выдерживаю и завершаю наши действия стоном, переходящим в легкое покусывание кончиков ее волос. 
– А…
Она плавно сползает по стенке и тянет меня за собой, а я в свою очередь влеку за собой бумажные стопки. Это вызывает бурную реакцию. Она смеется, устало, отрывисто. А потом замолкает, и только шепчет что-то. Сперва я не слышу, этот крик-стон   продолжается – мы уже молча лежим, а он все еще тянется, порывисто, тонко, хочется закрыть уши, но и в таком состоянии он тоже настигает, а потом, когда песня блаженства уходит, затихая медленным едва слышным многоголосием, я начинаю различать каждый ее шорох, движение, не говоря о том, что она произносит, даже если просто шевелит губами.
– Это лучше, чем снег с дождем.
Мы сидим в узком темном помещении. Только что мы довели друг друга до неистового состояния. Теперь она как будто спит, а я сижу и не могу двинуться. Ее ресницы иногда шевелятся, руки вздрагивают, она смачивает свои губы и, наверное,  смотрит на меня. Здесь темно и нас почти не видно. Только то, что подразумевается. Плотное узкое помещение, в котором когда-то стоял несгораемый шкаф, и теперь изнывают два подразумевающих тела от результата горения. Я смотрю на нее (в ее сторону), и вижу только то, что могу вообразить. Я могу представить себе кого угодно. Но в этот момент не вижу никого конкретно. Я просто вижу черную темноту. Ее нет, только какое-то тело с женскими флюидами. И когда мы были вместе, я тоже никого не видел, разве что чувствовал обжигающую близость. Но лицо…да разве это имело значение в тот момент. В тот момент – да, но сейчас?!
Она приподнимается, я тянусь за ней, снова на нас падает что-то бумажное, но мы уже не смеемся. Выходим из укрытия, принимая человеческое обличье. 
– Не угадала. Обычно я не промахиваюсь.
Она думает о цифре, что прошептала мне. Я вижу ее лицо, но там, в темноте, я был не с ней, а с кем-то другим. У той не было ни лица, ни этих больших глаз, ни рук, ни этой бледной кожи, только горячее дыхание, боль от трения  конечностей, соревнование и финиш с бравадным выкриком. А здесь – девушка из закусочной, которая безостановочно жует, разве что ждет от меня что-то.
– Ты и не ошиблась. Тебе три раза было хорошо.
Она обнимает меня и, понимая то, что я сейчас уйду, начинает жевать пустоту, воздух, который по мне действительно вязкий, как жвачка.
– Я поняла, что тебя движет. Желание жить. Если ты остановишься, ты можешь плохо кончить.
Это звучит, как приговор. Я останавливаюсь у выхода, вспоминая обратную дорогу, запомнив только велосипедиста с насмешливым лицом, и смотрю на нее, чтобы она сказала «пока» или другой синоним.
– Я поняла…
А я не буду останавливаться. Буду продолжать радовать женщин. В моей голове нет ни грамма сомнения. Нет. Она видит мой  благодарный взгляд, продолжает жевать и,  приближаясь, мягко целует в нос. 
– Это было не так уж и плохо.
Мы расстаемся, и я иду домой. Я решил не проходить этапы кухни и ванной, сразу направляюсь в зал, где падаю на диван и засыпаю, не досчитав и до десяти. Я решаю  поспать перед предстоящей ночью. Дом в этот раз принимает меня. Мне не мешает ни отсутствие  подушки, ни свет, бьющий в панорамное окно, ни дробящий в стену сосед. Просыпаюсь на закате. На моей душе спокойно и уютно. Мне, кажется, приснился кто-то красного цвета, только я не помню кто. Я выпиваю кофе, размешав в чашке две ложки, добавив кусковой сахар, беру газету, в которой упоминается женщина, родившая сразу десятерых. Допив кофе, я одеваю чистые джинсы и свитер, старые бросив в стирку, душусь «элегантным и чувственным», и выбегаю из дома.
Закат – самое время для меня. Я выхожу в него, чтобы растворить себя в нем без остатка. 

13

Мне кажется, что она живет на закате, в розовом доме, освещаемым только в момент захода и восхода солнца. Мне не хочется думать о том, что этот дом когда-то заносит снегом, тут делают капитальный ремонт, висят альпинисты в причудливых костюмах, и он терпит аварийное положение с неприятным запахом. Этот дом особенный – он защищен, чтобы такие, как мы могли встречаться на закате, и кто-то делает все, чтобы им никто не помешал в этом. Это кто-то живет внутри меня и обычно не подводит. В остальное время здесь темно, мрачно, обыденно. Тогда не происходит ничего, энергия этого дома не взаимодействует, ни вырабатывается, она просто спит, копится. Но как только заходит желтый шар за горизонт, окна освещаются, сам дом исчезает, оставляя эти сгустки энергии висеть в воздухе. И чем дольше они висят, тем значительнее их сила, эффект. Стекла нагреваются, свет захватывает соседние окна, еще немного и они слипнутся. Но если бы все окна обладали такой энергией, дом не выдержал бы и взлетел на воздух, как ракета. Но в моем доме, куда я так спешу таких окон не много. Мне кажется, что  появляясь с закатом и исчезая с восходом, я успеваю нагреть не только стекла, но и стены, потолок, конечно же, не без ее участия. Без нее у меня вряд ли бы что получилось.
Она ждет меня, и мы бросаемся в уже приготовленную постель. Там шелк, лепестки роз, расставленные вокруг кровати на полке и столе арома-лампы и свечи. Шторы задернуты, и мы не можем видеть, как день тушит свою световую палитру. На ней белый лиф крупной сеткой и прозрачные кружевные шортики. Свет поставлен так, что я прекрасно вижу ее тело, но почти не вижу лица. Она улыбается, гримасничает или обнажает зубы с языком? По ее плавным движениям можно понять, что она торопится вспомнить пройденное, чтобы закрепить и начать изучение новой темы. В какой-то миг я вижу ее лицо – красивая маска императрицы, ровно движущаяся на меня, свет переходит на ее неземную грудь, на них капли влаги, на икры ног – я начинаю движение, снова лицо – я впиваюсь в него дрожащими губами. Она принимает меня, позволяя прикасаться к коже, и я подобно одурманенному от валериановых капель коту, схожу с ума и начинаю вдыхать ее аромат, оставаясь недовольным и даже истеричным после каждого глубокого вздоха. Мне кажется, что таким образом она ведет меня к самому главному и я, доверяясь своему инстинкту, иду по следу. Она переворачивается, я вижу ее рот, показавшийся кончик языка дугой пронесся по нижней губе, потом обратно, как маятник, ее раскованные ноги, совершающие шаловливые движения и уже прикоснувшиеся к моим. Она крепко держится за кровать, ее руки распластаны, она как будто опережает события, позволяя мне делать все. Я прикасаюсь к ее ванильным пальчикам, не менее пикантной ступне, тут и начинается мое путешествие по ее бесконечному по наслаждениям телу. Она пахнет розовой водой, мятой и ванилью. Я словно попадаю в огромный торт с множеством кремовых цветов, зефиров и кокосовых стружек. На моем языке сладость и я, словно не веря в очередной раз этому, прикасаюсь снова. Она сладкая. Как варение, как сливочный крем, как патока. Она покрыта сахаром, густым слоем вареной сгущенки. Мне так сладко, что я закрываю глаза, но не останавливаюсь.
Розовые тона потемнели, свечки искривляются и криво усмехаются на потолке. Она влажная со всех сторон. Она переворачивается на живот, почти полностью сдернув простыню, повернувшись примерно на девяносто градусов, и начинает изгибаться. Она как будто совершает соитие с нечистью, со злым духом, вошедшим в нее. Я, как и она, борюсь с желанием. Свернувшись в клубок, она вытягивается, одной рукой нащупывает одеяло и заползает под него. Я еще, будучи одетым, но вздувшись от непреодолимого желания сделавшего мое тело больше, как мне кажется в три, а то и в четыре раза, смотрю,   как живое одеяло приподнимается, опускается, ни на минуту не замирает. Ее маленькая  растрепанная головка появляется из-под шелкового пододеяльника, смотрит на меня пантерой, и хочет, чтобы я разделся на ее глазах. Я снимаю брюки, и она исчезает под одеялом и оказывается с другой стороны. Только я хочу прикоснуться к ее носику, как она исчезает на поверхности, создав мятые круги на постельном море. Я ныряю за ней, погрузив себя только на четверть, ощущаю ее нежную руку, кружевные шортики, как они плавно движутся ко мне, за ними следует лиф, целую руку, мне в лоб попадает  что-то твердое, что она носит на груди – брелок или амулет в виде ключа.   
– Я, кажется, не запер дверь.
Я уже раздет, но все же возвращаюсь в прихожую, слышу, как Ферзь бродит туманно по квартире, как будто зверь в клетке, которому не хватает пространства. Дверь  оказывается закрытой, я дергаю ее несколько раз, смотрю в глазок, убеждаюсь, что никого нет, возвращаюсь в комнату, и нахожу ее сидящей на кровати. Свечи смеются на потолке, силуэты теневого театра заканчивают первый акт. Она сжалась и смотрит на меня исподлобья. Она как будто чем-то недовольна.
– Ты не должен был уходить.
Она хороша даже сейчас, когда состроила гримасу. Она гладит свои прикрытые колени, показывая тем самым, что она хоть и обиделась, но не настолько, чтобы застилась постель и переходить к другим формам времяпровождения для двоих. Она все же посматривает на меня и где-то за третьим слоем обиды есть еще один слой – разрушающий и беспощадный. Тот самый слой, что нас объединяет. Что дает возможность актерам теневого театра играть второй акт. 
– Ты не должен…
Мне хоть и кажется это смешным, но для нее – человека, для которого постель – это мечта, сказка, произошла настоящая катастрофа. Перфекционистка, решившая, что каждый секс в ее жизни должен быть идеальным. И она старается все сделать для этого. Небольшая ошибка, шаг назад, неправильный взгляд или жест, влечет изменения, которые не зависят от нас обоих. Чтобы не наступило это неуправляемое состояние, я должен, во что бы то ни стало снести эти слои непонимания, вернуть жар, рейтинг нашего раскаленного окна.
– Я помогу вернуть наше тепло. 
Не дождавшись ее реакции, я быстро прыгаю на нее, с рыком и обнимаю через одеяло. Она недоверчиво смотрит на меня, не веря, что так просто можно вернуть то, что было недавно. Я не отступаю. Вижу, как ее глаза пьяно закатываются, как она отрывисто дышит. Она ложится на кровать, вернув пока что только положение тела, но оставив в глазах частицы холода, еще не успевшего кристаллизоваться.  Я устремляюсь к ее лицу. Маска императрицы сменяется на карнавальную. Я прижимаюсь к ее коже. Несмотря на ее слова, она не остыла. Она все также горяча и мои прикосновения, делают ее безвольными. Глаза закрываются, и она начинает стонать, повторяя бесконечно одно и то же.
 – Я не могу открыть глаза, я не могу открыть…мне трудно открыть…
Она может в этот момент говорить все, что угодно. Важны не сами слова, а то, что она их произносит.
– Их лучше держать закрытыми.
 Я тесно прижимаюсь к ней, и как только наши тела сходятся, она громко вскрикивает.
– Ты очень горячий.
Я играю с ней, шепчусь – мне кажется, что я молчу, а этот шепот идет от наших тел. Они сами по себе разговаривают – договариваются обо всем, а мы, говорливые молчим и только повторяем то, о чем они условились прежде.
– Как чашка кофе?
Она вбирает в легкие воздух, наши тени в присутствии восточного антуража из свечей и ламп становятся огромными. Мы напоминаем или что-то очень красивое, или, наоборот, чудовищное. Второй акт, заканчивающийся на потолке, переходит плавно в третий без антракта. 
– Если чашка размером с дом.
Пульс отдается в висках, учащается на ключице, волнует живот, заставляет вздрагивать спину и ноги. Как будто сходятся два сердца, слившиеся околосердечными мышцами. Она крепко обхватывает меня, сделав руки в замок, чтобы не потерять управление и приподнимаясь, откидывает голову, вздыхая так, что приподнимается грудь, и, опускаясь, выдыхает через нос, в чем участвует большая половина тела. Я не закрываю глаза, так как настоящее счастье наблюдать за тем, как ее тело, нечто среднее между классическим полотном и непотребным авангардом, земным и неземным, танцевальным и совершенно несценическим, надо мной творит (именно творит, то есть создает), давая мне возможность увидеть красоту, какую если увидишь, то издалека, мельком.   
– Я сейчас…
Она снова приподнимается, не успев поднять голову, как тут же опускается. Ее руки свободны, она прикасается к своим волосам, взлохмачивает их, переносит руки на мои, мне немного больно, но боль пропадает в общей гамме эмоций. Она часто дышит, и, сотворив мне прическу, приподнимает руки. Она, как будто хочет вцепиться во что-то, растерянно ищет руками возможную опору. Наконец, находит, вцепившись в мои пальцы, во время протянутые.
– Я почти.
Она зажимает мне рот, не давая возможности говорить, по моим глазам можно понять, что и я тоже близок к финалу. Она замирает, приподнявшись, откидывает голову, открывает медленно рот, как будто слипшийся чем-то вязким, и раздается стон. Она кричит и я вместе с ней. Мы как два безумца, севших на раскаленную сковороду – обожженные, но довольные тем, что попробовали, еле отрываемся друг от друга и падаем на кровать, затушив пару свечек от пронесшейся свежести. Сейчас мы расслабленны, тяжелы и легки в одно время, живы и мертвы. Головокружение, наркотик еще действует, но постепенно улетучивается. Мы начинаем видеть и кривые свечки с обезображенными тенями, и смятую запачканную постель, и изнуренные лица друг друга. Она покрыта капельками пота, слизывает скопившуюся часть над губой, а мне кажется, что я напротив обезвожен.
– Пить. 
Мы заказываем пиццу, пьем холодное пиво из холодильника, и смотрим канал «Русская ночь». Мы все также раздеты – на ней легкий полупрозрачный халат, у меня на поясе махровое полотенце. Пиво хорошо освежает нутро. На экране происходит игра. Две женщины, одетые в эластичное прозрачное бюстье с кружевными трусиками двигаются в такт музыки, снимая попеременно по одному элементу белья. Ее возбуждает обнаженное тело. Она нежно, не спеша гладит мою руку, успевшей охладиться. Она как будто готовит ее к чему-то серьезному. Мы не смотрим друг на друга. Все внимание отдано экрану с  девушками, что уже расстались с верхней частью гардероба и дают понять, что совсем скоро и нижняя частью окажется на полу. Они тесно прижимаются друг к другу своими небольшими, но довольно упругими формами, сливаются так, что синхронно сжимаются соски. Моя рука уже онемела и готова теперь на все. ОНА медленнее ведет ее, как человека с завязанными глазами, раскрутив предварительно, и неожиданно прикасается ею себе между ног. Теперь впору мне крикнуть, как там горячо.
– Мне уже…
Звонят в дверь. Но она не слышит или попросту не хочет слышать. Она увлечена. Она дошла до финиша дважды. Но знает, что может и еще. Я тоже готов, как только смогу. А теперь я глажу, проникая двумя пальцами на незначительную глубину, но достаточную для того, чтобы она произнесла.
– Мне хочется…
Моя рука-проводник уже привела все тело в состояние готовности и мне не хватает, чтобы она снова и снова произносила это «хочу», чтобы я снова так захотел, как в самый первый раз сегодня.
– Мне хо…
И когда она замирает надо мной, откинув голову с взъерошенными волосами, заглатывая оставшийся воздух в комнате, то она кричит, что все еще хочет, что ей мало, что она хочет повторить.
– Мне так хоче…
 Она засыпает с этим на губах, а я следую за ней, так как ничто нам не может  помешать – все свечи догорели, и экран телевизора  своим шипением только благоволит ко сну. Мне хорошо, но что-то мешает по-настоящему почувствовать это. Решив, что это от голода, я засыпаю, уткнувшись носом в ее сладкое тело, которое сейчас немного покрылось солью.
Я просыпаюсь от странного ощущения. Слышу чавкающий звук и легкое головокружение, делающего меня безвольным. Она воспользовалась мной, когда я еще спал. Я в двух шагах от атаки, но тело не двигается. Кажется, что не спит только он – тот орган, что используется сейчас в качестве утренней зубочистки. Через несколько мгновений я опустошаюсь. Ощущаю, что из меня вышла вся моя кровь, слюна, вся жидкость. Я так обезвожен, что впору  вкачать в меня обратно то, чего я был только что лишен.
Она не провожает меня. Машет рукой и говорит невнятно, чтобы  захлопнул дверь. Мне хочется ее поцеловать, но я не решаюсь выуживать ее из-под одеяла хранящего тепло, потеряв которое она становится беспощадна. Мне хочется уйти спокойно. Чтобы спускаясь по лестнице, мне захотелось обернуться и задуматься, есть ли еще такие, как она. Конечно же, я не оборачиваюсь. Не потому, что уверен, что таких, как она великое множество, а потому что желание выйти на воздух, принять кислород было немногим больше.
Я иду домой, не понимая, кто я и что мне сделать для того, чтобы дойти до дома. Зачем-то я сажусь на автобус и проезжаю три незнакомые остановки. Потом выхожу и полчаса сижу на холодной скамейке, думая о том, как хорошо просто сидеть в парке, смотреть на прохожих, идущих по своим делам и не двигаться. Пусть это будет только полчаса, но они волшебны. Наравне с сексом. Хотя я и не знаю, что порой бывает лучше.

14

В моем привычном кафе, где я обычно обедаю, пью кофе, нет света (весь квартал, одну ее сторону  обесточило), и мне приходиться обедать в кафе напротив. Странно  сознавать, что улица разделяется на две составляющие – живую, полную жизни, где пьют  кофе, едят, выбирают книги и делают прически и другую, мертвую, безжизненную – там не едят суши, не покупают обувь и не ходят в кинотеатр.
Другая кухня, обслуживание. Обед состоит из легкого салата без мяса и рисового гарнира с овощами. Прикончив салат и, принявшись за плохо проваренный рис, появляется она. Ее не узнать. На ней платье с глубоким вырезом, на ногах туфли на таком высоком каблуке, что мне кажется, что в прошлый раз она была в два раза ниже. 
– Привет.
Она застенчиво смотрит на меня. На этот раз ей не пришлось класть на лопатки свой страх.
– Привет.
Я уничтожаю последние овощи на тарелке, оставив три горошинки. Она рассказывает мне о том, как долго стучалась в кафе, в котором мы запланировали встретиться, потому что не слышала звонок и не решилась читать сообщение, в котором предвидела отмену свидания и только, когда поняла, что сторона обесточена и она – белая ворона, делает что-то не так, взялась прочитать его.
– Я стою и думаю, что мир поменялся. Как будто никому нет дела, что я здесь. Пока я не прочитала. «Повернись. «Магия». Столик у окна. Зебра рядом.  Две ступеньки». Как точно.
Она – нарисовала себе другое лицо. Я почти не вижу ее веснушек – золотые точки исчезли в пудре и румянах. Глаза поместила вокруг черного полукруга и бронзовых теней, создавшие образ роковой женщины. Губы спрятала, оставив вместо них полоску с углублением, и красные пятна вокруг.
– Что будем делать?
Она растеряна, напряжена, как будто несколько дней готовилась, чтобы показать мне что-то особенное, вот только не подумала в чем это можно выразить.
– Для начала я тебе закажу что-нибудь.
Я щелкаю пальцами, и подбегает девушка.
– Что будешь?
Официантка смотрит оценивающе на мою спутницу и почти незаметно приподнимается, наверняка, чтобы понять, как носят такую обувь.
– Только сок.
Я ей помогаю. Подбираю нужный. Показываю колечком и произношу губами. Она просто повторяет.
– Вишневый.
На лбу у нее выступает испарина, и теперь нос отливает блеском.
– Принесите нам еще парочку самых свежих круасанов и кофе. Один эспрессо и сливки. 
Девушка записывает и быстро семенит на кухню. Я смотрю ей вслед и про себя отмечаю, что у нее искривление. Вернувшись к моей спутнице, я замечаю ее бесконечные  вопросы и смущение. 
– Сперва ты должна хорошо поесть. Ты выглядишь голодной.
Она подергивает плечами, но по опыту моей подруги, которая когда голодна, готова на все, ничего хорошего не предрекающее, я понял одну закономерность – намного проще с сытой женщиной.
– Да, я не могла сегодня проглотить ни кусочка. Все думала о том, как мы встретимся, и что нас ждет.
Она вытягивает руки, как будто хочет сказать, что по рукам видно, каково это не спать ночь, не завтракать и встречаться с человеком, у которого за душой неизвестно что. Руки дрожат, и она смотрит на них, не веря, что они могут себя так вести. Приносят заказ. Я пододвигаю к ней тарелку с хрустящими горячими круасанами, вишневый сок, а к себе – кофе, наливая в него сливки.   
– Сейчас все это съешь, а там посмотрим.
Она удивлено на меня смотрит, как будто я предложил ей съесть что-то совершенно безвкусное. Однако пробует, жует, они хрустят, ей становится не по себе –  тут же смотрит, старается не воспроизводить, больше запивает его соком.
– Мне нравится.
Она улыбается и частично слоеное тесто прилипает над верхней губой. Мне хочется прикоснуться к ней, я показываю, и она так смущается, что готова залезть под стол. С горем пополам она съедает второй круасан, решив его смочить в соке. Так он не хрустит и не привлекает внимание.
– Сейчас мы съедим с тобой еще парочку съедобных вещей и пойдем дальше.
Я заказываю варенники, летний салат из огурцов с помидорами и биточки на отдельной тарелке.
– А ты?
Возникает пауза. За это время я пытаюсь понять, что с моими руками – они дрожат. Я пытаюсь их спрятать под стол, что все равно сказывается на лице.
– Ты не будешь?
Она берет в руки вилку и нерешительно заносит ее над тарелками, что только что принесла девушка.
– Только ты…
Она не понимает, почему должна так много есть, одна, с человеком, который должен ее наполнять по-другому. Не варениками, не этим салатом, хоть и выглядящим довольно аппетитно.
– Но я не могу, когда кто-то другой не ест. Если бы я пришла в кафе и оказалась там единственной, кто пришел отобедать, то я бы ушла из него и как можно быстрее.
Она растеряна, как будто ей предложили не съесть, а бросить это в окно или в сидящих за другими столиками людей. Она замирает с вилкой, и официантка, что проходит рядом с интересом смотрит в нашу сторону.
– Я возьму себе тоже.
И я заказываю себе того же. Мне не хочется есть, но я принимаю ее условия.
– Если только…
И пока мне не приносят заказ, она так и остается в позе ловца рыбы с помощью копья. И как только я пробую на вкус биточки с белым хлебом, она опускает вилку и осторожно пробует круглый мясной шарик.
– Если бы все только общались, сидели перед открытым компьютером, что-то искали в нем, но ничего бы не ели, не пили, то я бы не смогла проглотить и кусочка.
Она тут же принялась за второй.
– А я бы напомнил, что мы в кафе, а не в библиотеке. Тут надо есть, и чем больше, тем лучше.
Она ест, и я понимаю, что она довольна.
– Но почему люди так любят сидеть в кафе, забывая о предназначении этого заведения. По сути, это место создано для того, чтобы в нем ели и пили. Почему все так любят сидеть и, не смотря на внутренние пения, ничего не заказывать и смотреть в планшет  или окно, с пустым бокалом? Потому что это лучше? Тогда я ничего не понимаю…ммм, это вкусно.
Она говорит, как ребенок. Эта тема нелепа, она создана только для того, чтобы оправдать себя. Что она все же стала есть, и теперь есть оправдание и для меня (то, что она не ела дома) и для окружения. Я смотрю на нее. У меня дергаются руки. Я сжимаю  кулаки – это мне немного помогает успокоиться и даже вспомнить о том, что было сегодня утром. Мне кажется, что и эта импульсивная девушка может пойти на это. Как мне хочется сейчас спросить об этом.
– Ты утром не любишь просыпаться рано?
Она смачивает предпоследний вареник сметаной и, облизывая свои испачканные в двух местах (она точно знала каких), губы, посмотрела на меня, пожала плечами и отправила вареник в рот. Вот этими губами, что сейчас ест это белое тесто  с картошкой и грибами, что отдается этому с такой силой, жаждой, не отпуская их до последнего, сгребая их в кучу, заботясь о том, чтобы всем хватило сметаны.
– Что будет дальше?
Она облизывает губы и, кажется, что не может до конца слизать то, что осталось после обильного обеда. Я думаю о том, что ночью, когда она захочет полновесной любви, я не смогу ей отказать, но буду ли я счастлив, и смогу ли потом заснуть оттого, что не я, а она этого захотела.
– Как ты думаешь?
Она заостряет внимание на верхней губе и, ловко орудуя языком, прижимается к ее  центральной части
– Мы пойдем куда-нибудь.
Она моргает, нервно и часто, и можно было дальше не продолжать. Она хочет продолжить этот обед в другом месте.
– Я тебя сейчас провожу до дома, а в следующий раз мы вернемся к этому разговору.
Она замирает, откидывает голову, вздыхает, и я вспоминаю недавнюю ночь и этот теневой спектакль, особенно третий акт – замирания и в частности крик, подумав, что и с ней меня может ждать пусть не все, но повторения обязательно будут. Третий акт может быть полностью слизан, если не в составе со вторым или первым.
– А разве мы…я думала, что сейчас самое время для того, чтобы…
Она не может это сказать словами, хотя ее лицо настолько говорящее, что я ощущаю в каждой черточке ее лица – и желание попробовать, узнать и ее готовность и внутреннее и внешне. Она же могла специально для этого зайти в салон белья и приобрести что-то особенное. Возможно на ней нечто особенное, от чего я отказываюсь. Что-то редкое, что я еще не видел…
– Или я не подхожу для этого?
Вот что ей мешало спать. Она сомневалась в себе, сидела перед зеркалом, жгла свет и не могла поверить, что идет на свидание. Но разве она предполагала, что на нем надо будет есть. Если бы она знала, то обязательно провела ночь на попытке правильно съесть бутерброд, яблоко и котлету, вооружившись ножом с вилкой.
– Не сегодня.
Ей неприятно. Она морщится и ждет, что я скажу что-нибудь еще, но я молчу, и она понимает, что на этом «удовольствие», которое не давало ей спать, и мешало смотреть на еду дома, завершено.
– Зачем я столько съела?
Она говорит, что если бы знала, что за этим ничего не следует, то не притронулась бы к тарелке. Во имя чего?
Она испуганно на меня смотрит, когда я провожаю ее к машине, и даже не решается сказать спасибо. Машина фыркает и скрывается за поворотом. Я же следую дальше, вспоминая свой предстоящий маршрут. 

15

Я стою перед дверью и тороплюсь прижаться к ее пышному телу. Дверь сейчас для меня прозрачна, я вижу, как она стоит у зеркала, и с закрытыми глазами обняв плечи, мечтает о моем появлении. Она тоже видит меня, мы уже как последний час рисуем в воображении – моменты слияния.
Она открывает дверь и взглядом приглашает меня войти. В прихожей темно. Она куда-то уходит, а я стою и не понимаю, зачем она оставила меня одного. Я осторожно снимаю туфли, чтобы не шуметь и прохожу в комнату. Мы сталкиваемся с ней в дверях. Она мгновение смотрит на меня, и прижимается к груди. Я чувствую, как бьется ее сердце, как она дрожит.
– Ты чего?
Она не говорит. Как будто дала обет. Где же ее красноречие, классические герои, совершающие попытки вопреки…Но их нет – по крайне мере, сегодня я их не вижу. Они спрятались и сейчас передо мной только женщина без своей любимой вуали из вечных слов. 
– Я уже облизываю пальцы.
Она приглашает меня на кухню тем же образом, что и разрешила войти. Стол накрыт. На стене часы, показывающие половину четвертого. Я опоздал на полчаса. Впервые не рассчитал. Вот откуда этот потерянный взгляд, страх и жестокость в глазах. Но как только я беру ложку и принимаюсь за солянку, она меняется. Обед как всегда безупречен. Она оживает – ее лицо принимает нежное внимательное состояние, готовое принимать непосредственное участие в моей жизни. Она готова кормить меня из ложки, целовать после каждого съеденного блюда. Только сегодня она не вспоминает ни Маркеса, ни других кумиров с книжной полки. Она просто смотрит на меня, внимает каждое мое действие, как будто фотографирует, запоминая малейшие детали, и молчит, не стараясь ничем заглушить эту гнетущую тишину. В ней только череда звуков, возникших от соприкосновения ложки с тарелкой, ложки с супом и самого супа, который невозможно съесть без шума. А впереди еще бифштекс, картошка и чай – множество голосов. Надо что-нибудь включить, сказать, заглушить чем-то. Еще недавно, в кафе, в том же положении был другой человек, а сейчас я вынужден повторять это упражнение. Но там было достаточно посторонних звуков, а тут ничего, кроме дыхания, шарканья, хлюпанья.
– Мне сегодня хотелось послушать тебя.
Как неожиданно, но становится понятней. Послушать, как я ем или что-то другое? Я привык, что она говорит, и сейчас мне трудно перестроиться. К тому же она ждет от меня. Я опоздал, и теперь я ем в полной тишине под сверлящим взором женщины в теле. Но скоро она забудет и уже сейчас становится мягче, в глазах появляется нежность, искры хулиганства заставляют скрещивать руки и совершать волнообразные движения. Но что-то ее тревожит. 
– Ты одинок?
Мне не хочется отвечать на этот вопрос. Одиночество? Наверное, для меня это запретная тема.
– Нет.
Если бы я ответил сразу, без промедления, тогда бы ничего, но я сделал ошибочную паузу, за которую теперь буду расплачиваться – она сделала свои выводы. 
– Не верится.
Она уверена и сегодня как будто время аттестации на получение сертификата того, что мы уже вместе не первый день. Вопросы, придуманные ей в вольном порядке. Без подготовки. Она обворожительна. На нее приятно смотреть, как и во время вкусного обеда, так и после него. Может быть, в другом месте нам не было так уютно. В месте, где я, по ее мнению, одинок.
– Почему ты так решила?
Я знаю о своих достоинствах и незначительных недостатках. Например, люблю, чтобы вокруг меня был порядок. Обожаю смотреть черно-белые фильмы и слушать музыку регги. Мне нравится бродить ночью в малознакомых местах и есть порой не очень съедобные блюда. Я читаю то, что меня интересует, даже если книга сложна для меня, и пока я не пойму ее, я готов перечитывать снова и снова. Даже если на одну книгу я потрачу несколько лет. Но я не перестаю читать и другие книги, употреблять более съедобные блюда, ходить в публичные места и смотреть то, что идет на большом экране. Но это мои достоинства и недостатки. Я про них знаю и мне этого достаточно. Но когда про них говорят другие, я теряюсь. Мне кажется, что они рылись у меня в кармане и нашли то, что я обычно не показываю никому. 
– Со мной Маркес, и еще много. Кто же с тобой?
Я смотрю на непритронутый бифштекс, и понимаю, что вопрос подразумевает развернутого ответа без ножа и вилки.  Я смотрю в ее глаза с фасеточным зрением и вижу в них неровность. Я также замечаю короткую ресницу и выщипанные в одном месте с излишком брови.
– Со мной бог, люди, что меня окружают. Женщины, которых я люблю.
Она вертит головой. Словно не понимает моих слов. Какой бог? Какие люди? Какие именно женщины? Или ей мало? Она хочет еще?
– Небо, город, звезды.
  Ее голова – показатель того, что я говорю не то. Причем тут ночь? Что она для меня? Подруга? Жена? А город. Разве он может быть кем-то? Этот длинный запутанный персонаж с многоярусной душой и загубленным сознанием. Звезды могут дышать, говорить, слушать? Разве звезды могут с тобой выпить или накормить. Не то, не то. Она хочет конкретики.
– Боттичелли, Боккаччо, Бетховен и Бах. На «б». Моцарт, Малевич и Мопассан. На «м».   
Ее это устраивает. Она довольно качает головой и делает зеленый чай. Я доедаю бифштекс и пью чай с красным мармеладом. Она больше не задает вопросов, ее лицо спокойно и она сама наливает себе чай и, кажется, настраивается на совершенно другую волну. Я догадываюсь, смотрю на ее вырезы халата, ее обнаженные коленки, и вскоре мы спешим в комнату, в которой нас ждет полное согласие.
Она прячется под белую простыню, и предлагает мне тоже облачиться, достав сложенную вчетверо белую ткань из комода. Я соглашаюсь, и вскоре становлюсь похожим на одного из богов, что когда-то жили на земле.
– Два бога решили, что прежде чем дать то, что все от них ждут, они должны узнать все земные радости.
Она восторженно смеется. Я попадаю в самую точку. Она предстает передо мной. Мы разворачиваем колесо истории и возвращаемся на самые ранние этапы существования. Когда не было ни людей, ни животных, кроме – богов.
– А это значит, что мы должны не думать о том, что правильно, а что нет. Нужно просто вести себя, как люди, которые никогда не были богами и не думали о том, чтобы ими стать. Они просто хотят узнать, что это значит – быть нормальным человеком.
Она не хочет говорить, как раньше и думает о том, чтобы встать на мою сторону. Ее игра – не совсем то, к чему она привыкла, не говоря обо мне. Она скорее закрыта, скованна, но что-то произошло. Не знаю, что могло повлиять на нее – прочитанная на ночь книга, мое опоздание или приснившийся сон, но сегодня она другая. Я заметил, что женщина (не только она) с течением времени меняется. С каждым разом, с каждой новой встречей она вносит что-то новое. Как будто, одевая новое платье из своего гардероба, туфли, шарфик, в данном случае, деталь постельного белья, ставшая единственным костюмом для нас обоих, она привносит частицу другой себя под влиянием нового наряда.
– Что делают нормальные люди?
Мне кажется, что я не у нее дома, что она меняет обличье, что передо мной не та женщина, что может поразить меня духовностью и знанием. Я уже не вижу ни полок с книгами, ни старинных ваз, ни изразцов на торшере в спальной. Нет ничего, кроме наших костюмов и мира, который мы только начинаем создавать.
– Дурачатся.
Это точно она? Она рисуется, ведет себя, как юная девушка, не знающая, как правильно себя вести с мужчинами, поэтому делает глупости, кажущиеся ей весельем. Она продолжает выуживать из последнего сказанного слова синонимы.
– Ломают все барьеры, стереотипы, однородные мысли, правильные суждения…
Она что-то съела, выпила, выкурила? Она сошла с ума?
 – И…знаешь, что я подумала – вот бы стены были прозрачными.
Она тоже положила свой страх на лопатки. Они как будто знакомы – с веснушками и она. Поменялись телами? Или я поменял свое мышление на мысли другого, не похожего на меня человека? У него более толстая кожа, не желающая впитывать новое сразу. Для этого потребуется время.
– И мы могли увидеть, как наши соседи… а они нет.
Она смеется, и я не понимаю, что могло произойти за полчаса – она дала обет, как мне показалось, а сейчас сорвалась. Открыта форточка? Или таким образом она платит за мое опоздание? По одной монетке, которых у нее, как мне кажется, еще предостаточно. 
– Они все время молчат. А как ты думаешь, они могут никогда этим не заниматься, совершенно обходиться без этого?
Я пожимаю плечами, предполагая, что, наверное, да – очень старые, когда это становится не таким важным.
– Им по двадцать пять.
Это конечно странно. Очень трудно находиться с человеком противоположного пола, примерно одного возраста, с тобой в одном помещении без мыслей о близости, а взаимном желании и если даже его и нет, то непременно появятся мысли о том, что нужно сделать для того, чтобы оно возникло. Иначе останется что-то недосказанное. А если между вами это было, но приостановилось в какой-то момент? Это кажется большим айсбергом. Но когда сознаешь, что еще большая часть скрывается под водой, то, кажется,  можешь сойти с ума. 
– А что если у них проблемы со связками? Они кричат, но, только показывая, что они могут кричать и им прекрасно слышно, но только им. Для чего им делать так, чтобы слышно было нам?
Она прижимается к стене, и я замечаю, что край простыни спадает и ее нога, полная, божественно открытая для меня, предстает в своей наготе. Я подхожу к ней, не решаясь сразу обнять, сдернуть простыню, прижаться к ее мягким ягодицам, почувствовать, как она принимает меня, сжимая меня своей внутренней силой. Я только смотрю, как белая мантия спадает, предвкушая последующие шаги.
– Богиня…
Она оборачивается, как будто не понимает, к кому я обращаюсь. Но, заметив, как я напряжен, как мое одеяние тоже стремится занять место на полу, поворачивается вполоборота, произнеся очень кротко, так, как произносят люди, у которых есть в запасе одно только слово и они его не могут отдать просто так. Они обязательно вложат в него все, что возможно.
– Мой бог.
Я приближаюсь, и она полностью поворачивается ко мне, чтобы сдернуть итак  спадающую простынь – чтобы все было честно. Мы оба в одинаковом положении. Она  поворачивается ко мне спиной, сжав мои ягодицы до вибрации ног. 
– Войди. 
Я подчиняюсь. Она прижимается к стене, на которой висят копия Босха, его триптих с загробной жизнью, я вхожу в нее, и она стонет, теперь не тихо, не зажимаясь, как будто ждала момента, чтобы сказать тихим соседям, что она довольна, что ей нравится, что она не одна.
– Ну, давай же.
Ее ноги дрожат, она почти упала, и я не заметил, как мы оказались на полу, чтобы показать и другим соседям, что мы не спим. Меня возбуждают ее формы, и я готов сразу кончить, потому что невозможно ждать чего-то еще, когда уже хорошо от того, что видишь, и разве то, что мы на полу и мои коленки на твердом паркете немного приостанавливают желанный финал. Над нами сцены насилия, разрушения, но это где-то очень высоко, там, где не мы, а что-то ненастоящее, выдуманное художественным сознанием. Там, где мы – реальное, красивое и созданное только что.
– Они должны видеть друг друга.
Мы поворачиваемся. Боги сходятся снова. Им ужасно хочется не пропускать самую важную часть земного счастья. Голые, невинные мы сливаемся, не ожидая ничего, кроме наших внутренних колокольчиков. Свет показывает все ее несовершенные части – выступающий живот, обвислая грудь, но то, что она не смущается этого, что она решила сегодня стать богиней, сошедшей с неба для того, чтобы быть как все – на меня воздействует, как самый сильный транквилизатор. Появляется фонтан из белых капель, и она довольная тем, что получилось, прижимается к моей ноге, и плачет.
– Что ты?
Мне не совсем понятно, почему она так реагирует на это.
– Они плачут.
Она всхлипывает.
– Это было  так…
Она не может выразить это словами. Я думал, что она может выразить словами все. Любое действие.
Я тоже плачу. Только мне кажется, что у меня нет слез. Разве что по-другому выраженные. Только если у нее эти слезы были как последствия того, что случилось – они приятны, она достигла небывалой высоты и когда возвращаешься из неизвестности, всегда непонятное ощущение. Отсюда и слезы, и растерянность. Однако у меня странное чувство того, что мне пора. Что я сделал так, чтобы она испытала оргазм, что она достигла пиковой точки, когда плачут, и теперь во мне больше не нуждается. Я хочу одеться и забыть, что еще недавно существовали два бога, решившие попробовать земные шалости. И, наверное, у них не все получилось.
Когда я стою в прихожей, она молчит. Она повторяет свои жесты только в обратном порядке – закрывает за  мной дверь, и я снова вижу сквозь металл и кожу, как она провожает меня грустным взором, вытирая слезу. Я иду домой с противоречивым чувством. Мне кажется, что только что я оставил у нее свою руку или большой палец с  ноги, но что-то обязательно нужное мне, без чего мне будет трудно. Но когда я поднимаюсь на свой этаж, то понимаю, что меня встречают, и преследующий диссонанс в мыслях завершается. На их место приходит большое бесформенное образование

16

Соседка ждет – предисловие к страшной истории до 16.
Желая подняться на четырнадцатый этаж, преодолев отвратный запах в лифте, и открыв одну общую дверь, хочется, чтобы уже ничего не помешало открыть вторую – ты уже слишком близко к дому. Ты уже на лестничной площадке должен чувствовать себя в безопасности, что никто не посягнет на тебя. Что ты знаешь наперед, все можешь  предугадать – это же дом, в котором живешь. И что в результате? Томный взгляд флиртующей толстушки, надеющейся, что я смогу ей помочь скрасить вечер. Но лучшее украшение для меня сегодня – кровать, задернутые шторы и никаких женщин. Чтобы я не слышал ни голос, ни шаги, ни то, что может иметь женского рода. Чтобы все женщины на один вечер прекратили для меня существовать.
– Добрый вечер.
Я киваю, хмуро смерив то, как она стоит, отмечаю, что у нее ранний варикоз, и что ей нельзя ходить без колготок. На ней знакомый, легко открывающийся халат и растрепанные волосы (вероятно, это прическа, по-видимому, с сексуальным намеком). Полные сосисочной формы пальцы держат тонкую сигарету и стряхивают пепел в прозрачную заполненную доверху пепельницу. Мне кажется, что именно она выкурила эти тринадцать сигарет, от которых остались сгоревшие бычки с горкой пепла. Она как будто использует дымовую шашку, чтобы сбить столку противника. Я – для нее противник, Никак не друг. Она хочет…она хочет, она точно что-то хочет, но как это можно выразить словами. Получить трофей с пленного? Только я пока еще не попал к ней в руки, однако дверь блокирована – она стоит, как исполин, твердо выбрав координаты, чтобы я ни при каком угле зрения не видел выход.
– Я пройду?
Она не торопится – кажется, что движется только ее рука, являющаяся тем самым рычагом, приводящий к выработке дыма. Он смазал ее полные губы, шею, сотворив серую кляксу вместо лица, стер видимость шкафа, превратил предметы в театральный реквизит – лыжи походят на две неровные палки, велосипед напоминает собаку. Она напоминает что-то невероятно большое из детских кошмаров.   
– Так я могу пройти к себе домой?
Она сильно затягивается, даже для ее организма трудно вынести такое количество никотина, на глазах выступают слезы, и, выдыхая, она спасает себя и меня тоже от нежелательного прикосновения. Следующее она говорит очень быстро, как будто где-то блуждает семафор с временным интервалом, говорящий о законченном лимите.
– Мне кажется, что мы уже довольно взрослые люди, чтобы говорить об этом
открыто. 
Кто спорит. Она примерно моего возраста и не знает, как распорядиться со своей сексуальностью. Нужно блокировать двери своих соседей и нападать на них в момент наибольшего истощения? Вечером, а то и ночью? Как маньяк, как молодой человек, узнавший об этом, но еще вдоволь не насладился из-за отсутствия предмета наслаждения. Как я сам, черт возьми.
– Довольно взрослые…открыто.
Но разве можно отнести преследование девочки в двенадцать к тому, что происходит сейчас. Тогда я мало что понимал в этом. Для меня весь мир был конструктором, в котором я бегал с гаечным ключом и подкручивал гайки. Я искал игрушку и любой случайный человек для меня был тоже игровой – если он молчал или с ним нельзя было ничем заняться, он просто исчезал, как ненужное и пустое. Но если я видел что-то особенное, игривое, смешное и особенно интересное, то у меня внутри все горело, от груди и ниже. Я знал, что со мной происходит что-то невероятное, и я слышал тогда от взрослых, что это признак взросления. Но я не понимал, что это за признак.
– Мне кажется…говорить… открыто
И когда появилась девочка, то я просто за ней бегал, не предполагая, что кроется под моими действиями. Это было сексуальное влечение? Возможно. Тогда я бегал за ней, потому что все бегали за кем-то. Только не у всех были достойные объекты. Потому что девочки сами выбирали, за кем будут бегать мальчики. Только у меня получилось наоборот – я выбрал ее. Конечно, может быть, мне только так показалось, что я ее выбрал (это я понял позже), а на самом деле между девочками вся сильная (тогда еще не в достаточной степени) половина была поделена. Для чего мы бежали, чтобы догонять? Но бывало, что и догоняли. Откуда бралась эта неловкость. Она в моих руках и я не знаю, что делать. Скованность, растерянность, оглядки на остальных и возвращение к тому, что она – только та, что убегает, а я – тот, что догоняет. А по-другому быть не может. Если бы мы тогда были постарше.
– Мне кажется, что мы  с тобой довольно взрослые люди, чтобы говорить об этом открыто. 
Только в данном случае я точно знаю, что она хочет, и если мне так не повезет, и я окажусь в ее руках, у нее не возникнет желание оглянуться или растеряться. Она уж воспользуется мной по назначению. На ней излишек краски, уверенности и жира. Она  стоит и, кажется, знает, что делает. Однако я точно знаю, что вся эта конструкция претит мне. Это шоу с девочкой в подъезде, решившей устроить свою сексуальную жизнь, не выходя из дома. Это полное равнодушие соседей, делающих ставки на то, удастся ли ей завалить меня. А что – все мои соседи любители ток-шоу, и будут приятно удивлены, узнав, что у них под носом происходит настоящее сафари.
– О чем говорить? Мы с тобой почти каждый вечер говорим об окне, которое у тебя не хочет открываться. Только я не понимаю, почему я должен чинить его? Если ты так хочешь его открыть, то вызови плотника, рабочего из мебельного за углом, или пусть фирма, в которой вы заказывали окна, выплачивает вам компенсацию. Я не умею чинить сломанные окна. Ну, не умею. Я могу вымыть посуду, вкрутить шуруп, выкрутить. Я могу  хлопнуть в ладоши. В конце концов, я могу ударить.
Я со всей силы ударяю по стене. Вкладываю в это все свое негодование – если бы этот удар достался ей, то она бы поняла значение моих слов. Мне,  казалось, что это ее должно немного остудить. Сейчас выйдут соседи, и начнется история с продолжением на длительный срок. Но то ли я ударил не достаточно сильно, то ли все были настолько заняты, что этот грохот могли сравнить с работой круглогодичного перфоратора. 
– Очень хорошо. Мне это нравится.
Да что ей может нравиться? Что я хочу развалить весь дом ради того, чтобы оказаться в своей комнате в банном полотенце? Да, что я не могу пройти через эту истеричную бабу, возомнившей себя самой притягательной женщиной этого дома или даже всего мира.
Я пытаюсь сделать шаг, но это скорее иллюзия шага – я только рассказываю ей глазами, что мне бы чертовски хотелось оказаться у себя дома. Только она тоже не медлит – сообщает  мне взглядом, что ее не устраивают эти условия, что у нее есть на этот счет свои правила, которые она мечтает огласить. 
– И если нам хочется, то зачем себе отказывать в удовольствии?
Да, при условии, что хотят двое, а не один. Да и встреча эта, в который уже раз убеждаюсь, только мешает нам обоим.
– Поэтому я хочу, чтобы ты тоже расслабился и принял мое предложение.
Она обнажает свое плечо. И что мне делать на этот вызов – прижаться к нему, чтобы она вскрикнула, обнажила второе, дав мне шанс не мучиться с дверью, потому что меня будет ждать гора мяса, в которой зародился вулкан. И как он мог там зародиться? От одиночества разве. В боку кольнуло. Я чувствую, что запретная тема так и осталась со мной, как и то, что я вижу.
– Какое предложение?
Конечно, я понимаю, о чем она говорит, но если я дам понять, что мне предельно ясно и без слов, то она сделает шаг.
– От которого трудно отказаться.
Уже довольно поздний вечер, и я редко приходил домой в это время. Значит, она высматривала меня. Решила, что сегодня уж точно.
– Я, пожалуй, воздержусь.
Она приоткрывает завесь своего халата и я вижу шортики, те самые, что я видел сегодня у девушки в розовом доме. Один в один и наверное их того же магазина, но они другие, выглядят, как что-то совершенно другое. То, что кроется под ними, мешает мне увидеть аккуратные кружева, материал, рисунок и бантик в центральной их части. Ее тело – массивное с излишком  натуральности замыливает глаз. Она переносит вес тяжести с одной ноги на другую, двигает икрами, как на тренажере то в одну, то в другую сторону. Нельзя сказать, что она не привлекательна  – в ней есть что-то притягательное, но и сознание того, что в каждой женщине есть что-то особенное, не дает мне уверенности в том, что и ее нужно взять на абордаж. Во мне уже давно равнодушный человек победил того самого живчика, что может всегда. По крайне мере, сегодня.
– Ты уверен?
Она делает шаг, этот лучший шаг в мире, я готов кричать «браво», и он – мое спасение. Я нахожу выход – единственный и кратковременный. Если я не успеваю, то произойдет что-то другое – в ее руках победа и удачный вечер. Но я  бы…мне не хочется  об этом думать, хотя эта мысль не уходит, только немного сдвигается. Я ныряю в образовавшуюся щель, метко вставляю ключ, быстро проворачиваю, еще мгновение и я в укрытии. Дверь резко хлопает – сталь громко стучит о дерево, скрипит несмазанная щеколда (она удачно попадает в отверстие),  и я чувствую, как она наваливается на дверь.   
– Железно.
Я с облегчением выдыхаю, тоже прижав дверь, веря, что она своим весом может сорвать путь и крепкую, но не самую устойчивую в мире, заслонку. Она стучит, кажется, царапает даже, и я вижу в глазок ее выпуклое искаженное гримасой лицо и непропорциональное дымящееся тело.
– Ты зря отказываешься.
Смешной карлик в глазке говорит о том, что лучше всех знает о том, как доставить удовольствие мужчине. Он думает, что сможет со мной договориться. А мне смешно, но прежде всего меня душит злость, и чтобы не произошло самобичевания, я выговариваюсь. Говорю так, чтобы моя энергия, направленная на разрушения вышла со словами, с криком, с любым звуком, что воспроизводит мое тело.
– Да, наверное, если бы я был на войне, и у меня не было женщины уже полгода. То, наверное, я бы так ее отодрал…
Мысли торопятся прогнать все хорошее, что было во мне. Я не удерживаюсь, не настраиваюсь на что-то другое, я просто позволяю им течь. Только так я смогу освободить тело от ненужных шлаков. Прочистить трубы от копоти и этой мерзкой женщины в кружевных шортиках.
– Но когда она хочет, и ее желание изо дня в день становится наваждением, нет. У меня есть гордость. Гордость. Никогда. Она будет первой, кому я откажу. Первой, черт возьми.
Меня трясет. Я вспоминаю, что было утром, когда я был богом, всемогущим и знал, что нужно женщине. Она была в моих руках. Теперь же она держала в своих. Эти руки назойливы – не знают ласк, и не заслуживают доверия. Мужчина в них тонет, тускнеет и портится.
– Я что ей автомат, который можно включить. У меня нет кнопок. Нет! Да иди ты, да знаешь.
Я ненавижу ее. Она представляется мне отвратной. И все то, что я когда-то в детстве боготворил, смотрел на фотографии в медицинской энциклопедии и все думал, почему оно такое, сегодня я отрицаю. Мне сейчас вовсе не кажется, что она – что-то другое, она же женщина, к которой нужно быть более благосклонным. Но сейчас, когда я вижу перед собой эту дым-машину, мне становится дурно. Помутнение с болью в сердечной области. Внизу живота полная растерянность.
– Ах ты…дев…щина.

17
 
Образы не спят. Я сразу понимаю, что у меня не получится осуществить свой план. Никаких женщин, никаких женщин до утра. Пока я не пойму, что хочу. Пока я не буду ощущать потребность. Пока я не буду бояться.
– Пока, пока, пока….
Я слишком подавлен. Я заметил, что чем больше я чувствую в себе эту неуверенность, тем больше они себе позволяют. Не слышат, не видят, не замечают…ничего человеческого. Всем правит одно женское эго. Как будто нет мужчин, их не существует – как будто их никогда и не было. Я знаю, что как только останусь совсем один, когда я перестану думать о том, что происходит там, за дверью, где есть женщины, которые высматривают свою жертву, чтобы использовать ее в своих интересах, я встречусь с другой стороной женской натуры. Беспощадной, требующей того же, что и снаружи, только все равно другой. Без явных признаков – цвета, запаха, но это куда  больше, чем просто цвет загорелого тела, на ней не видно ни глаз, ни губ, спадающей пряди, но от этого не становишься спокойнее – эти глаза (губы, пряди) повсюду – они могут открыться и на животе, спине, на правой щиколотке.  Они не могут тесно прижаться к тебе, но от этого твое тело не перестает реагировать – оно изрядно загипнотизировано. Эти образы снова не позволят сомкнуть глаз.
– По…по…почему сегодня?
У меня не выходит охладиться. Ни холодной водой, ни кубиками льда в  целлофановом мешке, приложенном ко лбу. Я ищу прохлады, которую не могу найти. В  квартире ее точно нет. На балконе душно, хотя окно покрылось тонкой корочкой. Я вижу  забытую кастрюлю давнишнего супа с остатками. Крышка заиндевела, неровно висящий градусник показывает минус один, я не могу найти воздух. Помогают открытые двери, и я переваливаю свое тело через окно. Я вдыхаю этот лечебный воздух и смотрю на черноту ночи, вижу идущие дымовые потоки на разных уровнях, разговоры, звуки клаксонов, вдыхая кислород с привкусом пихты и мыла. Вернувшись, тушу свет, ложусь, и уже через минуту чувствую на себе взгляд. 
Темный и невообразимый, каким он может быть в цвете, силуэт крутится возле телевизора. Второй разглаживает диван. Третий сидит на подоконнике, и изучает морозные каракули. Я знаю, что есть и четвертый, и пятый, но меня это мало беспокоит. Они сегодня как будто затихли, и мне это на руку.
– Ну, спокойной.
Проходит еще минута, чтобы они могли подготовиться, пошептаться друг с другом и начать свое действо. Минута, дающая им право заявить о своем существовании, с непременным условием быть услышанными. Я не хочу видеть это, и вроде бы можно просто закрыть глаза и спать себе, но эти звуки.
– Пшшш….
Это невозможно. Я поворачиваюсь, только для того, чтобы убедиться в том, что мне это не кажется. Но нет, они меняют местодействие – с подоконника сходят на телевизор, около дивана раскручивается к выходу. Между ними – третий силуэт. Висящий в воздухе, и плывущий ко мне, словно находится не в комнате с застоявшимся воздухом, а в большом аквариуме. Он перебирает руками, ноги сгибаются и разгибаются по-лягушачьи. Я даже начинаю замечать в этой приглушенной светом темноте волны, как рисуют дети черточки, расположенные хаотично. Мы что по-настоящему в воде? Они пытаются затопить меня? Таким образом вытащить меня с моего корабля-дивана. Они делают это специально, чтобы я не мог ни кричать, ни убежать, ничего. Может быть, поэтому мне так не хватало воздуха.
– Мччч…шшшш
Я же закрыл глаза, хочу спать, выполнил все условия. Но теперь и тот, что недавно сидел, плывет, а тот, что стоит, тянет за собой цепочку других. Их не видно – даже силуэты не обозначены, но уже понятно, что они хотят.
– Пшшш…
Свести меня с ума. Сперва, секс с силуэтом из пыли и шепота, потом попытка его уничтожить, не понимая, что уничтожить то, что в тебе можно только через убиение самого себя. Но мне просто хочется спать. Разве это запрещено? Что случиться, если я закрою глаза.
– Шшшш….ммм
Это невероятно. Моя чувствительность зашкаливает. Я реагирую на все особенно чутко – у меня повышенная температура во всем теле, для этого не нужно ставить градусник или сбивать ее с помощью химических компонентов. Я с трудом дышу, весь горячий и слышу этот перекрестный допрос плавающих фурий.
– Шшшшшшшшшшшшшшшш……
Она (они) плывет (плывут) ко мне, и я отчетливо вижу, что ее (их) соски, руки, все, что можно направить, оголить уставлены на меня – от чего у меня нагревается нос, и в области паха я тоже чувствую жжение.
– Угомонитесь!
Но те слишком долго ждали. Плавание продолжается. Хищница, не доплыв до намеченной цели примерно метра полтора, останавливается, позволяя другим с глазами на плечах и животе, губами на спине и сосках совершать спиралевидные движения вокруг меня в вертикальном положении и горизонте. Я балансирую между водой и сушей. Мне то не хватает воздуха, то его становится  слишком много.
– Все!
Они хотят сделать это. Тринадцать образов, как те тринадцать бычков, лежащих в прозрачной пепельнице, трутся о мое тело. Вокруг – жидкость (они заставляют не только поверить меня в это, я на самом деле ощущаю ее), она ни холодная, ни горячая, скорее вязкая, чем жидкая. Я пробую двинуться, но не могу, они как будто начинают связывать меня.
– Не надо. Я хочу спать.
Они не воспринимают это. То, что терпящий бедствие кричит, молит о всепрощении, не будет услышан, они прекрасно знают. Они также знают, что здесь потому, что именно я их привел. Так или иначе, они плод моего воображения или безумия. И пока я не разберусь с собой, они не исчезнут. По крайней мере, сейчас это невозможно. Потом…возможно, но сейчас – нет. Они хотят со мной закончить. Им нужен результат. Любой. И я, наверное, должен согласиться. Чтобы выспаться, чтобы совсем не сойти с ума.
– Пшшш…
– Ну, хорошо…
Я сдаюсь и только я чувствую, что образы подкрадываются ко мне ближе, выходят  из тени, желая показаться, мне становиться немного легче от того, что я уже не сопротивляюсь, а просто позволяю все течь своим чередом, как замечаю в силуэтах…все хорошо, только…
– Нет, что-то не так.
Я расслаблен, они же, напротив, как змеи. Вьются, теребят воздух своим оголением и безнравственными замыслами. Становятся узнаваемыми.
– Не может быть.
Женщина в бюстье, скидывающее белье.
– Да как же это?
Актриса с безупречным шагом и пропорциями.
– Откуда?
Она плывет, перебирая воздух-воду руками, показывая оживленной поступью, что  хочет меня.
– Кто еще?
В кружевных шортиках.  Полная, с жировыми складками, с висящим животом и грудью, непропорционально стройными ногами. И богиня здесь. Они устраивают парный танец, как будто перенимают друг от друга маломальский опыт.
– Что здесь делают эти сапожки?
Они собрались.
– Зачем?
Чтобы поблагодарить, провести эксперимент «смогу ли я…», вывести из строя мою психику. Я понимаю, что их нет, однако мои глаза их видят, а соответственно и мозг приказывает моему телу сжиматься и дрожать. Они передо мной – в моем сознании или на самом деле, я должен определить причину…чтобы выгнать их – из дома, головы…только так.
– Зачем вы здесь? Что вам не хватает? Но вы же всегда оставались довольны. Я старался.
Они не слышат. В них заложена одна программа и памяти хотя бы еще на один бит недостаточно. Они хотят что-то сделать со мной, направив на меня свою негу в огромном количестве. .
– Шфхччччччч….
Я начинаю метаться. Мой корабль стонет от невозможности долго сопротивляться,  но все же старается как-то дрейфовать среди этих сирен, готовых уничтожить меня. Сердце напряглось, оно уже готово выскочить, меня мутит и, кажется, еще минута в этом воздухе и я тоже стану одним из них – призраком среди призраков.
– Что если это последний день? Завтра не наступит?
И только допускаю это, мне становится дурно. Я как будто отравлен этой мыслью. Она подкашивает мои ноги, и я возвращаюсь в первоначальное горизонтальное положение.
– Ты не один.
Это больно слышать.
– Но вас не так много.
То, что я исключение, а не обыватель, похожий на других – нужно мне. Сознание того, что в этом мире есть два вида людей – обычные, повторяющие судьбу миллионов и другие – особенные. Для меня это тоже пища, без которой я, наверное, буду не менее истощен, чем голодный.   
История Жана-Батиста Гренуя, Казановы, Дон Жуана, Георга Четвертого, Эдуарда Шестого, короля Фатафехи Паулаха, исполняющего свой долг по 10 раз на дню – предсказывают мне печальный конец. Войду ли я в этот список или смогу избежать этой редкой славы? Но хочу ли этого такой ценой – погибнуть, потерять разум, остаться никчемным овощем.
– И мы хотим только тебя…
 Я должен уйти. Как-то сойти с этого дивана. Но это невозможно – я связан, они меня держат. Их слишком много. Мне нужно окно. Самое маленькое. Щель, через которую я проскочу.
– Миленькие мои, в сторону, только один шаг.
Достаточно одного шага, образуется достаточный проход, я зажмурю глаза и поплыву (мы же в воде).
– Давай, сделай шаг. Ну!
Я не хочу ничего из того, что они задумали. Мне еще хочется жить. Я не могу, когда их много. Их, однако, не смущает, что я один.
– Сделай шаг, дев…щина!
Нужен крик, который мне помогает. И я кричу
– Сделай!
Мне кажется, что уже ничего не работает, однако  она отступает. Девушка, затесавшая среди этой массы. Та, что не вызывает у меня никаких ассоциаций – разве что не полностью раздетая, накрытая чем-то. Девушка, которая мне незнакома. По крайне мере, в тот момент я ее не узнаю, но ужасно ей благодарен. Образовывается шикарный  проход, и я ныряю в него, проплываю коридор, и закрываюсь в ванной 
– Наконец-то.
Я здесь, чтобы смыть эти путы. Мне кажется, что только так я смогу избавиться от них. Побольше горячей воды, мыла и все получится. Я закрываюсь, чтобы ничто не могло помешать. Я тру мочалкой тело до красноты – достаточно минуты, чтобы понять, что ничто меня не связывает.
– Мне не хочется быть, как все. Мне не хочется смотреть дешевые фильмы, есть холодную пищу, и довольствоваться женщинами, которые мне не принадлежат. Мне не хочется…тогда что же мне хочется.
В зеркале на меня смотрит усталое, но довольное лицо. Оно призывает меня открыть дверь и ничего не бояться. Оно подсказывает мне, что мне хочется…
– …Спать.
Я выхожу из ванной, включаю свет во всех комнатах, даже в кладовке. В комнате уже никого нет.
– ….
Ничего, что  может помешать.
– …
Ни-че-го.
Тем не менее, оставшийся час до рассвета я сплю беспокойно. И только к утру, когда дневной свет приходит на смену искусственному, я засыпаю крепким сном. Я помню, в окно стучался голодный воробей, но я не отреагировал на это, пытаясь досмотреть то, что мне снилось. Красное…непонятное. Сопровождаемое звуком.
– Пшшшш….фхчшшш.

  18

Я сплю, как убитый, до трех дня. Потом встаю, скидываю с себя оставшиеся слои одежды, в одной наготе дохожу до ванной, где лежу не менее получаса – в пене, выстраивая из нее объемные формы и тут же превращая их в летящие тающие пузыри. Потом еще минут десять смотрю на свое тело. Мне кажется, что я поправился. Только я знаю, что в прихожей в зеркале я обязательно похудею, а в зале у меня будут шикарные бицепсы.
Я выхожу в магазин, покупаю все необходимое. Впервые готовлю нормальный обед. Нарезаю капусты, картошки, морковь, кладу в кастрюлю добротный кусок мяса. Я одеваю чистое белье, накидываю сверху халат, и ощущаю, как аромат готовящегося блюда заполняет квартиру. Открываю окно, и морозный воздух с минусом на два деления  влетает, найдя устойчивое сочетание с насыщенными парами. Я сознательно много хожу, чтобы заново зародить ту энергию, что перестала преобладать здесь, из-за моих частых отсутствий.
Блюдо, приготовленное собственноручно, на редкость вкусное, и я ем добавочную порцию. При этом не спешу, получая удовольствие от каждой ложки. Сперва сон, потом ванная, теперь – суп. Все то, чего у меня так давно не было. Однако могло бы быть, только постоянно что-то мешало. То она, то она, то она…
Я пью легкое кофе с шоколадными пряниками и смотрю забавный мультфильм про кота, ведущего двойную жизнь. Днем – он домашний любимец, ночью – ворует брильянты у богатых женщин, забираясь к ним в открытое окно по крыше. Потом я долго стою на балконе и смотрю на подмерзающий город. Он сегодня особенно красив. Вчера он был не таким – еще не было достаточно снега, город был черен, а сегодня иней покрыл деревья, крыши домов и все, что не было видно с птичьей высоты. Теперь достаточно воздуха и я, стоявший на балконе, думаю о том, что редко, кто находится так высоко и стоит, распахнув халат, и любуется городом, измененный природой. Она тоже женского рода. И если что-то делает, то берется основательно. Решила согреть – поджарит, заморозить – замерзнут все. Все без исключения. Но сегодня все женщины в моих руках. Я перестаю их бояться, появляется желание их видеть. Я тороплюсь найти свой блокнот. Нахожу его в белье. Я по ошибке бросил его вместе с грязными футболкой и носками. Интересно, как бы я жил без него. Без этих записей, отметок о предстоящих делах, точном времени, координатах. Наверное бы, завел новый. Или…конечно же бы завел.
– Театр. Она сама. Выбирает.
Что выберет неудовлетворенный ребенок на этот раз? Наверняка, что-то из области «18+». Ей захочется все ближе меня подвести к тому, что она готова и если я дам зеленый свет, то она сделает так, что мне не с чем будет сравнивать. Я вполне готов, но сегодня по плану театр и, наверное, это правильно. А если в театре у нас разложатся кресла и она забудет дома нижнее белье, и я не устою, то, что делать – наверное, я сдамся. Я снова в форме. Я вижу, что на месте ночи стоит свободная строка, в которой хочется написать крупными буквами. «Сон, сон, один. Пока, пока, пока…» Но на месте светового времени – полная занятость.
Я глажу брюки, рубашку и натираю туфли до зеркального отражения. Мажу  волосы гелем и отмечаю, что двухдневная небритость мне идет. Несколько минут стою в прихожей, пританцовывая. В лифте мне встречается пожилая женщина, отметившая мои «бл…кие» глаза. Это неожиданно, но, тем не менее, приятно. Светит солнце, осенний воздух поменялся с весенним. Я спускаюсь в метро, и встречаю то, что искал. В белой вельветовой юбке с черными колготками, в короткой белой шубке и прической «фантазия». Она смотрит в планшет и так откровенно  улыбается, обнажая свои зубы, что знакомое жжение возвращается. Вторая – в сером пальто в клетку с высоким воротником и желтым шарфом, легко закутанным на шее, сидящая в самом углу вагона и смотрящей на мое отражение в дверях. Я встречаюсь с ней глазами сквозь мутную пелену стекла на фоне черного туннеля. Точнее, там не совсем я, а мое отражение – именно ему она улыбается и, кажется, готова пофлиртовать. Третья.  Ее я нахожу на эскалаторе – от нее нельзя отвезти глаз. Она одета так, что ее хочется раздеть. В этот момент мне кажется, что она лидирует по эффектности среди других. Плащ полуоткрыт или полузакрыт, длинная юбка с глубоким вырезом, полузакрытые глаза – женщина на грани сна и яви. Полуоткрытая и одновременно полузакрытая. И каждая из них не равнодушна ко мне – обязательно обратила внимание, и по-своему отреагировала на это
– Б…кие. глаза.
Она наступает на ногу в первую же минуту. Ее каблуки едва не протыкают мягкую кожу на правой туфле. Я вскрикиваю, она извиняется, но уже на третьей минуте повторяет, когда пытается мне сообщить что-то важное. Я уже не реагирую, но когда она, сообщив мне о том, что нас ждет что-то невероятное с большим количеством эпитетов, она решает  продемонстрировать  свое внимание по-другому – кусает мочку уха, конечно же, из лучших побуждений, я чувствую, что не смогу сдержаться и вскрикиваю. С ухом все в порядке, но моя нога. Она наступает и на левую туфлю – по ощущениям, каблук проходит  насквозь. Я невольно думаю о том, что с ней количество звуков ничуть не меньше, чем при более опытном контакте. Что может произойти, когда мы с ней окажемся на горизонте? Она меня задушит, что-то откусит, сломает, или напротив, она другая. Более чувственная, самая лучшая. Эффектная не в одежде, а в умении доставлять удовольствие. Но пока я в ней это не замечаю. По крайней мере, сейчас она смотрит на меня, дрожа всем телом, и я немного опасаюсь за последующие события. Что-то должно произойти. Упасть столб, рухнуть потолок, нас засыплет белой известью. Но она продолжает теребить мои уши, переходя на шепот.
– А где это?
Я впервые не веду ее, доверившись ей самой выбрать театр. Я был не в состоянии листать «Смотритель» и подбирать пьесу, чтобы она соответствовала всем необходимым параметрам – позитивная, обязательно двое влюбленных и непременно счастливый финал.
– Доверься мне.
Она шепчет и у меня рождается желание – начиная с мочки уха, переходит в спину, медленно спускаясь еще ниже. Я доверяюсь. Она достает из сумки бондану, сворачивает ее, и завязывает мне глаза, не спрашивая разрешения, хочу ли я этого.
– Так нужно.
Ну, если она хочет. К тому же это действительно романтично. Она ведет меня в театр, и я не вижу ничего, пока не начнется самое главное. Пока не скажет грубый голос «отключите во время спектакля ваши мобильные телефоны». Пока моим  глазам не потребуется свет. Мы спускаемся в переход, идем вдоль лотка с фруктами, нищенки в масульманской одежде, выходим на поверхность – нам протягивают флаеры,  мы идем вдоль закусочной, кто-то жадно жует хот-дог, я слышу, как смеются – конечно же, мне кажется, что надо мной.
– Что будем смотреть?
Она смеется, давая понять, что не скажет или еще не настало время, и я предлагаю, варианты – один другого лучше, от Шекспира до Курочкина, от Гинкаса до Бутусова, от классического театра до антрепризы.
– Друг на друга.
Я понимаю ее иронию, и догадываюсь, что она снова будет совершать попытки совращения самой себя. Мне известно чувство, когда ты сильно жаждешь, но тебе не дают. Как желанный торт в десять, велосипед в тринадцать, и это самое – после пятнадцати лет.
– Так, может быть, остановимся? Для этого не обязательно куда-то идти.
Но мы движемся и довольно быстро, и чем дольше мы идем – пересекаем двор, входим в подъезд, едем на лифте, открываем дверь, тем больше во мне рождается сомнение.
– Какое странное место.
Но тут же вспоминаю Театр. dok, запихнутый за стенами трех театров, и предвкушаю встречу с чем-то странным, но наверняка интересным. Как только я услышу большое количество людей, гомон, как войду в мир с определенным запахом, то успокоюсь.
– Ничуть.
Но мы ушли от громких звуков, сменив ее на тишину, и запах здесь горело-копченный, немного прокуренный, но скорее бытовой, чем исключительный. Мы входим в лифт, она снова проделывает те же действия – покусывания, на этот раз, оставив мои туфли в покое. Поднимаемся. Я слышу смех, летящие бутылки в мусоропроводе и как она дышит, как будто что-то с себя снимает. Лифт открывается, мы выходим. Я слышу молочную кашу и жаренную картошку. У меня закрыты глаза, но я вижу гастрономический театр с актерами, изображающими картофельные оладьи и рисовый пирог. Театр, который учит есть правильно.
– Пора.
Она развязывает мне глаза, и я вижу…Это подъезд. Исписанные английскими танцующими буквами стены, отдаленно звучащие шаги, голос, пропадающий на половине слова. Во мне, конечно, еще теплится надежда. То, что способно удивить. Представление на лестнице, как во время спектакля «Песни нашего двора» Розовского. Но как только она вынимает из кармана ключи, как только я понимаю, что она собирается сделать, как только она поднимает на меня глаза…
– Что это?
Я правильно понимаю – если у девушки ключи от двери, то значит это ее дверь и содержимое за ней. Это не может быть никаким театром. Редкий театр, у которого есть ключи для каждого зрителя. Если только это не очень дорогой, особенный театр. Но она с сознанием дела вставляет ключ в замок и проворачивает его.
– Доверься мне.
Уже и не знаю. Когда ждешь одного – театр с креслами и представлением на какой-нибудь сцене, а в результате – другое – ни кресел, ни сцены, и представление сомнительное, то ощущение особенное. Как будто тебя обманули, все это приготовили не для тебя, а для другого человека. И то, что этот другой тоже сейчас в шоке от того, что видит перед собой – театр, третий ряд, партер, любовная история с более или менее положительным финалом. 
– Здесь я живу.
Она открывает дверь, оттуда доносится ароматы жаренной курицы. Она берет меня за руку, не хочет ничего объяснять, она все делает так, как будто знает, что делает все правильно. Наверняка, она решила, что если я ничего не предпринимаю, то должна все делать сама.
– То есть ты хочешь сказать, что собралась это сделать, не предупредив меня?
Она держит меня за руку, и не торопиться отпускать. Я еще недавно был спокоен, я мечтал о женщине, стал забывать о вчерашнем, мне уже казалось вчерашнее недоразумение произошедшим не со мной, а с кем-то другим. Но горечь вернулась. Вернулась и эта жидкость, от которой тело становится липким и вязким.
– Да, я хотела романтики. Неделю готовилась. Накупила разного. Пойдем. Ты должен это увидеть.
Я должен дать ей то, что она хочет. Внутри меня идет борьба, но внешне я все равно должен выразить согласие и пусть я готов развернуться и побежать, все равно смягчаюсь.
– Хорошо, я пойду с тобой.
Я иду за ней, внутренне негодуя. Но она спешит и, входя в прихожую, снимает сапоги, ставит их в сторону, убегает, доносится музыка, приносит мне тапочки, ставит их у моих еще обутых ног.
– Это тебе.
Она хорошо подготовилась – тапочки, музыка, я слышу аромат не только курицы, но и благовоний с клубничным вкусом.  Перебивает все ее парфюм с цветочным ароматом.
– Пошли.
Она делает музыку погромче, берет меня за локоть и я, поддавшись на эти чары, иду за ней. Она подводит меня к дивану, сажает. Я вижу ее руку, по локоть завернутый голубой рукав, белый ворсистый ковер, какая-то прямоугольная мебель, окно, жирафы, слоны в кресле, мелькающий свет из соседней комнаты.
– Это моя любимая.
Мне нравится, как она произносит это. Сейчас она гладит коленку, и проводит одновременно двумя руками по всей ноге. Только сегодня я начинаю замечать в ней новые подробности – она чертовски привлекательна в этом сочетание короткой юбки и милой сиреневой кофточки с вязанными пуговками, ее скрещенных ног и сцепленных рук на них. Достаточно нужного света, отсутствие суеты, людей, театра. Может быть, действительно она права в своих координатах.
– Я знаю, что это не совсем так, как ты хочешь, но мне показалось, что я должна  сама. Мне показалось, что ты мне сказал об этом при прощании. Я это увидела.   
Я не думал тогда об этом. Она хочет сейчас. Ее глаза мерцают. Это не отражение моргающего ящика по соседству, не свет в окне, это ее собственное сияние – только в одном случае, когда есть непреодолимое желание, это можно увидеть. 
– Ты хочешь есть? Я приготовила специально. Думала, что это нам поможет.
Она приносит большое блюдо, накрытое стеклянной крышкой. Она делает «та-там» и открывает. На синем блюде с орнаментом сидит (или стоит) жаренная курица с головой. Но почему у курицы голова? Разве она не должна быть обрезана?
– Попробуй.
Птица смотрит на меня. Я думаю о том, что ее заставило приготовить именно в таком виде. Она думает, что это тоже нам поможет. Голова жаренной курицы на фоне раздевающегося тела. И почему нет вина? Я пробую курицу, она не думает, что есть на столе, ее главное блюдо – я.
– Ты совсем ничего не ешь. Тебе не нравится?
Я не могу сейчас есть. Она снимает с себя кофточку, расстегивает ее по одной пуговице, обнажая свою грудь. Ее ножки перебирают ворс на ковре, и он сдвигается в мою  сторону – она как будто готовит островок, куда мы сможем перенестись.
– Нравится.
Я говорю машинально. Сейчас не время о чем-то говорить. Все наши ранее разговоры были об одном – о том, когда мы будем заниматься этим. Даже когда я пытался перевести разговор на другую тему, она все равно сворачивала. Даже когда мы приходили в театр и смотрели спектакль, эта тема была с нами, между и вдоль. Она нас терзала. Ее больше, конечно, чем меня.
– А я?
Она кидает свою кофточку в сторону, подходит ко мне, предоставляя возможность сделать следующий шаг. Я целую ее волосы, путаюсь в них, они мягкие, пахнут медом и, переходя к шее, мы падаем на ворс, мои руки заползают  к ней под юбку, я нахожу замок, осторожно тяну за язычок, она вскрикивает, что вызывает у меня еще более неповторимые эмоции. 
– Только я…
Мне кажется, что в воздухе застывает падающая одежда, капли пота. Над нами сейчас идет война, город погряз в холоде и скуке, но здесь – мы и наши звуки, крики, какие-то более сильные, чем другие.
– Что?
Я не понимаю, почему она остановила меня. Разве можно сейчас говорить? Я готов ее вести, потому что в этих вопросах я первый. Об это я говорил. Об этом она точно знает.
– Ничего.
Она тянет меня за собой. Мы перетягиваем друг друга. Мягкий ворс и щекотит и помогает нам. В стороне юбка и ее мягкие колготки. Она теперь совершенно обнажена. Теперь ей не нужно быть другой. Той, что сталкивается со всеми, устраивает катастрофы на пустом месте. Она теперь естественна. В ней именно то, что все так любят в женщине. Наготу. 
– Только я немного боюсь.
Конечно, я понимаю. Для женщины это все равно, что перед выходом на сцену. Каждый раз страх, как будто в первый раз.
– Я тоже.
Наши первые прикосновения, наши первые ласки, наше первое все. Я ласкаю ее языком, провожу линии, нарисовав полосы, начиная с правой руки, минуя самые горячие участки от сосков и ниже, преодолевая самый бурный участок на икрах, дойдя до левой руки. 
 – А.
Она возбуждена, я ощущаю, что в комнате уже нет курицы, нет ароматов дома, есть все то, что излучает женщина – эстрогены, их повышенный уровень. Я в ней, и я делаю первое движение.
– А-а.
Она кричит. Довольно громко притом. Мне кажется, что наступает момент, когда должен рухнуть потолок, лопнуть стекла, или же мы сами пробьем пол, и окажемся на этаж ниже. Я смотрю на нее, прямо в сердцевину  глаза – там испуг, смешанный с эйфорией.
– Что-то не так?
Она улыбается, закрывает глаза, почти не дышит, как будто боится пропустить в себе это ощущение. 
– Мне хорошо.
Я продолжаю. Она тяжело дышит, крепко обхватывает меня ногами и руками, мне кажется, что у меня на спине уже образовались следы от ее жаркого прикосновения.
– А-а-мм
И я понимаю, что происходит что-то странное. Я уже чувствую, что есть не только мы и наше слияние. Дело даже не в самом крике, как реакции на проникновение. Тут другое.
– Продолжай.
Она не хочет отпускать меня, но я все же разжимаю ее руки, отрываюсь от ее почти постоянно напряженных ног, отрываю одеяло и вижу…красное пятно.
– Что это?
Она тоже испугана, но молчит.
– Это кровь?
Конечно же, это кровь. Так это значит только одно, что она… Но она и сама признается в этом.
– Я никогда…
Так вот он, какой театр. Она сжалась, как маленькое животное, вся закрылась, не желая смотреть на меня.
 – Так это у тебя в первый раз?
Она начинает всхлипывать, и одновременно говорить, в одеяло и пусть голос глухой и тихий, его все равно слышно.
– Нет, то есть да. Но разве это было так заметно?
Черт. Вся моя система. Я быстро одеваюсь, ни сказав ни слова, просто выбегаю на улицу, оставив ее одну. Ни минуты не желая быть рядом. Потому что есть огромная причина. Меня чертовски обманули. Не предупредили. Решили воспользоваться моим опытом. Думали, что обойдется. Но как же так? Я же с ними по-человечески – даю им все, что они хотят, иду на поводу, а они из меня делают обычное трахательное животное. Но почему?
Я бегу сломя голову по каким-то темным неосвещенным дворам, перебегаю детскую площадку, миную горку, сбегаю с нее с грохотом и, перепрыгивая через песочницу, падаю на подмерзший песок. Я плачу, утираюсь рукавом испачканной куртки.
– Но зачем она так со мной? Я же с ними по-человечески.
Я не узнаю района, где я нахожусь. Мне кажется, что она стоит на балконе в своем кружевном белье и дрожит. Я поднимаюсь, вхожу в темную арку и бегу через нее на свет, что маячит впереди.

19

Ночь дарит мне холод и одинокие улицы. Меня лихорадит. Я смотрю  вниз, на уровне мерзлого асфальта, скользя в некоторых местах особенно сильно. Сперва горячее, потом холодное, вмешивается горящее, потом лед за шиворот и аквариум в доме. Я не оборачиваюсь, потому что не могу этого сделать. Мне кажется, что это я своим неосторожным действием регулирую погоду. Я повернусь, завьюжит, ускорю шаг – зальет солнцем, остановлюсь – испепелит холодная луна.
– Здравствуй, милый человек.
Он оказывается передо мной. В трех метрах. Я не останавливаюсь, потому что никогда это не делаю. И сейчас готов ускориться, желая обогнать и его, и всех, кто еще не подошел, но обязательно подойдет с приятной улыбкой с потаенным дном с устойчивым запахом алкоголя.
– Не торопись. За тобой уже никто не гонится.
Он похож на жирное пятно грязи, образующееся за длительное время на кухонном столе, если его не обрабатывать регулярно. От него несет гнилью, и если бы я подумал закрыть глаза и глубоко вдохнуть, то сперва бы ощутил помойный запах и только потом алкогольные пары, заполняющие мой мозг.
– Если она за тобой и бежала, то давно отстала. 
 Я не хочу останавливаться. Мне кажется, что он хочет денег, и поэтому преследует меня. Я тот единственный, что встретился ему на пути в ночь, и он не хочет отпускать от себя такой лакомый кусок.
– Здесь никого нет, кроме нас. А главное, их – нет. Мужчина выходит первым и получает кубок. Женщины в ауте. Они слишком недооценивали мужчин. Им казалось, что они плохо бегают, стреляют, плохо, плохо, плохо… Мне не очень хорошо. Постой.
Я останавливаюсь. Он трет глаз одной рукой, а другой ищет во внутреннем кармане что-то. Найдя драгоценные миллиграммы, он жадно припадает к бутылке, отпивая сразу не менее четверти.  Он выглядит жалко. Из тех, кто днем рисуется в метро, чтобы показать, какой он «богатый и счастливый», зарабатывая, таким образом, на поллитра, а ночью ищет второго и если повезет и третьего, чтобы употребить заработанное среди людей. Так мне кажется. Во всяком случае, я понимаю, что он миролюбиво настроен и не хочет навредить. Он устраивается на лестнице у строящегося банка, чтобы просмаковать выпитое. Мне кажется, что его тело соткано из этих волокон, по которому бесконечно маршируют водочные атомы. И сейчас они замедлились, потому что он не торопится к  следующему глотку.
– Женщины всегда недовольны Они хотят, чтобы мужчины не спали даже  ночью. Чтобы они ходили по улицам, терли башмаки, потели, мерзли, но искали. Идите и ищите – вот что им нужно. Они будут спать, они никогда тебя не догонят, потому что женщина ночью спит, а мужчина бродит. И он не знает, отчего у него не получается ничего найти. Почему которую ночь его поиски тщетны. А потому что нет ничего здесь. Им кажется, что есть, а на самом деле ничего нет. Женщины все только придумали. Для того, чтобы рассмеяться, чтобы потешить себя. 
Он отпивает горькую. Мне кажется, что сегодняшний мороз намного крепче вчерашнего, и я чувствую, как зябнут руки и в районе поясницы неслабый дискомфорт.
– Может, зайдем…?
Он не слушает меня. Мне кажется, что это место для него привычно. Еще не функционирующий банк, в котором будут храниться миллионы, в него будут ходить женщины, снимать, снимать…А мужчины вкладывать, вкладывать. Однако и нос тоже замерз.
– Не надо никуда заходить. Пусть они остаются там, а мы будем здесь. Потому что нам не нужна жалость.
Он хочет что-то рассказать, только перед этим ему нужно выпить, вылить грязь на всю женскую популяцию. Он выпивает и бросает бутылку в строительные леса. Она пропадает во мраке с глухим стуком.
– Мне не нужна жалость. Она противна. Если ты в ней нуждаешься, то ты можешь идти. Иди.
Я готов сорваться, но он меня не отпускает. Хватает за руку, и ослабляет, как только чувствует, что я не вырываюсь.
– Стой. Вот что она хочет. Чтобы ты сейчас шел. Я же тебе говорю, что не надо тебе идти. Там ничего нет.
Последние слова он говорит грубо. Потом снова лезет во внутренний карман и достает еще одну бутылку. Откупорив ее, он присасывается, параллельно смотрит на меня, несколько агрессивно. Я никуда не ухожу не потому, что боюсь, мне действительно не хочется идти домой.
– Я был молодым. Как ты. И я тоже бегал. Вот так вот ночью, минус три-пять, я по всем бульварам. Зачем? А не было причины. Просто так. От нее. Специально допоздна, чтобы потом никуда не успеть, и пешком по городу, не минуя разные встречи. Ведь мог же вовремя уйти, хотя бы во второй раз так не поступать. Нет же. И во второй, и в девяносто шестой я шел после часу ночи домой, до которого ногами не дойдешь. В кармане – шишь, в голове – эйфория, впереди диагональ по городу с препятствиями.
Я чувствую, что начинают подмерзать ноги. Я начинаю стучать друг о дружку, при этом делаю «крылатые» упражнения, чтобы и руки вернуть к жизни. Ночной гуляка смотрит не на меня. Лестница в два десятка ступеней стала для него ораторией, с которой  он вещает. Слушатель всего один, но его это мало заботит. Есть, кому говорить, и это –  главное.
– У меня было три женщины сразу. Пока к одной, потом бывало в тот же вечер к другой, а то и к третьей завернешь. Конечно, не со всеми замутишь, но приятно так – сидишь у третьей, удовлетворенный от того, что уже доставил удовольствие двум и теперь третья получает то же оттого, что видит меня таким. Потом идешь от нее и думаешь, надо бы ее в следующий раз первой навестить. И так идешь по городу, идешь и забываешься. Потом раз – препятствие, потом два, и три, может быть. Но ничего – я то знаю, что завтра снова меня ждет одна из них. И, я готов натыкаться, спотыкаться, падать, но зная, что меня помоют, смажут, залечат, я спокоен.
Сейчас он не спокоен. Я тоже, так как морозный воздух поднимается по ногам. На мне одни брюки, и теплое белье я ношу только исключительно в самый разгар зимы. И я чувствую, как кожа на ноге щиплет, не говоря об открытой части – лицо и уши. Но он понимает мое заторможенное состояние по-другому. 
– Завидуешь? Да, тут есть чему завидовать. Три – это не шутка. Вижу, что у тебя такого счастья никогда не было. Все бегаешь от одной, а ее уже за спиной-то и нет. Ладно, выпей.
Он протягивает мне бутылку беленькой, я мотаю головой. Он пожимает плечами, и делает еще один глоток, лишив содержимое бутылки на четверть.
– Ну что ты так грустно смотришь? Так, как будто я тебе укол делаю. Как моя вторая прямо. Она всегда на меня смотрела долго, пока я не сдамся. Таким образом, она проверяла меня на верность. И что делать, когда на тебя неотрывно смотрит женщина. Сдаешься в результате. Этот взгляд меня убивает. Я же теперь во всех глазах вижу его. Говорю с тобой или с собакой. Я могу в памятнике его увидеть.
Я сам скоро в него превращусь, если не двинусь. Еще совсем немного – он же тоже человек, довольно пожилой, и ему наверняка тоже холодно.
– Она была единственной. Из трех. Про которую я не забыл. Я могу сейчас к ней пойти, постоять во дворике, посмотреть на ее окно, помечтать и обратно по бульварам. Как в молодости.
Его согревают теплые воспоминания, слезы, что непрерывно катятся, водка. Я же  подмерзаю – теперь и мои ягодицы чувствуют себя так, словно их залили льдом, но тем не менее, я не мог уйти. То, что он говорит, слишком серьезно. Не только для него.
– Ведь что получается? Из тех троих ты кого-то любишь больше. Может быть, на чуть-чуть. Но больше. К которой ты потом хочешь пойти среди ночи, встать под окном, и стоять, вспоминать. Или подойти к бронзе Бродского, а там ее глаза. Он смотрит в небо ее глазами. Ее глаза тогда сказали мне, что на это все, сказочки конец. И я пошел по бульварам, только на этот раз не к кому-нибудь, а просто. Чтобы из меня вышла вся любовь, вся привязанность. Только она никуда не делась. Она шла за мной, а я бежал. Вот как ты сегодня. И не оглядывался, потому что боялся, что она вскочит мне на шею.   
Я уже готов согласиться выпить, чтобы согреться, но он уже прикончил свою вторую бутылку. Третьей, по всей вероятности нет.
– А потом уснул на скамейке. Зима была. Несколько часов проспал.
Что значит зимой на скамейке. Это же определенно безумие.  Я чувствую, что дрожу, не только от холода.
– И что?
Он приподнимается, спускается на три ступеньки, чтобы сказать,
– А то. Отморозил себе.
Я не понимаю. Что отморозил? Он смотрит мне на ширинку и пытается сказать, что…я смотрю ему на грязные брюки, прямо туда, и, кажется, понимаю. 
– А теперь мне это не нужно. У меня ничего не работает. Сперва ходил по  врачам разным. А потом понял, что мне это ни к чему. Без этого тоже можно прожить. Зато я могу спокойно бродить по бульварам, спать на скамейках.
Я не понимаю. Он говорит это слишком спокойно, как будто отморозить или лишиться также просто, как выпить и опьянеть.
– Я теперь свободен. За мной никто не бежит.
Мне становится холоднее.
– Я пойду.
Я отхожу, пятясь спиной. Он кивает, втискивается в свою темную куртку, глубоко вздыхает, и  смотрит на небо. 
– Что пошел? Иди. Только не надо бежать. Хотя бы одна из них тоже, как и ты, не спит и смотрит. Не беги. Не надо их радовать.
Я ускоряю шаги. Потом поворачиваюсь, и иду быстрым шагом.
– Стой.
Но на этот раз я не останавливаюсь. Я реально пугаюсь. Я знаю, что не смогу дойти до дома, поэтому бегу. Он что-то еще говорит мне вслед, но потом перестает. Я добегаю  до первого открытого кафе и вхожу внутрь. Звенит дверной колокольчик. Горячий воздух обжигает мне лицо. Я никого не вижу – ощущение, что все спят. Столики, стоящие в ряд, половина стульев у стены, некоторые перевернуты, на прилавке блюдце с заварным пирожным, на стене поздравления с днем рождения и горделиво висящая фотография лучшей работницы месяца. Тощая и совсем не красивая. Однако она улыбается и все равно счастлива. Я быстро прохожу к столику. Мне не хочется раздеваться, я только снимаю шапку и тру свои особенно замерзшие уши и нос. Появляется девушка с картинки. В жизни она не такая веселая, но значительнее привлекательнее – то ли ей идет этот сонный немного растрепанный вид, то ли я настолько замерз, что рад видеть первого из теплого пространства, которая мне поможет забыть про то, что может сделать с человеком холод.   
– Кофе?
У нее хриплый голос, и ее манера морщить нос необычна, она как будто таким образом реагирует на мужчин.
– Нет, налейте мне сока. Или нет. Девушка, дайте мне что-нибудь такое, чтобы это мне помогло согреться.
Она смотрит на меня испуганно. Я произношу это громко и взволнованно.
– Вы поймите, я очень долго ходил по улицам и мог отморозить себе…
На уровне моей груди остается ее взгляд, она как будто все взвешивает. Мои физические данные, мое состояние и позу, в которой я сел за столик.
– Я думаю, вам поможет горячее вино, или попросту говоря, глинтвейн.
И пусть, что для нее попросту, для меня наоборот, главное – она меня понимает.
– Хорошо, принесите мне два.
Она убегает, и через минуту приносит вино. Первый бокал я выпиваю  залпом. Второй пью неторопливо. На середине второго начинаю чувствовать жар на лбу и лопатках.
Я смотрю на черное окно. В нем мое тоскливое отражение и ночной горизонт, состоящий из проносящегося мотоцикла и светящиеся витрины с круглосуточным продуктовым. Около двери с рекламным стикером умывается кот. Счастливый и,  кажется, не знающий, что на улице холод. Об этом знают все, особенно те, кто не успел спрятаться в эту ночь под крышу теплого заведения со светом и мягкими стульями. Те, кто живут на улице.
Но он и не стремится найти тепло. Мне кажется, что он – другой. Тоже исключение, во втором составе не похожих ни на кого. Возможно, ему попадется еще один прохожий, и он пытается рассказать занятные истории и ему. Может быть, тот окажется более разговорчивым. Но когда перед тобой – почти что ты, только через много лет. Тот, что может заснуть на скамейке от состояния эйфории. Словарный багаж запирается. От того, что кто-то бежит, а второй – стоит, наблюдая, кто-то вынуждает уйти, третий – просит остаться, кто-то любит больше, четвертый – не выбирает между, у него всего один объект?  Это, что получается, я должен тоже кого-то любить больше. Кого? Ту, что заставила меня сегодня бежать в ночь. Но он говорил про ту, к которой хочешь под окно. Всплывает только одно окно в общежитие и прыщавые подростки, бросающие камни. Я не знаю. Я запутался. Они все мне по-своему дороги, но и в то же время если представить свою жизнь без них, то мне как-то становится легко. Потом, конечно, пусто, но первое ощущение – это легкость.
– Еще?
Она стоит рядом – с ней произошли перемены в прическе и румянце на щеках. Теперь она более походит на свою сестру на фотографии.
– А? Да. То есть, нет. Девушка, а вы скажите. Я вам нравлюсь? Ну, вы могли бы сказать, что я могу сделать женщину счастливой.
Этот вопрос ставит ее в тупик. Она пожимает плечами.
– Я принесу счет.
Она не хочет говорить об этом, думая, что я заигрываю или делаю что-то другое – в любом случае, она не хочет это понимать. А мне же так хочется, чтобы именно она – девушка, знающая как спастись от холода и от всего того, что может меня ждать на ночных промозглых улицах, ответила мне на это.
– Вы не бойтесь меня. Мне нужно понять.
Она поворачивается, быстро идет к стойке, переходит, не отрывая руки от гладкой поверхности, едва не смахнув пирожное. Она готова сорваться, нажать на красную кнопку, чтобы вызвать спасателей.  Она готова прогнать меня. Это ужасно.
– Не надо никого звать. Я пойду.
Я плачу, не дожидаясь счета, выхожу на улицу, ловлю частника и доезжаю до дому. Я не знаю, на какой машине я еду (цвет, марка), кто меня везет, я только называю адрес.
– Сейчас войду и лягу. Включу свет. Никто мне не сможет помешать. Никто. Я их смог обмануть. 

20

Непослушный ключ меня снова подводит. Он не пускает меня внутрь, позволяя вчерашнему натиску повториться. Она стоит и курит, смотрит на меня, как-то очень решительно, словно уже побывала у меня дома, переставила мебель, приготовив похлебку с ядом, или написав на стене крупными буквами «Подонок». На ней прежний камуфляж и стратегия во взгляде.
– Окно?
Она молчит. Это на нее не похоже. Я пытаюсь перекрыть эту паузу взлома своей собственной двери вопросами. Она закрывает глаза и едва заметно поворачивает голову то влево, то вправо.
– Нет.
Когда все идет не так, как ты рассчитываешь, это заставляет тебя вести не так, как обычно. Не потому, что ты этого желаешь – в плане мотивов, все как раньше. Табу и в доме только я и мои мистические образы, которые я укрощаю пусть не каждую ночь, но довольно часто. Только это молчание; неукротимый замок или сама дверь, а, может быть,  уже квартира не слушается меня и не желает отворяться.
– Значит с окном все в порядке. Ладно.
Она медленно стряхивает пепел в никуда, в несуществующий сосуд. Я пытаюсь открыть реальную дверь. Мне кажется, что ключ гнется, еще немного, и я не смогу войти вообще. Тогда меня ждет и окно, и «мы уже довольно взрослые». Только я не хочу ни того, ни другого, я нервно проворачиваю ключ, пытаюсь с ним договориться. И у меня выходит на второй минуте, показавшейся мне часом, дверь визжит, и отворяется.
Я собираюсь исчезнуть за дверью, чтобы открыть холодильник, ванную и куда-нибудь успеть, пока еще не слиплись веки. Я собираюсь забыть теперь не только всех женщин, но и мужчин, все человечество, особенно тех, кто спит на скамейке. Я вхожу в тепло, вспоминаю про остатки супа, мечтаю впиться зубами в жирный оставшийся кусок говядины, уже начинаю на ходу снимать обувь, куртку и все уличное. Все в порядке – дверь закрыта, только я не один. Большая тень падает на стену, преломляясь на полу. Она все же вошла. 
– Ты чего?
Она, молча идет на меня, толкает на пол, и распахивает халат. Я от растерянности падаю, и не могу двинуться с места. Не говоря ни слова, она стягивает с меня брюки и боксы, садится на меня и без сожаления толкает меня в себя. Я еще не успел возбудиться, разве что от страха, но ей, кажется, это не беспокоит, она готова прыгать у меня где угодно, даже на спине, главное – то, что она овладела мной. Но она сделала так, чтобы я проник в нее, я не понимаю, что со мной  – мне противно, гнусно, мне хочется отшвырнуть ее от себя, ударить чем-нибудь тяжелым. Но я не могу – она более сильная, да и я уже не в силах сопротивляться. Поэтому как непьющий человек, которому наливают в который раз и, понимая, что он все равно пить не станет, вливают алкоголь в сок или минеральную воду. Она заставляет меня выпить это – терпеть ее запах, вес…Она почти не смотрит на меня, как будто между нами стена и мое тело предоставлено ей, как процедура для оздоровления в лечебнице.
– Перестань.
Я ничего не могу сказать – на мне полная женщина, я чувствую, как от нее пахнет мускусом, как она дышит – мне не нравится ее кожа, она твердая, как вафельное полотенце, ее движения грубы, она не думает о том, кто под ней, она думает только о себе.
– Ты классный.
Я смотрю на часы и не понимаю, почему секундная стрелка движется, как будто на клею.
– Я же тебе говорила, что тебе понравится.
Пять, десять, пятнадцать минут. Сколько она может? Она фыркает, брызгает слюной, запах пота с земляничным мылом становится острей, она хватается за кожу и сжимает. Он хочет содрать ее с меня.
– Отпусти.
Она как будто не слышит. Ее голос громче моего, я не понимаю, что происходит между двумя сцепившимися безрассудно органами – одному из них явно тяжелее. Но она кричит, бьет меня по ягодицам, сжимает мо кожу на спине и, не смотря на мое сопротивление, не идет на уступки. И она завершает свой забег на двадцать первой минуте, сильно вцепившись мне в соски.
– Черт, я два раза кончила. Два раза.
Для нее – это победа. Для меня – поражение и погружение в темноту. Я не могу смотреть на нее. Я лежу на полу с закрытыми глазами и слышу, как она собирается – одевает халат, тапочки.
– Два раза.
Она желает мне спокойной ночи и уходит. Мне кажется, что она повторила еще. Два раза, два…Я швыряю в дверь то, что оказывается у меня под рукой – это забытый бокал с остатками сгущенного кофе. Тот вдребезги разлетается по прихожей, капли коричневой жидкости растекаются по двери и зеркалу.
– Вот сука.
Я еще долго лежу на полу, зажмурив глаза. Она уже как минут пять ушла. Я не могу ничего сделать, у меня до сих пор стянутые штаны и белые капли удовольствия тянутся пунктиром по моим брюкам. Я как будто умер и только пульсирующая боль внутри и на поверхности не дает до конца увериться этому.
– Я нарушил правила. Точнее не я, а она, но не все ли равно. Сам факт того, что она вошла, и это произошло в моей зоне, уже печален. Что будет дальше?
Я вижу маленького подростка, заправляющего брюки после произошедшего в лифте. Он не понимает свое состояние. Только что была не ночная поллюция, было то, о чем он бредил и предвкушал то же самое сделать с девочкой из класса. Это было настоящее. Но как оно произошло – на него напали, сорвали штаны, несколько раз сжимали его ягодицы, и было больно. Боль была первична. Как сейчас. О положительном  не думаешь, потому что его нет.
– Вот  су…
Я приоткрываю глаза, чтобы убедиться, что ее уже нет, что нет ничего, что мне может помешать подняться. Я встаю и иду в ванную, забыв закрыть входную дверь.
– Сперва меня оглушили, потом отрезали язык, а теперь что-то сделали с моими чувствами.
Я погружаю себя в горячую воду, выжимаю туда полбутылки шампуни, чтобы потеряться в пенной заводи. Пена шипит и искрится, расщепляясь на отдельные пузыри. Я словно растворяюсь в ней.
– Они сделали из меня клоуна. Смейтесь, смейтесь.
Вода успевает остыть, а я все еще не поднимаюсь. Большая часть пены исчезла, оставив небольшие сгустки в нескольких местах. Мне кажется, что кто-то должен прийти за мной, вытащить и на руках донести до кровати. Но этого не происходит. Я встаю сам, оборачиваю себя полотенцем и иду на кухню. Ставлю разогреваться остатки супа, и без аппетита съедаю все. Потом меня выворачивает.
– Вот  су…смейся… ка.
Я пытаюсь уснуть и вижу, что мои жительницы тоже сегодня как-то присмирели. То ли они испугались этой вломившейся Терпсихоры, то ли посочувствовали моему состоянию.
Я ложусь, не раздеваясь, на диван и укрываюсь теплым одеялом с головой. Довольно жарко, но мне не хочется открываться. В этой жаркой удушливой атмосфере я и засыпаю, просыпаясь неоднократно от кажущегося подкрадывания – кто-то ходит вокруг, но не смеет прикоснуться.
– Какая же су…

21

Несколько дней я не выхожу. У меня температура и жар. Я не вызываю врача, не хожу на две положенные встречи, не видя в них никакого смысла. Я просто лежу, иногда встаю, чтобы пить кофе, два раза заказываю еду по телефону и в основном сплю. Я вижу  большое количество снов – во сне мне звонят, устраивают сцены и, кажется, грозятся  убить. На том конце провода – неудовлетворенные женщины, мужчины, мечтающие узнать мой секрет, медики, ученые, искусствоведы. Я просыпаюсь в самый критический момент – когда меня убивают, или только грозятся, обрекают мою сущность на вечные муки.
На третий день я выхожу в город. У меня еще не совсем снизилась температура, я чувствовал жжение в носу, да и желудок устал принимать кофе. Но я нуждаюсь в воздухе, транспорте и людях. Но, только ступив за пределы шестнадцатиэтажного «Алькатраса», я понимаю одно – город изменился. То, что он завален снегом – это одно, второе – мне кажется, они пропали. Я прошел уже километр, прохожу половину второго, но их не обнаруживаю. Их – не видно. Я не вижу их в метро, в парке, не заметно их и в огромной толпе. Брожу по бульвару и стараюсь найти там. Но и бульвар меня не радует. Не вызывает эмоций и пространство около памятников, рестораны, супермаркеты премиум  класса, где уж точно должны быть. Наконец, мне удается выделить одну – она покупает бутылку вина, советуется с сомелье, эротично кусает губу параллельно с жестом «держащая бокал». Я иду за ней, не размышляя, зачем. Она хороша, и в этот момент это то, что мне нужно. Я хочу идти за сочетанием положительных факторов, которые могут привести меня к другому, еще более удачному сочетанию. Только то, что она бежит, торопиться куда-то мешает увидеть мне все по-настоящему. Улица полна искусственных огней, мешающих увидеть ее естество, но моя фантазия и, тем не менее, ее обворожительная походка и жест «бокал» сопровождает ее и сейчас тоже. В какой-то момент она понимает, что ее преследуют, и ускоряет шаг. Я поворачиваю и среди идущего потока вновь пытаюсь увидеть. Ее нет в этой толпе. Перехожу в другой поток, и там не нахожу. Понимаю, что этого не может быть – та женщина была иллюзией, она мне показалась, та проклятая клоунада продолжается и я еще болен. Однако я захожу в кафе, чтобы прибегнуть к помощи официантки, что принесет мне напиток, который вернет зрение.
– Кофе.
Во мне кровь уж с кофейной гущей, но разве можно остановить себя.
– Еще…
Она ждет и ставит галочки на манжете, обводя «кофе» двойным слоем.
– Нет, только кофе.
Я открываю блокнот и вижу пустые места на сегодняшний день. Я чувствую растерянность. Обычно редкие моменты я заполняю Цветаевой и образами, живущими дома. А сейчас – кафе, скучные по походке и внешнему виду официантки и мои глаза, не желающие распознавать особенность в женщинах. Передо мной сидят пары, одинокие женщины, мужчины. В них тоска и желание убить ее здесь. И с помощью меня тоже. Пары спорят, едят и снова оспаривают что-то сегодняшнее, а одинокие только совершают попытку приблизиться к тому же. Одна из одиноких дам не отпускает меня. Я не в форме, но она неустанно смотрит на меня, лакая мартини из бокала на длинной ножке.  В ней, конечно, тоже ничего нет из того, что я так отчаянно разыскиваю. Тривиальная одежда – синий верх, красный низ, тривиальное лицо и прическа из массовки. Чтобы она не успела ничего предпринять, я убегаю, успевая расплатиться на ходу.
Зрение кофе не вернуло, но мне не хочется возвращаться в свой «Алькатрас».  В нем только воспоминания, горчица на стенах от моих грубых мыслей. Не время. Я иду  вдоль набережной. Вода еще не успела замерзнуть. Тонкая корочка, образованная в некоторых местах изображает на поверхности воды карту. Две Италии плывут к острову Франка Иосифа, а Мадагаскар сливается с Бразилией. Куба наполовину разбита островом, которого нет на карте, его еще не успели выдумать.
Довольно холодно. Снег лежит через метр. Говорящие пары летают в воздухе. Город живет быстрее из-за холода с минусовым показателем. И тут я вижу девушку. С ней  маленький терьер. Непоседливый, убегающий от нее, но тут же возвращающийся, проделав хороший круг радиусом со среднее футбольное поле. Так он играет. Да и не только он – они оба в восторге от того, что с ними происходит. Я забываю обо всем, прикованный к этой повседневности на первый взгляд. Не только за девушкой, за всей картиной в целом. Без собачки, ситуации вообще, как девушка хлопает в ладоши в своих зеленых перчатках в то время, как терьер отбегает далеко и как он бежит стремглав по знакомой траектории, чтобы подбежать и обязательно умудряется лизнуть подставленный девушкой нос. Девушка не такая эффектная – обычный серый плащ, темно-зеленый берет и терьер – черный  и наверняка ужасно глупый. Однако все то, что было за моими плечами, включая ночное происшествие, улетучивается. Я как будто обновляюсь, мне слышатся, как поют волны, проходят смелые кораблики по Москве-реке, как люди вокруг живут удивительной жизнью. Играют с собаками, и получают от этого немалое удовольствие.
Я не подойду к ней – она выглядит слишком счастливой. Этого достаточно, чтобы понять, что мое присутствие ей ни к чему. Пес бежит в сторону стоящей кареты, а девушка, уронив шапку, но вовремя заметив это и подняв ее, стремглав бежит за своим любимцем. Мне тоже хочется – от меня будут убегать, а я догонять, но я обязательно должен знать, что смогу поймать его, что у меня хватит сил для этого. И я, наверное бы, помчался за чем угодно – за пузатым автобусом, за летящим самолетом, за движущимся облаком – не все ли равно, но мне помешали.
– Вы не поможете мне?
Передо мной девушка. От нее пахнет фломастерами, она нервно грызет ногти и теребит косметичку. У нее худое вытянутое лицо с голубыми венами и полные губы.
– У меня упал ключ в переулке, в расщелину. Вы не поможете мне? Она такая узкая.
Она продолжает грызть, теребить и я почему-то я не верю ей. Мне кажется, что она хочет воспользоваться мной, но только придумала не самый умный ход для этого.
– Упал ключ? Расщелина? Вы не шутите?
Ее ключ упал…что за странная метафора? Расщелина – да о чем она? Я, конечно, могу предположить, но почему именно я.
– Да. Все правильно. Ключ. Там есть асфальт, на нем есть неровность и полоска, в которую он и угодил.
Она не понимает. Не слышит меня. Подходит и срывает лучший настрой за день. К которому я шел достаточно долго. А она внедрилась в него со своим ключом и помощью.
– Я что единственный, который может помочь достать этот ключ? Что больше нет никого, к кому можно обратиться? На мне весь свет сошелся?
Я, кажется, громко это сказал. Она тут же исчезает, одарив меня кривой улыбкой.  Кто-то другой помогает ей достать ключ  – парень, похожий на Ринго из ливерпульской четверки. Они, кажется, разговаривают. Наверняка, познакомятся, обменяются телефонами, созвонятся уже сегодня к вечеру, чтобы увидеться завтра, сходят в кафе, она узнает, что он не только умелый ловец ключей, но и прекрасный собеседник, через неделю у них произойдет это, и отношения продлятся не больше месяца. И они это знают, но видимо хотят себя тешить иллюзиями целый месяц. Или нет. Они купят турне на месяц,  и когда оно закончится, вернуться к своим островкам. Я мог купить это турне, у меня оно было в руках. И я так просто его отпустил. Но  мне не о чем сожалеть. У нее падает ключ, но сама она в полном порядке. У сотни людей на дню падают брелки, ручки, телефоны, но это не значит, что у них личные проблемы.
Они исчезают. Я не вижу ни счастливую девушку с терьером, ни всего антуража в целом, с волнами и облаками, вижу только эту расщелину, свою застрявшую в ней руку и смешливое лицо девушки.
– Она такая узкая.
Я еду к Цветаевой. Она мне поможет. Я в этом уверен.
 
22

– Как ты скоро. Что-то забыл?
Она шутит, но пускает меня в свои покои и оставляет меня одного, как будто у нее гости. Я чувствую, что тот самый крепкий никотин блуждает по ее квартире. Мне кажется, что я даже вижу клубочек дыма, запутавшийся в занавеске.
– Ну, входи же.
Она говорит громко уверенно, и ее голос сегодня не тот, что был раньше – он берет меня за руку и сопровождает.
– Ты прости.
Я никогда не извиняюсь.
– С чего бы это? То, что я сейчас готовилась почитать, откорректировать посмотреть. Фрейда, детские комиксы, «Филадельфию». Ничего. Это легко заменяется на разговоры, разговоры и еще раз…
Я снимаю ботинки, ставлю их аккуратно рядом с ее сапогами с длинным голенищем, и осторожно вхожу в зал. Никотин здесь гуляет более уверенно.  Я сажусь на стул, вижу стоящую пепельницу и чувствую не очень уютно. Как будто здесь есть кто-то еще и этот кто-то не хочет показываться, потому что я здесь.
– Ты куришь?
Этот вопрос ее не смущает, но она и не отвечает на него, заняв свои руки принесенным мною вином, выставляя бокалы и убежав на кухню наверняка, чтобы принести сыр или что-нибудь из фруктов. Я стараюсь понять, что могло измениться. Мебель на месте, вставленная в дверцу шкафа черно-белая фотография ее бабушки с волнообразной окантовкой по краям здесь, балкон с висящим бельем. Мне как будто кажется, что в заиндевевшем окне среди колготок, маек и постели, висит мужской элемент нижнего белья.
– Это явно запах сигарет. Довольно дешевых, крепких.
Она не реагирует на мое появление, на мое внимание к балкону, к вопросам, что я задаю. Мне кажется, что она уже заведомо знает, что я скажу, что буду делать, поэтому уже приготовилась терпеть меня на кресле, позволяя мне сесть прямо напротив нее, за стол и почувствовать себя главным.
– Хорошо, это твой запах и только твой, а я не буду вмешиваться.
Об этом я подумал, а говорю, что вино лучше пить на двоих, а то, что она села не за стол, а, напротив, у шкафа, окна, длинного растения, раскидавшего ветки по ее  ногам – неправильно. Но она не слушает меня – ее кресло, шкаф с выпячивающимися из него деталями – линейка, пара газет и…этот устойчивый дым, что выпячивается тоже. Не только из шкафа, но из-под дивана, и даже стола, где я сижу, что невольно хочется отвернуть скатерть и посмотреть.
– Может быть, ты сегодня сделаешь исключение.
Я открываю бутылку и смотрю на выставленный бокал, как очередное унижение после череды событий этих дней.
– Сделать исключение – звучит, как-то угрожающе.
Это значит, что она не пьет и только смотрит, как я это делаю. Ну, что поделаешь, я принимаю ее правила, и наливаю себе вино. Но накопившаяся усталость дает о себе знать, и я опрокидываю полный бокал. Вино разливается по белоснежной скатерти из полиэстера.
– Тебе поможет только хирургическое вмешательство.
Она шутит, и я замечаю, что у нее над губой такая маленькая родинка, которую я раньше не замечал. И ужасно милая ямочка на подбородке.
– Мне нужно выпить и все встанет на свое место.
Я в этом уверен. Всегда это помогает. Да, может быть, в последнее время я все   чаще прибегаю к этому, чем обычно. Но это временно, но лучше не доводить себя до стресса, чтобы потом было горько и никакие лекарства не помогут.
– Если у тебя это получится.
Я уже хочу бежать за тряпкой, но она меня останавливает, как будто не доверяет мне такого примитива. Она оставляет меня одного на мгновение, но сильно чувствую запах и трусы, что висят на балконе, теперь висят в комнате – нас стене, люстре, подбираясь все ближе, ко мне. Она появляется, и забирает внимание от висящих элементов в комнате. Вино постепенно исчезает в ведре, я спускаюсь, чтобы помочь, перехватываю у нее тряпку, с помощью которой и происходит процесс, но она резко поворачивается ко мне, впивается глазами в мой нос, и, кажется, готова его откусить, во всяком случае, смотрит заинтересованно. 
– На место встанут только те, кто вовремя остановился. Когда у тебя была возможность, ты ее профукал.
Она так и сказала «профукал». Ее голос, да что с ним  такое. Она другая. Она сняла платок (ну, надо же я вижу ее плечи), и ее голос тоже обрел, если можно так сказать, наготу. Она снова уходит, чтобы унести ведро, и очередное мгновение в одиночестве. И чтобы не видеть, как семейки устраивают на люстре сцену повешения, я выхожу в проход, захватив бутылку и бокал, чтобы быть совсем рядом к Цветаевой.
– А откуда здесь этот стойкий запах дыма?
Она появляется с полотенцем, с любопытством смотрит на меня, ожидая очередную глупую выходку с последствиями, не дождавшись ничего предосудительного,  пожимает плечами.  Она явно что-то скрывает. Но почему она не может просто сказать, чтобы мы больше не возвращались, чтобы, по крайней мере, я мог спокойно выпить свое вино.
– Ты не хочешь говорить, то я не побоюсь предложить, что этот никотин от  сигареты, которую выкурил мужчина у тебя дома.
Она удивляется моей догадке. Она удивляется моей настойчивости. Зрачки увеличиваются, как в моменты особого удовольствия. Она медленно проходит к креслу, садится в него, берет торчащую из шкафа газету, сворачивает ее в трубочку и смотрит через нее на меня, перемещая по мне, как будто что-то исследуя. 
– Так, так.
Она останавливается в одном месте – газета замирает на уровне живота или ниже, как будто ее «искатель» обнаружил что-то ценное для науки. Это «так, так» звучит, как согласие с моими доводами.
– Он был здесь и, наверное, между вами что-то есть.
К чему я затеваю этот разговор? Мне хочется, чтобы сейчас, здесь в этом месте, где я нахожу поддержку, от меня ничего не скрывали. Ну, скажи, что был мужчина, что вы с ним близки, что ты его принимаешь по нечетным дням, и он читает эти газеты.
– Какая проницательность. Ты что-то еще знаешь?
Она убирает газету, аккуратно разворачивает ее возвращает на место, с издевкой  смотрит на меня, как будто у нее есть право говорить так со мной, тем более, сейчас, когда у нее это «так, так». Но я кроток, я позволяю ей это делать со мной. Мне не нравится, но я допускаю, что она может. Во-первых, она у себя дома, во-вторых, она – та, к которой я ни разу не дотронулся, а неприкосновенные – в них что-то мистическое. Они  эффектные. Да, наверное.
– Я ничего не знаю, но ты мне можешь помочь.
Она встает с кресла и подходит ко мне. Берет бутылку вина, бокал, ставит все на стол, снова подходит ко мне, берет за руку, и сажает меня, как сажают ребенка с учебником математики. Цветаева наливает вино, берет бокал и дает мне, продолжая удерживать его указательным пальцем за ножку, доносит его до моего рта. Я выпиваю, недопив несколько капель, давлюсь, кашляю. Она рядом – стучит по спине, и  возвращается к креслу.
– Могу брякнуть, могу не брякнуть.
Ее «брякнуть», «так, так» – такие липкие и ненужные, как слова-невидимки.  Что стоит ей только сказать, что мужчины никакого нет, что этот дым от сантехника, что приходил накануне и что она сама не может выветрить этот стойкий запах?
– Я всегда с тобой откровенен, но ты мне никогда ни о чем не рассказываешь. Но признайся, есть о чем.
Она пожимает от холода плечи (тогда зачем она сняла платок), смотрит пристально на бутылку с бокалом, как будто боится, что снова опрокину бокал, а то и саму бутылку.
– Есть.
Как мне дурно. Я тут же наливаю вино, выпиваю, потом еще наливаю-выпиваю, и снова, держа в руках (обхватив прямо), я смотрю на нее, ее плечи.
– Так расскажи.
Она встает, идет на кухню, как будто я прошу ее это сделать. Я не хочу оставаться в моем третьем одиночестве. Я иду за ней. Она берет чайник, наливает из кулера воды, ставит на плиту, возвращается в кресло.
– У меня был кот. Он не любил гулять. Его так приучили. В туалет он ходил в лоток, питался из миски, забавлялся в отведенном углу с резиновым мячиком. Изредка смотрел в окно, но не тосковал, не просил кошку, что странно. И он был очень счастливым. Наверное, поэтому.
Причем тут кот? Почему она не может просто рассказать об этом курильщике. Он что опиум курил? Или после занятия…? Я должен расшифровывать ее историю про кота? Она не может мне просто сказать.
– У меня есть молодой человек. Мы с ним спим, я стираю его семейки и готовлю ему яичницу из трех яиц. Он совершенно не похож на тебя.
Или, например, так.
– У меня парень. Он меня любит, а я ему за это позволяю курить в постели.
Как невыносимо думать о том, чего может быть или нет, и в то же время есть, и разрастается все новыми фактами благодаря моей безудержной фантазии.
Чайник напоминает о себе нудным свистом. Она убегает, я смотрю ей вслед, как будто жду, что она мне оттуда крикнет, сквозь этот свист, через шорохи ее тапочек о паркет, через тиканье часов и мои километровые вздохи. Она возвращается, ставит  кипящий чайник на стол, кладет листья мяты в заварник, заливает содержимое, и я чувствую, через виноградные пары, через этот преследующий мой нос никотин, аромат нежный и притягательный. Она бегает, а я смотрю и жду от нее ответа. Постепенно стол заполняться наполненными тарелками с печеньем, пряниками, халвой, а также блюдцами и чашками (в отличие от бокала, их три пары). Я повторяю вопрос, она – на кухне, я повторяю – в прихожей и вот она за столом, собирается выпить чай, я снова хочу узнать об этом.
– Не хочу.
И что мне делать с этим «не хочу»? Она наливает себе чай и уже начинает пить, покусывая овсяное печенье, предварительно погрузив его в чашку. А я – должен пить вино, у меня еще половина бутылки, но я не могу этого делать, пока она не скажет. А она, я так понимаю, не может говорить, пока не допьет чай, не ляжет спать, не выспится. Что еще?
– Ты не хочешь говорить. Что ж, ладно. Только я не понимаю, что это за секрет такой? Кто-то бывает у тебя, выкуривает не менее пачки, оставляет, забывает из своего арсенала что-то личное. Что в этом особенного? Не надо делать из этого большую тайну. Да, что ты смотришь на меня, как на психа. Ты не берешь в расчет, что я тоже живой человек, что со мной надо говорить, как с нормальным. А не как с юродивым.
Она серьезно смотрит на меня. Только и эта серьезность деланная. С начинкой из иронии и равнодушия.
– Ты для меня всегда одно.
Это что было? Это что она сказала? Я сразу вспотел, как будто между нами было что-то больше, чем разговор. Мы вцепились в друг друга, только она сделала все, чтобы я устал больше.
– Одно. Что это значит? Какое?
Мне хочется, чтобы она ответила мне. Именно она. И мне кажется, от ее ответа будет зависеть мое расшатанное состояние.
– Одинаковое.
Это значит похожее, такое же, шаблонное… Я себя чувствую каким-то недочеловеком, у которого недостаточного количества органов, чтобы пить, есть, ходить в туалет. Он просто существует, чтобы перемещаться от одной женщины к другой, чтобы давать им аскарбинку.
Она допивает чай и уходит. Я засыпаю, примерно через час после этого, пытаясь утолить жажду своего непонимания в ее кресле. Глубокой ночью я просыпаюсь в непонятном страхе, заставляющего дрожать колени, допиваю остатки вина, и иду к ней. Она спит в нерастеленной кровати, укрывшись своим платком. Тем не менее, плечи ее обнажены. Я осторожно ложусь рядом, и через минуту засыпаю. Утром обнаруживаю себя на полу.  С кухни доносится аромат жаренной колбасы. Я не завтракаю, говорю, что у меня нет времени. Цветаева смотрит на меня так, как будто между нами что-то было. Но я не буду вдаваться в это. Я следую записи в блокноте.
 
23

Эти глаза мокры не от слез. В них непонимание и тушь. Ее руки выставлены на меня, как будто она играет в серсо и хочет, чтобы я на каждый палец накинул по маленькому обручу.
– Что с тобой? Ты опаздываешь на сорок пять минут. У меня съемки через час. Ты думаешь, что я могу тебя вечность ждать. Вечность – какая противная штука.
Она протараторила это вместо «здравствуй» и улыбки, что можно ждать после долгого расставания. Хотя, несколько дней – совсем недолго, появляется возможность заняться собой или успеть соскучиться. Я не помню, чтобы занимался собой или соскучился. Она же, в какой-то степени…
– Пунктуальность – для меня все. Кто опаздывает на минуту, теряет удовольствие на час.
Она идет по трехметровому коридору, я вхожу за ней, и наблюдаю, как с нее слетает одежда. Сперва, халат, потом лиф оказывается на полу, она распускает волосы, входит в зал, где вовсю господствует свет (то ли искусственный, то ли от солнца) и исчезает за поворотом.
– Проснись, и перестань делать вид, что ничего не произошло. Случилось страшное. Проснись же!
  Я не иду за ней. Делаю всего шаг, заношу второй, но не осмеливаюсь. Так и замираю  посередине. Она продолжает говорить что-то неопределенное, относящееся к ее партнеру по сцене. Или постели.
– Я забыла, как меня зовут.
Она включает все – и центр, и телевизор. Кричит Шакира, балаболит ведущая, все это делают громко, не желая останавливаться, а она все продолжает выкрикивать реплики про то, как ужасно забыть свое имя, что-то бросает – наверняка стягивает покрывало и взбивает подушки. Она хочет использовать мои ягодицы, выдавить из них сок и поставить галочку в графе «фитнес». Мне хочется одного. Чтобы она отключила все звуки и попыталась поговорить со мной. Как поступают все девушки, понимая, что у молодого человека не все в порядке. Только я пришел сам, и у нас ней договор – его нет на бумаге, но в то же время он определенно есть. И эти подписи вяжут у меня в голове запреты, запреты. Потом желаемое, и снова петелька запрета, потом…
– Я вспомнила.
Я знаю, что нельзя вот так поступать, стоять, когда она обнажена и возможно ждет тебя в горизонтальной позе. Но я не знаю, что должен делать. Я пришел к ней, потому что я вышел от Цветаевой, и не мог же я у нее оставаться, и мне нужно было куда-то идти. Обычно я знаю свое направление, но мало дойти, нужно еще завершить свой путь. Если в начале пути ты отталкиваешься от дома, то здесь от нее. И пока она не получит лакомство, она не отвяжет якорь и предпочтет надругаться над резиновым членом, чем на долго не принимающего решения меня.
– Ты идешь?
Она торопит меня. Нельзя больше думать.
– Да, да.
Я должен что-то решать. Я пришел…я пришел…я пришел зачем? Я никогда не задумывался, и сейчас не могу без причины сделать ни шага. До того угла, где она спряталась порядка пяти шагов. У нее ангельское тело – первый, хрустальный голос – второй, она сделает для меня все – третий, но у нее так мало времени  шаг назад, почти нет  времени – два.
– Не надо слов, мой сладкий.
Я никогда так долго не думаю. Всегда все делаю быстро, и главное, никогда не позволяю себе медлить в особые моменты. Она разделась, расстелила постель и теперь нужно быть метеором, впиться в ее губы, занавесить все самое сомнительное собой, своим шармом в присутствии тела. Она говорит, потому что у нее пока все открыто, и она видит комнату, свои потраченные усилия и мою неспешность, которая сейчас ей кажется дурным предзнаменованием.   
– Только твое тело. Я его постараюсь разговорить.
Там уже начинается спектакль. Она открыла занавес без меня. Я чувствую себя лишним. Я должен уйти. Но чтобы уйти нужно сделать тоже не менее пяти шагов, и мне нужна явная причина для каждого. Она – требует от меня невозможного. Нонсенс. Она хочет секса, что нормально. Вопрос в том – что я хочу? И если даже она все же обратит на меня внимание, смогу ли я что-то сказать. Я буду молчать и мерить слова, как свои беспричинные шаги.
– Ты слишком много хочешь.
Я ничего не хочу. Мне нужно вернуться на воздух, туда, где есть свобода, там, где имею право выбирать. Но как сделать эти шаги, если здесь меня зовут и как бы я ни хотел, там, куда я так рвусь, нет никого, кто бы меня окликнул. Там тихо, разве что хронический кашель и лай мелкого пса.
– Я не слышу тебя. Я же сказала, что говорят только они…
Мое тело подсказывает мне – беги как можно быстрее. Только куда? К ней или наоборот. Мое тело врет – оно уже уловило ее голос, шелест простыней и жалящие голову  феромоны. Я слышу, как она встала с постели, шаркает тапочками, идет ко мне. Вот-вот и она покажется из-за угла. Я готов исчезнуть, превратиться в муху, пылинку. Я хотел уметь проходить сквозь стены. И, тем не менее, я  жду другого. Того, что обязательно случится. 
– Пойдем в постельку.
Слова ужасно фальшивы, и я приоткрываю глаза только для того, чтобы ясно видеть ее, ту, что произносит эти слова – губы, ее тело, мечтающее сойтись с моим, все то, что сейчас что-то от меня ждали. Она абсолютно обнажена – появляется в лучах солнца, как будто на сцене, и этот ее костюм безупречен – ее эротические лосины телесного цвета с черным пушком на лобке,  пара шикарных сосков на груди. Ее волосы распущены, лак на ногтях успел подсохнуть, она идет ко мне, заставляя мое тело сдаваться.
– Если ты хочешь, то мы можем это сделать прямо здесь.
Она не шутит – стоит мне неосторожно кивнуть, и она подставит мне подножку. Это меня возвращает к реальности. Нет, только не здесь. Перед глазами соседка со своим небезупречным телом и такими же мыслями. 
И я делаю один шаг, второй. Без причины, поддавшись отчаянию, какой-то злости на то, что у меня не хватило сил что-то предпринять, и чтобы не ощутить это, я иду за ней, той, что каждый шаг совершает обдуманней, нежели я.
– За мной.
Она прыгает в кровать, ее слои вздрагивают и перемешиваются. Я около кровати, в одежде, впившись глазами в горящее бра, расплывающееся в моих зрачках. Она  смотрит на меня, на мое зашоренное тело, и медленно, но верно избавляется от моей одежды. Она как будто разделывает меня по частям. Я стою и жду, пока стану совершено уязвим. Мне становится холодно.
– А теперь пришло время повторить текст.
Я опускаюсь на кровать. Я не знаю, что должно возбудить меня – ее тело горячее, лоснящееся и готовое на любые проникновения, но сегодня меня не трогают ни ее пышные груди, ни чарующие икры, ни то, что она совершает верные манки в мою сторону – смотрит жадно, оголяет эрогенные места в тот момент, когда мой глаз падает на них.
– Он не хочет?
Она разочарованна, но готова пойти на такое унижение, как уговаривать меня только для того, чтобы все свершилось, как она и планировала.
– Мы его просим, просим.
Она прикасается к нему, сжимает его, как флейту, через некоторое время он рефлекторно затвердевает и становится готовым к употреблению. Ее губы сливаются с ним, заглатывают целиком, она кусает его, я вскрикиваю, но это ее еще больше заводит, и она повторяет. Мне кажется, что она готова прокусить его до крови. Я не думаю о том, зачем ей это нужно, я вообще ни о чем не могу думать. Женщины умеют делать так, чтобы мужчина перестает думать. На время, конечно, но я уверен некоторые могут продлевать это.
– А теперь текст.
Она радуется по-детски, знает, что я сейчас поду за ней и теперь уже никуда не денусь, и мне неприятно то, что тело так грубо предает меня, словно оно никак не связано с моими внутренними чувствами, моей агрессией и единственным  желанием сбежать. Оно во власти.
– Ты знаешь свою роль? Повторим?
Я делаю это механически. Она прыгает на мне яростно, готова уничтожить. Ее тело давит, как гидравлический пресс давит на заготовку, превращая ее в нужную деталь. Я не дышу, она перекрывает доступ, и что мне остается, как реагировать на ее телодвижения искусственными масками.
– Мне хорошо. Мне очень хорошо. В общем неплохо. Черт, но разве можно это терпеть?
Я возбужден – внутри все ликует, и сердце тоже бредит от такой удачи – поработать сверх меры. Но в голове не все так хорошо – там в суфле из эйфории и поднимающегося по венам возбуждения, вмешивается что-то инородное. Оно мешает быть здесь, чувствовать себя в своей тарелке и заставляет оборачиваться даже не назад, а куда-то напротив, вперед, где ни черта не видно, кроме разводов из солнечных пятен.
– Я забыла, как меня зовут…я забыла, как…меня зовут…меня зовут…я вспомнила…я…
Когда мы заканчиваем, я выхожу на балкон. Беру одежду, быстро одеваю  брюки, свитер и замираю на некоторое время перед шумящим городом. Тысячи домов, деревьев, людей, машин – из них видна только самая малость. Я дрожу не от холода – дрожу скорее не я, а мое тело, которое только что подвергло себя давлению, оно как будто покрылось язвами. Я смотрю вдаль, на сотни тысяч домов – высоких, низких, прикрытых парками, дымовыми завесами, и мне думается, что если я найду среди них дом, обязательно синего цвета с треугольной крышей, то смогу себя спасти. Мне кажется, что я его вижу. Он такой светло-синий, цвета неба, почти на самом горизонте, в лесу, среди деревьев. Но вот я его нашел, но мне не легче. Нужно найти редкий балкон, с кованной оградой, нет, человека, что стоит на том балконе, оставленный детский самолетик без одного крыла…  Кого я хочу увидеть, не знаю, но мне кажется, что если я увижу такого же, как я, вышедшего на балкон и в его глазах будет такая же пустота, как у меня сейчас, то мне станет легче. Язвы пройдут, и я смогу найти причину, чтобы уйти.
– Ты голоден?
Я вижу жирный подтекст в ее словах. Она только что меня накормила, только эта пища не переваривается, я как будто съел порцию гвоздей вместо спагетти. Однако киваю головой, хотя хочу, напротив, повернуть ею.
– Тогда пошли.
И вместо того, чтобы стоять, я иду. Я так и не нашел человека, да что там – я так и не увидел балкона, да и сам дом наверняка мне показался.
– У нас есть четверть часа.
Она достает из холодильника сыр, начинает его резать. К нарезке добавляет  ветчину и три вареных яйца. Она так долго возится со столом, что я не выдерживаю, беру еще один нож, более крупный, и берусь за белый хлеб. Я режу толстые ломти, она чистит яйцо и смотрит на то, как я справляюсь. Нож острый, хлеб, мягкий, она пристально впилась в мои руки, а я в ее глаза, и не могу заметить, как мои руки встречаются с острием ножа. Эмоции следуют незамедлительно.
– Твою мать.
Кровь на белом хлебе выглядит устрашающе. Я сперва не понимаю, откуда она, но в ее глазах, тех самых, что еще недавно горели огнем, посылали мне искры, сейчас перешедшие в другое состояние, все написано. Ужас, страх, дополнительное время, которого у нее нет. Я  беру салфетку, прижимаю к ране и кровь, немного просочившись, свертывается.
– Все в порядке.
Я закидываю в себя жирный кусок хлеба-сыра-ветчины, запиваю все чаем и,  дожевывая на ходу, иду в прихожую.
– У тебя неприятности?
Не думаю, что она очень беспокоится за меня. Она боится перемен. Я опоздал на сорок пять минут, потом у меня заболит зуб или завалит переход с серой ветки на оранжевую, а потом и вовсе она лишится моих визитов. Кто я для нее? Поставщик, дилер нужной дозы удовольствия. Не больше. Она только что приняла наркотик, и ей должно быть хорошо до определенного момента. Но стоит мне только не принести, она будет подобно огнедышащему дракону.
– Нет.
И я ухожу. Мне кажется, что это утро было ненастоящим, фальшивым, придуманное праздничным драматургом для офисного корпоратива. И вот он, наконец,  закончился, я ухожу за кулисы, снимаю костюм, стираю грим, одеваю простую одежду, выхожу на улицу и становлюсь таким же, как все.
– Я ничем не отличаюсь от этого парня.
Парень слушает музыку, в ушах у него капельки. Он заходит в магазин, не пропуская полную женщину с двумя детьми. Я вижу, как женщина оборачивается, чтобы понять, кто он, но она не успевает, так как в этот момент уже на эскалаторе, поднимается, наблюдая за девушкой с длинными ногами, и не замечает, как движущаяся лестница заканчивается. 

24

– Обедал?
Она стоит, озябнув. Сегодня выпал тройной слой снега и мне кажется, что летние туфли и куртку, что спасает разве что от дождя, пора сменить на что-то более теплое. На ней оранжевый пуховик с воротником из искусственного меха. Она грызет ногти и почему-то считает, что стоять на снегу значительно лучше, нежели на асфальте.
– Сегодня все…как снег рухнул на голову, то что-то случилось со всеми.
Знала бы она, что тут дело не только в заносах и то, что часть мира решили оставить свои четыре колеса дома. Дело не в том, что кто-то падает на повороте, а кто перед самым входом на безопасный участок. Все дело только во мне. И она злится на все другие миллионы, кроме меня, хотя я заслуживаю значительно большего наказания, сравнимое разве что с землетрясением или тайфуном. 
– Он не видит меня, а другой очень хорошо. Я сама очки одела только для того, чтобы не мучиться с тушью.
Мне кажется, она не замечает, что со мной происходит. Она настроена на обед и то, что я для нее – не настроенное пианино не мешает ей затянуть меня в общепит. Оказавшись среди голодного народца, моргающего и ждущего, пока утолится голод, я чувствую, как вегетарианец, попавший в мясной цех. Она заказывает гору наггетсов, картошку и литр колы. Я буру только кофе и маленькую картошку.
– Снега наелся?
Она уже принимается за свой комплексный обед и как бы дает мне старт для начала, но я не хочу есть. Она все также нервничает, но постепенно приходит в себя.. Продолжает говорить, перепрыгивая с одной темы на другую, а мне хочется, чтобы все вокруг стало громче, достаточно несколько децибел, чтобы не слышать ее. Мне, как будто, известно, что она скажет. 
– Он подошел ко мне и сказал, что хочет меня. Вот так просто. В давке. Когда один говорит по телефону о неприятном ощущении в поджелудочной, другой – про то же самое читает в газете, то третий обязательно про то же самое скажет лично. Экспериментатор. Я сказала, что сегодня у меня будет кому сказать это.
Она облизывает пальцы. Я начинаю есть картошку, считаю сколько там палочек, припоминаю, что иногда кухонные работники, накладывая просыпают и получается меньше. Получилось тридцать. Ровно столько, сколько мне лет. Я начинаю есть. Год за годом. На пятой останавливаюсь и жалею, что не взял сырный соус.
– Их было целый вагон. Они разговаривали на пальцах. Рассказывали что-то, смеялись, я поняла только стишок про зайку и его недобрую хозяйку. И потом они стали говорить о чем-то другом. Это я сразу поняла. Их лица выражали смущение. И тут я стала приглядываться. Они говорили об этом.
Она пьет громко, выдувая по четверть стакана зараз. Я как будто не понимаю, что я делаю. Моя картошка закончилась, и кофе не будет допито. Я хочу сказать ей «извини» и оставить наедине. Мне кажется, что я выйду, а она будет продолжать говорить, и если появятся свободные уши, то найдет в них своего слушателя. Но я не мог просто уйти, должно было что-то произойти. У меня не было причины, точнее, она была, только эта та причина, которая должна быть основательно обработана и выражена таким образом, чтобы любая женщина могла понять, что это она так захотела. 
– Он шел. И я как обычно за ним. В нем было все интересно – и одежда, и его походка, не такая, как у всех, но я проехала с ним четыре станции, и ничего. Понимаешь, ничего. 
Она разочарованно смотрит на последний наггетс, как будто в нем не хватает соли  или он слишком мал для нее, и кладет его в рот. Потом она вытирает пальцы салфеткой, и смотрит на меня. Мгновение, чтобы понять, что она сделает в следующий миг.
– Пошли.
Я не успеваю ничего сказать. Для обработки причины нет времени. Вцепившись в мою руку, ее ноги несутся по знакомому маршруту. Мы пересекаем несколько дорог, минуем два фыркающих из-за неисправности (снег сделал свое дело) светофора, и когда оказываемся в предпоследней подворотне, я жду, пока она закончит свою историю, чтобы начать свою.
– И он думает, что может произвести на меня впечатление. Своим высунутым языком. С него даже слюна стекала.
Вот тут я ее останавливаю. Она послушно  стоит и ждет от меня чего-то особенного – если это слова, то такие, что любое действие перечеркнут враз. Небольшая пауза, только для того, чтобы дать возможность создать некую волну понимания друг в друге, и потом сами слова.
– Сейчас я должен исчезнуть.
Она смотрит на меня, пожимает плечами, ждет более развернутого ответа, но я все сказал. Волна создана благополучно, она легко меня отпускает. Говорит «пока», уходит быстрой походкой к знакомому зданию из стекла и метала и исчезает, как и я. Я делаю легкий вздох, и направляюсь к газетному лотку, чтобы купить газету и сесть где-нибудь в кафе, чтобы завершить трапезу, которую я так и не начал с ней.

25

Кофе сейчас особенно горячий и ароматный. Словно, только сейчас, к этому времени, именно к данному часу, был узнан секрет приготовления, в котором  чувствуется  преимущество этого напитка перед другими. К кофе прилагается газета с рядом стоящей стойки с неприятным черным идолом на обложке. Помимо этого идола, олицетворяющего что-то мистическое пару тысячелетий назад, а сегодня представляющего одинокую загадку без единого свидетеля,  я нахожу, что газета полна женских лиц, историй, мнений. Женщины повсюду – они отзываются о качестве газированной воды, недвижимости в области, спорят о разделении мужчин на категории (для кого-то три, другие – четыре, остальные сходятся во мнении, что все мужчины одинаковы и им достаточно одного типа). Женщины сочиняют стихи, пишут критические заметки о последнем спектакле на Таганке, о том, что делается в культуре и куда катится страна, которым управляет мужчина. Я сворачиваю газету на второй статье о численности женщин на планете, о вероятном перенаселении именно женщин и какой это грозит катастрофой, и оглядываюсь.
Я замечаю три объекта. Два из них сразу привлекают внимание – кажется, что они забывают, где находятся. Он (полный брюнет в свитере с оленями) гладит ее коленку, она (рыжая толстушка в синем платье с лямками с открытой спиной) смотрит на него, словно его движения здесь самые главные, жизненно важные, и только от них зависит, что будет дальше. Она раздвигает ноги, и позволяет его руке соскользнуть внутрь. Он улыбается, и пододвигает стул. Мне хочется крикнуть, чтобы они остановились. Они ломают мое мироощущение, стремятся завладеть вниманием, забрать от меня и приятную послеобеденную атмосферу, в которой,  кроме них, есть и играющие блики на стенах, и черно-белые фото, и снующие официантки, и само горячее кофе от этого тоже меняет и свой цвет и вкус.
Она подходит ко мне, я равнодушно смотрю на кофемашину, гудящей так, словно перерабатывает что-то очень твердое. Камни?
– Я давно за вами наблюдаю.
Она обнажает свои зубы, хочет показать все сразу. Она готова раздеться, если нужно. Я уже вижу, как она медленно, чувственно снимает блузку, юбку, колготки, как она хочет мне рассказать об устройстве своего организма. Он у нее уникальный, такой редко, где встретишь.
– Вы меня слышите?
Я открываю глаза, и вижу, что передо мной не обнаженный образ, готовый расплавиться и изобразить нужную позу, а человека, правда, женского пола. Около сорока, много курит, что говорит о себе желтоватый налет на зубах и голос с хрипотцой. Хороша,   особенно ее горделивые нос, подбородок и словно отточенные губы. На ней вязанный  свитер, брюки и сапоги на среднем каблуке.
– Я знаю, чем вы занимаетесь.
Она щелкает пальцами – то ли убивает кого-то в воздухе, то ли хочет обратить внимание на себя. Прибегает девушка, и незнакомка что-то говорит, спорит, спрашивает про коктейль, состав, салат и что-то еще, о чем мне не хочется слушать. Я готов тоже щелкнуть пальцами, чтобы получился фокус с исчезновением.  Официантка убегает, она поворачивается ко мне.
– Мне тоже нужно это.
Я смотрю. У меня есть мгновение до реакции. Я должен говорить, или «вы меня с кем-то перепутали». Но она знает, кто я, вероятно одна из моих бывших (что важно) сорок донесла на хвосте, и делать вид, что я только похож на того парня – нелепо. Разве что улыбнуться, поговорить, сказать, что когда-нибудь обязательно, но сейчас у меня все забито на ближайший год или хотя бы до нового года. Я собираюсь сделать ей комплимент про ее умение преподносить себя в кафе до того, как принесут заказанное блюдо, как у нее первой нашлось, что сказать.
– Я могу платить вам за это.
Что? Я помрачнел, моё лицо исказилось, как будто что-то мучило меня. Зубная боль, мигрень или все сразу одновременно. И тут же приносят заказ, как будто бутылка вина, два салата и горячее в виде шашлыка из семги идут в приложении к ее словам. Она как будто уже сейчас делает свой первый взнос. 
– Нет. Мне это не нужно.
Я беру газету, чтобы показать прямо, что мне неприятно ее общество, читаю повторно статью о разросшейся популяции женщин, и чувствую это на своем примере. Она не распознает мои знаки, начинает есть – быстро прикончила салат, приступает к горячему и уже на второй половине шашлыка, заглатывая его так просто и легко, как будто это так необходимо в этой непростой беседе.
– То есть как это не нужно? Я много слышала. Я знаю, что вы не можете отказывать.
Что за уверенность? Я не могу отказывать. Да, наверное. Еще вчера, но она не может знать, что со мной произошло, точнее происходит.
– Почему?
Она не сразу отвечает. Мне кажется, что она затягивает с ответом, как будто смачивает стрелу ядом перед тем, как пустить ее в меня.
– Вы же волонтер.
Это заставляет меня дернуться. Пустила. Нервно приподнимаюсь, и тут же сажусь, задев правой рукой тарелку с моим горячим.
– Кто?
Ее насмешка? Что она имеет в виду? Причем тут волонтер. Доброволец? Кто меня так накликал? Кто?
– Волонтер. Человек, который помогает за так. Только я буду платить. Волютой. Ты будешь скорее волюнтер.
Меня уже не дергает, но внутри уже просыпается злость на эту женщину, что мешает мне сейчас пить кофе, читать, нормально реагировать на людей. Если бы она продолжала сидеть за своим столиком, и там есть все то, что она поставила на мой стол, то я был бы спокойнее. А я сейчас готов вспыхнуть, превратиться в уголь, только из-за того, что меня назвали…какое странное слово.
– Я же вам говорю, что я сейчас не готов. Я не могу. Я же вам уже сказал.
Наверное, она пожалела о том, что подошла ко мне. Однако через минуту я вижу и сожаление, и непреодолимое желание, как-нибудь со мной договориться.
– Ну, хорошо. Вы мне обязательно позвоните. Только обещайте, что как только у вас появиться такая возможность.
Она кладет на стол визитку. Я заражен ее словом. Мне кажется, что под визиткой лежат деньги. Она встает и медленно уходит. Слово остается лежать нас столе  около моей нетронутой тарелки. Ее половина сметена подчистую. Мне хочется бежать за ней, вручить ей визитку, оставшееся мясо и салаты, чтобы от меня ничего не ждали. Чтобы она забыла про то, что есть такой человек, который может быть волонтером (или как она назвала, волюнтером), помогающий просто так, помогающий в раздетом виде. В раздетом…
Кофе остыло. Я прошу еще, но другая чашка мне отвратна. Парочка с коленными играми скучает. Расплатившись, я выхожу, и направляюсь в сторону дома. Мне кажется, что дорога в этом раз намного длиннее, чем в обычные дни. Что на ней камни, препятствия в виде выступающих корней деревьев, надписи, припорошенные снегом.
– ВолЮнтер. Телефон…   
Меня останавливают. Я его не сразу узнаю.
– Как давно же мы не виделись.
Он смотрит на меня и явно рад. У меня с трудом получается выдавить что-то похожее на улыбку.
– Да, со школы.
Он, напротив, весел и даже, кажется, чрезмерно.
– Мы каждый год встречаемся со своими, а до тебя все дозвониться не можем. У тебя номер поменялся?
Я переехал. Жил с родителями, теперь – один. Разве что помогают с оплатой коммуналки  и с пропитанием. А «класс» звонит, и, наверное, вспоминает обо мне, не предполагая, как я живу, придумывая для меня различные варианты моей послешкольной жизни.   
– Чем занимаешься?
Мне трудно об этом говорить. Если я скажу, чем занимаюсь, то он лопнет от зависти. Нет, не то. Разве можно завидовать этому?
– Я волонтер. Я только сегодня узнал об этом. Мне пришпилили это звание, и теперь я могу ходить с ним с гордо поднятой головой. Я же не кто-нибудь, а…
Я молчу. Думаю, что мог бы так сказать, но не скажу. Как это будет выглядеть? Неожиданно. Теперь у школы не будет возможности строить догадки на мой счет. Но я безмолвствую.
– А я главный менеджер в «Юнайтед». Жена, второй бэбик намечается. А как у тебя с этим?
Он хлопает меня по плечу, смотрит своими красными восторженными глазами, и ждет. Но его привычка говорить, заполнять паузы, даже если собеседник не отвечает (профессиональная привычка, что наметилась еще с юных лет) помогает в нашем так называемом диалоге.
– Говорят, я поторопился. Но мне кажется, что чем раньше, обзаведешься, тем лучше. Да и вообще все эти разговоры про «нагуляться» и «налево сходить» – глупость. Если уж на то пошло, гуляй, ходи по девочкам, давай им и получай в ответ, но не растрачивай себя на все сто. Параллельно создавай свою жизнь. А так пройдут лучшие годы и что?
Мне хочется его ударить. Я помню, как в школе он пытался учить меня подтягиваться на турнике. Что нужно правильно дышать, не извиваться змейкой, не дергаться, а ровно, плавно совершать упражнения. «На тебя же смотрят» – говорил он.
– Ты хорошо сохранился. А я уже видишь с сединой. Каждый день по волосику выдираю. И как тебя это удается? У тебя, наверное, есть какой-то особый секрет.
Он все ждет, чтобы я раскрылся, но понимая, что ничего от меня не дождешься, и пусть у меня явно есть какая-то тайна, с чувством неудовлетворенного торговца, не выявившего вкус у покупателя, решает отпустить меня.
– Ты звони.
Он дает мне свою визитку, жмет руку и идет дальше, сливаясь с другими. Еще минуту я стою у французской булочной, и смотрю, как девушка в синем фартучке упаковывает длинный батон в бумажный пакет. Потом бросаю визитку в снег, она исчезает в ребристом от моей подошвы снеге.
– О чем мы будем с тобой говорить? О семье? О деньгах? О том, какие мы были  все похожими когда-то, и что с нами стало. Чтобы я обрекал свои уши на бред, порицание и тоскливые взгляды. Я не смогу им объяснить, что так живу, и что это моя жизнь, и она мне нравится. И пусть я стал сомневаться в ней частично, мне все равно не хочется звонить ему, как и всем своим одноклассникам, которые явно живут не так, как я и обязательно будут тешить свое самолюбие, узнав, что я…волонтер. 
Я легко открываю дверь, даже не заметив, что у меня были с ней проблемы. Ложусь спать, совершенно не думая о том, что мне придется заплатить за сегодняшний день.
– Волонтер. Ты волонтер. Это самое низкое звание, какое только может иметь мужчина.
  Меня тошнит на протяжении нескольких часов. Я не выхожу из туалета, бесконечно  думая, что же могло так повлиять на меня.
– Женщина назвала тебя «этим». Она хочет платить. Я ей нужен.
Я чуть не умер. Я лежу пластом и думаю, к кому я могу сейчас обратиться. Никто же не прибежит. Никто не принесет банку с варением, никто не скажет «ты хреново выглядишь», чтобы я смог спросить, а что нужно сделать для того, чтобы я стал другим. Неужели бывает по-другому?
Мне удалось успокоить желудок и свои нервы примерно к часам 9. Вовсю светит солнце, и вчерашний снег растаял, сотворив на улице жуткую гололедицу, о чем кричит   радио. Я накрываюсь одеялом и засыпаю. Просыпаюсь я ближе к вечеру. Я встаю и понимаю, что меня неудержимо тянет выйти за пределы дома. Я понимаю, что мое желание, простираясь с начальной точки, замирает где-то посередине. Но, тем не менее, я одеваюсь, танцую перед входом и выхожу. Холодно, косой ледяной дождь, на втором повороте я растягиваюсь в смешной позе. Женщина с маленькой собачкой с сочувствием на меня смотрит. Она хочет что-то сказать, но за нее все делает ее песик – он лает, как будто спрашивает меня.
– Чего разлегся? Ты вообще кто, чтобы вот так просто лежать?
Мне же хочется ответить.
– Я – волонтер. Да, я волонтер.
Только разве мне это может помочь?

26

Она распахивает свои объятия. Я вхожу в нее грубо. Она уже влажная и горячая, как недавний кофе.
– Ты такой быстрый.
Ферзь не выходит. Он испугался моего появления и не высовывается, пока мы слиты.
– Если ты хочешь.
Я не говорю с ней – все слова ни к чему. То, что должно возникнуть между нами уже не хочется украшать. Сегодня самая лучшая мишура – моя злость.
– Он в три раза больше, чем обычно.
Мне так не кажется. Я думаю, что могу стать больше, сильнее, тверже.
– Я уже не помню, как обычно бывает.
Обычно – я милый, нежный, внимательный, чуткий. Сегодня – жесткий, эгоистичный максималист.
–Это нормально, что у меня кружится голова?
Не знаю. Мне, кажется, что у меня напротив, все нормализуется. Она дрожит подо мной, а я, как одержимой вхожу в нее снова и снова, чувствуя, как приятная щекотливость подступает в движимую часть.
– Это нормально…?
Она что-то говорит на языке сомкнутых губ, одновременно вскрикивает, испуганно смотрит, иногда закрывает глаза, чтобы понять это новое чувство – может быть его лучше понять с закрытыми глазами.
– Больше….кружится…нормально?   
Мне кажется, что чем грубее я буду сегодня, тем лучше для меня. Тем сильнее по возможности я смогу прикрыться. Не показывать, что со мной что-то не так. Поэтому мои заходы становятся все чаще и чаще, стремительнее и увереннее. 
– Он больше….В четыре. Пять.
Ее тело гладкое, даже слишком и неприятно мягкое. Однако соски твердые, они напряжены и словно мешают нам в процессе. Наши ягодицы срастаются, и я чувствую, как тонкие волосики на ее лобке впиваются в кожу. Я взрываюсь, и мне кажется, что моя внутренняя энергия вливается в нее огромным напором, через край.
– Берегись!
Она закрывает глаза и стонет. Я тут же отрываюсь от нее и иду в ванную. Мне не хочется ни смотреть на нее, ни говорить, ни делать вид, что лежать после произошедшего намного приятнее, чем сам процесс, как любят думать романтические перфекционистки. Я включаю воду и смотрю на свой еще напрягшийся член. Он опустил голову и, кажется, что сожалеет о произошедшем вместе со мной. Он как будто хочет выплакаться, успокоиться и вернуть былое равновесие. И я, наверное, помогаю ему в этом.
– Чего ты хочешь добиться? Она же ни в чем не виновата.
Но мне так не кажется. Нет, именно она – в ней тоже. Они как будто передают эстафету, зная о том, где я буду и что нужно подкинуть – то ли вырытую яму на всю ночь, то ли вечное клеймо «волонтера».
– Ну, сделаешь ты ей больно. Даже очень. Прогонит она тебя, и пойдешь ты к другой. И боль повторится. Тебя ждет то же самое. Успокоит ли это тебя7
В зеркале отражался сам дьявол. Все, что он говорит, звучит гулом без определенного смысла. Он готов сделать больно, сломать, превратить все перед собой в руины. Его нужно связать, посадить на поводок, не позволять идти на контакт ни с кем, тем более с женщинами.
– Да, мне станет легче. В сексе я нахожу удовольствие. Он для меня все и развлечение, и работа, и болезнь, и лекарство. Им я могу занять ночь, день, на час, два, три. Я знаю о нем все, могу любого заткнуть за пояс.
Я успокаиваюсь. Но только для того, чтобы не выйти из ванной разъяренным волком.   
Когда я возвращаюсь, она лежит на животе и как мне кажется спит. Мне кажется, что мы еще не закончили. У меня появляется жуткое желание войти в нее сзади. Я ложусь на нее и вожу членом по ее ягодицам. Она сильно сжимает икры и прикрывает свои округлости простынею. 
–Я не хочу больше.
Но я ее не слушаю. Я одергиваю простынь и успевшим к тому времени выросшим до нужного размера членом утопаю в ней, в ее подсохшей пещере. Она вскрикивает, сперва сопротивляется, даже хочет повернуться ко мне, но я ей не позволяю этого сделать. Поздно, я уже в ней и совершаю «месть». Я как будто в ней одной вымещаю все недовольство к другим. Я вхожу в нее снова и снова, и когда дохожу до экстаза, то понимаю, что не могу смотреть ей в глаза. Я отворачиваюсь, смотрю на свечи, и вижу ее в зеркале. Она подходит к нему, подкрашивает губы, и, возвращаясь, целует меня, оставляя жирный след вокруг рта.
– Мне понравилось.
Я не понимаю. Подсознательно хочу, чтобы она отшвырнула меня от себя, сказала что-то неприятное, но она же напротив, смотрит на меня, тянется и хочет повторить то, от чего еще недавно отказывалась.
– Это было так…необычно.
Конечно, моя нервозность и желание повелевать сверх меры, не подчиняясь во всем, как это было ранее, на нее подействовали. Она горит желанием продолжить – взгляд выражает повторения последней сцены.
–  Ну, пожалуйста.
Я снова в ванной и стою перед зеркалом. Смотрю на себя, замечаю три следа – два засоса под соском и один на шее. Черт.
– Ну что отомстил?
Мне хочется выбраться из этой ванной. Почему здесь нет ни окошка, ни люка. Ничего. Как хочется стать мелким существом. Утечь вместе с водой через канализацию, ни о чем не задумываясь. Через минуту я выхожу через дверь.
– Я сделала кофе.
Она старается ублажить меня. Добавляет в кофе корицу и кардамон. Я смотрю на нее, она сидит на угловом диване, обернутая простыней, и гладит мое плечо, ни на мгновение не расставаясь с моим телом.
– Не правда ли мы похожи на богов?
В глазах – буря. Повторение. Эстафета? Первая, вторая. Игры, правила, придуманные мною же. Они выходят из-под контроля. Пропадают, даже если остаются, все равно исчезают одни, появляются другие, перенимая у предыдущих почти все – разговоры, раскованность в теле, теряя все то, что я замечаю в них при первом знакомстве. Наивность, полное доверие, возможность мне почувствовать себя главным.    
Кофе пить не хочется, даже попробовать, чтобы сделать ей приятное. Да и само это времяпровождение бессмысленно. Она мусолит эту тему, а я уже даже не делаю вид, что мне интересно.
– Боги…люди…женщины…мужчины.
Да какая разница? Если для тебя что бог, что человек, что женщина, что мужчина – все одно. Я тоже становлюсь равнодушным, холодным.
– Бо…лю…же…му.
Она говорит, а я слушаю. Она скидывает простынь, подходит ко мне, опускается на колени, смотрит на мое растерянное лицо, берет мой член в руки и массирует, заставляя меня стиснуть зубы.
– Не на…
Я хочу встать, но она силой удерживает меня. Да что с ней такое. Берет пример с меня?
– В три…нет, нет, извини, четыре раза.
Моя голова лопнет, если я не сделаю что-нибудь. Я сопротивляюсь, но она вцепилась так, что пока не закончит начатое, не отпустит. Мне хочется оторваться от нее – ей нужен не я, а то, что у меня бессознательно напряглось и готово снова совершить акт возмездия мелким выплеском.
– Мы сегодня такие грубые?
Она чувствует, как удовольствие вырывается из нутра и сильнее сжимает «выход». Мне не хочется кричать, и мой выдох походит на рев голодного медведя, попавшего в капкан.
– Если ты хочешь, то я покажу тебе другую сторону твоей «мамочки».
Впереди ночь и она, конечно, думает, что я останусь, чтобы утром мы продолжили с активных упражнений. Но я не остаюсь. Она засыпает, а я сбегаю, не зная, что можно сказать в таких случаях. Во всяком случае, я знаю, что эту ночь я проведу дома.
Я выхожу на улицу и вижу свет у нее в комнате. «Мамочка» проснулась и, кажется, не поняла, что произошло.

27

Соседка не ждет меня, дверь открывается как надо, я вхожу в дом, но чувствую, что во мне сидит злость, которую нужно выместить. Я не могу оставаться. Мне кажется, еще минута и я буду говорить с собой, спорить, дойду до того, что стану бить посуду (в лучшем случае) или головой о стену. Дом мне неприятен – в нем, как в бокале воды – слишком нейтрально. В нем хорошо значусь я – в этих недвижимых стенах, потолках и унитазах я единственный, у кого бьется сердце, страдает от голода желудок, и чешется  голова. Я единственный, кто может говорить, думать и мучиться, если начинаю    покрываться пылью. На меня смотрят ящики, шкафы, диван, телевизор. В них я отражаюсь, ими я становлюсь. Я могу сделать все и в то же время ничего – лишь появляется такая возможность, желание пропадает. Ему не хватает сопротивления для этого. Если бы для того, чтобы открыть шкаф, нужно было бы найти ключ для этого, чтобы включить телевизор, ответить на несколько непростых вопросов, а чтобы включить воду в кране,  необходимо было сперва сделать так, чтобы все в доме ее отключили. И тогда появится сопротивление, в котором и смысл, и желание это сделать. Например, для того, чтобы мне пойти к одной из них, не нужно сопротивления. Я могу пойти к НЕЙ в любое время – не к одной, так к другой. Если даже появится свободное время, когда никто меня не ждет, то достаточно сесть в кафе, обязательно появится одна из недовольных. Вот если бы они были против, не хотели бы ничего от меня, не предлагали мне делать это просто, за  деньги, как угодно, но нельзя же лишив возможности испытать стресс перед знакомством, страх, что у тебя ничего не получится. Но сейчас в мире все больше недовольных женщин, но от этого число мужчин, готовых пойти на такие жертвы тоже не становится больше. И как решить эту задачу, как уравновесить все неизвестно. Но и быть единственным, взявшим на себя эту ношу, тоже быть не хочется.
– А…хватит.
Мысли меня терроризируют. Они подступают и заглатывают мое тело, как полчище удавов целиком. 
– Я не хочу…нужно сделать что-то такое, что бы я  никогда не сделал в здравом уме и рассудке. Не криминал и увечье. Встретиться с кем-нибудь, с кем я обязательно занимаюсь «этим» и отказать ей. Нет, но тогда что я буду делать? Как показывает пример, у меня не очень выходит.
– Бо…лю…му…же.
А что если, все сделать наоборот. Встретиться с кем-нибудь, про кого бы в этот момент вряд ли бы вспомнил. К кому я еще не прикоснулся, чтобы повторить  попытку. Или просто погулять. С тем, кто не знает меня, как мужчину. В то же время ту, что я знаю больше жизни и не понимаю, что у нее под платьем… Цветаева!
–Але!? Привет. Это я.
В трубке слышится молчание, неопределенный скрежет и едва слышимый звук диктора на интеллигентной волне.
– Погуляем?
Молчание становится громким. Падает что-то легкое и мягкое, доносится «Сады цветут» Герман.
– Мне нужно поговорить.
Молчание еще выдерживает несколько мгновений. Анна допевает, шаркают тапочки, и диктор возобновляет свой эфир своим хрипловатым баритоном.
– Это не значит, что мне нужно просто почесать язык. Мне действительно очень  нужно. Правда.
Она появляется со своим бархатным шепотом, немного иронизирует, говорит о том, что уже вычислила телефон-автомат, по которому я звоню, уже направила туда свои ангелов-хранителей с битами, но, не смотря на сомнение в голосе, соглашается встретиться.
– Кто еще, кроме тебя, мог вытащить меня в такую «пакость». Ледяной дождь, скользко, не самая прогулочная погода. Но ты бываешь ужасно настойчивым. Прямо невыносимым.
Не значат ли эти слова, что я все же не удивил ее. Какая разница. Я удивил самого себя. Цветаева – не тот человек, который со мной гуляет, ходит в театр. Она сидит дома, укрытая своим платком и когда я прихожу к ней, терпит меня, отпаивая после обязательно влитой дозы алкоголя, чаем с травой и варением. Но у меня есть веское оправдание – я не должен был приходить к ней в дом. Исчезло бы искомое сопротивление. К тому же, там – нас почти не видно, кроме мебельной пыли, стен и прочего. Мне не хочется возвращаться туда, откуда я только что вышел. Чтобы снять эту хандру, нужны перемены. По возможности, кардинальные. Мало встретиться с женщиной, с которой не спишь. Нужно найти место, в котором мы будем вписываться в сопротивляемость меня по отношению к ней, ко всей этой ситуации. На улице мы – под прицелом. Тут нет потолка, стен и скрывшись за поворотом, можешь исчезнуть навсегда. На нас смотрят движимые объекты. В основном.
Мы бродим по Покровке, и мне кажется, что она другая. Нет ее кресла. Есть только улица с начинающим рождественским бумом – плакаты со снеговиками и бородачом, гирлянды, забавные витрины с вязанными жирафами.
Здесь не пахнет никотином, и я не вижу то, что может принадлежать ей или мне. Все вокруг чужое – оно, конечно же, чье-то, но главное, что ни мы, ни они никак не связаны. Даже то, что мы с Цветаевой близки и нет одновременно, тоже вызывает приятное ощущение.
– Если бы от меня что-то зависело, то я  бы…
Мне хотелось как-то начать, но для этого нужно было сделать то, что я обычно делаю, когда прихожу к ней. Вино, что-то из алкоголя больше десяти градусов. И потом я раскрываюсь. Но только не сегодня. Поменялось все – и декорации, и театр, в котором мы чаще всего играли свои роли, да и сами актеры тоже уже не те, что прежде. По крайней мере, я сурово изменился. Если хочешь настоящего стресса, полного перевертыша, то ни капли алкоголя в горло.
– Ночью все равно лучше, чем днем. Ночью снег – становится более значимым. Он и проводник света и на пути домой, в нем можно охладиться и встретиться с богом.
Я вспоминаю одинокого человека с отмороженным достоинством, но не решаюсь говорить об этом. Она идет, не спеша, как будто медленный снег, что падает, подталкивает ее, и она скользит по подмороженному насту без усилий. Вот одна из снежинок падает  ей на нос, и еще не успев растаять, как она проводит по нему пальцем.
– Снег придумали люди. Например, такие, как мы. Если бы его сейчас не было, то я вряд ли бы согласилась.
Она рядом со мной, и мне непривычно идти. Она – справа, а я – слева. Она – низкого роста, и мне неудобно с ней разговаривать. Другое дело  она в кресле, а я – за столом.
– У меня кот любил гулять по снегу. Он когда шел по нему, проваливаясь, то чувствовал себя по-настоящему. Мог часами в нем сидеть не замерзая. Он был белым. Снежным. Без единого пятнышка. Наверное, поэтому ему и не было холодно.
Кот из снега пробегает у меня перед глазами, скрывшись в подворотне, чтобы исчезнуть для меня навсегда.
– У меня не было кота.
Она смеется, при этом закрывает рот, посматривая на меня и тут же отворачиваясь.  Как будто я говорю что-то неприличное. Она снова иронизирует.
– Мне дурно.
«У меня не было кота», «мне дурно» – может быть, не самый удачный переход, но я слишком не спокоен. Теперь и улица начинает походить на мрачную квартиру с гаснущими окнами, тусклыми фонарями и не самым белым снегом. Одно только различие поддерживает меня – я не один. 
– Кто бы мог сомневаться. Твоя дурнота стала учащаться. Не пора ли потратить время и родительский капитал на посещение квалифицированного врача.
Она продолжает иронизировать, и ее никто не сможет остановить. Это всегда с ней. Для нее ирония – все равно, что ее третья рука, что помогает ей в тот момент, когда две другие заняты. Только что она держит все время? Ведь две жизни, что я ее знаю, она постоянно спасается шаблонными ухмылками и фразами, созданными на ходу или удачно приписанные моему типажу.
– Вряд ли есть хоть один врач, который действительно сможет помочь мне. Они могут усыпить меня, снять боль, но чтобы подсказать, как мне сделать так, чтобы я заснул в своей кровати, не чувствуя, что она чужая, чтобы появился аппетит к новой пище, забыв про старую, не знаю. Врачи – простые люди. А мне нужен…я не знаю. Я не знаю.
Я устал говорить. Мне хочется сесть, зайти в кафе, но рядом нет ничего похожего, кроме грязной забегаловки. В нем получают помощь те, у которых все три руки заняты.
– Когда коту нужна была помощь, то он просто дольше сидел в снегу, Он выбирал место очень тщательно. Чтобы на него не могли наступить, помешать ему наслаждаться снегом. Мне кажется, что и лечился он таким образом.
Мне этого не достаточно. Она рассказывает про своего снежного кота, как дистрибьютор, продающий его уникальные свойства. Но я-то знаю, что этого кота нет, как нет ничего похожего для меня. Цветаева что-то мне хочет подсказать, намекнуть на что-то достаточно понятное, но я не понимаю. Она продолжает идти, разбежавшись и прокатившись по одной ледяной полоске, потом тут же за идущей следом другой, и начинает забавно смеяться, словно все то, что я ей говорю не достойно внимания, не говоря уже про врачей, которые были выдуманы только для того, чтобы поцарапать меня, как она обычно делает, когда я успеваю выпить достаточно много.      
– Но что мне поможет?
Все же я задаю главный вопрос. Наверное, самый главный. Она перестает смеяться. Мы останавливаемся. Ее взгляд другой, в нем нет искр и игривой свободы. В нем напряжение и желание пробить мой сгусток проблем, величиной с орех. Мне становится неловко от того, что она так пристально на меня смотрит и, кажется, взялась за мою проблему.
– Наверняка, что-то есть, что тебе может помочь. Однако ты не похож на тех, кому помогает именно снег. Они так же просты, как и снег. Снег же – это, по сути, просто вода. Но ты – не вода.
Я не доволен. Она ничего не сказала. Снова постаралась пристыдить меня и показать, что я не такой, как все и не поддаюсь обычному лечению, человеческому пониманию. Я – инопланетный разум, которому помогут только инопланетные доктора, или то, кто имеет связи там, на других планетах в галактике.
– Может быть, помогут прогулки по ночному городу? С тобой? А? Ты мне помогаешь. Единственная, кто старается во всяком случае. Крутишь головой? Хорошо, тогда не прогулки. Пусть, это будут не прогулки. Тогда, тогда…А может быть мне стоит уехать? Куда-нибудь за границу. В Европу. Я дано хотел уехать в Париж или Италию. Я так мечтаю о Венеции. Или же уехать по возможности очень далеко? В Америку. Да, это будет действительно поступок. Чем дальше,.тем…Нет? Тогда что? Или просто стать похожим на этих снежных людей? Но как?
Она смеется. Искренне. Как мне мешала ее комната, ее платок. Сейчас ничего не может отвлечь и если она действительно мне скажет или только попытается намекнуть, я смогу услышать в любом случае.
– Не думаю, что у тебя получится. Однако верю, что ты должен что-то сделать. Не обязательно, как те, кто уже что-то предпринял. Хотя бы как ты.
Мы идем дальше. Она снимает перчатки, дует на озябшие руки, и смотрит куда-то вперед, оставив меня с этим ответом.
– И это все?
Он во мне – я его как будто взял в рот, и уже прожевал, но не могу проглотить.
– Да.
Она слишком спокойна. Она одевает перчатки. Мне напротив слишком жарко. Я готов раздеться – снять с себя все и упасть в снег и пролежать там некоторое время. Как тот кот.
– Но мне нужно руководство к действию.
Она снова смеется.
– Руководство к действию ты можешь купить в магазине.
Я провожаю ее до дома. Мне хочется войти, но она не приглашает, да и я не настаиваю. Иду домой, медленно пешком, пытаясь, тем не менее, проглотить то, что она мне пыталась сказать.
То, что мне требуется что-то поменять в своей жизни – это определенно так. Сколько я могу так продолжать? Еще десять-пятнадцать лет? За это время я успею подарить счастье ста-ста пятидесяти. И с чем я потом останусь? С картотекой, фотографиями, воспоминаниями о том, что было хорошо. Но если я остановлюсь. Прямо сейчас. Тогда что? Мне становится страшно. Может быть постепенно. Нет, нужно вырвать с корнем.
Я прихожу домой, раздеваюсь, стелю постель, ложусь и засыпаю. Утром я просыпаюсь рано, не забывая о том, что я начинаю новую жизнь.
 
28

В кафе тихо. Ранний час. Примерно одиннадцать. На столе белая скатерть и синие салфетки с вышитым цветочным орнаментом. Пепельница и мои руки. Я разворачиваю газету, чувствуя свежесть типографской краски, приятно вдыхаю и вижу, что в ней не только женщины, но и мужчины далеко не вторичны. Они продают дома, разводятся и номинируются на «Оскар». Они готовят салат из рыбы и путешествуют на ледники. Они критикуют друг друга, спорят, доходят до драки и устраивают митинги. Они нанимают и увольняют женщин, чтобы не быть ими же соблазненными. У них есть несколько полос в главной газете столичного утра.
Мне приносят кофе, и я погружаюсь в чтение. Я не обращаю внимания на процессы вокруг – от паркующихся машин за окном до посетителей, выглядящих здесь, как цветные пятна. В газете упоминается молодой человек, который в свои тридцать пять устал от жизни. Он успел объездить весь мир, заработал достаточно денег, теперь работающих на него, обзавелся тремя женами и двумя детьми, но семья не доставляет ему огромного удовольствия. Как и весь мир, что он видел дважды. Ему скучно. Мне еще пять лет до него, но я вряд ли смогу заработать столько денег, три раз жениться, родить детей, устать. Не поэтому ли я и пытаюсь изменить свою жизнь? Чтобы не устать раньше времени.    
Она появляется в момент второго вкусного кофе. На ней малиновая рубашка с актуальным принтом в стиле «casual», яркая помада фиолетового цвета и нарисованные брови. Короткая юбка, из-под которой тянутся ее полные в начале и равномерно заостренные в конце ноги в черных колготках с фантазийным рисунком в стиле «барокко». Когда-то она танцевала вокруг шеста, окруженная  сальными взглядами, в ее трусики засовывали купюры, тысячу раз прикасаясь к ней. Не смотря на то, что мне предстоит трудный разговор, я не волнуюсь.
– Выпьешь?
Она кивает.
– Сок. Апельсиновый.  Свежевыжатый.
Официантка совсем рядом. Она выполняет заказ и ждет, пока не появится жест, ставящий точку в выборе блюд.
– Это все.
Девушка убегает, забрав меню. Я не смотрю ей вслед, заметив, что мое отражение в кофе довольно смешное. Я улыбаюсь.
– И не так страшно.
Я отвлекаюсь от разглядывания своего носа, и смотрю на мою спутницу, что вытягивает шею, кладет свое тело на стол только для того, чтобы узнать, что я высматриваю в своей чашке.
– Что?
Она пожимает плечами – они танцуют у нее синхронно, отчего ее рубашка тянется и мне кажется, когда-нибудь, очень скоро, она стянется так, что покажутся плечи, и я смогу узнать, какого цвета белье она носит.
– Я говорю, что теперь все по-другому. Не так, как в прошлый раз. Тогда я вела себя не самым лучшим образом. Еще раз извини.
Я киваю, но внутри из самой бездны доносится ответ.
– Подожди, вот когда ты узнаешь, что будет в конце этого кофе и сока, ты заговоришь по-другому.
Но она так на меня смотрит, ее глаза такие игривые и она вся, как только что настроенное пианино, готовое играть хорошо, долго, и по возможности самые трудные участки, поэтому ответ мой намного проще.
  – Еще раз извиняю.
Она улыбается и ее руки, положенные на стол, так, что они смотрятся змеями, ползущими на меня, надавливают и заставляют его скрипеть, деформируя скатерть. 
 – Я стала забывать о том, что больше не работаю. Чтобы я снова взошло на подиум и перевернулась на золотом пилоне…меня в дрожь берет. Недавно я встретила свою подругу, которую не сократили. Она шла с работы на работу, у нее под глазами была растекшаяся тушь и огромные мешки. Она вяло сказала «привет» и внутренне позавидовала моей свободе. Я уверена.
Официантка приносит бокал с соком, ставит его, и я замечаю несколько белых пятен у нее на черном фартуке. Мне хочется рассмеяться, потому что невольно смелые догадки приходят в голову – она занималась сексом в шеф-поваром на раскаленной плите под звуки шипящих блинчиков и кофе-машины.
– Я, наверное, очень много говорю.
Она действительно говорит много, и мне хочется поскорее с этим покончить. Только нужно подождать, когда она выговориться, и я не знаю, когда наступит нужный момент.
– Но разве можно молчать, когда внутри тебя вулкан. Остается совсем немного времени, пока магма выйдет на поверхность, образует лаву, вулканические газы, бомбы, потоки.
Что она делает?
– Я уже достигла нужной вулканической активности. Я уже готова.
Если она спросит напрямую, то я, конечно, скажу, если же – нет, то придется не ждать, пока ее словесный поток закончится.
– А когда мы пойдем…ну ты меня понимаешь? Я еще не привыкла, но обещаю, что вскоре смогу контролировать себя…так когда?
Я равнодушно смотрю на это жадное тело. Она сама начинает об этом. Еще не допив сока.
– Никогда.
Она продолжает улыбаться, думая, что все правильно – так нужно, чтобы я сказал это слово, чтобы потом развернуть все на 180 градусов.
– Никогда – это когда?
Она смеется, пьет сок из трубочки, облизывая губу после каждого небольшого втягивания.
– Это никогда.
Она все еще продолжает не понимать, и вопросительно на меня смотрит. Но я достаточно сказал, и только утверждено киваю в знак того, что это вовсе не шутка. Вот тут она начинает понимать, что я серьезен.
– Но я думала…ты же говорил…я же специально…
Она чуть не плачет. Она убирает руки со стола, вцепившись в стакан с соком, как в шест, и, кажется, готова крутиться вокруг него, если бы была такая возможность. 
– Тогда зачем я здесь? Что все это значит? Не понимаю.
Я не знаю, что сказать. То, что за то время, пока мы не виделись, произошел переворот? Я изменился. Я занимался сексом десятки раз, и на какой раз я понял, что мне уже не доставляет удовольствие входить в женщину. На девятый? А, в общем? На сто пятый?
– Что ты этим хотел доказать?
Остатки сока достаются мне. Они растекаются по моему лицу и свитеру. Мои зрачки немного расширяются от неожиданности, и этот инцидент вынуждает меня встать и повысить голос.
– Достаточно!
В конце концов, всему бывает предел. Я слизываю бесконечно стекающий сок с губ, и думаю, что второй ход может быть не за горами. На столе стоит чашка с кофе и пепельница. Я только хочу отодвинуть опасные предметы от ее дрожащих рук, как слышу ее голос, перекрывающий все мои действия.
– А ну сядь!
 Я послушно возвращаюсь на свое место.
– Ты хочешь, чтобы я была спокойной? Правда, хочешь? Не дождешься.
Она крутит головой, словно та самая магма, хранящаяся в ней, уже начала выходить, и сейчас последуют взрывные газы и бомбы. Она говорит вполголоса, сквозь зубы, почти неслышно.   
– Я порву тебя. На части. Ты думаешь, что сможешь вот так просто уйти отсюда. Нет, сперва, я тебя уничтожу.
Мне не страшно. Конечно, я виноват. Лучше бы я вовсе не приходил. Но мне хочется, чтобы отношения (или то, что можно назвать ими) закончились честно. В присутствии двух сторон, по крайней мере, у них не должно возникнуть ощущение, что их бросают. Но в этих еще не начавшихся отношениях, где я еще не успел ничего дать, как уже завершаю, сложно понять, как правильно поступить.
– Ты думаешь, такой неуязвимый? Захотел, позвал, захотел, послал. Но теперь все. Эпоха Водолея закончилась. Все очень просто, ты больше не трахаешься. А потому что не с кем. Все те, кто тебе когда-то давали и считали тебя лучшим,  похоронят тебя.
Ее угрозы сомнительны. Я не верю ни единому слову. Наверное, потому, что мне это и нужно. Чтобы все поняли, что я уже не тот, что был вчера. Что я изменился. Что я не предлагаю и ничего не беру взамен.
– Узнаешь, что такое быть изгоем в своем же городе. Где ни одна женщина не станет с тобой даже разговаривать.
Она красива. Может быть, где-нибудь в глубине души я начинаю сожалеть о том, что так и не узнаю ее, как женщину. У нее южный темперамент и тело тоже, судя по ее прошлой профессии, прекрасно. Но это сожаление настолько глубоко, что все то, что обещает мне моя новая жизнь, намного значительнее.
– Ты думаешь, что легко затеряешься? Не думаю. Есть критерии, по которым мы без труда можем обнаружить человека. Насколько он богат, талантлив, как он хорош в постели. Ты же общедоступная штучка. Как проститутка.
Это второе определение после «волонтера». Она сейчас успокоится. Мне кажется, еще минута и она придет в себя. Но нет, она не устает говорить. Она слишком много положила на эту встречу. Косметику, бессонную ночь и четырех тысяч мужчин, что приходили в бар и глазели на нее в неглиже. 
– Ты знаешь, сколько через меня прошло таких, как ты. Тех, кто уходил, не начав ничего. Но все как один что-то обещали. Говорили, что знают, как обращаться с женщинами. Что знают, как доставить им удовольствие.
Нет, она хочет сказать, что я один из немногих. Она делает это специально. Чтобы уязвить меня.
– И когда появился ты, то я сперва подумала, а ведь он же такой, как все. Но ты старался, показывал, что ты не из того круга, что ты помогаешь женщинам, делаешь их жизнь лучше. И я попала на этот крючок. Уже который раз. Потому что ты, ничем не отличаешься от других. Опытный рыбак, но с настоящими мужиками ничего общего не имеешь.
Она смотрит на меня с усмешкой, встает, берет салфетку и протягивает ее мне.
– Вытрись.
И направляется к выходу. Я смотрю в последний раз на ее фантазийный рисунок в стиле «барокко». Дверь открывается, она исчезает в свете дня, и ее замещает входящий мужчина в шляпе.
– Еще?
Официантка стоит и о чем-то думает. Я не могу не заметить, как она смотрит в сторону на соседний столик, за которым никого нет.
– Нет, спасибо. Счет, пожалуйста.
Она не сразу слышит это, продолжая видеть за соседним столиком то, что не видно ни мне, ни кому другому. Проходит секунда-другая, девушка поворачивается.
– Счет, пожалуйста. Ой, извините.
И убегает.
Только что ушла ОНА. Впервые таким образом. Наверное, я это заслужил, но все равно – то, к чему привык – женская симпатия круглый год, сейчас обернулась чем-то обратным. Как будто у меня что-то произошло с лицом или фигурой, а то и головой. Это неожиданно.
– Мне хочется….
Сейчас мне не хочется кофе, меня не тянет пойти ни к одной из моих (пока еще моих), напротив, мне хочется заявить об этом всему миру. Что я – это не я. Что я – теперь совершенно другой и эта другая жизнь – теперь моя единственная. И что для нее не нужно будет раздеваться и играть в дурацкие игры про богов и просыпаться утром с мыслями, что тобой воспользовались пока ты спал.
Только желательно это сделать не при личной встрече. Так намного труднее. Достаточно номера телефона, нескольких слов, и если даже она будет в гневе, то мне не грозит ни быть облитым апельсиновым соком, ни то, что это станет достоянием общественности, и если она захочет покричать, то я просто уберу трубку от уха подальше.
–Кто будет первой?
Я выбираю ту, которая в блокноте у меня намечена на ближайшее время. В трубке раздаются длинные гудки.
– Але, как я рада тебя слышать.

29

Она принимает эту информацию стойко. Я должен быть у нее сегодня в два. В час я ей звоню, и объясняюсь. Что не приду, что возникли определенные обстоятельства, от которых я не завишу, и что это последний наш с ней разговор. Она долго молчит, и я жду, что она скажет. Я готов и к агрессии, ко всему. Главное, чтобы она что-то сказала, отреагировала как-нибудь. Мне это важно, иначе я буду должен повторить это, но уже при встрече, что я решаю не допускать. Но она молчит, я слышу, как стучат мои зубы, через мгновение она просто тяжело вздыхает.
– Хорошо, сегодня можешь не приходить. Но если вдруг решишь, то можешь и опоздать.
Она не понимает, думая, что у меня возникли дела, и я просто не успеваю. Она не слышит главного или не хочет этого слышать.
– Нет, я не смогу ни сегодня, ни на следующей неделе. У меня сейчас свободное время, но я все равно не смогу прийти.
Ее голос дрожит. Мой более спокоен, и она хочет или я хочу, чтобы наши голоса стали одинаково ровными, чтобы она приняла эту информацию, как новость в газете, которой если и удивишься, то это самое большое.
– А потом?
Она всхлипывает, я слышу, как она некрасиво сглатывает слюну, в груди упирается сердце, и мне становится все труднее произносить слова, которые она ждет от меня.
– Не будет ни потом, ни сегодня попозже.
Мои зубы стучат, и я не понимаю, как это внутреннее спокойствие вяжется с моим нервическим состоянием. Она роняет слезы, заливает всю прихожую, кухню с приготовленными для меня ежиками, зал расстеленной постелью, и наверняка зальет любящих сухость соседей. 
– Прости.
Она ничего не говорит. Я слышу стон. Почему плач так часто напоминает смех и чувственный вздох? Я понимаю, что это не так, но подсознание воспринимает ее поведение, как достижение точки «G». Однако ее эрогенные зоны вновь начинают всхлипывать и доказывать, что им больно, а вовсе не так хорошо, как было бы при нахождении заветной точки. 
– Не нужно плакать. Просто так нужно.
Но теперь уже поздно. Трубка оставлена, и я слышу, как она беснуется по комнате, когда я здесь, на скамейке в парке, стою и смотрю на дурную собачонку, что не может найти себе подходящего дерева, чтобы описать. Мне кажется, что она продолжает говорить, я не могу так бросить трубку, она должна что-то сказать – мне так будет спокойнее. И она говорит, только в другой части комнаты, слишком далеко от трубки. Но я что-то слышу про холод, обед, время и Маркеса, который что-то сказал в своих произведениях.
– Что сказал Маркес?
В трубке слышатся гудки. Она дотянулась до него и нажала на рычаг. Для меня она растворилась в соленой ванне среди классиков, богов и ежиков, что спрятали свои иглы, чтобы стать блюдом.
– Маркес замолчал навсегда.
Мне и легко, и трудно. Она тонет, я умираю от жажды. Пытаюсь унять дрожь купленным чебуреком, но он только раздражает меня, поцарапав десны своей жаренной корочкой.
– Ничего, она забудет меня. У нее получится. Непременно получится.
Я открываю блокнот на мосту, облокотившись на перила. Вода почти вся покрылась льдом. Утки прячутся под сводами, обнаружив для себя мизерный участок незамерзшей реки. Набираю номер, чтобы вернулась дрожь и сопротивление, которое сейчас  кажется с надрывом.
– На этом наш театр подошел к концу. Почему к концу? Почему мы не можем пойти в другой театр? У тебя еще есть несколько вариантов? Настоящих? Не тех, что ты придумала сама? Стоп, стоп. У тебя так много вопросов, а у меня всего один ответ. Пришло время.
Она рада, и нисколько не сожалеет о том, что так получилось. Возможно, она ждала этого, чтобы проявить свои накопленные со мной чувства, на другого, более открытого для этого человека. И я слышу, как ее вопросы перетекают в утверждения, говорящие о том, что мое предложение было продиктовано, прежде всего, ей самой и что я просто очень хорошо ее чувствую.
– Что я буду делать? Иногда буду бывать в театре. Обещаю, что если тебя увижу, не пройду мимо. Обязательно подмигну.
Я в шумном торговом центре. Мне кажется, что я обошел треть города. Для того,   чтобы перейти от одного разговора к другому должно пройти время. Время в расстояние от Ильинки до Моховой, от Воздвиженки до Тверской, от Лубянки до Чистых прудов. Нужно перестроиться, стереть в памяти былое.
– Я не знаю.
Меня спрашивают, где находится бутик женской одежды. Женщина решает, что я справочное бюро. Хотя я догадываюсь, что это просто уловка для того, чтобы со мной сблизиться.
– Простите, так вы…
Я снисходительно улыбаюсь, и следую дальше. Меня привлекает ресторанный дворик, в котором я останавливаюсь, чтобы поговорить.
– Привет. Спишь? Ничего, что время пять? Ах, ты не спала ночь. А чем ты занималась?
Она весела и мне кажется, что ее «уязвимость» исчезает. Как раз в тот самый момент, когда я от нее отказываюсь.
– Мы не сможем с тобой встретиться. Почему? Наверное, потому, что у меня что-то случилось. Что случилось? Поверь мне, значительное событие. Почему я не хочу тебе рассказать о нем? Наверное, потому, что оно тебе покажется не таким значительным, как для меня.
С рыженькой мы встретились, отобедали…все. По крайней мере, она получила некую форму удовольствия. В нашу с ней последнюю встречу я планировал пойти на многое. Мне казалось, что с ней мы совершим что-то новое, неожиданное, я уже выстроил в голове целую схему поз, форм нашего времяпровождения, в которых мы сливались, прикасались такими участками, про которые я время от времени забывал.
– Спасибо. Мне было очень хорошо. 
Она, кажется, не поняла, что произошло. Эти слова – то ли были спасением, то ли огромным горем. Я так и не понял. Она исчезает в гудящей трубке.
– Почему я ушел? Наверное, потому что мы с тобой достигли вершины. А когда ее достигаешь, нужно остановиться. Иначе некуда будет стремиться дальше. Конечно, ты все поняла. 
Розовый человек, конечно, обижается, но не показывает это, так как сегодня же начнет планировать свое завтра и искать подходящую кандидатуру для этого. Я для нее – не любовь всей ее жизни, я – тренажер для тела и найти себе что-то подходящее будет не так трудно. Я в метро, на эскалаторе, везущем меня вниз. Я говорю, наверное, слишком громко, но мне важно, чтобы меня услышали.
Через полчаса все мои знают о том, что я больше не приду, что я уехал, что я никогда, никогда, никогда…
Теперь я спокоен. Я иду к Цветаевой, чтобы завершить все и начать сначала. Почему Цветаева должна была дать мне благословение на новую жизнь, я не знал. Только сознание того, что есть человек, с которым мы близки по-своему, пусть не так как со всеми, но все же я думаю о ней (не так редко), и с ней я тоже должен поставить все точки над i.
В трамвае я вижу девушку. Она печальна. Ее кто-то бросил или она не знает, что может быть хорошо. Вчера я бы подошел к ней, если надо, остановил бы трамвай, чтобы сказать, что я могу все, но сегодня, я только пассажир, что едет в трамвае и не хочет высовываться. Я просто сижу и как все могу читать книгу, смотреть в окно и не высматривать девушек, уставших от бесплодных поисков.

30

Цветаева снова без платка. Вместо него сиреневый шарфик Платье, которого я не видел. Что-то новое из ее гардероба. На ней колготки, в которых подчеркивается ее широкие бедра и ровные ноги.
– Меня нет.
Она стоит в дверях, и между нами цепочка. Я собираюсь войти, но она не торопиться открывать. Ее губы подкрашены и глаза тоже. Я ее еще не видел такой. Может быть, один раз представлял, что будет, если она наложит на себя женский грим. Сможет ли она тогда иронизировать.
– Мне нужно поговорить.
Она смотрит на меня, и я понимаю, что я перехожу все границы – когда-то в моем распоряжении была только ночь, а сейчас и день, и вечер, и улица заполнились мной, моими проблемами.
– Нет.
Она крутит головой, показывая, что мне нужно очень постараться, чтобы перейти из зоны «на лестничной площадке» в зону «прихожая».
– Почему нет? 
Она быстро говорит «сейчас», закрывает дверь, и почти сразу открывает, сняв цепочку. Но как только Цветаева собирается выйти, я быстро вхожу сам, напором, вталкивая ее обратно в квартиру. 
– Ты чего?
Она говорит шепотом, как будто у нее болит горло, и даже последний выкрик, который по обстоятельствам должен прозвучать высоко, звучит низко. Но сейчас существуют я – говорю, она – молчит и все. Нет ни больного горла, ни преград, которые могут остановить меня. 
– Я хочу изменить свою жизнь.
Она не принимает моего отчаянного поступка. Все еще надеяться, что я вернусь в прежнюю зону, но я уже начинаю говорить, и меня вряд ли можно сдвинуть с места.
– И я почти все подготовил для этого.
Она смеется, правда делает это тоже не слышно, как будто весь голос уходит внутрь и остается на губах в виде робкой улыбки.
– Разве это смешно? Я действительно сделал многое для этого.
Она продолжает беззвучно смеяться, прикрывая рот, и меня это ужасно злит, ведь  она – единственная, кого я выбрал для откровения, а она все также продолжает смеяться, как будто это мой очередной пустяк, на который так и нужно реагировать и комментировать сложными оборотами.   
– Для того, чтобы тебе начать новую жизнь, ты должен родиться от другой женщины.
Но то, что она смотрит на меня и смотрит так, как будто знает обо мне все, меня успокаивает. Мне даже, кажется, что когда я забуду что говорить, она мне обязательно напомнит.
– Да, но я хочу попытаться. И знаю, что в меня сложно поверить. Я так долго жил по-другому, но теперь все. Все.
Я слышу шорох. Да, этот устойчивый никотиновый запах. Трусы на балконе. Кто-то здесь есть, кроме нас. Или…судя по ее нервозности, еще здесь. Он прямо сейчас сидит в комнате, и подобно мне что-то сейчас рассказывал, а она его слушала и наверняка ни разу не сказала из серии «ты неисправим».
– Я помешал?
Она молчит, только перебирает руками выступающие нитки из шарфика, делая из них узелки.
– У тебя гости?
Когда она отвечает не сразу, не пускает меня дальше порога (хотя и на порог тоже), ее откровенный формат одежды, шепот подсказывают мне единственно возможный вариант ответа.
– Ты как всегда очень догадлив. Да у меня гости.
Мне все равно. Я готов поделиться только с ней. А он – неизвестный великан-боксер, для меня чужой. Я его даже в какой-то степени ненавижу. Что он появился у нее в этот особенный для меня день. Когда у меня праздник, я хочу видеть вокруг себя приглашенных на него, а тут появляется самовольный присутствующий.
– Мне нужно поговорить с тобой, а не… Я не хочу, чтобы нас слышал кто-то посторонний. 
Теперь я сам перехожу на шепот, говорю с пренебрежением о нем, и у меня чертовски чешется нос – я вспоминаю, как сыпался снег, когда мы гуляли.
– Но сейчас я не могу.
Она испуганно смотрит на меня, как будто боится, что я могу вытащить ее точно также, как и вошел, смутить моего гостя, заставить его думать, что я не тот случайный, который приходит на минуту, чтобы попросить сотню до завтра.
– Мы с тобой бродили почти всю ночь, и она на меня подействовала, как лекарство. Нельзя останавливаться, если это помогло.
Конечно, я преувеличиваю. Бродили мы примерно час, лекарство было горьким, и назвать ее человеком, вернувшим мне жизнь, было конечно трудно. Просто у меня никого, кроме нее не оставалось. Признаваться в этом мне, конечно, не хотелось.
– Пять минут.
Наверное, я последняя сволочь, но мне сейчас так нужно, чтобы она узнала, что произошло после того, как она исчезла в своем подъезде где-то за полночь. Она понимает, что меня может выставить сильная рука «гостя», но не допускает этого, и выходит со мной. Я должен говорить очень быстро. Она заметно нервничает.
– Я сегодня избавился от всех. Одним махом.
 Каждая секунда отравляет ей жизнь. Ее руки дрожат, и вяжут узелки заметно активнее. 
– Поздравляю.
Ее кривая улыбка, и покусывание губы доказывает это.
– Это обязательно нужно отметить. Ты, как мой доктор, как человек, подсказавший мне, что мир состоит не только из обнаженного тела, что в нем есть другие формы жизни…
Я жалок. Мне это известно, но я должен что-то говорить.
– Я не могу.
Она сжимает ручку двери одной рукой, другой – сплела длинную косичку, кусает губы и, кажется, сейчас будет делать что-то еще – например, подниматься-опускаться на пятках.
– Но и в другой раз это не отмечается. Поэтому скажи своему гостю, что ты сейчас уходишь, и мы…
Мужчина, что курит крепкий табак, появляется в дверях. Он высок, статен, у него пышные усы и мне почему-то кажется, что именно для него она корректирует все тексты. 
– Ты куда?
Она хватает его за рукав.
– Я пойду.
Она дрожит, я редко ее видел такой. Она сегодня меня во многом удивляет.
– Не надо никуда уходить.
Я ошарашен. То, что я не мог вообразить, затмение, потоп, таяние ледников, никто не выйдет живым – пустяки, по сравнению с тем, что я вижу. Редкое черно-белое кино, которое случайно находишь в старом кинотеатрике, цепляющее тебя с первых кадров. Все просто – женщина не хочет  отпускать мужчину, к которому не равнодушна. Что здесь особенного? Однако я поражен.
– Я лучше пойду.
Он упрямо твердит одно и то же, и уже спускается по лестнице. Цветаева бросается к нему, хватает за руку, и собирает свитер на рукаве.
– Мы уже…он уже уходит. Уходи же.
Я стою, как экспонат, которому нужно кивнуть, чтобы подыграть ей. Но мне не хочется. В конце концов, я не хочу, чтобы он оставался, чтобы он мог помешать мне. Грех не воспользоваться случаем.
– Пока.
Он аккуратно освобождает руку, и медленно спускается. Ее рука растерянно свисает вдоль тела.
– Ты что делаешь?
Я пожимаю плечами.
– Я?
Цветаева не понимает. Мой сегодняшний язык не ясен мне самому. Мне ясно только одно, что мой переворот – не может сдвинуть какой-то рядовой день в жизни влюбленных. Не получилось сегодня, есть – завтра. Тогда непонятно почему Цветаева вцепилась в мою куртку и смотрит на меня не по-доброму. 
– Думаешь, что все только и делают, что ждут. Томятся без тебя, думают, что же он не идет, все глаза свои красивые проглядели. Конечно, как же им без твоего кратковременного, на месяц-другой, удовольствия прожить. Нет жизни-то. Только, как бы они с тобой ни соглашались, все, как одна, хотят получить пожизненное. Мог бы ты пожизненно доставлять удовольствие одной женщине?
Чувство восторга скачет по телу и умудряется покрыть мурашками живот.
– Могу.
Я не успеваю основательно подумать о том, что она спросила, но осознаю, что должен согласиться во всем, даже если она решит превратить этот подъезд в руины. Цветаева отпускает мою куртку, отходит, садится на лестницу и прячет голову в колени. Сейчас она напоминает страуса. Она молчит, а  мне хочется продолжить, поэтому я решаю говорить за двоих.
– И как ты это сделаешь?
Мое лицо вызывает недоумение – как это вообще возможно.
–Ты мне поможешь.
  Спокойный тон и почти полное отсутствие мимики.
– Я?
Снова вопрос, брови находятся в беспорядочном движении.
– Ты.
Лицо сменяется на выдержанную маску равновесия. Цветаева выдергивает голову из своего состояния, и смотрит на меня, сменив маску ненависти на более приятный образ. 
– Зачем мне это нужно?
Я приближаюсь к ней и понимаю, что если я сейчас ее не поцелую, то перестану себя уважать. Она будет меня колотить, кусаться, сопротивляться любым возможным способом, я все равно не отстану.

31

– Не нужно.
Она отталкивает меня. Грубо – напряжены руки, и жесты, как будто от бессилия – отворачивается сразу же, как будто скрывая что-то в глазах. Страх, в котором прячется желание? Инстинкт?
– Что ты делаешь?
Я все ближе подступаю к ней. Она медленно, скользя подошвой, отходит к стене, но, сделав два шага, упирается в нее. 
– Не нужно… так нельзя…что ты….
Ее вопросы становятся незначительными, как и ее тело, они размякают и теряют волю. Она открывает рот, чтобы что-то произнести, сделать еще одну попытку сопротивления, но тут же понимает, что не может. Ее выдают только глаза. Подкрашенные темным веки почти не опускаются, и только черные тонкие контуры совершают волнообразные движения, создавая видимость беспокойства на лице. 
– Не знаю.
Мне хочется стереть эту краску, что она нанесла, до последнего пятнышка. Я хочу, чтобы она стала выглядеть по-другому. У меня уже получилось превратить ее агрессию в нечто мягкое и доступное, почему у меня не может получиться другое.   
– Зачем тебе это нужно?
Она тоже этого хочет. Она уже не может ни говорить, ни сопротивляться. Она пластично, даже как-то театрально отталкивает меня, не прилагая для этого никакого усилия. На лице агрессия, но правдивые глаза кричат, что хотят напора с моей стороны.
– Зачем мне это нужно?
Между нами миллиметры, она уже не сопротивляется. Я слежу за ее падающее-прыгающим взглядом – она смотрит на меня,  как будто видит что-то притягательное, то, что можно разглядывать долго. В свою очередь, я позволяю и ей следить за мной – вижу  пару родинок – на правой щеке и подбородке, и в то же время стараюсь, чтобы наше сближение не нарушилось. Я перекрыл ей все выходы, крепко вцепившись в ее локоток, уверенный, что это ей поможет сменить решение в мою пользу. Цветаева, понимая, что все координаты заняты мной, делает глубокий вздох. Я чувствую под платьем ее грудь, напряженное тело, и она, как будто понимая, о чем я могу думать, быстро моргает. Мы в подъезде, гость недавно хлопнул дверью, но не прошло и минуты, как мы вцепились друг в друга, как будто только и ждали этого.
– Зайдем?
Мы врываемся в квартиру, разбрасывая вещи по ней. Никотин уже не мешает. Не мешают и стоящие на кухни чашки, грязные тарелки, оставшиеся после сытного ужина. И то, что у них должно было произойти после жареной рыбы, вот только я вмешался. Эта мысль робко исчезает, как и все остальное, что может препятствовать.
– Подожди.
Она вылезает из моих цепких рук, я позволяю ей сделать это, понимая, что дверь захлопнулась, и не обязательно торопиться с оглядкой.  В последний момент я хватаю ее за руку, она оборачивается.
– Нужно подождать совсем немного.
Я не хочу ждать. И отпускать тоже не намерен. Она хочет уйти, чтобы вернуться, но тогда я с ней, чтобы вернуться вместе.
– Я не умею этого делать.
Во мне все воспламенилось и нельзя меня оставлять в таком состоянии. Я просто сгорю или сломаю что-нибудь. 
– Ты должен потерпеть.
Она неумолима.
– Ну, хорошо.
И я остаюсь. Я замечаю откупоренную бутылку вина, брошенный пакет с кисточкой винограда, мужские тапочки…Да уж, он хорошо подготовился. Как же он это сделал? Пришел неожиданно или они заранее договорились? Интересно, они были уже вместе? Наверное, нет. Если бы это уже произошло, то он вряд ли бы сегодня ушел. Да и по ней бы я это заметил. 
– Ты где?
Я немного нервничаю. Моя горячка потихонечку разъедает меня. В груди настоящее жерло. Мне трудно дышать, как будто мы уже забрались под одеяло, накрылись с головой и, прилипнув друг к другу, начинаем играть в любовь. Она не ушла, она со мной. Не смотря на то, что я слышу, как кто-то в ванной встал под рассыпающиеся капли воды, чтобы предстать передо мной…
– Да где же ты?
Я делаю шаг и возвращаюсь. Она выключает воду и, наверное, вытирает влажное тело. Через минуту-другую все вернется на круги своя. Но уже в начале первой минуты подступает назойливая мысль.
– Что я делаю?
Мы же с ней друзья. Тоже близкие люди, у нее есть отношения, а это, наверное, важно для нее…Она так говорит о нем, как о неприкосновенном музейном экспонате, только не пылинки сдувает. Он к ней тоже наверняка не равнодушен. И она ушла сейчас не потому, что ей надо приготовиться, а чтобы я в очередной раз подумал.
– Может быть самое время остановиться?
Однако изначально я вовсе не намерен был затащить ее в постель. У меня были совершенно другие намерения. Мне кажется, что она первая совратила меня, проделав со мной акт любви несколько раз в мыслях, прежде чем решиться. Если бы не ее чертовская привлекательность, все то, что она сегодня одела, вся эта мишура, ее яркие глаза с хаотичными огоньками, шепчущие одно и то же.
– …Самое время не останавливаться…самое время…
Она выходит. Мокрые волнистые волосы делают ее красоту особенной. Она прелестна, свежа и желанна. В ней то, что я раньше не замечал – женская сила, способная  повелевать мужчинами. По щеке ползет капелька воды.
– Я готова.
 На ней нежные парусиновые шортики, и платок, прикрывающий ее наготу. Этот покров как будто напоминает о том, кто я есть и вопрошает меня, что я здесь делаю. 
– Я тоже.
Несколько мгновений паранойи, когда я готов упасть, удариться головой, потерять память. Тогда мы совсем недавно познакомились, провели всего несколько вечеров разогрева, и сегодня тот самый первый желанный вечер, в котором она узнает меня, а я ее, и нет вчерашней биографии с ночным посещением оной, как психотерапевта, латающего мои изнеженные нервы. 
Она расправляет простынь, я помогаю ей положить подушки, цветное одеяло. Проходит время паранойи. Она садится, несколько секунд смотрит на меня, как будто пытаясь разгадать мои следующие шаги, потом медленно ложится на кровать, сгибает одну ногу, потом другую…
– Иди ко мне.
Я робко шагаю, нависнув над ней, понимая, что главное найти первую точку соприкосновения, от которой пойдет волна. Я хватаю ее за ладонь, позволяю нашим коленям соприкоснутся, потом сближаются икры ног, изнывающий от желания живот, и в последнюю очередь губы. Шторм начинается, и волны одна за другой накатывают то на меня, то на нее, заставляя забывать, кому из нас какое тело принадлежит. Я срываю с нее шорты, параллельно стягивая с себя двухслойный комплект брюки-трусы, и, наверное, не проходит и двух секунд, как я вхожу в нее.
Наши тела срастаются. Она как будто ждет, что я сам начну, словно не знает, что обычно делают после первого слияния. Я начинаю плавно раскачиваться, нежно целуя ее при каждом подходе. В губы, щеки, вески, сразу в шею, спускаясь ниже. Совершая  длинные непрерывные линии, пунктиры, дуги и точки. У нее закрыты глаза. Она словно спит и я, стараясь поймать то самое счастье, что и она, закрываю тоже. Темно, и существуют только наши голоса, как двое из каменного века, не умеющие нормально говорить, но уже способные правильно чувствовать и как надо реагировать.   
Мой громкий вздох переходит в ее кричащий шепот. Я заканчиваю, она, кажется, тоже. Все эти минуты наша поза не менялась, я был на ней, она подо мной, но я и не стремился разнообразить. Мне было достаточно хорошо, чтобы еще устраивать цирк с ней. Она тоже не стремилась к этому. Мне стыдно от того, что как только мои сексуальные конвульсии завершились, я подумал о ее первом мужчине, который так же, как и я, лежал на ней, и о чем-то думал.
– Выпьешь?
Да, конечно. Мы хотели с ней отпраздновать мое возвращение в жизнь, или уход из  старой. Все равно. Главное, что мы приходим к этому.   
– Да.
Она достает фужеры. Откуда-то появляется вино. То самое откупоренное. Но меня ничего не смущает – «никотиновый мужчина» меня уже не сильно беспокоит. Он сейчас слишком далеко и мысленно и, наверняка, по расстоянию тоже. Она накидывает на себя платок, оставаясь все также в неглиже, и я вижу в ночном небе осколки звезд, что пытаются ворваться к нам в комнату. Она смотрит на мой бокал, а я на то, что только что мне принадлежало. Мы сидим на постели, но в ее разных началах – она, поджав под себя подушку, а я простынь, изжеванную наполовину.
– За нас.
Она крутит головой, не соглашаясь со мной. Я пожимаю плечами, улыбаюсь, и готов пить за все, что угодно.
– Давай выпьем за твое лечение.
Как странно, но если она хочет.
– Чтобы твоя новая жизнь, начавшаяся сегодня, завтра не остановилась.
Как печально, но я готов пить за все, что она пожелает. И я пью, только осколки пробиваются в комнату, возникает большое свечение, а в моих глазах то самое нетерпение сказать другое, то, что я уже начал с «за нас».
– А я все же выпью за твои руки, что исцарапали мне спину, за губы, что отвечали, за твою кожу, что покрывалась мурашками, за твои руки, что первыми встретили меня при входе…
Я мог продолжать долго. У меня поэтическое настроение, и только я хочу найти связь между нашим обнажением и сегодняшней датой, видя в этом что-то фатальное, хочу откупорить новую, уже нашу бутылку с вином, как меня перебивают.
–  Ну, хорошо. Теперь иди.
Как-то она быстро. Но я готов принять не только ее тосты, но и то, что она сейчас решила делать. Да и мне не помешает свежий воздух. Со мной внутри происходит что-то невероятное, как будто сквозь кожу пробивается росток, не дающий всходы уже давно.
Я стою в прихожей. Уже одетый, да и она тоже поменяла свое обличье, прикрыв все то, что я еще недавно видел и целовал. Я не тороплюсь уходить, я, кажется, готов стоять весь день, если понадобиться, и только мои губы что-то говорят, сами по себе.
– Нам нужно будет обязательно повторить. Нам нужно будет.
Я хочу ее поцеловать. Уже тянусь к ней, она позволяет, только не закрывает глаза при этом. Я прикасаюсь к ее губам, чувствую соль и недавний налет страсти, что отдает горько-сладким вкусом огня и безрассудства, мне хочется еще и еще, я бы мог повторить это, не прячась в спальне. 
– Не нужно ничего…
Я мечтаю повторить попытку, перемотать назад, вернуться в подъезд, где она еще недоступна и хочу поделиться с ней этими мыслями.
– … говорить.
            Она охлаждает меня, как будто услышав, что я хочу. Прежняя. На ней платок, испуганный взгляд с легким налетом усталости, и желание чего-то неуловимого. Только что она была обнажена, нетерпелива и, кажется, слишком рано дошла до финиша. Я ощущал ее температуру тела и запах. Она при этом кричала, как все. И все же что-то заставляет меня думать, что она исключительная.
Я выхожу и на моей душе легко и просто. Я вижу небо и летящий самолет. В нем сотни людей, один из них точно думает о той, что осталась на земле.

32

У меня мальчишеское чувство, словно я только что лишился девственности. Восторг, влюбленность, желание повторять это снова и снова, пока есть силы и жар внутри. Беспокойство оттого, что я здесь, а она там. И после того, как я от нее вышел, прошел два с половиной километра, проехал одиннадцать станций, закрылся дома за двумя дверями, она никуда не исчезает. Она так и остается со мной, почти рядом, дыша в спину, поворачиваясь ко мне самыми аппетитными частями тела. Куда бы я ни шел, она следует за мной. Стоит мне только раздеться и встать под душ, то мое истосковавшееся воображение начинает рисовать на стене ее образ, переходящий с кафеля на занавеску, с занавески на зеркало, а в последнем я, прежде всего, вижу свое возбуждение, от которого ломит все тело.
Лишившись одного, я приобрел другое. Зарождается что-то новое, чего я был лишен все это время. И мне кажется, что я уже  не могу, как прежде ходить, также махать руками при движении, мне даже кажется, что я дышу как-то по-другому. Я и на людей смотрю иначе – замечаю теперь и мужчин, не как раньше, а женщины для меня претерпевают метаморфозы. Они не только мечтают превратиться в несчастные создания, чтобы подобраться к моим услугам, а совершенно независимые, свободные от всего, кроме заинтересованного взгляда. Они живут, как все и если и хотят близости, то не больше, чем другие. И главное…
…У них появляется лицо. Оно округлое, в них есть глаза, четкие контуры, губы, уникальное сочетание оттенков, самих глаз и носа, расположении на лице, тонких узоров. В каждом лице происходит драма – новые черточки рождают новые оттенки, реакции. Они настолько невероятны, что для меня обнаружение этих тонких моментов, как нахождение клада. Женское лицо, уникальное,  движущееся, эмоциональное, открытое. В нем нет заранее заготовленных реакций. Оно натуральное, живущее не только на одних инстинктах. 
И не только лицо, есть и руки, эти длинные пальцы. Это тело, влажное, как будто только из душа. Я вижу живую картину – немного сказочную от того, что мои объекты перевоплощаются, скидывают одежду, и сперва не позволяют себе ничего, кроме вопросов. Я хочу этот возникший перед моими глазами образ с непоседливыми глазами, влажными губами и пышными сосцами и икрами. Он прячет от меня взгляд, смущаясь своего желания. Я никуда не ухожу, она совсем рядом.
Я пью кофе, включаю Синатру, и меня заражают мысли о предстоящей новогодней ночи, которую можно заполнить и рождественскими песнями Фрэнка, и нашими любовными дуэтами, и то, что это настолько близко (чуть более двух недель), заставляют дрожать от нетерпения набрать ее номер.
Она отвечает не сразу. Три раза я слушаю длинные гудки (в перерывах смотрю в окно и досчитываю до тридцати пяти), на четвертый раз – ее  голос и шепчущее «Але». Я отвечаю ей тем же и улыбаюсь. Понимая, что она не видит моей довольной реакции на лице, я говорю «Привет», внеся в это словно как можно больше сахара. Она быстро спрашивает, почему я звоню.
– Мне хотелось тебя услышать. Предлагаю продолжить.
Она говорит, что только не сегодня, что у нее есть неотложные дела, и я должен понять. Мне пусть и обидно терять время (так как сейчас проведенное время без нее – потерянное), но я понимаю ее. У нее кипа неотредактированных текстов, белья, той самой простыни, что мы так сурово зажевали нашими неугомонными телами. Она должна избавиться от грязной посуды, от пустых бутылок и крепких сигарет в воздухе, от того типа с усами, который обязательно заявит о себе, но как же он будет разочарован, узнав, что место увы занято. 
Дома слишком тихо. Я брожу из угла в угол, образ Цветаевой верно следует за мной. Телефон глух и нем. Телевизор только нем. Приходит несколько сообщений по электронке.
– А сегодня у тебя тоже нет времени?
В этом вопросе – мольба и навязчивость. Я уже и не помню, как выглядит адресат. Мне кажется, что она ужасно уродлива. В квадратных буквах я вижу косой почерк и прыгающие друг на друга буквы.
– Твое решение – не значит мое.
Они меня третируют своими словами. Я спокойно захлопываю ноутбук, и принимаю решение. Я решаю пойти к ней. Хоть она и ссылается на занятость, пять минут,  вряд ли что-то изменят. Я пролетаю в лифте, через заснеженные тропы, несколько прямоугольных, круглых арок, влетаю в вагоны, меня запоминают, как самого счастливого человека, зарядившись от меня толикой энергии, я подбегаю к дому, напевая «Джингл беллс». Когда я поднимаюсь по лестнице, то не могу сдержать улыбки – девушка, которая так хорошо пряталась среди моего окружения, теперь раскрыта, отодвинув на задний план всех, кто когда-то со мной был близок. А ведь среди них были и такие исключительные экземпляры – с идеальным телом, возможностями, которые могли довести меня  до состояния полной уверенности в том, что не бывает лучше. Но как оказалось, еще как бывает.
Дверь открывается. Она в том же платье, которое так не торопилась одеть. Мне даже кажется, что она не стала его гладить.
– Ты?
Она прекрасна. Как никогда. Я готов ворваться снова, во мне снова просыпается желание. Хотя оно проснулось, когда я уже был на лестнице. Я тороплюсь ее обнять, поцеловать и что там нужно…
– Я.
Какая значимость в этом слове-букве. Что пришел не кто-то там, а человек, что доставил ее на вершину, показал ей то, что многим не подвластно. Она смотрит на меня и наверняка тоже предвкушает. Мы как будто разгоняемся перед прыжком друг к другу. Стоит только догадываться, кто его сделает первым. И только я решаю, что право первого шага у меня, как она что-то делает.
– Я не пущу тебя. Не пущу.
Дверь тут же захлопывается. Не понял. Что это было? Она хочет снять цепочку, чтобы открыть, но не отрывает. Я хочу позвонить снова, но палец замирает на кнопке. Не успевая надавить. Я слышу  мужской голос, который я знаю. Он спрашивает, кто это был, Она отвечает, что ошиблись, потом смех и какой-то бесконечный шепот. Я в ужасе. Сейчас у нее мужчина. После вчерашней ночи, после того, что между нами было, после всего того, что я ей рассказал. Этот «никотиновый засранец».
– Как так можно?
Я отхожу от двери, и не знаю, что мне делать. Как будто часть меня осталась у нее,  и она смотрит, как эти двое смеются, пьют вино и не думают о том, что может быть кто-то сейчас стоит за дверью.
– Почему я не врываюсь в квартиру? Что-то меня не пускает. Страх или гордость? Они затормаживают мои движения, мои ноги не могут идти вперед. Только назад. Туда, откуда я пришел.
Я схожу в лестницы, несколько раз зацепившись за перила. Я останавливаюсь, как пожилой, у которого прихватило сердце. Никого нет. Вокруг меня жизнь. Включенные телевизоры, компьютеры, стиральные машинки, крики младенцев и продирающийся сквозь все это безудержный смех. И я один в подъезде. Меня не пускают туда. Что во мне не так, чтобы лишить меня возможности тоже смеяться, тоже обсуждать новости, быть одним из них.
– Я вернусь, я скажу.
Но я снова жалок. И, конечно же, не поднимаюсь. Я делаю шаг, другой, останавливаюсь и быстро сбегаю по лестнице, как будто дом должен сейчас рухнуть и я просто спасаю свою шкуру.
  Валит снег огромными хлопьями. Кажется, что земля разлетается на части, северный ветер сдирает ее кожу по маленьким белым лоскуткам. Они, долгое время  растеряно кружат и, понимая, что вернуться назад не получится, ложатся на, поверхность, обрастая все новыми беспокойными слоями.

33

Я уже довольно долго стою около ее дома, так и не понимая, что  делать дальше. Меня знобит, но куртка нараспашку, и шарф висит на мне, как на вешалке. Снег сыплет, заметая следы еще недавней слякоти, собачьих инкрементов и утра, которое было отнюдь не таким белым.
– Ты рядом с ее домом. Ты же этого хотел?
Я нахожу ее окно, даже замечаю небольшое свечение, в чем я не слишком уверен. Однако в этом сигнале я, прежде всего, вижу свою никчемность и слабость. Этот знак моргает, он не менее ироничен, чем Цветаева. Он посылает мне какие-то сигналы с философско-поучительным подтекстом, но я не понимаю, что они могут значить, а они все продолжаются, как будто отвлекают меня от чего-то. Ну, конечно, они там, в тепле и с новой неоткупоренной бутылкой вина, после жаренной рыбы решают повторить вчерашние неудачные попытки. Теперь им никто не мешает.
– Почему я не могу им помешать?
У меня есть силы, чтобы сопротивляться, но моей энергии хватает только на негодование, что преобразуется в слова – горькие, яркие, мучительные, растерянные, но  какие бы они не были эмоциональные, пропитанные соком страсти и любви, отчаянные и непременно вызывающие отклик в сердце, дальнейшей эволюции не произойдет. Я слишком раздавлен, чтобы подниматься по лестнице и снова смотреть на нее, которая наверняка теперь выйдет не одна, так как в этот момент они наверняка уже слились воедино.
– Она не может.
Я до сих пор не могу поверить в то, что она способна на это. Мне кажется, что она разыграла меня. Захлопнула дверь, чтобы подразнить? А голос? Он мог мне показаться. Я настолько был уязвлен тем, что она захлопнула дверь, что мне послышался и голос, и дальше уже не нужно было ничего слышать – мое воображение дорисовало портрет двух обнаженных тел на еще не остывшей кровати. Однако уже через секунду я понимаю, что такого рода утешения мне не помогут. Я не могу себя обманывать, зная, что он – там, а я – здесь. И я чувствую это наравне с природой. От этого сходит с ума земля, заметает следы небо, люди слипаются в однородные темные пятна. Снег застилает глаза, нос, мне, кажется, усыпляет меня. Но я стою и не двигаюсь. Не хочется ни движений, ни того,  чтобы меня отвлекали. Скоро меня засыплет, покроет сперва тонким слоем, потом еще одним, и еще – и я стану снежной застывшей фигурой без явных признаков жизни.
–  Ты можешь…
Громкий отчетливый лай врывается в мою безмятежность со словом «вдруг» и «боже». Фигура вздрагивает и отчетливо слышит клацающие зубы совсем рядом.
– Рон! Ко мне!
Меня облаивает злобный ротвейлер, хозяин которого маленький старичок с длинным острым носом не успел обратить внимание на прыть своего любимца, и если бы не моя реакция, то моя нога и рука пострадали. Старичок почему-то решил, что это я спровоцировал пса и вообще Рон очень добрый и любит людей. Он впервые бросился на человека, это могут все доказать, у него обязательно найдутся свидетели и прочее, прочее… Хорошо, его пес добрый и вообще то, что на тебя бросается пес и старик заодно – это есть такая форма доброты, и наверное я просто не понимаю это и должен уйти, так как всем кто не понимает таких элементарных вещей, нечего здесь делать.
– Мальчик мой. Испугался?
Я, наверное, только и ждал этого вершителя моей судьбы, чтобы найти причину, чтобы покинуть это место. Этот двор, в котором живет она, и сперва устраивает забег со мной, а теперь и с тем, кто наверняка не знает, на что способна его партнерша. Этот дом-вулкан с  дорогой из лавы. Вокруг не снег, а белый пепел после большого пожара. Сгорело что-то крупное, только никто не сможет определить, что это было – остался только один пепел. 
Выходя за пределы двора, я встречаю три собаки – одна из которых облаивает такого же «чужака», другая – опорожняет желудок, третья – смирно идет за хозяином в шляпе. В каждой из них была какая-то агрессия, даже в той, что сидела на корточках и оставляла под собой переваренные продукты. 
Я медленно иду к метро, спускаюсь, сажусь в первый вагон из центра, закрываю глаза и стараюсь ни о чем не думать. Но как только я полностью освобождаю мозг, я слышу свое ноющее тело. И чтобы заглушить эту боль, я должен,  напротив, думать. Постоянно, непрерывно.
– Как темно…они обязательно дождутся темноты. Или нет. Они итак слишком долго ждали. Черт.
Я открываю глаза.
– Полный мужчина читает книгу, рядом сидящий парень смотрит на рекламу средства против гриппа, у него подергивается нос. Девушка с восточной внешностью спит, ее голова утонула в капюшоне, ее руки сжимают сумку и телефон. Она некрасива, но ей совсем неинтересно, что о ней думают. Ей хочется спать, и если у нее получится выспаться в этой душной атмосфере не совсем довольных лиц, то значит повезло. Женщина постарше чем-то озабочена, она смотрит на выход, и как только поезд останавливается и огромный поток заполняет места, она всматривается в каждого, как будто пытаясь найти кого-то. Маленькая девочка в желтой курточке спит, уткнувшись головой в мамину руку, держащей торт. Женщина спит, но время от времени поглядывает на свою дочь, которая что-то бормочет во сне. Двое бегемотообразных мужчин занимают  четыре места. Они говорят о сауне, в которой недавно побывали. Про горячий воздух, про четырнадцать пива, про то, что было после пара…«порка», у нее был целюлит, а вторая ничего, но после пятнадцатого пива хотелось только спать, но она просто так лежать не хотела и…. конечно, они просто так не будут лежать. Сейчас они допивают вино, она пригласит его. Так и скажет «иди ко мне». Он не пожалуется на усталость или на занятость, он тут же бросится на нее с уже сползающими брюками и напряженным членом.
Я закрываю глаза.
–  Они играет с ним. Не меньше, чем со мной. Он крепко сжимает в своих руках ее жаркое тело. Намного сильнее, чем я. Он крупнее и обхват у него больше. Он глубже войдет в нее. Намного глубже.
Открываю.
– Девушка стоит у выхода, поправляя незаметно через куртку юбку. Женщина в черном пальто замечает это и показывает это подергивающимися уголками рта. Она думает о своей юбке и все ли у нее в порядке. Пожилая смотрит на парня, что-то строчащего на ноутбуке. Парень, опустив голову, живет какой-то своей жизнью – смеется, морщит лоб, дергает коленкой…Он пишет рассказ, о своей девушке, которая предала его, и оставила одного в канун нового года. Он ее уничтожает в своем рассказе. Он на многое способен с помощью жалких букв. Но она не узнает об этом, если он не хронический ревнивец.
Закрываю.
– Ее искаженное лицо.
Открываю.
– Его.
Закрываю.
– Вид сверху.
Открываю.
– Панорама.
Безумие!   
Я выбегаю на улицу, безобразие с погодой продолжается. Я захожу в магазин, набираю в тележку продуктов, расплачиваюсь и, выходя из него, у меня рвется ручка, содержимое падает на снег, я от бессилия сажусь на него и начинаю смеяться. Сперва начинают подергиваться мои плечи, а потом истеричная волна заполняет меня вдоль и поперек.
– Все хорошо?
Меня кто-то спрашивает сверху. Но я смеюсь, так как я знаю, что смешен и вставать, делать вид, что упал случайно, что с тобой подобное редко бывает, не хочется. Да, я смешен. Пусть кто-то сейчас трахается, а я смешен. Я буду сидеть в снегу, и слушать слова сочувствия и, конечно же, не услышу смех, который, тем не менее, звучит. Во мне, во всех, только никто не станет смеяться, потому что я сижу там, где ходят собаки, лежат алкоголики и снег, причисляемый и к тем и другим. Но тем не менее…
– Полный порядок. 
      
34

Три килограмма сосисок развариваются. Чайник выкипает. Вода в ванной переливается через край. Образовавшееся озеро ищет себе нишу, перетекая от грязного белья к моим ногам. Звонит телефон, и я, не успевая до него добежать, растягиваюсь на полу. Неизвестный номер. Я перезваниваю, надеясь, что услышу нужный для меня голос. 
– А сегодня?
Я кидаю трубку, она попадает в стену, разлетается, вслед кричу ругательства, проклинаю то, что она есть, заставляет поверить меня в то, в чем я уже разуверился, в то, что я уже почти причислил к несбыточному. 
– Не могу. Не могу. Разве не понятно?
Плач переходит в гудки. Но я всего этого не слышу, разве что могу предположить. У них приступы агрессии, булимии, моногамии, навязчивого желания бесконечно стучаться в меня. Не в грудь, так в спину, не в мозг, так в задний проход.   
Электронные письма разрастаются.
– Мне грустно…хочу тебя…как странно, что сегодня мы с тобой не встретились. Может быть, мне прийти к тебе?
Я готов превратить компьютер в металлолом, но сдерживаюсь. Я хлопаю крышкой, падаю на кровать и тут же засыпаю. Я сплю весь день, ночь, снова день. Мне снятся сны, я их не запоминаю. Мне кажется, что во сне – я живу, а проснувшись, думаю, что попадаю в кошмар. Красные пятна, много женских голов, ноги сплетаются в единый организм, они тянутся ко мне, чтобы дотронуться и, прикоснувшись, загораются. Они горят, ровно, сперва до красноты, потом до волдырей, и, наконец, до угольного состояния. Мне кажется, что эти ноги, я знаю, и эти ягодицы я помню, что мне знакома эта длина. А соски они такие же на ощупь, как…
– Хчшш….
Я просыпаюсь поздно. Меня тянет к телефону. Он не совсем сломался, по крайней мере, по нему можно звонить. Предлагаю ей снова встретиться. Цветаева после некоторого молчания, соглашается. Недалеко от ее дома, через час на том самом месте… Может быть, я слишком рано сдался? У меня еще есть шанс? Но что я буду делать со своей ревностью? А что если она решила встречаться с нами обоими? Смогу ли я?
Вопросы мешают мне дышать, и пока я еду к назначенному месту, стараюсь ни о чем не думать, и только позволив себе это, начинает кружиться голова, почва уходит из-под ног и мне кажется, что в таком состоянии может остановиться сердце или отказать мозг. Правда одна мысль просачивается.
– Смогу ли я?
Она идет по тротуару. В норковой шубке, шапке, сменив шкурку, вследствие перемены погоды со слякоти на добротную зиму. Я вспоминаю последнее, что я ей сказал в трубку.
– Понимаешь, у меня руки опускаются, когда я знаю, что у меня не все в порядке. А у меня, черт возьми, не в порядке.
Она подходит ко мне. На лице улыбка и серьезность одновременно. Как они у нее уживаются – вечный вопрос. 
– Ты заболел?
В глазах забота, капли для носа и малина с чаем. Руки в перчатках с восточным орнаментом.
– Можно и так сказать. Залил квартиру, переварил сосиски.
Произнеся это, я был уверен, что она поймет. Что для нее эти проблемы первостепенны.
– Это серьезно.
Снова ирония неотступно следует за ней, и, как мне кажется, особенно тогда, когда я присутствую.
– Плита, пол, сосиски, соседи. Надеюсь, в остальном у тебя полный порядок?
Мы идем по бульвару, и у меня уже нет того прежнего неудобства, когда она идет рядом – я выше, она ниже. Сейчас у меня примешиваются другие причины для беспокойства. Они тоже располагаются на разных уровнях – она думает по-своему, а я – иначе. 
– Нет, черт возьми. Я прихожу к тебе, а у тебя этот…
Я не могу говорить, у меня как будто пропадает голос, при первом упоминании моего, то ли соперника, то ли…(не литературно).
– Ты хотел сказать мой гость.
Она спокойна. Мне кажется, что он ее готовил, как опытный режиссер и драматург. Писал ей речь, ставил сцены.
– Хорошо, пусть он твой гость.
Он заставляет поверить меня ей.
– Но как ты собираешься мне объяснить, что ночью мы с тобой, не как брат и сестра, а на следующий день, когда я тебе звоню, ты не можешь со мной встретиться, чтобы предпочесть гостя, с которым у вас тоже не родственные отношения?
Она по-детски смотрит на меня, как-то в целом. Не чувствуя вины, сожаления – все то, что по-моему должны сейчас быть перечислены на ее лице.
– Не понимаю. Что с тобой?
Мне не хочется признаваться, но сейчас я не думаю. Я говорю.
– А ты не догадываешься?.
Она пожимает плечами, как будто это конечно нормально, но не совсем убедительно для нее (и для него тоже).
– Неа, это другое.
Ей хочется другого объяснения. Но оно у меня одно. Единственное. Все остальное можно придумать, но я не хочу.
– Тогда что?
Она сейчас кажется еще более привлекательной. И это не смотря на эти холодные градусы, я могу думать об этом.
– У тебя отнимают игрушку, и ты не задумываешься о том, что она не твоя.
Она меня обижает. Почему она так обо мне думает? Почему она решает, что я ни на что не способен.
– Неужели я не способен любить?
Только скажи «да». Только кивни.
– Нет.
Она так уверена в этом. Однако читаю в ее глазах другое. Как будто она только должна была это сказать, что разительно отличается от истины. 
Мы заходим в магазин. Она берет апельсины, мороженое, молоко и хлеб. И у меня появляется надежда. Пока мы ходим между продуктовых рядов, меня не покидает чувство, что мы сейчас, как очень близкие люди, что стоит нам выйти, и наше состояние растянется до ее дома и поднимется вверх по ее лестнице. Нам хватит этого чувства, чтобы потом сбегать за мороженым. Оно длинное, как расстояние до жаркого города, в котором никогда не идет снег. Оно бесконечное. Но… она расплачивается, берет сдачу, не позволяет мне помочь ей, и мы выходим на улицу, где уже нет того, что я себе вообразил  Остается только то, что уже было – ее нет во всем, даже когда она кивает и улыбается.
–. Когда тебе плохо, когда тебе так хочется тепла, особой ласки, ты ее, конечно,  получаешь, вымогаешь почти. Но что потом? В следующий раз тебе уже не захочется возвращаться, ты уже знаешь, что ожидать от меня, знаешь все мои возможности. И все потому, что между нами ничего нет, кроме отношений двух иностранцев, например, китайца и русского.
У меня нет сил. Я как будто провалил очень важные экзамены, которые бывают раз в жизни.
– Я, по-твоему, китаец? Я же, напротив, хочу.
Но мой экзаменатор не примет у меня апелляцию и уже все решил за меня.
– Нет, ты русский. И все это хочешь только потому, что придумал себе новую жизнь, про которую ничего не знаешь. Ты стал другим, говоришь, но ты только думаешь, что стал им.
Я не понимаю, о чем она говорит, я слышу только ее неприятный тон, в котором звучит множественный отказ.
– То есть только думаю, да? Да кто ты, что ты…зачем…ты думаешь, что все знаешь обо мне.
Меня прорывает, я сбивчиво произношу, пытаясь найти нужное слово, но оно так и не возникает. Наверное, потому что то самое возникает у нее.
–Да.
Эта ее потрясающая уверенность. Ирония. После которой я не могу ни говорить, ничего не могу. И мы идем и уже подходим на ту дорожку, с которой и начали путь.
– Мы еще увидимся?
Она останавливается, подходит ко мне, улыбается, и уже не боится, как тогда в подъезде, как будто знает, что я уже не посмею приблизиться к ней, не говоря о всех способах подступа к женщине.
– Ты хочешь спросить, открою ли я тебе, когда ты завалишься ко мне за полночь?  Не знаю. Я попрошу открыть дверь кого-нибудь другого.
Она меня злит.
– Но я не понимаю. Почему ты выбрала того, а…
Конечно же, она добавляет.
– А не тебя.
Пробегает прохожий с большим рюкзаком.
– Да, если хочешь.
Он невольный свидетель нашего разговора.
– Не знаю, наверное, потому что я слишком много о тебе знаю.
Больше свидетелей не предвидится.
–  Но я могу еще что-то сделать?
У меня появляется энергия. Та самая, что всегда есть на всякий случай. Мне кажется, момент настал.
– Что-то? Нисколько не сомневаюсь. Но знаешь, всю жизнь я с опасением относилась к таким, как ты.
Энергетические потоки разлетаются с ветром.
– Да какой я?
Я беру себя и ее в руки. Она напрягается, но озаряется улыбкой, как будто я ее рассмешил.
– Замечательный. Веселый.
Я отвечаю.
– Так в чем же дело?
Она становится серьезной.
– Тобой движет либидо.
Это приговор.
– Но разве не всеми повелевает это чувство. Каждый из нас хочет этого – кто-то больше, кто-то меньше. Но оно владеет, и пока его не усмиришь, не дашь ему…
И тут она сдается.
– Я пойду. Холодно.
Но я не сдаюсь.
– Я провожу.
Но от меня уже ничего не зависит.
  – Не стоит. Я вышла в магазин за молоком. Меня ждут.
Она уходит, а я остаюсь. Снег уже не идет. Когда он перестал идти – еще один вечный вопрос.

35

Время для меня останавливается. Есть только день, когда светло и ночь, когда темнеет.  Из полусвета улиц я врываюсь в темноту родного подъезда и, доехав до 14 этажа, попадаю в полумрак желтой мерцающей лампочки. Открыв первую дверь, за ней вторую и если бы за ней был еще десяток, то и с ними бы я справился без труда, я подбегаю к соседней, давлю на звонок всей пятерней, и жду, нетерпеливо смотря в глазок, в котором наверняка уже приложено лицо с большим моргающим глазом.
Суета за дверью предполагает, что меня заметили, и еще мгновение, дверь распахнется. Проходит значительно меньше, как широкое тело соседки показывается в свете, идущим из дальних комнат.
– Ты? Но почему?
С кухни слышится шипение масла на сковородке и запах жаренной курицы.  «Кто там?» слышится из той комнаты со светом. Я вижу кота, активно лижущего свой зад. В прихожей гора одежды выпячивается из стены и на полу холмик их сапог и тапочек. В дальней комнате слышится недовольное бормотание.
– Пошли.
Она замирает, но только на мгновение, через которое в ней просыпается очередное желание, которое совсем недалеко, почти на самой поверхности и она готова разворошить все, что у нее запланировано вместе с этой курицей, чтобы пойти за мной явно догадываясь для чего.
– Я сейчас, только переоденусь.
Но мне это не нужно. Я не могу сейчас ждать, я не хочу, чтобы этот грубый старческий голос, говорящий «да кто же там?» и «что трудно сказать?», показался в лице.
– Не надо.
Она не сопротивляется, замирает, открыв рот с ожиданием, что я сам скажу, что нужно делать. Я беру ее за руку, жирную и мясистую – она даже не потрудилась вытереть ее.
– Но куда…?
И тут она понимает, когда я открываю дверь и веду ее за собой. Через то место, где она меня опрокинула, по полу, опороченному уже и сейчас не важно, что мы идем к кровати.
– Как неожиданно
Она все твердит какие-то глупости. Все продолжает. Хотя знает и уверена в том, что получит сегодня свое без долгого ожидания в подъезде и порчи легких.
– Если бы я знала…
Да что бы ты сделала, дев…щина? Одежда не спасет, ничего не поможет. Мы разговариваем не с помощью рта, у нас есть другие переговорные места, намного ниже языка и носа.
Я опрокидываю ее на кровать, стаскиваю с нее рейтузы, пахнущие несвежестью. Она смотрит на меня растерянно и в то же время восторженно, показывая покорным взглядом, что будет соглашаться со мной во всем. Она как будто боится мне отказывать, веря, что иначе я буду неадекватным.
Ее руки барахтаются в горячем слое воздуха, пытаясь уцепиться за мои, и я позволяю ей сделать это, пусть зная, что она во много раз тяжелее, и в другой ситуации не удержал бы ее, но сегодня (что чертовски важно) – я сильнее. Мне не важно, что в ней все три тонны, и она может раздавить меня, но сегодня я сверху.
Я ласкаю ее рукой. Она влажная и ее море напоминает воронку – оно глубокое, в нем слишком много жидкости и свободного пространства. На три пальца захожу внутрь, она вскрикивает и я пытаюсь проникнуть еще, крик повторяется, потом еще, и когда я понимаю, что достиг предела, когда приятное переходит в боль, чувствую превосходство – она лежит вся такая размякшая, растаявшая, не способная подняться и быть той же, не говоря уже о той форме, в которой она влетела в нашу с ней первую ночь.
– А-о-а-о…
Я грубо утопаю в ней – мой член занимает место дрожащей руки. Сжимаю ее сосцы, и впиваюсь резцами в их окончания. Она стонет. Мне хочется закрыть ей рот, но и то, что она кричит тоже хорошо. Поэтому я вхожу с новой силой, как зверь в логово своей жертвы. Она кричит – то ли ей хорошо, то ли больно, все смешивается.
Я переворачиваю ее. Ее объемные ягодицы лоснятся, мне так и хочется, чтобы она узнала, что я думаю о ней. Но лучше всего скажут обо мне мои действия. Я вхожу в нее, вонзаю свое копье в ее два полушария, в ее узкое отверстие. Она стонет, пробиваются слова.
– Не туда…
Но я знаю, что вхожу именно туда, куда нужно. И мне наплевать на то, что она против и ей неприятно. Я знаю, что вогнал его именно туда, куда должен был – теперь он на своем месте.
– Не…ой
Но уже не важно. Она слишком крупная, чтобы чувствовать так тонко. Мне кажется, что ей можно вогнать под ноготь, или в ухо, она только первые минуты будет чувствовать дискомфорт. Через пятнадцать секунд она дергает своим задом так, что я сам начинаю чувствовать головокружение. Теперь ей уже нравится, и она дышит, открыв рот, как запыхавшийся пес. Я тут же ее переворачиваю, не давая возможности вдоволь  насладиться, и завершаю свой марафон громким рыком.   
– Хчшш…
Я заполняю ее живот густой белой слизью. Она кричит. Как будто температура спермы сто градусов. Она смотрит на меня все еще испуганно, словно боится, что на теле останется ожог. Я отворачиваюсь, так как не могу смотреть долго. Я только слышу, как она безостановочно мычит. 
– Два раза…два.
У меня тут же после достаточно сильной эйфории рождается недовольство, что я, в отличие от нее, от всех женщин, не могу два раза в то время, как женщина может и три сразу,  четыре. Хотя сколько из них приходится на симуляцию – вечный вопрос.
Она лежит на кровати, застыв в одной позе – распластанные руки, не сведенные  ноги, как будто допускает, что я захочу продолжить.
– Я не ожидала.
Она хочет сказать что-то приятное. Я устал, мне хочется кофе. Я бы сейчас, ни секунды не медля, побежал на кухню, чтобы сварить его. Но перед этим нужно завершить начатое.
– А теперь уходи.
Она встает, медленно надевает рейтузы, халат, тапочки и семенит к выходу. Мне не волнует, как она вытерла с живота белое вязкое пятно. Она смотрит на меня, в ее глазах столько нежности, столько сахара и желания пококетничать, но все выходит неумело, дешево и пропитано какой-то мрачной энергетикой.
– Мы что теперь будем встречаться?
Вопрос-бред. Однако тут что-то произошло, и как это назвать трудно  Месть, ответная реакция организма? Или то, что я слишком долго воздерживался?
Она наивно смотрит на меня. Я должен что-то сказать. Пожалуйста.
– Только когда я скажу.
Меня это успокаивает.
– Когда ты скажешь.
Ее, по всей видимости, тоже. Теперь я точно знаю, что она не будет стоять у моей двери и смотреть на нее  с вожделением. Я заткнул ее жерло на некоторое время. Я заткну любое, ничуть не сомневаюсь, чтобы никто не мог смотреть на меня так, как будто я что-то недодал им.

36

Я покупаю газету, захожу в кафе, падаю на диван, так, чтобы хорошо обозревались два зала (для курящих и нет), и через  минуту вижу, как ко мне спешит живописный объект в белых колготках. У нее пышные щечки, ножки и немного выступающий живот, как на картинах старой эпохи. Подбежав к столику, она смотрит на мою расстегнутую на две пуговицы рубашку, продолжая двигаться на месте, как будто в ее голове звучит музыка, скорее всего танцевального направления. Я спасаю ее от бесполезных вопросов.
– Эспрессо… и на этом все, пожалуй.
Она запрокидывает голову, как будто собираясь что-то спросить, но понимая, что вопросы ко мне, как к клиенту исчерпали себя, уходит, сперва пятясь спиной, и где-то на четвертом мини шаге поворачивается и семенит к стойке, где белоснежных фартуков значительно больше.
Дальний зал (для курящих) мне почти не виден. Разве только те, кто заходит и выходит оттуда. Нет ни единого столпа дыма, что говорит о том, что и некурящие предпочитают время от времени бывать в атмосфере никотиновых смол и табака. Я вижу мужчин за ближним столиком. Через них сидит компания одинаково бритых парней и девушек, говорящих на языке жестов. Справа от меня мужчина с квадратным телефоном, нервно набирающий текст. Слева – пожилая женщина, смотрящая по сторонам, наверняка кого-то ждущая. Я представляю, что вскоре должен войти мужчина примерно такой же, как и она – пожилой, одетый по-бабушкински.
Я открываю газету, и строчки наползают одна на другую. Мне кажется, что я могу пропустить что-то важное. Поэтому я откладываю это собрание никому не нужных слов и продолжаю смотреть по сторонам теперь уже с кофе.
Появляется «он». В лиловой классической юбке-миди, в жакете с отложным воротником и v-образным вырезом. Привлекательная женщина средних лет с пухлыми щечками и ножками, как у топ-модели. Садится за занятый столик, внеся с собой с улицы волнение  и нервозность. Длинные ноготки царапают деревянное покрытие, синхронно ее идущему словесному потоку. Она говорит, что оставила детей с няней и то, что они перестали есть свеклу, и это настоящая катастрофа, иначе дети будут болеть, и няня не справится. Ее, по всей видимости, мама предлагает отказаться от няни, предлагая свои услуги. Но дочь против, так как по ее мнению мальчик получит нормальное развитие только с незнакомой сравнительно молодой женщиной.
– Со мной они будут есть свеклу.
Я не замечаю, как в конце зала появляется еще один объект. Женщина в платье-водолазке из ангоры. Она прожигает эту траекторию с веселой компанией, скучными мужчинами и женщинами, говорящими о няне, как о сексуальной азбуке для своего сына. Она уже совсем близко, садится на свободное место, делает заказ, ей уже приносят бокал какао с маршмеллоу. 
– Вы этого хотите?
Я спокоен, что вижу перед собой женщину и прежде всего от того, что понимаю причину ее появления в моей жизни.
– Хочу? Что?
Она еще спрашивает. Но это понятно – она должна удивиться, сделать вид, что ее мысли очень далеки от той области, ради которой мы с ней сблизились, оставив между собой только диаметр стола в сто сантиметров ожидания
– Но я не знаю. Мне так показалось, что возможно…вы излучаете какую-то особенную ауру.
Около тридцати пяти, но если окажется, что ей сорок, я не удивлюсь. Шея скрыта, поэтому очень сложно определить возраст. Она нервничает. Как много женщин нервничает в этом кафе в одно мгновение. Облизывает губы, гладит коленку – в метре от меня, на расстоянии – само спокойствие, кроме глаз. Издалека – один человек, рядом – совершенно другой.
– Мы можем это сделать прямо сейчас.
Для кого-то она стала несвежей, для меня – она идеал. Только так я дам ей понять, что она совершенство.
– Когда?
Она растеряно перебирает косметику, дрожащими руками поднимает бокал и отпивает. Она делает вил, что не услышала.
– Сейчас.
Он вытягивает лицо и смотрит по сторонам, проверяя, услышал ли нас кто-нибудь.
– Я, наверное, пойду.
Первая реакция. Страх, боязнь быть естественной. 
– Хорошо.
Импульсивно открывает сумку, достает кошелек, нервно кладет деньги, подзывает официантку – она не слишком торопится, но дождавшись ее, отдает ей деньги, не как положено в кожаный счет, а в руки.
– Пока.
Все же уходит. Я успеваю допить кофе и вижу, как она минуту стоит у крутящегося рекламного стенда с новогодними представлениями для взрослых.
– Я забыла перчатки.
Я отвернулся, чтобы на моем лице отобразилось удивление. Вторая реакция – тоже не менее предсказуема. Проходит время и она возвращается, все тщательно взвесив. Перчатки однако действительно лежат на стуле, хотя не исключена вероятность того, что она только что их положила, проделав фокус с забывчивостью.   
– Но вы же не за этим вернулись.
Чтобы все срослось, я кажусь медиумом. Я совершенно спокоен. Я не единственный, кто может определить ее желание – она настолько готова, что ее вычислит любой, в поле зрения которого она попадет.
– Да.
Все решено. Садимся в ее «Нисан» и едем. В машине тепло, поет Меркури, и она уже ничего не говорит, так как мы уже готовы.
Another hero, another mindless crime
Behind the curtain, in the pantomime
Hold the line, does anybody want to take it anymore…
Через пятнадцать минут мы в постели. Через тридцать мы лежим утомленные и счастливые. Мы не говорили, у нас было головокружение – мы ушли друг в друга, приятно удивляли, чувствовали так, как будто давно знакомы. Через тридцать пять минут я замечаю, что у нее зеленые портьеры и что-то из современных сюрреалистов над кроватью. 
– Мама миа!
Общее состояние передано. У нее не было мужчины что-то около двух месяцев, оно и понятно.
Все эти кофейные занавески сейчас не мешают. Не мешают и комнатные. Их нет. Вместо них экраны с цветочными панно и аромат пихты. Мы пьем вино и едим бутерброды с семгой и свежайшим хлебом. Она прикрылась подушкой, разложив на ней тарелки и чудом стоящие бокалы.
– Миа…
Продолжение передачи. Минут пять она говорит о том, что у нее происходит с телом, как будто ее ужалила кобра и теперь у нее горит тело, начинаются видения, и что в первых кадрах ее бреда – огромный вибрирующий член, охотящийся за спрятавшейся норкой.
– По четвергам и субботам.
К этому мы переходим плавно. Без странных вопросов. Как деловые люди.
– После обеда.
Я не против. Записываю в блокнот, и начинаю искать свою одежду.
– Я не пью чай. Вино, по-моему, больше нам подходит.
Выхожу на улицу, набираю номер. В тот самый момент вижу, как на другой стороне улицы поскальзывается высокий мужчина и его подхватывает хрупкая девушка.
 
 37

Она идет ко мне. Сталкивается с женщиной в зеленом пальто, и только хочет перейти на другую сторону, как неожиданно мотоцикл решает переехать ей дорогу. Она взмахивает руками, и ее открытая сумка с содержимым фонтаном устремляется вверх. Движение приостанавливается – авто замирают, пока она поднимает потерянное наравне со снегом, люди освобождают пространство в радиусе метра, но уже через мгновение появляются  другие, которые не знают, что здесь происходит и они уносят ее, едва успевшую поднять с земли все, что было там – от расчесок до кошелька, наверняка что-то оставив грубым шинам мять, пока кто-нибудь из детей не покажет пальчиком на смятый тюбик или помаду, и спросит «а что это было?». 
Она проходит два лотка с горячими закусками и газетами, и в двух шагах от меня,  начинает смеяться, словно все что произошло ранее было забавно, и она не испытала никакого дискомфорта в лавировании у людей между ног, чтобы дотянуться до расчески с  несколькими волосками на зубчиках. Она смеется и вытирает пальцы гигиенической салфеткой, постоянно говоря, смеясь – в том же наборе, что и ранее. К чему я так привык. Фонтан не только показательный (на дороге), но и сейчас – из эмоций, слов, ее гримас, прыгающих глаз и все, что есть на лице, устраивают настоящий цирковой номер.
– Как обычно.
Мои мысли шепчут мне то, что я не могу сказать вслух, но то же самое написано у меня на лице.
– А я, наверное, даже скучал по ней. По ее мордашке, по этому несуразному поведению.
Закончив вытирать руки, она достает зеркало, смотрит на себя и, кажется, находит, что происшествие не мешает ей выглядеть ослепительно – одарив себя благожелательной улыбкой, она посмотрела на меня, как будто действительно готова слушать меня, идти, делать все, что мы с ней вместе придумаем.
– Здравствуй.
Глаза, влажные от недавнего происшествия, разговаривают со мной. Как будто за то время, что были врозь, мы научились общаться по-другому, без слов, лишнего напряжения.
– Ну, привет.
Она как будто повзрослела, если не обращать внимания на эти препоны, что для нее – скорее шарм, чем недостаток. В ее глазах появилось то основное – ровно горящий огонек, без отклонений вправо или влево. Ее одежда тоже изменилась. На ней серое пальто с бобровым воротником и теплая шапка с длинными до плеч ушками. Как странно, что все женщины поменяли шкурки и для меня, как будто не только обновились внешне, но и внутренне. 
– Невероятно, но когда я все эти ночи думала о тебе, то у меня не выключался свет в комнате. Мне казалось, что я была тем самым маяком для тебя. Ты идешь, например, куда глаза глядят, а я тебе свечу, как потерявшему ориентиры кораблю, и тем самым спасаю.
В чем-то она права. Я плыл и среди не желающей наступить зимы, и среди неожиданного ее прихода. Бороздил проторенные дорожки и натыкался на холод и страх. Перед будущим, перед тем, что меня ждет и, понимая, что впереди то же самое, шел обратно, не зная, что и там череда тех же ловушек, в которых ты попадаешь или избегаешь, но в последнем случае ты все равно попадешь в одну из них, так как они повсюду. 
–  И мне так захотелось быть с тобой, повторить нашу последнюю встречу. Сделать ее более качественной что ли. Но тебя не было, но стоило мне только закрыть глаза, и оставить  яркий в комнате свет, как у меня появлялось знакомое ощущение близости. На меня как будто смотрел ты. Я была совершено раздета, а ты ласкал меня, был со мной так нежен, что я была уверена, что это был ты, только ты не мог быть со мной по-другому. Этот яркий свет в тот момент замещал тебя.
Эти на первый взгляд ничего не значащие слова, производят на меня огромную силу. Я чувствую, как во мне пробуждается желание – я вижу себя в какой-то солнечной ванне, купающимся, вбирающим в себя этот свет, чтобы явиться к ней под вечер в желтом пятне, не менее раздетым, чем она.
– И на вторую ночь, и на третью. А на четвертую мне стало не хватать тебя. И ты появляешься на шестую. Одну ночь я, кажется, пропустила. Первую. Когда ты убежал. И вторую тоже. Тогда я решила, что ничего не произошло, но уже на следующую появился маяк. И ты его увидел. Правда же, ты на него пришел?
Она очаровательна. Я киваю и беру ее за руку. Она мягкая и маленькая, как будто игрушечная. Мы смотрим друг на друга, недвижимые, как будто из камня и ждем первого, кто скажет  «отомри».
– В театр?
Она уже заранее разочарована, так как не верит, что я смогу предложить что-то другое.
– К тебе.
Она смотрит на меня, как будто думает, что ей послышалось и что сейчас я скажу по-настоящему…такой-то театр, такой-то спектакль. Но я более чем в этом уверен, но она продолжает мять мои руки, раза в полтора крупнее ее.
– Мы ждем, пока зажжется маяк?
Она вздрагивает, наши тела соединяются, разъединяются, мы смеемся, она говорит, немного растеряно.
– Да. Точнее нет. С тобой сейчас было то же самое?
Конечно. Наши косточки, суставы и мышцы замерли, чтобы вспомнить друг друга, чтобы понять, что они не забыли.
– Да.
Мы спешим к ней, и я уже не с завязанными глазами. Все это расстояние, что мы вместе, она говорит обо мне через разное – мужские каналы, журналы, о позе, которую  наиболее предпочитает мужской пол, а я – о ней. Через мои ощущения – как у нее играют пальцы, как она хватается за мою руку, когда мы преодолеваем скользкий участок.
Около дома она меня останавливает.
– Я не приготовилась.
Она конфузливо смотрит вниз, как будто совсем недавно принимала еще одного, и не успела прибрать. Я первый входу в подъезд, к редкой удаче  открытый, и когда смыкаются двери лифта, я не даю ей возможности засомневаться еще раз.
– А маяк горит?
Она смотрит на меня, максимально доверяя, что я закрою глаза на недостатки и буду не слишком требователен.
– Горит.
Когда я возвращаюсь домой (примерно через три с половиной часа), то думаю о том, что она становится ничуть не хуже моих более опытных партнерш. В чем-то даже имеет преимущества. Например, то, что у нее огромный теоретический багаж и, пусть в чем-то она не совершенна, когда-нибудь она утрет нос всем и сможет доставить какому-нибудь счастливчику сразу три оргазма.   

38

Я соскучился. Ее пышность несколько раз приходила ко мне в магазинах нижнего белья и мебельных салонах, где преимущественно продаются кровати. Мне кажется, что у нее дома слишком маленькая кровать. Надо будет как-нибудь тонко намекнуть об этом. Вчера перед тем, как лечь спать я подумал о ней, ночью в часа три стал мечтать о солянке, а утром, когда подгорела каша, точно решил, что сегодня наш день. Для этого не обязательно звонить и писать авторские листы в ее адрес, достаточно просто прийти.   
Я вовремя. Мне не хочется ее расстраивать. У меня даже в запасе остается почти полчаса, но я не жду назначенного времени и звоню в дверь. Затишье, шарканье через два мгновения, мешканье в надобности вопроса «кто там?», английский замок поддается, убрав блокировку, дверь медленно открывается. Увидев меня, ОНА замирает.
– Оно вернулось.
Видимо, она только что проснулась, так как впервые не успела сделать ни прическу, ни одеть что-то из своих нарядов.
– Летучее, воздушное. Непоседливое.
Этот домашний вид мне нравится – в этом есть что-то теплое, нетрадиционное. Так  я как будто раскрыл ее очередную тайну, после которой последует или разрыв или более значительное сближение. Первое уже было, а второе – вероятнее всего. 
– Я знаю, что оно еще не раз улетит, но мы его ждем.
Она смешлива, но все также надеется на меня. Устав посылать электронные сообщения и звонить мне, она стала медитировать, что, по ее мнению оказалось на 100% верным решением. Я здесь – лучшее тому подтверждение. 
Мне не обязательно что-то говорить и единственное, что мне приходит в голову, так это пожимать плечами – мол, что было, то было, и если мы будем возвращаться к прежним вопросам, не сможем решить нынешние.
– А я и не заправляю постель. Встаю, принимаю ванную и хожу по дому медитирую.
Мои три  мечты о ней плавно перешли в реальность и ничуть меня не разочаровывают. Нет ни запаха туалетной воды, благовоний, ни масел, разве что с кухни слышится что-то очень аппетитное с содержанием  мяса.
  – Как только начинается или заканчивается день, я открываю книгу на первой попавшейся странице, выбираю наобум строчку и читаю ее….
Многое я для себя открываю – ее морщинки, которые раньше для меня были какими-то странными, неестественными, отчего я даже сужал глаза, чтобы их не видеть, сейчас мне кажутся такими органичными и обязательными. Пухлость ее щек и рук,  появляющиеся при движении складки в подмышечной впадине – все это сейчас для меня  такое искусство, без одного элемента уже было бы не так полноценно. А походка, немного покачивающаяся, из стороны в сторону, не дающая покоя балансирующим рукам, скользящим по полу ногам, и  глубокому дыханию, в котором не просто выдох-вдох, а самое настоящее путешествие воздуха по телу.
– Мне помогали Аллегро…
И интонация тоже определенно на другом уровне. То ли повлияло огромное количество музыки, что она слушала, то ли моя в последние дни неустойчивость.
–  Темпо.   
Я ее слушаю. Она говорит о Вивальди, о его возлюбленной Анне, о том, что он был священником и как наверное трудно ему было сдерживаться, когда у него было такое количество воспитанниц в Пьете. Я жую ее пирожки с печенью и наслаждаюсь тем, что все хорошо. Она говорит о музыке, и я слышу «Зиму», потом «Весну» и немного «Осени». Сейчас зима и, наверное, поэтому мне хочется послушать ее повторно.
– Стаккато.
Она красноречива. Передает мне эту энергию, отчего содержимое тарелок на кухне опустошается, и я тоже говорю. Рассказываю о своих снах, о том, что пережил за эту неделю, упуская все ненужные факты с присутствием других женщин.
– Сперва аллегро….темпо и, наконец, стаккато….
В этой музыкальности ее искренность. Исповедь ее ожидания. И моя исповедь тоже. 
Потом мы переходим в комнату, и я понимаю, как она соскучилась по мне. Она целует меня, как будто в первый раз, массирует мой член так, как будто только что узнала, как работает эта игрушка. Прыгает на мне, как будто компенсирует потерянное время.
– Ты знаешь, когда я тебя жду.
Она доводит себя и меня до насыщения, напоив меня своей негой, волнующим запахом и умением двигаться по-своему хорошо и доставив мне больше, чем удовольствие. Настоящее опьянение, дурман…
Ночь приближается, и она меня отпускает.
– Знаю.
Я выхожу на холодный воздух. Мерзнущая женщина в лыжных брюках закрывает ребристую стенку ларька. В окне дома на третьем этаже сидит на подоконнике мальчик. Он водит пальчиком по стеклу. Я читаю «когда». Наверное, ему что-то пообещали, и он ждет, когда обещанное исполнится. Парень  без шапки просит у меня деньги на метро, и я даю ему, вспоминая почему-то юность, когда и мне нужны были деньги на презервативы, и я попросил взаймы у соседа, сказав ему, что деньги потрачу на шоколадку. Парень довольный бежит дальше по дороге, неожиданно падает, мгновенно поднимается, кричит «спасибо», не только для того, чтобы поблагодарить, но и порадоваться с ним, поддержать  его. Я улыбаюсь. Мне приятно, что благодаря мне у человека появится возможность. И неважно какая – доехать до дома или купить цветы своей девушке или как я, презервативы, когда-то в юности, главное – что у него все будет хорошо. Точно так же, как у меня.
Соседка ждет меня у двери. Во взгляде у нее тоска и некая обреченность. И только я открываю дверь, она, в новом, легко снимающемся платье персикового цвета с шифоновыми нашивками, в черных туфлях на розовых семисантиметровых каблуках делает шаг ко мне.
– Не сегодня.
В глазах разочарование. Она готова сейчас и, конечно, не сегодня тоже. Только ей хочется знать, когда же это неопределенное «не сегодня».
– Но я…ждала.
Я понимаю, что она готова на соитие со мной ежедневно по два раза, но ее желание меня мало интересует. Есть правила – только тогда, когда я сам решу. Мне, конечно,  импонирует то, что она так преданно ждет меня и даже покрыла себя милой шкуркой, только все равно…
– Послезавтра.
Про себя «примерно». Конечно, все это не точно. Она кивает и, пятясь, исчезает за дверью.
Я вхожу к себе. Раздеваюсь, залезаю в ванную, и пускаю прохладную воду. На улице – первые сильные морозы, а я – под холодным душем.
– Хчш…
Но ничего подобного нет. Мои ночные призраки исчезли, и я уже почти о них не вспоминаю. Иногда, только когда ложусь спать, задумываюсь на мгновение, а потом понимаю, что ничего.
– Шшшш…
Не-ет. Я же говорю, ничего.
Оборачиваю тело махровым полотенцем, и выхожу на кухню. Жарю яичницу и заправляю ее луком. Мне кажется, вкуснее блюда я не ел за последние дни.
Читаю газету и нахожу ее интересной. Снова женские пропорции перевешивают. Они грызутся из-за неправильного глагола, мечтают выдвинуть на Нобелевку исключительно представительницу женского пола, собираются придумать войну против мужчин, чтобы использовать их только для деторождения. Сегодня мне не хочется идти в кафе – дома у меня тоже есть кофе и, сварив его самостоятельно, он у меня ничуть не хуже того, что подают так часто меняющиеся официантки.
Сообщений ноль – все успокоились и не посылают крики отчаяния в мой адрес. Разве что спам из ниоткуда, который, конечно тоже летит от женского пола, менеджера среднего звена, но разве это можно расценивать серьезно.
«Предлагаю порадовать себя и своих близким подарками…вы можете со мной связаться…по телефону…»
Квартира пуста. Мне безумно хочется спать, и я ложусь, зная, что мне не нужно никуда торопиться – остатки дня и ночи в моем распоряжении.
«Порадовать себя…связаться»
Ночью несколько раз просыпаюсь, и у меня возникает ощущение, что я очень счастлив.

39

Город подмерз основательно. Все вокруг соединяется. Образуются пары из капель воды, объединившиеся в льдинку. Птицы тянутся к небу, соединяясь с крышами, проводами. Машины с дорогой, мостами, приплюснутыми автозаправками. Дома с небом. И так по кругу.
Навстречу попадаются спешащие прохожие. У них закутанные шеи, лица, носы, они шмыгают, трут щеки и сжимают руки в кулак. Они спешат, наверняка зная, что впереди их ждет теплое место, поэтому торопятся туда, чтобы не успеть замерзнуть. Смотрят прицельно вперед, в какую-то определенную точку, и летят, сливаясь с ветром, полчищами снежинок, друг с другом.
Девушка с собачкой. Не та, что мне когда-то встретилась на мосту. Другая. Высокая с симпатичным личиком с массой веснушек, размером со снежинку каждая, обернутая рыжим шарфом крупной вязки в красном пальто и морозным румянцем на лице.  Тоже резвится со своим кокером, как будто холод, изменивший во всех от мимики до походки, на них никак не действует. Они одержимы друг другом – игрой, отношениями не просто хозяйки и ее собаки, а связью двух существ, умеющими гармонично взаимодействовать друг с другом. Я прохожу мимо и понимаю, что ни я, никто другой не сможет повлиять на ее наполненность. Я уже начинаю думать, что все девушки с собачками безмерно счастливы.
– Я тебя не ждала.
Она немного обижена, не снимает цепочку и смотрит на мою оранжевую розу, не понимая то ли этого цвета, то ли того, что я пришел всего с одним цветком. Она в халате, легко просвечивающимся и я вижу ее розовые трусы-танга, и приоткрытая грудь с отсутствующими лифом. 
– Я не знаю.
Она не знает, пускать меня или нет, но уже готова раздеться и довести меня до лихорадочного состояния. Тогда я тоже готов сорвать цепочку и наброситься на нее, чтобы напомнить ей о том, что я не такой безобидный, каким могу казаться на первый взгляд.
– Я знаю.
Эта уверенность ее подкупает.
– Входи.
Только появившись на пороге, я не теряю ни секунды – соединяюсь с ней, свалив ее на одежду. Уже через минуту у меня спущены брюки и скатаны ниже колен, а у нее слетают танга, и я вхожу в ее открытые «двери», без приглашения. Она громким шепотом вскрикивает, и острыми ноготками впивается в плечи. Я не чувствую боли, так как все эмоции, вся чувствительность сосредоточена в одном месте. Я делаю частые рывки, ее тело содрогается от моего бесцеремонного вхождения. Среди шуб, шапок и колючего цветка что-то мягкое время от времени падает на нас. Она немного сопротивляется, все чаще впивается в кожу, наверняка изобразив на спине загадочные надписи, но я не отступаю.
– Ты…
Она стонет, и чувствую, как через ее тело проходит воздушная струя восторженного удовлетворения, вызывающие и у меня ответные эмоции в виде белых следов на ее загорелой коже. 
– Ты другой.
Она подтверждает мои мысли.
– И да, и нет.
Она пытается понять, что я имею ввиду, но у меня слишком загадочное лицо, и она идет на кухню, я спешу за ней, чтобы прижаться с ней в тот момент, когда она наливает сок из холодильника. Ферзь сидит на батарее, не желая вставать. Я подмигиваю ему, и мне кажется, что он отвечает.
– Твое тело пахнет морем. Я как будто приехал в порт Нукуалофа, чтобы встретиться с настоящей стихией и горячими австралиянками.
Она поворачивается ко мне, я вижу ее лицо – она не устала. Я только успеваю зайти в ванную, чтобы смыть с себя первый слой, как она заходит, под струями теплой воды прижимается ко мне. Вода мешает, и мы пробуем это с закрытыми глазами. Чтобы она решила  наверняка, что я не тот. Что я другой.
Я остаюсь  у нее. Мы смотрим  «Дневники», историю про девушку, которая отправляет в море послание для того, найти парня, который сможет лишить ее девственности. И парень оказывается совсем рядом – он находит ее на карнавале среди масок и безумия, спрашивая ее об этом через переводчика. В конце концов, она добивается своего, и соединяется с ним на пляже во время заката, завершив свои игрища с рассветом. 
Потом мы ложимся, звучит сакс из динамиков, держимся за руки, крепко, боясь разъединиться, как будто отпустив руку, утонем в одеяле, и нас утянет на дно беспощадный дух кровати.
– Это я.
Я понимаю, о чем она – та самая девушка, созданная Кингом. Конечно же, я подтверждаю, что я тот, который нашел послание.
– Это ты.
Мы засыпаем, оставив «релакс» на первой единице громкости. Ближе к утру, музыка затихает.
Она просыпается от моего проникновения. Я уже в ней, и довольно глубоко. Мой язык облизывает ее спящие складки между ног, ароматные, со вкусом ананаса и других тропических фруктов.
– Но…
Она не ожидает, и хочет вернуть сладость раннего утреннего сна, но я не останавливаюсь и точно не остановлюсь, пока она эйфория не захватит ее в тиски и не заставит выкрикнуть гласный протяжный звук.
– А-а…
Я следую за ней, переворачиваюсь, чтобы позволить и ей довести меня до состояния извергающегося вулкана. Она впивается в меня и мне кажется, что начинаю лететь, как пьяный, как человек, который не только участвует, но и смотрит на все это со стороны. В какой-то момент я начинаю понимать, что думая о том, что у меня впереди, я живу. Я даже счастлив, наверное.
Какое наивное слово, но в последнее время оно все чаще всплывает.

40

Искрится снег, бульварные дорожки, машины, забытые на обочине, скамейки, крыши домов. Сверкают стекла проносящихся автобусов с блестящими лицами пассажиров, остановки с ожидающими или не желающими уезжать, парки, в которых можно потеряться, замерзнуть, заснуть, но также и найти такого же потерянного, немного подмерзшего, чтобы попробовать согреться вместе…Сверкает воздух.
Восемнадцать с минусом. Безветренно. Вокруг петарды, смех и водочные пары. Я подхожу к ее дому. Смотрю на ее окно и вижу сверкающую гирлянду, повешенную в виде елочки на окно. Они где-то там…я их не вижу, но подозреваю, что они вместе. Весь день она провела на кухне, а он помогал ей – чистил картошку, яйца, был правой рукой во всем, и теперь они провожают старый год бутылкой красного.
– С праздником, Цветаева! Спасибо за новое подаренное ощущение.
Она не слышит меня и не знает, что я здесь, под окном, и я надеюсь, что и она вспомнит обо мне в какое-то мгновение этой ночью, чтобы внутренне поблагодарить меня за то, что я ей дал.
– Я же тоже что-то дал ей.
Сегодня новогодняя ночь…и у меня это знакомое чувство из детства, когда мандарины значат намного больше (до пятнадцати), когда хочется провести ночь с девушкой (до двадцати), когда хочется быть одному (сейчас). Проведя 365 дней в такой гонке, я делаю себе праздник – прячусь от всех дома, отключаю все приборы и стараюсь отрешиться. Пью вино, кушаю купленные в «Континенте» салаты, и варю останкинские пельмени. Смотрю «Иронию» и который год надеюсь, что в нем покажут хотя бы одну откровенную сцену. Действие происходит ночью, а ночь – она же располагает…И мне не хочется ни планировать будущее, ни танцевать, ни говорить какие-то глупости, ни сжигать бумажку с написанным желанием, чтобы ее сжечь и выпить, размешав в бокале с шампанским. Я не верю в странную пословицу про тождество новогодней ночи и всего года. Для меня эта ночь, чтобы передохнуть перед следующим годом, внести что-то новое.
Есть один клуб, где собираются одинокие. Сколько их там может быть? Наверное, достаточно много. Так вот, я могу помочь. Пусть не всем, конечно, – только тем, кто захочет этого. Но это все не сейчас. В следующем году я думаю начать. Ближе к весне, хотя и зимой не менее одиноко. Надо будет узнать, как они работают и в какое время собираются.
Я иду по тропинке, ловлю такси, зная, что шеф запросит баснословную сумму, не торгуясь, сажусь, и машина дергается по обледенелой дорожке, немного петляя, но у меня появляется спокойствие, что сейчас я приеду домой и смогу спокойно выпить за столом, не думая о том, что мне придется сделать ближайшие шесть-десять часов. А завтра, я проснусь, чтобы заглянуть в свою записную книжку, в которой все написано.