Без военной цензуры

Григорий Спичак
Безвозвратные потери командного состава Красной Армии и Военно-морского флота в годы Великой Отечественной войны составили более 1 млн человек погибшими, умершими от ран, попавшими в плен и пропавшими без вести. Среди них 168 229 старших лейтенантов.

Что было известно или стало известно позднее о том, как сражались, что пережили и как погибли ушедшие на войну? Военнослужащим вести личные дневники категорически запрещалось, даже вернувшиеся домой никаких записей с собой не привезли. Все письма с фронта родным, знакомым и близким проходили сплошной контроль военной цензуры. Поэтому всякие сведения, причем не только относящиеся непосредственно к боевым действиям, но даже к повседневному военному быту, настроениям бойцов и командиров, трудностям и лишениям, выпавшим на их долю, не говоря уже о потерях и неудачах, об этом писать было не только невозможно, но и опасно. Все «подозрительное» цензурой вымарывалось. Письма, где подобного было слишком много, вообще до адресата не доходили, и, как правило, написавшие их попадали в поле зрения органов военной контрразведки. Советское руководство, что вполне естественно, опасалось не только утечки секретных данных, но не хотело допустить распространения сведений, которые могли бы так или иначе обозначить сложную, порой критическую обстановку на фронте, дать возможность представить подлинное моральное состояние человека на войне в свете, хоть в чем-то отличающимся от положений официальной пропаганды. Настроение в тылу, как и на фронте, следовало поддерживать на должном уровне, от этого зависела обороноспособность страны и, в конечном счете, победа над врагом.

Вернувшиеся с войны не только не привезли с собой дневниковых записей, но далеко не всегда без оглядки рассказывали о ней всю правду. Одни, причем очень многие, не хотели вспоминать пережитого, старались забыть и начать мирную, спокойную жизнь. Другие, даже в окружении самых близких людей, не могли избавиться от внутренней цензуры, столь сильно развитой в те времена у подавляющего большинства советских людей. Ведь любой правдивый и непредвзятый рассказ фронтовика, если он отличался от бравурных сюжетов разрешенных литературных произведений, мог послужить для обвинений в намеренной антисоветской пропаганде. И эти рассказы могли стать известны тем, кто назначен был следить и надзирать, вовсе не от непосредственных слушателей, людей надежных и преданных, а через третьих лиц, в присутствии которых случайно или не придавая значения сказанному, мог «проболтаться» самый близкий и порядочный человек.

Очень важным было и то обстоятельство, что вернувшимся с войны не могли быть заданы вопросы, которые мы можем задать сегодня. Некоторые не решались их задавать, но большинство не знало, какие вопросы можно и нужно задать, чтобы понять и почувствовать атмосферу фронтовых дней и ночей. А ведь постижение прошлого невозможно без вопросов, которые мы к нему обращаем.

Минули годы, многое стиралось в памяти, и подробности прошлого в сознании многих наших ветеранов стали не так уж сильно отличаться от разрешенного, от того, что и как писали в газетах, книгах и показывали в кино. Именно в таком ключе по праздничным случаям публично рассказывали некоторые из них о пройденном пути, когда ветеранов торжественно чествовали и поздравляли. Гораздо позже, после того, как обстановка в стране стала меняться, когда многое уже было, если не разрешено, то не запрещено и не каралось, стала всплывать вся правда о войне. Не всегда, даже сейчас, приветствовалось такое. «Окопная правда», например, объявлялась очернительством нашей армии и народа, победившего в той войне. Но это было уже в тот период, когда воспоминания подверглись неизбежным аберрациям памяти, когда свежесть восприятия давно прошла и когда даже «окопная правда», преподнесенная к тому же вне контекста времени и обстоятельств, не могла заменить подлинную правду о войне.

Через некоторое время после окончания войны в печати начали появляться воспоминания. Крупные военачальники писали их с опорой на архивные документы, так как дневниковых записей не вели, а память не могла удержать событий, случившихся десять - двадцать лет назад.  Но на какие документы мог рассчитывать рядовой участник войны, у которого тоже возникло желание что-то записать? К архивам его не допускали, многое вспомнить без документальной «подсказки» уже невозможно, и желание рассказать о пережитом само по себе проходило. Лишь некоторым, в основном заслуженным и прославленным участникам военных действий, как и военачальникам, удалось добиться разрешения что-то написать с надеждой на публикацию. Добавим, что всплывают сегодня, но очень редко, мемуары, сохранившиеся в семейных архивах, может быть не совсем точные и выверенные, так как их никто и не пытался редактировать и печатать, но интересные яркими деталями и наблюдениями. Примечательны они и тем, что не рассчитанные на публикацию, писались в какой-то степени без оглядки на принятые тогда ограничительные официальные рамки дозволенного.

Нельзя сказать, что из опубликованных в советское время воспоминаний мы не узнали тогда ничего существенного, ценного, дающего реальное представление о прошлом. Однако, зафиксированное в печатном слове, просеивалось через мелкое сито политической цензуры. И крупные военачальники, и рядовые участники войны, вольно или невольно, искажали действительность, когда хотели все же донести до читателей подробности своей жизни в военное лихолетье. Они просто вынуждены были что-то подправлять, а что-то просто выбрасывать. Даже маршал Г.К.Жуков, на что уже крупная и авторитетная фигура, был вынужден идти на компромиссы, писать то, что требовалось, а не то, что по его мнению было необходимо.

Но это мы все о тех, кто вернулся. Миллионы не вернувшихся вообще не оставили почти никаких до конца достоверных, во всяком случае, достаточно полных и внятных свидетельств, чтобы представить их путь в последний, самый тяжкий и трагичный период жизни. После них остались только письма, если только остались. Но о том, что такое письма с фронта, как по ним можно представить события тех лет, мы уже говорили... Исключение составляют опять-таки крупные военачальники, а также отдельные, особо отличившиеся красноармейцы и командиры, имена которых были на слуху. Сведения о них собирались давно и буквально по крупицам, их боевой путь изучался, особенно активно в последние годы, когда наши знания о войне, благодаря доступности рассекреченных документов и материалов, стали полнее, разностороннее и достовернее. В этом смысле повезло и тем известным, особо отличившимся ветеранам, которые ушли от нас сравнительно недавно, но не дождались, когда о войне заговорят открыто и без прикрас.
                ИгорьАбросимов                Военный историк г. Москва

Книга Памяти Республики Коми, как и подобные проекты по всей стране, с недавнего времени стала использовать такие формы, как копирование документов, писем, по которым передается дух времени. Мы посчитали нужным сделать так же и записи нестандартных , «неприлизанных» рассказов фронтовиков о событиях, свидетелями которых они были.

Пантелеймон Николаевич Козлов  -  танкист(Кожмудор):

В 44-м 20 января Ленинградский и Волховский фронты перешли в наступление в районе Мги. Наш танковый батальон двинулся вперёд в числе первых. Не гнать же пехоту на колючую проволоку. Но, когда прошли её, напоролись на мину. На левой стороне выбило два катка, нас контузило, но никого не повредило. Стояли двое суток, и, хотя еды было на три дня, мы умяли всё за двое суток – молодые были. Командир говорит: «Кому-то из нас четверых придётся отправиться в тыл». Выбрали меня. Мороз градусов двадцать. Немцы стреляют, наши стреляют, ползу среди воронок, а куда – сам не знаю. Но вроде правильно. Вдруг одна рука меня хватает, другая рука, тащат в окоп, а там кто-то ногу на меня поставил, но никто ничего не говорит. Думали, передовой немецкий лазутчик, ждали, когда остальные подтянутся. Когда надоело ждать, спросили, кто я таков: немец или русский. Ну и рассказал им, что с нашим экипажем случилось, только мне не до конца поверили. Двое повели в штаб, один впереди, другой сзади – полкилометра по окопу. Дошли до штаба нашего танкового батальона, где меня узнали, накормили и дали стакан водки. Часа через два собрали обратно в дорогу. Дали термос с едой, две бутылки водки и отвели на то место, где задержали. Уже за полночь приполз обратно к своим. Постучался, а ребята уже совсем оголодали, но, как увидели, что не с пустыми руками, любо стало. Покушали и уснули. А утром просыпаемся, видим: кругом солдаты с красными флагами, а немцы вроде как ушли. Это один эпизод.
В нашем экипаже никто не погию, если не считать старшего лейтенанта – командира танка. Он каким-то образом оказался у немцев. Вышел из землянки, и нет его. Может, немецкие разведчики захватили, а может, сам ушёл, только через два дня начал он выступать по радио, убеждал нас, мол, напрасно воюете, победа всё равно будет у немцев. Вот такой случай был.

Демобилизовали меня по ранению под Нарвой, уже в Эстонии. Снова мы наступали, взяли фашистский укреплённый пункт и восемнадцать немцев в плен. В этот раз мы не одни были, на танке пехотинцы сидели. Стояли там больше суток – ремонтировались. Эти немцы оказались технари из ремонтной бригады в основном. Помогали нам, разговаривали. Мы с ними даже кашей и куревом делились. По сто грамм даже выпили, пока политрука не было. А тут вдруг по радио нам передали: «Двигайтесь дальше, ещё полтора километра». «А немцев куда?» – спрашиваем. До расположения части шесть километров, идти нужно лесом, одного-двух ребят не пошлёшь, немцы могут разбежаться. Человек десять нужно, чтобы их охранять. «Расстрелять!» – дали нам команду. Мы сильно расстроились. Но попробуй на войне обсуждать такие команды. Хотя в тот раз некоторые наши начали бурчать – зачем, дескать, их можно даже самоходом отправить. Видно же, что мужики даже рады, что в плен попали и война для них закончилась. Но… расстреляли мы их всех. Восемнадцать человек там было, здоровые такие. Каждый из наших солдат должен был выстрелить. Всю жизнь помню их и жалею.

Пошли дальше в наступление. Я опустошил 36 дисков, стреляли из пушки и пулемётов, чтобы подавить возможные огневые точки. Но укреплённых пунктов больше не встретили, а как добрались до пункта назначения, получили приказ вернуться на исходную позицию. Развернуться успели только наполовину, когда снова напоролись на мину. Опять нас контузило, но никого не ранило. Всю ночь сидели, заряжали пулемётные диски, ремонтировали гусеницу. Там нужно было несколько «пальцев» поменять. Механик-водитель попросил меня помочь, и только я встал на колени да несколько раз ударил, тут меня и нашла пуля. Разрывная оказалась, наверное, снайпер неподалёку сидел. И комбинезон, и полушубок пробило, кувалда упала с рук, кровь пошла. Меня оттащили за танк и перевязали. Хотели в тыл отвезти, но не успели. Майор пехотный приполз, говорит: «Никуда не пойдёте, не видите, что ли, немец наступает. Контрудар». Дал он группу автоматчиков, и понесли меня к своим. Дотащили до той землянки, возле которой мы немцев расстреляли, а там резервный экипаж нашего танка вино пьёт, закусывает. Закусил и я, потом поспал немного и дождался возвращения танка. Оказалось, командиру глаз выбило веткой, когда по мелколесью ехали – она в люк воткнулась. Так закончилась для нас с ним война. Лечили меня сначала в Ленинграде, потом отправили в Улан-Удэ, но рука так и не заработала.

 В январе 1945-го избрали меня председателем колхоза в Малом Кожмудоре. Было голодно, но мне, как инвалиду, давали 600 граммов хлеба. Через год вернулся прежний председатель колхоза, а меня отправили на бухгалтерские курсы. Ездил с ревизиями, потом снова стал председателем, закончил 3-годичные сельхозкурсы с отличием и с тех пор всю жизнь на селе работал. Одних коров у нас было около двух тысяч.
– А сейчас сколько?
– 18 или 20.
– От двух тысяч было?
– Дойных было тысячи полторы да молодняка с тысячу. Но это когда в один колхоз объединили Шиладор, Туискерос, Кожмудор, всего пять сёл.
– В какие годы они исчезли?
– После 91-го. Молодёжь уезжать начала... А в 45-м, в мае, когда весть о победе пришла, вечером мужики вино пили. Откуда оно взялось, сам не знаю. Целую флягу из Айкино привезли. И ещё наш бригадир, вернее его жена и мама целый чан сура сварили. Но как-то веселья не было. Погибло много деревенских. Печально праздновали. Выпили да курили. Бабы плакали. Но все-таки радовались. Война  эта поганая закончилась.
                (записал Владимир Григорян. Газета «Вера»)

Иван Гаврилович Спичак –  сапер и разведчик (г.Емва)

Призван в сентябре 1941-го. Уходил на фронт в составе сборного батальона, одним из последних из г Бердянска (тогда г.Осипенко) Запорожской области Украины. Немцы были уже на подступах. Два дня мы составом примерно в 200-240 человек под командованием неизвестного мне майора двигались в сторону Синельниково . Эти два дня мы были ещё вместе со старшим братом Павлом. Ночевали либо в сельхозпостройках, либо в каких-то хозяйственных помещениях. На третье утро очень рано, я, раздобыв табачка, побежал к брату в соседний сарай, чтоб на двоих раскурить самокруточку — метрах в трехстах от нашей стоянки. Сарай оказался пуст — какая-то бабушка, подметающая пол, сказала, что солдат часа три назад подняли, и они ушли... На Крым куда-то. Навсегда запомнил то утро. Я сел, заплакал, курил самокрутку крупными затяжками и вдруг четко понял, что закончилось все — вообще все. И юность, и мир, и даже мир как бы большой — всё теперь в моей жизни будет не так. И ещё неизвестно — будет ли сама жизнь?

С братом мы встретимся только в 1946-м. Он придет совсем седой после плена, после тяжелых проверок СМЕРШа в г.Юхнове, где на пересылках проверялись многие, прошедшие немецкий плен, но Павел придет с честью. Он защищал Севастополь. И, похоже, досталось ему там сильно. В плен-то он попал в беспамятстве — контуженый был и раненый...».

Ещё через два дня сборный батальон, где в самом деле была одна винтовка на пятерых и по пять-шесть патронов,  не дойдя до Синельниково попал в бой — немцы обошли... Батальон в степи был беззащитен. Его уничтожили почти полностью. Семнадцать человек, по воспоминаниям отца, собрались ночью в балке — в степном овраге, приняли решение выходить к своим на север, потому что на востоке уже были немцы...Вышли.

С октября 1941-го отец в 462 саперном батальоне160 стрелковой дивизии. За войну был ранен трижды — в конце марта 1942-го, в середине апреля 1943-го и в 3 апреля 1944 года тяжелое ранение и контузия...Восемь месяцев госпиталей... Но если по порядку, то после ранений был и в выздоравливающем батальоне (с.Мцхета, г.Гори Грузинская ССР), а в феврале 1944 года уже в звании сержанта переведен в дивизионную разведку при 212 полку. Последнее  воинское подразделение — это эвакогоспиталь №1504. Отсюда в звании старшины уволен в запас в декабре 1944 года, и вышел за ворота госпиталя на костылях.

...В 41-м осенью утром просыпаешься и не знаешь, доживешь ли до полудня.  Оно, конечно, так и в другие периоды бывало, но в 41-м ещё и отступление, безнадега, ощущение бессилия...Вот , думаю, знал бы комбат тогда — что вот стоит Ванька Спичак, солдат в конце строя — я ж маленький-маленький был. Это на войне я немного подрос, а так ведь винтовка выше меня была... Вот знал бы комбат — есть в строю парень, который до Победы доживет. И даже вот скоро 50 лет Победы … Комбат бы меня на руках носил...Командир дивизии бы носил и всем показывал — ребята, победим!!..

...В 41-м на переправе под бомбежку попали. Осколок авиационной бомбы на излете мне плашмя в спину ударил. Так шваркнул, что отбил дыхание — лежу задыхаюсь, воздух ловлю, как рыба...А вокруг лошади, крики, люди бегут, какие-то доски с небес сыпятся. Прямо рядом со мной гусеница танка. Танкист выскочил, что-то свое делал, меня увидел. Бросил на броню: «Удержишься — может, выживешь. Не удержишься, браток, имей ввиду — я даже не увижу, как ты упал...». Я удержался. Спасибо, танкист. А ранением это даже не считалось. Отлежался пару часов на бугорочке — и вперед, своих догонять.

… Не понимаю, как можно всю войну пройти и без ранений. И в атаку лобовую подняться  и выжить больше трех раз невозможно. Плотность огня ж совсем шквальная. Первое ранение так и получил. «Уря! За Родину!» Пуля руку зацепила через две секунды, а взрывом так кинуло, что думал кишки повылазят...

...Был у нас лихой парень Сашка Сажин. Все вперед, с канадачка...Эх, где наша не пропадала! Сто раз говорили — тут, на войне, ошибиться можно один раз, и все... Достаточно. А ему везло. Аж дух захватывало. Но потом однажды все-таки дурная пуля в живот попала. Умирал на глазах. Тяжело умирал. И главное — мы на какие-то триста-четыреста метров во вторую линию обороны его не могли отправить и час,  и два...  Сильно молотил немец тогда. Не высунешься. Истек кровью Сажин. Так много ему в другом везло, а тут с эвакуацией, с простой помощью не повезло... А сколько на нейтралке бывало умирают — тридцать шагов от тебя, а не подползти...И зовут, зовут, а потом затихают... Особенно на морозе. Порою рискуешь, конечно, и даже сильно рискуешь, лезешь спасти. А порою шансов вообще нет — не высунуться....

...Когда в выздоравливающем батальоне в Грузии был, сбежали из части 8 солдат. Дезертиры. Поймали их. Трибунал по законам военного времени приговорил к расстрелу. Построили батальон. Казнь показательная была. Один из мужиков упал на колени, кричал расстрельному взводу: «Не убивайте, ребята! Пощади, командир! У меня восемь детей маленьких ...». Бабах. Закопали. А крик всю жизнь помню...

… Как-то взяли в разведке трех языков сразу. Всех троих же не потащишь через линию фронта. Двоих резать надо. Без шума. Лежат рядом все трое, участи ждут. Выбрали одного. А кто остальных резать будет? Я не хотел. Одно дело в бою, другое дело так — казнить фактически... Но желающие всегда найдутся. У кого-то свои счеты. У кого-то рука «легкая» на это дело. Но глаза друг от друга все равно потом прячешь.

… Всегда хочется есть, спать, помыться...Домой хочется, хоть плачь. И все не вериться, что дома уже нет, что его никогда не будет таким, каким ты его помнишь. В девятнадцать лет это тяжело.... А ещё  на передовой ведь как — тут не ходи, мины. Там не стой, снайпер. Он даже по парку от дыхания вычислит. Раз в три дня что-нибудь горячее тебе доставят в первую линию, так немец, б.., как знает, пожрать именно в этот момент не даст — минами лупить  начинает.

...Что самое страшное видел? Под Ельней восемь километров по трупам шли. Буквально...Вмерзшие в землю и наши, и немцы. Как их потом выколупывали , ума не приложу...

...Однажды обгорел я под танком. Танк подбитый был. Мы с товарищем устроили под ним огневую точку. Не основательно, а потому что в суматохе боя подвернулся этот танк. Дело, кажется, под Великими Луками было. А тут немец обходить стал. И выскочить уже не можем — в сектор досягаемости прямого огня попали, и оставаться нельзя — в лобешник артиллерия лупить начала. И надо же - ещё раз наш танк подбили! Внутри боекомплект рваться стал, и ухает так над головой, что глаза из орбит выскакивают. Огонь вокруг, печет, как в духовке...В общем обгорел  я. И товарища пуля в ногу зацепила. Хорошо хоть дыма много стало, да наши догадались — пульнули пару дымовых шашек, чтоб выскочить смогли... Ну, в общем, вся шея течет от мазей и повязок, морда копченая, телогрейку-безрукавку, как воробей ношу — чтоб край шею не драл. А тут нас построили. Это уже через день было. Полковник какой-то приехал. И вот подошел по строю этот полковник ко мне и орет, что я чумазый и небритый (какой там бриться — вся кожа воспалена)...Комбат пытается слово вставить, а тот мне пять нарядов зафигачил... Немного погодя полковник по строю вернулся  ко мне. Извинился. Комбат все-таки сказал ему про мою «чумазость». А нам удивительно, что кто-то ещё извиняется... Там матом разговаривают, а тут извинения, как в кино! От извинений прям наоборот обиды в два раза больше стало. Но про извинения полковника перед сержантом батальон долго говорил....

… Последний бой...Мне перед этим голубь, помню, приснился. Будто я в ручье, который в половодье бурной рекой стал, а надо мной голубь белый. И кто-то в него стрельнул, он падает. Перед разведрейдом сон товарищу рассказал. «Берегись»,  - говорит. А я и сам знал. Мне голуби перед всеми тремя ранениями снились.
Вобщем тащили мы языка. Тогда, в начале апреля 1944 мы в рейды зачастили — все понимали, что крупное что-то готовится. Между Оршей и Могилевом это где-то было. Теперь мы знаем, что была  операция «Багратион», а тогда это её подготовку мы «живой» информацией обеспечивали. Что происходит,  просто догадывались. Тащим, значит, языка. Хорошо взяли - офицера. А на нейтралке натолкнулись на встречную немецкую диверсионную  группу. Такое вот нечаянное дело — они с нашей территории шли. Может, тоже с «языком». Завязался бой. Накрыли нас с обоих сторон — и немцы, и наши...Очнулся я в госпитальном поезде дней через десять. От собственного крика...Ноги к доскам привязаны — гипса не хватало, так зафиксировали проволокой к доскам. Голова больше, чем подушка — в затылке «сковородка шкворчит» — мелких осколков и в шею, и в череп налетело, как кто огненных мух напустил... Поражение обеих ног, центральной нервной системы, от боли в день по нескольку раз сознание терял, где -нибудь в начале вагона чайная ложка звенит, а у меня от этого глаз дергается...

… В декабре 1944 выписали меня из госпиталя 1504 города Новосибирска...Знаешь, где этот госпиталь был? В Оперном театре. Он тогда строился , но война помешала. Был там в годы войны  госпиталь. Еду домой в свой освобожденный Бердянск  и почему-то по-детски в голове картинки, каким он мне запомнился — летним, в цветах, с белыми хатками. А подъехали со стороны горы — верхней части города — и...нет города! Я аж рухнул... Стоять не мог от горя — ни костыли, ни ноги не держали. Рухнул прямо... Весь город сожжен. От вокзала полторы стены торчит. Дымки какие-то редкие — люди в землянках жили. Сады порублены и сожжены... Не увидел я города, о котором всю войну мечтал, мечтал все эти страшные окопные дни и ночи. Покурил я там, на высокой горе, и поковылял искать свою хату, которой не было уже... Но зато дальнюю родственницу встретил — из-под земли вылезла, из подвала — тетя Оля Бедюх. И плакала, и обнимала, и угостила половинкой вареной свеклы. А я её — хлебом, пайком своим солдатским

        (И. Г.Спичак умер в 1994 году. Рассказы записал сын – Григорий Спичак)


Доронин Питирим Семенович – артиллерист (Шыладор. Сыктывдинский район)

 Был призван в армию в 40-м году в артиллерийский полк. Утром 22-го июня 1941 года  сообщили, что часть едет на учение, велели заготовить колышки для палаток. В полдень вышел повар , сообщил: «Война». Полк погрузили в эшелон, повезли в Ленинград, оттуда – в Латвию. Освобождать, охранять Ригу. Дней двадцать шли бои, потом начали откатываться на восток. Латыши стреляли вслед из винтовок, автоматов, женщины окатывали солдат кипятком.
 Многие наши хотели потом рассчитаться,  но наступать пришлось через Литву. Так и не свиделись.

Остановились возле какого-то большого озера. На четыре орудия оставался один трактор. Три пушки пришлось утопить. Двинулись дальше, часу не проехали, как батарею накрыло бомбами. Из трех десятков человек на ногах остались двое-трое, остальных убило или ранило.  Тяжело раненых погрузили все на тот же трактор. Везли окровавленных всю ночь. Сам из госпиталя вышел только в январе.

Сорок пять дней однажды вместе были в окружении. Неподалеку была деревня, картофельные поля, куда наши ползали добывать единственное свое пропитание. Возвращались не все, немцы охотились за красноармейцами, как за дикими зверями. Человек пять так и остались там лежать. А что делать? Есть-то хочется. Потом, правда, наши стали мешки с сухарями сбрасывать с самолетов – полегчало. Но к этому времени у многих началась куриная слепота, когда ночью и даже вечером человек ничего не видит, абсолютно ничего. И вот идет зрячий с веревкой или жердью, за которые держатся ослепшие товарищи.

А у меня вот еще какая неприятность вышла: крест потерял, зашитый в гимнастерке. Зашил некрепко, наверное. Сильно расстроился.Зашил некрепко, наверное. Потеря крестика  сильно беспокоила. Может быть, чувствовал, что живым без него из окружения не выйти. Пошел в ближайшую деревню, одного старика попросил: «Если есть лишний, дай, правда, денег у меня нет». – «Да, – ответил старик, – обязательно дам, могу два дать». Рассказал, как в деревне при немцах живется. Веровать полегче стало, показал на иконостас, где только бумажные образа остались после советов. Один предложил подарить, но Доронин отказался, великоват, некуда спрятать. Старик вздохнул. Был у него небольшой образок Христа, да уже другому, такому же солдатику, подарил.
А за войну раз пятнадцать ранило: отсюда двадцать осколков вынули, здесь раны, здесь...

На Пасху, на Рождество выйдешь из блиндажа, чтобы никто не видел, и поклоняешься на восток. Осторожно нужно было. Тяжелее всего было в 42-м и первой половине 43-го, смертники (СМЕРШ – В.Г.) многих убили или в штрафбат отправили. А что такое штрафбат? Бери высоту... несколько человек вернется из батальона, остальные там останутся. Говорили им, кто кровью искупит вину, того помилуют. А раненых не давали вытаскивать. Бросали. Такая милость.
После одного из ранений попал в санитарный пункт. Только пристроился, бомбежка. Ходячим велели искать другой пункт, он должен был быть неподалеку. Добрались туда с товарищем, у Доронина кровь из ушей, из носа течет. У них проверили документы и сказали, что, если не уберутся немедленно, будут расстреляны. Пришлось возвращаться. Временами было чувство, что воевать приходится на два фронта. Спереди немцы, сзади чекисты.

… Один раз мы идем, и навстречу тоже разведка идет – немецкая. Столкнулись. А там обычно как? Я увижу первым немца – немец погибнет, он увидит – мы погибнем. Но в этот раз все по-другому было. Ни у нас, ни у немцев патронов не оставалось, пришлось в кулачный бой идти. Их трое, нас трое, автомат у меня выбили из рук, я одному ударил, он упал. Убил я его. А двое других убежали.
– Сколько у вас наград?
– Орден Красной Звезды, два ордена Отечественной войны первой и второй степени, медали.
– За что вы получили орден Красной Звезды.
– Не помню. Деревню взяли, пленных человек пять-шесть, за это и дали. Наверное. Это надо забыть. Болею, работать надо. Траву косить скоро. Хотел выбросить все награды, они коммунистические, да только дочь не дала, к себе забрала. А что в них?.. Вот если бы божественные.
– Какие божественные?
– Крест.
– Георгиевский?
-Да.

(На самом деле наградные документы на орден Красной Звезды Питириму Доронину гласят: « 25 марта 1945 года на рубеже под городом Альбкёнен уничтожил прямой наводкой орудие противника,. В боях 6-9 апреля, несмотря на сильный артиллерийский обстрел  противника, он обеспечил высокий темп огня и точность своего орудия. За это время огнем орудия в составе батареи было подавлено 4 батареи противника, уничтожено отдельное орудие противника и отражена контратака».
– Вы до Берлина дошли?
– Нет, до Кенигсберга.
– Трофеи привезли?
 
Питирим Семенович отвечает, на этот раз с трудом говоря по-русски:
– Никакой трофей, никакой трофей. У кого брать, у таких же, как я, человека. Ругал очень сильно своих солдат, у которых я был командиром отделения. Не трогайте ничего абсолютно.

Потом был Китай, война с Японией. . Два раза избил офицеров – за дело, конечно. (К  тому времени он был сотни раз обстрелянным, бывалым солдатом. Таких уцелело очень немного, из тех, что воевали с лета 41-го. И они знали себе цену. – прим.В.Г.). После Хинган столкнулись с японцами, те открыли огонь. Начал разворачивать орудие, вдруг подскакивает полковник, кричит: «Не стрелять, разворачивайте пушку». Орудие трогать не дал, зато сам разозлился очень и  врезал полковнику. А японцам дали, как полагается,  человек пятьдесят положили. Вскоре другой офицер – капитан – велел  пушку через топь тащить, там бы она и канула. Пришлось и с этом подраться. Оба раза Бог миловал, хотя дела были расстрельные. Бестолковых офицеров было очень много. Из-за них несли большие потери.

На войне домой сильно хотелось. Всегда.., Вспоминал все и плакал. А потом снова в бой, а там уже ни о чем не думаешь. После войны вернулся, все то же. Лишь в 51-м году впервые с детских лет смог причаститься в Сыктывкаре, когда учился на тракторных курсах. Чувствовал себя очень плохо, но одна медсестра сказала: «Иди в церковь, попроси попа, он тебя молитвой вылечит». – И действительно, там меня вылечили. Причастился и выздоровел…
На тракторе работать долго не смог из-за контузии, головные боли стали неотступны. Думал, лет до тридцати-сорока доживу и умру. (когда беседовали с ним, ему было 84 года – прим.В.Г.) Крепко надеюсь, что определит  Господь  меня в Царствие Небесное, где повстречаю, наконец, мать, отца, всех своих и буду счастлив…


Смирнов Николай Николаевич -  связист (Сыктывкар)

Призвали меня уже в 42-м году и направили в специальные войска МВД по охране железнодорожных объектов. Около года в Архангельской области мы охраняли мост на реке Ягорба, потом через Каспийское море нас переправили на барже в Баку и дальше во Владикавказ, к которому немец уже начал подступать. Мы готовились держать оборону. Перед самим городом на Тереке был огромный, с двухэтажный дом, камень. Артиллеристы внутри камня выдолбили амбразуру, туда поставили пушки противотанковые – ожидали массированную танковую атаку. Немцы рвались к нефти. И вот здесь наша армия разгромила врага, и мы погнали их с гор. За отступающим немцем из Владикавказа до Пятигорска шагали пешком по железной дороге. Она была взорвана буквально через каждые пять-десять метров. Немцы боялись, что за ними бронепоезд пустят. В Геленджике нас посадили на торпедные катера и забросили на Малую землю – небольшой участок берега, усаженный виноградниками.

 Служил телефонистом, налаживал связь при наступлении между ротой и батальонами. У нас четыре роты в батальоне было. И командные пункты постоянно менялись, приходилось заново линию тянуть. Всё время под обстрелом приходилось ползать. Помню, как только нас ночью высадили с катеров на Малой Земле, немцы такой ураганный огонь открыли, что, казалось, земля встала дыбом. Настоящее пекло. Хорошо, у нас командир отделения был опытный, он ещё в Финскую воевал. Он сразу дал команду окопаться, поэтому мы и спаслись. А рядом отделение артиллеристов, пехота из штрафников – они все полегли. Это я под утро обнаружил, когда побежал телефонный кабель прокладывать, его ведь у меня весь в куски взрывами изрубило. Смотрю: артиллеристы все по кустам лежат мёртвые. Конечно, потом и нам тоже досталось. Из 13 человек моего отделения на Малой земле пятерых убило, шестерых ранило. Только мы двое с сержантом невредимыми оказались.

Вся местность немецкими снайперами простреливалась, и по траншеям приходилось ходить согнувшись. Помню, один парень, белорус, лишь потянулся, чтоб спину распрямить, так его сразу убили.
И когда кабель прокладываешь, тоже беречься надо. Только пуля чиркнет около уха – сразу падаешь камнем на землю и быстро отползаешь в сторону, чтобы уйти из-под снайперского прицела. Он тогда теряет тебя из виду, и можно дальше на полусогнутых бежать.

Один раз бегу с телефоном. А телефоны у нас в ящичках таких были, крышкой закрывались. И рядом со мной мина как грохнет! Не помню, как через миг я в соседней воронке оказался. Воронка в мой рост. Как будто меня кто-то в неё по воздуху перенёс. Я сразу же за телефон схватился. Смотрю: ящик на шее висит, а телефонного аппарата нет. Перепугался: «Как же я без телефона на командный пункт приду?!» Обвинят в потере, ещё и арестуют. А в военное время это по-всякому могло обернуться. Стал смотреть по сторонам, вижу: телефон прямо на самой кромке воронки лежит. Проверил – исправный. Ну, думаю, слава Богу!

 С месяц мы держали оборону на Малой земле, а потом нас и направили освобождать Новороссийск. Ночью подходим к Новороссийску, слышу: над нашими головами будто рой пчёл пролетел. И за спиной вся земля загорелась от взрывов. Нам сказали, что это семиствольный немецкий миномёт «Ванюша». У них «Ванюша», а у нас – «Катюша». А если б в нас попали, то никого в живых не осталось.

После боёв за Новороссийск я медаль «За отвагу» получил. Ещё благодарность от Сталина за взятие горы Мысхако (Колдун) на Малой земле. Дальше был Ленинград...
Так я до конца войны и остался ефрейтором. Меня ¬хотели командиром отделения сделать, в сержанты произвести, но я не соглашался: командовать-то людьми у меня не получится.
 
Демобилизовался я только осенью 46-го года. Вернулся домой и там узнал, что супруга с сыном ещё в войну переехали на Урал. Мы поженились перед самой войной, в 40-м году. Она была из соседнего дома, из простой семьи плотника. Мы с Лидией Николаевной всю жизнь прожили душа в душу, 67 лет. А бежать ей, скрываясь от тюрьмы, пришлось потому, что леспромхоз, где она работала бухгалтером, кто-то обокрал – совсем немного продуктов украли, но и за это её могли посадить.
На Урале она также устроилась в колхоз счетоводом. Тогда в колхозах денег не платили, и чтобы им с сыном как-то прожить, приходилось бегать по деревням, приторговывать хозяйственным мылом. Этим они и кормились. Я нашёл их, забрал домой. Но в Шахунье мы работу не смогли найти, и нам пришлось по приглашению моего друга по службе уехать на Кубань в колхоз «Комсомолец». «У нас, – говорил друг, – колхоз такой богатый, что даже машины чистым спиртом заправляют». Мы и поверили, что там хорошо все живут. Эх, если б это было на самом деле так…

Сегодняшним исследователям событий Великой Отечественной войны часто не хватает бытовых деталей, каких-то нюансов , штрихов, духа того времени, который не описан, не показан, который был как бы само собой ещё недавно, а потому и оказался вне поля внимания, как воздух, как второй план фотографии. Редколлегия Книги Памяти посчитала  своим долгом уделить внимание и этим «мелочам». Разве не о многом говорит, например, такая сценка (рассказанная Александром Ивановичем Щановым,  капитаном пехоты, вернувшимся с войны по ранению в начале 1944 года).
« Хороним мужика летом 1944 года, умершего от простуды – перевернулась лодка на Выми с зерном, и он с холодной воды вытаскивал мешки, нырял. Время-то ведь такое – присудили бы срок за гибель продовольствия. И как хороним – я с гармошкой «Интернационал» сыграл, потом «Варшавянку», потом речь кто-то сказал, а потом конфликт с бабушками и женщинами прямо у могилы…Они молиться хотят, а их парторг стыдит. Я мирил их – говорил, что и на войне под бомбами «Господи помилуй!» офицеры кричат… Он и рот раскрыл.  Меня потом на партком вызывали. Я подтвердил, что на войне Бога о помощи тоже просят. Из военкомата  районного (родственник, между прочим, погибшего) больше всех ругался, говорил, что дети это услышали, воспитание некоммунистическое… А я , пользуясь случаем, перешел в наступление и сказал – почему военкомат не помогает звезды на могилы ставить? И вообще – кто приезжал хоть раз к семьям погибших по деревням?... В общем, такие вот похороны случились скандальные….На войне уже другой народ был, а в деревне все ещё антицерковную тему вовсю крутили».


         Отражение в стихах двух эпизодов Великой Отечественной

Это стихотворение  родилось как-то утром, когда я вспомнил рассказ отца – разведчика фронтовой полковой разведки – о том, как он поехал за пополнением. Были большие потери в роте разведчиков, надо было набирать из прибывающих с Дальнего Востока морских пехотинцев. Но приехал отец к горящим разбомбленным эшелонам. Где был потрясен безумием  потерь: «Красивые здоровые парни, кровь с молоком, так и не доехали…». Из оставшихся в живых, он так и не выбрал ни одного. «Слишком рослые  были. В разведку «крабы» нужны – сухие маленькие или хотя бы обычные. А тут гренадеры…».  Таких гренадеров лежало на обочинах сотни и тысячи…


Мы собирали ранцы на войну,
Чтобы героями взрасти на поле битвы,
Но не учли оказию одну,
А то б нашли слова молитвы.

Нас разбомбили раньше, чем дошли.
Нас подожгли, когда мы спали.
Героями  никак не стали,
И даже документы все сожгли.

Не называют нас «фронтовики».
Ведь нам еще до фронта было ехать,
И вот уже как вроде не морпехи
Уже мертвы, и не расчехлены штыки…

Когда вы вспомните далекую войну
И где-нибудь у «неизвестного солдата»
За пять секунд молитвочку одну
Прочтите за доехавших до ада…

Документально. Оперативная сводка штаба Юго-Западного фронта №0145

11 сентября  1941 года в 22.00 Сталину докладывали по оперативной сводке с Юго-Западного фронта цифры потерь, рубежи, контратаки, численность немецких войск. И вдруг Главнокомандующий среди «статистического шторма» цифр и дат выхватил одну строчку: « 124 стрелковая дивизия к исходу 09.09.1941 вела бой на рубеже Горбачи, Лемеши и до настоящего времени её положение не установлено». Сталин взглянул на часы и на календарь: « Сегодня 11-е…ВЫ двое суток не знаете, где целая дивизия, а докладываете мне про 3 подбитых танка и взятого в плен мотоциклиста… Если вы не знаете о своей дивизии, то что вы можете знать о дивизиях противника?»

-Где бой ведет сто двадцать четвертая?
- Товарищ Сталин, нет пока вестей….
- Ви говорите оборона твердая,
но ничего не знаете о ней…

...И целая дивизия пропавшая
На двое суток (и теперь в веках)
Сходилась на дрекольях в рукопашную
На брошенных днепровских берегах…                (стихи и эпизоды -  Г.Спичак)