Глава 38
Много дней носилась по осенним полям цесаревна, хозяйка большой вотчины. Что-то подгоняло её. Словно волны исступленного желания несли на своих крыльях, как бывает во время хорошей любви. Она не скакала на лошади, нет, она парила, летела, до изнеможения, по полям и перелескам, от ставка к ставку. Для неё много понаделали таких охотничьих домиков. За ней еле поспевали её дворяне, доктор, секретарь, Балакирев, а следом валила вся остальная охота. И всё это под неистовую какофонию рожков, посреди гама, шума и свиста. От своих фрейлин, и даже от неразлучной Маврушки, Елизавета быстро избавилась, как от мух, спровадив их всех в усадьбу. В самом деле, уже белые мухи полетели, настали холода. Цесаревна решила удариться дальше, за волками. Вокруг неё теперь сосредоточилась исключительно мужская компания, и это приятно возбуждало, будоражило кровь.
Она старалась не думать об императоре. Знала, что государь в лапах у Долгоруких, живёт у них в Горенках, или пребывает на охоте. За ним по пятам следует всё взбалмошное это семейство. Ясно, что государь должен обручиться с Долгорукой. Родной тётке он не пишет. Забыл? Елизавета впервые почти ревновала. Она больше не наследница, не фаворитка. Государь за тысячу вёрст от Москвы. Он здоров, но мало ест и спит, утомляется бесконечно. Не раз болел, но Долгорукие продвинулись так близко к трону, что своего не упускают. По их наущению государь написал Верховному Совету, чтобы его в столице скоро не ждали. Такой план совершенно убил иноземных резидентов, говорят, бояре решили выезжать ежедневно по очереди к заставам, ожидать его императорское величество с покорностью.
В Александровской слободе, за сто пять вёрст от столицы, для цесаревны Трезини выстроил дома на Торговой площади. Хоромы простые: каменный низ, деревянный верх, окна и двери выходят прямиком на площадь. При хоромах – два флигеля, липовая баня, конюшня, псарня, сокольня, да кормовой, сытенный, житный дворы, оставшиеся от дедушки Алексея. От него же остался сад-вертоград. Елизавета быстро сошлась с местными – монахинями, помещиками средней руки, крестьянами. И даже завела среди крестьян подружку. Навстречу ей, как только приехала, вышел табор деревенских девок. Ну и чудо! Первою шла статная, чернявая красотка. Алый сарафан из камки полыхал заревом, и подружки следовали за ней, как будто певчие за своим регентом. Значит, она тут заводила? И когда девушки запели, то голос этой чернавы взлетел выше всех - сильный, серебристый, раздольный, как река. Деревенского регента звали Марфуша Чегаева. «Мы из Покровского» - представилась она, когда закончили петь, цесаревне с низким поклоном: уж таким низким-низким, что толстая коса упала от резкого движения, метя землю. Сама девушка при этом зарумянилась.
Елизавету сразу потянуло к девкам.
- Тебя кто-нибудь учил пению? – спросила у Марфуши.
- Нет, матушка-цесаревна.
- Ну и ну, тогда ты - Божие чудо!
Елизавета стала водить вместе с новыми товарками хороводы на большом лугу за деревней. Угощала девушек по-царски: пряниками, орехами, изюмом, цареградскими стручками. Но затянуть Марфушку в хоромы не удалось. У той была своеобразная философия:
- Букварь? Да на кой он мне? – отказалась Марфуша.
- Тогда зайди просто так.
- Да куда ж я в лаптях-то?
Переменить лапти на туфли она тоже никак не соглашалась:
- Уж коли крестьянкою родилась, то и помру ею: нельзя мне быть госпожой!
Эти слова запали в душу. И цесаревна, немного поразмышляв, сочинила песню в русском народном стиле, но только не про Марфу Чегаеву, а про похожую на неё, да и на себя, характером девушку - Дуняшу. Рука с пером так и летало по бумаге, словно боялась не поспеть за мыслями в голове. Как будто кто-то свыше руководил пиитессой. Песня была написана истинно народным размером. От критики великих знатоков ямбов, Егорки Столетова и Маврушки, цесаревна отмахнулась и поспешила передать деревенской подруге, чтобы к вечеру девушки собрались на лужайке, а сама занялась приготовлением к маскараду. Живо на свет были извлечены из сундуков, найденных в кладовой старой усадьбы, наряды цариц-бабушек. Лизета, хоть и невпервой их рассматривала, а так и ахнула: прямо красота неземная! Она созвала своих фрейлин и вместе с ними перетряхнула наряды. Себе выбрала голубой парчи, серебром шитый, сарафан, да высокий, будто терем, венец, с жемчужным очельем, весь переливающийся драгоценными индийскими сапфирами. В толстую каштановую косу ей вплели длинные жемчужные нити, и такие же серьги вдели в маленькие уши. Жемчуга в несколько рядов украсили шею и высокую белую грудь.
- Лебёдушка ты наша! – хором завопили девчонки. – Вот бы увидели тебя заморские короли, то затеяли бы из-за тебя битву!
- Фуй! Вот уж не надо-то мне, - отмахнулась Елизавета, так это королей! Мне бы дружка милого, любезного, ласкового. Однако, полно вам верещать и шутить, подружки! Разбирайте мигом наряды, а не то оставлю вас тут и не возьму на пляски.
Фрейлины преобразились следом за своей цесаревной. В один миг превратились в сенных девушек бабушки Натальи Кирилловны. Ох, хороша княжна Прасковья Григорьевна Юсупова! На ней девичий летник муравчатого зелёного атласа и ожерелье из гранатов. Маврушка Шепелева предпочла алую парчу, затканную золотыми цветами. Анюта Скавронская, самая младшая из фрейлин, надела атласный розовый сарафан, Машенька Гендрикова – сиреневый, птицами Сиринами расшитый. Ах! В сундуках нашлось и мужское платье, шитое на певчих и музыкантов. Цесаревнины певчие с готовностью нарядились в тёмно-красные и желтые длиннополые кафтаны, расшитые витыми шнурами, в мягкие русские сапожки. К ним охотно присоединились конюхи во главе с Гаврилой и Андрюшкой.
И вот, вечером, на закате солнца, из палат вышла торжественная процессия: цесаревна, выступающая павой впереди красавиц-боярышень, а за ними играющие на гуслях и дудках музыканты, певчие и добры молодцы-конюхи. С ними вышли и молодые дворяне, доктор, камердинеры и прочая прислуга. Крестьян и крестьянок, высыпавших из изб, такое зрелище заворожило, а девушки-певуньи засмущались и ну, давай, иные, прикрываться широкими рукавами, а иные, хихикать. А деревенские парни, все, как один, стояли, приоткрыв рты – дураки дураками.
Елизавета ласково улыбалась, подходя к своим сельским друзьям. Сверкнув небесно-голубыми очами, она вступила в круг, и чистым, высоким голосом, объявила:
- Сегодня я спою вам, милые мои, свою песню! А ну-ка, заводите хоровод, девушки, соловушки мои, не бойтесь. Не чинитесь! Обещаю, что будет весело!
И запела свою песню, а девушки подхватили мотив. Всем полюбилось, как:
Во селе, селе Покровском
Среди улицы большой Разыгралась-расплясалась
Красна девица-душа
Авдотьюшка хороша.
Разыгралась, взговорила:
Вы, подруженьки мои!
Поиграемте со мною,
Поиграемте теперь!
Я со радости-веселья
Поиграть с вами хочу.
Приезжал ко мне детина
Из Санктпитера сюда.
Он меня, красну девицу,
Подговаривал с собой.
Серебром меня дарил,
Он и золото сулил.
Поезжай со мной, Дуняша,
Поезжай, - он говорил. –
Подарю тебя парчою
И на шею жемчугом.
Ты в деревне здесь крестьянка,
А там будешь госпожа!
Я сказала, что поеду,
Да опомнилась опять:
Нет, сударик, не поеду, -
Говорила я ему. –
Я крестьянкою родилась,
Так нельзя быть госпожой:
Я в деревне жить привыкла,
А там надо привыкать!
Я советую тебе
Иметь равную себе.
В вашем городе обычай, -
Я слыхала ото всех:
Всех вы любите словами,
А на сердце никого.
В у нас-то ведь в деревне
Здесь прямая простота.
Словом, мы кого полюбим –
Тот и в сердце век у нас!
Вот чему я веселюся,
Чему радуюсь теперь:
Что осталась жить в деревне,
А в обман не отдалась.
В селе Покровском надолго прижилась песня Петровой дщери. Её пела Марфа Чегаева своим детям, а они – своим. Елизавета, наконец-то, ощутила себя по-настоящему счастливой. Она так и написала в долгоруковкские горенки государю, но ответа не дождалась. Зато на Ильин день княжна Полина получила весточку из дому. Князь Григорий Дмитриевич Юсупов строго приказывал дочери возвращаться в Москву к новому сезону. К балам и праздникам в честь его величества государя. В этом сезоне Юсуповы собирались дать три бала, как и Черкасские, голицыны, Трубецкие и прочие знатные фамилии. Княжна не обрадовалась и, нахмурясь, сказала Елизавете:
- Батюшка, видать, надумал спихнуть меня с рук. Знаю, это всё прииски моего брата Бориса, злодея и ябедника! Я братику любезному зело мешаю, и он боится зело, что батюшка оставит мне половину всего богатства. Это так! Бориска знает, что отец, меня, девку, больше его любит и ценит, а я хотела бы увильнуть от ярма этого – от брака! Я предпочла бы оставаться незамужней, чтобы тебе, государыня моя, служить. Знай, что только тебя я считаю законной преемницей Петра Великого и нашей императрицей! Завладею половиной батюшкиного наследства и всё на тебя положу, за поддержку твоих прав, Елизавета Петровна!
Цесаревна со страху чуть не умерла, услышав слова такие. На престоле её родной племянник, последний в династии Романовых мужчина! Он молод, женится, пойдут наследники, а она, женщина – государю юному не соперник…
- Сумасшедшая! – выбранила княжну Елизавета. – Молчи! Молчи! Никогда больше не говори этого! Уезжай, Полина!
Княжна уехала, а в округе ещё громче стали прославлять Петрову дщерь. Ежедневно статная фигура цесаревны мелькала в самой гуще народа. Она никогда не пропускала в церкви обедню, посещала базар, ходила с зобенькой по крестьянским избам и спрашивала у мужиков о заедающих семью недугах, одаривала баб и детей. Частой гостьей была у монашенок. Монастырь давно был позабыт сильными мира и бедствовал. В обители проживало четыреста насельниц, и клирошанки славились ангельскими голосами. Мать-игуменья Митрополия держала их в ежовых рукавицах. Здесь некоторое время содержалась свояченица Меншикова Варвара, пока её не переслали подальше, в Горицкий монастырь Белозерского уезда. Мать игуменья не сочувствовала Варваре. Та, по её словам, приняла обет молчания и всё била поклоны. Принять постриг отказывалась жестами, мотанием головы. С ней бились-бились, в прямом смысле слова: сажали на хлеб и воду, секли шелепами – и повезли постригать уже насильно в глухома -
ни. Про Меншиковых Лизета узнала, что их везли в Сибирь, на простых телегах. Княгиня же, Дарья Михайловна, нежная натура, ослепшая от слёз, отдала Богу душу в селе Услоне, что возле Казани. Нашлись тому и свидетельницы, две богомолки, Лукерьица, да Федора В Веригах. Обе, по их словам, молились на могилке несчастной княгини и брели ныне в Горицы, не застав уже в здешнем монастыре Варвару.
О Меншиковых надо было расспрашивать тех странников, кто движется из-за Камня, из-за Уральских гор, а гости оттуда в Александрову слободу особенно не спешили. Цесаревна вздохнула о бедных княжнах, о Марии с Александрой: как-то доехали на телеге, одетые, чёрт знает во что, голодные, без служанок? На привале им приходилось самим разводить костёр, подвешивать котёл с водой, варить кашу, мыть в реке грязные кастрюли. Их-то ручками!.. А теперь живут в сибирском остроге. И выживут ли зимой студёной?
Окрестные помещики, отставные петровские служаки, благоговели перед Петровной. Как-то ей представилась пожилая, но всё ещё красивая помещица, капитана Никифора Шубина вдова, с тремя дочками. После смерти супруга, она являлась владелицей небольшой соседней деревни Курганихи, в шести верстах от цесаревниного Александровского.
- Вотчинка, - доложила она Елизавете, - невелика, мужики нищие, а что делать? Одно только богатство – лес. Зверья – видимо-невидимо: и лоси, и кабаны, и зайцы! Волки тоже есть. У, серые разбойники! Повадились таскать из стада скотинку, а пастухов всего двое: старик, да мальчик. Беда бы, но есть у меня, у вдовы, защита – сынок мой, Алёшенька. Он служит в Москве, в Семёновском полку, в чине сержанта. Жду его, никак не дождусь, в отпуск. Вот уж кто мастер производить травлю волков! Алёша и есть после отца хозяин Курганихи, да служба, не отпускают его домой. Человек он бедный, покровителей совсем не имеет.
На печальное лицо красивой пожилой женщины нельзя было смотреть без сострадания. Огромные серо-голубые глаза переполнились слезами – их не портили даже паутина из «гусиных лапок» и синеватые подглазья.
Лизета пообещала помещице послать записочку Семёновского полка командиру. Что ни говори, а она заинтересовалась молодым человеком. Она узнала, что сержанту 22 года, и он как две капли воды, похож на свою маменьку.
Марья Алексеевна Шубина кинулась целовать её руки.
- А ведь у меня в гостях Ванька Балакирев прохлаждается всё лето, - подумала Елизавета. – А что, коли отправлю я его в полк с запиской?
Она подозвала бывшего шута, и Балакирев от чего-то поинтересовался ревниво, чем очень удивил и рассердил цесаревну:
- На кой это ляд вы оказываете протекцию вдове, голубушка-цесаревна? Так ведь себе барынька, из нищенок-попрошаек, и дома у себя в лаптях ходит. Её сынка, Алёшку Шубина, я хорошо знаю, как и все в полку. Он такой гуляка-забияка, что просто ужас, у него даже постоянной любовницы нет по веской причине.
- Это по какой же?
-Да по причине ежедневной перемены юбок. Ей-ей, Алёшка Шубин - бешеный человек! От него вся казарма ходуном ходит!
- А ну, ты, брысь от меня, бесомыга! – того пуще рассвирепела цесаревна. – Проваливай в полк!
Она топнула на бывшего шута ногой и показала ему кулак. Балакирев от неё живо отпрыгнул и, тоже злой как чёрт, потащился на подрагивающих, неверных ногах в кабак.
В одно мгновение, волнующее лето промчались перед глазами цесаревны. По ставкам она кружила уже второй месяц. Усадьба успешно существовала без хозяйки. Лизету подгонял азарт. Вот уже за спиной остаётся пожухлая поляна, посеребренная инеем, впереди – лес, голый, сквозящий. Завтра праздник Покров, граница между осенью и зимою. Припорошивший землю снежок напоминает свадебное покрывало. Завтра девушка должна спозаранку бежать в церковь, поставить праздничную свечу. Которая раньше прибежит, та скорей замуж выйдет. А она, цесаревна? Куда несётся? В лесу, по всему видать, не спокойно, может, леший ломает деревья и выдирает кусты, прежде чем провалиться до весны в болото? Зато волкам добро рыскается об эту пору. Волка она и собиралась затравить, чтобы послать шкуру государю в подарок. Придержав Бланш, разгоряченную скачкой, Лизета взором упёрлась в густую чащу. И вдруг лицо вспыхнуло, глаза заблестели, на губах расцвела улыбка.
- Ату! Ату! – пронзительно зазвенел голос Елизаветы на всю округу, а в руках звонко свистнул арапник. Гончие залились ещё звонче.
Гаврила спустил первую смену собак, и они стрелами полетели, пластаясь по серебристому лугу. А впереди мелькнул, стремительно убегая, серый огромный разбойник – волк.
- Ату! – сорвалась с места цесаревна. И вот серый хвост дерзко виляет перед ней, косят, время от времени, злобные глаза зверя.
Она и не заметила, как обставила всю кавалькаду, совсем перестала слышать крик. Куда там! Ничто её уже не остановит, она сама, сама затравит матёрого волчару!
Волк юркнул в кусты и за ним, стаей, собаки. В кустах началась яростная борьба, возня.
Только тут неосторожная охотница огляделась и опомнилась – одна, совсем одна! Где охота? И тут бес подковырнул её рогами: а где наша не пропадала? Справлюсь сама! Торопясь, девушка спешилась и шагнула по направлению страшной схватки, вытягивая из-за пояса пистолеты. Вот, сейчас, она справится, пускай увидят! Она не думала, что всадники потеряли её, охота несётся в противоположную сторону, судя по крикам. Вот тревожно заржала её кобылица, оставленная без присмотра. И вдруг в ужасе понеслась прочь. В кустах в это время продолжалась битва: клочьями летела, взвиваясь, шерсть. Ди -ким, предсмертным визгом вскрикнула гончая, и волк показался с верху! Его рык, шерсть, стоящая дыбом, огромнейшие клыки, заставили охотницу завопить со страху не своим голосом. Хотя собаки продолжали стаей рвать волка, он был ещё силён.
Еле соображая от ужаса, Елизавета со всех ног бросилась к дереву. Ей было известно, что волк на дерево не полезет. У страха глаза велики! Охотница, безотчетно повинуясь своему страху, принялась бесстрашно карабкаться вверх. Под ногой хрустнул сучок! Повиснув на вытянутых руках, она завизжала:
- Сюда! Ребята!!! Ко мне! На помощь!
В критический момент, когда волк загрыз ещё одну собаку, её услыхали. Но кто-то чужой! Огромный гнедой жеребец вырвался из леса, высокий всадник соскочил на землю и, шурша опавшею листвой, шагнул в самый центр схватки, в клубок мохнатых, сцепившихся тел и клыков. В руках пришельца сверкнул охотничий нож. Он взмахнул им!
Но глаза девушки в это время закрылись, разжались пальцы. Лизета рухнула под дерево. Слава Богу, листва смягчила её падение. Она вскочила на ноги, как распрямленная пружина. Из кустов уже выходил её спаситель, неся на плече волка с вывернутыми внутренностями. Он молча бросил тушу на землю. Собаки, глухо потявкивая, взвились, но охотник пригрозил им хлыстом:
- Тубо!
Это был молодой человек в простом тёмном кафтане. Бросив хлыст, он сорвал с кудрявой головы шапку, и отвесил цесаревне усский поклон, рукой в землю. Иначе он и не мог бы поклониться в его одежде.
- Ваше высочество, приношу к вашим стопам сего зверя! Примите трофей во славу красоты вашей, добродетели и власти над местными лесами! – его голос был раскатистым и по-юношески звонким. – О, Диана, будьте же добры к бедному охотнику, желающему быть вашим рабом! Приказывайте!
Её спаситель, судя по одежде, был самой, что ни есть, деревенщиной, но отнюдь не по манерам – тут, он как будто при дворе вырос. Голос, поклон, обращение к ней по этикету. Лизета отметила, что он очень красив. Высокий – ей пришлось задрать голову, чтобы увидеть глаза – серо-голубые, почти как у царя Петруши. Вдруг ей нестерпимо захотелось потрогать его кудри. Тёмно-русые завитки обрамляли румяное лицо идеальной формы с волевым подбородком. Чёрные брови вразлёт.
- Кто ты?! – вырвалось у цесаревны.
- Помещик здешний Алексей Никифоров сын Шубин!
- И ты служишь?
- Так точно, в гвардии Семёновском полку, уже восьмой год, в чине сержантском! Домой прибыл на краткую побывку.
- Восьмой год? – она ахнула. – А почему я тебя никогда не видела?!
- Тут ничего удивительного, цесаревна! Зато я молился на вас! Ведь когда красное солнышко выходит, то оно озаряет не одни только чертоги. Оно, бывает, что мимоходом и того греет, кто на заднем дворе на часах стоит. Я давно ослеплён красотой вашей!
- А я познакомилась с твоей матушкой и сёстрами, - расцвела она. – Ты мой спаситель! Не согласишься ли на время стать моим обер-егермейстером?
- Матушка, готов служить тебе, дочери Великого Петра, в любом качестве!
Так они и договорились. Алексей Шубин быстро взял руководство в свои руки.
- Прежде всего, поймаем вашу кобылу, цесаревна, пока волки не задрали её. Потом уж определим, где охота. Как это они унеслись-то, без вас, растяпы? Да и мои холопы где-то тут. Но дозвольте мне, прежде, приторочить к седлу волка! – он делал всё, без её приказа, а она любила людей неробкого десятка.
Глядя, как он управляется, цесаревна спросила:
Не присутствовал ли ты на государевой охоте?
- Почти три месяца, государыня!
- И где?
- На реке Сетуни, охранял походный государев дворец и лагерь.
- О! Возможно, ты видел самого государя?
- Так точно, доводилось и его видеть. цесаревна!
- И как же он?
- Да не моё это дело, - вздохнул Шубин и потупился.
- Не скромничай, пожалуйста, расскажи! – стала просить Елизавета.
Тут уж Шубин впервые жарко покраснел, да и усмехнулся.
- Прости господи! Да разве я могу, ваше высочество, совать нос-то свой? Его бы мне тотчас отрубили!
- А ты расскажи мне о племяннике, не о государе, - нашлась Лизета. – Он здоров? Чего говорит? Чего делает? Родня ведь мне.
Шубин немедленно посерьёзнел:
- Родня – это святое. Государь весь на виду, как у знати, так и у обслуги. Он знай себе, бегает, да бранится. Хотите знать, так он чище мужика-конюха кроет матерными словами. Причём, всех, без разбору. Вечерами с Долгорукими играет в карты, а потом дремлет вполпьяна. С ним рядом всегда князь Алексей Григорьевич, и он тоже обычно в стельку пьян. Его величество – длинный, худой, черный, будто головешка! Кашляет, сипит, хрипит. Сапоги с него стянут, поставят у костра – пар валит. Девки его не интересуют. Это точно! Княжну Катерину подсовывают ему, а зря, вы уж меня простите, солнышко-цесаревна, не обессудьте.
С этими словами, сержант, словно бы спохватившись, встряхнул русыми кудрями и встал возле коня на снег на колени, сложив руки – для неё:
- Ваше высочество, - попросил, - не побрезгуйте, подсаживайтесь на моего гнедого!
- А сам ты? – она поставила не его сомкнутые ладони ножку, но задержалась.
- А я и пеши, не отстану, держась за луку. Заодно, придержу моего Урагана.
- Нет-нет, лучше я сяду на твоего гнедого, а ты - позади меня! – сообразила цесаревна.
- Как прикажете, ваше высочество. Только крепче держитесь! Ураган руку требует!
Пара верховых на спине мощного гнедого промчалась лесом. Стая борзых промелькнула лёгкими тенями между кустами. Вынеслись обратно на луг.
Шубин отцепил от пояса рог и напряг щёки.
- Ту-ру-ру!
Лес вздрогнул от немыслимого рёва. На резкий звук, словно из-под земли вынырнули фигуры.
- Где прятались, дураки?! – зычно крикнул хозяин. – Вот он, волк! – он указал на тороки. - Кланяйтесь её высочеству, цесаревне.
Старик и мальчишка повалились к конским копытам.
- Не видели ли вы в лесу белую кобылицу? – спросила цесаревна.
- Матушка, ваше высочество, уже поймали, не велите казнить…
Бланш тут же жалобно отозвалась на голос хозяйки. Её держал под уздцы денщик Шубина.
Этот день был самым удачным для цесаревны. Она и сама гадала, как так местный помещик сходу завладел её сердцем? Она не на шутку влюбилась. Приведя Шубина в ближний ставок, там она объявила его своим обер-егермейстером и другом. На три недели двухэтажный лесной дом с пристройками и баней, стал любовным приютом. Из людей Лизета оставила только Чулкова с его Дуняшей. Скорее всего, это можно было назвать мороком, проделкой лешего в канун Покрова. Или благословением Богородицы? Ох, нет, она не могла выйти замуж за сержанта. Хоть не задумалась бы и на минутку. Алёша, … Алексей! Так звали её дедушку и старшего брата. Алёшенька! Она крепко полюбила это имя. Тихой музыкой звучало оно в устах.
В одиноком домике посреди леса никто их не навестил ни разу. Это был тихий приют любви для двоих служителей Венеры, истосковавшихся по любовным утехам. Ни у неё, ни у него, не было никого.
Но в одно утро сержант проснулся на рассвете.
- Пропал … - сказал севшим голосом.
- Что такое?
- Мне послезавтра нужно быть в полку, кончился отпуск, - вздохнул Шубин. – Ох, какая же я свинья! Отпусти, краса моя не наглядная, - он чуть не плакал, - к матушке, я в ноги ей брошусь. Ох, пёс! Хозяйство-то, будто и не моё, осталось на управляющего, ворюгу. Ладно бы уж, был я сирота горемычный, но на мне матушка и три сестрицы. – Он потянулся за разбросанной одеждой.
- Вот вместе и поедем, - сказала цесаревна, - и поглядим!
- Ой, нет, что вы, я шибко забегаюсь по хозяйству!
Её царапнуло это «вы».
- А я кто тебе, возлюбленная, или гусыня? – вспылила Елизавета.
- Ох, нет. Ты, милушка моя – прекрасная пава, которая с гусаком связалась! …
Тогда щёки её зарделись от румянца, и одна странно задёргалась, как некогда у отца. Как сказать-то дружку Алёшеньке? Что это она устроила его побывку? А, может, и не она! Балакирев, из Москвы воротившись, сильно жаловался на полковое начальство, что де плохо приняли. Возможно, её записка до сих пор у него в кармане? Чёртов шут, она это начинала понимать, человек никчемный и в полку вроде нахлебника! Его держат потому, что, так распорядилась покойная императрица, и отпускают на все четыре, чтобы не путался под ногами.
Но сорвалось с языка:
- Захочу и переведу тебя к себе, Алёша! На первое время не егермейстером, а хоть ездовым. Самое главное, заполучить тебе из полка отставку. А отсюда я не выпущу тебя живого!..
Её ноздри раздулись: чего скажет?
Шубин медлил, пока по её щекам не потекли слёзы. Тогда он пятерней взъерошил русые волосы и сказал тихо:
- Весь я твой, светлая цесаревна. Бери, владей!
Спустя час, они верхом, поскакали в Курганиху. Лес красовался по обе стороны дороги – заиндевелый. Копыта звонко стучали по мёрзлому, пробирало морозом до костей. Когда пробирались к деревне, снега уже не осталось, и засияло солнце. Навстречу им выбежали шубинские собаки, вывалив языки, за ними выскочили девицы, вышла барыня.
Увидев сына рядом с цесаревной, вдова сомлела и потом долго плакала в объятиях Елизаветы Петровны:
- Вот и привалило рабе вашей Марье счастье.