Монастырь степенно появлялся из-за леса, словно специально позволяя нам рассмотреть вначале купола церкви, затем звонницу, и только потом — выбеленные стены с узкими оконными проемами. Пассажирская «Газель», на которой мы тряслись по неремонтированной со времен царя Гороха дороге, прибавила скорость. Водитель Толян, всю поездку развлекавший нас всевозможными байками из своей шоферской жизни, замолк и врубил на полную громкость заезженную кассету. Мишка сидел напротив меня, упираясь грязными кроссовками в ящик с оборудованием, и морщился. Ни дорога, ни Толяновы байки, ни песенки в исполнении Кати Лель радости ему явно не доставляли. А вот монастырь понравился. Мишка даже попросил остановиться и пересел на переднее сидение, чтобы лучше видеть.
Машина проехала подножие холма, проскакала по совсем уж немыслимым ухабам и вкатилась на монастырский двор.
Бородатый толстяк в черной рясе уже спешил к нам с невысокого каменного крыльца церкви. Массивный серебряный крест забавно покачивался на животе, изредка придерживаемый пухлыми пальцами с обгрызенными ногтями.
— Здравствуйте! Я — отец Диомид. — Он радушно перекрестил нас с Мишкой и, слава богу, не стал дожидаться, что мы кинемся целовать его крест, повел к небольшому домику рядом с храмом. Я шел и оглядывался. По документам, обнаруженным нами в епархиальном архиве, монастырь строился в течении как минимум трех веков. Первой воздвигли на крутом берегу реки церковь, потом в несколько приемов её окружили длинными постройками, одновременно игравшими роль стен. В них располагались монашеские кельи, трапезная, просвирня и другие хозяйственные помещения и кладовые. Со стороны реки однообразие стен нарушалось высокой арочной звонницей. Колокола с неё давно были сняты, а самую большую арку заколотили потемневшими от времени деревянными щитами.
В домике, куда нас вел отец Диомид, когда-то жил настоятель монастыря, а потом разместилась дирекция пансионата. М-да, пансионат в монастыре — это круто. «Василий, ты по путевке профсоюза куда едешь?» «В Андреевский монастырь, говорят, там кормят от пуза!» Но, тем не менее, последние сорок лет бывшие кельи служили номерами для отдыхающих, а трапезная, естественно, столовой. Только церковь и звонница оставались не у дел и поэтому представляли нынче плачевное зрелище. Хорошо, хоть не снесли.
— Ещё один заезд будет, — сообщил нам Отец Диомид, словно угадав мои мысли. — А пока стены храма ремонтируем. — Он потыкал пальцем в окружавшие потрепанное временем строение леса. — Братие кладку укрепляет, штукатурить и внутри расписывать начнем в следующем году.
Он деловито шмыгнул носом и пнул толстенную дубовую дверь. Без такого могучего пинка открыть её было практически невозможно. Мишка в полумраке коридора чем-то загремел, похоже, сшиб ведро.
— Осторожнее, тут притолоки низкие, — обернулся отец Диомид, и я сразу пригнулся. При моих метре девяноста треснуться макушкой можно и не об очень низкие.
Мы вошли в крошечную комнатенку, выделенную пансионатским начальством для своего преемника. Впрочем, оказалось, что настоятелем возрождающегося монастыря будет, скорее всего, кто-то другой. Молод, слишком молод отец Диомид для такой должности. Пока же его владыка направил сюда для решения неотложных строительных и хозяйственных вопросов. Ну и прочих проблем. Именно поэтому он и пригласил нас.
Усадив нас в потрепанные креслица и налив из электрического самовара чаю, священник сел напротив и благостно сложил руки на животе, словно любуясь присмиревшими отроками. Мишка похрустел печеньем и спросил:
— Проводка тут как, нормальная? А то не хотелось бы, чтобы в самый ответственный момент генератор сдох.
— Проводка нормальная, я проверял, — кивнул отец Диомид. — На всякий случай отключим все ненужные электроприборы и освещение. Должна выдержать.
Довольно интенсивная переписка по электронной почте давала нам возможность хорошо понимать друг друга. Хотя ситуация могла со стороны показаться довольно забавной — служитель церкви с позволения иерархов привлекает физиков-прагматиков для решения вопросов, в которых традиционно церковь считается вне конкуренции. Но вот, однако же.
Кое-кто называет нашу группу «Охотниками за привидениями», хотя мы с Мишкой категорически против такой формулировки. Никакие мы не охотники, мы, скорее, спасатели. И, собственно, спасаем мы именно привидения.
Давным-давно, когда мы учились в институте, пили пиво в общаге и гуляли девушек в кино и по набережной, случилось нам нарваться на одного полубезумного типа, который утверждал, что нет ничего хуже, чем стать призраком. Тип учился на третьем курсе физмата по пятому заходу, был дважды разведен и маялся от сознания собственной непризнанной гениальности. Именно он и сконструировал прототип нашего генератора. Сложную теорию определения аномальных полей я излагать не буду, скажу только, что идей его мы не присваивали и добросовестно носили Выхоревскому передачи в третье отделение психиатрической больницы, покуда он оттуда не выписался и не пошел в лесники, раз и навсегда послав к чертям и собственную теорию, и нас с Мишкой. А мы, адепты и апологеты, продолжили таки славное дело и придали ему относительно утилитарное направление.
Нет, мы не отлавливаем несчастных призраков и не заточаем их в энергетические узилища. Это только американцы могли до таких ужасов додуматься. Мы беремся за освобождение страдальцев лишь в том случае, если в этом есть насущная необходимость. А там они решают сами — упокоиться с миром, продолжить свою земную стезю или переместиться куда-нибудь в местечко покомфортнее.
Да, пару раз нам пришлось переселять привидения на новые места обитания, если им на прежних становилось совсем уж невмоготу. Один призрак старого дворецкого после того, как снесли старый особняк, где он мирно обитал в течение двух веков, переехал в музей этнографии. Второй… впрочем, сейчас не время было предаваться воспоминаниям, тем более что Мишка уже увлеченно чертил что-то на клочке бумаги, а отец Диомид критически качал головой и о чем-то с ним вполголоса спорил.
Наконец, обговорив все технические нюансы, Мишка успокоился и попросил заказчика ещё раз подробно рассказать о нашем «объекте». В общих чертах мы были проинформированы, но прежде, чем приступать к работе, нужно определиться с возможными сложностями и вариантами развития событий. А это уж дело тонкое и требующее максимальной осведомленности.
Отец Диомид потер переносицу, огладил потрясающей густоты и холености бородищу и откинулся на спинку кресла. Кресло жалобно застонало.
Андреевский монастырь был местом тихим, уединенным и благостным. С пятнадцатого века, когда вокруг церкви стала возникать монашеская обитель, никаких потрясений его обитатели не знали. Монахи трудились, усердно молились, в трудные годы помогали крестьянам из ближайших деревень. При обители была небольшая больничка, сиротский приют и странноприимный дом, так что работы хватало. Многие, придя в монастырь юными иноками, жили тут до самой смерти и навсегда оставались на небольшом деревенском погосте. Наиболее праведные удостаивались быть похороненными у стен монастырской церкви.
Ни при императоре Петре, ни при Екатерине Великой никаких притеснений от власти монастырь не знал. И только нашествие наполеоновских войск изрядно всколыхнуло веками устоявшийся уклад, монахи стали готовиться к защите, точить косы и вилы. Но французы застряли в Москве, и до обители не добрались. Обозы же со столичными беженцами тянулись по проходившей неподалеку дороге и частенько заворачивали в монастырь на ночлег. Несколько комнаток странноприимного дома всех нуждающихся в крове уже не вмещали, и часто ночевщики укладывались спать прямо во дворе, разводя костры для обогрева.
Келарем в то время в монастыре был монах по имени Фома, могучий рыжий детина, сирота-подкидыш, воспитанный в приюте и смолоду принявший постриг. Увидев, сколько заезжего люда появляется у стен обители, Фома уговорил отца-настоятеля освободить для ночлега бесприютных часть келий, для чего монахов поселили в комнатках по двое-трое.
О заночевавших Фома беспокоился, словно хлопотливая наседка, стремясь к тому, чтобы обитель запомнилась им своим гостеприимством и радушием.
И вот, уже по весне, когда поток возвращавшихся к родным пенатам почти иссяк, к монастырю подкатила грязная и обшарпанная карета. В карете ехало семейство мелкопоместного дворянина, а в сопровождавшей их бричке среди сундуков, сидели пожилой камердинер и совсем молоденькая горничная. И что уж тут случилось со смиренным Фомой, неизвестно, только синие девичьи глаза, робко глянувшие на него из-под старого полушалка, так запали ему в душу, что стали сниться по ночам.
Понятно, дело молодое — уж и исповедовал келаря отец-настоятель, и увещевал, всё без толку. Предложил даже отпустить из монастыря, да только Фома отказался — понимал, что любовь крепостной девки и нищего расстриги ни к чему хорошему не приведет. Так пусть хоть Наталья, так звали девушку, живет себе спокойно, а он уж как-нибудь. Но с мыслями о синих глазах и прядке русых волос, упавшей на бледную щеку, монах расстаться никак не мог.
Промаялся так Фома с полгода, а потом стали братья замечать за ним странности — то он по ночам по монастырю бродит, вроде ищет кого-то, то сам с собой разговаривает и нехорошо так при этом улыбается. Заподозрили, что келарь начал прикладываться к флягам с хмельной медовухой, которую монахи по осени варили исключительно для лечения простуды. Но только и отбирание у келаря ключей от кладовых результата не дало — Фома становился всё страннее и нелюдимее. И уже зашла речь об одержимости бесом, особенно после того, как во время крестного хода келарь вдруг вприпрыжку убежал куда-то и был найден стоящим у речной полыньи с дикими глазами и пеной на губах.
Отец-настоятель, будучи духовником Фомы, опечалился и велел запереть того в келье, дабы молился он там о возвращении здравости рассудка и благочестия. Но только в одно январское утро был келарь обнаружен повесившимся на звоннице рядом с самым большим колоколом. Оказалось, что ночью он, имея немалую силушку, попросту вышиб решетчатую оконную раму — от окна по снегу тянулись к звоннице следы босых ног.
Похоронили Фому тихо, за оградой погоста. Не один месяц молились братья о загубленной душе келаря, а после стали потихоньку забывать.
Да только не успокоилась душа келаря. Стали монахи замечать, что не все ладно на звоннице. То ночью вдруг монастырские собаки вой поднимут, усевшись у её подножия, то сразу после полуночи большой колокол гудеть начинает, словно что-то мягкое в него ударяется. А когда уж звонарь, хромоногий брат Павел, решивший разобраться, что это с колоколом происходит, в ужасе скатился вниз по лестнице и со сломанной рукой прибежал ночью к настоятелю, стало ясно, что дело нечисто. Потому что видел Павел на звоннице никого иного, как Фому. Висел келарь на поперечном брусе, лицо синее, страшное, и язык вывален.
С той поры, что только не делали монахи — и святой водой нечистое место окропляли, и крестным ходом вокруг стен ходили, и молебны служили, помогало мало. После ночных молитвенных бдений и окуривания звонницы ладаном призрак приутих, вроде, а потом снова начал являться. Дошло до того, что Павел наотрез отказался звонить к полуночной, боясь призрачного удавленника.
Год шел за годом, и монахи как-то притерпелись к тому, что в полнолуние в арке, где висел большой колокол, появляется призрак повесившегося келаря. Собственно, больше ничем он обитателей монастыря не беспокоил, не бродил, пугая протяжными стонами, по помещениям, не появлялся внезапно из стен, и в монастырских подвалах замечен не был. Время от времени на звоннице проводили обряды изгнания духа, но больше для проформы, тихое привидение даже вызывало сочувствие, а историю Фомы непременно рассказывали каждому новому иноку – в назидание.
Так продолжалось до самой революции. Гражданская война прокатилась у стен монастыря, внеся смуту в монашеские умы. Обитель затаилась в нехорошем предчувствии. Некоторые монахи начали опять начали подтачивать вилы, но все понимали, что против трехлинейных винтовок и пулеметов они бессильны. Говорят, что монастырь раз пять переходил из рук в руки, и когда из него окончательно выбили колчаковцев, оставалось в нем из братьев всего четверо — два глубоких старца, молодой хромоножка Николай, да молчун Сергий. Остальные кто куда подевались — кто с белыми ушел, кто с красными, а кто и под пулями лег или просто сбежал.
В последние недели Сергию одному приходилось добывать хоть какое-то пропитание, чтобы остальные с голоду не умерли. А какое пропитание в мае? Разве что сока березового нацедить, да молодой лебеды с одуванчиками нарвать на постную похлебку. Правда, иногда крестьяне давали немного хлеба да пару куриных яиц, вот и вся еда. Сидели монахи в монастырском подвале, молились потихоньку и ждали смерти.
Вытащили их из подвала, когда бравый чубатый командир красноказаков решил, что монастырские стены надо превращать в настоящее укрепление, а то вышибут опять к едрене фене. Вот пока пушечку да пару пулеметов на звонницу пристраивали, с оставшимися монахами и порешили. Старцев взашей за ворота вытолкали, Николая ввиду убогости — следом прогнали, а Сергия в расход пустили. Не понравился ротному его взгляд исподлобья да связка ключей у пояса. Первая пуля ударила в серебряный крест, вмяла его в монашескую грудь, а следующая вошла, как надо.
Говорили, что именно в тот момент призрак келаря Фомы скинул со своей звонницы пулемет системы «максим», да так скинул, что ствол переклинило раз и навсегда.
м. инок, заведывающий монастырскими припасами, или вообще светскими делами монастыря. Келарнаца, келарня, келарская ж. кладовая, для разн. монастырских припасов.