Мне многие говорили, что я - губка. Батя восхищался, что я - губка.
Годы идут, а я остаюсь губкой. Нет, уже не той, дешевой, что в Ашане продается за 4 рубля пять штук, не той, которой я был в юности. Я стал хорошей губкой, которую можно купить на берегах Адриатического моря за 16 евро.
Мне всегда была интересна форма, может даже фактура, нацизма. Конкретно - немецкого национал-социализма. Того, что сейчас с успехом [как мне представляется], заложен в основах республики Белоруси и республики Китае. Но у немцев, в отличие от этих вышеуказанных организаций, переживших ад коммунизма, был свой шик. Шикарные наряды, шикарные символы, шикарные идеи. Немцы только это и могут - сделать вид, сделать красиво. У них летом тепло, а зимой нехолодно. Другое дело мы, с нашим Оймяконом, и прочими "светлыми далями". Но не суть - я отвлекся. Мне всегда отчасти был интересен нацизм, но он для меня словно героин - восхищаться можно, а трогать нельзя. Так вот я никогда не мог понять идей геноцида. Не могу понять я их и сейчас, плавно стуча по клавишам клавиатуры, отвлекаясь лишь на очередную затяжку и очередной глоток.
С годами я стал выслушивать странные комплименты. Например - что я тихо говорю. И я стал обращать на это внимание. Да, я действительно люблю говорить тихо. Особенно наедине. Я всегда чувствовал в себе стать, хотя я люблю выглядеть противоположно. Перманентная грязь под ногтями, которая появляется там вопреки здравому смыслу, грязные безформенные штаны, еще более грязные и еще более безформенная обувь. Мне нравится выглядеть так. И мне нравится ходить с высокоподнятой головой, противостоя остеохондрозам и сколиозам. Но я так хожу редко. Мне нравится ходить быстро, крайне быстро. И зачастую я хожу по городу с опущенной головой, перебирая взглядом брусчатку или асфальт своей любимой Никольской и до дрожи в суставах родных китай-городских улочек и переулков. И я хожу так не только для того, чтобы снизить сопротивление встречных ветров, но в основном потому, что мне больно смотреть на людей.
Я сегодня видел радугу. Я шел по Новой площади, меняя ритм стука каблуков своих веселых английских туфель с Анданте на Аллегро и наоборот. Я остановился, поднял голову и улыбнулся. Было хорошо. Мне нравится гулять. Я перешел Славянскую площадь, украдкой перекрестившись возле Храма Всех Святых. Пару дней назад мы стояли с милым человеком, возле этого храма, и он спросил у меня о годах постройки данного здания. Я быстро прочитал краткую справку из интернета, оканчивающуюся строками "когда храм вернули Церкви в подвалах обнаружили горы расстрелянных". Человек восхитился. Я завидую, по-хорошему завидую людям, которые по-детски могут удивляться некоторым достаточно банальным вещам. Я, увы, так больше не могу. Я смотрел сегодня матч Чемпионата Мира по футболу, и ловил себя на мысли, что я погружаюсь в такое состояние, при котором никакая тоска не может просочиться в меня. Я ожидал проигрыша и готовился к ярким эмоциям радости единовременно. Пропущенный гол меня не расстраивал, забитые голы прорывались из моего стомака раздирая гортань. Увы, в жизни я так не могу. Я все принимаю близко к сердцу. Я слишком хорошо знаю пороки людей. Пороки у всех одинаковые, но я, пожалуй, собрал всю коллекцию.
В моей жизни был человек. Наверное самый важный человек в моей жизни. Если отбросить детство, в котором я не помню ни одного положительного персонажа, словно в рассказах Чехова, то сомнений не будет - этот человек самый важный. Так вот. Этот человек ненавязчиво предлагал мне почитать Бродского и Довлатова. Ненавязчиво, так как это самый близкий и простой путь к моему интересу. Почитав однажды Бродского я был шокирован. Это был реальный шок, сродни параличу. Я считаю, что его надо начитывать детям после Отче наш и вместо Пушкина. Я вообще не очень люблю поэзию. Не люблю, потому что поэтов всего три. Или четыре. Или сорок четыре. Не суть.
Я очень добрый мальчик, при всей резкости характера и напускной безапелляционности. Я хочу любить. Я перепробовал многое, но лишь от этого меня не тошнит. Лишь это, по-моему мнению, имеет смысл в нашей короткой жизни. Я сижу голый перед клавиатурой, и мои единственные друзья на данный момент лишь телефон, хранящий почти иноческую безсловесность и бокал коньяка, что насыщает мою грудь воспоминаниями о провинции Лимузэн, в которой я никогда не был. Я хотел написать пару строк о книге, которую я прочитал, но мысли меня не слушаются и выблевываются на экран потоком странных слов скрепленных по неосторожности глупыми знаками препинания.
Я - губка. Я впитываю все. И я втихаря все годы своей короткой жизни почитывал неизданный сборник "Что такое хорошо, и что такое плохо". Маяковский был слишком инфантилен, чтобы писать об этом. Нельзя писать о том, чего ты не знаешь, чего ты не вкусил, что тебя не убило. Я зашел в нелепый закоулок возле Ивановского монастыря. Здесь стоит памятник Мандельштаму. Мне нравится это место. Обычно, приходя сюда, я первым делом задаюсь вопросом, что мне подстелить под попу, ну а уже вторым - "а где же памятник Бродскому?". Памятник Бродскому я нашел абсолютно случайно, буквально вчера. Памятник хороший, мне нравится. И сегодня у меня уже не было ни одного вопроса, так как вместе с парой бутылок английского темного пива я предусмотрительно взял в магазине то, что можно подстелить на каменные плиты дабы не застудить ничего важного. Во дворике было три ассоциально выглядящих человека в тренировочных штанах с ножами, и один пьяница, пытавшийся сидеть ровно возле пустой бутылки водки и собственносозданной розовой блевоты диаметром сантиметров 15. Я сел за правым плечом Осипа и достал из внутреннего кармана книгу. Затем я достал пиво, и сделал густой длинный глоток, ощутив на губах временно пораженных стоматитом вкус всего того труда, что совершили работники пивоварни для меня лично. Мне было вкусно. Очень. Отвлекшись от горлышка бутылки я изподлобья оглядел окружающих, и стал искать нужную мне страницу.
Я не могу жить без любви. Мне нужно любить что-то или кого-то. Это есть мотивация по утрам. А просыпаюсь я почти всегда с улыбкой. У меня есть один человек, которого я не могу любить, но очень хочу. Нет, я сейчас говорю не про Диту фон Тиз, которую я легко уломаю на свидание с продолжением за два электронных письма, и не о какой либо другой женщине, которая считает, что я для нее слишком хорош/ плох/ идеален/ неподходящий/ блаблабла.
Я сидел за правым плечом Осипа и читал "Чемодан" Довлатова. Я пару раз бился в истерике от смеха, а пару раз ком подкатывал к горлу, да так, что я задыхался. Ребята бандитского вида и бандитских же повадок ушли. Я попинал несколько раз пьяницу по ягодицам, с требованием хотя бы сесть на попу, дабы не застудить почки, и не преставиться в тот же день. Подъехал наряд полиции. Стандартные диалоги. Я читаю, небрежно протягивая менту то, что достал из узких джинс, смеюсь, слушаю выдержки из устава, пью пиво. Наконец я снова один. Один, с Осипом, английским стаутом, пьянчугой неспособным даже сидеть, ну и с Довлатовым.
Я - губка. Я впитываю все.